Мы идем с внуком кататься на каком-то пони. Точнее, кататься будет он, а я – простой сопровождающий. Нет, не простой, а слабовольный, потому что меня очень легко раскрутить на покупку каких-нибудь игрушек или сладостей. Разница между первыми и вторыми покупками в том, что за первые, которые придется принести домой и их увидят мама и бабушка, меня будут ругать, а за мороженое или леденец нет.
Различие между мной и внуком проявлялось не только в нашей разности лет и покупательной самостоятельности. Я, как только начал себя помнить, не терпел никакой опеки взрослых. Если кто-то вдруг с высоты своего роста и возраста для приличия меня спрашивал: «Как ты поживаешь?», то я вздыхал и отвечал: «Хорошо, если бы не мама и не папа.» Двор очень радушно принял меня и очень добросовестно восполнял воспитательные пробелы в педагогических познаниях моих родителей. Я бы ни за что не смог жить его (внука) жизнью, а ему пока нечего ни с чем сравнивать. Только я знаю, что для него представляю замшелое тысячелетнее дерево, которое никогда не сможет состариться только потому, что не помнит, когда оно родилось.
Я начинаю вести с внуком интеллектуальную беседу: «Какие книжки тебе нравятся?»
- Никакие, - отвечает он. - Я больше компьютер люблю. – Потом подумав, добавляет, - и мультики в телевизоре.
Я не умею разговаривать с детьми и незнакомыми людьми. И тем и другим совершенно неинтересно, о чем ты думаешь. Слушать проще, потому что можно иногда лениться и эмоциональными междометьями поддерживать необходимую заинтересованность беседы ( непрерывающийся контакт), думая о своем. Если, конечно, выпил, то тогда высказаться становится жгучей естественной потребностью, хотя вероятность, что тебя услышат и что-то даже запомнят, уменьшается до квантовых размеров. Люди в компаниях для того пьют, чтобы суметь все сказать, а на следующий день не было бы стыдно.
Хотя от стыда, как и от девственности, по мере взросления многие спешат избавиться, как от позорного рудимента, но не понимают, что, если это теряешь, то уже на всю оставшуюся жизнь.
Возле магазина рука внука начала меня тормозить. Молчаливый намек – не купить ли нам чего-нибудь вкусненького. Я пробежал глазами по вывескам, на которых было написано: «Ломбард», «Женская одежда», «Фруктовый рай».
- Тебе надо в ломбард или в женскую одежду, - спросил я у внука.
«Туда», - указал он на дверь, не выдав причину необходимого посещения.
Как только мы вышли из магазина и приступили к уничтожению арахиса в сахаре, позвонила Анна Марковна, одновременно выполняющая три тяжелые обязанности: быть моей женой, матерью дочери и бабушкой внука, Алика.
- Забыла тебя предупредить, чтобы вы там гуляли без излишеств, - напористо сказала она.
- Излишества не должны касаться меня или Алика? – спросил я покорно.
- И тебя и Алечки. У вас дома все будет. Ты понял?
- Понял, но боюсь, уже поздно. Мы уже почти развратили себя излишествами.
- Я так и знала, - фраза, как многоточием, закончилась короткими тревожно-многозначительными гудками.
В свое время Анна Марковна из привлекательной девушки очень быстро и незаметно превратилась в обычную жену, замужнюю женщину, состоящую из достоинств. На ее фоне стали особенно фактурно проявляться мои недостатки. Первую ступень ее расположения и почитания занимали дети и внук, вторую – подруги и сослуживцы. Я находился на последней подвальной ступени ее внимания.
В наш век расщепления не только ядер атомов, но и нервной системы, должны существовать противовесы, которые нейтрализуют житейские стрессы. Ответственная обязанность быть нейтрализатором, в связи с отсутствием претендентов и с молчаливого согласия всех, досталась мне. Я, возложенную на меня обязанность, выполнял, может быть, не слишком ревностно, но достаточно добросовестно, потому что раздраженную Анну Марковну слышал за последнее время лишь бомж, сидящий в подземном переходе. Но и тот, наверное, был глухим, потому что не обратил никакого внимания.
Мне нравилось гулять с Аликом, потому что обоюдное молчание нас не тяготило. Попробуйте помолчать в компании не занятых делом людей, и сразу возникает подозрительное напряжение, которое, чтобы не получилось разряда, требует поверхностных ингредиентов типа: «Как поживаешь?», «Как здоровье?» Долгое молчание я встречал у супружеских пар, которые поругались настолько, что первое произнесенное слово становится признаком слабости и капитуляции. Или у тех пар, которые прожили друг с другом настолько долго и близко, что тратить время и силы на голосовые упражнения казалось неприличным расточительством. Семантика наших отношений с Аликом была похожа на общение второй пары.
Мы совершенно не сопротивлялись неосознанной легкости и безалаберной непринужденности свалившейся на нас свободы. Я держал теплую и почти невесомую руку внука в своей и покорно подчинялся ее слабым импульсам. Тем более, с ним я познавал окружающий меня мир. Я никогда не испытывал желания сходить в магазин и что-то купить. Или просто посмотреть витрины, даже если с тебя за это не возьмут денег (бесплатно). Для удовлетворения потребности созерцания уже давно придуманы музеи, где есть и витрины и всезнающий услужливый экскурсовод, где тебе будут по-настоящему рады, потому что ты к ним зашел просто посмотреть.
Позвонил телефон. Пришлось три раза сказать: "Аллё", прежде чем в трубке проявился голос: "Я соскучилась. Ты приедешь?"
-Я сегодня на спецзадании - гуляю с внуком.
- Ты можешь говорить?
- Могу, но не так долго, как на работе.
Марина была из тех редких женщин, у которых достоинств было больше, чем недостатков. Может быть, это мне казалось, потому что мы не были женаты, и ей удавалось быть такой, какой я хотел ее видеть. По крайней мере, я тоже не часто вызывал у нее чувство неприязни.
- Так ты приедешь?
- Сначала мы должны оседлать пони.
- Какого пони вы хотите оседлать?
- Я никого не хочу оседлать. А мой внук должен покататься на маленькой лошадке.
-А я думала, что мы сегодня увидимся.
- Я тебе перезвоню в антракте.
-Это с работы, - на всякий случай сообщил я внуку. Хотя ему было все равно, но для согласия он кивнул.
Почему недоговоренность всегда бывает неоднозначной? Чувствуешь себя виноватым даже в том, что еще не совершил.
Осенью улицы в нашем городе напоминают большую генеральную уборку, которую активно начали, а потом забыли вовремя завершить. И люди с опущенными лицами все время озабочены тем, чтобы не только не наступить в грязь или лужу, а чтобы скорее спрятать себя дома.
На площади, чтобы покататься, стояла даже очередь из четырех малышей и двух родителей.
- Это тот самый мустанг, которого ты хотел покорить? – на всякий случай спросил я у внука.
Алик, не переставая поглощать арахис, опять утвердительно кивнул, и мы встали в очередь. Мустанг имел окрас бывшего белого цвета, похожего на простыню, которую не стирали года два и совсем недавно положили вместо коврика под ноги. Очевидно, он смирился не только со своим окрасом, но и с жизнью. Было видно, что он давно перестал удивляться человеческой слабости – кататься на животных, типа: «Если вы не можете побороть свои причуды, то кто-то из нас должен быть умнее и терпеливее.»
- А для пенсионеров вы делаете скидку, - спросил я у девушки, которая водила мустанга по кругу.
- А вы тоже хотите покататься? - спросила она, почему-то посмотрев на мои ноги. На холщевой сумке, куда она собирала деньги, было написано: «I love you.» - У нас седло сегодня не для вас. Если хотите верховой выезд, то приходите в наш клуб. На счет верховой езды я не стал ее обнадеживать и скромно, по-пенсионерски, промолчал.
Я посадил гордого Алика на детское потертое седло, и веселая девочка повела уставшего мустанга по большому кругу. Я заказал три больших.
Достал телефон и позвонил Марине. Гудки были такими предательски долгими, что отношения Флобера с мадам Бовари показались мне легкой интрижкой. Она не брала трубку. На улице стало пасмурней, чем я думал.
С Мариной мы встречались пять лет. Когда мы начали встречаться, расставаться было невыносимо. Я возвращался, и она переставала плакать, но потом я все равно уходил. Мне было легче, потому что уходил я. А тому, кто провожает, всегда тяжелее. За пять лет ее сын успел не только подрасти, но и жениться. Она осталась в своей квартире одна, а я продолжал приходить и уходить. Теперь мой уход не казался катастрофой, а воспринимался ею, как естественное и неминуемое событие, которое предотвратить вроде бы невозможно, но приходится с ним мириться - как ненастье: сколько бы ты не дул на облака, а они рассеются только тогда, когда им захочется. Марина почти всегда была рада нашим встречам, а Анна Марковна не умела даже притвориться. К ней я возвращался как на нелюбимую работу, на которую идешь с одной мыслью – как бы быстрее сбежать.
Первый круг закончился. Алик сидел в гордой позе непобедимого завоевателя, за плечами которого остались покоренные города и страны. Я пожалел, что не взял фотоаппарат, но тут увидел фиолетовые, испуганные, с упреком, глаза пони, которые словно говорили: «У меня сегодня грива не чесана, копыта грязные и устала я, как лошадь. Не готова я сегодня для твоих фотографий. Разве можно так издеваться над бедным животным?»
- Ну что, дедушка, еще кружок сделаем? - обратилась ко мне девушка, как-то озорно посмотрев на меня. От слова «дедушка» мое настроение сравнялось с настроением пони.
- А у тебя, внученька, - ответил я, - голова не закружится?
- У меня-то нет. Главное, чтобы у вас не закружилась, - и она опять так же посмотрела на меня, резко повернулась, и холщевая сумка кокетливо ударила ее по затянутым в джинсы ягодицам.
«А ведь по документам я - настоящий дедушка», - с грустью подумал я и снова позвонил Марине.
Она наконец взяла трубку.
- Я тебе не надоел? - кокетливо спросил я. - Впрочем, можешь не отвечать. Приехали дети, привезли внука. Мы наполовину катаемся на поношенном пони.
- Когда закончишь кататься, нижнюю свою половину не забудь на этом пони. Она мне еще может пригодиться. Да и верхняя часть мне тоже подходит.
- Ты не поняла. Катается внук, а я с девушкой обсуждаю головокружение дедушки.
- Я тебя тут жду, а у тебя головокружения от пони. Не путай пони со мной. Ты приедешь?
- Сегодня не смогу. Давай на завтра перенесем.
- Давай, - после некоторого раздумья ответила трубка. Ей не хотелось со мной говорить, а я не хотел, чтобы разговор заканчивался. Образовалась такая глухая пустота, что надо было сказать что-то очень важное, чтобы быть услышанным. Но все самые главные слова обычно приходят потом, когда в них никто уже не нуждается. Поэтому я произнес:
- Твое «давай» мне совсем не нравится – оно двусмысленно.
-А твое «давай» - очень однозначно. Освободишься, звони.
Конечно, в своей жизни я женщинам приносил больше беспокойства, чем благополучия. Но я не уверен, что, если бы я поступал по-другому, то у них сложилось бы все гораздо лучше. Даже если Википедия вроде бы знает все про всех, но и там существует сноска для замечаний. Не зря, как мантру, повторяла Анна Марковна, что мне опасно доверять детей и женщин, так как я их могу испортить. Остальная часть человечества: старики и мужики, наверно, имела стойкий иммунитет против моих злых чар.
Ненужных мыслей после звонка стало больше. Захотелось открыть третий закон Ньютона или хотя бы теорию относительности. Но мне не повезло. Ньютон и Эйнштейн почему-то родились раньше меня, и мне не оставили никакой свободы для творчества. Если бы их не было, то, возможно, я бы смог доказать что-то хотя бы себе. Только для Алика я служил пока сомнительным авторитетом.
-Тебе понравилось кататься на пони? – спросил я его.
Он утвердительно кивнул.
-Ты еще пойдешь кататься?
- Если планшет забудем, то можно.
Город еще больше посерел. Люди перестали смотреть не только друг на друга, но и по сторонам. Все смотрели только в ту сторону, куда они шли. Пора было открывать третье пространство, которое называлось небом. Но для людей оно стало еще более недосягаемо, даже при наличии сверхзвуковых самолетов.
У дома за ширмой кустов сирени, на доске, положенной между двух дощатых ящиков, понуро сидели две фигуры, похожие на сжатые до предела пружины.
- Здорово, мужики, - поравнявшись с ними, сказал я.
- Здравствуйте, - вежливо вторил мне Алик.
- Михаил, здорово. Будешь? – распрямился и, как пароль, произнес Вадим. – Витька уже побежал.
Я отрицательно покачал головой.
- Ему сейчас нельзя, - сказал Ося, кивнув на внука. – Но мы тебе оставим. Приходи.
Осю, старого еврея, не понятно как попавшего в нашу компанию, я уважал, потому что он говорил всегда правильные слова в любом состоянии. Но говорил их очень мало. Очевидно, правильные слова не должны быть лишними. Может быть, он ничего не знал про Чацкого, но знал больше, чем он.
-Что-то ты нерадостный, - посмотрев на меня черными глазами из-под нависших бровей, проговорил он. – Приходи, вылечим.
- Вон Витька уже лекарство несет, - радостно сообщил Вадим.
-Ты заболел? – спросил меня Алик, когда мы отошли от компании.
- Не знаю, - мне не хотелось врать.
- Ты должен сходить к доктору, и он вылечит тебя, - в его я голосе почувствовал такую искреннюю тревогу, что не решился посмотреть ему в глаза. Меня вдруг пронзило такое откровенное одиночество, что я не смог сразу ответить. Я поднял Алика на руки и, уткнувшись в его воротник, сказал: «Обязательно схожу к доктору. Только он живет очень далеко».
- Обещаешь? – он обнял меня за шею, которой я мотнул сверху вниз.
Дома Анна Марковна встречала Алика, как заморского гостя. Ее частые вопросы, кажется, совсем не ожидали ответов: «Ты не замерз?», «Ты не промок?», «Ты не устал?», «Тебе понравилось?», «Хочешь поесть?»
- Да, - успел вставить я за Алика, - и еще выпить.
- Обойдетесь. Ему рано, а тебе уже поздно. – И опять к нему. – Пирожок хочешь?
Где-то я слышал, что каждый родитель пытается дать ребенку то, чего его лишило детство.
Зять с внуком тут же засели за компьютер. Я включил телевизор. Рекламировали марки сотовых телефонов. Я нащупал в кармане свой. Он был холодным. Проверил, но пропущенных звонков не было. А так хотелось увидеть пропущенное сообщение с ее номером.
На кухне вкусно пахло и что-то недовольно кипело. Я налил себе рюмку водки и выпил.
- Никак не уймешься, - Анна Марковна, бросившись на меня с бесстрашием героя-смертника, отобрала бутылку. – Сколько мне еще терпеть.
Я подошел к дочке. Она резала сыр и наклонила голову к моему лицу. Я почувствовал прикосновение тех самых родных волос, которые столько раз я гладил, когда ее носил на руках, когда она сидела у меня на коленях и когда она училась. Тогда я не мог отделить ее от себя, и мы казались одним единым, неделимым существом. Никогда не думал я, у меня могут возникнуть сомнения, когда мне захочется обнять и поцеловать ее. А теперь мое сокровище принадлежит другому.
- Пап, ты мне мешаешь, - осторожно отстраняя меня рукой, сказала она.
- Это со мной случается, - сказал я и уже громко добавил. - Кажется, забыл закрыть гараж. Пойду, проверю.
- Неугомонный. - услышал я, закрывая дверь.
За ширмой сирени дышалось свободнее.
- Тебе сколько? - спросил пенсионер Михалыч, наливая в ребристый пластмассовый стакан.
- За прогул - штрафную, - подсказал посыльный Витька.
Я выпил и даже не почувствовал горького вкуса дешевой водки. Обычно так бывает, когда пересохшую почву поливаешь и поливаешь, а она все равно не становится влажной.
- Я со своей уже никогда не ругаюсь, - продолжал разговор Михалыч. - Мы все нервы с ней еще когда потратили, а теперь живем спокойно, как в анестезии. Психовать можно, когда здоровье есть, а когда сил оставил только, чтобы перешагнуть через порог к богу, то зачем их понапрасну тратить. Раньше с ней мне, как концлагерь был: шаг влево, шаг вправо - расстрел. А теперь главное, чтобы дошел до дома. Тогда отношения чувствами мерились, а теперь жизнью, остатком дней. А у тебя как, Ося?
- У меня все по-еврейски. Сначала дети, а потом все остальное. Хотя боги у нас разные, но переживаем мы все одинаково, как под копирку.
- Вот похоронная команда собралась, - сказал Витька. - Лучше, давайте, выпьем. Слезу надо через брюхо пропустить, тогда не такой горькой она выйдет для глаз, - и, смеясь, он взболтал бутылку водки.
- Ему, сперва, налей. Нам для развлечения, а ему для необходимости, - Ося показал на меня, а потом, обращаясь ко мне, произнес: «Ты знаешь, для чего нужны телефоны?»
- Чтобы звонить, - тут же подсказал Витька.
- Пора тебе знать то, что даже детям известно, - продолжал Ося, опуская меня в черноту своих глаз. – Время от тебя может убежать, а ты от него – никогда.
Я понял, что все время жду звонка, что рука вспотела, сжимая, телефон, что мне все время хочется набрать номер Марины. Я отошел в сторону, чтобы позвонить.
И позвонил домой.
-Алле, - протяжно произнесла Анна Марковна, - мы тебя уже ждем.
- Я приеду через два часа, - сказал я. - За мной приехали, и мне надо срочно на работу.
- Ты сегодня вернешься?
- Я постараюсь. Начинайте без меня.
-Вряд ли успеем, - во весь голос так пробасил Ося, чтобы его слышала моя трубка. - Очень много работы. За ночь вряд ли успеем.
Перед ее дверью я не сразу нажал знакомую потертую кнопку звонка, потому что знал, что с разбега через открывшуюся дверь очень просто вылететь в закрытое окно. Она могла уйти, могла не пустить, могла быть не одна, могла сказать простое: "До свидания". Она могла все, а я мечтал обнять ее. Впрочем, мечтать я тоже боялся.
Мне кажется, что дверь не открывалась целую вечность, поэтому я не убирал руку со звонка. Потом треск отлипшего от косяка дерматина и шуршание его по полу. Ее растерянные глаза. Потом обруч прожигающих через пальто рук. Потом словно в первый раз:
«А я тебя ждала. Очень-очень. Я знала, что ты приедешь. Правда. Давай, мы потом дверь закроем. Я и так слишком долго тебя ждала.»