В нашем общежитии города (тогда ещё) Ленинграда жила-была одна девушка. Совершеннолетия, по-видимому, она уже достигла, но двадцати лет ей ещё не было. Вид имела ангельский. Скромная, милая, тихая, улыбчивая, нравом кроткая и в поведении совершенно беспорочная. Такие были в то время и не только в нашем учебном заведении. Наблюдая её, можно было предположить и другие добродетели. В эстетике минувших времён формы её были самые совершенные. Личико было пухленькое, источало естественную белизну и излучало здоровье. Кожица нежная, как у поросёночка, губки бантиком. Телом же пышненькая, а мягкостью и округлостью своих форм она превосходила сидящих у самовара купеческих дочек на картинах передвижников. Щёчки, ямки, шейка – всё как будто создано для поцелуев самых целомудренных. У кавалеров прежних времён она, безусловно, вызывала бы восторг и упоительные мечтания. В старину сказали бы ещё похвальнее: белолица, круглолица – всем на радость нам девица. В дореволюционном пансионе благородных девиц у строгих мадам она считалась бы образцовой воспитанницей, а по окончанию курсов с похвальным листом и рекомендациями стала бы первой невестой в уездном городке. У родителей своих, без сомнения, она была паинькой. Румянца вот только не было – ни своего природного, ни подрисованного.
То ли от природы она была такова, то ли нагуляла свой вес в отрочестве и детстве неизвестно. Но вот эта некоторая полнота отнюдь не была чрезмерною даже и по нынешним меркам. Напротив, для любителя могла бы быть весьма и весьма приятною. Всем мужчинам она казалась эдаким аппетитным пончиком, если уместно совместить в одном понятии гастрономию и сексуальность. Да вот что-то не являлись любители и ценители пред её ясные очи. Все эти соблазнительные пышки в недалёком будущем обещали стать такими же приятными толстушками, а там, с учётом сладкоежества, им всем присущего, недалеко и до тучности. Но эта грустная перспектива в тот период ещё чётко не просматривалась. Её младость, свежесть, благородная белизна телес и неиспорченность нравилась тогда абсолютно всем. А спокойствием, рассудительностью и правильными ответами на семинарах она умиляла воспитателей, кураторов и весь преподавательский состав, особенно мужчин прединфарктного возраста. Почему-то её отсутствие на занятиях по физкультуре никого и никогда не удивляло, оно было как бы естественным. Совершенно уверен, что не какой-то физический недостаток или болезнь были препятствием к упражнениям в спортивном зале и бассейне, а старорежимная девическая стыдливость (теперь почти повсеместно утерянная) не позволяли ей являться на публику в исподнем и куролесить у всех на виду. Эта стыдливость без сомнения дополнительно прикрывалась справкою от какого-нибудь врача, может социального психолога.
Но была одна страсть, которая снедала её вседневно. То, что добавочно придавало ей в некотором роде и очарование, и вместе с тем могло вызвать лёгкие укоры, например, у худрука Мариинского балета. Но то, как она отдавалась своей страсти, с каким искусством она реализовывала свои наклонности и как это выглядело со стороны – всё это лишь подчёркивало её недостижимые достоинства. Никто и никогда не мог назвать это пороком, увлечением чрезмерным и опасным. А страстью её было – любовь к разным кушаньям. У беспристрастного наблюдателя, не искушённого в гастрономии, это могло бы вызывать некоторое опасение: как бы чего худого из этого не вышло. Ведь бесплатный корм, подаваемый в студенческой столовой, не отличался высоким качеством и изысканностью. Скромные средства, выделяемые на содержание учащихся, не позволяли хозяйственной части приобретать уж очень хорошие продукты, а с учётом невзыскательности молодёжи и возможности у них питаться на стороне, кухня и не стремилась делать шедевры или хотя бы разнообразить меню. Юношеская худоба студентов уравновешивалась упитанностью всех, кто был причастен к снабжению. Таким образом, средний вес по учебному заведению был близок к норме.
Но нашу деву не очень смущал невыдающийся вкус примитивных и однообразных блюд. Она всегда находила что-то хорошее в каждом из них, могла выявить скрытый нюанс, игнорируя несовершенства подаваемой снеди, но для этого ей приходилось съедать всю порцию. Всем своим видом и благовоспитанными манерами она демонстрировала своё искусство потребления и почтительное отношение к пропитанию. Нельзя было сказать, что она приходит в столовую харчеваться, как это делали те в нашем заведении, кто никогда не имел на это права. Но она как будто была создана для поглощения всяких яств, умела понять ценность и извлечь нужный вкус из любого поданного блюда, даже самого непритязательного. За столом она вела себя всегда подчёркнуто интеллигентно, со вторыми блюдами расправлялась исключительно ножом и вилкой, а вкушая жидкое хлёбово, задумывалась над каждой ложкою. Прежде, чем отправить в рот очередной кусочек, она присматривалась к нему, как бы спрашивая «А чем ты меня сейчас удивишь?». Это было очень мило и забавно. Но такие высказывания, как «обжорство» или «насыщение до предела возможного» в отношении неё никогда не употреблялись, слово «многоядение» подразумевалось, но вслух никем не произносилось. Ощущение было таково, что она просто пробует одно блюдо за другим, и всего-то! Но тарелки после её дегустаций обычно оставались чистыми. В возражение тем, кто хотел бы всё-таки упрекнуть нашу сдобную барышню в пищевых излишествах, напомню древнюю мудрость, гласящую, что «пища соединяет тело и дух человеческий». Я думаю, что она своим путём пришла к этой истине, насыщая и себя и философию древних ежедневной, более чем трёхразовой практикой.
На лекциях и семинарах она всегда сидела в первом ряду и буквально пожирала преподавателя глазами, внимая каждому его слову. При этом что-то доставала из сумочки и как бы машинально подносила к своему лицу. Что она там проделывала левой рукой никто поначалу не понимал, но смутные догадки, впоследствии подтвердившиеся, говорили за то, что она подкреплялась и таким вот образом. Преподаватель, объясняя тему, вкладывал знания в обращённые к нему глаза и уши, а уж в рот-то она подкладывала себе сама! Таким образом, все каналы восприятия у неё были загружены полностью и усвоение урока (а также и лакомства) было исключительно эффективным. В отличие от некоторых других, да! – у которых в голове был ветер и от сквозняка хлопали уши. Именно они первые и заметили, как наша курсантка-отличница поддерживала себя на уроках и разнесли по всему потоку. Кстати, чтобы не бросить даже малейшей тени на нашу всеядную героиню; тени, какая бывает от рыболовецкой сети, развешенной на берегу, могу твёрдо заявить, что эти незаметные покушивания никогда не сопровождались звуками хлюпанья, причмокивания или хруста. И её действия поэтому не пресекались даже самыми придирчивыми лекторами и не вызывали досрочного аппетита у одногруппников. Как свидетельство её необыкновенной выдержки, очень нужной в будущей профессии, её никогда не видели жующей, например, на торжественном собрании, общем построении или на практических занятиях. Употребление витаминок под язык и леденцов за щёчку, конечно же, не в счёт.
Дополнительным и весьма существенным преимуществом перед всеми студентами, слушателями и курсантами была её абсолютная дисциплинированность по отношению к учебному процессу. Судите сами: самоподготовку, на которую ходили ещё меньше, чем в столовку, она высиживала полностью, а под конец времени, как правило, в одиночестве. С чувством выполненного долга и с яичком новых знаний наша курсистка отправлялась в библиотеку сдавать маку… литературу. Это было возможно, только имея вышеуказанное качество и хотя бы небольшой запас провианта. Распорядок дня, заведённый в нашей «alma mater», соблюдался ею неукоснительно. Нельзя было даже представить себе, чтобы она заявилась в общежитие за полночь или под утро, либо же прорывающейся через охрану заведения со скандалом и «под шафе» в обнимку с каким-нибудь парнягой из местных. Право же, по своим качествам она могла претендовать на любую должность в студенческом самоуправлении. Но от общественных поручений она, с мягкостью спелого персика (извините за фривольность) и с твёрдостью его косточки, всегда устранялась. Вечера, в которые по увольнительной позволено было выйти в город, она, проводила весьма и весьма культурно. Судя по билетам с оторванным контролем, которые аккуратно складывались в прикроватную тумбочку, она отдавала предпочтение выставкам, музеям и театрам. В первых двух учреждениях она буквально поедала глазами картины и древние артефакты, а в храме Мельпомены, который у старика Станиславского начинался с вешалки, у нашей фигурантки, хорошо знакомой с искусством лицедейства, исключительно с буфета. Я полагаю, что наша всеядная барышня в этом отношении более права, чем классик, поскольку гардероб – дело сезонное, а без театральной закусочной зрителям не обойтись никак. (Все знают, что органы восприятия и пищеварения любят работать согласно.) Больше того, ассортимент закусок в фойе театра заранее формировал её отношение к предстоящему сценическому действу. Если спектакль нашей культурантке не нравился, то в антрактах она могла утешиться в театральном буфете, но и восторг от встречи с подлинным искусством она закрепляла … там же!
Возвращаясь к студенческому бытию, надобно принять в рассуждение её необыкновенный авторитет, больший, наверное, чем у королевы пирога и торта, если бы таковая среди нас царствовала. К примеру, чтобы попасть в её комнату, где она жила со своей усечённой подругою (гораздо худее, росточком поменее, звавшейся, кажется, Яной) нельзя было иначе, как громко откашлявшись, вежливо постучавшись, да ещё заранее извиняясь чуть-чуть приоткрыть дверь. Многие непроизвольно вытирали ноги перед входом, хотя приходили в тапочках из соседнего номера. В комнате был образцовый порядок и благообразная чистота, стены украшали вырезанные из журналов натюрморты, а вместо третьей кровати стоял стол, на котором под белоснежными салфетками располагались столовые приборы. Гостеприимство было налицо, но попотчевать здесь могли не всякого. Да и то, только того, кто принёс бы с собой достаточно закусок.
Если непредвзято оценить её подход к употреблению пищи, то можно смело утверждать, что это была сомелье первых, вторых и третьих блюд, в какой бы последовательности они не подавались дежурными студентами. За простоватой внешностью нашей поглотительницы скрывался гурман самого высокого свойства. Действительно, все могут оценить и без того хорошее брашно, в том числе и питейное, а вот откушайте-ка то, что подавали нам в течение всего периода обучения. И эта вот девушка с простым русским именем Татьяна, заметно увлекаясь употреблением всевозможных яств, и стала, по прошествии нескольких десятилетий, героиней сего опуса.
Но теперь только факты. В столовую она приходила прежде всех (дежурные по залу ей сразу и несли) и, не торопясь, съедала свои порции. Подруги, подошедшие позднее и в разброд, усаживаясь рядом, частенько и даже, наверное, ежедневно подкладывали ей цельные куски из своих тарелок. Наша Татьяна этим отнюдь не гнушалась и не стыдилась, но принимала подношения подруг с большим для себя достоинством. Больше того, даже зная о её безотказности и бескорыстной любви к съестному, они всегда спрашивали её «не примет ли она (Таня) ещё и такой аппетитный кусочек, ничуть не тронутый?» Или предлагали всё блюдо целиком. Я думаю, что сотрудничество было исключительно взаимополезным: соседки нашей вкусительницы избавлялись от еды, делая ещё один шаг к стройности, Татьяна дополнительно удовлетворялась, а стряпухи не так тяжело после работы выходили с сумками. К тому же она хорошо училась, и те, кто имел право и возможность продовольствовать её, вполне могли рассчитывать на помочи в учёбе. А это было немаловажно. Юношей в общежитии было так много, и активность их была так высока, что каждая потенциальная невеста могла иметь человек по 15 – 20 женихов. Даже те, кто имел постоянного друга, не могли быть в стороне от карусели студенческих мероприятий. На свободных же студенток наседали ежедневно и с разных сторон. Сопротивляться соблазнам было трудно, и для учёбы времени оставалось совсем мало, а в свободное время им всё-таки надо было отдохнуть, при этом захватывалось и учебное времечко. И здесь помощь нашей Тани (проконсультировать, списать, сделать курсовую) была для них неоценима. Безотказность и постоянная готовность к вспомоществованию – ещё одна прекрасная черта нашей героини. Известно, что ввечеру у неё было особенно благодушное настроение, поскольку в отплату за её бескорыстие и помощливость подружки снабжали Таню всякими вкусностями, приносимыми ей прямо к ложу. Чревоугодничая перед сном, она приобретала особенно сладкий вид и, глядя на неё в это время, можно было пить чай без сахара.
В какие-то моменты мне представлялось, что Татьянка, как султанка, должна была возлежать и нежиться на широкой кровати из слоновой кости с роскошным балдахином. И под восточную извилистую музыку принимать от девушек с голыми животами, в шароварах тончайшего сукна, на золотых и серебряных подносах восточные сладости в обильном для себя количестве. При этом самые отсталые учащиеся её группы стояли бы рядом и отмахивали от неё мух – таких же любителей сладкого. Но все эти грёзы и малополезные фантазии не имели никакого отношения к нашим студенческим будням. Хотя … в будущем её замужестве кое-что из придуманного может и осуществиться. Как знать!
Продолжая повесть, уверенно могу сказать, что никогда не было замечено, чтоб кто-то из молодых людей осмеливался предложить ей своё блюдо полностью или частично, в надежде завоевать её симпатии или получить какие-то преференции в учебном деле. Путь к её сердцу надо было искать через другие возможности. Но какие это возможности никто не знал. Думаю, что претенденту должен был обладать хотя бы малой частью её добродетелей и совершенств. А решившемуся записаться в кавалеры нашей мадмуазель, просто необходимо было иметь на каждый день встреч новый соблазнительный гостинец.
Нельзя было сказать, что она, поглощая несколько порций кряду, ела торопливо, с жадностью или неразборчиво. Или чтоб крошки сыпались на стол и пол, губы были жирными, а пальцы испачканными. Боже упаси! Категорически нет. Например, когда ей подавали целую тарелку второго блюда, она могла выбрать что для себя особенно привлекательное, а остальное на время отставить. И когда дежурные собирали посуду с её одинокого стола, то она движением вилки останавливала их, давая понять, что трапеза ещё не закончена. Её порядочность и аккуратность во всём, а в еде особенно вызывала к ней всемерное уважение. Ела она всегда интеллигентно и вдумчиво, избирательно и очень аккуратно. Вкушала она, скорее и точнее будет сказать, с интересом. Как, может быть, ребёнок с таким же чувством и отношением перебирает свои игрушки, поочерёдно с ними играя. С оттенком сочувствия и грусти всё же вынужден заметить, что иногда она не удерживалась в рамках и несколько перебирала на своих застольях. При этом немножко потела, что было заметно по блеску на ланитах и челе, но я бы употребил здесь слово «смазывалась», поскольку это ближе к её любимому маслу, обыкновенно употребляемому с сыром, колбасой, луком и хлебом.
Но вот что. После любой трапезы за общим столом, она, пришедшая раньше и пересидевшая всех своих товарок, отправлялась в буфет! Очереди сколько-нибудь существенной там уже не было и она быстро получала традиционный стакан сметаны или кефира с непременной булочкой. И этот момент был, по всей видимости, самым волнующим, моментом достижения полноты наиприятнейших ощущений и наслаждения самого утончённого. Упомянутая мной беспорочность Танечки не позволяет мне употребить такой эпитет как сладострастие. Состояние её, судя по глазам и слабому румянцу, в этот момент гармонизировалось. Только тогда ею достигался полный пищевой баланс и благостное умиротворение. Не исключаю, что в этот момент и некоторое время после она благоутробно урчала, хотя может быть и не громко. Думаю, что кришнаиты позавидовали бы состоянию бодрой нирваны, в которую она целенаправленно, без долгих мантр, перманентно погружалась. Куда она потом отправлялась – спать, гулять или читать, мне неведомо. Я всегда сидел за первым столом, лицом к буфету и видел эти сцены довольно часто, а про её аппетитность рассказывали подруги, учившиеся в моей группе. Да и будучи дежурным подавальщиком в столовой, я много раз был свидетелем всего вышеописанного. Иногда мне хотелось принести целую кастрюлю запасных котлет из кухни (многие мои товарищи не жаловали нашу стряпню и не являлись к обеду или ужину) и поставить перед нею на стол. Но это было невозможно ни всерьёз, ни ради шутки. Дистанция между её искусством потребления и нашими манерами и вкусами была огромна и непреодолима. Никто не мог её открыто укорить или дерзостно посмеяться над её пристрастием к еде. Никто из молодых людей и помыслить не мог о том, чтобы подать ей от своего стола, угостить её в буфете или пригласить на легкомысленную прогулку.
Мы – народ прожорливый и неразборчивый, а выпивши нам всё равно, чем закусить, мы никогда бы не смогли достигнуть её качества потребления. И то благородное чувство к пропитанию, понимание его ценности, искусство извлечения вкуса из самых тривиальных блюд было для нас явлением необычным, непонятным и непостижимым, вызывало в некотором роде восхищение и зависть. Многим она казалась существом возвышенным и одухотворённым в среде примитивных инстинктов. Возможно, также, что её абсолютная беспорочность и безупречность во всём, где обычно молодые люди грешили, не давала никому ни повода, ни права сблизится с нею или хотя бы сократить дистанцию.
Тогда сравнения были незатейливые и простые, а сейчас по прошествии 30 лет, Татьяна мне кажется парящей в белых одеждах на облаке молочного мусса с кремовым оттенком и с маковой булочкой в руке. А мы с телячьей радостью бегаем внизу по лугу и без разбору поглощаем подножный корм. Описывая её гастрономические утехи, я не смею даже и думать о том, с какой эффективностью она переваривала пищу, размеренно укладываемую к себе в желудок или о том, например, как работала её выделительная система. Это совершенно за пределами нашего рассказа.
Так вот. Мой друг по сердцу, брат по духу – Вадик Ермолаев (теперь, почти полковник – Вадим Авангардович), с которым мы вместе учились и жили в общежитии и с которым 30 лет не теряли связи (он жил и служил в разных городах). Он в недавней нашей встрече в славном граде (теперь уже) Санкт-Петербурге в минуту лирического настроения, грустно поведал мне историю об этой девушке. Имя он её позабыл, так как не был с нею одногруппником, как девушкой ею не интересовался, потому что она совсем не понимала «Битлз», а столовую посещал редко и сидел, как и в аудиториях, далеко. Так вот, Вадим, стал рассказывать мне историю о том, как он увидел эту девушку в буфете в тот момент, когда она, съев свою дежурную булочку, поглощала остатки кефира. Видимо, трапеза её затянулась, она немножко опаздывала, и, против обыкновения, прихлёбывала молочный продукт торопливо и довольно большими глотками. С последним глотком у неё на верхней губе образовалась густая белая полоска кефира. Почувствовав неладное, она секунду-другую соображала, а затем уверенным движением вытерла свободной рукою свою губу. Но из этого ничего не вышло – кефирная полоска просто сдвинулась на щёку, краешком всё ещё цепляясь за губу. Так-так-так. Возникла неловкая пауза, я не знал, куда девать глаза. Вадим насторожился. Татьяна опять, поразмыслив, с некоторой задержкой среагировала на непорядок. Переложив пустой стакан в другую руку, она освободившейся рукою с видом решительным, несколько раздражённо стёрла эту привязчивую полоску. Но не тут-то было! Кефирная чёрточка опять лишь переместилась на другую сторону и даже (что особенно удивительно) нисколько не уменьшилась в объёме. Что за наваждение! Вадим, видевший это с недалёкого расстояния, и я, сидевший совсем близко, просто оцепенели, не зная, как нам быть и чем всё это может закончиться. Танюшка несколько долее, чем прежде была в раздумье. На её челе возникла невиданная раннее складка. Возможно, что в первый раз за всё время она осердилась. Наши сердца (всех троих) бились созвучно и страдательно, все мы были, как будто не в себе и на грани срыва. И у меня и у Вадима в душе рождался порыв – что-то ведь надо делать! Но, не зная, что именно, мы пребывали в состоянии, близком к отчаянию. Ведь неизвестно, что будет с третьей попытки, не станет ли она для всех для нас новой пыткою? Не захлестнёт ли волна истерики кого-либо из нас после третьей неудачи? Первой, как и на семинарах, опомнилась Татьяна – она твёрдо и решительно с громким стуком, да так, что буфетчица вздрогнула и заколыхалась, поставила стакан на буфетный столик, и, отвернувшись от нас, обеими руками несколько судорожно произвела необходимые очистительные действия со своим лицом. Затем, не поворачиваясь, очень быстро, с неприсущей ей раньше резвостью, удалилась прочь. Последнее моё воспоминание – это как Танька, вращая своими булочками, ввинчивалась в длинный коридор, ведущий из столовой в общежитие.
Лишь спустя 30 лет (!), мы с Вадимом вспомнили этот случай. Попутно выяснилось, что это воспоминание преследовало нас долгие годы, было какой-то мукою, иногда казалось просто миражом, фантазией, галлюцинацией. Но мы сравнили свои видения и ощущения и, убедившись в их полной идентичности, смогли, наконец, разрядиться весёлым смехом. Груз десятилетий был сброшен, ощущение неправдоподобности было преодолено, наваждение нереального развеялось как дымка Петербургского утра.
Конечно, конечно, мне очень хотелось бы описать сцену окончательной победы над неумолимой полоской жирного кефира, то, как это произошло фактически. Но ведь ни я, ни Вадим этого не видели. Других свидетелей мы не искали, не опрашивали, друг с другом сокровенным не делились, так зачем же я буду добавлять свои домыслы и искажать правдивую историю? Можно лишь предположить, что зажав скользкую полоску двумя руками, она смогла её всё-таки стереть или отправить по назначению (в рот). Или так: не справившись на месте, она кинулась в ближайший умывальник, чтобы там уж наверняка расправиться с этой белой, но в некотором роде чёрной полоской на её доселе безупречной репутации.
P.S. Наш однокурсник Константин, теперь верою и правдою служит на образовательном поприще начальником этого достославного учебного заведения. Он, безусловно, знал об этой примечательной девушке и в силу своего добродушного характера, весёлого нрава и никогда не увядающего оптимизма мог подтрунивать над её и над своей склонностью к пищеупотреблению. Но, уважая его, и более того, испытывая некоторый пиетет перед его государственными заслугами, мы с Вадимом и помыслить не могли, чтоб задать Константину перекрёстный опрос по этому поводу или же просить его открыть архивы заведения, чтобы найти хоть какие-то сведения о её жизненном пути, или навести справки о нынешней судьбе Татьяны, а самое главное – о том, как она преодолела эту чёрно-белою полосу в своей жизни.
1984 – 2013 г.