Киборг и Лилия. роман. 1-я часть. глава 16

Богдан Синягин
 


                16


         Можно предположить, и даже с достаточной долей уверенности утверждать, что в жизни Сергея Синицына мало что изменилось. Что все как текло своим чередом, так и продолжило свое течение. Дом, работа, друзья, вечеринки с гитарой до утра, книги, поездки большой компанией к лесному озеру на выходные, планы, надежды и даже мечты. Сергей старался, чтобы и сам он имел все основания быть уверенным в этом. Другими словами, занимался классическим напяливанием розовых очков, то есть, самообманом. И что самое скверное, он и это тоже понимал прекрасно, и снова искал причины, как оправдать свое малодушие, так и ненавидеть себя за него.
         Дома бабушка Нинель Марковна поглядывала на него искоса, но с расспросами не совалась, мудрая женщина.
         А Костик увещевал беспечно:
         - Забей. Мало ли таких Наташек в Питере? Ну да, я понимаю, конечно, любовь-морковь и все такое, но все равно, забей.
         Сергей смотрел на него странно, пытаясь понять, искренен ли его брат, или просто дурака валяет? Понять не получалось.
         Зато с Марком Минкиным они виделись теперь гораздо чаще. Выпивали, само собой, куда же без этого? Здоровья и сил – хоть лопатой греби. И на работу хватало, и на активный отдых, и на прочие излишества всякие и разные.
         - Тебя там Натаныч не гнобит? Как он вообще? Я-то его совсем мало знаю.
         - Да ты что! Гнобит… нет, он для нас отец родной. Жить дает, даже весьма.
         - Ну да, ну да. Думаю, может, и мне к вам попробовать? А что? Поговори теперь ты за меня, а?
         - Добро, поговорю.
         Дверь приоткрылась, и в комнату Марка сунулся его младший брат, старшеклассник Илья Минкин. Неодобрительно посмотрел на бутылки и закуски на столе, неприязненно на Сергея:
         - Опять пьешь. Сколько это будет продолжаться? Что мама скажет? Ведешь себя, как не знаю кто.
         И насупился Марк. И встал Марк во весь свой не маленький рост. И двинулся Марк на брата своего:
         - Илюшечка, зайчик мой, а ну-ка, покинь помещение, пока мама твоя не осталась-таки сиротой!..
         Илья пулей вылетел в коридор, он еще что-то гневно кричит и топочет, но Марк уже не обращает на это внимания. Вернулся за стол, не забыв, все же, запереть дверь на ключ.
         - Удивительно скверный поц растет. Исключительной степени неприятности. Я даже сомневаюсь, что он мой брат. Может, усыновили его? Или меня?
         - У тебя, и правда, с мамой проблем не будет? Может, пойдем куда-нибудь?
         - Конечно, будут проблемы, любимчик Илюша настучит - сто процентов. И санкции воспоследуют незамедлительно. Вернее, попытка санкций, - Минкин шевельнул желваками.
         - Ну, так и пойдем?
         - Сидим тут. Я дома, а ты у меня в гостях.
         Выпили, закусили, помолчали.
          - И что ты на меня все поглядываешь искоса, Серый? Что там у тебя в голове, давай, излагай.
         - Марк, давай уедем, а?
         Минкин моментально понял, о чем речь, и заржал как лошадь, заливисто, откинувшись на спинку стула, хватаясь за живот, даже несколько нарочито, как показалось Сергею. Он терпеливо ждал, когда друг изволит отсмеяться, и глушил поднимающееся раздражение.
         - Все, успокоился?
         - Ну, молодец, насмешил, спасибо. Аж, чувствую, эндорфины поскакали по жилочкам, как козлики.
         - Успокоился, спрашиваю?
         - Слушай, ну подумай ты сам, кому мы там нужны?
         - А здесь кому?
         - И здесь никому, согласен. Но здесь все – наше. Ты разве не чувствуешь, что понятие Родина, это не пустой звук, не просто так? Мы же выросли здесь с тобой, мы миллионы корней в эту землю пустили. Я даже не о предках, что во гробах покоятся, фиг с ними, дело прошлое. Мы с тобой, Серый, фрагментики, частички, детальки вот это всего, что вокруг нас. Неотделимая часть. Без нас с тобой здесь же все умирать начнет, не понимаешь? Родина – она вот здесь, - Марк даже подпрыгнул на диване, прижав к груди, а потом широко раскинув руки.
         - Там тоже родина, историческая.
         - А! Вот это, как раз, фикция. Нельзя потрогать, съесть, выпить и на себя надеть, стало быть – не бывает, не верю. А ты что, зов крови почувствовал? И сильно зовет?
         - Вообще пока не зовет. Но ведь…нужно же что-то делать. Двигаться нужно хоть куда-нибудь. А здесь…
          - Это ты сейчас так говоришь, потому что…нет, это даже не ты так думаешь и говоришь. Это обида твоя никак в тебе не успокоится, гордость твоя мужская, уязвленная, что вот, мол, Наташка такая-сякая, нехорошая, отвергла. Небось, другого мне предпочла, который, достойнее. Даже если и нет никого, что не есть факт, значит, появится незамедлительно. И будет он для нее лучше меня. А что же я? А я-то как же? Эх, рвану-ка я на Израильщину. Не хочу, но поеду. Вот тогда-то вспомнит, осознает и наплачется, и все локти свои красивые искусает.
         Сергей улыбнулся, - А ты откуда про ее локти красивые знаешь?
         - Ох, ты! Бином Ньютона, тоже мне. Я тебя знаю, что у тебя со вкусом и чувством стиля все в порядке, тоже знаю. И уж если влюбишься в какую, то она, как обычно, очень даже ничего себе. Так ведь?
         - Ты бы знал, до какой степени она ничего себе…
         - Эй, ты опять поплыл. Нет, с этим нужно что-то делать. В общем, так, беру штурвал в свои руки. Свистать всех наверх. По местам стоять, с якоря сниматься. Так там у вас командуют?
         Минкин отпер дверь и вышел из комнаты. Сразу же послышались приглушенные голоса, тут же перешедшие почти в крики. Минкин младший, горячая кровь, не успокоился и возжелал продолжить благое дело воспитания непутевого старшего брата. Скоро вернулся Марк, прижимая к груди телефонный аппарат и таща за собою провод.
         - Удавлю когда-нибудь поганца. Поможешь закопать?
         - Сдурел?
         - Эх! Друг называется. Сейчас, тут…
         Листает маленький блокнотик, ищет, потом крутит диск телефона:
         - Алёу! Могу я слышать Ксению Дмитриевну? – подмигивает Сергею.
         - Ксюшенька? День добрый…да, я, лично…и сразу к делу. Двое джентльменов приятной формы и содержания желают осчастливить двух прекрасных дам своим ненавязчивым обществом. Как? По желанию…могут и навязчивым, для вышеозначенных молодых людей нет ничего невозможного в пределах разумного. Да, выпить есть.
         Он прижимает трубку к груди и шепчет Сергею:
         - Через час ждут, едем?
         - А куда мы денемся, если ты уже напросился?
         - Алло, Ксенечка, мы уже вылетаем. Что вам вкусного по дороге купить? Понял, ждите.
         Не дождавшись лифта, друзья сбежали вниз по лестнице.
         - Забежим сейчас в гастроном, захватим чего-нибудь сладкого девчонкам, конфет там, зефиру…
         - А они это пить смогут? – Синицын кивнул на пакет, в котором звякало и булькало.
         Минкин, спускающийся по ступеням впереди Сергея, лишь хмыкнул:
         - Смогут…не то слово. Не было бы мало.
         - А что за девушки?
         - Хорошие девушки, - улыбнулся Марк, - неотложная психологическая помощь утомленным путникам, сбившимся с пути. Длинноногие антидепрессанты. Учимся вместе, они из параллельной группы.
         - Ты там, в своем “Герцена”, как кот на маслобойне. Алиса не ревнует?
         - По-разному. У нас достаточно свободные отношения.
         После магазина они шагают к остановке автобуса, дальше – метро “ Академическая”, до “Чернышевской”, а там пешочком рукой подать, не заблудятся. Да и Питер – город маленький. 
         - Наш! Ходу!
         Понеслись к автобусу, радушно распахнувшему двери на остановке. Минкин машет пакетом с напитками и сладостями, Синицын налегке. На бегу Марк смеется.
         - Ты чего ржешь?
         - Нам нельзя в Израиль. У нас с болтов фаски не сняты.
         Теперь закатывается смехом и Серега.
         - Делов-то! Сгоняем в мастерскую на Лермонтовском, отфрезеруем.
         - Да сейчас. Не миллиметра родного организма не отдам. И вообще, варварский обычай. Тем более, я атеист.
         - Эх, не бывает атеистов в окопе, под огнем.
         - Точно, особенно в секторе Газа.
         Смеются и бегут. Куда бегут-то, зачем? Черт их знает, если честно, на самом деле и в принципе.

         В конце мая, с Марком же, вместе отпраздновали общий день рожденья. И было это приятно и необычно, когда на живописной лесной поляне друзья и подруги чествовали сразу двух новорожденных. Синицыну все равно взгрустнулось. Так хотелось, чтобы сейчас здесь была она.
         “Вот и она тебя не поздравит, и ты ее. Когда ее день рожденья?”
         “В начале ноября”.
         “Ну, я ж и говорю…”
         Потом начался июнь. И начались командировки. И так, кстати они пришлись, таким бальзамом благотворным, как теплым дождем на сухую землю, пролились на растерянного и поникшего Серегу.
         Движение. Дело общее и важное. И так важно чувствовать себя нужным. Решения принимались молниеносно, так же быстро реагировали все задействованные, они же заинтересованные силы во многих точках необъятной страны и за ее пределами. Придя на работу утром, уже к обеду Сергей мог быть в Москве, в Архангельске, Нижнем Новгороде, в Мурманске. И все начинало вертеться и крутиться, все получалось и складывалось, потому что в нужном месте и в нужное время включалась в процесс еще одна маленькая, но необходимая шестеренка.
         Боль отступала. Пусть, не совсем, ненадолго. Возвращалась снова, скручивала узлом и долбила, пульсировала безумным дятлом в мозгу, который никак не желал ничего забывать, не хотел отторгать отмершие ткани. И случиться это могло где угодно: ночью в гостинице, когда просыпался не понятно от чего, в кресле самолета, в купе поезда, просто по пути из точки А в точку Б, в движении откуда-то куда-то, по-всякому.
         Ни он, ни он второй не знали, что с этим можно поделать. Пока не знали. Наверное, с течением времени все должно стать понятным. Так хочется верить в это…
         В один из редких дней, когда Сергей был на месте, в Питере, а не где-то за тридевять земель, имел место быть странный случай, сложный для прочтения, для осмысления характера и направленности векторов сил, принявших в нем живейшее участие.
         Как обычно, была пятница. После работы Сергей заехал на часок в гости к Диме Архипцеву, коллеге и соратнику по трудам праведным и всяким. Обсудили корпоративные новости, самой интересной из которых была совместная командировка, предстоящая вскорости им двоим. Дело намечалось интересное, предполагающее новые впечатления, подразумевающее новые цифры в зарплатной ведомости, плюс командировочные, плюс туда-сюда и премиальные. В конце концов, возникали и новые горизонты, за которыми, как водится, новые другие.
         Послушали музыку, попили чаю, после чего Сергей, раскланявшись с Дмитрием и его супругой Маргаритой, вышел на Староневский и пошагал к площади Восстания, к метро.
         В поезде, где-то в районе Выборгской, Синицын почувствовал, что в нем происходит нечто странное, какое-то беспокойство гнетущее, такой странный танец под неслышный звон тревожных колокольчиков.
         “Не могу понять, что это?”
         “Не знаю. Но думается мне, ничего хорошего. Давай-ка, быстрее к дому”.
         “Как, быстрее?”
         “Ну, как-нибудь, постарайся”.
         Росло предчувствие опасности, оно голосило, требовало свернуть (куда?), уйти с рельсов (да куда же?), не заплывать за буйки и на красный светофор ни-ни. Все вместе и разом.
         “Еще немного, и внутри нас начнется паника”, - Сергей нервно хихикнул.
         “Держись. Ты сейчас за двоих главный”.
         “Почему это?”
         “Потому что у тебя ноги, вот и шевелись. Наша станция”.
         - Станция Гражданский проспект, следующая станция Девяткино, - продекламировал хорошо поставленный баритон и двери открылись.
         И сразу же – вот оно! В вагон, как будто, ворвался раскаленный зной пустыни, доменной печи, адского пламени, некогда стало сравнивать. Сергей горел. Почти видел свою дымящуюся и трескающуюся кожу, вскипающую кровь и лимфу, жидкость глазных яблок.
         Ошеломленный, он с громадным трудом поднялся и вышел, хватаясь за поручни, качаясь как пьяный, на перрон станции.
         Целую вечность поднимал его эскалатор на поверхность. В один момент мелькнула безумная мысль, что поднявшись наверх, он не увидит знакомого пейзажа, перекрестка проспекта Просвещения и родного Гражданского, домов вокруг, уродливой башни какого-то НИИ, где какое-то время трудился брат Костя. Когда-то, какое-то время назад. Какое-то время назад все это было здесь, на своем месте. А теперь ничего этого на своем месте уже нет. Или еще нет?
         Почему-то представилась на этом месте голая степь, укрытая ночной тьмой, куда хватало глаз – везде степь, сухая трава, колышимая ветром, бездонное, черное небо с огромными звездами и волчий вой вдалеке. Привычного мира наверху нет, и привычного Сергея Синицына нет тоже. Может, действительно, он уже каменеет? И этот жар в нем, или вокруг него это необходимое условие перехода его, Сергея Синицына в иное качество, в новое агрегатное состояние? Некая инициация, посвящение в Стражи Вечности, ха-ха…
         Наверху все было на своем месте, по-прежнему, но Сергей этого почти не видел, глаза его смотрели вниз, под ноги, голова сама опускалась под своею каменной тяжестью, хрустели в перегрузке шейные позвонки. Где-то там, далеко внизу идут ноги. Громко сказано, идут…
         Еле слышный голос, женский, участливый:
         - Молодой человек, вам плохо?
         Сергей мычит и мелко трясет головой. Отрицательно. Он не должен говорить, Стражи Вечности не говорят со смертными. Каменная гортань и голосовые связки, потеряв свою упругость и эластичность, не в состоянии произвести какой-либо деятельности, каковую хоть как-то можно принять за внятную речь. Стражи Вечности ни с чем не согласны, ничто не оспаривают. Им не может быть плохо, как и хорошо. Большое, сияющее “Никак”, “Ничто” и “Нигде”. Голос более не слышен, и слава Богу.
         “Богу? Кто это?..”
         “О чем ты думаешь? Не трать силы, иди”.
         “Иду…”
         “Медленно, очень медленно. Ты не успеешь, ты испепелишься по дороге”.
         “А ты?”
         “И я вместе с тобой. Весело, да? Все не так скучно будет, вдвоем-то, а?”
         “Не хочу. Не обижайся, не с тобой не хочу, вообще, не хочу”.
         “Тогда, заткнись и иди”.
         “Иду…”
         Внизу проплывают реки, огибающие холмы, поля и перелески. Они отчетливо различимы даже с такой огромной высоты. Сергей понимает, что это всего лишь трещины на асфальте, какой-то мусор, неровности. Но четкое ощущение полета над планетой делает это его понимание лишним, даже смешным.
         “Мы летим, видишь?”
         “Вижу, лети быстрее”.
         “Нет”.
         “Что, нет?”
         “Мы не успеем. Сейчас все закончится, вон, над тем городком. И мы рухнем. Хорошо бы дотянуть хотя бы до промзоны. В жилых кварталах дети, женщины…жалко”.
         "Помню, помню, как же. Огромное небо, одно на двоих”.
         “На двоих…”
         “Иди к ней, к ней ближе”.
         “С ума сошел? Как это будет выглядеть? Нет, я не могу”.
         “Ты не успеешь дойти домой, понимаешь? У тебя сейчас кровь закипит и начнет сворачиваться. Ты потеряешь сознание и будешь валяться, подыхать будешь. А люди будут брезгливо обходить тебя, даже переступать. Будут думать, что вот, мол, еще один по случаю пятницы домой не дошел. И никто не поможет”.
         “А что же делать?”
         “Она знает, что делать”.
         “А вдруг, ее сейчас дома нет?”
         Второй помолчал, потом уверенно возразил:
         “Дома она. Давай, шевелись, дорогой, здесь же рядом…”

         Наташа Ивашова опять была оставлена на хозяйстве, плюс нянькой при племяннике. Маленький Славчик восседал на своем высоком стуле, а юная тетушка пыталась кормить его кашей. Малыш был не в духе, капризничал, отворачивался и не желал питаться. Это, казалось, нисколько не трогало, не раздражало Наташу. Она флегматично зачерпывала ложкой кашу из тарелки, и флегматично, но настойчиво впихивала ее в маленький рот незадачливого едока. Эта борьба продолжалась уже двадцать минут, и медленно, но верно верх брал возраст, настойчивость и физическая сила.
         - Вот и умничка, Славентий, правильно, так ее, эту кашу. Все докушаешь – книжки будем читать. Хочешь, про любовь? Не хочешь? Тоже верно, нет никакой любви на свете, брехня все, это уж я точно знаю.
         Слава сурово хмурился и строго поглядывал на мучительницу.
         - Осуждаешь? Имеешь право, ибо прав. Дура у тебя тетя Наташа, дура и есть. Все ей свербит в одном месте, все не так, не этак…
         Мальчик, похоже, уже смирился с неизбежным злом, не сопротивляясь, терпел насилие и поглощал свой обед. Даже вошел во вкус, вовремя открывал рот, жевал и глотал.
         - Сама себе все портит всю жизнь, - продолжала самобичевание Наталья, - главное что? Хочет счастья, создана для него и стремится к нему, прямо как у классика, а вляпывается, как правило, в наоборот. В итоге и сама несчастная, и…другие, некоторые тоже.
         Славчик икнул и улыбнулся.
         - Да, да, это я и о Сергее Борисовиче тоже, о дядюшке твоем, не состоявшемся. Эх! История меня рассудит и оправдает. Или башку оторвет. Но это ж когда еще будет? А Сереженька-то – вот он. Если что, оторвет прямо здесь и сейчас. А оно мне надо?
         Славка задумчиво смотрел на тетю и жевал. 
         - Вот, ты же все понимаешь. Ты у нас умненький человек, хоть и маленький. А родители твои большие, но дураки. Мама Женя все молчит укоризненно, будто бы ей есть какое-то дело. И батя твой тоже не одобряет. Нет, ну что мне, для всех хорошей быть? Не получится же так, как не крутись. Поверь мне, мой юный друг, хорошим нужно быть в первую очередь для себя самого. А когда внутри тебя наступит мир и лад, тут и для всех остальных благодать докатится. Как взрывная волна ядерного взрыва, видел по телеку? Ну, и нечего там смотреть. Ты, главное, мне верь…
         Коротко тренькнул звонок.
         - Кого там еще… - Наташа недовольно нахмурилась и встала. Не было у нее сегодня настроения кого-то видеть, говорить, общаться. Кроме Славки, конечно, который в силу своего нежного возраста и не способности внятно выражать мысли, был сейчас для Наташи идеальным собеседником.
         - Так, сиди тут. Посуду не бить, в окно не сигать, все понял? И это, спички детям не игрушка.
         Слава широко ухмыльнулся и хитро моргнул. Тетя вышла, и он остался один в кухне. Мальчик слышал, как щелкнул замок и распахнулась дверь. Потом был испуганный вскрик тети Наташи и шум падения чего-то тяжелого на пол. Славчику стало тревожно, но и жутко интересно, что же там такое делается, в прихожей, и он, желая привлечь внимание тетки, а так же получить от нее объяснение всего происходящего, требовательно и не мелодично заорал.
         Наташа тут же появилась на кухне, испуганная и молчаливая. Она решительно вытащила племянника из его стула и понесла в комнату. Проносясь на ее руках коридором, Славчик успел увидеть лежащего на полу прихожей дядю Сережу.
         Почему он лежит на полу? Он спит? Он устал? Это игра такая? Тогда почему тетя Наташа такая встревоженная? А он скоро встанет? А что он принес? Мальчик продолжал хныкать, задавая все эти вопросы, и досадуя, что непонятливая тетя и не думает на них отвечать. В комнате он сразу же был посажен в манеж, а тетя Наташа тут же выскочила. И Слава услышал:
         - Сережа, ты чего? Что с тобой, Сергей? Ты меня слышишь?
         Потом послышалось курлыканье телефонной трубки, набирающей номер на кухне.
         - Алло, дай Женьку…привет, привет. Быстрее, пожалуйста…Жень, давай быстро домой. Нет, со Славкой все в порядке, поел, в манеже сидит. Тут Синицын пришел, приполз, вернее. Так и приполз, я дверь открыла, а он сразу на пол рухнул… Чего-чего, лежит в прихожей, без сознания…нет, крови не видно, вроде, целый… Да не знаю я! Он горит весь! Просто огнем пылает. Забеги по дороге в аптеку, возьми жаропонижающего и что там еще нужно…не знаю…Жень, пожалуйста, давай скорее…я боюсь… Да какая скорая?! Я тебе говорю, он горит, его же не довезут…ну, вызову, конечно, вызову…скорей, Жень.
         Потом послышался шорох, как будто что-то большое и тяжелое волокли по полу. В открытых дверях показалась тетя Наташа, кряхтя и отдуваясь тащившая что-то, медленно, по сантиметру, с остановками, приговаривая:
         - Ну, раскормили мы тебя, Сереженька-зайчик, с бабушкой твоей. Зайчик-кабанчик. В кого только такой здоровый вымахал?.. Вот Костика тащить было бы легче…
         Вслед за тетей показался дядя Сережа. Точнее, не сам он показался, а…в общем, это его и тащила по полу тетя Наташа.
         “Точно, это игра такая!” – понял Славчик, загугукал и азартно заколотил ручками по сетке манежа. Тетя Наташа коротко взглянула на него, ничего не сказала, не улыбнулась даже.
         - Ох, нелегкая это работа, по квартире тащить бегемота… Кашалота даже! Серега, зараза, что ж ты такой тяжеленный?.. Ну, хоть немного ногами двигай…помогай…
         Тетя Наташа скрылась из вида, потом, медленно скрылся и дядя Сережа. Какое-то время слышались те же звуки, потом возня в большой комнате. Затем тетя Наташа вернулась и без сил рухнула в кресло, красная, потная, тяжело дышащая. Все такая же, встревоженная и хмурая.
         -Так-так, Славентий, такие дела, племяш дорогой. Что же нам делать с привалившим сокровищем? С недвижимостью этой… Он же точно, как в огне весь. Сколько там времени прошло? Пойду, градусник проверю…
         Наташа снова убежала, и тут же раздался ее вскрик:
         - Да, блин!
         - Почти сорок два градуса, Славка! – Наташа, вернувшись к Славчику, чуть не плакала.
         - Ну, что мне делать?..
         Она надолго задумалась. Мальчик, кажется, начал понимать, что тете Наташе не до игры сейчас, что она чем-то всерьез напугана.
         Нельзя ему скорую, - повторила Наташа, - с такой температурищей нельзя его никуда. Будет здесь. Сама его буду лечить. Вот неотложку можно, хоть укол какой сделают…
         А потом пришла мама, и они о чем-то долго спорили с тетей Наташей.
         - Ну, Жень, это как-то не по-человечески получается.
         - Что тебе не по-человечески? Он болен, там ему помогут. Квалифицированно.
         - А я что, не смогу жар сбить? Воды подать? Полотенцем мокрым обтереть, все легче будет.
         - Там тоже это умеют, и деньги за это получают.
         - Жень, тебя ведь никто не напрягает, правда? Он будет в моей комнате, мама на даче. В чем проблема?
         - Вы же разбежались, вроде?
         - Ну и что? Я ведь без всякого такого разного смысла, чисто из сострадания. Ему же, и правда, очень плохо.
         - Вспомнила.
         - Ну да, может, и из-за меня тоже. Может у меня совесть проснуться?
         - Ой, не смеши!
         - Какой смех… Ну, вот, смотри, очнется он на казенных простынях со штампиками, среди бездушных санитарок и циничных айболитов, что подумает? Что вот, типа, спасибо тебе, бывшая любимая, за доброту и отзывчивость, за тепло, так? Пойми ты, не могу я так с ним.
         Наташа внезапно разозлилась:
         - Я не обязана тебе ничего объяснять, спрашивать твое мнение. Это мое дело, мое, ясно тебе?
         А Женя наоборот, сразу же успокоилась, и как-то, вдруг, все поняла правильно:
         - Ладно. Наверное, так и надо. Ты это, если что нужно помочь, говори.
         Женя вернулась к сыну, а Наташа все смотрела на Синицына, что-то бормочущего, кому-то доказывающего что-то, с кем-то спорящего:
         - Нет. Падаем на промзону, до полей не дотянем…у нас каменный двигатель, он вечный, понятно тебе… Но горючего уже нет, а без него…
         - Точно, придушил бы, - вздохнула Наташа и пошла в ванную, смочить полотенце.
         А когда приехал Игнат, он удивительно спокойно воспринял ситуацию, обошелся без своих вечных шуток-прибауток и громогласных реплик. Он просто понимающе кивнул и пристально посмотрел в глаза Наташе. А потом поужинал, и сразу же ушел к себе. И больше, кажется, уже не появлялся.
         А вечером Наталья позвонила Сергею домой:
         - Алло, Нинель Марковна, здравствуйте, это Наташа Ивашова. Сергей заболел…сейчас у меня…да…лечу его сама, как могу…температура очень высокая. Нет, скорую не стала вызывать…сама справлюсь. Вы не волнуйтесь, температура спадет, я его сразу же домой отправлю…Да. Извините меня.
         Потом, позже, на все правильное, не правильное, хорошее и злое, доброе и плохое опустилась ночь. Одна на всех и на всё. И Наташа поняла, как она устала. В очередной раз поправляя на Сергее сползшую простыню, она коснулась его плеча, Сергей был неестественно холоден, и его била мелкая дрожь.
         - Еще чего удумал? – испуганно ахнула Наташа, - Час от часу не легче.
         Где одеяло? В ящике дивана, на котором, как раз, колотится в ознобе Синицын. А снова начинать двигать неподъемного Серегу, у Наташи уже не было никаких сил.
         - Ну что мне с тобой делать… - растерянно прошептала девушка.

         Когда часы бьют полночь, или не бьют, просто показывают, оттикивают свое, или не свое время, свершается таинство соприкосновения двух, или трех, или даже большего количества миров, может быть, даже враждебных и недобрых друг к другу. И они, летя на огромной скорости, сталкиваются. Но обладая разными, быть может, полярностями, или еще какими-либо качествами, они не смешиваются, как напитки в стакане, а упруго касаясь краями, границами, чуть входят друг в друга, гасят инерцию, сопротивляясь силе, стремящейся уничтожить их неоднородность, индивидуальность. Далее они, сохраняя свою кинетическую энергию, отталкиваются друг от друга, и азартно, довольные собой, маленьким этим приключением, снова разбегаются в свои палестины, в свои исконные владения.
         Полночь – великий алхимик, умеющий создать шедевр, коктейль из несмешиваемых понятий, сил и реальностей, и эта ее способность никоим образом не смеет влиять на независимость оперируемых ею объектов. Черное есть черное, белое есть белое. Так же, горячее есть горячее, холодное есть холодное. На короткое время, на мизерный, в масштабах Вселенной, исторический отрезок может возникнуть серое и теплое. Но оно, как любое искусственное образование, не стабильно, стало быть и недолговечно.
         Другими словами, в полночь Сергей проснулся, или очнулся…не важно.
          И снова, опять нахлынули на него чувства узнавания, повторения пройденного, прожитого и пережитого. Темнота, диван, ночь. Сергей лежит голый под простыней. А рядом…
         “Ты только спокойно, шеф, не вибрируй, если что, ладно?”
         “Ладно. А ты кто?”
         “Понятно. Трудно с тобой, а без тебя еще хуже. Дилемма…”
         “Как, без меня?”
         “Не твоего ума дело”.
         “Почему?”
         “Потому что не надо тебе знать того, что выше твоего понимания”.
         “Хорошо. А кто это к моей спине прижался?”
         “А ты потрогай”.
         Сергей осторожно повернулся и потрогал… Узнал! Задохнулся, застонал и схватил, обнял, прижал к себе свое счастье, свою жизнь.
         И она проснулась, засмеялась тихонько, нервно, ответила.
         - Ты…ты здесь?
         - Дурак. Где же мне еще быть?
         - Где?..
         - О, майн гот! Точно, дурак…
         Потом лежали, обнявшись, притихшие, немного испуганные. Прошлое, как та, столкнувшаяся с ними реальность, упруго откатилась морской волной, оставив пену и бурые водоросли.
         - Наташа…
         - Чего тебе?
         - А что это было?
         - Спросил, идиот! Я знаю?
         Сергей пожевал губами где-то у нее в затылке, обнимая свое родное и желанное:
         - Почему, идиот? Я и, правда, не очень как-то все помню…
         - Значит, нечего тебе и знать, - резковато ответила Наташа.
         - Да что вы все, сговорились, что ли? Что за тайны?
         - Кто это, все?
         Сергей притормозил:
         - Ну, приснилось тут одно…
         Наташа вскинулась, опершись на локоть, придерживая простынь на груди:
         - Приснилось тебе? Ты хоть знаешь, чего я натерпелась? Ты когда взвешивался в последний раз? А я тебя по полу, от входной двери прямо вот сюда тащила. Я что тебе, лошадь ломовая?
         - Наташа…
         - Молчи, гад! Ты чего сюда приперся со своими болячками, симулянт? Как ты только так умеешь?
         - Что, умею?
         - Не придуривайся. Не бывает так, чтобы такой жар, а через десять часов – ничего! Бодр, весел и все работает.
         - А какой такой жар?
         Наташа склоняется над Сергеем, долго смотрит в его, едва различимые в свете фонарей где-то внизу, за окном, глаза.
         - Сережа, мальчик мой, ты только что здесь умирал. Понимаешь это слово, нет? Об тебя прикуривать можно было, пульс двести ударов в минуту, как у хомячка.
         - Наташ…
         - Заткнуться, я сказала! Сюда слушать! Я тебе клоун рыжий, да?
         Сергей обнял ее, но Наташа вырвалась, отбрыкнулась, зашипела:
         - Не трогай меня!
         - Ну, хорошо, я уйду, как и решили уже всё, прости меня, но я, и правда, не знал, куда я иду, куда приду…
         - Верю, - Наталья упала на подушку.
         Снова все укутала тишина и тьма. Впрочем, тьмы, как таковой, уже давно не было, белые ночи, короткие и светлые. Эта, такая вот, странная тьма, уже реденько белела в окне. Надвигался тяжелой поступью, бряцая доспехами, день новый. Наташа прижалась к Сергею.
         - Давай поспим, а?
         - Конечно.
         И снова обрыв во времени.

         И – утро. Сергей проснулся легко и открыл глаза. Он чувствовал в себе силу, свободу и какое-то спокойствие. Как будто, был уверен, что все, что происходит, что может, и обязательно произойдет вскоре, что угодно, есть необходимая составляющая нормального хода событий. Звенышко в длинной цепи, вагончик с щебенкой в бесконечном грузовом составе.
         Наташа уже встала, из кухни плыл запах свежесваренного кофе.
         “Сейчас тебя напоят кофе и выгонят”.
         “Знаю”.
         “Точно, знаешь?”
         "Получше некоторых. Все правильно”.
         “Рад, что ты это понимаешь”.
         “Ой! Моя ж ты умница! Один, что ли, такой, все знающий? Мы с тобой кто?”
         “Ну, как…близнецы-братья, Хайд и Джекиль, Электроник и Сыроежкин, в конце концов, не знаю, кто там еще?”
         “Нет, мой маленький, говорливый дурачок. Мы это я”.
         “Да ладно! Ты что, отказываешь мне в индивидуальности, в праве на самоидентификацию? Я ведь и обидеться могу”.
         “Твои проблемы, дружок”.
         “Ты не понимаешь, это наши проблемы. Хочешь?”
         “А я не боюсь, честно. Не боюсь и все. Рад тебе, мне без тебя даже бывает скучно и одиноко, и…”
         “Что, и?”
         “И все. Я из нас главный, понятно?”
         “Почему это?”
         “А потому просто, что у меня ноги, забыл? А еще руки, и сердце, и все остальное”.
         Помолчали.
         “А ты знаешь, мне нравится, что ты, наконец, начинаешь взрослеть. Мне все легче. А то возись с тобой…”
         “Ладно, ладно. Ты не дуйся на меня. Я же никуда не деваюсь, верно?”
         “А куда ты денешься-то?”
         “Точно. Встаем?”
         “Ты и вставай. У тебя же ноги…”

         Наташа сидела за кухонным столом, задумчивая, без следа косметики, перед нею чашка кофе.
         Сергей сел за стол перед ней, посмотрел весело и склонил голову в полупоклоне:
         - Доброе утро, красавица.
         Наташа не улыбнулась, не кивнула в ответ. Молча, встала, налила еще одну чашку, и поставила черный, душистый напиток перед Сергеем.
         Пили кофе в молчании, смотрели друг другу в глаза. Прощались.
         - Уезжаю в длительную командировку в Крым.
         - Ну, классно. Загоришь хоть там, а то бледный, как глист.
         - Спасибо, - усмехнулся Сергей, - я не о том.
         - А о чем ты?
         - Я могу отказаться и не ехать, пошлют другого. Скажи, и я никуда не поеду.
         - Да ты что! Поезжай, конечно. Зачем отказываться-то?
         - Я не хочу ехать.
         - Почему?..
         - Если уеду, совсем тебя потеряю, окончательно. Ясно?
         Наташа молчит и смотрит в стол, прихлебывая горячий кофе маленькими, частыми глотками.
         - Езжай, Сережа. И прости меня.
         Сергей быстро выпивает, обжигаясь, свой напиток и встает.
         - Хорошо. Я уехал. Счастливо тебе.
         Наташа молчит и все так же смотрит в стол.

         А уже вечером скорый поезд Санкт-Петербург – Симферополь уносит Диму Архипцева и Сергея Синицына в южном направлении.
         Этап пройден и закрыта книга прошлого. С полки снимается новый том в безликой, белой суперобложке. Будущее скрыто в неразрезанных страницах. А что же настоящее? А вон оно, мелькает за окном поезда, и веселым голосом проводницы спрашивает:
         - Чай заказывать будете, молодые люди?..