Заначка.
Мироед был Степан Афанасьевич, надо признать, куркуль, пиявица ненасытная.
Цепкий, аки клещ лесной, скупой, как слеза палача.
Хозяин словом, был хороший.
Настолько, хороший, что многие односельчане мечтали спалить его к едрене-фене, вместе с домом и постройками.
Полдеревни у него в должниках ходило. И батраки у него были. Не было у него только совести – отстрелили в молодости на охоте, вместе с правым ухом.
Тогда-то мироед в нем и проснулся.
Фамилия у него была подходящая - Затравкин.
Все в хозяйстве Затравкиных кипело и ходило колесом.
Супруга Степана Афанасьевича, Анна Никитична, сам он, должники, отрабатывающие долг на затравкинских нивах, все с утра до ночи были по уши в хлопотах.
Даже зимой Степан Афанасьевич никому покоя не давал.
Деньги копились, должников становилось все больше, и все это радовало хозяйское сердце.
Огорчал только сын Васька – человек широкой души, и широких взглядов. Не было у него ни капли отцовской скупости и ухватистости. И к земле душа не лежала.
Мечтал юный Василий Степанович уехать в город.
- Я те «уеду»! – говорил Степан Афанасьевич сыну, показывая здоровый кулак, заросший рыжим волосом, - Я те так «уеду»!
И все шло по-старому.
В доме появился патефон, а затем и напольные часы гвардейского росту, поначалу пугавшие всех домочадцев своим боем.
Потом ничего, привыкли.
И тут, совсем некстати, грянула война с германцем.
Ваську забирали в армию.
На комиссии Степан Афанасьевич отозвал в сторонку представительного лысого дядьку в пенсне, оснащенного не по-деревенски аккуратными усиками, и что-то заурчал ему на ухо, одновременно пытаясь всучить несколько скомканных ассигнаций. Лысый доктор, побагровев от захвативших его противоречивых чувств, нерешительно отпихивал деньги, вполголоса бормоча: «Помилуйте, любезнейший…, как же-с…, патриотический долг…», и трудно сказать, чем бы кончилось дело, если бы не Васька.
Нимало не стесняясь, он крикнул, основательно смутив и отца и доктора:
- Так-то вы, батюшка, за отчизну радеете?!
После чего прошел осмотр среди первых.
Пыхтящий поезд увез сына на запад.
Жизнь пошла по-старому, но с надломом.
Письма от Васьки приходили редко, а потом и вовсе перестали приходить.
Анна Никитична, и без того порядком высохшая за год, по материнской привычке навыдумывала себе бог весть какие ужасы, слегла и вскоре оставила этот мир.
Степан Афанасьевич запил.
За два последующих года хозяйство Затравкиных разорилось вконец.
Патефон Степан Афанасьевич пропил. Часы почему-то пожалел.
Весть о том, что скинули царя, Степан Афанасьевич встретил равнодушно, с пьяной обреченностью махнув рукой.
В оборот вместо денег вошли какие-то фантики с ощипанным орлом.
На новость о том, что скинули скинувших царя, он вообще никак не отреагировал.
Началась Гражданская война.
По уезду бродили разношерстные отряды, до смерти боявшиеся встретить друг друга.
Из города в деревню приезжали то офицеры, то языкастые мужики в кожанках, то не пойми кто вообще, и все много обещали и немного просили.
Потом стали наезжать целыми отрядами, и уже ничего не обещали, зато брали все, что видели.
В один из таких моментов Степана Афанасьевича и взяли под микитки.
Пришли два причудливо одетых человека, заглянули в сундук, обнаружили там ссохшиеся сапоги бутылками, взяли их, зачем-то тиснули по часам прикладом, после чего один из них ласково произнес:
- Пойдем, отец, разбираться будем.
И забрали Степана Афанасьевича с собой в город.
В подвале бывшей аптеки, кроме Степана Афанасьевича оказался еще один человек – нервный лавочник, которого взяли за то, что он подмешал мышьяк в муку, предназначенную для прокорма текущей власти.
Вечером за ним пришел палач – человек в английском френче и украинских шароварах, любивший напутствовать своих клиентов стихами Маяковского «Ешь ананасы, рябчиков жуй…».
Вскоре в отдалении хлестнул винтовочный выстрел, переполошивший окрестных собак, - лавочника угостили «ананасами».
Ночью, неожиданно для всех отведал «рябчика» и Степан Афанасьевич, которого, честно говоря, хотели только попугать.
Подвело источенное самогоном и жизнью сердце.
*****
Васька, или вернее, Василий Степанович, вернулся в родную деревню только в двадцать шестом году, имея георгиевский крест, орден Красного Знамени, и не имея двух пальцев на левой руке.
За прошедшие двенадцать лет с ним много чего произошло, сами понимаете.
Война, плен, другая война, завод (пальцы он, кстати, там потерял).
О смерти родителей он узнал еще в Гражданскую.
Родной дом встретил Василия угрюмым молчанием и заколоченными окнами (соседи позаботились).
Из прежней обстановки сохранились только часы, заросшие паутиной.
Пристрастившись за время своих странствий к различным механизмам, Василий тут же решил их завести.
Отодвинув громоздкий хронометр от стены, он открыл заднюю дверцу, чтобы убедиться в наличии деталей, и из пыльных чертогов времени к его ногам выпал газетный увесистый сверток.
Развернув его, Василий увидел радужную россыпь купюр разного достоинства, денег, ставших бесполезными еще при Керенском.
Видимо, Степан Афанасьевич еще на что-то надеялся, раз не пропил эти деньги, когда они еще имели цену, держал до последнего, думал, что сыну пригодятся.
Василий отпихнул ногой сверток в сторону, завел часы, и вышел из дома.
Змий.
Поезд «Москва – Владивосток» нетерпеливо подрагивал на рельсах. С одного конца в его недра с шумом и песнями загружались призывники, провожаемые родней и друзьями, а с другого на многострадальный перрон города Н. сошел Змий.
Не было в нем ничего зловещего или коварного, и вообще, тогда он только начинал.
Если ваше воображение нарисовало какую-нибудь жуть, поспешу вас разочаровать.
Был он начинающим ловеласом. Такой Дон Жуан в зародыше.
Работа требовала от него частых командировок, а молодость – частых встреч с барышнями, и одно прекрасно соответствовало другому.
Достаточного опыта он тогда еще не набрал, поэтому возил с собой нехитрый инструментарий.
Попав в гостиничный номер, он первым делом извлек его на свет.
Пара французских модных журналов пятилетней выдержки, красивая заграничная бутылка с вполне патриотическим содержимым, да диковинный по тем временам кассетник, благодаря беспрестанной походной жизни, люто ненавидевший музыку, как таковую, - вот, собственно и все.
Приняв душ, и помыв голову турецким шампунем для собак (Змия извиняет то, что на бутылке не было ни слова не только по-русски, но даже и по-английски), он облачился в узенькую рубашку и чудовищные брюки-клеш. Постояв перед зеркалом, Змий спрыснул свою физиономию одеколоном, наершил свои патлы стальной расческой, и окончательно удостоверившись в блеске своей чешуи, вышел, наконец, на тропу войны.
Путь его лежал в пошивочное ателье, где он хотел заказать себе дивной красоты джинсы, употребив для этого отрез ткани, спертый на фабрике «Верея», и купленый Змием из-под полы.
Был теплый июньский день.
Ателье располагалось в подвале пятиэтажки, на улице Строителей. Пятиэтажек в городе тогда насчитывалось ровно три штуки, так что заблудиться было проблематично.
Закончив свои дела с хмурой мастерицей, равнодушно снявшей мерку, и презрительно выслушавшей пожелания, Змий вышел из-под мрачных сводов и направился вверх по лестнице, к свету и солнцу.
Тут чья-то тень легла на серые ступени. Навстречу Змию спускалась девушка, в коротком платье в цветочек, лица которой он сначала не разглядел, да не очень в этом и нуждался.
Змеиная улыбка уже начала рождаться на его лице, как вдруг, неожиданно дурную услугу оказала его страсть к модным доспехам.
Он наступил на собственную штанину.
Упав на хладные ступени, он больно ударился локтем и расквасил нос.
Хлынула кровища.
Девушка, не ожидавшая от похода в ателье подобных зрелищ, на секунду оцепенела, но затем справилась с собой, и оперативно вынув из сумочки носовой платок, поспешила помочь окровавленной рептилии.
Стеная и охая более, чем того требовали обстоятельства, Змий милостиво позволил проводить себя до своего номера, где первым делом, по дороге в ванную, он нажал кнопку «Вкл» кассетника.
- А туа…- с ненавистью просипел магнитофон, и его привычно начало тошнить Джо Дассеном.
Девушка разглядывала французский журнал.
Завтра.
Если вы умеете отличить мухомор от поганки, то грибная пора – для вас. Василий Александрович Затравкин умел.
Но в лес его понесло по другой причине.
Жена Василия Александровича – Светлана Ильинична, заболела. Простудилась.
Дело и зимой невеселое, а уж летом - вдвое скучнее.
Теперь она не возилась в огороде, не судачила с соседками, не бегала по магазинам, где опять же не судачила с продавцами, словом, заболел человек.
Все время она проводила дома, совмещала официальную медицину с народной, употребляя и травки и таблетки, и целыми днями смотрела отечественные сериалы в интерпретации корейского телевизора.
Возился на огороде и бегал по магазинам теперь Василий Александрович.
Нельзя сказать, что ему это нравилось.
В душе бывшего сварщика не нашлось места и любви к отечественным сериалам.
Да и вообще, к слову «сериал» он прибавлял приставку «вы».
Поэтому в тот прекрасный день, в начале августа, он не выдержал.
Глядя на то, как скучающие актеры пытаются вдохнуть жизнь в дохлый сценарий, Василий Александрович неожиданно для самого себя произнес:
- Пойду за грибами схожу.
Ответ был по-спартански короток:
- Иди.
Штормовка – джинсы – сапоги – корзинка – ножик – дверь.
Грибники и в жизни и в литературе много чего находят, и много кого встречают.
Василий Александрович исключением не стал.
Исключением было то, что он встретил.
Но обо всем по порядку.
Побродив по лесу с часок, ничего не найдя, да и не пытаясь найти, Василий Александрович вышел на небольшую, с гектар, полянку, посреди которой угрюмо, словно монах на танцах, торчал объемистый пень.
Южный край поляны убегал под гору, и там, за вершинами деревьев, неожиданно правильными очертаниями вырисовывался родной город бывшего сварщика.
Василий Александрович присел на пень, и залюбовался пейзажем.
Трудно сказать, о чем он думал в ту минуту.
Может о детях – Игоре и Ольге, с которыми давно не виделся. Может о дедушке – герое гражданской войны, в честь которого его и назвали Василием.
А может, ни о чем не думал.
Каковы бы ни были мысли Василия Александровича, их мгновенно вымел из головы простой взгляд вправо.
Справа от пня, на котором разместился наш герой, стоял ангел.
Трехметрового роста, с неестественно правильными чертами лица, обрамленного золотыми кудрями, в каких-то длинных блистающих одеждах, и с огромными крыльями за спиной.
В правой руке он держал сверкающий меч, обращенный острием к земле.
Перед ангелом стояли большие песочные часы.
Зрелище было одновременно и реальным и нереальным.
Василий Александрович видел, как ветерок топорщит маленькие перышки на крыльях ангела, и одновременно весь его жизненный опыт панически кричал, что этого быть не может.
Он в волнении вскочил на ноги, и ангел тут же исчез.
Боязливо приблизившись к месту, где должен был находиться нежданный гость, Василий Александрович пошарил в воздухе руками, словно плутая в темной комнате.
Ничего.
Облегченно вздохнув, он снова присел на пень.
Ангел был на месте.
Если бы в этот момент Василий Александрович вдруг узнал, что его будущая жена изменила ему, едва проводив на поезд, увезший его и других таких же стриженых ребят на два года, и что из носа коварного соблазнителя тогда торчала вата, это ничего бы не изменило.
Все отошло на второй, если не на десятый план.
Потому что песку в верхней половине часов осталось мало.
*****
Следующие три дня превратились для Светланы Ильиничны в сущий кошмар.
Василий Александрович бегал по городу с безумным видом и всех знакомых и незнакомых звал в лес.
Конечно, верить взъерошенному старику, зовущему в лес, чтобы показать ангела, дураков не находилось.
По городу поползли нехорошие слухи.
Сам же виновник торжества бегал в лес ежедневно и не по разу.
Василий Александрович практически перестал есть, плохо спал и обогатил свою речь,
вытащив на поверхность такие покрытые мхом словеса, яко: «грядет», «обрящет», «страшитесь» и «уповайте».
На третий день было хуже всего.
Василий Александрович метался по квартире, все повторяя:
- Завтра, завтра, завтра…
В воздухе витала безнадежность.
На четвертый день Светлана Ильинична сдалась.
Забыв про болезнь, которая на таком фоне практически прекратилась, она пошла в лес вместе с мужем.
Вид ангела с часами поверг ее в шок.
Обнявшись, словно дети, сидели они на пне и заворожено следили за утекающим песком.
Вот упала и последняя песчинка.
Ангел встрепенулся, зевнул, и, переложив меч в левую руку, перевернул часы.