Шилова Лилия Владимировна Русский бунт. Том 5

Глава двести двенадцатая

Над далью океана

   Руби узнала о своей матери совсем недавно. Коди Барио рассказал ей всё, как только узнал о моей тяжелой болезни. Но не порывы его губернаторской совести заставили решиться его на это - он боялся не успеть выполнить свое обещание, данное себе же перед умиравшей дочерью, когда откачивал отравившуюся таблетками Руби. Как и все Флоридцы, Коди Барио был до религиозности суеверным, а по поверью суеверного  католика обещание, данное богу в суровую минуту испытания, должно было быть непременно выполнено, иначе «обманщика»  постигнет страшная кара. Губернатор боялся «божьего наказания» в виде случайной смерти его единственной, любимой дочери, потому что за ним числилось и без того слишком много грехов.
   С тех пор Руби, забыв о своем горе,  жила одним желанием – увидеться со своей матерью, о которой она почти что ничего  не помнила…разве как жалкие отрывки  неясных детских воспоминаний…

Майами,  центральный аэропорт Майами

   В аэропорту Руби не находила себе места. До вылета самолета оставалось каких-то полчаса. Посадка на рейс уже началась, а отца все не было. Взволнованными глазами Руби смотрела в сторону выхода – не появится ли вдалеке знакомый картеж из чёрных машин. «Неужели, придется всё отменить». Этого Руби боялась более всего.
  Что ж, если отец не придёт, она полетит в Россию сама, без проводника.  У неё был адрес матери. Руби повернулась, чтобы идти, когда увидела знакомую фигуру отца. Он был в непривычной гражданской одежде и в черных очках (очевидно, для того, чтобы одиозного губернатора никто не узнал в толпе и «случайно» не пристрелил «по любви»), но Руби сразу же признала отца по знакомой властной походке.
-Папа, почему тебя так долго не было! Посадку уже объявили!
-Доченька, милая, меня задержали неотложные дела в аэропорту. Знакомься, это профессор Барри Смит. Он будет твоим проводником.
  Возле отца стоял маленький, лысый человечек, испуганно и внимательно смотревший на неё огромными голубыми глазами.
  Увидев его, Руби вздрогнула и отшатнулась назад. И неудивительно, мало того, что он был совершенно лысый, так  к тому же он был  неприятно бледный, словно маленькое привидение. Но не это заставило её так испугаться. Его лицо… Ей показалось, что она знала это лицо всю жизнь, хотя впервые видела этого человека. Руби пыталась вспомнить. Конечно, этот странный, больного вида человечек чем-то похож на её отца. Та же форма глаз, нос, рот, даже выражение. Это невольное сходство неприятно поразило её. Презрительно фыркнув, она раздражённо кинула короткое:
-Руби Барио.
  Но маленький человечек, похожий на привидение, ничего не ответил, он только продолжал рассматривать её своими огромными, вытаращенными глазами, словно она была экспонатом музея.
   Грэг не верил своим глазам. Это была она, его малютка Руби. Теперь она уже была уже не тем тощим, мальчишеподобной  девятилетней девочкой-подростком, какой он запомнио её в последний раз в тюрьме, перед самой несостоявшейся казнью.  Из гадкого утёнка она превратилась в прекрасного лебедя. Её красота потрясала, завораживала, лишала рассудка. Та самая Руби, которую он растил долгие шесть лет, теперь не узнавала его. Господи, что же с нами делает время? Зато он узнал её сразу. Он узнал ЕЁ, как будто снова увидел ЕЁ, как тогда, в первый раз, когда она медленно спускалась с лестнице в своей нелепой для Флориды, мохнатой каракулевой шубе. Это было её лицо, лицо его милой ЛИЛИ: те же белокурые золотистые волосы, те же огромные голубые глаза, те же руки, но это была не она. Та, что предстала перед ним, была в тысячу раз прекраснее его Лили, словно воплотила в себе всю её красоту матери в идеале. Это была его дочь. Вот и её знакомый чуть раздвоенный кончик ЕГО носа, говорит об этом, жена всегла говорила, что нос Руби достался от него,  и всё тот же едва заметный рубец на лбу, оставшийся после кошачьих когтей, говорят, что эта прелестная дама и есть его маленькая крошка Руби, что когда-то дикаркой, в одной матроске, без штанишек бегала по песчаным побережьям Пунте-де-Кольетта. Голова закружилась. Грэга повело в сторону. Ему показалось, что он сейчас же потеряет рассудок. От волнения ком тошноты подступил к горлу. Ещё немного – и его вырвет.  «Господи, только не сейчас», - подумал Грэг. Грэг опустил глаза в ботинки и попытался глотнуть несколько больших глотков воздуха, чтобы прийти немного в себя. Что-то невидимое душило его за горло.
-С вами всё в порядке, мистер Смит? – поинтересовалась  Руби равнодушно-дежурной фразой. Грэг был белый, как полотно. Он только утвердительно мотал головой. - Э-э-й, профессор, вы меня слышите, что я вам говорю? – обратилась знакомая красавица к застывшему Грэгу, как будто то был глухой на ухо. С трудом избежав позорного фиаско, несчастный  Грэг мученически смотрел на Руби. Из его глаз готовы были брызнуть слёзы, и он едва сдерживал их, чтобы не выдать себя: не наброситься на неё, не расцеловать…. Он не мог говорить. - Вы что, забыли теперь и английский, профессор? – с насмешливым упрёком спросила Руби. Пап, мне не нравится твой проводник, он какой-то странный.
-Да, моя девочка, профессор Смит немного странный, но лучше него русский не знает никто во Флориде, уж поверь мне. Он несколько лет работал в американском посольстве в Санкт-Петербурге, а все кто жил в России немного того... – «философски» заметил губернатор. - Не обращай внимание на его странности, просто слушайся его. Этот человек много прожил в России и знает её досконально.
-Хорошо, па.
-Да, я совсем забыл. Это тебе, - Коди протянул Руби огромный полиэтиленовый пакет.
-Что это? – Руби протянула руку и нащупала что-то пушистое и мягкое, как котёнок.
-Это твоя одежда, малышка.
-Шуба?! – двумя наманикюренными пальчиками Руби с омерзением вытащила пушистый предмет из пакета. Эта была роскошная зимняя шуба из мексиканской шиншиллы.
-В России это называется «шуба».
-Я вижу, что это «шуба», па. Я спрашиваю, что это?!
-Настоящая мексиканская шиншилла, я специально купил её на аукционе для русских морозов.
-Нет, папа, это кладбище. Кладбище домашних животных! – вдруг, вырвавшись в сдерживаемых притворных эмоциях, закричала Руби. – Сколько «бедных» зверьков погибло, чтобы сшить эту «шубу». Пап, разве ты забыл, что я состою в обществе защиты животных. Я не могу носить на себе трупы «бедных» зверьков.
-Прекрати, дурачиться, Руби. В России так холодно, что ты напялишь собственные трусы на голову, лишь бы у тебя не отвалились уши от мороза.
-Папа, - Руби не понравился грубый сарказм отца.
-Что, папа, одевай немедленно и в самолёт! – тоном, не терпящим возражения, приказал губернатор.
«Заканчивается посадка на рейс Майами –Санкт-Петербург!» - почти назойливо напомнил противный женский голос рупора.
-Ну, вот и всё, пора – Коди обнял дочь и в последний раз крепко поцеловал её. – Береги себя, и возвращайся, обязательно возвращайся!
-Хорошо, папа, хорошо! - услышал он удаляющийся звонкий голос Руби. Губернаторский картеж уже подъёзжал к воротам аэропорта, но Коди, переполненный чувствами, не замечал его. Сквозь темные очки выползли две прозрачные слезы.
-Она не вернётся…,  - тихо прошептал Коди, а потом, поправившись,  добавил …-сама.
   Самолёт набирал скорость. Когда он оторвался от земли, сердце Грэга замерло от восторга. Бывший узник ощутил пьянящее чувство свободы, которое так жаждал все эти долгие годы. Здесь не было ни тюремных решёток, ни надзирателей, ни губернаторов с их рождающей рабский страх властью, только ощущение полёта в безбрежном океане неба. Ему казалось, что он сейчас же сойдет с ума…умрёт.
  Перегнувшись через Руби, сидящую у иллюминатора, Грэг с восторгом наблюдал за облачным небом. «Господи, неужели все это и есть вечность, всё это существовало до него, существует, и будет существовать после него. Почему он раньше не понимал этого? Всё человеческое, что существует на земле  лишь временно, ничтожно, неважно, мелко, лишь тут перед ним открывалось настоящее сознание истины. И нет, и не может быть никакого страха, потому что сам этот рабский, низменный страх придуман людьми, но перед неизбежной вечностью он ничто, как есть все ничто существование каждого из нас. Вот она– правда. Это великолепное голубое небо с проплывающими по нему облаками – оно будет всегда, а это», - Грэг взглянул на свое худое, безобразное отражение лица в иллюминаторе, и добавил: « Этого не будет».
  Ещё вчера несчастный  пленник мог наблюдать небо лишь через ржавые решётки, а теперь он парил. Парил высоко-высоко, словно птица. Грэг не смог сдержать своих чувств. Когда лайнер, разорвав облачную гладь, ворвался в синюю безбрежную даль стратосферы, подняв руки, Грэг закричал:
-Я - крачка!!! Я - крачка!!! – …из-за своей проклятой близорукости чуть было, не задев хорошенький носик  Руби.
  От восторга он и не заметил, как его прекрасная соседка с ужасом и недоумением смотрит на него. Руби показалось, что её спутник, вдруг, внезапно спятил. Сторонясь от странного спутника, которого она начинала уже ненавидеть, она незаметно нажала кнопку вызова стюардессы.
-Что вам угодно, мисс?
-Я бы хотела, чтобы этот господин, - Руби боязливо кивнула на Грэга, с детской восторженностью впившегося в иллюминатор близорукими глазами, - чтобы господин Смит отсел от меня в какое-нибудь другое место. Он меня раздражает. И потом, от него воняет, как из помойки!
-Позвольте, мисс, но господин Смит – такой же пассажир люкс – класса, как и вы. Он точно так же заплатил за билеты, как и вы, и имеет право занимать своё место. Это «как и вы», сказанное из уст стюардессы – служанки, обслуживающего персонала, ничтожной наймитки окончательно вывело Руби из себя. «Как она смеет… как она смеет ровнять меня с этим …».
-Но тут же полно свободных мест! – взвилась Руби, от злости переходя на визг.
-Сожалею, мисс Барио, но я не могу приказать мистеру Смиту…
-О, не беспокойтесь, я всё понимаю, -  наконец, робко, посмел себе вмешаться Грэг, - молодой девушке противно находиться  рядом со стариком, - чуть не плача, закончил он.
-Вот, мистер, Смит, пересядьте сюда, здесь вам будет намного удобней смотреть в иллюминатор.
-Покорнейше благодарю, - ответил по-русски Грэг.
-О, сэр, знает русский?! – приятно удивилась стюардесса. (Она тоже была русской).
-Да, я долго учился в Оксфорде, - не зная  сам почему, с легкостью соврал Грэг. А потом грустно добавил: - Почти целых двадцать пять лет.
   Стюардесса точно так же, как и Руби с брезгливым удивлением посмотрела на Грэга, но ничего не ответила. Теперь она тоже опасалась странного, дурно пахнущего пассажира люкс класса, который, в общем-то, не делал ничего дурного, кроме как с неописуемым детским восторгом впился в иллюминатор.
   Они летели над океаном.  Далекой синевой простирались безбрежные воды могучего Океана. А там, белыми парусами поднимались облака.
  Когда-то он вёл свою белоснежную яхту через эти безбрежные воды. Он вел свою семью сквозь бури и опасности Великой Атлантики. Он отвечал за свою семью, за свою жену и маленькую дочку. Когда-то он был капитаном Грэгом, а теперь он – никто, он – ничтожество, человек-призрак, неведомый и ненужный никому, которого даже не признаёт собственная дочь.
  Грэг, вдруг, вспомнил, как в первый день своего рождение крошечное сморщенное существо схватило его за палец. Тогда он понял, что это его дочь, его ребёнок – его долгожданное дитя любви. Когда-то это слабое беспомощное существо, грозившееся умереть в любую секунду, не имела никакого значения, и вот теперь он ничто. Поразительно, как меняет всё время. Признает ли Лили его спустя столько лет? Грэг не знал. Эта мысль терзала его, словно червь.
  А облака все плыли и плыли. Сладкая тяжесть усталости наполняла голову. Грэг засыпал. Он видел себя стоящим на рубке яхты, и свежий морской бриз дул в его лицо. Всё было как тогда, когда они пересекали Саргассово море. Грэг видел лица жены и дочери. Они тоже остались все теми же. Теперь Грэг понимал, что его прошлая жизнь – это не миф, не призрак. Она была, и она была прекрасной.
  В своём сне Грэг опасался только одного – что тюремная сирена рассеет этот сладостный призрак, и он снова проснётся в своей камере.
  А море всё вздымалось и опускалось. Как вздымались и опускались её молочно-белые груди, ласкающие его возбуждённый член, как теплые ласковые губы его жены, целующие его вздувшуюся от сладострастия головку. Но что это – вместо мягких белокурых волос он нащупывает жесткие вьющиеся волосы. Да, это же не его Лили. Это Синтия. Плотно обхватив ртом его член, как заправская уличная девка, она с африканской разнузданностью двигает головой вверх-вниз все сильней и сильней.
-Нет, прекрати! Не надо! Остановись! – кричит Грэг. В этот момент её большие белые зубы хищной Медузы Горгоны плотно впиваются в упругую плоть возбуждённого  члена. Нечеловеческая боль обрушивается на него.
-А-а-а-а-а! – Его крик переходит в вой тюремной сирены и…Грэг просыпается.
   Холодный пот стекает по его худому лицу. «Это кошмар. Всего лишь ночной кошмар», - утешает он сам себя.
  За окном иллюминатора уже ночь. А на его часах всего три дня.  Как странно, день пролетел почти мгновенно. Тут только Грэг вспоминает о девятичасовой разнице, и ему становится всё ясно – спираль времени сжимается вокруг него. Новая жизнь слишком быстро врывается в свои права,   но он не готов к ней.
  Весь салон люкс класса уже спит. Лучшее средство от перепада времени – сон. Спит и Руби. Заложив руки между ног, она тихо дремлет, согнувшись в кожаном спальном кресле. Увидев слишком уж знакомую позу, Грэг умилился.  «Как же это не моя дочь.  Проклятый обманщик всё лжёт - Руби моя девочка…Моя…».  Грэг умиленно улыбается. Руби заснула прямо сидя. Сняв свой плед, Грэг потеплее укутывает её. «Моя бедная маленькая девочка». Сидя перед ней на коленях, Грэг ещё долго любуется на её красивый профиль.
   Теперь он видит, что это уже не та заносчивая гордая красавица, что встретила его в аэропорту, а по-прежнему  его беззащитная малютка Руби. Она спит точно так же, как она делала в детстве, плотно сжав кулачки и подобрав под живот подушку. Грэг не выдерживает приступа отцовского умиления, он целует в её пухлую детскую щеку. Он всегда так делал перед сном, когда укладывал свою малышку Руби.
  Руби пошевелилась и застонала. Она будто бы просыпается, но нет. Крепкие объятия Морфея цепко держат её. Сонно отмахнувшись рукой от Грэга, она тихо шепчет:
-Не надо, папа, я уже взрослая.
   Две длинные слезы спадают по изможденным щекам Грэга, но это уже другие слезы – слезы радости. Он услышал долгожданное «папа». Неужели она всё ещё  вспомнила его поцелуи? Грэг пытается поймать её лицо, но, отвернувшись, Руби спит, спит крепким сном. Но напрасны эти слёзы умиления. Несчастный даже не подозревает, что во сне она видит  не его, а того, кого считает своим настоящим отцом –губернатора  Коди Барио.


Где-то над Атлантикой
Глава двести тринадцатая


Рыбьи яишки или Третий «пассажир»  бизнес класса


   Салон люкс класса спит. В салоне первого класса совсем немного людей –несколько богатых американских  бизнесменов, летящих в Петербург, чтобы открыть там очередное «отвёрточное» производство допотопно-устаревших Фордов, которые уже нигде не нужны, кроме как в России, да пожилая, богатая пара, измученная ностальгией по родине, которую они в свое время так удачно обобрали, что смогли сколотить себе приличный капиталец и вовремя смотать в благополучную Флориду. Больше никого. Все они, сытно отобедав деликатесами, спали крепким мертвенным сном, и, к счастью, не видели трогательной сцены с поцелуями произошедшей между отцом и потерянной им жизнь назад дочерью.
  После ночного кошмара Грэг не мог уснуть. Грэг смотрел на восток, там, где из-за туч алой дымкой занималась утренняя заря. Слишком быстро наступал этот новый день. Но Грэг ни о чём не жалел. Он с восторгом наблюдал, как зачинается этот новый день. Единственное, что портило впечатление – это невыносимая боль  в желудке в виде мучившей его изжоги.
   Грэг вспомнил, что не ел уже почти двое суток. Виски губернатора оставили в его желудке лишь противные воспоминания. Голова болела невыносимо не то от похмелья, не то от остатков кошмарного сна, который ещё неприятно бродил в его помутившейся последними событиями голове.
  Грэг нажал кнопку стюардессы.
  А в это самое время в салоне бизнес класса творилось настоящее столпотворение. Весь персонал стюардесс, что был в лайнере, собрался в самом конце самолёта. В толпе стюардесс слышались удивленные восклицания, время от времени разрывающиеся звонким женским смехом. Кто же так заинтересовал их. Может быть, какая-то знаменитая личность, или звезда, летевшая инкогнито, привлекла всеобщее внимание. Но нет, вглядитесь, -  салон полупустой. Задние сиденья пустые. В это время  рейс Майами –Санкт-Петеребург почти пустой. Вряд ли кто, даже из самых отчаянных туристов, променяет теплое лето  Солнечного Полуострова на болезненно сырую и холодную зиму Сумрачного Города, чего нельзя сказать об обратном рейсе, битком  заполненного туристами.
   Давайте подойдём поближе и посмотрим. Вот мы пробираемся сквозь голубые спины стюардесс…Но где же тот человек, что привлёк всеобщее внимание…Его нет. Вместо него на заднем сиденье, в большой железной клетке, занимающей целых два места, гордо восседает…здоровенный капуцин!
  Откуда же он здесь взялся этот «обезьян» в самолете? О, это была та самая крошечная обезьянка, которую губернатор когда-то принёс своей дочери подарком в маленькой коробочке. С тех пор, как отец подарил ей обезьянку, она никогда не расставалась со своим любимцем Коди. Это был её талисман. Её живой тотем. Любимый питомец Руби, проведший с ней все её детство. Вот и сейчас, несмотря на все чудовищные хлопоты по карантину и оформлению, он летел с ней в далёкую холодную Россию.
  Грэг даже не подозревал о существовании «третьего» столь неожиданного пассажира, которого ему придётся тащить на себе.
  В своей роскошной раздвоенной  черной шапочке взрослого самца, этот тридцатисантиметровый мартышкин великан в подгузниках, заложив ногу за ногу, гордо восседал на специальном стульчике посреди клетки и с вольготным видом деловито потягивал молочный коктейль через зонтичную соломинку. Эта забавная сценка так веселила стюардесс, что они, совершенно забыв об обязанностях, глядя на забавного широконосого человечка, вовсю заливались весёлым звенящим смехом. Но вот обезьянка закончила пить и, в качестве благодарности за сладкое угощение, прижав к измазанной мордочке крошечную, черную лапку, вдруг, поцеловала её и послала «зрителям» воздушный поцелуй. Этому трюку её выучила Руби. Все, кто был там, снова разорвались дружным хохотом, а разбуженные пассажиры, сонно потирая глаза, не понимали, что случилось со стюардессами.
   В этот момент поступил звонок из первого класса.  Усталая стюардесса с ленивой неохотностью поднялась наверх.
-Что будет угодно, сэр? – раздраженно спросила она маленького, дурно пахнущего человечка на ломанном английском.
  Грэгу было странно слышать, что его назвали «сэром». Вот уже  двадцать лет его никто ни разу не называл по-человечески хотя бы Грэгом, разве, что Профессор Гарт или «номер первый». Он как-то растерялся и не знал что ответить, а только беспомощно мычал.
-Э-э-э-э…
-Вам будет что-то угодно? – раздраженно произнесла нетерпеливая стюардесса, которую оторвали от занимательного зрелища забавной обезьянки.  Она с неприязненным видом косилась на бледную лысину Грэга, как будто из неё исходило всё зло мира.
-Сударыня, - наконец по-русски выдавил Грэг из себя. – Я бы хотел…хотел…Виски! – сам не зная зачем, выпалил Грэг.
-Извините, сэр, но согласно новым международным правилам перелёта, мы не подаём пассажирам крепкие спиртные напитки. Можете взять себе детского шампанского* или безалкогольного Мартини.
-Хорошо, безалкогольного Мартини.  И ещё, - взгляд Грэга скользнул по соседнему столу, где лежали недоеденные тартинки с икрой. – И ещё… я хотел бы…, - Грэг совершенно забыл, как по-русски называется «икра», но, поправившись, добавил: - рыпьих яишек. – Последние два слова у него вышли так кривенько и убого, что стюардесса невольно поморщилась от оскорбления русского языка, хотя сама едва говорила по-английски.
-Вы хотите тартинок с икрой? – поняв всё, злобно переспросила она.
-Да, с икрой, - стукнул себя по лбу Грэг. – Это называется икра, как же я забыл.
-Хорошо, мистер. Чего-нибудь ещё?
-Нет, покорнейше прошу, спасибо, - как-то испуганно залепетал Грэг, внезапно застыдившись чего-то, и, съёжив плечи, виновато уткнулся в иллюминатор.

-Странный тип с первого класса. Никогда таких не видела, - жаловалась стюардесса своей товарке, накладывая тартинок на крошечное блюдо. – Летит первым классом с шикарной молодой девицей, а сам бомж-бомжом, словно только что вытащили из помойки. По лицу видно, что Американец,  а разговаривает по-русски без акцента, только странно.
-Что странно?
-Словно в девятнадцатом веке. А воняет от него, словно и в правду не мылся целую вечность.
-Не обращай внимания, подруга,  - грустно добавила другая – та, что откупоривала Мартини. – У нас тут всякие типы попадаются. Должно быть, какой-то подпольный серый миллионер, или богатый старообрядец. Шут его знает? И потом, – это не наше дело. Главное не буянит и ладно.
-Ты права, Светка, наше дело сторона, - испуганно произнесла стюардесса, неся уже готовый поднос.

   Голод – не тётка. Увидев тартинки, привычным тюремным жестом одичавшего беспризорника Грэг схватил их в ладонь, и, чтобы его никто не видел, отвернувшись к иллюминатору,  словно хищный зверёк набросился на еду. В следующие три минуты в тишине салона можно было слышать только смачное чавканье Грэга, поспешно заталкивающего маленькие пирожные себе в рот. Эта была старая тюремная привычка – есть быстро. В тюрьме ему приходилось есть быстро, чтобы надзиратель или другой заключенный, под разным предлогом не отобрали у него еду, до того, как он закончит есть. Еда в тюрьме – было самое желанное, что может быть для заключенного. Потому что в разоренной стихией  Флориде с продовольствием было крайне туго, и заключённые часто голодали.

  И теперь, когда он ел настоящую осетровую икру, она казалась ему неземным блаженством.
  Покончив с тартинками, Грэг, поднял голову. Только сейчас он увидел, с каким ужасом смотрит на него стюардесса, словно на хищного зверя, вырвавшегося из своей клетки в зоопарке. Так, по сути, оно и было. Грэг отер крошки со рта, и, внезапно застеснявшись своей несдержанно-невольной слабости, застенчиво извинился:
-Простите сударыня, просто я не ел ничего со вчерашнего дня. Не могли бы вы принести ещё…рыпьих яишек. Он снова забыл название «икра» и покраснел до ушей.
-Конечно, сэр, - растерявшаяся от вежливого обращения маленького голодного зверька, стюардесса пошла на кузню. – А Грэг налёг на Мартини. О, как давно забыл он его вкус. Теперь оно казалось ему святой водой.
  Стюардесса принесла вторую порцию, третью, но и эти порции ждала та же участь, только на четвёртой Грэг сбавил обороты и стал есть более культурно. На пятой – его желудок заполнился, и Грэг безмятежно заснул в любимой «миссионерской» позе, заложив скомканную подушку между ног. Это был самый счастливый его сон – сон без сновидений.



Глава двести четырнадцатая

Незадачливый проводник


   Грэг спал долго – почти весь полёт. Его разбудила та самая стюардесса, которая ночью принесла тартинки. –Вставайте, сэр, мы уже подлетаем.
  Грэг распахнул ничего не понимающие слезящиеся глаза и увидел, что Руби уже одета и готова к выходу. Что-то произошло, пока он спал, но Грэг не мог понять что. Ещё не привыкшими к свету глазами, Грэг взглянул в иллюминатор. Конечно же, солнце уже садилось, а на его часах было утро. В это время во Флориде наступает рассвет, а тут был вечер. Его внутреннее ощущение никак не могло  примириться с такой несправедливостью сего неоспоримого и грубого факта.
-Сэр, займите, пожалуйста, своё место. Самолет скоро садиться.
  Разминая затёкшие после долгого сна кости, Грэг послушно проследовал к своему месту и сел рядом с Руби. Его прелестная спутница уже сидела, предусмотрительно пристегнувшись ремнями. Грэг стал возиться с ремнями, но его неловкие пальцы делали всё не то. Сжав губы в маленькую дудочку, Руби с презрением смотрела на беспомощную возню маленького гнома. К счастью, проходившая мимо стюардесса, мгновенно разрешила эту неразрешимую для Грэга задачу.
  Все пристёгнуты – всё готово. Горит посадочное табло «Не курить». (Как будто кто-то именно в этот момент собирался закурить,там,  где вообще запрещено курить). Самолёт заходит на посадку. Что-то странное оторвалось внутри Грэга и стало невесомым.  Ком тошноты приклеился к желудку и превратился в давящую лепёшку. «Не надо было есть столько рыбьих яичек», - с мерзостью подумал про себя Грэг, и в ту же секунду, едва самолёт коснулся шасси посадочной полосы аэропорта Пулково, Грэг не выдержал – его вырвало прямо в пакет. Увы, тюремный желудок Грэга не мог переваривать деликатесную пищу. Кислый запах рвоты мгновенно разнёсся по салону, отравив всю атмосферу миазмами перевернутого желудка.
-Ой, ф-у-у-у-у-у, - от отвращения Руби сделала сморщенную гримасу и замотала руками.
-Простите, мисс, у меня слишком слабый желудок.
   Лицо Руби сделалось несчастным и растерянным. Неужели этот урод будет её сопровождать в далекой неизвестной России – тогда она точно пропала.
  Наконец самолёт стал сбавлять скорость и остановился. Вот и всё. Пора выходить. Грэг сидел всё в той же позе, сжавшись в кресло, словно приземлившейся космонавт, и, вытаращив огромные голубые глаза, испуганно смотрел в пустоту.
-С вами все в порядке, профессор Смит, - наконец, поинтересовалась Руби.
-Со мной все в порядке, - как ёжик в тумане произнёс Грэг. Его лицо было белым, как полотно, а глаза мученически вытаращены. Руби тяжело вздохнула. Она дала Грэгу некоторое время «отдышаться», а затем стала собирать вещи.
-Да, кстати, это, вероятно, ваше, - удивленная Руби достала из пакета очередное мохнатое чудовище. Им оказалась дублёнка из меха неизвестного в природе зверя, по - видимому относящейся к какой-то неизвестной разновидности длинношерстого чебурашки*.
   К этой дубленке, больше напоминавшей дворницкий кафтан дореволюционных времён, прилагалась шапка-ушанка из меха того же «зверя». Ещё не пришедший в себя от страха Грэг глубоко натянул шапку и продолжал сидеть.  Даже окажись он в открытом бушующем океане в утлой лодчонке, капитан Грэг не испугался бы так, как сейчас, когда первый раз в жизни перенёс приземление. Но Руби приняла испуг Грэга  за сарказмную  шутку.
-Не сейчас, профессор! – Руби почти насильно стянула с него шапку. –Нам нужно забрать Коди. – Услышав слово Коди, Грэг вздрогнул и подскочил на месте, словно ошпаренный. Ступор от приземления прошёл сам собой.
-Разве губернатор с нами? –тихо спросил он.
-Причем тут мой отец, я говорю об обезьянке, моём ручном капуцине! Его тоже зовут Коди, и он сейчас в нижнем салоне. Держите ка вещи, профессор, - Руби с брезгливостью избалованной барыньки сбросила шубы в руки Грэга, и побежала в нижний салон.

   В аэропорту творилось настоящее столпотворение, причиной которого стал, конечно же, Грэг. Это он перетаскивал на себе бесконечный багаж Руби, маша огромными волосатыми руками в своей длинноволосой чебурашковой шубе и, словно растерявшийся в разбежавшемся курятнике петух, не подпуская никого к парапету с чемоданами. Тут и там только и было слышно недовольное  Грэговское ворчание:
-Посторонитесь, это моё. Моё! И тут моё!
   Руби не обращала на всю эту глупую суету странного лысого  человечка. Держа табличку с названием гостиницы, она с растерянным видом искала в толпе шофёра, который должен был отвести их на место. Но никто, как нарочно, не подходил.
  «Может, отец, забыл предупредить его. Отец предупреждал, что эти русские отличаются ужасной безалаберностью», - с раздражением подумала про себя Руби, но от этого ей становилось совсем не легче. -  «Что ж, раз за ними никто не придёт, то придётся самой брать такси и ехать». Грэг только что закончил выгрузку чемоданов, он тяжело дышал, отирая пот со лба замызганным платком. От натуги в глазах пробежала рябь, ноги сделались ватными. Грэгу поплохело, и он чувствовал, что вот-вот, сейчас грохнется в обморок…но почему-то не падал.

  …Не став дожидаться водителя, Руби, схватив обезьянку в охапку, решительным шагом направилась к выходу из аэропорта, сопровождаемая вереницей носильщиков,  с прогнутыми спинами услужливых кули *бежавших за ней с её многочисленным багажом. Автоматические двери отворились, и ледяной ветер обдал её с ног до головы. У обезьянки от ужаса глаза сделались круглыми, как у ночного африканского лемура.
  Выросшая во Флориде, Руби и предположить не могла, что может быть так холодно. Почувствовав «укус» мороза, она тут же повернула обратно.
-Что же делать? – почти заплакала она в отчаянии избалованной блондинки. –Это же просто невозможно! Морозильник!
-Придётся взять такси, - устало заключил Грэг. – Его порядком утомила возня с чемоданами.
-Вы заказывали машину, мистер Гарт? – вдруг, услышал он позади себя голос. Грэг обернулся – сзади него стоял невысокий, почти как он, человек, совсем не русской внешности.
-Спасибо, нет, - как –то сухо-неприязненно ответил Грэг. – Мы возьмём такси. Тем более, я не нуждаюсь в услугах людей губернатора, милостивый государь, - сердито добавил он.
- Боже правый, мистер Карбински, вы ли это? – приторно улыбаясь деланной светской улыбкой, вдруг, залепетала Руби.
-О, мисс Руби, - неприятный тип нерусской наружности  бросился в объятия Руби и расцеловал её фальшивыми поцелуями.
-Оставьте, её, - уже с угрозой повторил Грэг, отстраняя Карбински локтём. – Мы не нуждаемся в услугах губернаторских прихвостов, - от волнения последнее слово Грэг произнёс неправильно, да ещё с ударом на последний слог, отчего в виде дополнительного  «хвоста» оно приобрело ещё более обидный смысл. – Вот ваши документы, - Грэг швырнул папку ему в лицо. - А  теперь убирайтесь! Вон! – закричал он по-английски.
-Прекратите профессор, это же адвокат Карбински – лучший друг нашей семьи, - возразила своему попутчику Руби.
-Карбински?! – Грэг пристально и с вызовом посмотрел в глаза адвокату. – Я где-то уже слышал вашу фамилию.
-Что ж, таких фамилий немало среди еврейских адвокатов, - с обидой в гундяво-интеллигентном голосе произнес Карбински.
-Так вы кто, собственно, адвокат или шофёр? – злобно спросил Грэг.
-Не обращайте внимания, если сей господин вас обидел. Это мой провожатый, профессор Смит, он слишком долго жил в России, поэтому немного чокнулся – так сказал мой отец.
-Боже упаси, я ни в коем случае  не обижаюсь на вашего спутника. Просто я хотел сказать, что ваша машина ждёт вас.
-Мы идём, - Руби сурово взглянула на надувшегося от своего поражения Грэга. Под таким взглядом Грэг не смел возражать. Они пошли к машинной  стоянке. Хотела того или нет, но Руби таки пришлось натянуть на себя шубу из «бедных» зверьков, как только они вышли на улицу.  Маленький капуцин боязливо забился в пушистый мех, и, даже не высовывал свой вечно любопытный  широкий смешной нос. Было видно только, как из-за пазухи Руби, где была небольшая выпуклость, струится крохотная струйка морозного пара.
   Увидев знакомый Алый Порш, Грэг испытал острый приступ дежа-вю*. Да, это был тот самый импровизированный  «катафалк», что вёз его в Майами. Ему показалось, что он сходит с ума, но Грэг не подал, даже виду смущения.
  Да, так оно и было. Даже царапины на обивке от его гроба остались на том же месте. Необъяснимая жуть охватила Грэга. Во что играет губернатор? Быть может, это какая-нибудь жуткая ловушка, ещё более страшная, чем тюрьма. Одно только успокаивало Грэга: если бы губернатор хотел уничтожить его, то он давно бы уже сделал это. Может быть, для этого он придумал более унизительную казнь, связанную с его Лили, с его женой, с его бедной, несчастной. Ясно было одно во всём этом предприятии с поездкой в России: он хотел отомстить им обоим, но отомстить унижением не просто, по одиночке, как он это делал раньше, а посредством своей власти, сопоставив их обоих, чтобы дать увидеть гибель друг друга…дать понять насколько беспомощны они перед ним, перед его долларовым могуществом…Руби, их дочь, она послужит орудием казни. О, это было бы хуже всего. Хуже пули надзирателя. Тяжелые мысли терзали Грэга, но он старался не поддаваться им. «Что ж, что будет – то будет. Пути назад просто нет», - думал Грэг.
-Мистер Карбински, а почему вы назвали профессора Смита другой фамилией? Кажется, Гарт? Я не ослышалась? – спросила удивлённая Руби.
-Ах, Гарт, так, кажется, звали его бабушку.
-Бабушку?! Но мне показалась, что когда вы встретились, мистер Смит едва ли узнал вас.
-Да, поначалу я тоже едва узнал мистера Карбински. – Руби заметила, как чёрные глаза Карбински вспыхнули недобрыми огоньками. -  Но теперь припоминаю – мы служили в одном департаменте посольства в Петербурге. Он был моим подчинённым. Мы называли друг друга фамилией Гарт, потому что у наших матушек были одинаковые девичьи фамилии. Чтобы не перепутать его с другими подчинёнными я так и называл его – мой маленький братец Гарт, - «выручил» его Грэг.
-Послушай ты, мой старшенький братец - начальничок, закрой свою варежку и сиди смирно, не то снова отправишься в тюрьму! - зашипел по-русски Карбински.
-Плевать я на тебя хотел, и на твои угрозы! - Грэг выставил вперёд средний палец. –Теперь мне нечего терять. Здесь губернаторский прихв;ст мне не указка. (Грэг хотел сказать указ).  В случае чего я сам сверну твою жидовскую шею, - а потом учтиво добавил по-английски, - мистер Карбински.
-Да, едем же! – закричала Руби, которая, к счастью, даже не поняла, что между шофером и её провожатым произошла жестокая перепалка.
-Вот, мистер Смит, ваши документы, они ещё понадобятся вам в гостинице. – Карбински бросил документы на заднее сиденье к Грэгу, и машина тронулась.
   Ледяной город, окрасившись пурпурным цветом морозного заката, погружался в космический холод открытого звездного неба. Уже сейчас столбик термометра опускался ниже тридцати. Что будет ночью?
   Вот зажглись первые фонари.  Стекло на дверце покрылось ледяными  блёстками. В вечернем свете фонарей они играют и переливаются мириадами бриллиантовых граней.  Какая -то мёртвенная, леденящая красота-красота ледяной смерти.
   Даже в салоне автомобиля от дыхания идёт пар. От холода не хочется двигаться. В роскошном губернаторском «Порше» нет самого нужного теперь –отопления. Наши герои притихли и молчат. Холод предательски проникает в машину, сковывая руки и ноги словно тисками. Кругом холод, холод, холод, только тёплая бархатистая обезьянка уютно сучит ножками под шубой и тихонько скулит от мороза, словно собачонка.
   Грэг не спрашивает, куда его везут. Но вот в окне полетели троичные фонари. Он узнал эти фонари. Это Невский – главная магистраль великого города. Когда-то он был здесь со своей Лили.  Вот и знаменитые русские пробки. Окутанные туманом, машины терпеливо стоят. Карбински молится только об одном – чтобы не заглох двигатель, иначе они пропали.
  А город уже в праздничном убранстве. Правительство как всегда не жалеет денег на новогоднюю мишуру. Всевозможные мыслимые и немыслимые ёлки– живые, искусственные, металлические, воздушные – из воздушных шариков, стеклянные – из светящихся  неоновых трубок, каменные – из причудливых валунов и, даже ледяные– стоят, висят, парят, вертятся повсюду, куда только можно кинуть взгляд.
  Наконец, машина останавливается. Карбински с облегчением вздыхает:
-Вот и приехали.
   Новый «Палас Отель» встречает светящимся куполом из стекла и бетона.
-Здесь вы будете жить, - поясняет Карбински. Грэг удивлён и ошарашен. Он всё ещё не верит своим глазам, не верит, что после тюремной камеры будет жить во дворце. С корабля на бал.
  С трудом разминая заледеневшие ноги, Руби бежит к выходу. Морозный воздух щиплет её непривычно загорелую для зимы кожу. У входа услужливый швейцар заботливо открывает двери роскошной даме в роскошном шиншилловом полушубке. На ходу она кидает ему пятисотдолларовую купюру. Красивый жест богатых людей. Пятьсот долларов – целое состояние в России. Многие работают за них месяц.
   Вот и знаменитая галерея «Паласа». Стеклянный купол, закрывает галерею старинного здания. Здесь всё будто пропахло роскошью, так редкой для питерских гостиниц. Последняя мода из стекла и бетона причудливо соседствует с роскошью старины. Но это не главное. Здесь тепло. После мороза оттаявшие щёки Руби рдеют ярким Кустодиевским  румянцем.
   На стойке администратора молодой, студенческого вида человек, закованный в чёрный макинтош официального костюма. Худой и тщедушный, в круглых маленьких очках, он всем своим видом напоминает Гарри Поттера, случайно залетевшего сюда на швабре. Словно в довершение картины,  небольшая поролоновая  швабра стоит почти рядом с ним. Не хватает только сов – посыльных, да волшебной палочки –вместо неё из кармана макинтоша торчит очень дорогой золотой «Паркер», а вместо волшебного Зеркала Судьбы  - монитор компьютера – вот и всё оборудование «юного волшебника».
   Впрочем, вырвавшаяся из цепких лап страшного мороза, Руби не обращает на него никакого внимания.  Она, вообще, мало обращает внимания на обслуживающий персонал. Для неё они – пустое место, людомашины, покорно выполняющие свою работу, поскольку ничего другого они всё равно не могут делать..
-Руби Барио. Для меня здесь забронирован номер на неделю, - коротко бросает она.
  Молодой человек кажется ошарашенным. Увидев яркую красавицу, он почти потерял дар речи, и, конечно же, совершенно забыл английский. Растерянно он смотрит на Руби, словно изучает её. «Как странно, американка, но  у неё совсем русское лицо», - как то сразу подметил он про себя .
-Хэллоу, с-э-э-эр, вы слышали, что я сказала? Вы понимаете по-английски? – Руби поводила ладонью возле глаз администратора, словно он был не только глухой, но и слепой.
-Ес, оф кос, - коротко отвечает молодой человек, на таком английском, что у Руби ломаются уши. «Господи, как же всё глупо. Как глупо то. Почему у меня всё так глупо  получается с красивыми женщинами? Теперь она, наверное, решит, что я полный идиот», - думает он, но, взяв себя в руки, решает держаться до конца.
-Я говорю, что для меня в этой гостинице забронирован номер, - начала она по слогам, особо напирая на международное слово «н-о-о-о-мер», рассчитвая на него, как утопающий, хватающийся за соломинку. – Но-о-о-о-мер. Понимаете? – для ясности Руби сжала большой и указательный палец и поднесла их почти к носу администратора.
-Да, - кивнув, ответил тот.
-Уже лучше, - облегченно выдохнула Руби. - Я Руби Барио. –Руби достала паспорт и стала тыкать длинным розовым ногтем в свою фамилию.
-Сейчас, миссис Барио, я посмотрю в реестре, - заикаясь, пролепетал администратор.
-Мисс, - взвизгнула от злости Руби.
-Простите, мисс, - до этого дежурный администратор, болезненный  бледный юноша в очках, сделался красным, как варёный рак. Даже толстые линзы его очков от напряжения покрылись испариной. Он снял их, и, уткнувшись носом в компьютер, стал просматривать какие-то списки. – Руби уже порядком взопрела в своей меховой шубе, да и елозившая обезьянка никак не давала покою.  Но больше всего её раздражала лысина Грэга, торчавшая прямо из-под её носа. Ей хотелось вцепиться в неё ногтями и выдрать последние седенько-жидкие, старческие волосёнки. Руби ненавидела лысых мужчин.
-Чего стоите без дела, несите багаж! - злобно крикнула она на Грэга. Грэг виновато съёжил плечи и пошёл за багажом.
-Носильщика? – подскочил услужливый швейцар.
-Не надо! – злобно буркнул Грэг. Он знал, что в России не стоит доверять носильщикам. Недоверчиво косясь то на Карбински, то на швейцара, Грэг стал переносить чемоданы в холл. Его ноги заплетались от усталости, его шатало, словно пьяного, но, ежесекундно грозясь запутаться в собственных конечностях, Грэг старательно заносил тяжёлые чемоданы. Руби с жалостью и отвращением смотрела на старающегося маленького человечка, с кряхтением и мученеческим стоном толкавшего  неподъемные чемоданы.
-Мисс Барио…
-Да, - встрепенулась Руби, -мисс Барио. Би –эр- ай -….- «о» она уже не смогла выговорить, потому что это получилось как-то само собой вместе со словами «… мой бог». В эту же самую секунду, как она собиралась произнести это своё последнее «о», в стеклянные двери влетел Грэг, и, растянувшись, посреди входа прямо в своей нелепой волосатой шубе, с грохотом обрушил на пол огромный чемодан. От удара чемодан открылся и всё кружевное девичье бельё Руби, как есть, оказалось на полу. Послышалось всеобщее восклицание «ах!». Все головы мгновенно обернулись в сторону неудачника.
-Вот идиот! - Руби шлепнула ладонью об лоб, и, покраснев от неловкости ситуации, безжизненно опустила её вниз. Всё её трусики и лифчики, словно после извержения сего фетише-вуайеристского вулкана, были разбросаны в радиусе двух метров. Руби чувствовала себя голой, внезапно выставленной на потеху толпе.
-Не волнуйтесь, мисс Руби, я соберу, всё соберу! – закричал несчастный растерявшийся Грэг, и  встав на колени,  принялся щупать узловатыми пальцами пол, пытаясь отыскать своими близорукими глазами рассыпавшиеся вещи.
- Да, мисс Рупи, для вас забронирован «Президент», можете брать ключи и подниматься наверх, - спокойно ответил администратор, словно бы ничего не произошло.
-Президент? Какой президент? Мне не нужен никакой президент, - испуганно залепетала Руби, - я просто  хочу номер. Понимаете н-о-о-о-мер. В этой гостинице для меня оплачен номер!
-Ваш «Президент» уже ждёт вас, можете заселяться. – Руби показалось, что она сошла с ума. Должно быть, в этом отеле её приняли за элитную проститутку? Или же в их номер уже вселили какого-то президента из далекой, богом забытой африканской республики, которого она должна обслужить?  Нет, здесь что-то не так. Нужно разобраться.
-Мистер Смит, оставьте всё это, идите сюда! Мне нужна ваша помощь в русском. Да, помогите же ему, наконец! – заорала Руби на стоявших воле неё портье, которые тоже с ужасом взирали на распростёрто ползающего возле дверей маленького лысого  человечка в огромной волосатой шубе, который собирал женское бельё..
-Ещё пару трусиков, - бубнил себе под нос Грэг, - и всё будет готово. - Руби с ужасом смотрела на возню Грэга. Чего доброго, этот странный старик окажется извращенцем.  Подбежавшие портье стали помогать ему, но нижнее бельё Руби было безвозвратно испорчено. Впопыхах Грэг запихал его кое-как обратно в чемодан, и в карман своей отвратительно шубы, так что кружева и бретели торчали наружу.
-Они говорят, что в наш номер поселили президента.
   Грэг стал расспрашивать молоденького портье на русском. Это немного успокоило бедного парня. После нескольких секунд расспроса, забавное недоразумение выяснилось само собой. Услышав, что они будут жить в президентском номере, Грэг высоко подскочил и издал победный крик семинолов
-И-ей-ха-ха! Ты слышала, Руби, мы будем жить в президентском номере. Я всегда мечтал остановиться в президентском номере. О, господь всемогущий, неужели это правда, неужели это правда?!
   Но, увы, Руби не разделяла детских восторгов Грэга.  Её взгляд сделался недоверчиво-испуганным, как у не получившего привычную кормовую подачку дикого зверька. Теперь она боялась этого странного старика. Он казался ей юродивым, психом,  от которого не знаешь, чего ждать в следующую минуту. Ей было стыдно и неудобно за такого проводника, даже перед этим бледным сопливым мальчишкой, что корчил из себя саму солидность. Но хуже всего она боялась остаться с НИМ наедине в одном номере, пусть и президентском. И почему мистер Смит позволил себе такую фамильярность, когда услышал, что им предстоит жить в одном номере. Нет, так не пойдёт, ей надо было урезонить его сейчас же, иначе его чудачества, унижавшие в первую очередь её, ставя в неловкое положение, да ещё в чужой стране, никогда не прекратятся.
-Послушайте, мистер Смит, - губки Руби сложились в сердитую дудочку, - по-моему вы позволяете себе слишком многое. Во –первых, я вам не Руби, а мисс Барио. А во-вторых, запомните, я не собираюсь ночевать с вами в одном номере. Вы – полный придурок, шут и клоун! Вы меня всё время позорите и ставите в дурацкое положение. И, и…, - Руби начала задыхаться в слезах,  - вы меня пугаете!– Услышав эти бессвязные сердитые слова, Грэг как-то стразу испуганно ссутулил плечи, и, нагнув голову, уставился в ботинки, словно он и впрямь был юродивым дурачком или провинившимся ребёнком. – Вот что, мистер Смит, если вы переводчик, то спросите:  нельзя ли получить нам вместо одного президентского номера – два простых номера.
-Мисс Барио, но это же президентский номер – лучший номер в гостинице, - умоляюще простонал Грэг, которому хотелось, во что бы то ни стало, испытать на себе, как же всё-таки живут президенты.
-Вот что, заткнитесь и делайте, как я вам говорю, не то я вышвырну вас на улицу, - Руби уже начинала терять терпение.
-Хорошо, мисс. – Перспектива остаться на тридцатиградусном морозе не прельщала Грэга. Он сделал всё так как велела Руби, но получил лишь короткий сухой ответ: «Мест нет». В предновогоднее время найти свободный номер – за гранью фантастики.
-Что ж, спасибо, - отблагодарил он администратора, - Видимо,  нам придётся ночевать в одном номере со мной, мест всё равно нет, - растерянно отрапортовал Грэг, разводя в стороны мохнатые руки.
  Руби злобно фыркнула носом. Она знала, что всё закончится этим. Однако, перспектива шататься по отелям в такой мороз её не соблазняла.
-Не беспокойтесь, мисс Барио, в президентском номере, по крайней мере, две спальни. Мы вполне можем разместиться вдвоём. И потом, если вы боитесь меня, то не бойтесь – ваш отец не доверил бы вас кому попало. Когда мы поднимемся в номер, вы меня даже не увидите.
-Хорошо, мистер Смит, верю вам на слово, - сделала одолжение неприступная красавица, а теперь берите чемоданы и идём в номер. Я страшно устала с дороги. – Она решительным шагом направилась к лифту, оставив растерзанного Грэга наедине со множеством чемоданов. Спеша за Руби, Грэг попытался проделать невероятное – продеть ладонь руки во все ручки её чемоданов, но потерпел полное фиаско – пирамида из чемоданов с грохотом развалилась и упала прямо на него.
    Уже входящая в лифт, Руби вздрогнула и резко обернулась, со злостью бросив испепеляющий взгляд на беспомощно валявшегося  под грудой багажа человечка в шубе, но в эту же секунду услужливые портье подбежали и, подобрав чемоданы, понесли их наверх. Руби грустно вздохнула и вошла в лифт. Словно маленький ребёнок, Грэг побежал за ней.
  Лифт поднялся на шестой этаж. Здесь, в самом центре отеля располагалось его сердце – президентский люкс.
  Для Руби роскошь была привычна. Для Грэга ошеломительна. Он несколько минут стоял, открыв рот, у самого прохода. Руби грубо невзначай толкнула его вперёд, так что он едва не упал носом в пол, и, войдя в спальню, тут же заперлась на ключ. Её тошнило от одного вида странноватого человечка, с которым ей предстояло провести ночь в одном номере.
-Да, мистер Смит, - послышался её рассерженный звонкий голос. – Вы испоганили в холле всё моё бельё, потрудитесь-ка распорядиться, чтобы его выстирали к завтрашнему утру, не то мне завтра придется ехать к матушке без трусов.
-Хорошо мисс, - услышала она сдавленный голос Грэга.
   Вскоре в спальне затихло. Видимо, Руби спала.
   Грэга тоже потянуло в сон. Он удобно расположился на жестком диванчике прихожей возле самого входа, где нормальные «президенты» обычно переодевают обувь. За все проведенные годы в тюрьме, он уже отвык спать в нормальной постели, а это маленькое жёсткое ложе более всего напоминало ему родные нары. Свернувшись в позу зародыша, он вскоре задремал крепким сном.
    Однако, Руби сон не шел в голову. Перед встречей с матерью она очень сильно нервничала. Что она скажет, когда войдёт в дом и увидит мать? Мама, здравствуй? Это я – твоя блудная дочь?  Нет, это не то…Руби начала придумывать какие-то пафосные, заумные фразы, но все выходило ещё хуже, как –то нелепо, бездарно, казённо. А что если мать не станет разбираться и просто развернет за плечи, прогонит неизвестную дочку. И такой вариант нельзя было исключать. Ведь когда-то она оставила её на попечение отца. И что тогда? Она ехала сюда за тысячи километров, чтобы быть отвергнутой? Глупо, глупо, глупо…
  Руби заставила себя больше не думать об этом. В конце концов, она ни в чем не виновата перед своей матерью. Что ж, если она прогонит её с порога – так стало тому и  быть. Она просто развернётся, и поедет обратно.  В любом случае она увидит свою мать.
  На душе все равно было как-то скверно. То и дело мучило какое-то неприятное предчувствие. «Нервы, всё нервы», - подумала она. Руби посмотрела в окно. Там за переливающейся от ночного света фонарей оконной  наледью шумел город….чужой, незнакомый, холодный город. Руби он казался враждебным. Здесь всё было противно ей: и этот чудовищный холод, и эти старинные рухляди обшарпанных зданий, и допотопные машины, и закутанные в черное мрачного вида люди, ходившие туда и сюда среди глубоких, грязных сугробов, и мрак зимней  ночи, тянувшейся почти целые сутки. Господи, поскорее бы увидеть мать и вырваться отсюда в свою родную и родную тёплую Флориду. Ей, как нигде в другом месте, хотелось света, тепла, зелени весёлых пальм, и голубого безоблачного неба.
  Её грустные мысли прервал…капуцин. Пытаясь дотянуться до  фруктов, шкодливый обезьян опрокинул вазу. Руби вздрогнула, ей показалось, что её нелицеприятный спутник проник в её спальню. Но в спальне никого не было. Увидев деловито жующего Коди и разбросанные по столу фруктовые огрызки, Руби сразу же поняла, что случилось. К счастью, ваза была из толстого прессованного «совдеповского» хрусталя, и она не разбилась. «Хотя бы не придётся платить за разбитую вазу», - с радостью подумала она. Как и все богатые люди, она была очень щепетильна в мелочах.
  Руби собрала фрукты. И, прислонив лоб к стеклу, снова стала смотреть в окно. Там, в этом враждебном городе кипела жизнь – шли люди, непрерывным потоком ехали машины. Разноцветные фонари отражались миллионами брызг в замерзшем окне. Руби утомляло это постоянное движение. Ей было тяжело на сердце от тяжелых мыслей, которые навевал ей этот город.
   Одно она решила точно: если мать снова отвергнет её, она не будет её ни в чем винить, ведь она всё-таки её мать.
   Руби приказала себе ни о чем не думать и легла в широкую теплую постель. Искусственный камин мягко освещал огненным светом уютную, небольшую спальню, при всей своей скромной пост совдепо-пуританской обстановке незатейливой роскоши едва ли дотягивающей до заявленного  «президентского класса». Мягкие подушки словно приглашали ко сну, и Руби не стала сопротивляться им…она тихо уснула. Ей снились такие же теплые и уютные сны…о родной Флориде.
  Грэг тоже спал, но его сон не был столь безмятежным. Ему снилось, что он лежит в гробу, и Перкенс вместе с другими надзирателями заживо закапывает его в могилу. Грэг слышит глухой стук земли о крышку гроба, но не может даже пошевелить пальцем, чтобы подать хоть какой-то сигнал. А его могильщики, словно нарочно, громко считают: раз – стук, два - стук, три –стук. Три стука – это сигнал. Нужно выбираться, нужно, пока не поздно, пока ещё можно,  но он парализован.
-Нет, стойте! Погодите! Не надо! – Он кричит, чтобы его услышали, но тщетно - стук все продолжается. Боже, его похоронят заживо! Заживо! –Помогите!!! – В эту секунду раздается звук тюремной сирены. О боже, его услышали, он обнаружен. Теперь ему конец. Его застрелят – не даром же на его тюремной куртке пришита светящаяся мишень. Беги, кролик, беги…Но куда бежать –впереди озеро…Прыгнув с ветки  коряги, он пытается плыть в мутной воде, но огромный аллигатор схватил его за ногу и тянет вниз. Он тонет, тонет в липкой, вонючей трясине. Пытаясь дотянуться до спасительного дерева, он тянет руку, но это не дерево, а аллигатор. Он вонзил свои страшные зубы. Смертельное кручение. Рука зажата в зубах аллигатора. Странно, почему он не чувствует боли. Он бежит, но его упорно настигают повсюду, где бы он ни пытался спрятаться, – надзиратели, лающие псы, аллигаторы. От них не куда не деться…
-А-а-а-а-а!!! – кричит Грэг и просыпается в холодном поту. Вой сирены в его ушах. Он слышит её, он снова пойман и сидит в тюрьме. Грэг хватается за голову и снова просыпается…теперь по-настоящему. Даже во сне может сниться сон.
  Боже, какой мучительный и страшный сон. Грэг ощупывает своё тело, чтобы убедиться, наконец, что ЭТО реальность. У реальности есть отвратительное свойство – боль. Грэг чувствует боль. Синяки Перкенса болят совсем по-настоящему. Тюремный садист слишком хорошо знает своё ремесло.
  Но какой странный  непривычный запах – конечно, это запах женских духов. Грэг нащупывает то, что служило ему подушкой. Да это же женское бельё. Теперь реальность ударила ему в мозг – он совершенно забыл о поручении Руби. Теперь он пропал - ему не успеть «выстирать» трусики дочке. Грэг вскочил и мечется возле растерзанного чемодана с бельём, словно обожженный. «Интересно, тут есть прачечная?» Но время на раздумье остается совсем немного – скоро утро.
  Он хватает чемодан с бельём и мчится в низ прямо в гостиничном халате на голое тело. Каково же было удивление администратора, когда он посреди ночи увидел маленького лысого человечка из президентского номера  с вытаращенными от ужаса глазами.
-Что-нибудь случилось, сэр?
-Да это катастрофа! – Кричит Грэг на весь холл.
-Что случилось, - испуганный дежурный администратор вскакивает со своего места.
-Вот! – Грэг вываливает на стол чемодан с бельём. – Это всё нужно перестирать. Срочно! -
Ошеломленный сонный администратор глупо хлопает глазами. – К пяти часам утра уточняет, Грэг.
-Хорошо сэр, - как-то невнятно отвечает администратор, растерянно принимая бельё.
-Вы сделаете это?! – не отрывая решительного взгляда от растерявшегося лица дежурного  консьержа, спрашивает Грэг, как будто от этого зависит его жизнь или смерть. – Это возможно?!
-Конечно, мистер Смит. Для наших клиентов здесь нет ничего невозможного.  Нет проблем, - с совершенным спокойствием отвечает администратор.
-Слава господу всемогущему! – облегченно вздыхает Грэг, воздев к нему руки, - а я то думал, что пропал.
   Подбежавший портье с глазами преданного пуделя  уже ждёт приказаний.
-Вот, это бельё. Его нужно перестирать к пяти утра. Да скажите в прачечной, что это особый заказ для наших вип гостей.
-Хорошо, - портье понимающе кивает головой, немного искоса посматривая на причудливый  ожоговый «рисунок» обгоревших голеней Грэга.
   Грэг сразу понимает – надо дать. Но у него нет денег.  Ему до обидного стыдно. Потупленный  взгляд виновато уткнулся в ботинки. Господь всемогущий,  он забыл переодеть обувь - на нем ещё до сих пор «красовались» его старые тюремные ботинки! Тут он вспомнил, что под подошвой у него лежал один доллар – этот железный доллар он хранил на всякий случай, пока он не превратился в его тюремный талисман. Теперь он не в тюрьме, и может сделать с этим проклятым последним долларом всё, что заблагорассудится. Хотя бы отдать вот этому портье, что смотрит на него не отрывающимся собачьим взглядом.
-Вот держите, - Грэг гордо протянул портье железный доллар. Тот как-то странно поглядел на Грэга, но взял.
   Проходя мимо ближайшей урны, портье со злости швырнул «счастливый» Грэговский доллар в урну, от чего тот протяжно и жалобно зазвенел, словно жаловался на свой бесславный конец.
-Жадный  ублюдок, - зло прошипел про себя портье и понёс тяжелый чемодан в прачечную.
  Между тем Грэг стоял возле стойки администратора и уныло смотрел на молодого человека, похожего на Гарри Поттера. Казалось, у него ещё есть один вопрос, который он то ли не решался, то ли стыдился задать.
-Что-нибудь ещё, мистер?
-Да, у меня есть ещё одна просьба. Возможно, она покажется вам странной, скорее нелепой…, - Грэг замялся в смятении.
-Говорите, мистер Смит, наша гостиница готова выполнить любые пожелания наших вип гостей.
-Я хотел бы ваши очки.
-Мои очки? – признаться, молодой человек действительно был удивлён неожиданной просьбой.
-Я внимательно наблюдал за вами.  Когда вы работали на компьютере, я заметил, что вы слишком близко подносите свой нос к клавишам. Я понял – вы такой же близорука, как и я. Я хотел бы одолжить ваши очки на время, потому что свои я забыл дома. Вы не могли бы одолжить мне свои очки? – умоляюще произнёс Грэг, делая бровки смешным домиком
-Конечно, сэр, если они вам так нужны, - администратор снял очки и протянул их к Грэгу.
-О, да, да, без них я не смогу водить машину.  Кстати, у вас какой номер?
-Минус два.
-А у меня минус четыре. Что ж, видеть наполовину – это лучше чем не видеть вообще, - с грустной иронией рассмеялся Грэг.
-Можете взять их себе насовсем.
-Спасибо, сэр, спасибо! Я очень благодарен вам, что выручили бедного постояльца. Я знал, что все русские отличаются щедростью. – Весело крутя очки так и эдак, словно уже известная нам престарелая мартышка из басни Крылова, Грэг побежал наверх.

   Усталый портье вернулся из прачечной. Он был обижен, зол и недоволен, за то, что Грэг – «мистер Смит», проживающий в президентском номере, стоящем десять тысяч долларов за сутки, швырнул ему этот несчастный дырявый доллар.
   В это время в холле отеля было тихо. Все постояльцы уже спали крепким сном. Всё ещё ошарашенный неожиданной просьбой странного постояльца, юный администратор с унылым видом достал запасные очки, и, водрузив их на нос, стал что-то заполнять в гостевой книге.
-Представляете, этот лысый тип из Президентского швырнул мне один доллар, - начал жаловаться недовольный портье. – Жадная гнида, - процедил он сквозь зубы, - платит десять тысяч долларов за номер, а не может дать даже нормальных чаевых. Я то раньше думал, что на такое способны только наши шишки. Оказывается, ИХ ничем не лучше НАШИХ.
- Это что, у меня он выпросил очки. Сказал, что свои забыл дома. При этом утверждал, что он «бедный» постоялец. Полный идиот!
-Они все такие. Думают, что мы нищие русские обязаны плясать перед ними, как дрессированные собаки за один их гребанный доллар.
-Ладно, Виталий Михайлович, это ещё что. Мой сменщик говорил, что у него в Президентском  одна американская порно-звезда заказала себе ванну из шампанского, так вашему брату пришлось целый день тягать туда коробки с шампанским.
- И не говорите. Они не считают нас за людей.
-Кстати, проследите, чтобы заказ мистера Смита был готов вовремя. Мне не нужны неприятности, - успел заключить юный администратор, что только что обозвал Грэга полым идиотом.
   Тем временем, совершив альпинистское восхождение на второй этаж, преодолев дюжую тысячу мелких мраморных ступенек, запыхавшийся Грэг, ввалился в Президентский  номер. Руби ещё спала.
   В президент-номере было непривычно тихо, только полусветом люминесцировали искусственные свечи. Грэг поймал своё отражение в зеркале шкафа прихожей. Он вздрогнул и отшатнулся. На него смотрело маленькое бледное приведение, покйник, лишь в общих чертах напоминавший его.
  Только спустя несколько секунд Грэг понял, что это он сам, потому что «приведение» в точности повторяло его движения.
  Грэг не узнал себя в зеркале. На него смотрел маленький изможденный старик. Грэг провел ладонью по лицу, чтобы убедиться, что ЭТО ЕГО ЛИЦО. Неудивительно, что родная дочь не признала его таким. Две горячие слезы скатились по его изможденным болезнью, впалым щекам, затуманив стёклышки круглых очков.
 Он не смотрел на себя в зеркало долгие двадцать пять лет - с тех пор, как очутился в одиночной камере тюремного  замка Коулмана.
  Неужели и ОНА не узнает его, когда увидит?  Этот вопрос терзал его больше всего. Грэг был расстроен и подавлен, как не бывал «расстроен» и подавлен, даже в тюрьме, сидя глубокой бессонной ночью в своём одиночном каменном мешке камеры смертников в ожидании расстрела…
   Может быть, если он хотя бы немного приведёт себя в порядок в роскошном номере отеля, где «всё включено», – он не будет выглядеть измученным больным стариком, как теперь.
  Время ещё было – до утра у него оставалось несколько часов. Всё это время Грэг решил посвятить себе.
  В номере было джакузи. Грэг включил горячую воду. С монотонным бульканьем теплая ванна наполнялась весёлыми пузырьками воды. Грэгу хотелось кричать от счастья, и он сделал бы это, если бы не спящая дочь в соседней комнате. Сняв с себя нижнюю футболку, он, собирался было,  со всего размаха  плюхнуться в бурлящую пену воды, когда заметил на снятой футболке кое-что интересное.
  На ней был отпечатан какой-то яркий «принт». Растянув футболку перед лицом, Грэг, вдруг, громко расхохотался: на лицевой стороне был нарисован звёздно-полосатый  осел, несший в виде огромного мешка на спине штат Флориду. Под всем этим художественным безобразием стояла лаконичный слоган: «Мы поднимем Флориду вместе». Непонятно было, кого собственно символизировал этот осёл: то ли самого губернатора Коди Барио, словно ослиного Атланта «поднимающего» свой апельсиновый Штат на себе,  то ли его «ослиную» партию демократов, находящуюся у власти в Солнечном Штате, то ли ослиную тупость самого автора художественного оформления футболки, потому что вылупленная ослиная морда была настолько испуганная, что создавалось впечатление, что осёл орёт от ужаса, и неудивительно, потому как острова Флорида Кейс аккурат врезались в его задницу всем архипелагом, создавая впечатление, что осел делает своё «большое» ослиное дело.. Грэг ещё громко хохотал, сотрясаясь всем телом. Теперь он понимал, отчего на него так глазел портье. Должно быть, он принял его за придурка.
  Теплая ванна уже наполнилась. Устав любоваться глупой футболкой, он отшвырнул её в сторону и, наконец, погрузился в бурлящую воду джакузи. Грэгу показалось, что он умер и тут же очутился в раю. Невесомая вода приятно обволакивала его измученное  ноющими синяками тело. Грэгу, вдруг, захотелось отмыть от себя тюремную грязь, которая, казалось, въелось в его заросшие казематной пылью поры кожи. Он так яростно намыливал себя мочалкой, что под конец стал красный, как вареный кальмар. Но и этого Грэгу показалось мало. Он собрал все имеющиеся в номере флакончики шампуня и пакетики с морской солью и пеной,  что были под рукой и, не разбирая, вылил и высыпал всё душистое содержимое в бурлящую воду. Вода зашипела и поднялась гигантским облаком пены, закрывшей Грэга по самые лопоухие уши, отчего из пены торчала лишь его красная, распаренная лысина. Грэг плескался и игрался, как ребёнок, делая замысловатые «шапки» из пены и выпуская из себя вонькие кишечные пузыри, ещё отдающие икрой, его рыпьями яишками. Под конец, Грэг так развеселился, что в экстазе вылил на себя огромную банку с духами «Шанель №5», которую тоже обнаружил в номере. «Теперь от меня точно будет хорошо пахнуть», - с удовольствием подумал он, обтираясь мохнатым полотенцем.
  Необычайная ванна действительно пошла ему на пользу. Грэг чувствовал себя обновленным, словно родился заново. А «благоухал» он так, что рядом с ним невозможно было просто стоять.
   Когда он вышел из ванны, то заметил, что большая стрелка часов уже предательски  подбиралась к шести. Как не хотел Грэг делать этого, но нужно было будить Руби и выезжать, пока не заработали посты русских «гиббонов»*, ведь ехать иностранцу на машине без прав по переполненным утренним пробкам было почти безумием. Кроме того, Грэг уж никак не хотел, чтобы в это деликатное дело вмешивался  губернаторский «прихв;ст» Карбински. Вот почему Грэг незаметно выкрал у него ключи от машины, когда выходи из гаража. Тюремная сноровка пошла ему на пользу. Грэг решил сам отвести свою  Руби матери, пока Карбински, обнаружив пропажу из сумки, не вернулся в отель выяснять с ним отношения.
   Единственное, что беспокоило Грэга – успеют ли высохнуть трусики дочери...Но тут же… тут же он невольно рассмеялся. Как, как он мог думать о каких-то трусиках в такую важную минуту. Но, всё равно. Как он проклинал себя за свою постыдную неловкость. Как раздражало теперь его это ничтожное обстоятельство.   Он приказал выполнить заказ к пяти, а было уже половина седьмого. Грэг собирался нажать кнопку звонка вызова, как, вдруг, в дверь позвонили сами.
-Ваш заказ готов, сэр. – Грэг узнал того самого ночного портье, которому швырнул свой последний тюремный  доллар.
-Ой, мамочки, - вырвалось из пожилого портье, когда он вдохнул сногсшибательный аромат Грэга. Стараясь не дышать, портье протянул чемодан Грэгу, словно тот был прокажённый и вонял мертвечиной заживо разлагавшегося тела. Но богатый постоялец не обратил на это никакого внимания – он схватил чемодан и бросился в номер, громко захлопнув за собой дверь.
  Наскоро проверив содержимое, Грэг бросился будить Руби гулкими ударами в дверь.
-Вставай, дочка, вставай! Нам пора! – но тут вспомнил и осекся. - Вставайте, мисс Руби, нам пора ехать к матери, - грустно поправил он.
   Обезьянка первая услышала стук дверь и разбудила Руби пронзительным стрекотанием.
   По своей натуре богатой избалованной девчонки, Руби не привыкла вставать так рано. Для неё встать в шесть часов утра было запредельной пыткой.
-О-о-о-о, Господь –Матерь Божья, сколько время? – недовольно застонала Руби и, приподняв взлохмаченную голову над разбросанными подушками, тут же уронила её обратно.
-Вставайте, мисс Руби, нам надо ехать. Иначе через час на дорогах будет полно гаишников!
   Стойкий, напористый аромат «паленых»  «Шанель № 5» ворвался в комнату и окончательно разбудил Руби. До этого Руби не знала, что её любимый аромат может пахнуть так отвратительно, почти до тошноты. Но что это «Шанель №5» – она точно определила.
  Пока Руби принимала утреннюю ванну с шипящими поросятами из морской соли, Грэг успел наскоро подкрепиться тем, что имелось в мини-баре. Спиртного он не пил, поскольку понимал, что ему предстоит вести машину, зато в клубнике со сливками он себе не отказывал.
  Заливая замерзшую клубнику пеной садких сливок, Грэг вспоминал те времена, когда они с Лили жили в небольшой хижине возле бескрайних болот Окичоби. Тогда она то же любила есть клубнику со сливками…особенно после секса.
  Она любила играть с клубникой. Грэг вспомнил, как она кормила его клубникой в постели…прямо изо рта. Эта игра называлась у них «поймай меня». Грэг должен был ловить. Внезапно натянув на его глаза бейсболку, она, весело хихикая, начинала дразнить сладкой ягодой, которую держала во рту, чуть касаясь её прохладной шершавой плотью его щеки. Ослепленный Грэг чувствовал аромат душистой ягоды, чувствовал её теплое возбуждённое дыхание, но делал  вид, что он как младенец беспомощен и не может поймать. Наконец, он делал внезапный рывок и яростно вгрызался в сочную плоть ягоды, на конце которой, позади сухого, противного пестика, ревниво охранявшего её красивые пухлые губы, находились её страстный супружеский поцелуй. Прижавшись к друг другу потными обнаженными телами, они, не отрывая губ,  целовались «клубничным» поцелуем,  неряшливо размазывая сладкую пену сливок по лицу и телу, и тут же  слизывая её друг с друга слюнявыми языками. О, как было прекрасны проделки его белокурой проказницы -жены…
   Это воспоминание, столь яркое и внезапно нахлынувшее, на миг сорело застывшее сердце «тюремного» человека. Теперь он осознавал, что вся его прошлая жизнь была не мираж, не иллюзия, она была…Когда-то он жил, он был счастлив, а теперь…теперь он был труп, случайно эксгумированный из забвенья времени, труп, чья жизнь была только позади. А впереди – бог весть?
  Но Грэга эта мысль больше не терзала. Он знал, что возвращается к своей Лили, что вновь увидит её, - остальное было неважно, даже если он завтра умрёт или вновь окажется в тюрьме.
   Через тридцать минут наши герои уже спускались в роскошном, обитом малиновым бархатом лифте, сопровождаемые вереницей носильщиков.
 

Глава двести пятнадцатая

Оттуда возвращаются….


   Город всё ещё спал, когда Алый Порш покинул пределы гостиничного гаража. Грэг хорошо знал город. Ему не нужны были карты и навигаторы, однако, он не узнавал давно знакомый Сумеречный Город.  Как тут все поменялось за эти годы. Теперь это был не мертвый город с развалившимися руинами ветхих домов, а фешенебельный деловой центр из стекла и бетона, лишь отчасти стилизованный под петербургскую старину. Эти перемены больно резали нервы Грэга своим грубым, бесцеремонным купеческим новоделом. Быть может, он так же не узнает свою Лили, как теперь не узнавал этот неумело переделанный Сумрачный Город.
  Но вот центр города закончился, и потянулись унылые спальные кварталы пятиэтажек. Здесь было все так, как и тогда, в этом забытом богом месте. Только дома будто съёжились и постарели, ещё с большей отвратительностью обнажив своё прогнившее без ремонта, ветхое совдеповское чрево. Здесь не было всей этой новогодней мишуры, а только тусклые, ржавые фонари освещали заваленные сугробами улицы, что производило жуткое впечатление полного запустения вымершего города. Лишь светящиеся разноцветными энергосберегающими неонами, безвкусно оформленные здания точечных магазинов шаговой доступности разрезали унылые пейзажи тесных гетто безликих многоквартирных коробок.
  Грэг ехал медленно. Его руки ещё помнили, как водить машину, но больше всего он опасался за своё зрение. Главное – было не останавливаться, иначе мороз скуёт двигатель, поэтому Грэг более всего боялся пробок. Он понимал, что если  предпочтёт окольные пути, то рискует застрять в сугробе, или, хуже, постыднее того, потеряться в этом заваленном снегом городе, а если выберет общую  дорогу – рискует попасть в пробку, и тогда – верная смерть. Грэг выбрал не то и не другое. К счастью, ему часто приходилось ездить на своём расписном, словно матрёшка, коста-риканском  Джипе - внедорожнике от дома до центра и обратно, и он знал «спокойные», но вполне приемлемые дороги сквозь рабочие районы города, где практически не бывает вездесущих гаишников.  По метким ориентирам он вполне мог догадываться, куда едет, хотя зрение подводило его всё больше.
  Вот, миновав узкий переулок Пионерстроя, они  выехали на Петергофское шоссе и, расправив крылья, Алый Порш, вырвавшись из темных и душных закутков спального гетто, пустился в настоящий путь к дому. До их посёлка оставалось совсем немного, но Грэг был предельно осторожен. Промерзшая наледь  шоссе было скользкой, словно каток конькобежцев, а резина их машины была,  естественно,  летней. Губернатор, позаботившийся купить на аукционе шиншилловую шубу для дочери, но как-то совсем забыл об элементарно необходимых  зимних покрышках. Чтобы избежать заносов на скользкой наледи, Грэг был вынужден тащиться черепаховым шагом.
   Ведомая полуслепым водителем, машина с летней резиной в любой момент могла попасть в смертельную  аварию на пустынном ледяном шоссе. Любой безбашенный лихач мог протаранить шедший с черепаховой скоростью спортивный «Порш» сзади, и тогда – гибели не избежать. Но сообразительный, как все прагматичные американцы, Грэг нашёл выход и из этой ситуации. Ещё когда они ехали в гостиницу, Грэг заметил, что в губернаторском бардачке торчит провод от полицейской мигалки (по-видимому, оставшийся от губернаторского картежа). Не сомневаясь ни на секунду, он не преминул использовать эту мигалку на Петергофском шоссе. И ему удалось - другие машины, ехавшие сзади, предупредительно сбавляли скорость, едва заслышав звук губернаторского клаксона, и старательно объезжали медленно ехавший роскошный «ландо», полагая, что там едет какая-то большая шишка, с которой самое лучшее - не связываться.
  Руби недоумевала, что проделывает этот маленький лысый  человечек с отцовским «Поршем», но теперь, когда она по глупости добровольно села в его машину вместе со всем своим багажом, девушка решила не вмешиваться. Единственное, чего она не на шутку опасалось – это то, что их затормозит настоящая мигалка, и тогда... Руби не знала, что Грэг предусмотрел  и на этот случай «историю» – он прямо скажет, что везёт губернаторскую дочь, прибывшую в Россию с официальным визитом. Он хорошо запомнил это слово – «официальным», хотя оно теперь мучительно раздражало его своим ненужным осложнением русской модификации. «Нет, так не пойдет, надо взять себя в руки», - подумал Грэг.

   В этот предпоследний день года всё было как всегда. В это предновогоднее ожидание праздника каждый год, словно верящий во всемогущего  Дедушку Мороза глупый ребенок, ждёшь какого-то чуда. Вот праздники прошли, и чуда опять не произошло, но снова наступает Новый Год, и восторженное сердце жаждет чего-то необыкновенного и прекрасного. В Новый Год всегда хочется побыть ребёнком, и, неважно, что твои дети уже давно выросли из  игрушек, а тебе,  уже не молодой матери семейства, вдруг,  самой хочется, чтобы тебе подарили огромного белоснежного мишку-обнимишку с подогревом, сжимающего алое сердце  в мохнатых руках. Как сделал это однажды Грэг, чтоб скоротать мое одинокое больничное пребывание …
  Увы, твоё семейство глухо к твоим желаниям. Они – эгоисты, способные только требовать, требовать…
  Вот и сейчас Алекс нежно толкает меня в бок, пытаясь оторвать от теплого уютного дивана.
-Вставай, мадам, солнце давно взошло. Мы очень хотим твоих оладий! (Вот она проза семейной жизни!)
-Бог мой, Алекс, какие оладьи? Дай мне поспать хоть сегодня! Вчера на работе был сумасшедший банкет! Я устала…
-У меня тоже был тяжёлый банкет на работе, но я встал и переделал кучу дел. Послушай, мать семейства, пока ты будешь валяться - опара прокиснет. Ну, давай, Малыш, вставай, вставай, - вредный и настойчивый, Алекс начинает игриво щекотать меня своими толстыми пальцами.
-Алекс, Алекс, не надо. Ха-ха-ха! Алекс, я уже встаю! Алекс, помилуй!  – Я знаю – Алекс не отстанет, и поднимаю заспанное опухшее лицо от подушки. Дети уже встали, и предновогодня работа кипит вовсю. Ксюша наряжает ёлку, и, разложив блестящие игрушки на полу, долго думает какую же куда повесить, чтобы получилось красиво, а Вовка топит печь, так что яркое пламя трещит от мороза. Заметно, что в комнате уже всё прибрано и вычищено – Алексова работа. Как же хорошо у нас дома! Сердце отдыхает, когда смотришь на яркие язычки пламени, играющиеся в переливающихся елочных игрушках. Здесь хорошо и уютно. Уют располагает ко сну и, уткнувшись в пропахший потом свитер Алекса, я снова бессовестно засыпаю.
-Ну вот, Малыш опять за своё, - проворчал Алекс.
-Только три минутки, три, - уже в полусне я показываю три пальца, символизирующие «три минутки». Три ничтожные минутки жизни, чтобы дать измученной матери семейства досмотреть свой последний, самый сладостный сон.
   Но едва мне удалось заснуть, как, скрипя морозным настом, к дому подъехала машина. Судя по звуку двигателя, а, вернее, по полному его отсутствию,– это была очень дорогая машина. Обычно в нашем глухом, богом забытом уголке, если к кому-нибудь приезжала  машина, то это обязательно были гости.
  И теперь, когда Алекс услышал шум подъезжающих колёс, он по привычке своей приоткрыл гипельно белоснежную тюлевую занавеску и заглянул в окно.
-О-ба-на! – воскликнул Алекс. – Ты посмотри только, какая крутаятачка!
-Алекс, милый,  ну дай же мне поспать! Три минутки ещё не закончились.
- Наверное, приехали к нашим соседям-нуваришам, - вздохнув, в привычном ему тоне сердитой старческой зависти проворчал Алекс. - Ведь, они у нас шишки.  – Едва Алекс произнёс эти слова, как в подтверждении его догадки из автомобиля, вдруг, появилась точёная женская ножка, в изящном итальянском сапожке на длинном каблуке, а вслед за ней -  шикарная блондинка в дорогой шиншилловой шубе. От удивления Алекс причмокнул языком и издал тоненький свист. – Вот это да!
-Ну  что там ещё, Алекс, - ещё ничего не подозревая, недовольно застонала я, заворачиваясь лицом к мохнатой спинке дивана.
-Ты б видела, какая у девки богатая доха?! Наверное, стоит целое состояние! Живут же люди!  А я всю жизнь вкалываю на двух работах, и, даже  не могу позволить себе купить жене шубу, - горько вздохнул Алекс.
-Алекс, задвинь занавеску  и успокойся!
. (Поведение мужа начинало меня раздражать, к тому же я хотела выспаться в свои немногочисленные выходные).
 – На чужой каравай рта не разевай, дорогой. Мы тоже неплохо живём. Не сидели и дня голодными.
-Вот-вот, - ворчал Алекс, - типичная крестьянская психология – сыты – и ладно, а большего нам и не надо.
-Умей радоваться тому, что имеешь, - выдохнув, тихо сказала я, зарываясь в мохнатый овечий плед.
   Мгновенно сделавшийся грустный от невеселых мыслей о своей вечной бедности, Алекс задвинул занавеску и, опустив большую бородатую голову на руки, тяжело задумался. Я уже стала окончательно засыпать, когда в дверь позвонили.
  Кто это мог быть? Мы не ждали гостей. Алекс, хотел было, сам подойти к двери, но, торопливо накинув на себя свой дежурный парики халатик, я подскочила к двери, как кошка.
-Кто там?
-Мама, мама, - услышала я тихое в ответ. В первую секунду мне показалось, что кто-то  так неудачно шутит надо мной. Но голос показался мне знакомым. Неужели? О, нет, должно быть, я схожу с ума! Осторожно, стараясь не привлекать внимание мужа, я взглянула в дверной глазок. Я сразу узнала её. Трудно было не узнать своё собственное лицо….Там, за дверью, стояла моя Руби, моя маленькая дочка, дитя моей любви, которого я потеряла много лет назад! 
  Из моего горла невольно вырвался громкий невнятный  крик, в ту же секунду ненавистная железная дверь почти сама отворилась, и я бросилась в объятия своей дочери.
  Что происходило потом – я не помню, потому что это нельзя описать словами. Держа свою Руби в крепких материнских объятьях, я целовала её лицо, голову, руки, везде, куда могли дотянуться мои губы! Мне хотелось зацеловать мою девочку до смерти!  Я плакала, как никогда не плакала до этого – я буквально ревела в истерике дикой необузданной радости! Раньше, в детстве, я думала, что от счастья люди не плачут, счастью можно только смеяться, но только теперь я поняла, что и от счастья тоже плачут…если оно горькое, и такое сладкое!
-Я же говорила, она жива, она вернётся! Они всегда возвращаются!!!
   Алекс, Володя и Ксюша, услышав мой крик,  побросали свои дела, и, теперь ошарашенные домочадцы, стояли в коридоре, растерянно смотря на трогательную сцену, развернувшуюся перед ними. Они не понимали, что происходит. Но как только заплаканное лицо незнакомки в шубе промелькнуло из-за моего плеча, Алекс сразу же понял всё.
   Мы же с Руби могли только плакать! Мы обе плакали навзрыд, не в силах остановиться, не в силах произнести друг другу ни слова! Алекс тоже поддался этой сцене, и на лице сурового мужчины появились две влажные слезинки. Он даже не замечал, что на протяжении всего времени на него смотрел тот-другой человек. Маленький человечек в поношенной мохнатой шубе, смотрел на него недобрым тяжёлым взглядом из-под своей ушанки, плотно надвинутой на лоб.
-Руби, моя девочка, моя маленькая девочка вернулась!!! – Осыпая её самыми нежными словами, теперь я начала смеяться, как сумасшедшая, не переставая, при этом одновременно плакать. Алекс, серьёзно опасавшийся за мой рассудок, попытался остановить меня:
-Ну же, Малыш, не надо! Видишь, все хорошо, хорошо! – Он нежно оторвал меня за вздрагивающие от плача плечи от Руби. Я попыталась прийти в себя. Мне не хотелось, чтобы первое, что увидела бы моя дочь было заплаканное, некрасивое лицо матери с опухшим  как у пьяницы носом, но вредные  слезы всё душили и душили меня изнутри.  Я размазывала едкие слёзы грязным рукавом халата, словно обиженный ребёнок, но мне хотелось не плакать, а смеяться, и я, улыбалась, не отрываясь, смотрела в милое личико дочери.
  Как странно, моя Руби совсем уже взрослая. Это противоестественное моему рассудку открытие малышки Руби в теле взрослой женщины убивало меня. Как всякая мать, у которой отняли её ребенка в раннем дестве, я не могла смириться с тем, что прошло время, и моя малютка должна была вырасти, ведь для меня она навсегда осталась ребенком, маленькой озорной шалуньей, подсматривающей за родителями в ванной - такой, какой я видела её в последний раз. Я никогда не могла представить моего маленького Рублика взрослой, и вот теперь… Моя Рублик совсем выросла… Я не могла принять этой страшной  правды, и, уткнув лицо в ладони, я  разрыдалась новым приступом плача, теперь уже горьким… 
-Мама, мамошка, нелься, нелься так, – вдруг на ломанном русском прошептала Руби и,  сама еле сдерживая слёзы, беспомощно замахала на меня руками, словно я была глухонемая. В этот момент я действительна была глуха и нема от плача. Слезы заложили уши, а рыдания лишили возможности говорить, но Руби обхватила мою голову пушистыми шиншилловыми  рукавами шубы, прижала её к своей теплой меховой груди. – Нелься так, - еле слышно повторила она.
   Наконец, я немного пришла в себя. Только спустя некоторое время  я заметила, что в прихожей вместе с Руби был  ещё один человек. Это был какой-то мумиподобный старик,  в глухо натянутой на лоб шапке, который, почему-то не сводил  с Алекса угрюмого взгляда.  Сначала я подумала, что это шофер – тот, что привёз Руби. Странно, но даже этот изможденный  старик, похожий на мумию,  чем-то напоминал мне Грэга. И неудивительно, с тех пор, как погиб мой Грэг, в каждом новом мужчине мне мерещились его черты…даже в этом незнакомом старике.
-Господи, да что же мы стоим, - залепетала я, очнувшись, - идёмте в дом. Словно маленького ребёнка, я начала раздевать Руби:  сначала я сняла роскошную шубу и шапку и повесила их на лучшую вешалку, затем, посадив на табурет, заботливо расстегнула молнию на её высоченных шпильках и сняла сапоги, одев взамен вязаные домашние тапочки собственного производства. Руби не сопротивлялась моим проснувшимся материнским заботам, она только весело похихикала, вопросительно пожимая плечами своему спутнику. Она не понимала, что, несмотря на то, что она уже давно выросла и стала взрослой женщиной, для меня так и осталась избалованным шестилетним ребёнком, «принцессой» которую я когда-то  одевала и раздевала сама.
   Суетясь над Руби, я и не заметила, каким взглядом смотрит на неё Алекс. Словно драгоценный чехол из золотых нитей, роскошная шуба из дорогого меха шиншиллы раскрыла драгоценный  бриллиант, хранившиеся внутри. Алекс никогда не видел столь красивых женщин! О, как она напоминала ту белокурую  студентку, которую он когда-то впервые увидел на подготовительных курсах института, и в которую влюбился с первого взгляда. Но… как чудовищно непохожи в своей похожести  были они - мать и дочь, эти две одинаковые, но совершенно разные женщины.
  Разве можно было сравнивать примитивно вытаченную  неолитическую статуэтку, которая своими пышными формами лишь возбуждает мужскую плоть, с прекрасной богиней любви Афродитой - сошедшей из пены морской, прекрасной, как сама любовь женщины! Руби словно олицетворяла собой само совершенство женской красоты, неземной, немыслимой, нереальной красоты, красоты, будоражащей воображение мужчин и сводящей их с ума. Как можно было сопоставить нелепого в своей изможденной уродливости, престарелого подростка с королевой красоты или дикого, оборванного зверька с породистым, хорошо выкормленным животным. Раньше он думал, что такая красота – плод воображения компьютерных технологий, но теперь но теперь он видел, что всё это правда, и всё это может существовать на самом деле! Словно одна из нимф гламура спустилась прямо с обложек  глянца и теперь стояла прямо перед ним из плоти и крови, словно сама Прекрасная Елена, озарила своей улыбкой престарелого  Париса*!  Алексу казалось, что если он прикоснётся к ней хоть пальцем – чудесное видение исчезнет. «О, юная богиня, как ты прекрасна !» - хотелось воскликнуть ему, но Алексу почему-то стало, вдруг, стыдно, невыносимо стыдно, даже за свои мысли, которые никто и никогда не узнает…ведь по сравнению с юной красавицей, он был старик…Притом она была дочерью его жены, а, значит, его дочерью, такой же, как и его младшенькая  Ксюша.
-Закрой рот, милый, - проходя мимо, я незаметным движением захлопнула широко открытый от удивления рот застывшего Алекса.
  Мы вошли в комнату, а странный спутник Руби остался в прихожей, стыдливо переминаясь ногами. Он осматривал наш дом, как будто изучая его.
-Что же вы? Раздевайтесь и проходите, - любезно пригласила я шофера в дом. – Неприятный мумиподобный старик, словно не слышал моего предложения, а только грустно смотрел то на меня, то на Руби, словно сравнивая нас. В его небольшом росте, подростковой неуверенной сутулости, в его испуганно-растерянном взгляде  больших глубоко посаженных глаз в маленьких круглых очках проскальзывало что-то по-мальчишески Грэговское, что-то неуловимое, чего я никак не могла понять, уловить тут же, но что согревало мои воспоминания о милом мне Грегги, которого я потеряла много лет тому назад. Одним движением он стянул с себя мохнатую шапку и … оказался совершенно лысым. Этот факт неприятно поразил меня, и старик, до этого казавшийся мни милым, сразу же отвернул от себя – уж чего-чего, но Грэг никак не позволил бы быть себе лысым. Признаться, я не любила лысых мужчин, как и мой Грэг. Но хуже всего были эти торчащие уши – они до боли напоминали мне непослушные  уши лопоухого Грэга, но на фоне безобразно зияющей лысины эти два торчащих в стороны лепестка казались особенно смешными и уродливыми, как уши опоссума или же «троличьи» уши бедолаги – Думми*. (Он и был похож на этого «Думми»). Словно этот неприятный  истощенный старик, напоминавший более ссохшийся труп, чем живого человека, для того, чтобы подразнить меня,  нарочно приклеил к себе милые ушки моего Грегги.
-Ах, боже мой, - вдруг, спохватившись, закричала Руби, - Коди, мы забыли в машине Коди! Он совсем замёрз там!
-Коди?! – услышав это имя, я побледнела как полотно. – Это губернатора Флориды? – едва слышно процедила я сквозь зубы, чувствуя, что мои ноги подкашиваются подо мной.
-Нет, мою обезьяну! – почти раздраженно кинула мне Руби.
-Обезьяну?! Какую ещё обезьяну?! – умоляюще спросила я у Руби, но та словно не слышала меня.
– Чего стоишь, идиот, - вдруг, накинулась она на своего спутника, - живо тащи сюда Коди! Тебе платят не зато, чтобы ты здесь глазел по сторонам!
  Услышав грубую брань молодой девицы, маленький лысый старик  как-то сразу вздрогнул и съёжил плечи, сделавшись ещё меньше. Мне было крайне неприятно, что молодая девушка в моём доме  так бесцеремонно кричит на человека вдвое старшее её, хоть он и был её работник.
   Но в наш циничный век культа молодости и красоты, где старикам не место, не принято «милосердничать» с ними. Старик послушно повернулся и, ещё больше ссутулив плечи, пошёл разгружать багаж. Даже его  размашистая неловкая походка подростка, сзади напоминала мне походку Грэга. Мне почему-то стало очень жаль беднягу.
-Не смей на него кричать, - жёстко осекла я дочь, отчего она обидчиво надула прелестные  губки. -Стойте, подождите! – закричала я в след уходящему старику, на ходу натягивая пуховик. – Я помогу вам!
-Спасибо, Лили, - тихо поблагодарил он меня хриплым голосом.
-Лили?! Так вы знаете, как меня зовут?! – удивилась я.
   Старик, по – видимому, совсем растерялся, и, не зная, что ответить, только беспомощно пожал плечами. Мне показалось, что он прячет своё лицо от меня, хотя я успела заметить, что он был чем-то очень сильно расстроен. Вряд ли наша радостная встреча с дочерью произвела на него такое гнетущее впечатление. Должно быть, моя дочь как следует «не заплатила» ему  за проезд, вот он и сердится, по робкой вежливости своей не желая высказывать своих законных требований, чтобы не омрачать нам нашего «праздника».
-Послушайте, товарищ, может, моя дочь не заплатила вам за проезд? Так вот, деньги, возьмите! – На радостях  я расщедрилась и  засунула целую сотню  в карман мохнатого тулупа водителя. Мне не жалко было отвалить целую сотню тому, кто привез мне мою драгоценную дочь.
 -Спасибо, мне уже заплатили! – как-то совсем уж по-Грэговски дернув плечом, недовольно буркнул он и положил измятую сторублёвку обратно мне в халат. «Наверное, обиделся», - подумала я..
  Я выскочила из дома полураздетая. Крепкий мороз ударил мне в щеки. Но в эту же секунду, как только я успела окончательно натянуть на себя своего китайского урода-пуховика, мое сердце упало и оборвалось, потому что перед собой я увидела знакомый «Порш». – тот самый злосчастный автомобиль, в котором меня чуть было не убил Барио. Я резко остановилась и осадила назад. Должно быть, я вскрикнула, потому что  человек в лохматой шубе обернулся.
-Господь всемогущий, что случилось? – вдруг, совсем по-Гэговски, взвизгнул незнакомец. В какой-то момент мне показалось, я снова услышала голос Грэга. Нет, должно быть, я брежу. Слишком много всего и сразу… «Почему наш русский шофер заговорил по-английски, да ещё голосом Грэга?» От волнения в голове нарастал какой-то нудный гул, но я изо всех сил зажала уши руками и закрыла глаза. Гул тот час же прекратился. Все прекратилось.–  Что с вами? –Когда я открыла глаза, то увидела, что мумиподобный старик стоит возле меня и держит меня за руку своими холодными, худыми, как у Кощея, пальцами. - Вы бледны…как…как…, - он запнулся и, оглядевшись вокруг, выпалил: -снег, – теперь он говорил на чисто русском языке. Конечно, всё это мне послышалось, когда я увидела злосчастный  алый Порш. Грэг не говорит по-русски. Но проклятый «Порш» то был настоящим!
-Нет, ничего всё в порядке, - задыхаясь, простонала я, искоса поглядывая на злосчастную машину, словно капля крови алевшую на белом полотне сугробов. Да, это была та самая триклятая машина, в которой Кодди впервые встретил меня на дороге в Клин Воте, та самая новороченная тачка сутенёра что так отчаянно гналась за моим мопедом, та самая проклятая машина, в которой этот подонок пытался изнасиловать меня в первый раз… О, боже! Всё тот же Флоридский номер! Этот номер кровавыми цифрами въелся в мою память, словно огненные  числа Армагеддона. Сомнений больше не оставалось. Эта та самая машина губернатора. Но зачем она здесь, в  холодном заснеженном Питере? Зачем она здесь?!!!
   Водитель принялся разгружать чемоданы, а я даже боялась подойти к машине. Мне казалось: стоит мне подойти хоть на шаг ближе, и машина тотчас же взлетит на воздух, разметав меня на тысячи ошмётков.
   А незнакомец, кряхтя и отдуваясь, продолжал меж тем суетиться с чемоданами. Что-то знакомое было в том, как маленький человечек закинул на плечи огромную связку чемоданов и тут же чуть не свалился носом в снег вместе со своей поклажей. Он был похож на Грэга, когда тот в первый раз попытался тащить мою ношу в аэропорту Майами. Видя его бесполезные старания, я чуть было  не расхохоталась, хотя понимала, что это было бы слишком цинично с моей стороны. К счастью, из дома успел выскочить Алекс, и, видя бесполезные страдания тщедушного мужичонки, сгрузил большую часть ноши на свою могучую, богатырскую спину и спокойно понёс в дом. С чемоданами  в багажнике было покончено, но незнакомец полез в салон и вытащил какую-то арматуру, замотанную в бумагу. Я попыталась помочь ему хоть в этом, но он решительно отстранил меня рукой.
-Нет, это слишком тяжело. Вот возьмите это, здесь будет полегче, – он всучил мне какой-то сверток, плотно замотанный в шерстяное одеяло, а сам взял арматуру и оставшийся багаж.
  Что же это могло быть? Мне показалось, что внутри  свёртка шевелится что-то живое! Но, не задавая лишних вопросов на таком морозе, я поспешила в дом.
  Увидев свёрток в моих руках, Руби запрыгала и захлопала в ладоши, совсем прям как маленькая девочка.
-Коди, мой, Коди!  Скорее, открывайте! – В ответ Руби из свёртка послышалось странное стрекотание. Услышав этот непонятный звук, доносившийся из свёртка,  наш котёнок Васька почему-то  встал на дыбы и ощерился, словно огромный волосатый шарик, а старый бедолага  Арчибальд от удивления сделал  стойку ушей, отчего сразу же стал похож на древнеегипетского собачьего бога Сета и тоже как-то странно заскулил.
   Сгорая от любопытства, я поспешно стала разворачивать таинственный покров одеяла, и, как только последние слои  одеяла упали сами собой,…я вскрикнула от изумления - прямо передо мной, оказался  пушистый человечек, важно восседающий посреди своей клетки.


передо мной, оказался  пушистый человечек, важно восседающий посреди своей клетки.

-Ой, обезьянка! - радостно воскликнула Ксюша. Я только всплеснула руками и растерянно села на пол, зажав ладонь у рта.
-Только вот обезьяны нам сейчас и не хватало! - недовольно проворчал Алекс. Его мнение разделял наш кот, который огромными глазами-плошками с удивлением таращился на заморского «зверя».
   Роскошная раздвоенная черная шапочка тридцатисантиметрового мартышьего великана говорила о том, что этот широконосый обезьян находится в самом разгаре своих мужских обезьяньих сил. Его трясло от холода, и он забавно дрожал губами, жалко посматривая на Руби, словно задавая резонный вопрос, «На кой ты сюда меня притащила, хозяйка?»
   Постепенно в тепле дома капуцин начал оживать. Его непоседливая вертлявая задница уже не находила места в узенькой переносной клетке. Мне показалось, что обезьянка голодна. Я протянула «зверю» булку, смазанную вишневым вареньем, но обезьян только презрительной жалостью посмотрел на меня, дескать: «и вы это можете есть?»
-Он не станет этого есть, - уверенно прокомментировала за обезьяна Руби. – Мой Коди предпочитает только  маракуйевый коктейль и свеже сорванное манго.
-Маро…Что? Манго?
-Маракуйевый коктейль и манго, - повторила Руби.
-Господи, - застонала я, - откуда же я возьму ему здесь марахуйевый коктейль, а свежий манго…свежий манго я сама ела только на побережье Коста-Рики…
-Да, но что же это мы, собираемся провести весь день возле этой обезьяны? Вова, Ксюша, чего же вы стоите? Нарывайте на стол всё, что у вас есть. Гости дорогие приехали! – радостно объявил Алекс, сразу же разрядив  тягучую обстановку от впечатления диковинного зверька (хотя было видно, что он тоже нервничает, потому что глаз его предательски дергался).
- Моя Руби вернулась, моя родная доченька! – Я бросилась на Руби и снова стала целовать её, но на этот раз Руби решительно отстранила меня рукой.
- На сегодня хватит, мамочка! Я устала!

  От радости я вытащила их холодильника на стол всё, что имелось из моих скудных предновогодних запасов: пару палок «Советского» сервелата, бутылку одноименного шампанского, тарелку с недоеденного «Оливье», оставшегося с «рабочего» банкета, десяток домосольных пунцовых помидоров домашнего консервирования, и, конечно же, звезду всех русских закусок – знаменитые «маменькины» соленые огурчики. Разложив все это «изобилие» перед изумлённой Руби, я рванула пробку штопором, раздался хлопок – пробка вылетела, и праздничное Шампанское, шипя и разливаясь игривой пеной, полилось по бокалам.
-И вы, товарищ, раздевайтесь и идите к нам  за стол, к чему  дежурить в коридоре! – радостно пригласила я скромного старичка-шофера, который так и не решался пройти в дом. – Это радостное событие мы отметим все вместе!!!
 Когда все, наконец, собрались за столом. Я подняла тост:
-За Руби! За мою милую доченьку! – и тут же одним махом осушила бокал. -  Что же вы сидите, моя доченька вернулась! Моя Руби! А вы не хотите даже выпить за это?! – нервно засмеялась я, с отвычки от спиртного покрываясь красной испариной. Ещё растерянные, мои домочадцы сделали несколько неуверенных глотков. – Моя доченька, моя сладкая, моя красавица, я сразу узнала тебя, как только увидела в глазок!– Я стала целовать дочь в её густые, золотистые волосы, нежно обнимая её за плечи. -  Мой Рублик, моя ма…
-А меня вы не узнали? – вдруг, вмешался скромный незнакомец, незаметно сидевший у края стола с ещё не выпитым бокалом шампанского.
-Нет, - улыбаясь, покачала я головой. – Хм, - усмехнулась я, - впрочем, вы чем-то похожи на моего покойного мужа Грэга Гарта.
-Я и есть Грэг Гарт, - едва слышно ответил он, поднимая свой взгляд. Он улыбнулся - две знакомые ямочки обозначились на его лице…. на меня смотрел МОЙ ГРЭГ.
-Нет, этого не может быть. Оттуда не возвращаются, - только успела прошептать я, как свет в моих глазах тут же погас, и я потеряла сознание. Последнее, что я помню – это звон бьющегося бокала и глухой удар о пол. Больше – ничего, черная пустота…
   Резкий запах аммония вернул меня в жизнь. Я поняла, что лежу на диване, а Алекс крепко прижимает к моим ноздрям  едкий флакончик с нашатырём.
-Давай, давай дыши, Малыш!
-Что с ней? – спросил знакомый голос Грэга.
-Обморок. Слишком много переживаний. После болезни такое бывает с ней.  Лиля, Лиля, ну,  давай, Малыш, вставай, вставай, - где-то далеко я чувствовала, как Алекс всё –ещё бьёт меня по щекам.
    Сознание вернулось. Я открыла глаза. Передо мной склонилось милое лицо Грэга. В ту же секунду я бросилась в объятия Грэга, наши губы слились в долгом супружеском  поцелуе.
  Все застыли в изумлении. Похоже, никто  не ожидал такого поворота событий. Дети с испугом и недоумением смотрели на нас. А совершённо растерявшийся, обалдевший Алекс стоял рядом, беспомощно  расставив  большущие  руки в стороны, словно большой толстый пингвин, и глупо хлопал расширившимися  от удивления глазами. Он никогда не видел подобной наглости. В его собственном доме незнакомец целовал его собственную жену на глазах у него и его детей. Бедняга, не мог вымолвить даже слова. Наконец, собравшись с силой, он глубоко вдохнул и закричал:
-Э-э-эй, ну,  ты, прекрати целовать мою жену!  – получилось как-то даже смешно и глупо, но дальше было не до смеха. Алекс резко рванул Грэга за плечо, так что едва не повалил его на пол. Ревнивец тяжело дышал, от злости  его полное лицо сделалось красным, как помидор, а глаза метали искры в сторону Грэга.
-Знакомься, Алекс, - тихо произнесла  я, - это Грегори  Гарт, мой муж.
  Алекс смотрел на меня огромными, полными негодования и ужаса удивленными глазами, время от времени бросая испуганный косой  взгляд на Грэга.
-Грегори Гарт, твой американский  муж? - наконец, очнувшись, сумел выговорить ошарашенный Алекс.
-Да, - едва выдохнув, подтвердила я.
-Тот, которого казнили? – дрожащим голосом «поинтересовался» побелевший от страха Алекс. Для наглядности многозначительным жестом Алекс провел  торцом ладони по шее, не переставая с ужасом глядеть на Грэга, словно он был и впрямь выходец с того света. И в самом деле, в эту секунду перепуганный  Грэг напоминал маленькое, бледное привидение.
-Да, тот самый!
-Но ведь ты же сама клялась, что…что он умер…что ты вдова…что его…
-Как видишь, нет, - предположила я разумное.
   Несколько минут мы все трое молчали, не зная, что говорить друг другу (Да и что в подобной ситуации можно было сказать). Дети тоже предпочли не вмешиваться в наш разговор. Наконец, Грэг позволил себе первым  прервать мучительную паузу.
-Насчёт моей смерти Лили в чём-то права: заключенный  Грэг Гарт действительно скончался три дня тому назад в тюрьме Коулманн Штата Флориды  и похоронен на тюремном кладбище в могиле под номером 8725. Того, кто стоит сейчас перед вами зовут не Грэгори Гарт, а Барри Смит – бывший преподаватель русского языка Орландского Университета, а нынче никому не известный спившийся и опустившийся бродяга, приехавший в Россию по туристической поездке. - Мне показалось, что это говорит не мой Грэг Гарт, а какой-то злой, мистический дух, вселившийся в его тело. Мне стало жутко.
-Но ведь это же ты, мой Грегги?! Скажи, что это ты! – Закричала я на него, ощупывая его измученное худое лицо, словно Фома неверующий, ощупывающий раны Христа, чтобы убедиться, что его учитель действительно воскрес.
-Конечно же, я, - грустно вздохнул Грэг, отстраняя мои руки от своего лица. – Настоящий Барри Смит, которого я даже не знаю,  вот уже несколько часов, как заступил вместо меня на дежурство в моей могиле на тюремном кладбище. Так что моё место ТАМ, - Грэг поднял указательный палец к небесам, -  уже занято другим, - с грустным весельем произнес Грэг. –Мне нечего торопиться туда, пока черти сами не разберутся «кто есть кто». -  Шутя чёрным юмором, он старался улыбаться, но его глаза сделались влажными от слёз. Он готов был заплакать, но  едва сдерживал скупые мужские слёзы, стараясь отвернуться от меня. Взгляд Грэга наткнулся на взгляд Алекса, который отнюдь не разделял эту идиллию.
-Значит, ты утверждаешь, что будто бы и есть тот самый Грэг Гарт, - недобро произнёс Алекс, цинично измеряя тщедушного, невысокого Грэга с ног до головы  презрительным взглядом. - Странно, я представлял тебя совсем другим, капитан Грэг.
-Это каким же, позвольте узнать? - вызывающе спросил Грэг, глядя не отрывающимся злым  взглядом прямо в глаза Алексу.
- Жена описывала тебя прям героем - ковбоем, а ты какой-то убогий, Грэг.
-Убогий? Значит, у бога. Да, я человек верующий, и что с того? По вере своей я амманит, и очень горжусь этим, - при этих словах Грэг выпрямил спину и гордо расправил грудь перед своим оппонентом.
-Вот балда,  чурка нерусская! – всплеснул руками Алекс. - Я не спрашивал тебя, к какому вероисповеданию ты относишься! Я и так знаю, что ты мормон…
-Амманит, - сурово набычившись,  поправил его Грэг.
-Амманит – мормон, какая разница – всё один говняный сектант… Я сейчас не о том. Я говорю, что ты убогий, в смысле недоделанный, полудурок, идиот, или, как это, по-вашему, лузер,  фрик. Ну, короче, ты понял меня, дерьмо! – Алекс обидно  толкнул Грэга в лоб пальцем.
-Алекс, прекрати! Это действительно он! – предчувствуя надвигающуюся катастрофу, закричала я, но было уже поздно, больше Грэгу ничего не надо было «объяснять». По натуре своей горячей южной крови гордого потомка Оцеолы*, Грэг не привык прощать оскорбления, от кого бы они ни исходили. Сжав жилистые, тощие кулаки, он бросился «в бой», но, к счастью, в эту же секунду я успела осадить своего пылкого индейца «семинола», рванув сзади за подол его свитера. Это немного охладило индейский пыл Грэга. Он остановил свое нападение, но, тяжело дыша, не спускал решительных глаз  с Алекса. Я поняла -  драки не избежать.
-Всё, хватит, прекратите оба! – закричала я на обеих мужей. – Как вам не стыдно, на вас же смотрят дети… – грустно добавила я. Упоминание о детях, вернуло, соперникам рассудок. Опустив головы, они, казалось, о чём-то задумались.
   Всё переживания этого дня заставили нас шестерых потерять кучу калорий.  И, потому, не тратя время на лишние разговоры, мы принялись усердно восполнять эту «потерю». Вскоре все мои «новогодние запасы» растаяли  прямо на глазах, обнажив остовы немытых тарелок. Чистюля - Алекс ненавидел один вид грязных тарелок, и потому с грохотом и раздражением принялся перемывать, видно для того, чтобы показать Грэгу, какой он тут «хозяин», а на самом  же деле для того, чтобы снять стресс и не сорваться.
   Понурые, с тяжёлыми желудками, мы сидели друг подле друга, стараясь не глядеть друг другу глаза. Сытый, отупелый сон неизменно клонил нас в постель.
   Вдруг, Руби вскочила со своего места, и, всплеснув руками, закричала:
-Христос –матерь божья, как же я совсем забыла, у меня для тебя есть подарок от папы. Посмотри в окно!
-Какой подарок? – бледнея, спросила я. После обезьяны в клетке, от МОЕГО Грэга  можно было ожидать чего угодно, вплоть до живого страуса, стоящего под окнами. Он был мастер на подобные  сюрпризы.
-Да, посмотри же в окно! – засмеялась Руби. Я с опаской приоткрыла тюлевую занавеску, и, к счастью, никакого страуса там не обнаружила. На заваленным сугробом дворе всё так же мерз губернаторский «Порш», алым пятном крови горевший своими безупречными гранями на белоснежном снегу.
-Я ничего не вижу, - спокойно заявила я дочери.
-Как же, мам, а эта машина?! Разве ты не видишь её?! – обиделась Руби. – Теперь она твоя! – Моё сердце ёкнуло и упало куда-то глубоко. В какой-то момент мне показалось, что я снова теряю сознание. – Отец, велел сказать тебе, что ты все знаешь, - тихо добавила она. - Мам, да что с тобой? Ты не рада подарку?
-Да, я…я…я р-рада, очень рада, - заикаясь, произнесла я. Моё лицо  было белым, как простыня.
-Мамми, да очнись же! – дёрнула меня за руку Руби.
-Значит, твой отец – Коди Барио – губернатор Флориды? – дрожащими от волнения губами спросила я, всё ещё не отводя от злосчастного автомобиля взгляда.
-Мам, ты чего? Конечно, раз моя фамилия Барио, то и мой отец сенатор Барио – Коди Барио –губерна…
-Можешь не продолжать, - резко оборвала я дочь. Я прекрасно знаю все титулы этого высокопоставленного  подонка, которого ты называешь своим отцом. Только запомни, никакой он тебе не отец. Твой настоящий отец сидит сейчас прямо перед тобою. Его имя – Грэг Гарт.
-Ради всего святого, о, чем ты говоришь, мамми, я не понимаю тебя?! – испуганно залепетала Руби, хлопая ничего не понимавшими глазами на Грэга.
-Я говорю тебе единственную правду. Твой отец – Грэг Гарт. Твоя настоящая фамилия Гарт.
-Нет!  - отрицательно покачала головой Руби. - Я не хочу знать его! Это ничтожество не может быть моим отцом!!! Никогда!!! – Я увидела, как у Грэга из глаз сползли две длинные слезы и исчезли в зарослях небритой щетины его впалых, как у покойника щёк.
- Послушай меня, детка! - я решительно схватила Руби за голову и придвинула её к себе. - Ты должна выслушать меня до конца. Когда-то очень давно, когда тебе было шесть лет, твой сенатор Коди Барио, которого ты сейчас именуешь своим отцом, подло украл тебя у меня, вывезя по подложным документам. Он придумал повод о несуществующей болезни, которую якобы можно излечить только в США, и вывез тебя как вещь, как живую игрушку, как…РАБЫНЮ! – в злобе выдохнула я.
-Ты все лжёшь, лжешь! – вдруг, закричала Руби. – Отцу пришлось это сделать, потому что ты сама бросила меня, ради этого мужика, твоего мужа!– Руби сердито сверкнула взглядом на ни в чём неповинного Алекса. - Это ты оставила меня в детском саду тогда. Я хорошо помню, как я тогда плакала, как я хотела бежать к своей «мамочке». Я три недели орала в детдоме, куда меня привезли. О, если бы не отец, я погибла бы в этой проклятой России, в этой мерзкой дыре!…
-Не смей назвать свою Родину проклятой мерзкой дырой! Это твоя Родина! – закричала я на дочь, поддавшись внезапно нахлынувшим на меня патриотическим чувствам обиды за свою «державу» (которых, по правде говоря, у меня никогда не было).
-Я называю вещи так, как хочу! - резко огрызнулась мне Руби. –Россия – мне не родина! Моя родина – Флорида!  А ты лгунья, маленькая подлая лгунья!
-Руби, девочка, опомнись, что ты такое говоришь?! Ведь я твоя мама! Твоя родная мама! – Плача, я пыталась расшевелить надувшуюся Руби, которая отворачивалась от меня «иголками», словно рассерженный ежик. Я попыталась взять её за плечо, но она презрительно, совсем по-Грэговски одернула его от меня.
-Ну, что ты будешь делать с непослушной девчонкой! Рублик, малыш, ну, прости меня, если я чем-то обидела тебя! Только знай, что я ни в чём не виновата перед тобой в том, что случилось! Я не бросала тебя! - дальше я не могла говорить, потому что слёзы душили меня. – Это все Коди…это он – проклятый губернатор…
-Если ты ненавидишь моего отца, то прямо так и скажи! Только не смей теперь лгать мне, что он не мой отец!
-Я не лгу!!! Твой настоящий отец Грэг Гарт!!!
-Ты оскорбляешь меня, мама! Коди Барио – вот мой единственный отец, которого я знала всю жизнь, других у меня нет, и не может быть, потому что  мой папочка лучший отец в мире! А этого долбанутого фрика, которого ты назло мне называешь моим отцом, я не знаю и не желаю знать никогда!!! – Руби сорвалась со своего места, и, бросившись в спальную комнату, громко зарыдала, уткнувшись в бараний плед широкой Алексовой кровати.
  Грэг сидел раздавленный, тупо уткнувшись в свои старые тюремные ботинки. Та, которую он когда-то нянчил на руках, теперь, не желала даже признавать его.
-Бедное дитя, она совсем забыла своего «паппи», который когда –то целовал её ножки, - грустно вздохнула я, глядя на согнувшегося над ботинками Грэга.
-Не надо, Лили! Не надо лгать ни себе, ни мне! – Грэг поднял голову. Впалые голубые глаза смотрели прямо на меня из-под своих  иссиня-черных впадин. - Я знаю, что Руби не моя дочь.
-И ты, Грэг?!! Как ты можешь?! Нет, я не понимаю те…Я ничего не понимаю! Замолчи!
 -Я знаю, что случилось между тобой и губернатором, – со спокойной решимостью произнёс Грэг. Я побелела, как полотно и потеряла дар речи. -Не отпирайся,  Лили, теперь бы это было бы слишком глупо…врать. Я сам видел результаты экспертизы ДНК. Руби – его дочь.
-Ч..ч..то? – поперхнулась я.
-Что слышала, Руби – действительно дочь губернатора! – Я вытаращила глаза. Я не хотела верить, что это чудовищное произносил Грэг – МОЙ ГРЭГ.
-Но этого не может быть! Руби твоя, дочь, потому что она твоя дочь!!!  - в исступлении закричала я, словно своей истерикой могла что-то доказать ему
-А как же губернатор?! А экспертиза ДНК?!!
-Барио лжет!!! Он всё лжёт, чтобы забрать нашу девочку себе!!!
-Может, ты ещё скажешь, что ничего не было между тобой и Барио?!
-Увы, нет, Грэг, я не посмею отрицать - это правда. Только ты  ещё не знаешь, что на самом деле произошло между мной и Барио в ту злосчастную ночь, когда тебя не было дома. Теперь, когда нам нет смысла скрывать друг от друга горькой правды, выслушай же меня до конца…  У него были ключи… Он пришёл в ту самую ночь, когда тебя послали отогнать «Жемчужину» в бухту. Видимо, так было у них  подстроено.  Я спала, когда он вошёл в дом. Я сопротивлялась, но у него были наручники. Он приковал меня к спинке кровати. Он угрожал перерезать мне горло ножом, если я не отдамся ему. Я ничего не могла сделать! Понимаешь, Грэг, ничего! - при этих словах я стала задыхаться от плача, слезы брызнули из моих глаз…
-Не надо, Лили, я прощаю тебя - все что было – то было. Свое прошлое всё равно не изменишь. Так пусть оно и остается в прошлом.
-Ты не выслушал меня до конца, Грэг! Этот подонок, не только изнасиловал меня, он грозился убить тебя. Для меня же этот маньяк  приготовил ещё более страшную участь – я должна была стать его тайной любовницей, его секс-рабыней... У меня не было другого выхода, как убить его, иначе мы оба погибли бы ещё тогда, во Флориде. В тот вечер я не могла забеременеть. От стресса у меня начались месячные – так со мной часто бывало. Когда ты пришел расстроенный тем, что нашу яхту отбирают, я ничего не смогла рассказать тебе, потому что такое не рассказывают. Понимаешь, ТАКОЕ не рассказывают своим мужьям! Никогда! Поэтому я вынуждена была молчать. А потом у нас была ночь – НАША НОЧЬ! Наша ночь любви! Ты помнишь нашу последнюю ночь во Флориде? В ту ночь мы занимались любовью, как обреченные, потому что не знали, переживём ли мы следующий день…
-А как же заключение экспертизы о ДНК?  Я сам видел эту бумагу.
-Барио лжёт! Он все лжёт! Лжёт, чтобы отомстить мне! Этой фальшивкой он просто выдаёт желаемое за действительное… Знаешь, в России говорят так – «бумага стерпит всё». Барио подделал экспертизу ДНК так же, как подделал медицинское заключение Руби,  когда вывозил нашу малышку в США. Лейкемия, лейкоз – «замечательная» болезнь для нашей девочки. Он вывез  нашего ребёнка под предлогом пересадки костного мозга. Всё это время  Барио лгал тебе, заставляя подумать в придуманную им правду,  как лгал своим избирателям.
-Но зачем ему наша дочь?
-Затем, чтобы унизить меня, чтобы расквитаться со мной…и он почти сделал это. Когда я узнала, что Руби забрал Барио – я хотела повеситься. Я спрыгнула с моста, но в последний момент Алекс вытащил меня из петли. С тех пор я осталось жить с ним в счет своего неоплатного долга перед ним. Если бы не Алекс, меня бы уже не было бы на свете. Ты не думай о нём плохо…Он хороший человек. Он очень хороший, добрый…, - (от волнения и шампанского моя речь начинала принимать форму лихорадочного бреда)
  Грэг сидел ошеломленный, глупо уставившись в пустоту. Только теперь перед ним раскрылся весь масштаб злодеяний Коди Барио, человека, который был его собственным братом по отцу.
-О чем это вы? Я не могу понять, - наконец, вмешался Алекс, услышав своё имя.
«Нужно было лучше учить английский в университете, мужик», - злобно подумала я, но через силу «натянув» улыбку, произнесла:
-Только не волнуйся, милый, нам подарили машину – последнюю модель губернаторского «Порша», - я понимала, что несу полную околесицу, но от нервов уже не могла остановиться, - теперь мы с Грэгом  «радуемся» вместе.
-Машину?! – ещё не веря в чудо, весело переспросил Алекс.
-Да вон ту, что стоит возле нашего дома. Теперь она наша, вернее твоя, - стараясь отвязаться, бухнула я, небрежно указав большим пальцем в сторону окна.
-Скажи, что ты не разыгрываешь меня, - приставал ко мне обрадованный  Алекс.
-Я сейчас не в том состоянии, иди, можешь забирать свою тачку, она твоя, - махнула я на Алекса рукой.
-Тогда почему твоя девчонка так горько  плачет на моей постели?
-Это от счастья, Лёха! Понимаешь, Алекс, от счастья тоже можно плакать! - раздраженно закричала я на него. – Она не виделась с родной  матерью больше двадцати лет, тут любой растрогается  от радости!
   Алекс был удовлетворён моим объяснением. Он по-хозяйски побежал осматривать свой подарок, а я осталась подле Руби.
   Постепенно всхлипывания прекратились, и Руби уснула. «Бедная моя девочка, что же они сделали с тобой», - грустно подумала я про себя, потеплее накрывая дочь пушистым мохнатым пледом. Мне показалось, что она красная, и я приложила ладонь к её лбу. – «Нет, слава богу, все в порядке». – Температуры не было. Обычное покраснение от плача. На лбу Руби я заметила знакомые мне до боли, едва видимые шрамики  от предательских кошачьих когтей. Я приложила губы и тихо поцеловала прелестный лобик дочери. Конечно, она все та же, моя маленькая Руби.
  Володька и Ксюша с детским энтузиазмом занялись новым экзотическим питомцем. Застывший в полусне, Грэг сидел всё в той же понурой позе. Я  заметила, что и он начинает «клевать носом» прямо на стуле.
-Грэг, Грегги, - тихо разбудила я его, взяв за плечо…
-А? Что? – встрепенулся он.
-Идём на мой диван, там тебе будет удобнее. – Уже ничего не соображая от усталости, Грэг свалился на диван прямо в грязных ботинках, и тут же заснул. – Мой маленький Флоридский неряшка, - тихо прошептала я и нежно поцеловала его в губы. – Спи. – Я поспешно стянула с него ботинки и аккуратно поставила их возле дивана. Стянув брюки, я обнаружила две жалкие, тоненькие как спички ноги, изуродованные ожогом и покрытые багровыми синяками. Вероятно, его били в тюрьме.  Мне стало очень жалко Грэга, как бывает жалко больного двухлетнего ребенка. Бедный Грэг, сколько же страданий ему пришлось перенести. – Достав подушку, я заботливо подложила её под лысую голову моего «мальчика» и накрыла его своим одеялом. –Спи, мой любимый. Спи, мой маленький мальчик! Мой храбрый капитан… – Грэг улыбался, как улыбаются младенцы в колыбели. Впервые за много лет ему снился хороший сон.
-Классная машина! – ввалился с мороза заснеженный Алекс, впустив дом столб пара.
-Тише ты, - цыкнула на него я. –Спят.
-Значит, твои гости спят. Хорошо же устроились на наших постелях американские гости, нечего сказать, - недовольно буркнул Алекс.
-Они не гости! Они – моя семья! – решительно заявила я. – Это их дом, и они останутся здесь навсегда!
  Лешка, Володька и Ксюша – все разом повернули ко мне головы. Прелестные ангельские глазки Ксюши будто-то бы мучительно вопрошали меня : «Мам, неужели, это правда?» Даже она была против новых членов семьи.  Володька с отцом как один смотрели выпученным испепеляющим взглядом на меня, словно видели перед собой не мать семейства, а чудовище.
-Это их дом, - тихо повторила я, опустив голову.
-Ну, девчонка так и быть, пусть остается, всё-таки она твоя дочь, но этот, твой Грэгсон. Уж, прости, твоего американского зэка,  я никак не потерплю в своём доме, так что будь здорова, мать! Пусть твой любимый воскресший капитан катится отсюдова ко всем чертям!
-Не смей называть его зэком! Слышишь, не смей! Грэгу слишком многое пришлось перенести из-за меня! Ты не понимаешь, он мой муж, и я не могу так просто выбросить  его на улицу, как паршивую собачонку!
-Хорошо, и как же ты предполагаешь, мы будем жить, по-твоему, дальше. Втроём?! Как «дружная» шведская семья*?
-Я не знаю, я пока ничего не знаю! - почти в истерике закричала я. – Слишком неожиданно всё свалилось в один день! Погоди, Лёшка, нужно время! Понимаешь, время! Дай мне его, и мы все решим…как нам будет лучше.
  Алекс, более всего опасавшийся за моё здоровье, предпочел успокоить меня:
-Хорошо, хорошо, Малыш, только не нервничай, я думаю, что мы должны прежде всего взять себя в руки и разобраться сами – только ты, я и Грэг. Без детей. Я не хотел бы травмировать их психику.
-Согласна, Алекс, - вздохнула я. - Только куда мы денем детей?
-Не ты ли собиралась свести их сегодня на выставку Куиндже. Как раз три билета – два школьных для Вовы и Ксюши, и один взрослый для Руби.
-Прекрасная идея, Алекс! – радостно воскликнула я. - Ничего лучше и придумать нельзя. Пусть смотрят картины. А мы пока здесь побеседуем втроём. Только, умаляю тебя Алекс, без мордобоя! Я знаю тебя…
-Хорошо, - как-то невнятно буркнул он. – А теперь буди дочь, не то будет уже поздно. Я аккуратно разбудила разоспавшуюся Руби, и пока она принимала душ, помчалась на кухню, чтобы наконец-то приготовить всеми любимые «ладушки».
   Увидев свои любимые поджаристые  оладьи, Руби взвизгнула от радости:
-Ой, мамошки –латошки, - завизжала от радости Руби, увидев поджаривающиеся на сковороде золотистые оладьи, а потом задумчиво спросила: - Рублику – пуплики?
- Да, малыш, Рублику –бублики. Да ты вспомнила, моя доченька, ты всё помнишь! Ой, что это, неужели, ты умеешь говорить  по-русски? - обрадовалась я.
 Руби сразу сделалась грустной и только отрицательно  покачала головой.
-Ты понимаешь меня?! – спросила я её по слогам, глядя ей прямо в глаза.
Руби опять покачала головой и грустно уже безо всякого акцента тихим голосом повторила::
-Рублику –бублики…
-Так тебе дать ещё оладий?
-Дать, -  уже уверенно повторила Руби. В подтверждение слов она закивала головой и подставила пустую тарелку. –Дай, мамми, дай! – (Это требовательное «Дай» - было первым словом, которое произнесла Руби, правда после своего любимого «паппи». Видимо, Руби всё же кое-что помнила из того времени и теперь, чтобы порадовать и угодить мне, отталкивалась от обрывков своих неясных детских воспоминаний).
 «Моя бедная, маленькая крошка Рублик, ты совсем забыла русскую речь», - сквозь слёзы простонала я про себя, не забывая при этом подкладывать ей  самый румяный,  поджаристый оладий.
  Тесто хорошо выстоялось, и потому «ладушки» подскакивали, как попкорн, едва соприкасаясь с раскалённой сковородой. Дети, словно голодные птенцы, сидели возле маленького круглого стола и с удовольствием уписывали поджаристые «ладушки» на перегонки, макая в сладкое вишнёвое варенье. Только теперь я видела, что это действительно были хоть и большие, но дети, птенцы, только уже совсем большие, взрослые, но повадки этих взрослых на вид детей  всё равно оставались  детскими, птенячьими. «Как это прекрасно – быть ребёнком, только ребенок может быть так счастлив, наслаждаясь простыми вещами, такими, как эти вкусные  оладьи», - улыбнувшись, подумала я, глядя на моих вечно голодных «птенцов». Но тут я вспомнила о неприятном разговоре, и моя радость исчезла. Нужно было поговорить с сыном.
  Закончив готовить, я села подле сына и грустно посмотрела на него.
-Чего, мам? – спросил Володька, деловито заканчивая дожёвывать свой оладий.
-Мне нужно серьёзно поговорить с тобой, сынок.
-О моей новой сестрице Руби? Рублик –бублик, или как её там, губернаторской дочери? – нарочито развязно спросил Володя, при этом боязливо кидая взгляд на неприступную красавицу.
-Да, о Руби, то есть не совсем, - растерялась я. – Я хотела бы просить об одном одолжении. Сегодня мы собирались поехать на выставку Куиндже. У меня остаются три билета. Не мог бы ты взять сестриц с собой и отвести погулять их  по Русскому  Музею. Вам молодым нечего  целый день торчать дома со стариками (под «стариками» я имела ввиду нас троих: Алекса, Грега и себя).
-Вы хотите остаться одни? - сразу же догадался сообразительный подросток.
-Да, нам нужно остаться одним, чтобы поговорить о многом.
-Я не хотел, чтобы вы оставались с этим Грэгом. Ведь он, кажется, только что вышел из тюрьмы.  Ведь так, кажется, говорил мой отец. Кто знает, что может прийти ему в голову?
-Не волнуйся за Грэга, он совершенно безопасен.
-Я волнуюсь не за Грэга, я  волнуюсь за своего отца, - раздраженно буркнул сын. - Я не хотел бы, чтобы из-за него мой отец попал в тюрьму, понимаешь?
-Будь спокоен, всё пройдет хорошо. Просто нам надо остаться одним и поговорить о том, как мы будем жить дальше.
-Ты уверена, мам?
-Конечно, - стараясь улыбаться, подбодрила я сына. – Не волнуйся, всё будет хорошо. Сейчас я вызову такси.
-Не надо лишних трат, - словно весь свой жадный  папочка, буркнул Володька. – Мы поедем на электричке. Тут недалеко.
-Хорошо, езжайте на электричке, только оденьтесь потеплее.
-Будь здоров, ма! Только ты объясни этой аме… - (Вова чуть было не сказал американской кукле), - то  есть, моей сестре, что мы едем, а то, видно, она ничего не понимает по-русски.

  Похоже, Руби обрадовалась моему предложению пойти с ребятами на выставку. Я заметила, что её глаза загорелись бодрыми огоньками.
  Мороз крепчал, а я заметила, что Руби, несмотря на свою роскошную меховую шубу из шиншиллы,  внизу довольно легко одета. Я открыла пропахший пыльными сухими апельсиновыми корками* и дегтярным мылом затхлый  шкаф, и, порывшись в своих забытых самим богом вещах, достала тёплую кофту. «Эта кофта после болезни стала мне слишком велика и Ксюше на вырост, а Руби она, должно быть, самый раз. Вот и пригодилась», - радостно подумала я про себя.
-На-ка примерь, - я весело протянула дочери кофту. Я тут же заметило, как лицо Руби вместо радости, вдруг, скривилось в отвратительную гримаску, –ну что же ты? Кофта чистая, стиранная…- с лицом дурочки подтвердила я. Взяв кофту двумя пальчиками, красавица тут же отшвырнула её мне обратно в лицо.
-Я не одену это волосатое чудовище! – решительно заявила она.
-Руби! – мне стало обидно до слез.
-Мам, не обижайся, - заныла Руби, - просто эта кофта похожа на взъерошенную, дохлую собаку.
-Но это моя лучшая кофта. Я её почти не одевала.
-Что же тогда у тебя худшее, - презрительно усмехнулась Руби. – «Должно быть, твой домашний халат», - со снисходительной брезгливостью презрительно подумала она, меряя мой истрёпанный, полинявший халат жалостливым взглядом, таким, каким смотрят на грязную нищенку.
-Руби, не шути с этим, там правда очень холодно! – почти в истерике закричала я.
-В этой шубе, - Руби довольно погладила мягкий мех зверюшек, - можно спать, даже на снегу.
-Да, богатый мех, - горько вздохнула я. – Когда-то в юности  я тоже мечтала о настоящей шубе, но мама не могла купить мне её.
-А теперь?
-Теперь мне всё равно. Я смирилась с бедностью, - чуть не плача произнесла я. –Ладно, Малыш, бегите, а то опоздаете, - я поцеловала дочь в её не по зиме смугленький, загорелый лобик, с едва заметными белёсыми шрамами от когтей кошки.
-Будьте осторожны там! - закричала я вслед уходящему Володьке. – И приглядывай за сёстрами! Чтобы не позднее восьми  были дома!
-Не волнуйся, ма, будем! - махнув рукой, заверил Володька. Дом опустел. Мы остались втроем.



Глава двести шестнадцатая

Два петуха в одной клетке


   Дети ушли, и в доме сразу стало как-то тихо. Измученный длительным перелётом Грэг всё ещё спал, отвернувшись в мохнатую стенку дивана. Его худенькое, совсем не мужское, цыплячье плечико, завернутое в одеяло, то поднималось, то опускалось. Его смешной раздвоенный носик лежал на подушке, а рот был чуть приоткрыт, а милые лепестки ушек всё так же торчали в разные стороны. Прямо, спящий ангелочек-эльф загробного мира Думми, тощенький и до слез отвращения жалкий.
-Спит, - Алекс хотел было, разбудить Грэга, но я предотвратила его:
-Тихо, не буди его, пусть поспит.
-Может, мне спеть ему колыбельную. – Он снова собрался было разбудить Грэга, но больше этого не понадобилось – внезапно, мой «ангелочек» с диким криком вскочил с дивана и бросился прямо на меня. Это был не человек, а зверь - его глаза горели безумием. Он кричал, словно безумец, обхватив ладонями голову.
-Грэг, Грегги, Грэгочка! Что с тобой?! Что случилось?! – стала уговаривать я его. Он тяжело дышал. В широко открытые глаза стал возвращаться разум. Похоже, ему приснился кошмар. – Всё в порядке, Грэг, это я! Ты не узнаёшь меня, свою Лили?! - Вдруг, Грэг зарыдал, по щекам покатились слёзы:
-Сирена, опять эта проклятая сирена!
-Что?! Какая сирена?!
-Тюремная сирена! Она всегда будет будить меня, - ещё трясясь всем телом, как паралитик, зарыдал Грэг.
-Не надо, Грегги, здесь больше нет тюремной сирены! Ты дома, ты дома! – Я хотела обнять своего Грэга, но тут вмешался  Алекс.
-Проснулся, припадочный, - недовольно проворчал он. – С добрым утром, ваше величество! – Увидев заросшее лицо Алекса, Грэг снова сердито повернулся на бок.
-Послушай ты, мистер Грэгсон, ты что, собираешься дрыхнуть здесь до вечера? А ну, подымайся, у меня есть к тебе серьёзный разговор.
   Почесывая лысую голову, заспанный Грэг опустил тощие, как спички, обезображенные  инкрустацией ожога ноги на пол. Алекс с неудовольствием заметил, что на нем не было брюк, а потом он увидел эти синие, покрытые страшными рубцами ноги…
-Где же? Где? – Подслеповатый Грэг шарил своими тощими, узловатыми пальцами по всему дивану.
-Вот, это, кажется, твоё, - Алекс швырнул Грэгу его измятые брюки, которые перед этим достал из-под своего обширного зада.
   Грэг с виноватым видом одел брюки и снова уселся на диван. Видимо, после кошмара его ещё мутило, потому что Грэг, обхватив голову руками, уперся взглядом в пол. Снова наступила мучительная тишина. Бессмысленные стрелки часов застыли словно в невесомости. Угасающий после обеда камин догорал. Мы сидели друг подле друга, не зная, что должны говорить. Лишь ходики часов громко отбивали время, да в прихожей была слышна усиленная возня обезьяна, который, угрожающе щёлкая,  уже о чём-то спорил с нашим котом Васькой. За окном пушистой дымкой падал снег, от которого в комнате было тихо уютно и бело и почему-то хотелось спать.
-Я сварю кофе, а то мы так до самого Нового Года не проснёмся, - сказала я и вышла на кухню, чтобы поставить чайник на догорающую печь.
   Верно говорят – если смотреть на стоящий на плите чайник, то тот никогда не закипит. Чайник закипал целую вечность. Я уже стала засыпать и, положив, голову на ладони, тихонько задремала, но вот противный свист огласил кухню, тощая струйка пара из свистка обожгла мне руку, и я проснулась. Заварив крепкого  черного кофе, который мог бы взбодрить даже слона, я сложила кофейник и чашки на поднос, и отправилась в комнату, где сидели мужчины.
  О чём шла речь, пока закипал чайник – я могла только догадываться. Когда я с подносом вошла в комнату, то  услышала только развязку разговора.
  С криком: - «Да, пошёл ты!!!», - Грэг  бросился на Алекса. Поскольку тщедушный Грэг был на две головы ниже Алекса – удар пришелся Алексу в грудь. Алекс пошатнулся и отступил назад, но скорее не от боли удара, а от удивления неожиданностью тем, что Грэг посмел напасть на него первым.
  Я сразу же поняла, что произойдёт в следующую секунду. Выронив  поднос из рук, я рванулась вперёд, чтобы встать между двумя мужчинами. Но было слишком поздно. Сокрушительный удар увесистого кулака Алекса обрушился на голову Грэга. Это произошло в одно мгновение, так что я не могла даже увидеть, куда пришёлся удар. Я только увидела, как Грэг, отлетел в противоположный угол комнаты и, ударившись о батарею, безжизненно сполз на пол.
   Грэг не шевелился. Из его ноздрей показались две тоненькие струйки крови. Он был мёртв!
-А-а-а-а-а-а-а-а!!! Ты убил его, Алекс!!! Ты убил его!!! Господи, что же ты наделал!!! – Мне казалось, что моя голова сейчас же разлетится вдребезги. Я упала на колени и, изо всех сил сдавив уши ладонями, закрыла глаза, чтобы не видеть того страшного, что произошло в этом доме.
  Когда я открыла глаза, Алекс стоял возле меня с какой-то дурацкой, виноватой улыбкой, дескать, «извини, Малыш, не рассчитал силёнок». Он всё ещё тяжело дышал, сжимая кулак, на котором были остатки крови Грэга. Я встала, и, храбро вытянувшись в полный рост перед Алексом, подняла свой взгляд прямо в его глаза.
-Убей и меня, Алекс. Убей меня, потому что без Грэга я все равно не буду жить. – В этот момент я ничего не боялась. Глядя смерти прямо в глаза, я ждала одного – удара, сокрушительного удара мощным мужицким кулаком, который раз и навсегда покончит с моей несчастной жизнью.
-Да отойди же ты! – раздраженно прикрикнул на меня Алекс и, грубо оттолкнув меня  в сторону, направился к неподвижному Грэгу. Он наклонился к лежащему и прислонил свою мохнатую всклокоченную голову к его тощей груди. В гробовой тишине комнаты слышались лишь мои тихие всхлипывания.
-Живой твой Грэг, - с каким-то упреком проворчал Алекс. – Неси сюда нашатырь, живо! Будем воскрешать покойничка, - уже спокойнее выдохнул он.
  Окрыленная, я бросилась за аптечкой. Главное – мой Грегги был жив – остальное – неважно.
  Маленький пузырёк с нашатыря коснулся разбитого носа Грэга. Грэг застонал и пошевелился.
-Живой, живой! -  радостно закричала я и захлопала в ладоши.
-Живой, куда ему деться, - недовольно буркнул  Алекс, как будто и в самом деле сожалел, что не убил Грэга. –Дохляк, не умеет драться, а тужа же , на тебе…-  лезет… помахать кулачишками.
  Я кинулась к Грэгу и нежно обняла его за шею.
-Грэг, Грегги, Грэгочка! Мой миленький, мой бедный мальчик! Ты живой! Живой! А я то думала, этот болван убил тебя! – Видимо, для того, чтобы вызвать во мне ещё большее сочувствие, ушибленный Грэг застонал…- Где больно?! Скажи, где больно, миленький?! – дрожащими от волнения руками я стала ощупывать разбитую голову Грэга.
-О-о-о-о! Моя голова! – Грэг схватился ладонью в области глаза.
-Ну-ка, - я отняла его ладони и обнаружила здоровенную гематому.
-Алекс! Неси снегу! Живо!
   Алекс выбежал за снегом во двор, а я осталась подле Грэга.
-Грэг, Грэгочка, ну, что же ты так, мой милый, мой хороший, мой сладкий, мой бедовый мальчик, – юродствующее гладя его разбитую голову, я нежно обнимала его, как только может обнять любящая мать…- Зачем ты полез драться с этим нехорошим  Алексом, ведь я же говорила, что он все равно сильнее тебя? Мой бедненький маленький Грэг…мой родненький, мой сладенький мальчик… - Вынувшийся Алекс, безжизненно сел в кресло и опустил руки. С пакета на пол капал талый снег. Розовая лысина «мальчика» забавно торчала из-под моего мохнатого от кофты плеча. Грэг поднял голову, и, сложив бровки домиком, улыбнулся и пожал плечами, будто говоря Алексу – «Вот так-то.  Она меня любит». Это был тот самый редкий случай в природе, когда победитель оказался побеждённым.
  Понурые, мы снова молча сидели и смотрели, как за окном метёт метель. Мы с Грэгом на постели: он положил свою разбитую голову мне на колени, а я прикладывала к нему мокрый компресс из снега, завернутого в полиэтилен. Алекс сидел надутый, как туча, положив руки на колени и лишь изредка скоса и бессильно поглядывая на нас из-под лобья. Алекс понимал, что проиграл. Алекс не любил проигрывать, но на этот раз он понимал, что проиграл эту решительную моральную битву, проиграл ЕЁ. Проиграл решительно и безвозвратно. Его собственная жена любила не его, а этого наглого пришельца по имени Грэг, хотя он ничем не заслужил этого.
-Так из-за чего была драка? – наконец, прервав тишину, осторожно спросила я.
-Представляешь, этот ублюдок утверждал, что ты не только его жена, но и это всё его, - не в силах изъясниться от давящего горла отчаяния, Алекс обвел пространство глазами, - всё, включая наш дом, - всё, оказывается, теперь его. Это МОЙ дом, каторжный, а ТВОЙ дом – тюрьма! – противно произнес он почти по слогам в самое ухо Грэга, чтобы тот лучше расслышал его. (Это была та последняя соломинка, за которую хватается утопающей, но как глупа была она, эта малодушная, бессильная месть, и понимавший это Алекс, злился ещё больше своему жалкому положению второго мужа).
-Этот дом строил Я, а не ты! – взвизгнул из-под меня упрямый Грэг.
-Всё, хватит, вы оба! Если хотите знать – этот дом записан на меня, так что он принадлежит мне! – «помирила» я мужей.
   Алекс не мог возразить мне, потому, что это была правда – официально он всё ещё был прописан в своей, то есть теперь Юлькиной квартире мертвой душой, в чьи обязанности лишь входило регулярно вносить плату за свою долю. Желая немедленно подавить навалившуюся на него мужскую депрессуху, проигравшего в турнире самца-оленя, Алекс встал, достал из буфета «запретную» вишнёвку и, публично раскупорив прямо передо мной, стал наливать себе. Он наливал и наливал, будто для того, чтобы специально досадить мне. Кряхтя, он опрокидывал полную рюмку в рот, злобно сверкая на нас глазами. Наконец, мне надоело это представление.
-Хватит! – закричала я на него и рванула рюмку из рук.
-Отстань, баба, я в печали, и  буду пить, сколько захочу!
-Этим себе не поможешь, Алекс!  Нужно решать свои проблемы, а не запиать их.
-Решать?! Что решать,  когда, ты всё уже всё решила за меня! – низким расстроенным закричал Алекс, грубо вырывая рюмку из моих рук. – Кому сказать, я женился на замужней бабе и теперь состою в гареме у собственной жены. Мужья, по порядку рассчитайсь – первый – второй. Кстати, лысый, а кто из нас первый, а кто второй, а?
-Прекрати паясничать, Алекс, ты пьян!
-А ты хочешь, что я был бы при этом ещё и трезв! Стерва! – Он, было, замахнулся, на меня, но я опередила его, со всего размаху вмазав в его разгоряченное вишнёвкой лицо пакет со снегом.
-На, получи!
  Охоломанённый Алекс стоял, глупо хлопая ресницами, на которых росой свисали капли талого снега. От неожиданности холодной примочки, он  мгновенно протрезвел.
-Не смей оскорблять мою жену! – защищая меня, мой раненый герой  Грэг было снова полез в драку, но я осадила его.
-Не надо, Грегги, не вмешивайся сейчас хоть ты…
  Уже полутрезвый, Алекс снова плюхнулся в кресло, и, заложив палец, под нос стал в упор созерцать на Грэга, словно тот был картина в Эрмитаже.
-Слушай, Лиль, а может нам сдать этого хмыря в посольство? Чего с ним мучаться? – вдруг, по-деловому  предложил мне Алекс. Я вздрогнула, словно меня ошпарили кипятком. Алекс произнёс это так спокойно, словно Грэг был приблудной собачкой, случайно забежавшей в наш дом, чтобы согреться, и с которой теперь просто не знали, что делать.
-Алекс, милый!- я бросилась перед ним на колени, - ты хороший, ты добрый человечек! Если ты меня хоть чуточку любишь, умоляю тебя, не делай зла Грэгу, ему и так пришлось не сладко! Я люблю его, понимаешь, люблю! Если  он погибнет в тюрьме, я тоже не буду жить! Я опять убью себя!– При сих последних страшных в своей нелепости словах я зарыдала, словно ребёнок.
-Хватит, прекрати истерику! Не надо, Малыш – Алекс принялся поднимать меня с колен, но я сопротивлялась, хватая его за ноги.
-Ты обещаешь мне, скажи?!  Обещаешь?! – я глядела ему прямо в глаза.
-Хорошо, хорошо, пусть будет по-твоему! Я не трону твоего придурка. Но как мы будем жить втроём? Ты же сама знаешь, что два петуха никогда не живут в одной клетке.
-Я не знаю, Алекс, - честно ответила я, покачав головой. – Но я знаю, что люблю Грэга и от него у меня дочь.
-Дочь. А как же наш брак? По-твоему, выходит, что все наши шестнадцать лет ерунда, фикция? А наши дети? А все эти годы, что мы прожили вместе под одной крышей – бросим их коту под хвост? Забудем, как недоразумение? А дети? Наши дети?
-Коту под хвост, - задумчиво повторил Грэг, реально раздумывая, как же это может быть. Он был слаб в русских идиомах.
-Брак – это ты так называешь состояние, когда двое живут под одной крышей, потому что им попросту некуда идти или же тот дурацкий штамп в паспорте, который словно клеймо связывает наши жизни?
-О чем ты говоришь?
-О нашем так называемом «браке», мой милый Медвежонок, - злобно прошипела я.
 -Ты стала такая смелая, всё потому что ОН здесь, - Алекс злобно сверкнул глазами на Грэга.
-Не перекидывай, Алекс, Грэг здесь совершённо ни при чём. Наш брак…этот нарыв зрел слишком давно, чтобы теперь не прорваться. Я давно хотела тебе это сказать, но не решалась только из-за детей. Опомнись, Алекс, мы уже давно не живем вместе. Мы даже спим в разных постелях. Говоришь, дети. Наконец-то ты вспомнил о наших детях. А ты спросил, каково жилось мне с детьми на мой тощий бабий заработок, когда  все деньги ты тащил и продолжаешь тащить ей, ЕЙ, своей бывшей!
-Но у меня там сын! Я не мог бросить своего старшего сына!
-Сын?! А ты когда-нибудь хоть раз подумал о нашем сыне Володьке?! Знаешь, каково это отвираться  детям: «Деточки, дескать, папочки не будет дома, потому что в воскресенье он снова работает». Знаешь, самое противное, что каждый раз, когда я засыпала субботним вечером, я заставляла поверить себя, что ты действительно уехал на эту свою чёртову работу, пока ты там трахался со своей бывшей! Так было легче думать, чтобы не дать себе сойти с ума от ревности! Легче принять это унижение! И всё это я терпела только из-за того, чтобы у детей был какой никакой, но отец, потому что я знаю, что такое расти без отца! Поверь, тот, кто рос без отца, не пожелает того  же лиха своим детям! И я терпела, терпела этот гарем, потому что хотела вырастить нормальных детей, а не озлобленных на весь мир забитых  зверьков, каким была я! Спроси себя, Алекс, сходил ли ты когда-нибудь со своими детьми в этот грёбанный  Эрмитаж– всё это делала я, я! Значит, пока я жила в твоем гареме – тебя это устраивало, потому что это унижало не тебя, а меня, а когда появился Грэг, ты готов убить его и меня заодно, потому что мужской гарем, видите ли, заедает твою грёбанную мужскую гордость...- Уже не помня себя, я кричала в истерике бессвязные слова, которые казались забавной шуткой, если бы это всё не было горькойи грубой правдой. Вся накопившаяся обида  и боль вырывались из меня, словно лава, из давно потухшего вулкана. Я выкладывала Алексу всё, что накипело на моей израненной душе за все эти долгие годы. Алекс только стоял, и, от удивления раскрыв рот, наивно хлопал глазами, словно только что узнал всю правду, давно уже известную ему самому. - …А теперь мне всё равно, можешь убить меня, если хочешь,  потому что я сама не знаю, что делать, - махнула я рукой, закончив свою печальную исповедь нелюбимой жены.. 
  Алекс тяжело дышал. От волнения его толстое лицо сделалось красным, как кусок парной говядины.
-Я лучше убью его! – воинственно заорал Алекс, грозно направляясь к перепуганному Грэгу.
-Ты не сделаешь этого, потому что ты любишь меня, – спокойно ответила я. Алекс опустил руки и снова плюхнулся в кресло. – Ты же знаешь, Алекс, они – моя семья, такие же, как и ты с детьми. Значит, мы будем жить все вместе. Другого выхода у нас всё равно нет. Когда дети вырастут – можешь идти к своей Юльке на все четыре стороны и жить там. Но только, когда дети встанут более или менее на ноги.  Я не хочу, чтобы моего Вову вместо университета забрали в армию. Ведь ты сам прекрасно знаешь – с сыновьями матерей-одиночек у нас в России не очень-то церемонятся. Я не хочу, чтобы мой сын, вместо учёбы, маршировал в батальоне. А Ксюша – ведь она так любит тебя, Алекс.
-Мужской гарем, это же чёрт знает что! Сексуальная революция! – уже вконец расстроенный моим внезапным бунтом, Алекс почесал мохнатую голову.
-По-твоему, когда я играла роль нелюбимой жены в твоем женском гареме – это было в порядке вещей?
-Заткнись!
-Когда я терпела твои измены с Юлькой! Когда ты возвращался домой и подолгу затем отмачивал свой пенис в душе, это то же было нормально?! – Я чувствовала, что снова начинаю выходить из себя. Это был бунт. Только уже не тот великий, бессмысленный и беспощадный русский бунт,  а мой личный семейный  «бабий» бунт…если хотите, бунт забитой русской бабы.
-Заткнись!
-Что, тяжело слышать правду, милый мой, ненавистный супруг?!
-Зачем ты говоришь это при нём?! Ты хочешь унизить меня?! Хорошо, как хочешь, я вернусь к ней, но учти, это произойдёт гораздо раньше, чем ты думаешь!
-Можешь проваливать туда хоть сейчас! Только вот что, милый Медвежонок, запомни мои слова - ты ей совсем не нужен и никогда не был нужен! На самом деле, ей нужны только твои денежные  подачки, да твой большой член в койке! Разве ты забыл, как ловко она отобрала у тебя квартиру?! А когда ты постареешь и станешь совсем слабым и ненужным, как мужик, она вышвырнет тебя из своей жизни, как это было тогда, когда сгорела твоя халупа, и мы стали бомжами, или когда она нашла себе более денежного хахаля! И если бы не мои деньги – до сих пор жили бы на улице! Если я тебе нагрубила, то прости, мой милый, но я должна была рано или поздно вскрыть этот нарыв, чтобы выпустить наружу словесный гной в виде правды-матки. Я не могла больше лгать ни тебе, ни себе!
-Всё, после этих слов между нами все кончено! Можешь оставаться тут со своим американским зэком, а я ухожу. – Алекс встал и в подтверждении своих слов решительно направился к двери.
-Алекс! Алекс! Постой, опомнись! Я пошутила! Я очень неудачно пошутила! – Но Алекс уже не слушал меня, словно истеричная баба он стал собирать свои чемоданы, с показной нервической беспорядочностью швыряя туда свои смятые рубахи.
-Алекс, милый, пойми, ты не нужен им! У тебя есть семья – это я и мои дети, ты должен отвечать за них!
-Своего американ;са (он нарочно произнёс это слово с последним ударением на о) ты тоже причисляешь к детям?
-Прекрати, Алекс, - попыталась оборвать я его злой пьяный сарказм, но Алекс не унимался. Он был на взводе. Он наступал. Подойдя к Грэгу, он «дружески» обхватил его худые плечи своей огромной ручищей и приставил к нему своё заросшее большое  лицо. (Отчего  они сразу стали похожи на неразлучного собачью парочку – огромного мохнатого сенбернара Буки и его крошечного лысого  друга чихуахуа Личчи из Диснеевского фильма).
-Послушай, Грэг, перед тем, как уйти, я должен открыть тебе ещё одну правду – последнюю. Знаешь ли ты, что в её гареме мы с тобой не одни. Кроме нас с тобой, официальных мужей, у неё ещё два наложника – это уже известный нам губернатор и её доктор.
  Грэг вытаращил на Алекса подбитый глаз.
-У-у-у-у-у, Грэгсон, да ты видно не в курсе, - уже пьяный, Алекс нарочито мощно дыхнул в лицо Грэга вишнёвым перегаром. – Разве она не рассказывала тебе перед свадьбой о своем чудесном докторе, который трахал её на столе прямо в своём кабинете.
-Алекс! Не надо этого! Прошу, пожалуйста! – Я буквально повисла на руке Алекса.
-Цыц, баба, заткнись, когда разговаривают мужики, - приказал мне Алекс, грубо отстраняя от себя.
-Какой ещё доктор? – недоверчиво спросил Грэг, вопросительно глядя на меня.
-Доктор Фрейд. О! – Алекс многозначительно поднял палец кверху.
   Я опустила голову и спрятала лицо в ладони. Я не ожидала такого подлого удара в спину от Алекса.
-Какой доктор, адвокат Карбински? – Я заметила, как нос Грэга заметно заострился, а лицо осунулось ещё больше.
-Какой Карбински? Я не знаю никакого Карбински, - пьяно замотал головой Алекс. – Я говорю о докторе Ханко?
-Ханко? Кто это?
-Её личный психиатр. Впрочем, наша благоверная жёнушка сама расскажет тебе обо всём. Давай, Лили, расскажи это так, как ты рассказывала мне перед свадьбой. Оба мужчины вопросительно уставились на меня.
   Я не смогла ничего прочитать в глазах Грэга, потому что опустила голову. Его вопрошающий взгляд теперь было самое страшное для меня. О, лучше бы меня постиг удар, и  я умерла прямо сейчас, в этот момент. Господи, за что же мне всё это? За что же Алекс мучает меня так? Подло, нечестно– выстрел в спину из-под тяжка. Знаю, что ТЕПЕРЬ  не виновата, но стыдно, стыдно. Стыдно перед Грэгом. Я чувствовала себя, как на допросе в тюрьме. О, я предпочла бы, чтобы меня расстреляли в это самое мгновенье, чем терпеть эту чудовищную моральную пытку страшного суда. «Нет, нужно ответить Грэгу прямо сейчас, иначе это никогда не кончится». Как говорится, лучше ужасный конец сейчас, чем ужас без конца.
-Я сделала это…я спала с ним, чтобы выйти из психиатрической больницы, - тихо ответила хриплым голосом и тут же спрятала лицо в ладони.
-Сделала что?! – с садизмом повелителя закричал Алекс. – Договаривай!
-Я спала с Ханко, - полуживая, произнесла я. - Я спала с ним, чтобы получить свободу… иначе бы он никогда не выпустил меня из психиатрической больницы… чтобы найти Руби. – Но в то же время, когда я произнесла эти жалкие слова оправдания, мне стало значительно легче, словно с моего сердца спал тяжеленный камень. Теперь несчастный Грэг знал всё. Пусть же судит меня…
-Гад, я убью его! Скажи где он, скажи! Я убью этого подонка! – взвился Грэг, сжав тощие кулаки.
-Ха-ха-ха! Хватит, ты уже однажды «убил» губернатора! –  засмеялся Алекс, но Грэг даже не обратил внимания на его ядовитую  шутку, он подбежал ко мне и сел на колени подле меня.
-Лили, не волнуйся, я тебя ни в чем не обвиняю, ведь я был мёртв столько лет, - Грэг отнял ладонь от моего заплаканного лица. - Только скажи, где он? Я убью этого мерзавца, который шантажировал тебя! Мне всё равно ничего не будет за это, даже если меня застанут на месте преступления, то никто не сможет опознать меня,  ведь Грэга Гарта больше не существует. Он умер, а мёртвым смерть не страшна.
- Не психуй, герой. Уже убили! – недовольно проворчал Алекс.
-Как?! Где?! Когда?!
-Его сбросили с водопада. – Грэг как-то странно посмотрел на Алекса, словно тот был умалишённый. –Не бойся, это сделал не я! – огрызнулся Алекс, заметив его взгляд. – На, вот, читай, если ты мне не веришь! – Алекс небрежно швырнул в руки Грэга пожелтевшую газетную вырезку. Надвинув на нос очки, Грэг приставил клочок к носу и прочёл заголовок: «Загадочное убийство известного психотерапевта Николаса Ханко – знаменитого автора широко известного метода «отрицания действительного»». -  Грэг внимательно прочёл всю статью. Затем снял очки. Его взгляд был отсутствующим.
-Ещё один, - едва слышно прошептал он.
-Что ты сказал, Грэг? - не расслышала я.
-Нет, теперь это неважно, - как-то рассеянно ответил Грэг. – Он мертв.
    Снова в комнате воцарилась мертвенная тишина, подтверждаемая лишь жужжанием редкой зимней мухи, вертевшейся возле пролитых чашек с кофе.
-Отбой, - заключил Алекс и, взяв метлу, пошёл собирать разбитые осколки сервиза. Теперь мне стало ясно, что Алекс никуда не уедет. Он сдался, и всё останется, как оно есть.
   Потом я ещё  много думала над случившимся, над гаденьким проступком Алекса, который он провернул перед Грэгом с этим доктором Ханко. Его внезапная подлость была ни чем иным, как … слабостью.  Алекс проиграл, но пресловутая, ненавистная мне мужская гордыня не разрешали ему просто так отдать меня моему «воскресшему» мужу Грэгу. Хотя Алекс никогда и не любил меня, как женщину, а, наоборот, часто унижал и презирал меня за мою беспомощность, как глупую жену-ребёнка, он не мог и оставить нас с Грэгом в покое. ТАМ же приходящий папаша и «верный» муж  действительно был НИКОМУ НЕ НУЖЕН со своими отеческими заботами, разве что его деньги…
-Странно, - глядя в пустоту, усмехнулась я, - в детстве я всегда мечтала иметь трех детей, но иметь двух мужей – это, пожалуй, уже слишком. –Я улыбнулась едва заметной глупой улыбкой. Алекс только фыркнул, словно морж, но ничего не ответил. Грэг сидел молча. Вдруг, Грэг вздохнул и грустно произнёс:
-Видно, ничего не пописаешь, такова уж судьба.
  Алекс прыснул смехом и выронил метлу:
-Не попишешь, чурка нерусская.
-Я и сказал, против судьбы не пописашь.– Как ни расстроена я была, но тоже, зажав рот,  расхохоталась. Грэг сидел и удивленно смотрел на нас своим распахнутым удивленным взглядом грустных глаз.
-Это против ветра не поссышь, а судьбу изменить всегда можно! Вот возьму тебя, маленький мерзавец, и раздавлю, как клопа – и делу конец. Раз ты всё равно умер, лишняя смерть тебе уже не повредит, – весело заявил Алекс, при этом недобро  плюхнув широкую ладонь на лысину Грэга.
-Алекс, Грэг, - не надо все сначала. Мы и так наговорили друг другу порядочных гадостей. Я не хочу, чтобы в этом доме жила ссора. Помиритесь, умоляю вас! Сделайте это ради меня, ведь мне и так осталось совсем немного. – Я взяла ладони обеих мужчин и положила их одна на другую, прикрыв их снизу и сверху своими ладонями – получился порядочный многослойный пирог.
-Американский пирог, - грустно улыбнувшись,  подтвердил Алекс. Грэг только удивленно покосился на него.
-Ну что, мир?
-Мир, - вздохнув, хором ответили мужчины. Похоже, они оба порядком устали, и им теперь было все равно.



Глава двести семнадцатая


Сестричка


  Между тем стало темнеть, а дети все не возвращались. Предчувствуя неладное, я начала нервничать. Не находя себе места, я металась из угла в угол, в то время, как мои мужчины, понурые и уставшие после своей «дуэли» сидели рядом против друга.
-Ну, чего ты мечешься, придут они!  - грубо проворчал Алекс.
-Позвони, позвони ещё раз! - не унималась я.
«Абонент временно не доступен», - послышался из трубки женский металлический голос. Господи, как же я ненавижу этот «Абонент временно не доступен». Хотелось вырвать трубку из рук Алекса и расколоть её на тысячу кусочков, вдребезги, непоправимо, только за то, что вещь сейчас бесполезна, когда она так нужна, но я знала, что этим я окончательно  оборву ту единственную нить Ариадны*, которая связывала нас с детьми.
   Выхватив телефонную трубку, я лихорадочно стала набирать Володин номер, но упрямый голос с неизменным упорством отвечал ненавистную фразу, а я с тем же упорством продолжала набирать длинный номер. Мои пальцы играли на клавишах телефона автоматически, словно давно проигранный аккорд на рояле.
-Прекрати, так ты только доведешь сама себя!  Володька большой парень, с ним ничего не случится!
-Володька то большой, а вот Руби маленькая! – почти заорала я на него, отплевываясь брызгами слюны из пересохшего рта. Грэг и Алекс смотрели на меня широко открытыми глазами, должно быть, они решили, что я теперь окончательно спятила от волнения. – Грэг, Грегги, Грэгочка, - я бросилась к Грэгу и схватила его за запястья, - ты же помнишь, что наша Руби всё время попадала в какие-то переделки! Наверняка помнишь, когда малютке Руби едва исполнился год, она попыталась оседлать кота, а тот исцарапал ей лицо! Помнишь, как ты возил её к доктору за сотни километров?!  Малютке тогда чудом удалось спасти лицо! Господи, на ней до сих пор остались шрамы от кошачьих когтей. А потом, помнишь, когда мы бежали из Коста-Рики, едва мы отплыли от берега, как она забралась в иллюминатор, и нам пришлось вытаскивать её при помощи масла! А потом, она потерялась в Дании, я тогда чуть было не сошла с ума! В тот день я поседела, как лунь! Вот, смотри, я и сейчас седая! – в жоказательство я сняла парик и показала Грэгу обнаженную голову. Несмотря на то, что он сам был лысым, Грэг с ужасом и болью смотрел на мои редкие, похожие на пух, вьющиеся волосёнки, на круглом и страшном, как у новорожденного младенца черепе. – Только теперь ещё и лысая, - с грустью добавила я, с садомистским удовльствием наслаждаясь сворим падением в глазах любимого Грэга.
-Ты ничего не рассказывала мне об этом, - печально произнёс Грэг, жалостливо глядя на меня подбитым глазом.
-Ещё бы, если бы я рассказала – ты тоже бы поседел.
-Да что случилось? – наконец, вмешался Алекс. Ему стало любопытно побольше узнать о моей таинственной красавице-дочери.
-Ей было три, - Алекс как-то сразу скис, вспомнив, что взрослая Руби отыскалась только сегодня. – Так вот, когда мы были в Дании, в замке Кроненбург, стоило мне отвернуться, как  она забралась на самый высокий бастион и разгуливала там. Клянусь тебе, я даже не знаю, как она туда попала! Оказывается, пока Руби забиралась по лестнице, я следила за чужой  девочкой в таком же платье и в таких же колготках. Представляешь, какой ужас я испытала, когда поняла, что потеряла свою дочь в чужой стране! А потом я увидела её наверху! О, я думала, что меня сейчас же хватит удар!  Если бы не пожарный, который полез её снимать, наша девочка сорвалась вниз и разбилась бы о камни! - Страшные кадры погони за ребёнком, снова пронеслись в моем мозгу, меня начло трясти,  и я заревела.
-Хватит заливать, - махнул рукой Алекс.
-Так это была не самоубийца?! – удивленно закричал Грэг, вытаращив от страха глаза.
-Нет, это была не та чёртова Офелия, о которой ты подумал – это была наша дочь Руби. Руби – непослушная девчонка. Бедовая моя г-о-о-о-ловушка!- запричитала я.
-Прекрати реветь, кажется, есть!  - оборвал меня Алекс.
   Я услышала долгожданные длинные гудки. Моё сердце замерло, перестало биться. Я вся превратилась в слух. Наконец, раздался странный щелчок, и я услышала голос сына:
-А-л-л-л-ё-ё! –Мне он показался циничным или же пьяным.
-Да, да. Хорошо, - неужели, Алекс мог так спокойно разговаривать с сыном, когда было уже почти девять часов, а на улице темно, хоть глаз выколи.
  Не помня себя, я подскочила к трубке и, от волнения рванув мобильник вместе с рукой Алекса, заорала во всю трубку:
-Немедленно возвращайтесь, немедленно!!! Домой!!!
-Да, мать … как всегда волнуется, - спокойно пробубнил Алекс, - ну всё, давай.
-Дай трубку, трубку дай!!! – Я вырвала трубку из ладони Алекса, но было уже поздно – короткие гудки прервали всю мою надежду на разговор сыном. Я попыталась перезвонить.  «Абонент временно не доступен», «Абонент временно не доступен», «Абонент временно не доступен». Сытый моими постоянными звонками, сын отключил мобильный.
-Чего ты такая нервная?! Они уже едут!
-Едут, едут! Ты хоть спросил, где они?! Папаша! А ты чего жмешься, как блаженный! - с раздражением накинулась я на ни в чём не повинного Грэга.
-Прекрати, иди в душ, помойся. Тебе сразу же станет легче, - спокойно посоветовал Алекс.
 -Я слышала музыку! Музыку! Они в каком-то клубе! Они пьяные, с ними может случиться беда!
-У тебя очередная климактическая паранойя, Малыш! Иди, помойся –станет легче.
   Фыркнув, я схватила полотенце и побежала в душ. Прохладные струи нежно обволокли моё истерзанное тело, и мне действительно стало как будто легче. «Они едут. Чего психовать? Они едут. И зачем я набросилась на Грэга?»  И всё-таки на сердце было как –то неспокойно.
   Между тем материнское  сердце меня не обмануло. У «деток» была своя программа.
   
   Экскурсия на выставку Куиндже отменилась сама собой, когда проезжая мимо Палас Отеля, Руби громко скомандовала единственное на весь свет интернациональное слово: «Стоп!»
-До Русского Музея, - улыбаясь, поправил Володька, – мы ещё не приехали. Таксист было снова тронулся в путь, как Руби снова решительно остановила  его:
-Стоп!!!
-Так мы едем или нет?!
  Руби замотала головой, замахала руками, словно глухонемая. Она сунула таксисту пятисотдолларовую купюру и, открыв дверь, решительно вышла.
-Вот ненормальная! Руби, стой! Куда?!
-Это не деньги, молодой человек, давайте рубли! Четыре тысячи пятьсот!
-А будьте вы прокляты! – Володька швырнул таксисту пятитысячную купюру и, схватив пятьсот её долларов, побежал за Руби.
-Стой, дура, мы ещё не приехали!
-Приехали, приехали! – повторила Руби, увлекающее махнув рукой брату.
-Разве мы не едем на выставку Куиндже? – спросил удивленный Володька.
-Не хочу Куиндже! – вдруг, резко повернувшись, капризно отрезала Руби.
-Стой, куда ты, американская кукла?! – Володька выбежал из такси, держа за руку Ксюшу, словно Винни воздушный шарик вместе с его Пятачком. Но гордая Руби будто не замечала их. Решительным шагом она направлялась к входу в отель. –Куда?!!
-Номер, номер, - залепетала Руби.
-Ты сняла номер в этом отеле?! Номер?!
-Да, да! – закричала Руби, обрадованная тем, что её наконец то поняли. Она схватила брата за руку и повела в отель.
  Удивленный швейцар снова открывал двери прекрасной девушке в дорогой шиншилловой шубе. Стеклянный лифт возносил их ввысь. Володька и Ксюша, открыв рты, вертели головами, осматривая всю эту недоступную для них  роскошь.
-Войдите! –  Руби торжественно распахнула дверь в сказочный дворец.
-О-ба-на! Вот это красотища! - присвистнул Володька. – И это все твоё?
-Твоё, - довольно повторила Руби за Володькой.
-Я же говорил - её папаша миллионер! – воскликнул Володька, обращаясь к перепуганному неожиданным развитием событий комочку- Ксюше.
-Откуда ты знаешь? – робко спросила Ксюша.
-Надо было учить английский, преподобная  Ксения. Я слышал, как мать говорила, что её отец Барио. А Коди Барио, будет тебе известно, – это губернатор Флориды. Откуда, по-твоему, у неё такие бабки, а?
-Тише ты,  кажется, она всё слышит.
- Она всё равно ничего не понимает. Послушай ты, американская кукла, скажи, откуда у тебя такое бабло, чтобы купить всё это, а?! - Руби только кивала головой в ответ. - Дура размалёванная, американская кукла, девка, - любезно улыбаясь, произнёс Володька.      
-Володя, прекрати! Как тебе не стыдно – она ведь наша сестра!
-Видишь, наша сестрица ничего не понимает. Пока она жила в своей Америке, она начисто забыла русский, так что при ней можешь болтать о чём угодно. Руби! Твой батька губернатор?! – заорал ей прямо в ухо Володька, словно Руби была глухая.
-Так спроси её по-английски, раз ты сам такой умный, - обиженно предложила Ксюша.
-По-английски?! – растерялся Володя, почёсывая голову.
-Да, да, спроси! Спроси! Что, не можешь?
-Не могу, - выдохнул Володька. – Понимать – понимаю, а говорить - не могу.
-Тогда чего дразнишься?
-Забей. Давай лучше наслаждаться всем этим! Дома ты такого не получишь
-Шампанского? – предложила Руби.
-Чего она хочет?
-Кажется, шампанского!
-Где же мы возьмём ей шампанского?
-Это, она нам предлагает! О, ё, сестрица, ты класс,  давай сюда!
-Но мама запретила…,  -видя, что слишком далеко зашедшая шалость брата начинает принимать неприятный оборот, испуганно заканючила Ксюша.
-Мама много чего запрещает. Расслабься, Ксюшка, если ты готовишься в свой монастырь, то можешь не пить, я тебе не мешаю, только я  хочу расслабиться, не то от этой долбанной школы у меня мозги съедут, - насмешливо произнёс Володька.
-Чин-чин, - улыбнулась Руби и красиво  осушила свой игристый бокал блестящими напомаженными губками.
-Чин-чин, сестренка, - на зло сестре Володька демонстративно - неряшливо  выплеснул бокал в рот, словно опрокинул рюмку. – Видя «усердие» брата, Руби громко расхохоталась. Весёлые пузырьки начинали ударять в голову. Обстановка становилась все более дружеской и непринужденной, хотя брат и сестра не понимали друг друга – «моя твоя не понимать». Руби заказала ланч, и через секунду в дверь позвонили.
-Мисс, ваш заказ! – услужливый официант принёс огромный серебряный купол, под которым ютились крошечные тортинки с икрой.
-Рыпьи яишки, - захохотала Руби, беря крошечные тортинку двумя намоникюренными пальчиками, стала соблазнительно есть, смакуя и, обволакивая пухлыми губками каждый кусочек.
-Вот это жизнь! Вот это я понимаю – всё включено! – вздохнул, Володька. – Ксюш, присоединяйся!
-У меня пост, - буркнула Ксюша и грустно отвернулась.
-Вот тюкнутая. Ну, как хочешь, а мы с Рубкой будем есть всё! – Руби подняла брови и удивленно кивнула на Ксюшу.
-Вегетарианка, - кратко пояснил Вова. – Пост у неё. Травку ест, понимаешь, травку!
-А-а, кафка, - Руби понимающе закивала головой. Она позвонила по телефону. Через несколько минут тот же официант принёс варёной спаржи.
-Кафка, - пояснила Руби.
  Володька презрительно расхохотался, глядя на опешившую Ксюшу.
-Ну, хватит, я еду домой! - обиделась Ксюша.
-Прости, сестрица, я не хотел смеяться над тобой, но ты сама напросилась. Ладно, расслабься, будь, как дома. Вряд ли когда-нибудь нам удастся побывать в президентском номере Палас Отеля.
-О, смотрите, настоящее джакузи! – восторженно заорал Володька. – Вот это да!
   Улыбающаяся Руби нажала на кнопку, и бурлящая вода стала заполнять обширную ванну. Володя затрясся от предвкушения удовольствия.
-Можно? –Руби только загадочно кивнула в ответ. – Ну, ты это, иди, - замахал он на Руби руками. Руби как-то загадочно хихикнула и скрылась.
  Володя разделся и лег в бурлящую ванну, в ту самую, в которой несколько часов назад отмокал от тюремной грязи Грэг.
-О, ё, моя богатая сестренка, это самое лучшее! – Повинуясь инстинкту ванной комнаты, Володя запел. – Пуская шипящих соляных свинок, он хохотал и строил пенные замки. Бурлящее тепло проникало в каждую косточку, мерное бульканье убаюкивало, и Володя закрыл глаза от удовольствия. Разве он мог бы подумать о таком в своем деревенском доме, где он мог принимать «джакузи», только пукая в ванну.
   Вдруг, он услышал едва слышный всплеск и почувствовал чьё-то мягкое тело, погрузившееся рядом с ним. От неожиданности Володька подскочил и прижался к стенке джакузи. Лихорадочно стирая едкую пену с лица, он попытался открыть глаза. Защипало.  Тут он услышал тоненький женский смех. Володька открыл глаза, и тут же они сами собой сделались большими, так что едва не выскочили из орбит - вместе с ним в ванне сидела Руби – его родная сестра! Абсолютно  голая!
-Ты что обалдела? Эй, сестрица, а, ну, вылезай, -  заикаясь, залепетал Володька, прикрывая руками свой «срам». Но сестрица и не думала «вылезать». Похоже, ей тут было вполне комфортно, и она, как будто ничего не происходило, расслабившись,  наслаждалась теплом душистой ванны.
  Володька был без трусов. Точнее они были, в чем мать родила… обоих. От стыда он готов был провалиться сквозь землю. Он просто не знал, что делать с ошалевшей бесстыдницей-сестрицей, так бесцеремонно залезшей в его ванну. Его лицо было пунцовым, как помидор. Нахлобучив на себя пены, он попытался спрятаться за ней, но к своему ужасу понимал, что шипящая  пена катастрофически тает, и через несколько минут он останется совершенно голым перед своей сестрой. Но и это было не самое страшное. К своему ужасу Володька понимал, что он возбуждается.
  Это отвратительное чувство, когда сердце начинает бешено биться, а член, наливаясь кровью, независимо от его воли  начинает вздыматься, было хорошо знакомо ему. Он уже испытывал подобные «чувства», когда ночью,  тайно, закрывшись одеялом, в душном пространстве пропахшего потом пододеялья, освещенным лишь тусклым светом фонарика светящейся ручки-фонарика, принимался рассматривал хорошеньких «заек» «Плэй Боя» в фривольных позах или с замиранием сердца читать немыслимые статьи желтой газетенки «СПИД - инфо»*, которые большей частью дают неверное представление о сексе у подростков. Поскольку всякие разговоры о сексе в моем доме были под негласным, но  чудовищным запретом.  Эту «литературу» взрослеющий Володька покупал на последние деньги, оставшиеся от школьных обедов, и  целые кипы подобной «литературы», которую он, прочтя, всякий раз прятал под кроватью,  уже скопились в его подкроватном тайнике, так что там уже образовалась порядочная библиотека Амура.
  Теперь одна из этих женщин была прямо перед ним. Она улыбалась, соблазняла, была пьяна и доступна. Но она была его собственной сестрой – родной сестрой. Это обстоятельство шокировало. Крепкая испарина выступила на его лбу, он стал задыхаться в тягучей обстановке душистой ванной соли и сладковато-тошнотворного разврата.
  Заметив неподдельное смущение и ужас в совершенно растерявшихся глазах брата, Руби игривым движением разгребла вокруг себя пушистую мыльную пену, обнажив плотную загорелую грудь с колкими шоколадными сосками.
-Так лучше видно? –  Бедный Володя был ни жив ни мёртв. Он впервые видел перед собой обнаженную женщину.  Казалось, от  сильных ударов сердце готово было выскочить из груди, в глазах поплыло и завертелось с бешеной скоростью. – Послушай, мой милый  братец, ты прям как девственник на траходроме. А-ха-ха-ха! - вдруг пошло и весело расхохоталась она. - Расслабься же, я не укушу тебя, –Положив красивые ладони на шею брата, Руби стала делать недвусмысленный массаж. «Что творит эта сука!» - Володьке показалось, что он сейчас же потеряет сознание от близости её упругого загорелого  тела.
   Трясущимися ладонями Володя прикоснулся к её шероховатым соскам и непроизвольно стал их теребить. Взглянув вниз, Руби сразу же всё поняла.
-Нет, что ты,  нам с тобой нельзя, - снисходительно улыбаясь, словно маленькому мальчику, пояснила брату Руби, отстраняя от себя Володину ладонь. – Ведь мы с тобой брат и сестра. Как-никак нас обеих когда-то приютило одно чрево  нашей матушки. – Послушай, малыш, - вдруг наклонилась она к самому его уху, -  если тебе нужна девчонка на ночь, то так и скажи -  могу заказать. Здесь с этим без проблем. Можно даже девственницу, если хорошо доплатить…
  Володя дернулся прочь, словно Руби была электрическим феном, случайно брошенным в воду, но, неловко поскользнувшись, снова упал в пену. Его вылупленные от ужаса и непонимания происходящего глаза следили за каждым её движением, словно она была диким зверем, готовившимся разорвать его на части. Из всей фразы он только понял, что Руби предлагает себя в качестве любовницы.
-Погоди, ты что, и вправду девственник?! – удивленно спросила Руби, поднимая его ладонями за подбородок. Неописуемое отвращение кольнуло в сердце Володьки, когда он увидел перед собой  глаза собственной матери, только это были совершенно другие глаза – смеющиеся, горящие похотью и насмешкой над его непроизвольной, мальчишеской эрекцией. При этой чудовищно мысли, что его родная сестра хочет отдаться ему прямо в ванне, ком тошноты подступил к горлу подростка, и его чуть было, не стошнило тут же от волнения прямо в воду.
-Сука! – заорал он, и,  вскочив, прямо в мыле бросился из ванны, стыдливо прикрывая вздымавшийся член ладонями. Вдогонку ему раздался душераздирающий смех Руби, который  жутким звоном отозвался в его ушах. - Дура! Ненормальная! Психичка!  - уже из-за дверей джакузи послышался удалявшийся голос убегающего прочь Володьки, который выкрикивал ругательства и оскорбления в адрес своей бесстыжей сестрички,  но Руби то ли не слышала, то ли не понимала, она всё громче и громче хохотала, пока сама совершенно не выбилась из сил.
   Накинув на себя первый попавшийся халат, он на бегу бросился в другую душевую кабину. Прохладная вода ударила в затылок и  вернула его голову к мысли. Только спустя несколько секунд он понял, что моется прямо в халате и что это не его халат, а, о ужас, женский халат - халат его сестры. Дорогой махровый халат безвозвратно промок и повис неприятным грузом. Володьке было противно, что ему придётся отвечать ещё и за испорченный халат перед сестрой и объяснять ей, почему он полез мыться в халате.
-Да, пошли вы все, буржуи!  - наконец, подумал Володька, и, скинув халат, со всей злости швырнул его об пол, стал топтать махрового «буржуя». Ему стало значительно легче.
   Когда он вышел из душевой кабинки, то заметил, что Руби в ванной уже не было, а все его вещи лежали нетронутыми, как и лежали. Поспешно натянув на себя одежду, Володька вышел в гостиную. Как это ни удивительно, но Руби уже сидела при полном параде, она даже успела сделать себе лёгкий макияж, и как ни в чём ни бывало, потягивала соломинку молочного коктейля, весело беседуя с Ксюшей. И вот удивительно, несмотря на то, что каждая из сестёр говорила на своём языке, они прекрасно понимали друг друга. После каждой фразы сестрицы  одновременно разражались  звонким девичьем смехом.
  Руби весело махнула ему рукой, дескать, присоединяйся, и намекающе подмигнула глазом. Хоть его эрекция уже прошла, Володька все ещё никак не мог опомнится от происшествия в ванне, и поэтому стоял как истукан, недоверчиво косясь на Руби. Ему почему-то было стыдно перед Руби, за то что она застала его обнаженным и видела его вздымавшийся от возбуждения  неуправляемый член.  То  самое сокровенное, что он скрывал от всего мира, теперь было известно ей – его бесстыжей сестрёнке. Он был готов провалиться на месте, лишь бы больше никогда не видеть свою новоявленную сестру, и не быть в этом проклятом роскошном номере.
-А мы собираемся по магазинам, - весело заявила Ксюша . – Руби хочет купить матери подарок. Ты идешь с нами?
  В воздухе разлился приятный запах денег. Несмотря на свой юный возраст, Володя хорошо различал этот запах, как смог бы различить его каждый выросший в нищете подросток.
-Конечно иду, - радостно отрапортовал он.  - «Ну, теперь берегись, моя богатая сестрица, теперь –то я раскручу тебя по полной», - скрипя зубами подумал Володька. –«Попомнишь ты ещё своё джакузи в президентском номере».
  Свежие и смеющиеся, они втроём вышли на Невский. Как галантный джентльмен, Володя взял сестер под руки и, перекрывая движение прохожим, весёлая компания хохочущих молодых людей направилась в сторону самых дорогих магазинов. А праздничный Невский шумел в предновогодней лихорадке. Новогодние  огни магазинов  манили покупателей своими недешёвыми распродажами.
  Подобно мне, Руби была заядлая шопоманка. Когда она попадала в магазин, то забывала все на свете, и словно попадала в другой мир – мир всевластия денег.
 Володька сразу понял это, когда они зашли в первый же магазин. Им оказался небольшой бутик, торгующий головными уборами. Не успели они оглянуться, как на Ксюше появился роскошный меховой берет из норки.
-Но это же чудовищно дорого.
-Дорого, дорого, - улыбаясь повторила Руби, одевая на головку сестры белоснежное чудо. Моя новая вязаная шапочка, связанная специально для Ксюши, тут же отправилась в ближайшее в мусорное ведро. Ошалелый Володька тут же схватил первопопавшуюся шапку из коричневой норки и положил её на кассу.
-Это зачем? – спросила удивленная Ксюша.
-Это для меня, - цыкнул он сквозь зубы.
-Ты чего, братишка, это же женская! - веселым голоском засмеялась Ксюша. Поняв «апломб» Володьки, Руби тоже прыснула со смеху, но, не глядя, оплатила и эту незапланированную добровольно- принудительную «покупку».
-Прости, Руби, я не знал, - виновато затоптался Володька. - Но Руби сразу все поняла. Своим утонченным  вкусом опытного шопоголика  она безошибочно подобрала брату несколько сногсшибательных модных шапок, которые тут же оказались купленными. Как и не хотел он обобрать Руби, Володьке стало как-то не по себе, когда он увидел итоговую сумму, высветившуюся на табло кассы. «Это хорошим не кончится», - мелькнуло у него в мыслях, он тут же вспомнил, как мать учила его: «Человек за всё должен платить сам».  Кто знает, чем могут вылиться для него эти дорогие покупки сестры. Ему снова стало стыдно, что он, мужчина,  и не может купить себе даже самого элементарного.
-Хватит, Руби! - дернул он разошедшуюся сестру за руку. – Уже поздно, нам надо возвращаться домой. Домой! Слышишь, домой! Идем, идем…
-Идём, - хитро улыбаясь подтвердила Руби. Володя оглянулся. Как раз перед ними простирался обширнейший супермаркет мужской одежды «Онегин». Володька безжизненно шлепнул по лбу ладонью. Он понял – Руби не остановить.
   И это правда, шопомания – болезнь, которая порой бывает даже сильнее наркотической зависимости. В особенности, когда у тебя есть шальные деньги, к этой зависимости ты привыкаешь слишком быстро и вскоре входишь в настоящий раж покупок. В особенности это касается женского пола, потому как женщины – признанные собирательницы, в отличие мужчин-охотников, которые привыкли добывать свои деньги сами. Если такая заядлая шопоманка  разойдется, то её практически  не остановить, пока в бесчисленных  магазинах она не истратит свои последние деньги. На языке шопоголов это называется «выйти в ноль».
  Не успели они провести в магазине и тридцати минут, как Руби превратила его в настоящего джентльмена. Володька не сопротивлялся – он догадывался – ломаться и строить из себя скромника было бы просто глупо…и потом, всё это ему чертовски нравилось. Войдя во вкус шопоголика, он тоже поддался неуёмному порыву Руби, и теперь сам не мог остановиться. Впервые жизни он сам мог выбирать себе одежду…правда не без помощи голубой кредитки – маленького джина – божка каждого шопогола, исполняющего любые его желания. «Чего угодно, повелитель?» Но какая в том была разница.  Впервые в жизни он мог не просить у  матери  её жалкие, выстраданные слезами и унижением, гроши. Он чувствовал себя «на коне», как будто попал в мир богатых людей, сам  не замечая того, как  превращался в раба собственной богатенькой сестры, вернее, её денег.  Но это была его плата, потому как человек за всё должен платить сам.
  Из магазина Володька вышел преображенным. Трудно было узнать в этом важном господине, с ног до головы закованного в шерстяной макинтош официального костюма, долговязого неуклюжего подростка в немыслимо сношенных джинсах, каким он вошёл в магазин.
  Цинично оглядывая брата с ног до головы, Руби только сладко причмокнула язычком и сделала знак двумя пальцами, обозначающий «победа!»
  В суматохе покупок, они совершенно забыли о подарке матери, зато вспомнили кое о чём более важном, потому как после нескольких непрерывных часов беготни по магазинам, молодые желудки «голодных птенцов» уже исполняли целую симфонию.
-Не мешало бы подкрепиться, - намекнул Володька. Руби, совершенно не понимавшая о чем он говорит, как раз думала о том же самом.
  И вот же как сошлось: они как раз проходили мимо ресторана с говорящим названием «Русский клуб», и Володька как бы незначительно выронил бесчисленные пакеты с покупками в снег. Руби только кинулась помогать брату, как хитрый Володька как бы невзначай кивнул на ярко светящуюся вывеску. Руби сразу же всё поняла. Не долго думая, они зашли внутрь.
  Непринужденная атмосфера тепла, вкусно пропахшая  запахами дорогой еды, полуосвещенного  помещения с мягкими полукруглыми диванами, обитыми красной кожей и неповторимого Петербургского джаза, располагали к отдыху.
  Памятуя утренние матушкины оладьи, Руби решила заказать блинчики с красной икрой, «рыпьими яишками», как любовно прозвала она вновь открытый для себя русский продукт и как всегда её любимого шампанского, в пузырьках которого она буквально купалась в последнее время, растворяя в них свои антидепрессанты.  Остальное она предоставила на вкус брата. Вечно голодный растущий организм Медвежонка - Володьки требовал мяса. Не моргнув глазом, он тут же заказал себе три порции Бефстроганова*, увесистый шашлык из свинины, два поджаристых шницеля, обернутых восхитительным салом юного поросёнка, а вечно постящейся сестре – отбивную из кальмара и морской салат из мидий. Чего уж там – гулять, так гулять.
   Когда всё принесли, официант вопросительно уставился на компанию молодых людей. Вовка сразу понял, в чём дело. Обернувшись в сторону Руби, он выдавил по-английски  только одно слово:
-Мани, - и для убедительности  потер пальцами перед самым её носом.
   Для Руби этот жест был слишком знаком. В этот момент её брат до ужаса напоминал её покойного Маолина, у которого тоже вечно не было денег, даже в собственном ресторане дядюшки Чина. «Неужели, все мужчины одинаковы», - с грустью подумала она. – «Стоит только их немного побаловать, как тут же садятся на твою шею». Вздохнув, она достала уже изрядно похудевший  крокодиловый кошелёк и выложила на стол последнюю пятисотдолларовую купюру.
  В это время в банкетный зал буквально ввалилась компания молодых парней в униформе высших милицейских чинов. По-видимому, они решили справить предновогодний банкет всем отделением, включая собственных жён, которые теперь щеголяли в безвкусных блестящих допотопным совдеповским люрексом платьях, словно разряженные шимпанзе. Умиротворенная атмосфера тихого места испарилась, как дым.
  Вместо тихой джазовой музыки, послышались грубые ритмы российской попсы, самым отвратительным образом копирующие западную музыку. Однако, не искушённым во вкусе «ментам» весь этот музыкальный отстой чертовски нравился.
   Вместо приличного джаз-оркестра, играющего бесконечно умиротворяющее «Тейк Файв», на сцене «зажигала»  какая-то заштатная ресторанная певичка, певшая караоке на отвратительнейшем английском, так, что у Руби просто заламывало уши. Непонятно, как, но «менты» умудрялись танцевать под эту совсем не танцевальную мелодию. Их размазанные дешёвой косметикой, жены, похожие на тупых обезьян, фигляли покрасневшими от мороза спинами, которые проглядывали сквозь  невообразимые вырезы их вечерних, мишурных платьев. Время от времени мужчины, посматривали в сторону Руби. Слишком необыкновенна была эта роскошная красавица посреди всей этой безвкусицы «гламурных» нарядов, сшитых в Турции.
  Володька не замечал ничего. Он с радостью уплетал мясо. Это был его первый поход в ресторан, и непривычная ресторанная  пища, сервированная надлежащим образом, выгодно отличалась от скучной стряпни его матушки, которую ему приходилось есть изо дня в день. Руби буквально купалась в шампанском. Крошечными глотками она с интеллигентской задумчивостью отпивала его  розовыми блестящими губками из широкого хрустального  бокала, вкусно прикусывая оранжевыми жемчужинами красной икры.
  Вскоре  Руби надоело сидеть в углу и ловить взгляды «похотливых самцов», которые прямо-таки  спотыкались на ней. Она решила так: «Раз я сюда пришла сюда развлекаться, то буду развлекаться». Мадам Клико* крепко ударила ей в голову шаловливыми пузырьками.
   Решительно встав из-за стола она направилась на сцену, чтобы дать «класс» этой разлохмаченной лахудре, что по –овечьему  завывала её любимую песню чернокожей Джессики Криг, ярой поклонницей которой Руби являлась.
  Никто  не препятствовал ей в этом желании, поскольку весь зал был заворожен её красотой. Руби взяла микрофон и начала петь. Ей не нужна была бегущая строка караоке. Она знала слова любимой певицы  наизусть. Её вредный, визгливый Грэговский голос громко звучал на весь банкетный зал, так что многие повернули головы. Хотя певицей Руби была совсем неважной, какой отвратительной соловушкой бывает роскошная пава, это с лихвой компенсировалось страстным исполнением и милым личиком, за которое ей готовы были простить её недостаток вокала. Когда Руби закончила петь, ресторан разразился громкими аплодисментами.
-Браво, девка!
  Но вот караоке закончилось и зазвучало танцевальное ритмо. Разгоряченная алкоголем публика пустилась в пляс. Впереди всех «зажигала» таинственная красотка, в которой конечно же сразу можно было узнать нашу Руби. В порыве танца она скинула с себя надоевшую узкую оксфордскую блузку и оказалась в одних бикини. Здесь было даже жарче, чем в песчаной пустыне –Палм Бич и веселее, чем на знаминитых мыльных дискотеках Ибицы*.
  Размахивая летящей над головой блузкой, танцующая Руби выкидывала такие коленца, что у окружающих перехватывало дыхание. Танцовщицей она оказалась куда лучшей, чем певицей. К ней сразу же присоединилось несколько парней из «крутых», которые «зажигали» вместе с ней.
  Потираясь пухленькой бразильской попкой о штаны, лаская потные бычьи шеи лысых «мордоворотов» своими тоненькими чувственными руками , Руби вызывала у них бешенный восторг, так что те визжали, как девчонки. Они никогда не видели такой раскованной и классной красотки. Безвкусные ментовские жёны, осознав превосходство внезапной соперницы, сразу как –то скисли и теперь зло кусали свои губы, видя, как развлекаются их мужья. Они то же выскочили  на танцпол и  попытались изобразить из себя нечто подобное, что проделывала Руби со своим гибким, вымученным тренажёрами телом, но у них это получалось как-то убого и смешно, как жалкая пародия на . эротический танец. Такая же жалкая, как и то, что делают наши, так называемые,  российские «звёзды»,  пытаясь бездумно подражать  «западу». Врожденная русская закомплексованность мешала раскрепоститься им, даже на танцполе ночного клуба.
   Руби же «отрывалась» по полной. Глядя на безумный танец своей сестры, Володька даже забыл про своё «мясо», и теперь, раскрыв набитый пищей рот, с ужасом наблюдал как танцует его развеселая сестрёнка.  Он догадывался, что эти пляски добром не кончатся, но ничего не смог сделать. Он сидел ни жив, ни мертв, словно неведомая чудовищная сила приковала его к месту. В его воспаленной голове вертелось только одно гадкое слово:  «Шлюха!  Шлюха!  Шлюха!  Шлюха!» 
   -Тебя хоть как зовут, крошка? – спросил у неё один из «крутых», здоровенный беловолосый детина с наглой и циничной физиономией бандита, напоминавшей толстый расплывшийся блин, когда ди-джей на миг остановил музыку, чтобы поставить другую дорожку. Руби ничего не поняла, она только мило хлопала не него своими прекрасными  глазками и улыбалась, стирая пот, проступивший у неё на лбу. Детина деловито обмерил девчонку глазами и нашёл её «очень даже ничего». –Ты знаешь, девчонка, ты мне очень понравилась, -  попытался завести он примитивный разговор толстолоба. -Скажи, как тебя зовут? - Но Руби упорно молчала и только удивленно хлопала красивыми ресничками, не понимая, чего от неё хотят тут, на танцполе, когда ей теперь так весело. – Знаешь, ты чем-то напоминаешь мне Руби Барио. Ту чокнутую дочь губернатора Флориды, что снялась обнажённой в «Плей Бойе».
-Я и есть Руби Барио, - обрадовавшись, что её наконец-то узнали, по-английски произнесла Руби.
-Эй, девка, ты чего, совсем забыла русский?
-Сапыла, - спокойно глядя ему в глаза, повторила ничего не подозревающая Руби. Это корявое русское «сапыла», выглядело довольно цинично, как будто Руби нарочно подделывалась под иностранку, чтобы набить себе цены.
-Сбрендила?! Какая ты Руби Барио, посмотри на себя, шлюха!
-Я – Руби Барио, - спокойно повторила ничего не понявшая Руби по-английски.
-А я –Бонд, Джеймс Бонд, - противно поясничая, нарочно ответил парень.
-Приятно познакомиться, Джеймс, - Руби по-свойски  протянула парню руку и небрежно  ударила кулачком по его ладони. Тугая до юмора, она так и не поняла шутки о Джеймс Бонде,  наивно думая, что «того» парня действительно зовут Джеймс Бондом. Не осознала она также и  того злого сарказма, непреднамеренно вылетевшего у неё из уст. Она ещё не понимала, что в России, в этой полуварварской, забыдленной исламом либерально-толерантно позиционирующей себя перед всем миром стране, слишком дорого можно поплатиться за свои слова, особенно, если ты слабая девушка, потому как навязанный русскому сознанию безобразно расплодившийся среди молодёжи кавказский менталитет подавления предполагает изнасилование женщины только за то, что она доступно себя ведёт. Тут снова заиграла музыка и Руби, закрутив красивой бразильской попой перед парнями, с новыми силами бросилась в танец.
-Эй, Мишка, гляди, эта девица будто нарочно прикалывается над нами. Она называет себя Руби Барио. Давай, после дискотеки хорошенько вздрючим эту «американку», чтобы она, наконец -то,  вспомнила родную речь. – По-видимому, двое «крутых», отмечавших банкет в «Русском клубе», уже основательно успели набраться, так что от них действительно можно было ожидать чего угодно. Ничего не подозревающая Руби вертела задницей прямо перед подвыпившими парнями, которые намеревались её  хорошенько «вздрючить», и, не предполагая опасности, заигрывающее  подмигивала им глазом.
  Телефонный звонок вырвал Володьку из стопора. Это звонил отец. Он беспокоился, потому что было поздно. Сквозь спокойный баритон отца, Володька услышал истеричный крик матери. Он смог разобрать только одно слово: «Домой!!!!»
  Володька ненавидел истерики матери. Они всегда оставляли на его душе тяжёлый осадок.  Он понял – пора собираться. Нужно было как-то  вытаскивать Руби из этого кабака.
   Он встал с места и пошел за Руби, которая дергаясь всеми членами своего гибкого, девичьего тела, на полную отрывалась в безумном ритме дискотечного рейва,  и схватив её за локоть, потащил прочь с танцпола.
-В чём дело, я только начала?! – обиженно возмутилась недовольная Руби, надув губки. Но Володька даже не захотел слушать её. Он швырнул ей блузку и шубу в лицо, чтобы она прикрыла полуобнаженные груди, которые теперь лишь условно  прикрывались крошечными полосками слишком смелого бикини, и потащил проч. Упираясь ногами, Руби сопротивлялась, словно Валаамова ослица. Зачем было уходить, ведь ей было так весело здесь. Но Володька упорно тащил её за локоть.
  Эту сценку заметили «браткового» вида парни, танцевавшие с Руби. Они подошли к Володьке и, вдруг, заступили  между ним и Руби.
-Это моя девушка! – злобно пояснил сквозь зубы Володька, но долговязого, худого подростка не стали и слушать. Кто-то схватил Руби за другую руку и, рванув, потянул её обратно на танцпол. Руби только взвизгнула от боли и неожиданности столь внезапного, агрессивного поведения совершенно незнакомых ей мужчин.
-А ну, отпусти её!!! – сжав кулаки, Володька угрожающе пошёл на толстолобого парня, который вцепился в руку Руби.
-Ой, смотри какой у нас защитнич;к! – произнёс Толстолобый, нарочно ударив на последнюю букву е.
-Это моя девушка! – с глухой злостью прошипел Володька!
-Сейчас зашибу, сопляк, так что будешь шваброй соскребать свои мозги по полу! – пригрозил Толстолобый. – Иди сюда, Мишка, сейчас мы разберёмся с этим сопляком.
-Расслабься парень, была ваша – станет нашей, да, - засмеялся тот, которого почему-то назвали Мишкой, он был несколько пониже ростом своего товарища, к тому же носат, худосочен и черен, его гнусавый тягучий акцент выдали в нем лицо кавказкой национальности, очевидно из какого-нибудь отдаленного Дагестанского аула.
 - А у тэбя пыпыска ещё не доросла до такой ж-ш-щ-эншини, так что гуляй, малый…- но прежде чем маленький кавказец -«Мишка» успел договорить фразу, как получил от Володьки сокрушительный фук в челюсть.
  Толстолобый бросился на него, но Володька, увернувшись, отклонился в сторону. Удар мощного кулака пришелся аккурат в лоб маленького кавказца «Мишки», который, только-только опомнившись, начал подыматься. Проведенные годы в жестоких мальчишеских драках в школе, не прошли для Володьки даром. У него был большой опыт по отстаиванию чести сестриц от представителей Дагестанского нагорья….
    Разъяренный неудачей, Тослстолобый достал табельный пистолет, но Володька одним махом ноги вышиб его из ладони Толстолобого. Раздался громкий выстрел. Музыка стихла. С криками все МИЛИЦИОНЕРЫ, что были в зале,  бросились под столы спасать свои трусливые задницы, оставив своих обескураженных жен орать посреди зала. 
-Сзади! – услышал он душераздирающий вопль Руби, уже болтавшейся на руке у Толстолобого. Володька сразу же понял значение этого короткого английского слова, когда услышал удар и звон бьющегося стекла. Он обернулся и увидел, что озверевший маленький даг идет на него с «розочкой» от бутылки шампанского. Но развязки не потребовалось – вмешался вышибала. Словно нашкодившего кота, он схватил маленького кавказца за шиворот и как следует тряхнул его, так что «розочка» выпала из его рук. Используя мгновенье, Руби не растерялась – резко согнув колено, она со всего маху заехала Толстолобому в пах каблуком своего наездничьего казакина. Тот завыл, словно подбитый пёс, и согнулся пополам. Руби выкрутила руку и бросилась под защиту брата.
-Ну, сука, теперь держись у меня! - завопил Толстолобый и пополз на коленях к пистолету, но сильные руки вышибалы схватили его и, словно гигантского таракана, придавили к земле.
-Лежать!!! А ты чего стоишь?! - закричал он на Володьку, уводи свою барышню. Эти ребята не любят шутить.
-Это моя сестра, - сам не зная для чего, стал объясняться Володька. - Она действительно приехала из Флориды.
-Тогда хорошенько втолкуй ей, что это не Беверли – Хиллз (охранник не очень-то разбирался в географии), - раздраженно выпалил вышибала. - Здесь такие штучки не проходят! А ваши межнациональные разборки мне тут не нужны!
-Вот что, малый, - вмешался бармен, с торопливой трусливостью подавая Руби её роскошную шубу. - Забирай своих сестриц и вали отсюда через чёрный ход, пока наша доблестная  милиция не очухалась. Не хватало, чтобы у нас после десяти застукали несовершеннолетних, -  он кивнул на дрожащую, как осиновый лист Ксюшу.
  Дальше Володька не стал раздумывать, он схватил в руки пакеты с покупками и сестер и бросился через кухню. С дюжину пронырливых вьетнамцев, словно маленькие роботы, сновали туда и сюда, старательно готовя «русскую» кухню. Но молодые люди уже не обращали внимания на изнаночную сторону ресторана «Русский клуб». Они спешили покинуть это место. И теперь бежали по плохо освещенному  двору, заваленным грязными коробками и ящиками. В Питере Володька знал каждую подворотню, так что, не прошло и пяти минут, как через дворы они выскочили к метро.
  Сев на скоростной поезд, они прямиком  отправились домой. Усталая Руби забыла о неприятном происшествии в ресторане и теперь мирно дремала на плече у перепуганной Ксюши, которая всё ещё, трясясь как осиновый лист, не могла отойти от произошедшего. В заледенелых окнах мелькали городские огни, а Володька думал о том, что скажет матери, когда они вернуться. «Только бы простофиля-Ксюшка не проболталась», - думал он. Чтобы хоть как-то успокоить мать, он решил подарить ей ту самую норковую шапку, которую по ошибке купил для себя. «Вот мать обрадуется», - подумал он про себя, кутаясь в дорогой каракулевый плащ, который ему подарила Руби. «А все-таки, Рубик молодец», - с усмешкой подумал он, вспомнив знаменитый удар в пах острым как шило каблуком, - «не растерялась». Он уже стал засыпать, когда объявили его станцию. Володька вскочил, схватил спящих сестер за руки, и они молнией выбежали наружу.
-Уф, ты! - облегченно вздохнул Володька, - чуть было не проспали, а ведь это была последняя электричка.
  Руби глотнула морозного воздуха и тут же закашлялась. Она не могла дышать. Она чувствовала, что замерзает заживо.
-Братец, умоляю тебя, я умираю, - застонала она. Даже слезинки на её раскрасневшихся морозом щеках превратились в маленькие льдинки. Руби скорчилась в мучительной позе.
-Скорее, сестрицы, нам надо бежать, только так мы можем согреться! - захохотал Володька и, подкидывая долговязые ноги,  галопом пустился через сугробы, прокладывая дорогу. Не желая отставать, сестры пустились за ним.
  Я не спала. Я не смогла уснуть ни на секунду, хотя смертельно хотела спать. Уткнувшись в подушку, я грустно смотрела на затерявшуюся в зиме божью коровку, которая, перебирая короткими ножками, бесцельно ползла по обледеневшему оконному стеклу…чтобы, в конце концов, замерзнуть и все равно умереть.
   Алекс не включал свет. Мы сидели в тишине и темноте, освещённые лишь одной маленькой иконной лампадкой, словно приговоренные на расстрел. Мы знали, даже если с детьми что-нибудь случилось, мы все равно ничем не сможем им помочь, потому что мы далеко от них. Оставалось только одно – ждать их возвращения. Нет ничего более мучительного на свете, чем ожидание.
  Я стала уже засыпать, как в дверь раздался звонок. Я вскочила и, словно сумасшедшая бросилась к двери. Это были они – мои дети.
  Они ввалились прямо с мороза холодные и вкусно пахнущие снегом.
-Где вы были? – шепотом закричала я, стараясь не привлекать внимания мужчин.
-В музее, - буркнул Володька. (Это его «признание» прозвучало так же фальшиво, как если бы сын сказал, что они пошли ночью в библиотеку).
-В одиннадцать ночи? Стоп, что это? – я нащупала что-то меховое под своими пальцами. Врубив свет, я увидела перед собой незнакомого господина. Из пальто смотрело лицо моего сына. –О, мамочки, что это?
-Подарок Руби, - расплылся в улыбке Володька. Мне показалось, что он был слегка навеселе. – А ну-ка, дыхни! – приказала я сыну.
-Ха! – запах перепревшего мяса смешанный с алкоголем ударил мне в лицо. – Проверь лучше свою доченьку Руби, – дерзко отрезал Володька.
-Вы были в музее? – сурово спросила я. Володька деловито снял пальто, и, не обращая на меня внимания, пошёл в свою комнату.
-Так ты не ответил на мой вопрос, - я резко повернула его к себе. – Вы были в музее?  - ещё настойчивее повторила я  вопрос. –Ксюша, а ну – ка ответь мне…
-Мы не были в музее, - едва слышно ответила Ксения, потупя глаза в пол.  «Монастырский устав» запрещал ей лгать.
-Хорошо, а где же вы были? - продолжила я допрос, обращаясь прежде всего к Володьке.
-В магазинах, - логично заявил он, любуясь на новый пиджак. – В отличие от тебя,  у моей сестрёнки водятся деньжата, потому что она дочька губернатора, а не простого водилы, - зло процедил он сквозь зубы.
-Вова!
-Всё, ма, не прессуй, я иду спать. Остальнве подробности можешь узнать у своей новой американской доченьки, - отстраняя меня руками, сказал Володька.
-Она твоя сестра!
-Ну, у моей сестрички. До свидания, ма, я иду делать баи!
-Господи, что за парень – наказание, - простонала я, опуская руки.
-Переходный период, - пояснил Алекс.
-Слишком длинно длится его переходный период, пора бы уже повзрослеть, - грустно вздохнула я. – Руби, деточка, ну что же вы так долго! Я чуть было не сошла с ума! Стой! От тебя несёт шампанским! Вы пили шампанское?!
-П-ф-у-у, - порхнула она мне в лицо жутким винным перегаром и зазвенела молодым звонким смехом.
-Да ты пьяная, Руби! Вот это дела!
-Ну вот, ма, видишь, твой замечательный нюх к старости не притупился, - едко рассмеялся вредный Володька, уже уходя в свою комнату «на антресоли».
-А ну, живо мыться и в постель! Всем!
-Дамы вперёд! – поясничая закричал Володька, на всякий случай заранее пропуская Руби в ванную комнату, чтобы потом та ненароком вновь не залезла к нему в ванную.
-Лучше подумай, где нам разместить ещё двоих, - пробурчал Алекс. «Моя воля я выкинул бы твоего американского ублюдка на мороз», - косясь на Грэга, зло подумал он.
-Здесь нечего и думать, – ты ляжешь с Грэгом, а Руби ляжет со мной.
-Что?! Я не лягу с ним! – выпучив глаза, как один хором крикнули  возмущённые мужчины.
-Слушайте, вы, оба, прекратите мотать мне нервы! Вы ляжете вместе, и мне плевать,  нравится вам это или нет! - решительно заявила я.
-Я не лягу с этим зэком! Кто знает, может у него туберкулёз или ещё какое тюремное дерьмо!
-У меня нет туберкулёза, - виновато промямлил Грэг, словно сожалел, что у него нет этой страшной болезни. – А дерьмо, если оно и есть, у меня внутренне. (Грэг имел в виду, что его болезни не переходчивые).
-А вши, вши у тебя есть?! А ты случайно не педик?! Я слышал, что  в Американских тюрьмах мужики сплошь и рядом удовлетворят друг друга прямо в задницу.
  Кисло скривив рот, вредный  Грэг,  показал Алексу средний палец.
-Прекратите, оба,  Алекс, Грэг, вы взрослые мужики, а ведёте себя, как дети! Не доводите  меня! –заорала я на мужей. – На, Грэг, вот твое одеяло!
-Может, ещё выдашь ему мою пижамку впридачу? Чего уж там, - недовольно проворчал Алекс.
-Алекс, не надо, я слишком устала на сегодня! - взмолилась я.
-Я же сказал, что не буду спать вместе с твоим каторжником! – тоном не терпящим возражения повторил Алекс.
-Хорошо, Лёшка, тогда поступим так: я лягу с Грэгом, а к тебе положу Руби.
-Ты что, совсем дура?! – вылупив на меня глаза, возмущенно заорал Алекс.
-Тогда не мотайте мне нервы! Вы, оба,  живо ложитесь в постель, и спать!
-Ладно, уголовник, ложись, но только, гляди у меня, лежи смирно, как дохлая крыса, понял?!  Не то … -  для «убедительности» Алекс сжал кулак и придвинул его к носу Грэга.
-Алекс! – я хотела было осечь Лёшку, как  в эту секунду я услышала душераздирающий вопль Руби. – Господи, что там случилось! – Выронив из рук одеяло Грэга, я со всех ног бросилась в ванную…

    Руби стояла под струйками тёплого душа. Горячая  вода возвращала в заиндевевшие конечности жизнь, и Руби с удовольствием ощущала приятное покалывание в промороженных ступнях. Холод словно выходил из неё. Наконец, окончательно распарившись, она сделалась красной, как вареный кальмар. Только тогда она выключила воду и потянулась к обширному махровому полотенцу, которое повесила на гвоздике. Вместо полотенца её пальцы нащупали что-то мягкое, резиновое. «Что же это могло быть?» - залюбопытствовала удивленная Руби.  Она отодвинула ванные  занавески и  увидела, что рядом с полотенцем на гвоздике висела…оторванная женская  грудь. Дикий вопль ужаса вырвался из её горла.
-Руби, девочка моя, что случилась? Что? – пыталась привести я дочь в чувство. Но Руби только визжала, обхватив голову руками, и указывала пальцем в стену. Только сейчас я ощутила, что мне чего-то явно недостаёт. Я схватилась за пустую грудь – ладони провалились в складки халата,  и сразу же все поняла. «Проклятие, я забыла свой протез в ванной!» Видно, я слишком перенервничала, и, принимая прохладный душ, чтобы сбить очередной прилив, я совершенно случайно оставила висеть проклятый протез на гвоздике, где висели мочалки и полотенца. Я спокойно взяла свой протез, и, скинув халат, надела на себя. Руби с ужасом и отвращением смотрела на пустоту в месте груди, на  отвратительные шрамы, на выпирающие рёбра изможденной болезнью женщины. Наверное, в этот момент я казалась ей чудовищем, бабой-ягой, или злым монстром-Франкенштейном.
  Я попыталась подойти к ней, успокоить,но она,  закрыв глаза руками, забилась в самый дальний угол.
-Не надо бояться, - стала ласково утешать я её. – Это всего лишь я, твоя мама. Просто я заболела и выгляжу не лучшим образом. Тебе придется привыкнуть ко мне такой, - мне было морально больно, обидно,на моих глазах стали наворачиваться горькие слёзы. Подумать только, даже для родной дочери я отвратительна. Она быстро-быстро заморгала глазами. По-видимому, ей стало стыдно за своё поведение, что она так отреагировала на свою мать, ведь отец предупреждал её о страшной болезни, изуродовавшей её тело, но она ничего не могла с собой поделать, потому что зрелище настоящего дистрофика было слишком жалким и отвратительным. Увидев, что Руби не приятно созерцать моё тело, я поспешила запахнуть халат и, чуть не плача,  выскочила в комнату.
-Ну что там опять у вас? – спросил как всегда любопытный Алекс, увидев меня расстроенную в слезах выбегающую из ванной.
-Ничего, просто Руби испугалась моего протеза, - стараясь улыбаться, ответила я. Но на душе было как-то тяжело… и улыбка вышла кривая.
   Остановившись перед единственным в доме небольшим зеркалом, я поправила парик. Вместо лица на меня смотрело бледное «мыло» с огромными синяками под глазами. «Нет, я не хочу так. Я должна выкарабкаться из этой западни. Должна!»  Я вынула давно забытую косметичку, сдув с неё пыль, достала давно забытые «инструменты» красоты и стала красить некрасивое лицо.  - «Пусть Руби больше никогда не увидит меня некрасивой», - решила я.



Глава двести восемнадцатая

Вишнёвый сад


   Наступила ночь. Алая морозная луна мертвенным глазом смотрела сквозь леденеющие окна. Я чувствовала, как ледяной холод заползает в дом туманной дымкой. Вот последнее бревно превратилась в тлеющую головешку,  и погасло. Под толстым коконом одеял крепко спала Руби. Моя маленькая  тропическая девочка. Не чувствительный к холоду Алекс храпел вовсю. Толстый слой сала, должно быть, позволял ему спать даже на снегу, как тюленю. Я слышала, как в темноте тяжело вздыхал замерзающий Грэг  и, кряхтя, ворочался. По-видимому, в такой холод ему было не до сна. Даже мой нос стал замерзать, что уж говорить о теплолюбивом капитане Грэге.
  Я подняла голову и увидела, что Грэг смотрит на меня. Белки его больших, неподвижных глаз светились в лунном свете. Он смотрел на красную, неподвижную луну.
-Пс! –я тихонько подозвала Грэга по-мексикански. Он повернул глаза. – Ты не спишь, Грегги?
-Холодно, - тихо пожаловался он.
-Иди ко мне, - тихо прошептала я. –Согреемся.
 Грэг с брезгливостью отбросил от себя сжатую в кулак  руку Алекса, которую он словно в назидание к спящему соседу придвинул к самому носу Грэгу и, стараясь не разбудить храпящего рядом с ним волосатого великана, подошёл ко мне.
-Спит?
-Спит, - улыбаясь, ответила я и погладила свою ненаглядную Руби по голове.
-Это хорошо, – довольно улыбнулся он.
   Грэг снова посмотрел куда-то в даль.
 – Знаешь, а здесь луна такая же, как и во Флориде, - грустно вздохнул он. - Только слишком долгоя я её видел через прутья решётки.
-Не надо, Грэг. Мне очень больно слышать это.
-Нет, Лиля, я думаю, что теперь уже поздно. Я слишком долго провёл в тюрьме. Я –тюремный человек. Я - конченый человек.
-Не надо так, Грэг, не надо. – Я нежно обняла его лысую голову руками. – Ты привыкнешь к свободе. Рано или поздно. Просто тебе сейчас нужно забыть всё дурное и жить дальше…Просто жить, понимаешь?! Теперь у нас все пойдёт по-другому. Счастливо! Хорошо!  Смотри, Руби спит всё так же, как и в детстве, положив кулачки на подушку, - с радостным умилением улыбнулась я, кивая Грэгу на дочку.
-Больше всего на свете я хотел бы спать вместе с вами. Помнишь, как тогда, на нашей яхте, – мы спали все втроём, в нашем семейном гнёздышке. Но теперь, теперь это вряд ли возможно. Руби давно выросла, старик-Грэг ей больше не нужен. Ох, о чём тут говорить, когда даже моя родная дочь не хочет признавать меня. Нет, Лили, кого мы хотим обмануть, того Грэга Гарта больше нет. Он умер. Умер ещё в тюрьме. Вместо него есть старик,  ходячая мумия, которая тоже скоро сдохнет.
-Не надо, так, Грегги.  Ведь, даже  я, твоя жена, и то, тоже не сразу признала тебя. Чего же ты хочешь от ребёнка? Обещаю, со временем Руби привыкнет к тебе и станет называть тебя отцом, как и ко мне, впрочем, - горько всхлипнув, добавила я. – Знаешь, когда я осталась совсем одна,  я тоже думала, что моя жизнь закончена,  и дальше просто не стоит жить, но жизнь всё равно упорно продолжалась... без тебя.Я уже хотела отказаться жить. Но когда меня нашёл и спас Алекс, я поняла, чтобы там ни говорили, чудеса в жизни все равно есть, и, чтобы ни случилось, надо продолжать жить. И потом, спустя много лет, когда врачи обнаружили у меня рак, я боролась изо всех сил, потому что знала, что  я теперь нужна своим детям. Только это одно спасало меня от полного отчаяния.  А теперь, теперь, когда ты вернулся из небытия,  ты нужен мне,Грэг, нужен, потому что я люблю тебя.
-Брось, - Грэг махнул рукой. – Ты куколка, а я…, - больше он не мог говорить,  глаза Грэга застилали слёзы.
-Нет, Грэг. Это Руби у нас куколка. А я – старая больная кукла. Взгляни на меня, Грэг, даже Руби и та ужаснулась, когда увидела меня голой. Но я не отчаиваюсь, потому что жизнь всё равно прекрасна. Пусть уже не для нас, но для наших детей, и это одно радует, заставляет жить.
-Ты говоришь, как мой отчим, «преподобный» проповедник Бинкерс, - усмехнулся Грэг.
-Иногда мне кажется, что ты действительно  его сын.
-Господь всемогущий, это неправда! Я не его сын! – возмутился Грэг.
-Взгляни на свою голову, Грэг, ты теперь  такой же лысый, как «преподобный».
-Опять ты шутишь, Лили, - с упреком произнёс Грэг.
-Другого мне не остаётся – либо шутить, либо плакать. Я предпочитаю первое, потому что все слёзы, которые у меня были, я уже выплакала. Ничего не осталось. Одна пустота.
-Кстати, скажи, зачем ты спишь в этом дурацком  парике? 
-Это не парик, а накладка.
-Не надо стыдиться меня. Я знаю о химиотерапии. И потом, у тебя никогда не было таких противных серых волос, зачем же ты одела этот дурацкий седой парик. Он старит тебя.– Глубоко вздохнув, я покорно стянула парик, обнажив смятые кудельки растущих волос, которые тут же для вида растрепала пальцами.
-Так лучше, Грэг?
-По крайней мере, естественнее, - сложив губы в оценочную дудочку, произнес Грэг.
- Теперь у меня волос не больше, чем у Руби, когда она только что появилась на свет, - грустно рассмеялась я.
-Ничего, у меня их совсем нет, но я же не стыжусь… А у тебя прекрасные волосы, все такие же мягкие, как пух цыплёнка. Зачем ты, вообще, спишь в этом парике?
-Так теплее, - улыбаясь, пыталась оправдаться я.
-Ну-ка, дай сюда. – Грэг взял парик и напялил его на свою лысину. Теперь, в своих маленьких круглых очках и длинных локонах накладки, он стал похож на легендарного Джона Ленона, да так, что я едва успела закрыть рот, чтобы не расхохотаться на всю комнату. – Верно, теплее, - довольно отрапортовал Грэг, поправляя парик. Хорошо бы ты одолжила мне этот парик, чтобы меньше слышать, а твой муженёк храпит, точно боров.
-На, вот, возьми, мои безуши. Это хоть немного, но помогает. Главное толкни моего слонопотама тихонько в зад ногой и попытайся уснуть в тот промежуток, пока он снова не станет храпеть.
-Не понимаю, как ты с ним спала столько лет?
-Раньше он храпел меньше. А теперь, когда он достал меня своим храпом, я сплю на вот этом вот диванчике. – Храп прекратился. По-видимому, Алекс «прислушался», что сейчас говорят о нём. – Т-с-с-с-с!!! –приказала я Грэгу.  Я повернула голову. Алекс перевернулся на  бок и снова немилосердно захрапел. –Спит, - выдохнула я,– или притворяется, что спит. Ладно, Грэг, иди спать. Парик-то отдай.
-Я пригрелся в нём. Мне хорошо.
-Грэг, отдай парик. Я не хотела, чтобы, когда Руби проснулась она увидела мою голову.
-Ты поэтому сделала макияж?  - спросил меня Грэг.
-Да, - вздохнула я. Я хочу, чтобы моя доченька видела во мне не чудовище, а мать.
-Нет, Лили это тебе так кажется. Чудовище для неё – я.
-Ничего, Грэг, скоро она поймёт, что ты её настоящий отец.
-Хотелось бы, - горько вздохнул Грэг, стягивая парик. – А теперь дай мне что-нибудь на голову, а то лысина мерзнет, как в морозильнике. Я порылась в шкафу и, не найдя ничего лучшего, вытащила свой лиловый драмадедовый платок. Проворно обвязав им голову и шею  Грэга, и, поцеловав в его по собачьему сопливый, холодный нос, я отправила его спать, предварительно хорошенько накрыв своим последним одеялом, которое сняла прямо с себя. (Как бывалый моржонок, во всей ледяной прелести познавший холодный душ психотерапевта Ханко, я вполне могла спать безо всякого одеяла),
  Уже засыпая, Грэг был в не себя от радости, как ребенок. Теплое прикосновение моих губ оставило на его лице приятный отпечаток. Ему было тепло под  большим толстым боком Алекса, человека которого он когда-то считал своим врагом, и которого клялся убить  только за то,  что  когда-то он был у НЕЁ первым.
  Плотно  замотанный с головой в лиловый драмадедовый платок, Грэг напоминал Петрарка, мирно погруженного в сон. Во сне он видел свою Лауру*, купающуюся в звонких струях волшебной Леты*. Она была прекрасна, как и тогда, когда он в первый раз увидел её обнаженной  под водопадом.
   Меж тем мороз все крепчал. К часу ночи столбик термометра за окном опустился ниже сорока. Окна окончательно промерзли.  А стены, прилегавшие к улице, покрылись блестящим инеем.  Первым «тревогу» забила Ксюша.
  Под крышей, где располагались комнаты Ксюши и Володи, было особенно холодно. Продрогшая бедняжка, захватив с собой подушку и одеяло, ночью забралась ко мне под бок. Ночью было слышно, как трещит мороз, да жалобно скулит замерзающий в клетке тропический обезьян Коди.
   Проснувшись утром, я с трудом задвигала заиндевевшими от холода руками. Мои уже не спали. Алекс и Володька усиленно суетились у печи. Кажется, они пытались развести огонь сырым углём.
  Порывшись кочергой в печи, Алекс обнаружил, что надежда их напрасна, -  последние угольки уже догорели.
-Проклятие! - воскликнул он, –теперь мы точно подохнем от холода!
  В комнате было холодно, как на улице в апрельский заморозок. Изо рта шёл пар. Только сейчас я обнаружила рядом с собой съежившуюся зверьком Ксюшу. Грэг и Руби спали, замотав носы одеялами.
-Вы что, сошли с ума?! Такой дубак, а вы не включили даже обогреватель!
-Попробуй, включи, - буркнул Алекс, запихивая в печь пачку рваных газет.
-Мам, ты что, не слышала – в городе объявлено чрезвычайное положение. Мы снова без света и воды.
-С Новым Годом! Придётся встречать новый год при свечах. Очень романтично. Эй «бабушка», поднимайся, будем колоть дрова, - весело прикрикнул он на заспанного Грэга, который потирал ладонью замёрзший красный нос.
  Я мельком взглянула на домовой термометр. Температура градусника предательски сползла к нулю. За окном я уже ничего не смогла разглядеть, потому что окно покрылось десятисантиметровым наростом блестящего снега. На обоях тоже проступил снег. Комната теперь больше всего напоминала неразмороженную морозильную камеру.
-По радио передали, что ночью температура опустилась ниже пятидесяти, - трагическим голосом заявил Алекс.
-О боже! - я схватилась за голову. Только сейчас я вспомнила, что у нас осталось совсем немного дров. Обычно мы топились паровым отоплением, но вид  обледенелых батарей отнял все мои надежды.
-У нас есть ещё немного угля, - словно поняв мои мысли, подтвердил Алекс. – Дальше, если не дадут света – мы пропали. На дровах долго не протянешь.
  Алекс высыпал в огонь последний уголёк и, накинув на себя свой старый неподъемный тулуп, отправился в сени колоть оставшиеся ещё с прошлого года дрова.
-Упс, - услышала я уже вдалеке удивленный возглас Алекса. – Кажется, твоя мартышка издохла.
-Как издохла?! – накинув на себя халат, предчувствуя катастрофу, побледневшая, я бросилась в сени. Коди лежал, свернувшись калачиком, и уже не подавал никаких признаков жизни. Только иней седовласой дымкой покрывал её бархатистую шёрстку.  Я схватила обезьянку в руки и стала трясти. Коди тихонько пискнул. Он был жив! Ура!
-Что, издохла зараза? –спросил , как мне показалось, обрадованный Алекс.
-Нет, пока ещё жива, - еле пролепетала я от страха, делая обезьянке искусственное дыхание, как меня учили в незапамятные времена моих школьных лет на уроках ОБЖ.
-Нужно растереть её полотенцем, чтобы восстановить кровообращение! –посоветовал Алекс.
  Уже с полумертвой обезьянкой я бросилась к огню и стала греть полуиздохшую мартышку у огня, растирая противное волосатое тельце в руках, как новорожленного ребенка. «Только бы эта чёртова обезьяна осталась жива», - молилась я про себя, представляя себе как расстроиться Руби. – «Вот дура, надо же было забыть клетку в прихожей», - проклинала я себя.
   Вдруг, отогревшаяся обезьянка задвигалась и, стрекоча противным писком, словно большая, сильная белка, вывернулась из моих рук, и, чуть было, не прыгнув прямо в огонь, поскакала по комнате. Я помчалась за ней, ловя её за поводок. Увидев спящую хозяйку, единственного человека, от которого она могла ждать помощи защиты, обезьянка прыгнула прямо на Руби. Руби перепугалась и закричала от неожиданности, но увидев знакомую рожицу, умилилась.
-Ой, кто к нам пришёл, Коди!
«Слава богу», - подумала я, стирая холодный пот с лица. –«Пронесло. Не буду говорить дочери, как мы тут чуть было не сделали из мартышки полярника»
  Вскоре всё успокоилось. Маленькое происшествие, которое чуть было, не стало для Коди роковым, забылось. От печи сразу же сделалось тепло, и всё живое, что было в доме, собралось вокруг потрескивающего  огня.
  Да, это была самая холодная новогодняя ночь в моей жизни. Но я будто не чувствовала этого лютого холода, свирепствовавшего за окном, потому что на моём сердце было тепло от счастья.
  В ту праздничную ночь мы не слышали новогоднего обращения президента, потому что от мороза даже антена заглохла. Но праздничное настроение новогоднего ужина при свечах было всеобщим. Только высокое чело большой лохматой головы Алекса омрачала какая-то тревога, когда он посматривал в камин.
-Что случилось, Алекс? - осторожно спросила я у него.
-Боюсь, дров хватит от силы на сутки, -тихо ответил он.
   Алекс ошибся в своих мрачных предположениях…лишь во времени. При таком морозе дров, которые оставались у нас, хватило всего лишь на … несколько часов.  Началась отчаянная борьба за жизнь. Как только последнее полено догорело, рассыпавшись на мелкие тлеющие угольки, раздался громогласная команда Алекса.
-Всё в огонь!
  Мы все понимали, что если печная труба остынет и забьётся льдом и снегом, тогда произойдет катастрофа – мы замерзнем заживо.
   Как назло, за окном разыгралась страшная буря. Снег валил и валил, словно одержимый. Мы понимали, что оказались в снежной осаде и ждать помощи было не откуда. От того сумеем ли мы поддержать огонь, теперь зависели наши жизни.
 На спасение мы, в буквальном смысле,  бросили всё, что у нас только  было – мебель, половицы, старое бельё. Мы жгли и жгли, а ненасытное пламя требовало всё больше и больше.
   Мужчины разбирали последнюю полку Ксюшиной этажерки.
-Придется топить книгами, - сурово заявил Алекс, поглядывая на пухлые тома Священного Писания, лежавшие на полу.
-Нет! – закричала побледневшая Ксюша, и я закрыла собой Библию.
-Ты совсем обалдел, Алекс! – закричала я на него. –Топить печь  Библией – это же кощунство!
-Не ты ли чуть было не выбросила святые  книги в помойку? - поспешил упрекнуть меня Алекс.
-Это было под влиянием момента. Я раскаиваюсь. Видишь, как за это меня наказали, - я указала на пустую грудь. – Ты хочешь, чтобы и с тобой случилось что-нибудь ужасное? Не делай этого, Алекс, прошу тебя!
-Убедила, - грустно вздохнул он. - Но мне больше нечего сжечь. Придётся разобрать твой старый  диван.
-Нет, на чем же мы будем спать с Руби? Нет, Алекс, это не выход. Если мы будем сжигать все, что есть в доме, то у нас попросту не останется имущества.
-Стой, кажется, у меня есть идея, - радостно воскликнул Алекс. – Зачем делать дрова из мебели, когда они растут под самым носом?
-Ты о чём, Алекс?
  Алекс многозначительно кивнул на большую толстую вишню, росшую под самыми окнами.
-О, нет, эту вишню мы посадили, когда родился Володька! Это память о наших детях!
-Ты предпочитаешь, чтобы от нас самих осталась одна память?
-Хорошо, руби! Руби наш вишнёвый сад! - решительно произнесла я, и, украдкой отирая слёзы грязным носовым платком, протянула Алексу топор.
- Не надо истерик, Малыш, нам нужно выжить, и мы выживем! Только один я ничего не сделаю с этим топором, мне понадобиться помощник, чтобы мы могли спилить это дерево. Вовка собирайся! – кивнул он сыну.
-Нет! – закричала я, отстраняя сына в сторону. – Вова ещё ребёнок! Я не хочу, чтобы он обморозился или простудился!
-Прекрати молоть чушь,  он крепкий парень. Выдержит.
-Я сказала, нет – значит, нет! Я сама пойду пилить! – решительно произнесла я, хватаясь за пилу.
-Много ли толку от бабы, - сердито буркнул Алекс. –То же мне, пильщица нашлась.
-Я пойду, - вмешался Грэг. Мы оба как –то странно  посмотрели на него. – Когда семье угрожает опасность – за дело берутся мужчины, - гордо ответил Грэг и выставил вперёд свою тощенькую грудку цыплёнка.
-Послушай, а твой флоридский апельсин не околеет на морозе? – спросил, Алекс, измеряя взглядом маленького, тщедушного Грэга, который так отчаянно «петушился» перед ним, желая показать себя мужиком.
-Алекс!
-Хорошо, пусть идёт, раз сам вызвался…  Только оденется потеплее. Я не хочу, чтобы ты подумал, что я  нарочно заморозил твою лысую Флоридскую мартышку.
-Толстый кабан, - зло прошипел сквозь зубы Грэг.
-Алекс! Грэг! Прекратите, сейчас нам не до ссор. Нам нужно сплотиться, чтобы выжить.

   Экипированные, словно два космонавта, мужчины вышли на улицу. Снегу навалило выше пояса. От дверей до дерева пришлось разгребать дорожку широкой лопатой. Вскоре послышались удары топора, а затем противный визг бензопилы. Затем оглушительный треск ломающихся сучьев охнувшего на снег дерева огласил  белое безмолвие заснеженного двора, и я поняла, что дрова будут( как говорится, лес рубят-щепки летят), но, вместо радости, у меня было отвратительное ощущение, что убили дорогого, любимого человека. Слишком дорогой ценой достались мне эти деревья. Я плакала по своему вишнёвому деревцу, словно Раневская по своему Вишнёвому саду.
   Мерные удары топора резали мои нервы.   Вскоре в дом, вместе с морозном паром, ввалился холодный заснеженный Алекс. В его руках была связка дров.
-Наконец-то, а где Грэг? – испугалась я.
-Рубит каторжный, -недовольно проворчал Алекс. – Похоже, твой флоридский каторжанин владеет топором лучше, чем я бензопилой, - намекая мне на неудавшееся убийство губернатора, проворчал Алекс.
 Вскоре явился и сам Грэг. С победным видом маленький заснеженный человечек волочил за собой огромную вязанку аккуратно нарубленных дров.
-Во! Теперь нам хватит надолго, - весело воскликнула я. (Я не хотела расстраивать Грэга и потому притворилась радостной, а у самой валили слезы из глаз).
-Ну, чего ты? Весной я куплю тебе хоть десять вишнёвых саженцев, - подбодрил меня Алекс, заметивший моё огорчение по поводу загубленного «древа жизни», каждый год дающего пять литров превосходной настойки.
-И опять будем ждать шесть лет, пока на них появятся ягоды, - как бы невзначай добавила я. - Теперь прощай наша любимая вишнёвая наливка.
-Кстати, о вишнёвой наливке, – весело встрепенулся Алекс. Нам с Грэгсоном совсем не мешало бы теперь согреться.
-Ничего, пусть постоит до Рождества, - «успокоила» я его, – а сейчас согреетесь кофеем, уж этой то цикорной водицы у меня всегда найдется вдовль.
    Я поставила чайник возле камина. По комнате распространился приятный аромат кофе и жжёной вишнёвой смолы. Грэгу сразу же вспомнилась его мама и её вкусный домашний кофе, который он обожал больше всего на свете. По его заросшим щекам потекли горячие слезинки.
-Ты плачешь, Грэг?
-Нет, это от мороза, - грустно вздохнув, ответил он, глядя в пустоту, но я видела, что на душе его тяжело.
  Шипя ароматной смолой, вишневые поленья давали тепло.
  Нас было пятеро. Мы оказались запертыми в своем доме. Было слышно, как за окном трещит лютый мороз, а здесь было тепло и вкусно пахло вишнёвым ароматом горящих вишнёвых поленьев. Все впятером мы сидели у огня и смотрели в камин. Мороз, казалось, сковывал наш общий мозг. Думать не хотелось. Двигаться не хотелось. Ничего не хотелось. Хотелось только сидеть у печи и вот так смотреть, как огонь медленно пожирает трещащие дрова.  Ледяная осада сплотила даже самых заядлых врагов. Алекс и Грэг больше не ссорились и не обзывали друг друга –муженьки сидели у камина и по очереди подбрасывали туда дрова, раскалывая их на мелкие щепки.  Даже вертозадый капуцин  Коди, попробовавший русских морозов «на зуб», как будто присмирел и теперь сидел, накрывшись пушистым котом Васькой, словно полосатым «тигриным» пледом.
  На счёт продуктов я была спокойна – моих домашних заготовок хватило бы, чтобы пережить Ленинградскую Блокаду. Но не это терзало меня сейчас. Я знала, что после Рождества…Руби должна уехать. Она сама так сказала мне. Я молила только об одном, чтобы морозы не отступили, и ни один самолет в Пулково не смог бы взлететь. Но Бог был глух к моим молитвам, и с каждой минутой я с ужасом чувствовала, как за окном начинало теплеть.
  Вскоре восстановили трансформаторную подстанцию и дали свет. Нам больше незачем было жечь дрова. Жизнь снова наладилась, но с каждым днём на моем сердце становилось все тяжелее. Я знала, что Руби скоро уедет. Нет, я не должна допустить этого! Я не смогу снова потерять мою девочку, отдав её ЕМУ!
  Однажды в тихую безлунную ночь, когда все спали, я тихонько прокралась к крокодильей сумочке Руби. «Если билеты и есть, то они,  наверняка, должны быть там», - логично поразмыслила я. Аккуратно вынимая содержимое, я стала искать билеты, но, как назло, ничего, кроме груды дорогой косметики и прочих женских безделушек, ничего не нашла. Я стала уже отчаиваться, когда моё внимание привлекла маленькая сумочка, лежащая на подушке рядом с Руби. В отличие от первой она тоже была выполнена из кожи юного аллигатора, но только что вылупившегося из яйца, и представляла собой уменьшенную копию той самой женской сумки, в которой я только что тщетно пыталась найти билеты. Это оказался кошелёк Руби. В нём находилось несколько крупных рублёвых купюр, груда всевозможных кредиток самых разных цветов и … то, что я искала – обратный билет на самолёт до Майами.  Вишнёвые поленья уже догорали, рассыпаясь в алый пепел угольков. Не долго думая, я, словно ненавистную лягушачью кожу Лягушки –Царевны, сунула проклятый билет в тлеющее чрево печи, и спокойно уснула, зная, что Руби больше никуда не уедет от меня.
   

Глава двести девятнадцатая

Груз 200


   Новогодние праздники закончились. И как-то сразу же незаметно наступили будни. Как не хотелось мне покидать Руби, но в этот день мне как никогда нужно было съездить в Бюро Переводов до рождественских праздников, чтобы захватить новое задание.
  Встав спозаранку, я сварила для моего увеличившегося семейства целую кастрюлю кукурузной каши и отправилась в город.
  Я надеялась, что успею до полудня. Однако, из-за полной неразберихи на работе, которая обычно бывает во время постпраздничного Великого Похмелья,  дела  задержали меня до трёх.
  Когда я вернулась, то застала Руби сидящей у окна вместе со своей обезьянкой и грустно смотрящей в снежную даль.
-А где Володя и Ксюша? – недоуменно спросила я. – Они ещё не вернулись со школы?
- Они пошли в магазин за продуктами. Я дала им денег. – Мне показалось, что она была какой-то странной, словно взъерошенный воробей. И даже не заметила меня поначалу.
-Что случилось, Руби? – спросила я, глядя ей прямо в  глаза.
-Да, никак не могу найти билет до Майами, - коротко ответила она. – Ведь помню, что он лежал в кошельке…
-Не ищи его. Я сожгла твой билет сегодня ночью.
-Что ты наделала, мамочка!  - завопила Руби и, схватив меня за руки, чуть было не бросилась на меня в истерике.
-Я не хочу, чтобы ты улетала – вот что! Я хочу, чтобы ты осталась жить  со мной! Здесь твои родные, здесь твой дом! Понимаешь? – я обхватила заплаканное лицо Руби ладонями и крепко сжала его. – Я не отпущу тебя к нему!
-Нет, нет, никогда! Я все равно не останусь тут! Я хочу к своему отцу! Я хочу во Флориду!  Мне здесь плохо, мне холодно!  - зарыдала Руби.
-Ну, что ты, мой маленький Рублик, ты привыкнешь. Привыкнешь. Ведь твои мама и папа здесь, мы согреем тебя своей любовью.  Грэг! Грэг! Иди сюда! – радостно закричала я, решив, когда мы остались втроём,  настало самое время  попытаться сблизить  Грэга с дочерью.
-Его нет, - тихо ответила Руби.
-Как нет? Разве он не с тобой?
-Они ушли. Твой муж и Грэг ушли.
-Они не сказали куда? – бледнея, спросила я, чувствуя, как мои холодные руки начинают трястись.
-Нет. Просто собрались и, не сказав ничего,  ушли вдвоём.
-О боже! - я безжизненно опустилась в старое кресло. Моё сердце сжалось в ужасном предчувствии.  Я поняла, что в этот вечер один из мужчин может не вернуться…живым.
  Неужели, между ними будет дуэль. Нужно что-то делать. Нужно найти их и остановить…пока не случилось самого страшного. А если случилось? О боже!  Мой мозг разрывался от бессилия и беспомощности. Что я могла решить, когда даже не знала, куда они пошли?! Оставалось одно – ждать! Ждать и думать: «А вот сейчас, в эту минуту, пока я тут сижу на диване, моего Грэга убивают»….
   Мне казалось, что я начинаю медленно сходить с ума.
   Спустя несколько часов дети вернулись. Ксюша приготовила восхитительный обед, но я даже не притронулась к нему. Вскоре наступил вечер, а потом подоспела и ночь. Темная холодная Крещенская ночь. Мертвенные звёзды смотрели не мигая. Я сидела с включенным ночником и тупо смотрела на холодный голубой месяц. Мороз снова начинал крепчать. Крещенский. Снег под окном блестел мириадами бриллиантов. «А, вдруг, они замёрзли», - подумалось мне, как в ту же секунду в мою голову ударило ещё более отвратительное в своей грубой прозаичностью предположение: «А что, если они оба отправились к НЕЙ. Вполне возможно, ведь сегодня пятница, а по пятницам он всегда уходит к ней. Господи, как же я ненавижу эти пятницы! Итак, Алекс показал дорогу Грэгу к дому этой распутницы, и, пока я тут лью слезы, думая чёрт знает о чём, мои муженьки во всю развлекаются с ней «на троих».
 Мне хватило ума самой позвонить ей.
-Алло, - услышала я в трубке её противный голос.
-Юлия Андреевна, это Лиля вам звонит. Скажите, мои мужья случайно не у вас.
-Голову лечи, дура! – В трубке послышались короткие гудки.
  Мне было хоть и досадно, что я позволила себе оскорбить себя этой оторвой, но всё же тем радостнее, что я тот час же выяснила, что они не у неё. Если бы Алекс был у неё, то она бы отключила телефон, как делала это всегда, затем, чтобы я, законная жена, не донимала их постоянными звонками.
  Чтобы не волновать детей, я сказала, что Алекса срочно вызвали на работу. Но зачем я сделала это? Чтобы успокоить детей или себя, усилить агонию собственного ожидания, задрапировав  её внешней, бесполезной ложью? О,  ожидание смерти, порою, хуже самой смерти. Наверное, если бы мне сейчас же позвонили и сказали, что Алекс и Грэг перестреляли  друг друга возле какой-нибудь  Чёрной Речки*, и оба моих мужа  мертвы, мне в ту же секунду, наверное, сделалось бы легче, чем терпеть это мучительное ожидание несчастья. О, господи, что я несу? А если ничего не случилось, и я терзаю себя попусту? В любом случае надо ждать! Ждать! Ждать! Ждать! Как же я ненавижу это слово!
  Между тем, совсем неподалёку от моего дома, в ресторанчике со звучным названием «У Трёх Огурцов» сидели двое. Один, плотный, даже толстый, высокого роста средних лет мужичина в своём красном финском свитере с бегущими на нём белыми оленями, густыми всклокоченными волосами и окладистой седой бородой, спускающейся до самых плеч, всем своим видом напоминал огромного Еллоу Пуки, финского деда мороза, каким его живописуют на поздравительных открытках, другой, напротив, – маленький, тщедушный и лысый человечек в очках, наоборот, был похож на Мексикансую собачку  - чихуахуа, и в отличие от своего малоподвижного  «нордического» соседа -великана, такой же живой и ретивый, со своими большими ушами, забавно торчащими в разные стороны, бритой худенькой мордашкой, и бегающими подслеповатыми маленькими глазками, глядящими из-под маленьких нелепых кругляшей толстенных очков, что делали его глазки ещё мельче, но выпуклее в несколько раз.  Как вы уже догадались – этими двумя были Алекс  и Грэг.
    Алекс только что получил премию в таксопарке, где он в тайке подрабатывал вольнонаемным «ночным извозчиком», и теперь твердо намеревался пропить эти деньги с Грэгом. Нет, не подумайте, Алекс не был пьяницей, который не доносил свои деньги до дома, наоборот, он был хозяйственным и «крепким» мужиком, но желание «блеснуть» перед своим новым соперником Грэгом пересилило его мужицкий здравый смысл. Дескать, нужно показать ему – «мы тут тоже не нищие», указав тем самым Грэгу ЕГО место в «семейной» иерархии супругов. К тому же, Алекс ненавидел Грэга, как соперника, и нужно было раз и навсегда решить их отношения в этой непростой ситуации двоебрачия. А лучшего способа, чем сделать это за рюмкой  хорошей ВОДКИ, Алекс не видел.
  Когда они спустились в ресторанчик, в мохнатой голове Алекса витали самые свирепые мысли, первой из которых было: «сбросить бы  её каторжанина в сугроб, а жене сказать, что бедолага перепился и замерз где-то по дороге». Нужно было лишь хорошо напоить его и завести на какой-нибудь безлюдный пустырь, а русские морозы уже сами сделают своё дело, – вот таким был нехитрый план Алекса, и он готов уже был его осуществить.
  Итак,  ничего не подозревающий Грэг спустился с ним в ресторанчик «У Трех Огурцов». Здесь, в полумраке ночного кафе, уютно освещенным бликами  искусственного камина, играла живая музыка, было чисто и вкусно пахло домашней пищей. Стараясь не обращать на себя внимания, для сурового мужицкого разговора «по душам» Грэг и Алекс расположились в самом дальнем углу ресторанчика.
   Взяв меню, Алекс мрачным взглядом стал изучать его. Грэг сидел, ссутулившись, словно приговоренный к смерти, и безразлично смотрел на фотографии огурцов, повсюду развешенные на голых кирпичных стенах. Даже глядя на них, он думал о СВОЕЙ Лили.
-Вот что, - низкий басок Алекса вывел его из стопора. –Я закажу себе свиных отбивных, шашлыков и Греческого салата. А ты что будешь есть?
-Мне всё равно, – с какой-то тупой обреченностью произнёс Грэг, тем не менее настороженно глядя по сторонам.
-Значит, того же самого…и водки! – добавил он молоденькой, белобрысой официантке, пришедшей, чтобы принять заказ. Она привычно кивнула головой и, постукивая тоненькими каблучками, побежала на кухню.
  Уставившись глазами в глаза, словно два сошедшихся в баталии репера, враги сидели друг против друга. Они не знали, о чем говорить. Молчание нарушила официантка.
-Водка. Горячее будет попозднее, - проворно пролепетала она, аккуратно ставя графинчик на хрустальный поднос. Она собралась было культурно разлить водку в рюмки, но Алекс поспешно отмахнулся от её услуг:
-Спасибо, мы сами. Ну-с, Грэгсон, для почина выпьем за здоровье нашей жены, - предложил тост Алекс.
-Меня зовут не Грэгсон, моё настоящее имя Грегори Гарт, - сразу же парировал вредный Грэг, - так что запомни его хорошенько, Алекс Мишин, - последнее слово он словно бы  произнёс с явным презрением в сжатых зубах.
-Я Алекс только для своей жены, для тебя я Алексей Анатольевич. Запомнил?! Теперь ты будешь называть меня только по имени-отчеству и никак иначе. Ты понял меня, засранец?!
-Понял, но тогда и ты будешь называть меня по имени-отчеству, - решительно отрубил Грэг, предупредительно выставив палец перед самым лицом Алекса. Но вместо вспышки агрессии, которую следовало бы ожидать от Алекса, в ответ Грэгу на весь ресторан  раздался оглушительный  гогот Алекса, да так, что все, кто был в зале, обернулись к ним.
-Имя-отчество. Ха-ха-ха! Надо же придумать – называйте его по имени-отчеству. Дурик ты заморский, да есть ли у тебя отчество?!
   Грэг нервно почесал голую кожу головы и растерянно взглянул на Алекса. Верно, получалось, что, чего-чего, а  отчества то у него и не было.
-Вот и я про то, - словно читая его мысли, подтвердил Алекс, - как же я буду называть тебя по отчеству, если вам, западенцам, отчества то и не положено. Как, к примеру, звали твоего папашу?
-Дэвид, - растерянно буркнул Грэг.
-Ну, ладно, стало быть, будешь у нас Давидычем. Ну вот, с отчеством мы вполне разобрались. Теперь с именем – Грегори или Грэг – тоже как-то не по-нашему. С таким именем тебя здесь сразу же примут за гея. Лучше я буду звать тебя просто – Гришкой. – Надувшись, словно сыч, Грэг злобно сверкнул на Алекса глазами. – Да не смотри на меня так своими зенками, дурик! Бывший каторжанин   мне тут тоже на фиг не нужен, будь хоть он даже из вашей продвинутой Америки! Если бы не жена, я давно свернул бы тебе твою тощую шею. За её здоровье Григорий Давидыч! – Алекс мощно чокнулся рюмкой с Грэгом, так что едва не разбил оную, и со всего маху опрокинул её в рот.
  Грэг как-то задумчиво поглядел на полную рюмку, но пить не стал.
-Б-р-р-р, вот чёрт, крепкая. – Алекс обтёр  губы салфеткой и крепко прикусил салатным листом. – А ты чего не пьёшь, Давидыч. Не по вкусу тебе наша русская водочка?
   Грэг долго не заставил себя уговаривать, он поднял голову и, чтобы не терять лица перед Алексом,  тоже одним махом влил рюмку в рот. «Огненная вода» обожгла моему не пьющему «индейцу из племени семинолов»  десна и горло. Грэг стал задыхаться, но не подал виду. Только из его глаз во все стороны брызнули слёзы.
-На, закуси листиком, - весело предложил Алекс.
-Она моя жена, - вдруг, хриплым голосом  выдавил из себя Грэг, когда  ему удалось кое-как откашляться от первой рюмки.
-Понимаешь, какое недоразумение, мой американский дружок, ведь она и моя жена тоже, - стал входчиво объяснять ему Алекс, обняв Грэга за плечи, словно бывалого кореша.  - Так что будем с этим делать? А? Как делить?!
-Выпьем за нашу общую жену, - логично заключил уже пьянеющий Грэг. В эту секунду ничего другого в его бедную головушку не пришло.
-Как это верно.  Так выпьем же за нашу общую супругу! За здоровье Лили!
-Хип – хип,  ура!!! – закричал Грэг и опрокинул вторую рюмку. (Первая рюмка колом, а вторая соколом). Алекс последовал за ним. –Ещё! – решительно произнёс Грэг. В его близоруких глазах все блюда уже начинали троиться.
-Да, ты, братец, более чокнутый, чем я. Ну-ка, мужик, попридержи лошадок! На,  вот, пожуй салатика. – Словно индийский буйвол, Грэг стал с вялым видом жевать Греческий салат, а Алекс «навалился» за мясо, не забывая при этом время от времени деловито прикладываться к графинчику с водкой.
-Я вот что тебе хотел сказать, - яростно пережевывая неподатливый шашлык, начал Алекс. – По всем законам она моя жена, потому что я был у неё первым.
-Нет, дружище, не обманешь, - Грэг выставил указательный  палец перед самым носом Алекса, - я был у неё первым, потому что Я ПЕРВЫМ женился на ней, ты уже сделал это потом, когда я уже был женат на ней. Значит, я первый, ты - второй. – Окосевший от водки Грэг  к указательному пальцу добавил ещё один – средний, и, скосив подслеповатые глаза, тупо уставился на собственные пальцы, как будто видел их впервые. – Вот, теперь два, - подтвердил он, почему-то при этом, силясь, засунуть два пальца  в самую волосатую ноздрю Алексу, как будто при этом Алекс был лучше должен понять его, каким по счёту мужем он является.
-Дурень, я говорю сейчас не об этом: первый-второй – рассчитайсь… Я типа вталкиваю тебе о том, что я был первым её мужчиной. Это я открыл её, понимаешь?
-То есть, как открыл? – мотая головой, Грэг непонимающе захлопал на Алекса своими близорукими глазами.
-Да, ты что, совсем идиот, Грэгсон, или только прикидываешься? Я же вдалбливаю тебе, что это я первый познакомился с ней. Я был её первым мужиком. Понимаешь, п-е-е-ер-вы-м му-жи-ко-о-о-о-м, –Алекс многозначительно выставил вперёд средний палец и показал его окосевшему от водки Грэгу. – Погоди, ты, что,  даже не почувствовал это?!
-Что?!
-Да то, что она досталась тебе не девственницей!
-Мать твою!!! – наконец всё поняв, заорал задетый за живое Грэг и, сжав кулаки, бросился на Алекса, но, промахнувшись, спьяну заехал в вазочку с цветами и  тут же опрокинул её на пол.
-Э, парни, полегче! – прикрикнул на них охранник, молодой тщедушный парень, совсем не «вышибальной» наружности.
-Всё в порядке, шэ-э-ф! Всё в порядке! Просто это мой старый знакомый, только что  из американской тюрьмы. Подтверди, Гришка! – Алекс схватил мертвецки пьяного Грэга за шиворот и приподнял, словно котёнка.    Пьяный Грэг беспомощно размахивал кулаками в воздухе, будто где-то надеялся поймать неуловимую рожу Алекса. Вдруг, он закашлялся и вырвал прямо на пол. - Ой, мамочки святы, он загадил мне все штаны! – с брезгливым удивлением воскликнул Алекс, брезгливо швырнув Грэга в угол, отчего тот упал лицом прямо в тарелку с Греческим салатом.
-Слушайте, оба, довольно, идите разбираться между собой в какое-нибудь другое место! У нас здесь приличный ресторан!  - закричал на них администратор, стоявший у стойки (По совместительству он работал барменом).
-Вы не поняли, товарищ, - начал оправдываться Алекс. - Он, хоть и бывший зэк, но  самый, что ни на есть, настоящий американец, а ко всякому иностранцу у нас в России полагается относиться с почтением.  С пок-л-о-о-о-о-н-о-о-м, – словно поясничащий шут, пьяный Алекс нагнулся перед Грэгом прямо на стуле, чуть было, спьяну не опрокинувшись вперед головой  вместе со стулом. Затем он взъерошился, как это делают все заправские  пьяницы и стал оправдываться: - Ну, выпили немного. Парень не рассчитал. Чего уж там, бывает.
-Ладно парни, не будем ссориться, уходите по-хорошему, - посоветовал тщедушный вышибала. – А то будет вам тут  «поклон с наклоном».  Марин, рассчитай дружков, - крикнул он официантку.
-Постой, мужик, кто будет убирать дерьмо за твоим американским другом?! Он изгадил нам весь ковёр! – вдруг, снова возмутился въедчивый администратор, злобно сверкая на Алекса сердитыми глазами.
-Спокуха, человек, сейчас разберёмся! – Алекс порылся в кошельке и, опрокинув, вытряс оттуда на стол всё содержимое, что было в нём. – На! На! Бери, капиталист хренов! Жуй! Вот, это на уборщиц. За посуду. За жратву. Желаю вам приятно подавиться! – выкрикнул он обедающим в зал. Проворная Марина стала собирать деньги. Отсчитав сколько нужно, она с брезгливой небрежностью сунула Алексу «сдачи». – Н-е-е-е-т, милая девушка! Возьмите эти копейки себе  на чай и за беспокойство, - презрительно отвесил пьяный реверанс Алекс, отстраняясь от честной официантки ладонями, – мне ничего от вас не нужно. Теперь я вполне призираю ваши сраные бумажки под названием деньги. Кто хочет знать, скажу:  его дочка – настоящая миллионерша, и она может купить вас со всем вашим говняным рестораном, и со всей вашей говняной едой. Всего доброго! – «откланившись», Алекс поднялся и поплелся к выходу.
-Послушайте, господин хороший, а вы ничего не забыли?! – осадил за плечо его вредный администратор.
-Я отдал вам всё! Чего вы ещё от меня хотите?! – возмутился Алекс.
-А как насчёт вашего дружка?
-Какого дружка? – Алекс глупо хлопал ничего не понимающими, пьяными глазами.
-Того, что храпит сейчас в тарелке с салатом.
-Он мне не друг. Он  – муж моей жены. Как это называется? Забыл.
-Мне плевать, кто он вам там. Я только хочу, чтобы вы забрали его отсюда.
-Так он же спит. Пусть вы-сс-и-ться, тогда заберу.
-Послушайте, товарищ, забирайте его отсюда, в противном случае мы вынуждены будем вызвать милицию!
-Так что, мне его переть на себе?!
-Как хотите! Это ваши проблемы, в противном случае я звоню в милицию! - резко отрезал администратор.
-Нет, ему милиции не надо, ему милиция не помощник, - маша руками, пробубнил Алекс, и, подойдя к храпящему в тарелке салата Грэгу…взвалил его на плечи. Когда он проходил  мимо двери, то  чуть было не задел  Грэга лбом об косяк.
   Когда они, пьяные в стельку, покинули «гостеприимный» ресторан, на дворе уже бушевала ледяная метель. Было поздно. Естественно, никакой транспорт уже не ходил. Когда они вышли из бара, то последний автобус как раз «показал хвост».
-Вот чёрт!  - выпалил Алекс и со злости ударил Грэга по заднице.
-Грегори славный парень! А Грегори славный парень! И -я-и-я хея-хоп, - запел Грэг по-английски.
-Чего ты там бубнишь, придурок?
-Не мешай мне,  может, я пою.
-Чего ты там стонешь?!
-Пою. Грегори славный парень! А Грегори славный парень! И -я-и-я хея-хоп!
-Вот придурок. Навязался на мою голову. Придётся тащить тебя  до самого дома.
-Нет, дружок, не надо. Брось меня здесь. Оставь замерзать. Я знаю,  – третий лишний, - жалобно заскулил Грэг.
-Н-е-е-е-т, дудки тебе, каторжный,  я не дам тебе подохнуть, я донесу тебя аж до самого дома. Ты – мой крест, Грэг. Если я оставлю, то жена покончит с собой.
-Это она сазала?
-Да,  она мне так и сказала. Не донесешь мне Грэга – повешусь на бельевой верёвке…
-Ой, мои очки! Я уронил очки! - (Грэг сделал ударение на последнее «и»). - Без очек я совсем слепух!  Стой!
  Алекс остановился и вывалил Грэга в сугроб.
-Господи, только этого не хватало! Где?
-Там, там!  На дороге!
-Я не могу найти! Тут полно снегу! – Алекс стал разгребать снег рукавицами. - Ах, вот они. – Алекс запихнул в карман куртки холодный металлический предмет. – Эй, каторжный, ты там ещё не околел?!
-Пока нет, - простонал полумёртвый Грэг.
- Давай, давай, не засыпай. Нам нужно идти. Идти, не то мы оба подохнем здесь. - Алекс снова взвалил Грэга на плечи и понёс.
   Метель стихла, и из-за разомкнувшихся туч появилась огненная, морозная луна. В тишине дикого поля, прерываемой лишь лаем собак из соседних деревень, было слышен едва уловимый скрип морозного снега от чьих-то шагов. Если бы кто в этот поздний час оказался в этом пустынном месте, то мог увидеть, как в силуэте светящей луны вырисовывалась огромная и страшная фигура, которая, пошатываясь, шла по направлению к посёлку. Если присмотреться, то можно было различить, что эта фигура состояла из двух человек – точнее, один человек, тот,  что побольше,  нес другого, соответственно, того, что поменьше, на своих плечах, словно стреноженного барана. Да и тот, которого несли, в своей черной волосатой шубе, в самом деле, напоминал барана, несомого на заклание. Конечно же, в них сразу можно было узнать Алекса и Грэга, бредущих домой после разгульной вечеринки в «Трёх огурцах»…
-Мне плохо! – застонал Грэг. –Спусти меня вниз. Меня тошнит.
-Потерпи, дружок,  осталось совсем немного.
-Я умираю!
-Заткнись! – Алекс больно шлепнул по заднице Грэга ладонью, отчего сжавшись в  внутренней потуге, Грэг вывалил содержимое своего желудка прямо на новую куртку Алекса.
-Вот засранец!  - воскликнул Алекс и… продолжил тащить «умирающего» Грэга к дому. – «Будет же подарочек жене. Пусть посмотрит на своего любимого капитана», - злорадно подумал он.
   Дети давно уже уснули. А я не могла спать. Доверившись своей подушке – подружке, я проливала туда горькие слёзы, которые одна за другой стекали в её мягкую плоть. Теперь я знала точно – случилось страшное и непоправимое, чего уже невозможно  было изменить. Мне представлялось, что дуэль уже состоялась, и оба моих мужа лежат в снегу убитые револьверами. Совсем, как на картине «Дуэль». Мягкий снег, Черная Речка, два пистолета, там, в дали,  виднеется черный непроходимый лес…Только здесь все гораздо проще и трагичнее, как это обычно бывает в нашей грубой совковой жизни – здесь нет ни раненого Пушкина, ни целого Дантеса, стоящего в отдалении с опущенной от стыда головой, ни «благородных» секундантов, - только  два трупа, безжалостно заметаемых метелью. Вот и вся дуэль двадцать первого века. Никакой романтики. Только был человек – и  нет.
  Господи, неужели судьба снова сыграла со мной жестокую шутку? У меня было двое мужей, а теперь я опять вдова. Какое страшное слово!
  В дверь раздался звонок. Мое сердце подпрыгнуло, словно от удара электрического тока. Вскочив с постели, я бросилась открывать.
  На пороге стаял заснеженный  Алекс. По шатающимся движениям его грузного тела, по перегару, нёсшемуся из его рта, и глупым, осоловелым глазам я сразу поняла, что он был пьян в дрезину.
-Гостей принимаете, хозяйка? – тупо спросил он, тут же сам вваливаясь в дверь.
-Где Грэг?! – закричала я, схватив Алекса за меховой воротник дублёнки.
-Какой Грэг? – он как-то тупо поморгал красными от водки глазами.
-Не отпирайся, я знаю, что вы ушли вместе! Руби всё рассказала!
–Ах, если Р-у-у-у-б-и-и, то тогда… - Он как-то странно заржал, а потом, вдруг выпрямился, выпятив живот вперёд и, взяв под козырёк, отрапортовал:
-Груз 200 по назначению прибыл!
-Что?! Что ты сделал с Грэгом, негодяй?!  Ты убил его?! – сквозь слёзы закричала я.
-Жив твой Грэг! – проворчал Алекс. – Но, можно сказать, что он мертвецки пьян. Так что пациент скорее мертв, чем жив.  Вот! – Он загадочно понял палец.
-Грэг, Грегги, милый, где ты? – позвала я в темноту сеней.
-Я здесь, - послышался знакомый хриплый голос под самыми ногами. Я заметила, что дверь плохо открывалась. Заглянув за дверь, я увидела лежащего Грэга.
-Дохляк твой Грэг, не умеет пить, а туда же - лезет. Облевал мне всю куртку, - посетовал Алекс.
- Ты что,  напоил Грэга?! Ты обалдел, Алекс?! Грэг, Грегги, милый, что он с тобой сделал?! –Я видела, как плохо было Грэгу. Глаза его закатились, он весь заострился и побледнел, как полотно. Видимо, его тошнило и знобило, потому что он трясся, как в лихорадке. – Алекс, скорее помоги занести его в дом!
   Алекс подхватил Грэга под мышки, а я за ноги, и общими усилиями мы втащили бедолагу в дом. Грэга тут же начало рвать.
-Да, что с ним?! – испугался Алекс.
-Что с ним?! Ты ещё спрашиваешь меня?! Ты отравил его, Алекс – вот что! Это ты, старый пьяница, можешь пить сколько угодно, и тебе ничего ха это не бывает, а капитану Грэгу нельзя потому, что у него, как и у меня, индивидуальная непереносимость спиртного! Вот что!
-Я то и думаю, парень так сразу  улетел со второй рюмки.
   На шум сбежались проснувшиеся  дети. И теперь с ужасом и недоумением смотрели на нашу возню.
-Что смотрите, папы просто немного выпили, - стала радостно успокаивать я их, при этом вставляя посиневшему от рвотныз потуг Грэгу два пальца в рот. –Идите спать. – Я видела, как  Руби с омерзением поморщилась, глядя на то, как кашляющий в рвотных потугах  Грэг склонился над унитазом. Уж очень это всё напоминало, как отец откачивал её от таблеток. –Тоже мне, отцы семейств! - выругалась я, нагибая Грэга от унитазом. Грэга закончило рвать, но от слабости он был почти без сознания, и от него дурно несло кислой рвотой.
-Я не положу его такого засранца к себе в постель, - сразу же возразил брезгливый Алекс. - От него воняет говном.
-Не болтай, лучше помоги положить мне его в ванну. – Я стала раздевать Грэга, а Алекс готовить ванну. Я видела, как Алекс с жалостью посмотрел на обезображенные огнём тощие ноги Грэга.
   Я аккуратно водила мыльной мочалкой по выступающим ребрам Грэга, все ещё покрытыми ужасными синяками Перкенса.
-Бедный, Грегги. Бедный мой мальчик, - тихо плакала я.
-Ну, хватит! – резко  прервал меня Алекс. Он набрал целый ушат холодной воды и выплеснул Грэгу прямо в лицо. Грэг выпучил глаза, открыл рот, громко вскрикнул от холодного укола и тут же…протрезвел.
-Ты что, идиот?! – набросилась я на Алекса.
-Ничего, холодная водичка пойдёт  ему на пользу. Смотри, так и есть, наш малыш сразу опомнился.
-Где я? – еле слышно простонал Грэг.
-Ты дома, мой маленький, ты дома! – я стала целовать Грэга прямо в розовую лысинку.
 -Ладно, кончайте эти телячьи нежности. – Алекс завернул Грэга в своё огромное полотенце, и, закинув на плечо, понёс в спальню.
  В ту морозную Крещенскую ночь мы трое спали мертвенным сном. Мы и не заметили, как посреди ночи Руби встала с постели и, направившись к чемоданам, достала оттуда небольшой экран. Она поднесла его к окну, но тусклого лунного света батарейки не хватало. Руби поискала розетку и воткнула туда небольшой провод. Экран ярко осветил комнату  голубым телевизионным светом.
  Проворными пальцами Руби набрала только три короткие фразы электронного письма:
Билетов больше нет –мамочка сожгла их.  Вылететь не могу.  Папочка, пожалуйста, забери меня отсюда.
P.S: Здесь очень холодно.

  Нажав на кнопку «Пуск», она отправило письмо, и задумчиво посмотрела в заледеневшие окна, где мёртвым глазом светился холодный  месяц.
  Электронное письмо дочери как раз  застало губернатора Флориды за совещанием энергетиков.
«Я так и знал, что это случится», - с горечью усмехнулся про себя Барио и изо всех сил захлопнул ноутбук. Теперь ему стало ясно, что поездки в Россию не избежать.



Глава двести двадцатая

Я всем прощение дарую
И в Воскресение Христа
Меня предавших в лоб целую,
А не предавшего – в уста…
А. Ахматова

Ужин с врагом


   После той знаменитой вечеринки у «Трех Огурцов» Алекс и Грэг как никогда сблизились. Только один Володька продолжал люто ненавидеть Грэга, и эта ненависть не была слепой. Я понимала – он обижается за отца. Юношеский максимализм подростка было не так то легко переломить.
  Постепенно всё налаживалось. Дети пошли в школу, а Алекс вернулся к работе. Даже Грэга мне удалось пристроить – он помогал мне с переводами, и, надо сказать, делал это довольно успешно. Только Руби скучала, сидя у окна и печально смотря на падающий снег. Лишь обезьянка  Коди напоминал ей о родном поместье Ринбоу, о теплой тропической Флориде, о теплом солнышке и о родных пальмах под окном.
  Теперь с Капуцином не было никаких проблем. Коктейль из экзотических  маракуй я так и не научилась готовить, но  зато сам Коди научился у меня есть солёные огурцы и плотно заедать их черным хлебом. По-видимому, ему они очень нравились. Не даром же говорят: « Голод не тётка».
      Я боялась только одного – что Барио вернётся за Руби. Его гадкое, самоуверенное, холеное лицо с одним  искусственным невидящим глазом мне снилось даже по ночам, поэтому я опасалась выпускать Руби из дома без себя.  Даже когда мне приходилось оставлять дочку дома,  я всегда старалась, чтобы Грэг находился при ней. Грэг стал моей «второй рукой»,  «стеречь Руби»  стало одной из его многих обязанностей, возложенных мною на Грэга.
   Увы, как ни старалась я согреть дочь материнским теплом и заботой, но все мои старания шли прахом. Чтобы я ни делала для неё, с каждым днём Руби всё сильнее отдалялась от меня. По-видимому, она скучала по своему поместью Ринбоу, по обустроенной, обеспеченной жизни в тёплой Флориде.
   Я старалась делать для Руби всё возможное, чтобы хоть немного адаптировать её к реальной жизни в России. Мне пришлось заново учить взрослую девушку чистить картофель и варить кашу. Стараясь не торопиться и не давить, я по ходу дела пыталась выучить её русскому языку, и способная Руби уже знала с десяток самых необходимых слов, которые бы понадобились в обиходе любому туристу.
   Но вскоре, от долгого сидения взаперти,  своими «заботами» я стала откровенно раздражать своевольную Руби. Она не высказывала это вслух, но я видела, что для неё мой дом оставался чужим. Теша себя надеждами, что моя малютка Руби, в конце концов, свыкнется с существующим положением; я всё ещё наивно продолжала надеяться…что имя Коди Барио больше никогда не появится в моей  и её жизни.
   Так продолжалось до сего дня. Сегодня был последний день, когда нужно было относить готовые переводы в Бюро. Как же я ненавидела теперь свою работу! Но делать нечего – работа есть работа…
    Я как всегда опаздывала, поэтому решилась ехать на подаренном «губернаторском» Порше. Хотя я и ненавидела бывшую машину губернатора, принесшую мне столько несчастий, но была у меня и другая подспудная идея взять губернаторское ландо. «Вот удивятся мои сотрудницы, когда вечная Золушка Мишина во всем своем сиянии нищенской роскоши въедет на двор не в чём –нибудь, а в своем собственном огненно-красном роскошном авто», - с детской наивностью ликовала я про себя, с помощью горелки заводя двигатель на трескучем морозе.  Я уже представляла их отвалившиеся от удивления челюсти и выпученные от зависти глаза. Пусть полюбуются моим новым «инвалидным такси».
   Дело в том, что, как инвалид, в «Бюро» я была внештатной сотрудницей. Мне платили гроши, из-за моей хронической бедности и, как следствие, плохонькой одежонки, меня часто презирали на работе не только коллеги, но и само начальство. Меня не увольняли, только потому, что по своему хроническому безденежью большой семьи, словно безропотная Золушка, я бралась за самую грязную и невыполнимую работу. В офисе я была рабочей лошадкой, с безропотной забыдленной застенчивостью тянущей свою лямку.
  Но не только потому меня призирали и недолюбливали. Я была нелюдима и ни с кем не общалась, к довершение всех зол  из-за моей «индивидуальной непереносимости к спиртному», я не участвовала в многочисленных корпоративных  вечеринках и никогда не сдавала на них банкетные  деньги (у меня действительно их не было) – за это, меня все почему-то считали гордячкой, подлой стервой и не взлюбили почти с первого же дня моей работы на фирме, хотя на службе я никогда никому не  делала ничего плохого, а, наоборот, старалась помочь всем, что было в моих силах,  и относилась ко всем вежливо. Но такова уж участь вечных изгоев.
   Даже начальство с трудом выносило меня, и несколько раз меня чуть было реально не уволили из-за того, что кто-то из сотрудников «Бюро»  наплёл про меня каких-то небылиц, о том что, я, якобы,  сдаю какую-то коммерческую тайну (ф-у, бред, уже не помню, о чем шла тогда речь) нашим конкурентам, тайну, о существовании которой я не могла даже предположить. Помню только, как тогда, мой начальник, молодой юноша, с пухленьким свежим лицом,  более похожий на барышню, чем на мужчину, более двух часов отсчитывал меня, годящуюся ему в матери пятидесятилетнюю женщину, как девчонку. Мне было почему-то стыдно за собственную рабскую беспомощность перед этим щенком и обидно, до боли, потому что я знала, что не совершала ничего дурного…Хотелось швырнуть что-нибудь в лицо этому придурку и броситься прочь, но я молчала, и, только рабски потупя голову, выслушивала все его крики и оскорбления. Я не смела возразить, потому что знала, если я снова потеряю работу, мне больше не найти её, потому что никто в городе не возьмёт себе жалкого инвалида себе на службу. В конце концов, все выяснилось, и «мой администрант», глухо процедив сквозь зубы  скромненькое: «извините», оставил меня в покое.
  Однако, ничто не проходит без последствий. С тех пор, как произошёл этот нелицеприятный случай с начальством, в Агентстве мне практически не давали работы. А если и давали, то самую отвратительную, которая только поступала в «Бюро», как- то переводить инструкции по эксплуатации  к китайским вибраторам или же электрическим мухобойкам. Мне было, в общем-то, всё равно, какое «дерьмо» переводить. Главное – чтобы за эту «работу» платили хоть какие-то гроши, но и этим я оказалась практически обделена. Премию «за усердие» мне регулярно задерживали. Боясь потерять последнюю работу, жалкая калека, которой нужно было хоть чем-то кормить своих детей, отчаянно цеплялась за место, потому что знала, что  в нашей грёбанной стране таких как я, больше никто не возьмёт. Вот истинно говорят, Россия – Страна Рабов!
  Так всегда бывает в наших коллективах, если кого не взлюбят с самого начала, то заклюют до смерти. Один против всех – все на одного. В развитых странах это отвратительнейшее офисное явление даже имеет научное название – «моббинг». От английского слова «mob» - толпа, стая. А по-русски это называется просто – травля. Явление это в стране раболепствующего быдла, стукачей и кидал почти повсеместно. В этой стране вы не найдете ни одного сплоченного коллектива, где была бы элементарная организация, порядок и честность.
 Как это происходит? Сейчас расскажу. Найдут кого-нибудь одного, самого беспомощного и бесправного, и начинают на нем отыгрываться. Это как в стае пираний. Если эти «рыбки» замечают в своей стае подранную товарку, то разрывают её насмерть. Или как в стае шимпанзе – увидят, что их товарищ проявляет хотя бы малейшие признаки недомогания, тут же начинают добивать всем скопом.
  …Так и со мной…
…Не верьте, что в России к инвалидам относятся с сожалением и сочувствием. Не верьте, когда говорят, что русские добрые, отзывчивые люди. Это не правда. Нет более жестокого человека на Земле, чем русский. И тем он более жесток, что жестокость его выражается не в том прямом понятии, которое мы привыкли вкладывать в это слово, а скорее в его полном ленивом равнодушии к своему ближнему, порой циничнму и беспощадному. Не даром же в России бытует пословица: «Моя хата с краю…». Как русской мне больно, очень больно писать о таком, но приходится, приходится…

  …Скорее, то отношение, которое ко мне демонстрировали мои коллеги, можно назвать презрительным снисхождением. Сотрудники презирают тебя за то, что ты не такой как все, что ты калека, что ты некрасивая, и, говорят: «Раз инвалидка, сидела бы ты лучше дома и не совалась куда не надо», начальство относится к тебе, словно на всю жизнь сделало огромное одолжение, приняв тебя, инвалида, на работу. И само собой разумеющееся, предполагается, что такому недоработнику-инвалиду следует платить гроши, дескать: «Мы и так из милости тебя взяли на работу, урод, так что радуйся тому, что есть», хотя налоги со своего жалкого заработка «инвалидки», вычитаются из налогооблагаемой базы «предприятия», но при этом отнюдь не списывают с тебя, и на тебе же получая «двойную» порцию экономии в зарплате. Ненавижу, ненавижу их буржуйскую, подлую жадность!
   А чего только не плели про меня мои сотрудницы «за моей спиной». И то, что я бывшая валютная проститутка, у которой от сифилиса отгнила нога, и вылезли волосы на голове, другие утверждали, что  у меня ВИЧ, потому что я бывалая наркоманка, но самым невероятным слухом, было то, что я якобы являлась любовницей  самого президента США. Они даже не подозревали, как немногим они ошиблись, предполагая самое невероятное.
  Меня обзывали по-всякому. Правда, они не решались бросить мне эти обидные клички в лицо, но я слышала, как одна молоденькая девушка-сотрудница за глаза обозвала меня «одногрудой коровой из ASPCA» - признаться, из всех моих «погонял» эта самая нелепейшая кличка, которую только слышала я про себя.  Можно было бы плюнуть на все это и рассмеяться ей прямо в лицо, превратив «лимон в лимонад», но тогда меня это действительно задело. Несколько дней потом я ходила сама не своя, пряча обиду в уголках своей израненной души, и тихо, украдкой от Алекса, рыдала по ночам  в подушку.
   «Теперь то я поквитаюсь с ними за все унижения», - с злобным восторгом думала я, направляя своё шикарное, губернаторское Ландо в сторону Канала Грибоедова.
  Нет, не поймите меня неправильно, я не была  ни зазнайкой, ни стервой, которая вечно хвастается подарками своих любовников перед коллегами женского пола. Мне было просто обидно за себя, за то, что, будучи самой старшей среди своих сотрудниц (некоторым из которых я действительно годилась в матери) имела в коллективе самое жалкое положение.   Сказать честно, мне просто хотелось хоть раз утереть нос этим молодым гусыням, которые так жестоко насмешничали надо мной. Пусть знают, кто такая Лиля Мишина! На это удовольствие я не пожалею лишнего талона на бензин!

  В тот день падал мягкий талый снег. Подъехав к пропускным воротам, я лениво посигналила. Перепуганная вахтерша, словно избушка Бабы Яги, выскочила на своих куриных ножках, чтобы получше разглядеть невиданной красоты шикарный авто.
-Марья Ивановна, вы что, не узнали меня?! – весело засмеялась я. -Это же я, Лиля Мишина! Откройте, мне нужно поставить свой автомобиль!  -. Мне показалось, что её злые крысиные глазки, испуганно уставились на меня, словно я была посланцем с другой планеты.
   Деловито хлопнув тяжелой дверью (нарочно, чтобы вредная вахтёрша услышала меня), я, с костылем наперевес, гордо поспешила в офис. Роскошный «Порш» словно придал мне сил и уверенности в себе. Я твердо решила – сегодня я потребую свою премию. Пусть этот ублюдок даже уволит меня – мне все равно! Теперь у меня есть собственный автомобиль, который стоит целое состояние, – и я сама буду зарабатывать себе на жизнь, как мой муж Алекс! Теперь я сама презираю их, за бедность, как когда-то они делали это со мной!
  Вместо привычной тишины, в офисе царило странное оживление. Было ощущение, что в улей с пчёлами залетел шершень. Несмотря на отсутствие вечно бюллетенящей уборщицы, в многолюдных кабинетах было чисто, словно повсюду прошла генеральная уборка.
   Мне казалось, что все, кто был в офисе, со злобным почтением уставились на меня, словно боялись. Может потому, что моё суровое лицо выдавало непреклонную решимость, с которой я собиралась обрушиться на кабинет начальника.
-Михалыч в кабинете? -  нарочито небрежно спросила я.
   Бледная секретарша только испуганно кивнула.  Мне показалось, что и она как –то странно смотрела на меня – не так, как всегда. «Да что же случилось сегодня такое?» - подумала я. Но раздумывать было некогда. «Штурм» должен был состояться сейчас или…никогда. Не спрашиваясь более никого, я решительно открыла двери и вошла в директорский кабинет.
  Начальник сидел на своём месте. Я заметила, что молодой парень был чем-то явно подавлен и встревожен, потому как его взгляд блуждал по углам кабинета. Когда я вошла, он вздрогнул, словно увидел приведение.
  До того уверенная в себе и решительная, я совершенно растерялась от столь странного поведения моего шефа. Несколько минут в кабинете  главного редактора царило  тревожное молчание. Наконец,  вобрав в лёгкие  побольше воздуха я выдохнула:
-Насчёт премии…
-Да, сегодня вам будет премия, - как-то невнятно пробубнил он, словно ждал от меня этого вопроса, и, развернувшись на стуле, открыл сейфовый шкаф и, … ни с того ни с сего, в один момен выплатил мне все задолженности за шесть месяцев. По правде, я не ожидала столь лёгкой победы. Я даже как-то подрастерялась. Мой начальник, твёрдо убежденный, что такие, как я, вообще, должны были работать на него бесплатно, ещё так никогда легко не сдавался. Какая муха совести его укусила?
-Что –нибудь ещё?  - спросил он меня, поднимая на меня очкастые глаза.
-Да, вот, переводы, я принесла… - как –то обалдевши заговорила я, словно, получив свои честно  заработанные деньги, в чем-то провинилась перед ним.
-Положите на стол, - сухо ответил он.
-Вы что, увольняете меня Игорь Михалыч?!  Если, да, то скажите честно, не крутите! Я ненавижу, когда со мной играют в эти игры! – вдруг, ни с того ни с сего вырвалось из меня.
-С чего вы взяли, Мишина?
-Я чувствую это. Ладно, не будем играть в кошки-мышки. Я знаю, что в коллективе все ненавидят меня. Сегодня, когда я пришла в офис, отношение ко мне переменилось. Значит, одно из двух -  меня либо повысили, либо увольняют. В первое придание мне верится с трудом, потому что за все десять лет, что я «чесноком отбатрачила» на вас, я до сих пор не получила никакого повышения, а ко второму я морально готова.
-Что вы несете, Мишина? – устало вздохнул он. –  Забирайте ваши деньги и идите домой.
-Простите, Игорь Михайлович, я совсем обалдела после новогодних праздников, - ещё не веря в происходящее «чудо», попыталась извиниться я за столь смелый тон.
-Не стоит, пустое! Мы все немного взвинчены после Нового Года, –  ласково успокоил он, все же как-то испуганно - оценивающе измеряя меня взглядом. -  Да, кстати, вы, кажется, говорили о повышении, не так ли? Так вот, Лиля Викторовна, спешу сообщить вам, что со следующего месяца вы назначены на должность директора отдела технических переводов. Так что с этого дня приучайтесь более верить в удачу, чем в поражение.
  Я не верила своим ушам. В первую секунду мне показалось, что это не совсем удачный новогодний розыгрыш. «За что же так смеяться надо мной? Что я ему сделала плохого? Всегда работала честно за нечестную плату».
-Вы, должно быть, разыгрывайте меня, Игорь Михайлович? Поймите, на меня и так слишком многое навалилось дома. Мне сейчас не до смеха.
-Я не шучу. Мне некогда шутить, - как –то раздраженно заговорил он, бросая недовольный взгляд в мою сторону. – Вы получили должность – так что со следующего месяца приступайте! Всего хорошего!
-Я не пойму только одного – почему так вдруг?!  Почему я – заштатный сотрудник, и, вдруг, начальник отдела?! С чего бы это такая перемена?!
-Вам не надо знать, того, что знать не надо,  - как-то невнятно буркнул он. –Со своей стороны я хочу знать только одно – вы готовы приступить к новой должности или нет?
-Мне надо подумать, - коротко ответила я.
-Хорошо, Мишина, думайте, а когда надумайте - отзвонитесь. И помните, свято место пусто не бывает, по крайней мере, надолго.
-До свидания, Игорь Михайлович. Я подумаю, обязательно подумаю! – радостно закричала я, ещё не подозревая С ПОМОЩЬЮ ЧЬЕЙ ПРОТЕКЦИИ, мне так легко досталось это неожиданное «назначение».
–Кстати, там уже вас ждут! – крикнул он мне вслед, но я, осчастливленная полученными деньгами, уже не расслышала его последние слова. – Взрослая женщина, а до сих пор ведёт себя прямо  как ребенок, - грустно вздохнул Игорь Михайлович, который был почти на тридцать лет моложе меня.
  В коридоре, когда я выбегала из дверей главного редактора, я наткнулась на двух здоровенных негров, но не придала им никакого значения, поскольку иностранцы были нередкими гостями в Агентстве.
  Я спешила домой, но какое-то смутное нехорошее предчувствие неприятно сосало у меня под ложечкой. Может, я просто забыла позавтракать? Однако, я не хотела надолго оставлять  красавицу - Руби с мужчинами, тем более я не предупредила Алекса, что уехала на своем «ландо»  сдавать переводы. Вот он испугается, когда вернётся с работы и, как обычно, ставя свой мусоровоз в гараж, увидит, что губернаторского подарочка-то больше нет. Чего доброго, подумает, что «Порш» угнали и с дуру начнёт звонить в милицию о пропаже ещё незарегистрированного на него автомобиля.
  Весело подпрыгивая на одной ноге, я быстро сбежала со ступенек, и, сквозь белую пелену снежинок побежала к Авто. Снег повалил сплошной морозной пеленой. Открыв дверь, я, холодная и заснеженная, ввалилась в салон, и стала отряхивать с пуховика и шапки мокрый снег. Я хотела, было, уже включить кнопку зажигания и посигналить, чтобы тётя Маря, как мы звали нашу вахтёршу, (эта «тётя» Маря была на десять лет моложе меня) открыла ворота, но тут я почувствовала, как моя рука буквально прилипла к рычагу переключения и стала неподъемной. Какая-то нечеловеческая  сила вдавила мою руку к рычагу. Я обернулась – передо мной сидел Губернатор Барио.
  Не знаю в первый момент я, наверное, вскрикнула и рванулась, потому что губернатор сразу сделал жестокое лицо и буквально пригвоздил  мою руку к переключателю.
   Помню только, как в моей голове пронеслось только одно-единственное отчаянное  слово: «Готча!»
   Я знала, что нужно было этому человеку от меня. На этот раз я не стала сопротивляться, потому что это было БЕССМЫСЛЕННО. Скинув мокрый от снега пуховик, дрожащими пальцами я стала потихоньку расстегивать пуговицы шерстяного платья.
- Что ты делаешь? – спросил меня Коди.
-Раздеваюсь, - спокойно ответила я, глядя в пустоту. – Ты же у нас любишь насиловать девушек в автомобилях. –Так, по крайней мере, не придется рвать на мне последнее платье…
  Я не успела ещё договорить, когда над моим ухом раздался оглушительный смех Барио. Одноглазый губернатор  гоготал как сумасшедший, сотрясаясь всем телом, так что его выпуклый стеклянный глаз готов был вывалиться наружу. Я никогда не видела его таким – «весельчаком».
-Ха-ха-ха! Насиловать. Ха-ха-ха! Девушек, - повторял подонок, задыхаясь от металлического смеха, исходившего из его глотки. Вдруг, его лицо снова сделалось серьезным и жестоким, он перестал смеяться и спокойно произнёс:
-Не волнуйся, детка, теперь ты явно не в моём вкусе. Я приехал сюда, чтобы серьезно поговорить с тобой.
-Хорошо. Только не здесь, можно? Здесь слишком много воспоминаний.
-ОК, тогда пойдём куда-нибудь в другое место.
-Тут неподалёку есть  один приличный ресторан, называется «Русский Клуб», там мы сможем спокойно поговорить без свидетелей, - предложила я, многозначительно кивнув на двух дюжих негров - охранников, которые уже успели подсесть на заднее сиденье «моего» Ландо. (Я сразу узнала их – это были те самые негры, с которыми я только что столкнулась в офисе «Бюро»).
-Мне всё равно. Идем, - согласился Коди.
-Только отпусти мою руку, больно, – взмолилась я. Губернатор попытался разжать протез, но от мороза электрические контакты окончательно заклинило, и его искусственные пальцы уже не слушалась его губернаторского мозга. Заиндевевший протез так и остался в таком положении, в котором он зафиксировал мою руку.
-Проклятие, в этом морозильнике, можно отморозить даже собственный протез! –пошутил губернатор. –Ему  пришлось ещё долго отстегнуть протез и с силой разжимать искусственные пальцы здоровой рукой. Бледная, я с ужасом смотрела на отвратительную процедуру, потому что  знала – это из-за меня он потерял левую руку. – Вот, теперь готово, - ответил он и открыл дверцы машины.
   Я почувствовала, как очутилась на свободе. «Бежать!»  - было моей первой мыслью. Я бегло оглянулась. Совсем недалеко была станция метро. «Рвануть до метро – и дело с концом», - но как только я про это подумала, то тут же про себя  рассмеялась своей по-детски наивной и нелепейшей  идее. - «Бежать? Куда? Это ТОГДА, во Флориде, МОЖНО БЫЛО БЕЖАТЬ – ТЕПЕРЬ, НЕ СБЕЖИШЬ».
   По-видимому, мои глаза воровато бегали, потому что губернатор грубо поддел меня под мышку (чтобы я всё-таки не сбежала) и приподнял меня над землей, так что одно моё плечо оказалось гораздо выше другого.
-Пошли, - глухо скомандовал он, словно я была заключенной, а он надзирателем, и сам же потащил куда-то.
   Когда он буквально волок меня под мышку к ресторану, мне казалось, что прохожие с недоумением оборачиваются на нас и осуждающе глазеют  на странную парочку элегантно одетого господина в добротной куртке с енотовым воротником и жалкой его напарницы в затрапезном китайском пуховике. Издалека я, в своем потрепанном наряде, перебирающая своим костылём, должно быть, напоминала опустившуюся бомжиху, которую куда-то волок солидный господин. Кричать и звать на помощь было бессмысленно – никто в этом забыдленным государстве, где правит известный закон джунглей, *не придет тебе на помощь. Опыт проверенный годами.
  Англоязычная вывеска ресторана «Русский Клуб» была видна хорошо, и поэтому Коди безошибочно «приконвоировал» меня туда.
  Мы выбрали отдельную кабинку, обитую мягкой огненно-красной кожей полукруглого сидения и занавешенную бамбуковым торшером. Здесь было не так шумно, и можно было спокойно поговорить, что называется «тэт-а-тэт»*.
  В зале играл успокаивающий «белый» джаз, а мое сердце билось в бешенном ритме африканских барабанов. Мне предстоял ужин с моим заклятым врагом…
-Что будете заказывать? – проворная официантка удивленно обмерила взглядом бедно одетую женщину, тем не менее,   на голове которой красовалась добротный норковый берет, явно контрастирующий с никудышностью её остального лохмотья, и богато одетого господина в добротной куртке, богато отделанной пушистым  енотовым воротником, но по западной манере «без шапки», несмотря на отмороженные до красноты уши. (Я не снимала свою шапку, потому что боялась, что придётся поправлять свой безобразный капроновый парик, а я не хотела этого делать ПРИ НЁМ, чтобы не доставить ему удовольствия повеселиться над посмешищем).    Губернатор  многозначительно кивнул на меня взглядом.
-Графин апельсинового сока и три эклера каждому, - не зная зачем, словно тупой барабан выпалила я. - Официантка как –то брезгливо уставилась на меня, словно к ним в ресторан забрела умалишённая. Должно быть, слишком уж непрезентабельный вид был у меня для такого дорогого ресторана.– У меня есть деньги, - застеснявшись своего жалкого вида, подтвердила я и достала кошелёк из сумочки, чтобы показать только что выданную мне премию.
-Извините, вы сказали два графина соку? - не спуская с меня взгляда, переспросила она.
-Да, два графина Фреш- сока апельсина, для меня и моего приятеля, плюс три эклера каждому – итого, два графина соку и шесть эклеров. Что может быть тут непонятного?!
-Сок у нас есть, а вот эклеров… - задумалась она, - вместо эклеров могу предложить простые блинчики с красной икрой.
-Валяйте, - небрежно бросила я, отмахиваясь от неё, как от назойливой мухи. Если бы эта профурсетка сейчас же предложила «цельножаренного» поросенка на вертеле, я с той же лёгкостью согласилась бы, потому что сейчас мне было совсем не до еды.



  Прямо в упор на меня смотрел мой враг. Он посадил меня на самый дальний конец скамьи, а сам забился в угол, словно опасался, что я смогу выколоть его последний глаз ложкой или вилкой. Его мертвый глаз, немного скосый и неподвижный, снова смотрел как будто сквозь меня… как тогда, когда этот подонок насиловал меня на собственной кровати. Всё тот же пустой, жестокий взгляд, - мне никогда не забыть его.
   Но что-то в его облике добавилось новое. Что-то ещё более страшное и, тем не менее, неуловимое, чего никак не было раньше. Конечно, он постарел –это было видно невооруженным взглядом, но что-то ещё…. как же я сразу не поняла, - его дурацкие усы. Такие маленькие черные «усишки», свисающие до самой верхней губы, напоминающие что-то среднее между элегантными усиками Пуаро и противными усами Гитлера, - как только я произнесла эту фамилию про себя, я содрогнулась от жуткого совпадения. – Так вот оно, что есть неуловимое…Он действительно был похож на Гитлера! Случайно ли это омерзительное сходство, или судьба-мучительница снова играет со мной злую шутку?
   В детстве я всегда думала, что Гитлер – это человек, который сможет сделать с тобой все что захочет, и что всё зло, которое может совершить человек над человеком, в его власти. К примеру, он может просто подойти и зарезать тебя ножом. Маленькая,  я верила, что этот монстр до сих пор существует, он бежал, и, что он бессмертен, потому что для такого негодяя нет смерти. Он жив и ходит среди людей, как обычный человек! Недаром же есть такая детская считалочка: «Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом», - и я верила, что у Гитлера действительно есть хвост, и что он, умело маскируя, сей излишне присобаченный член своего тела, прячет его в штанах. И теперь я убедилась, что это действительно так. Только теперь «под мостом» поймали не Гитлера, а «Гитлер» поймал  меня. Gotcha, господа!
   От волнения мне стало жарко,  я сняла шапку вместе с приклеевшимся к ней испариной париком.  Губернатор с брезгливостью уставился на мои вспотевшие,  редкие  волосы.
  Мне стало стыдно за свой внешний вид. Стыдно до боли, до  унижения. Этот поношенный китайский пуховик, с протёртыми рукавами, из которых местами торчала синтетическая набивка, эти безобразные, стопьанные вельветовые ботинки на толстой подошве «прощай молодость», эти отвратительные толстые шерстяные чулки, вечно спускавшиеся противными складками – как мне хотелось сорвать всё это с себя и выбросить на помойку. Я бы все отдала сейчас, только бы ОН не видел моего убожества, моей слабости. Я сняла пуховик, оказавшись в длинном обтянутом платье с хомутом огромного  воротника, прикрывающего обезображенную грудь,  но тут же ко своему ужасу стала ощущать, как резиновый протез, предательски оторвавшись от лямки, начал безобразно и беспощадно сползать вниз.
  Спустя всего несколько минут принесли два графина с соком цвета недососанных леденцов (я глубоко сомневалась, что он был свежее выжатым) и два огромнейших блюда с крошечными рулетками блинчиков, в которых покоилось с десяток два аккуратных лососёвых икринок. Я видела, как Коди с ужасом косится целым глазом на вилки и ножи, которые лежали в моей тарелочке. Я сразу всё поняла – он боится меня. МОЙ ГИТЛЕР боялся меня!
-Извините, - обратилась я к официантке, - вы не могли бы убрать с нашего стола все ножи и вилки. У моего друга оксифобия*. Он с детства боится острых предметов. Мы будем есть блины руками.
-Хорошо, - согласилась она, как –то с недоверием бросая взгляды то на меня, то с рабским благоговением на «важного господина» в добротной куртке с дорогим енотовым воротником, инстинктивно чувствуя в нём «большого начальника».
   Коди как-то неохотно  взял жирный блин и двумя пальчиками стал лениво разворачивать его, будто изучая строение сей незамысловатой кулинарной конструкции.
-Не бойся, не отравлено, - опередила я его сомнения. – Перстней, как видишь, на мне нет, так что  можешь есть совершенно спокойно –яда нет.
   Он как-то странно посмотрел на меня, но ничего не ответил. Я сразу поняла – не стоит задевать его за живое. Верно говорят: «Кто старое помянет – тому глаз вон». Мой враг не мог лишиться своего глаза, потому как у него поросту не было «запасного», третьего глаза Будды промеж бровей.
-Я пришел сюда, чтобы поговорить о дочери, - начал он.
-Руби не твоя дочь, - сразу опередила я его. – Она дочь Грэга.
-Я одного не понимаю, зачем ты лжёшь мне ТЕПЕРЬ?! – как-то раздраженно выпалил Барио, нервно закуривая свою знаменитую кубинскую сигару.
-Я говорю правду. Кому как не матери знать, от кого рожден её ребёнок.
-Значит, по-твоему, получается так:  я трахаю тебя, ровно через двести восемьдесят дней у тебя рождается девочка, и ты утверждаешь, что она не моя дочь! Детка, тогда в твоёй будке в Маше я кончил в тебя пять раз. Слышишь, целых ПЯТЬ РАЗ! Если честно, такого  у меня никогда ещё не было ни с одной бабой.
  Меня буквально продернуло от его слов, захотелось вмазать кулаком в эту холеную, белозубую американскую рожу, но вместо этого от нахлынувшей на меня злобы я только грубо выругалась по-русски.
-Губернаторский ублюдок…Чтоб тебя!...
-Я только одного никак не могу понять, - продолжил Губернатор, делая вид, что не расслышал (или действительно не понял),  моих русских ругательств - к чему ты выдумываешь эти басни об отцовстве этого неудачника, ведь я точно знаю, что Руби моя дочь. Анализ ДНК подтвердил МОЁ отцовство.
-Я не знаю, что там подтвердил ТВОЙ грёбанный  анализ ДНК! -вдруг, потеряв контроль над собой, заорала я, - но ты можешь запихнуть его глубоко в свою губернаторскую задницу, потому что  от этой фальшивой  бумажки, которую ты купил за свои ворованные деньги, Руби всё равно никогда не станет твоей дочерью! Это ты у себя, во Флориде, можешь обманывать своих избирателей, а тут я знаю, что говорю! Руби – не твоя дочь, а наша с Грэгом,  чтобы ты сейчас мне не впаривал о ней.
-Мне плевать, чтобы ты там ни говорила, Руби – моя дочь, и она улетит со мной! – тоном не терпящим возражения, резко отрезал Губернатор
-Нет, - покачала я головой, -  больше я не отдам тебе Руби! Даже не жди! Тебе придётся только убить меня, прежде чем ты сможешь забрать у меня МОЮ ДОЧЬ!  Ха-ха-ха! Что уставился, подонок, предпочтёшь пристрелить   меня, как миссис Бинкерс или сбросишь меня в Канал Грибоедова, как несчастного доктора Ханко в Вуоксу?! – вдруг, схватившись за отваливающуюся грудь, расхохоталась  я. – Чего же ты ждешь? Таким, высокопоставленным подонкам, как ты всегда всё сходит с рук! Ну, же, давай, не стесняйся! Вытаскивай свой пистолет и  покончим со всем разом!
-Откуда ты узнала о Ханко? – вдруг, спросил меня Губернатор, от удивления вытаращив свой последний глаз.
-Как только я прочла статью в газете, я сразу поняла, чьих рук это дело. Знаешь, мистер Барио, у твоих преступлений есть общий подчерк,– ты всегда бьешь жертву в спину.  Видишь, как говорят в мафии, я слишком много знаю – такую свидетельницу нельзя оставлять в живых.
-Я бы уже давно не оставил тебя в живых, маленькая, живучая русская сучка, если бы ты не была матерью моей Руби. Что касается нашего общего знакомца  доктора Ханко – он был сам виноват во всём –это он испортил мне всё «веселье». Если бы не наш доктор Ханко, я давно бы вывез тебя в Штаты. Поверь, я нашёл бы способ обойти Российское законодательство, так, чтобы никто и не вспомнил, что в России, вообще, когда-то существовала такая госпожа Арсентьева. – (На этот раз Барио произнёс мою фамилию почти без акцента. Выучил гад).
-К чему такие хлопоты? Ты мог бы убить меня здесь! К примеру, подсыпать что-нибудь в мою тюремную баланду, типа спор Мексиканского грибочка псилоцибе*? Ведь в России всё решают деньги, а с твоими деньгами сделать это ничего не стоит.
-Это верно. Доллары в России решают всё.  НО, ЕСЛИ БЫ Я ХОТЕЛ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ТЕБЯ, КАК ОТ НЕНУЖНОЙ СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ, ТО СКОРЕЕ ПРЕДОСТАВИЛ БЫ ТЕБЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОДОХНУТЬ САМОЙ ЕЩЁ ТОГДА, КОГДА В ТВОЕЙ ГРЁБАННОЙ РУССКОЙ БОЛЬНИЦЕ, ИСТЕКАЯ КРОВЬЮ, КАК ПОСЛЕДНЯЯ ТЕЧНАЯ СУКА, ТЫ ВАЛЯЛАСЬ В КОРИДОРЕ РЯДОМ С МОРГОМ, ПОСЛЕ ТОГО, КАК ТЫ ВЗДУМАЛА РЕЗАТЬ СЕБЕ ВЕНЫ ПО СВОЕМУ УБЛЮДКУ ГАРТУ. Ты думаешь, я спас бы тебя, если бы ты не нужна была мне. «Весёлое заведение» доктора Ханко было лишь временным «решением». Я планировал вывести тебя во Флориду, в свой особняк Ринбоу, и поселить тебя в моей потайной комнате чердака с шпионскими стёклами. Ты могла бы видеть всё, что происходит на улице, тебя –никто. Ты могла бы наблюдать, как растёт Руби, как она развивается, ты могла бы орать ей: «Мамочка, мамочка здесь!», но никто бы не слышал тебя, потому что специальная звуконепроницаемая прослойка не пропускала ни единого звука из твоей темницы. И каждый день я приходил бы к тебе на чердак, и, любуясь на твое постепенное женское увядание, привязывал тебя к кровати, а затем до потери сознания трахал в своё удовольствие, как последнюю «стельную» сучку, а ты бы за это рожала мне красивых славянских детей…
-Да, ты псих, Барио! Ненормальный, долбанутый шизоид! Тебе самому надо было лечить голову в твоей «финской» психушке! ТЕБЕ, А НЕ МНЕ!
-Кто бы говорил – а не ты ли, подлая дрянь, так жестоко зарубила мою беременную жену Синтию, там, на яхте?! Не ты ли отравила преподобного Бинкерса, двоих моих телохранителей и вашего семейного адвоката Зандерса. А супруги Мартини из Коста-Рики. Их вы тоже…
-Ты знаешь и о них?
-Ха, о чём ты говоришь: перед самой казнью твой благоверный Грэг раскололся на допросе, как ребёнок. Хотел, видите ли, облегчить свою душу. Прямо, мать вашу, Бонни и Клайд! Сладкая парочка, нечего сказать. Везде, где вы появляетесь, вы оставляете за собой кровавый след. А ещё ТЫ смеешь называть МЕНЯ преступником, долбанным психом и тому подобное. Разве нормальная женщина, вообще, способна на такое. А теперь, ещё строишь из себя невинную овечку?
- Крис был сам виноват – он шантажировал меня, он хотел отобрать у меня Руби!…а глаза Синтии до сих пор стоят передо мной, - опустив голову, ответила я. – Я знаю – мне, наверное, нет прощения ни на этом, ни на том свете, но только в отличие от тебя, за свои преступления я понесла наказание в полной мере. Теперь, когда я жалкая калека, и мне лишь осталось дожить свой жалкий остаток жизни, мне всё равно, что ты сделаешь со мной. Можешь снова посадить меня в тюрьму, запереть в  психушке, утопить, зарезать, пристрелить. Теперь, когда я больная, старая баба - мне всё равно где и как  подыхать. Я больше не боюсь тебя, Барио! Только прошу об одном -  оставь моих родных в покое, они ни в чём не виноваты! Это всё я  -я  твоя грёбанная террористка!  Это я организовала весь этот захват  на яхте! Я, а не Грэг!
- Можешь не говорить мне это – я и так знаю всё. Грэг во всём уже  «признался» мне. Только ты со своими чудовищными русскими мозгами могла придумать такое. Грэг был всего лишь твоим жалким пособником. Безмозглой марионеткой, которую ты слишком долго дергала за верёвочки. Кстати, я возвращаю тебе ТВОЕГО Грэга, - небрежно бросил Коди. – Можешь забирать своего жалкого неудачника прямо с дерьмом в его дохлой заднице- он мне больше не нужен, но  Руби – это единственное, что есть у меня, и она останется жить с мной, хочешь ты того или нет!
-Грэг такой же несчастный, как и я. Тюрьма убила его, но мы счастливо проживём свой остаток  жизни вместе, потому что любовь – это единственное, что не удалось отобрать у нас великому Левиафану Флориды. Насчёт Руби, запомни только одно, Барио, - пока я жива, я не отдам тебе свою девочку!
-Ха-ха-ха! Не отдашь. Да, ты посмотри на себя, жалкая оборванка! Даже в своей родной стране ты никто! Ты же нищая! Ты никогда не сможешь дать Руби того, к чему она так привыкла!
-Нищая?! Не ты ли сам сделал меня, нищей, отняв у меня все, что было – яхту, дом, даже наш маленький полу развалившийся Джип! Даже если ты стал губернатором Флориды, кто дал тебе такое право отбирать у бедняков их яхты?! Кто дал тебе право врываться  в чужие дома, насиловать чужих жен и воровать завещания?!  Подлый  ублюдок, ты отобрал у меня всё, а теперь говоришь, что я нищая…
-Хорошо сказано – «у бедняков их яхты», - подняв свой единственный глаз к потолку, с усмешкой передразнил меня губернатор. Я поняла, что в порыве негодования произвела нелепый словарный коллапс, но теперь, когда я разошлась в своей справедливом гневе и решительности, мне было ровным счетом наплевать на выражения.
– …послушай, Барио, мне ничего от тебя не надо, - наконец немного успокоившись, снова заговорила я. -  Проваливай  на свой чертов банановый Архипелаг, к своим миллионам, к своим миллиардам, только оставь Руби в покое. Моя дочь должна жить здесь, потому что здесь её семья, здесь её родители, а ты чужой для неё! Понимаешь, чужой!
-Я – её отец! Анализ ДНК подтвердил моё отцовство! – с ослиным упрямством продолжал утверждать Барио, будто хотел сам внушить себе это сам. Мне показалось, что он то ли, вообще, не слышал моих слов, или он просто полный придурок – одно из двух.
-Ты, наверное, бредишь Барио, - устало вздохнула я. - Как анализ ДНК может подтвердить твоё отцовство, когда я точно знаю, что отцом Руби является Грэг? Разве что, если вы с ним  не братья- близнецы, - пожав плечами, усмехнулась я.
-Мы действительно братья, - невозмутимо ответил Коди.
-Что?!! – В первую секунду мне показалось, что от волнения я просто ослышалась.
-Что слышала! Мы –братья! – так же уверенно повторил Коди. - Грэг разве тебе не рассказал, что я тоже Гарт? У нас один отец – его звали Дэвидом Гартом.
-Братья?!  Дэвид Гарт…Какой ещё Дэвид Гарт?– Я почувствовала, как к моей голове начинает резко приливать кровь. Все предметы поплыли перед глазами. Только теперь мне стало все так мучительно ясно. Вот почему я с самого начала приняла  негодяя Барио за Грэга, тогда, … там, на той злополучной дороге в Маш, когда, заблудившись на многочисленных шоссе Флориды, в первый раз встретила Коди. Они ведь действительно похожи…Это поразительное сходство с Грэгом: эти глаза, смешные торчащие лопоухие уши, утиный раздвоенный нос и, наконец, эти знаменитые ямочки на щеках -  они не могло быть случайными.    Ничего в жизни не может быть случайностью, ничего не может быть просто так!
   «Один отец…О, боже, этого не может быть! Они родственники - они братья! Мой Грэг –  сводный брат моего злейшего врага! Как же мне это раньше не приходило в голову, то, что было так очевидно!»
-О боже, значит….М-м-м-м! – я обхватила голову руками, потому что вспомнила ещё одну подробность. – «Тогда на дороге, когда Барио в первый раз напал на меня …ТОГДА это была ЕГО сперма, но полиция во всём обвинила бедного Грэга!  Как же я сразу не могла догадаться?! Сходство! Общий отец! Одна кровь!  Одни гены!  О, боже!» –мысли проскакивали в моей голове с бешеной скоростью. - «Но откуда Барио мог узнать, что у них с Грэгом один отец, когда даже сам Грэг толком ничего не знал о своём настоящем отце? Откуда?!»
 -Послушай Барио,  но ведь  Грэг почти ничего не рассказывал мне о своём отце, - немного отойдя от шока, безжизненно залепетала я. -Говорил только, что он рано умер. Постой, да ведь, кажется, я знаю твоего настоящего отца! Я видела его по телевизору. Он был с тобой на твоих выборном шоу, когда тебя избирали в губернаторы. Как же его зовут? Кажется Энтони, да, точно,  окружной прокурор Энтони Барио! Твоя фамилия ведь Барио, а не Гарт,- я ухватилась за эту «соломинку», как за последнюю надежду, но Губернатор тут же рассеял её в пыль
-Он не мой отец. Барио такой же мой отец, как и преподобный Бинкерс для Грэга. Настоящий Барио ничего не знал об этом. Только после его гибели мать рассказала мне правду, потому что всегда  смертельно боялась прокурора Барио и не хотела навредить моей карьере, которую мой отец разработал специально для меня сразу же после моего рождения.  Мой отец Барио вложил в меня всё, чтобы я стал сенатором, и я благодарен ему за это…
 -Братья, братья… – всё никак не в силах взять в голову, твердила я, уже не обращая внимания на откровения Губернатора. В моей голове творился полный хаос. Мозг готов был разорваться напополам. О, лучше бы в этот момент я узнала, что Бинкерс в самом деле отец Грэга, и в тот злополучный вечер я отравила «родного» свёкра, чем осознавать, что твой заклятый враг, надругавшийся над тобой, брат любимого человека.
   Меня бросило в жар.  Не помня себя, я лихорадочно схватила стакан, и, наполнив его до краёв ледяным апельсиновым соком, одним махом опрокинула в рот. «Что если Руби действительно его дочь?! Тогда …я родила дочь от своего врага –брата моего мужа! О, нет, этого не может быть! Только не это! Кажется, я тоже начинаю верить этому высокопоставленному подонку! Но ведь я сама знаю, что его отцовство невозможно! Месячные! Как же я могла забыть про эти вечные грязные дни, когда мои нерожденные детишки рыдают кровавыми соплями… сразу после того…»
-Что до сих пор любишь апельсиновый сок? – прервав мои тяжелые мысли, ехидно спросил Коди, улыбаясь безупречно белозубой голливудской улыбкой. Я подняла голову и взглядом затравленного в капкане зверька посмотрела ему прямо в глаза. Левый глаз по-прежнему смотрел в пустоту, правый в упор уставился на меня, словно холодное дуло пистолета.
- Вот этот сок и три эклера. Помнишь, тогда, на побережье, одной глупой русской дуре на мопеде, заблудившейся в дебрях Флориды, смертельно  хотелось пить и есть, и я стянула с твоего стола графин сока и три эклера. На вот, возьми, я возвращаю их тебе. Это то единственное, что я должна тебе вернуть. -  Вспомнив о моем «укусе», Барио, вдруг, громко и противно расхохотался. –Только вот Руби я тебе всё равно не отдам, - серьёзно добавила я. Губернатор сразу перестал смеяться, его вытянутое лицо снова сделалось холодным, как дуло пистолета.
-Она моя дочь! Я воспитал её, она любит меня!
-Она не твоя дочь! Руби наша с Грэгом дочь! – от отчаянной злости я так сильно ударила кулаком по столу, так, что кувшин сока, стоящий рядом с Коди, чуть было, не опрокинулся на его роскошный енотовый воротник.
-Ты хочешь внушить себе это, затем, чтобы сделать мне назло?!
-Нет, Коди, это не так, просто я так устала от жизни, что перестала чувствовать многое. У меня нет ни ненависти к своим врагам, ни любви к друзьям, да и друзей, собственно, тоже нет. Когда стоишь у края могилы, и понимаешь, что вся твоя жизнь куда-то утекла - она уже там, в прошлом,  вместо ненависти в душе остается одна только тупая пустота. Обиду словно ампутировали, как мою грудь, и не оставили ничего взамен, кроме смертельной усталости. Судьба сделала нас врагами – по-видимому, так было угодно самой судьбе, но со своей стороны я всё равно прощаю тебе всё зло, которое ты мне причинил, я сожалею за то зло, которое я причинила тебе, но ведь прошлого всё равно уже не изменить, как невозможно изменить нам нашего прошлого. Не знаю, может быть я действительно дура, может сейчас я сделаю Руби только хуже, но правда может быть только одна, и она заключается в том, что Руби – наша с Грэгом дочь. Я знаю, в неравной борьбе за правду своим теперешним русским упрямством я сделаю только хуже себе, своей семье,  как я это сделала тогда, на «Жемчужине», когда не довела свой РУССКИЙ БУНТ до конца…
-РУССКИЙ БУНТ? Какой ещё РУССКИЙ БУНТ? -  удивился Барио.
-Тот самый РУССКИЙ БУНТ, БЕССМЫСЛЕННЫЙ И БЕСПОЩАДНЫЙ, который, как писал Пушкин, ни приведи Бог кому увидеть, а, тем более, испытать НА СЕБЕ, - глядя в пустоту, с почти автоматически заученным торжеством произнесла я по-русски.
-Что? Причём здесь Пушкин? Я ничего не понял, - переспросил не понявший ни слова из моей «нотации» Коди.
-Это верно, Пушкин здесь ни при чём. Но, РУССКИЙ БУНТ – это такой бунт, который надо всегда и во всём доводить до конца. Я не довершила свой РУССКИЙ БУНТ до конца, и тем самым погубила не только себя, но и моего Грэга. Да, РУССКИЙ БУНТ, эта такая страшная вещь, которая никогда не делается наполовину. Хотя, в одном жители Флориды могут быть мне благодарны – отправив в больницу, я  спасла их губернатора от потопа…
-…да, но при этом, чуть было, реально не убив его, - усмехнувшись, заметил он.
-Иногда человека действительно нужно убить, чтобы спасти его … от его же самого. – Мой нелепый смысловой каламбур так понравился Коди, что, разинув широкую пасть, полную белоснежных голливудских зубов, он весело расхохотался:
-Нет, уж, спасибо, с вашего позволения, мэм, я ещё поживу годиков  этак сорок… - он отвесил мне здоровенный шутовской поклон, с полуслепа едва не треснувшись башкой об край стола.
-Нет, я серьезно. Если бы не я, кости новоизбранного губернатора Флориды Коди Барио давно бы уже покоились в прибрежном песке Мексиканского залива. Так что можешь, считать, что, отрубив тебе пальцы, я оказала тебе неоценимую услугу, сохранив главное – жизнь.
-Я же всегда знал, что ты психичка и тебе самое место в сумасшедшем доме.
 -Можешь думать обо мне всё, что хочешь, но ты должен знать всю правду! Руби – действительно не твоя биологическая  дочь!  Ты же у нас большой мальчик Коди – значит, ты должен знать, что такое месячные. Ну, это, когда чувствуешь себя липкой, противной, грязной и мокрой, словно вонючая свинья, что, запертая в хлеве, день напролёт болтается в собственном дерьме. – Я увидела, что лицо Губернатора сделалось брезгливо обескураженным. – Прости, губернаторский чувак,  когда я нервничаю, я говорю слишком образно! Но только тогда, как ты говоришь, «закончив в меня пять раз», одним словом, сразу «после тебя»  у меня тут же начались месячные. Следовательно, я никак не могла зачать от тебя тогда.  Знаю, теперь я ничего не смогу доказать, но правда может быть только одна! И правда в том, что, хочешь ты того или нет, Руби – биологическая дочь Грэга! Когда ты сказал, что ты брат Грэга, мне будто ударило в насчет ТВОЕГО анализа ДНК. Вы братья - у вас один отец, почему бы у вас не быть одинаковых наборов генов? Такое часто бывает в природе. Вот почему тот ТВОЙ тест подтвердил также и твоё отцовство. Не знаю, после всего, что я тебе рассказала,  можешь, считать меня лгуньей или сумасшедшей, или ещё, кем хочешь, - мне теперь всё равно. Кому ТЕПЕРЬ нужна моя правда, если даже  родная дочь не желает признавать меня как мать... Ты прав, Руби всё равно любит тебя и считает ТЕБЯ своим отцом. Послушай, Коди, умаляю тебя, если ты хоть каплю любишь Руби, оставь меня и мою семью в покое! Я больше не хочу продолжения этой дурацкой кровопролитной войны между нами! У меня, попросту, нет больше сил для этого.  Я хоть и нищая, но дам Руби все, что только сможет дать ей любящая мать! Я ни в коем случае не прошу от тебя денег – просто оставь нас в покое. Если это удовлетворит твоё губернаторское самолюбие, то я полнимая белый флаг, милостиво прошу о родной дочери, как о снисхождении, только пусть моя дочь будет со мной!
-Пусть решает сама Руби! – сквозь зубы нехотя прошипел Барио.
-Хорошо, пусть будет так, как скажет сама Руби, - бледнея,  подтвердила  я. – Я не стану перечить, если дочь выберет тебя…«И всё-таки, губернаторский подонок, я больше ни за что не отдам тебе своего ребенка!» - твёрдо решила я про себя. Близорукий, полуслепой Коди не заметил решительного огонька в моих глазах.
-Теперь прощай, меня ждут в Мэрии, - засуетился Коди. Увидев, что солидный господин в добротной куртке с енотовым воротником собирается уходить, словно выдрессированная обезьянка, к нам подскочила проворная официантка. Коди всё понял и достал свой крокодиловый кошелёк, туго набитый долларами.
-Нет, вот этого не надо, я заплачу сама, - гордо отрезала я. – Я всё-таки не хочу, чтобы ты считал меня нищей, тем более, что сегодня я при деньгах. Вот, получи! – грубо всучила я официантке деньги из своего обтёртого, вечно тощего кошелька. – Сдачи не надо! – гордо произнесла я заветные слова «богатых» людей и с вызывающей гордостью посмотрела на Губернатора.
  Коди ничего не сказал, он только странно фыркнул, пряча презрительную усмешку в кулак, и вышел. Откуда же я могла знать, что те деньги «премии», которые вручил мне сегодня мой «администрант» тоже принадлежали губернатору Флориды, как, впрочем, и та замечательная, но бутафорская должность начальника отдела технических переводов, что Барио тоже «купил» для меня. Я заметила, как с соседнего столика за ним последовали два негра-телохранителя, те самые, с которыми я столкнулась в дверях «Бюро».
   Оставшись одна, обескураженная и возбужденная, я ещё долго сидела в ресторане. Мои мысли роились в голове, словно пчёлы в растревоженном улье. Я была в шоке. Я не могла отойти от новости, что Грэг являлся братом Барио. Нервно потягивая соломинку с соком, я думала только об одном: «Брат! Брат! Брат! Брат! Он его брат!» Я просто не знала, что мне с этим делать…как постичь, принять её – эту чудовищную новость.
   «Как? Кто был их отец, которого я никогда не знала? Почему я встретила именно ЕГО брата на этой проклятой дороге в Клин Воте? Чудовищное совпадение? Судьба?» - у меня было множество вопросов, на которые я хотела  знать ответ, НО НЕ НАХОДИЛА. Только после третьего бокала сока я всё поняла – на мои вопросы нет ответа. Был только – один ответ…ЧТОБЫ ЖИТЬ. Да, да, для того, чтобы сейчас сидеть в этом ресторане, слушать этот тупой джаз, пить восстановленный  апельсиновый сок, более похожий вкусом на недососанный леденец чупа-чупс, и думать «Почему всё так ТУПО получилось?»
   Если бы я тогда не поехала в Клин Воте, не заехала в эту проклятую глушь в районе проклятого 61 шоссе, у меня не кончился бензин, то кто знает, сидела ли я сейчас в этом ресторане и пила ли свой дурацкий сок. Если бы не Коди, то мои кости были бы уже давно похоронены под десятиметровой толщей песка, вместе с другими жителями прибрежной Флориды.
    «Господи, как же все запутано, глупо и нелепо в этой дурацкой  жизни. Мне нужно было пройти через всё это, чтобы только остаться жить, чтобы продлить свою несчастную жизнь до сего момента, чтобы сидеть тут и вспоминать…вспоминать.. Чтобы выжить, мне пришлось рисковать самой жизнью», - при этой мысли  я фыркнула прямо в бокал с соком и, вдруг, как губернатор, разразилась истеричным смехом. Мне было весело…весело от той душевной боли, которую я испытывала сейчас. Все присутствующие с ужасом обернулись на смеющуюся одинокую женщину в истрепанном пуховике. Но мне было всё равно… я смеялась над собой и смеялась…до боли, до надрыва животика, до слёз. Я была пьяна от простого апельсинового сока, которым я буквально упивалась сквозь соломинку, свободна, весела, как девочка!  И, самое главное –я больше не боялась Губернатора. Никого не боялась. У меня наступила та самая - последняя стадия необратимого фатализма, когда человек уже перестает боятся всего…
   Однако, нужно было возвращаться домой. Грэг и Руби, наверное, заждались меня. Я хотела, было, покинуть стол, но мне как всегда жалко оставлять еду. Губернатор, даже не притронулся к блинчикам. Глупо было оставлять икру официанткам, когда за неё уже уплачено. Пусть лучше дома Ксюша и Володя съедят их. Ведь мои бедные «птенцы» не так уж много видели хорошего.
   Я завернула блинчики в салфетку и положила в коробочку с едой. С соком было сложнее – его некуда было перелить. Мой термос был наполнен чаем, и, едва бы мог вместить себя и половину графина. Что же делать? Оставлять им сок? Не дождутся! Нисколько не стыдясь, я подозвала официантку и попросила пустую пластиковую бутылку, чтобы перелить туда сок и забрать его с собой.
  Уже выходя из ресторана, меня задержал охранник:
-Девушка!
-В чём дело, это всё моё?! – возразила я, указывая на увесистые сумки.
-Нет, девушка, вы нас не так поняли. (Снова девушка, как же я ненавижу эту «девушку», когда я уже давно не девушка). -  Я только хотел отдать вам это, - он протянул мне мои деньги. – Ваш друг уже расплатился за все, и велел вам вернуть деньги.
– Не надо, - буркнула я. – Возьмите себе на чай, мне не нужны ваши деньги.
-Не валяйте дурака, берите!
Несколько секунд я жестоко колебалась, но потом протянула руку и …взяла…словно стащила. Мне было стыдно, но у меня действительно не было денег на «красивые» жесты.



Глава двести двадцать первая

Улетела!


      Наконец-то я покинула прокуренный и шумный зал ресторана и вышла на улицу. Зимние деньки коротки. Предательски смеркалось. Странно, в этот дурацкий заснеженный день я так и не увидела дня – будто его и не было сегодня. Весь день - сумасшедшая гонка. Сначала бунт в «Бюро», потом губернатор – и целого дня как не бывало…
  Я глубоко вдохнула душистый сырой воздух, уже явно подёрнутый оттепелью, и, больше ни о чем не думая, села в свой роскошный «Ландо».  Палец автоматически упал на кнопку зажигания. Только сейчас я поняла, что натворила непоправимое! «Как же я сразу не догадалась, ведь я оставила свой «Порш» за воротами «Бюро», а теперь он стоит прямо здесь, возле ресторана! Так вот какую месть задумал Губернатор! Сейчас машина взорвется, и меня разнесёт на тысячи ошмётков! Ой, мамочки!» - Инстинктивно  я пригнулась и закрыла голову руками, ожидая громкого хлопка взрыва. Но, нет. Взрыва не последовало. Алый «Порш» все так же глухо продолжал ворчать, возвещая, что давно уже пора бы трогаться.
   «Нет, нужно взять себя в руки! Должно быть, я пересмотрела американских боевиков», - пытаясь успокоить себе нервы, усмехнулась я про себя. –«Наверное, сама забыла машину у ресторана».- (В последнее время у меня часто случались провалы в памяти). – «Но, нет, как же? - я точно помню, как Губернатор схватил меня за руку прямо у входа в «Бюро», когда я ещё не успела завести машину – значит, был кто-то четвертый, кто успел перегнать машину сюда». – Мучительная загадка становилась неразрешимой. Решив больше не тратить на неё время, с фаталистичным: «чего быть – того не миновать!», я смело тронулась в путь.
     Я торопилась домой. Мой  огненный «Ландо» завис в очередной снежной пробке. Опять!  Сердце бешено щемило, словно в предчувствии чего – то дурного. Проклятие, зачем я только взяла эту грёбанную  машину!
   Мне открыл Алекс. Сегодня пятница, и он вернулся с работы пораньше. В коридоре я заметила шиншилловую шубу Руби. От сердца отлегло.
-Руби! Руби! Доченька! – После встречи с Губернатором, мне хотелось прижать свою маленькую девочку к себе,  зацеловать её до смерти в теплые розовые щёчки. –Руби! Руби! – я побежала в свою комнату. – Руби, но где же ты?!
-Её нет, - коротко ответил Алекс.
-Как нет! Вот же её шуба! - растерянно указала я на вешалку.
-Она уехала.
-Как?! Куда уехала?! – я схватила за руки Алекса, и стала его трясти его.
-Забрала свою мартышку и уехала. Ничего не взяла. За ней заезжал шофёр. Как только она увидела его, то схватила свою мартышку и выбежала вон… в чем была.
-А Грэг?! – белея, спросила я.
-А Грэг поехал вместе с ними.
-Как выглядел этот шофер?! – набросилась я на Алекса.
-Как выглядел? А черт его знает, как выглядел?! Не знаю, пришибленный какой-то… Он даже не зашел в дом, а все время стоял у двери. Правда, одет чистенько, куртка хорошая с енотом, и, знаешь, один глаз у него какой-то странный, не поймёшь то ли он косой, то ли ещё какой –то больной, да, вспомнил, у него такие противные усики …как у этого…как его…вот – Гитлера!- услышав страшную фамилию, я вздрогнула. Я поняла – ещё секунда, и я могу опоздать!
-В аэропорт, срочно!
-Да что случилось?!
-Это был Губернатор! Он забрал мою дочь! Он забрал моего ребёнка! – забилась я в истерике.
-Может, оно и к лучшему,  - спокойно заключил Алекс. -Без них нам будет значительно легче. Будем жить, как жили, тихо-мирно. -  Я не верила, что слышу ТАКОЕ от Алекса. Вытаращив глаза, я в отчаянии влепила ему  здоровенную затрещину и, не помня себя,  бросилась к машине.
-Стой, погоди, тебе нельзя ехать в таком состоянии! – закричал Алекс, на ходу набрасывая куртку. – Вот черт, если бы только знать, что это был он, намылил бы я рожу твоему Губернатору…
   Огненный «Ландо», обгоняя машины вдоль заснеженных обочин,  летел к Пулкову.
- Умоляю  тебя, Алекс, миленький, быстрее, быстрее!  Мы можем опоздать!
- Малыш, я и так делаю всё возможное! Еще немного – и мы на твоем лимузине застрянем в сугробе!
-Главное не останавливайся, Алекс! Только не останавливайся, умоляю тебя!
   Аэропорт жил своей размеренной жизнью, когда в стеклянные двери ворвалась взъерошенная обезумевшая женщина. Вертя огромными ошалевшими глазами, она впилась в конец электронного табло, она искала только одно: «Санкт –Петербург – Майами».
   «Москва, Марсель, Мюнхен, опять Москва, Москва, Магадан, Москва, Москва, Москва, Москва. Опять эта проклятая Москва! Сколько же Москвы, и не одного  Майами!»
-Нужно обратиться в справочную, - подсказал мне Алекс.
   Беспардонно расталкивая возмущённых людей костылём, я врываюсь в справочное окошко.
-Рейс Санкт –Петербург – Майами?! Когда?!  - задыхаясь, закричала я.
   Немолодая  женщина проворно набрала на клавиатуре «Майами».
-Ближайший рейс до Майами только через месяц, - спокойно объявила она.
-Через месяц?! Вы что издеваетесь?! Этого не может быть!
-Но что есть, то есть, - развела она руками. - Следующий!
-Нет, постойте! До Флориды! Все рейсы во Флориду на сегодня!
-Девушка, из Пулково во Флориду идет только один рейс, до Центрального Аэропорта Майами, а самый ближайший рейс только через месяц! – Мне показалось, что я сейчас же сойду с ума! - «Значит, Губернатор повез её другим рейсом… Питер -Москва-Майами. Эта катастрофа!». – Хотя постойте, девушка», - прервала моё отчаяние «справочница», - через три минуты отправляется частный рейс Санкт-Петербург –Майами. Да, вот, как раз: частный Боинг губернатора Флориды вылетает  через Сектор Пулково -2», второй выход ВИП зоны, посадочный сектор D-2 A. Посадка только что объявлена…
-Спасибо! Большое спасибо! – закричала я, уже убегая.
- …только, девушка, учтите, - без специального пропуска вас туда никто не пропустит! – закричала она мне в след зычным голосом, но я уже не слышала её слов. Не чувствуя под собой ног, с костылём наперевес, я бежала ко второму выходу ВИП зоны посадочного сектора D-2A. Натыкаясь на людей, спотыкаясь, падая,  поднимаясь, я снова бежала, чтобы вернуть свою беглянку домой. В голове вертелась только одна мысль: «Только бы успеть! Господи, только бы успеть!»
  В дверях длинного коридора вход преградил верзила-охранник.
-Ваш пропуск в ВИП зону! – грозно окрикнул охранник,  но вместо пропуска получил сокрушительный удар в челюсть от Алекса, который сразу же освободил проход. Не теряя ни секунды, мы бросились по длинному посадочному коридору экскаватора.
  Грэг был уже здесь. Я увидела, что они уже прошли досмотр! Они уже там! За РУБИконом! Боже, это он! Он уводит мою Руби!  Больше я никогда не увижу свою дочь!!!
-Руби!!! Руби!!! – что есть мочи ору я вслед уходящей дочери.
  Боже, она вздрогнула! Она услышала мой голос!
-Это мама!!! Мама!!! Пап, это мама, это её голос!!! Она здесь!!! Она всё же пришла!!!
-Если ты сейчас обернёшься, то навсегда останешься в России. Учти, второй раз я не стану повторять, - тоном не терпящим возражения пригрозил Коди.
  Руби знала – отец не бросает слов на ветер. Она не обернулась, она сделала шаг…вперёд, второй…и третий…Ей, привыкший жить в роскоши и довольстве поместья Ринбоу, не улыбалось всю жизнь провести, спя с матерью на скрипучем разваливающемся диванчике…
-Вот и умница, - подбодрил её Губернатор и ласково обнял за плечи. Она ничего не ответила отцу, только из глаз Руби скатились две длинные слезинки.
   Экскаватор подхватил и повез их в даль длинного коридора.
-Руби! Вернись! Руби, моя доченька!!! Руби!!! А-а-а-а-а!!! – Я  почувствовала, как в мою голову ударило что-то горячее, как огонь. Больно! Я поняла, что падаю, потому, как серый, бетонный пол слишком быстро приближался к глазам. Свет в глазах потух! Меня не стало.
   Постепенно в мои глаза стал возвращаться свет. Голова  горела, как в огне.  Огненная боль пронзала голову и железной ноющей болью выходила через грудь, которая от боли готова была разорваться напополам. Холодный пол и странно невыносимая горячая боль, переходящая в грудь. Было трудно дышать, потому что каждый вздох отдавался страшной болью в груди, словно кто-то колол огромной иглой…
   Вокруг меня стояли люди. Я не могла разобрать лиц – всё казалось одной серой массой. Они разговаривали, но я не слышала, о чём они говорили. Кто-то словно выключил звук в ушах.
  Вдруг, мне стало стыдно. По-настоящему стыдно. Взрослая женщина развалилась посреди зала и лежит. Мне почему-то казалось, что подол моего платья задрался, и теперь убожество моих поношенных  чулков видят все. Они смеялись…жесткими металлическим смехом. «Конечно же, они смеются надо мной! Им всем весело, что такая старая дура упала и валяется! Зачем они такие жестокие?»
  Постепенно звуки стали возвращаться ко мне.
-Разойдитесь, женщине плохо! Ну что, не видели?!  Женщине плохо! – кричал Алекс. Его голос был железным. «Почему у него железный голос? Он такой же, как они. Такой же, как все. Они смеются, потому что над павшим смеются испокон веков! Нет более жалкого и смешного зрелища, чем упавший человек! И всё-таки, зачем же так больно!»
  Больно дышать. Каждый глоток воздуха даётся с болью, но хочется дышать ещё и ещё, потому что хочется жить. Просто жить, и ничего больше!
  Боль от укола возвращает к жизни. Боль перебивает боль. Теперь я могу дышать. Это уже хорошо. Просто дышать и видеть свет – это уже хорошо…лучше, чем  смерть…это лучше, чем, когда тебя совсем  нет.
-Но как ты? – спросил меня Алекс.
-Пока живая…, - заплетающимся языком ответила я.
- Куда её, в больницу?! – послышался над ухом визгливый, испуганный голос Грэга.
-Нет, не надо больницы,  домой, - грустно вздохнул Алекс.
-Ну, как хотите…это ваше дело, - поспешили отмахнуться от меня врачи.  –Всё равно, мы уже ничего не сможем тут сделать…
-Ну, что? Ты сможешь идти? – спросил меня Грэг, приподнимая за руку.
-Да, кажется, могу. Сейчас… я только встану…Сейчас…- Я попыталась приподняться, но у меня закружилась голова, колени подвернулись, и я снова упала.
-Придурок, - огрызнулся Алекс на Грэга и, подняв меня на руки, понес. – Захвати протез с пуховиком! – прикрикнул он на Грэга.
-Послушай, Лили, она вернётся, она обязательно вернётся! Руби обещала! Ты только верь!
- Я знаю, Грэг, я знаю. Всё будет  хорошо.
-Да, заткнись ты со своей Руби! – накинулся  на него Алекс. – Вот плед, накрой её потеплее, да держи крепче. Дорога будет долгой – вон как намело!
-Она улетела! Я не смогла её остановить! Я ничего не смогла с ней сделать, Грэг! Она считает этого подонка своим отцом! Барио… своим отцом! Она любит его! - стала оправдываться я, задыхаясь от слез.
-Она вернётся, Лили!  - Грэг посмотрел на меня своими большими грустными глазами. –Она обязательно вернётся!
-Это Руби сама так сказала? …Или думаешь ты?
-Да, это Руби сама так сказала! –он почти в точности повторил мою последнюю фразу. Я поняла, что он лжёт, но это была ложь во спасение.
-Это хорошо, хорошо, – во успокоение Грэга кивала я головой. Теперь я представляла, что моя Руби высоко – высоко. Она летит и летит, и теперь уже совсем далеко отсюда. Далеко в пространстве, а время всё то же, потому что время остановилось на целых восемь часов. Ещё целых восемь часов я буду жить с Руби в одном времени. Это хорошо…
  Снег лепил в лобовое стекло. Сама не замечая того, я закрыла глаза и стала засыпать в тёплых объятиях Грэга.
-Ну, как она там? – спросил Алекс, оглядываясь в лобовое зеркальце.
-Отошла, - коротко ответил Грэг. Послышался резкий визг тормозов. Машину тряхнуло. От резкого толчка я проснулась.
-Что случилось, Алекс?! Мы попали в аварию, да?! – испугалась я, подняв голову.
-Мать твою, Грэг, чурка нерусская! – выругался Алекс.
-Да, что случилось, Лёшка?!
 -Я спросил его «как ты», а он сказал, что ты отошла. Вот! Я подумал, что ты умерла!
-Значит, буду жить долго - ещё сто лет, - шутливо  улыбнулась я, опуская голову на грудь державшего меня Грэга.
-Как сто лет? – совершенно искренне удивился  Грэг. – Люди так долго не живут.
-Какой же ты у меня глупый, Грегги. Ясное дело, что больше ста лет никто не живёт. Просто у нас так говорят, когда кого-нибудь считают мертвым, а он  на самом деле жив.
-Как я? – словно ребенок обрадовался Грэг.
-Да, как ты, милый,– ласково ответила я, потрепав Грэга за оттопыренное  ушко.
-Ну вот, сворковались голубочки, - огрызнулся в нос ревнующий Алекс и со  злости резко нажал на газ. Только сейчас я заметила, что на Алексе по-прежнему его домашние «зайчиковые» тапочки и его знаменитый домашний узбекских халат. Хорош же он был в аэропорту, когда одетый в «элегантный» домашний халат господин в розовых ушастых тапочках заехал охраннику прямо кулаком в морду.
-Да, кстати, Алекс, забыла спросить, почему тебя не арестовали в аэропорту, когда ты дал охраннику в морду? – спросила я напоследок.
-Скажи спасибо его родственничку губернатору. Большая, мать его,  шишка! Это его братец-губернатор позвонил и уладил все дело, не то бы я сейчас трясся в милицейском шарабане, а не в твоём навороченном «Ландо».
-Но откуда ты…?
-Твой Грэгсон рассказал мне всё, - отрезал Алекс.
   Я больше не задавала вопросов. Мы ехали и ехали сквозь снежную пелену замерзших улиц. И это путешествие казалось мне бесконечным. Мне хотелось, чтобы мы ехали и ехали … как можно дольше… только я, Грэг и Алекс.
  Только я заснула, как машина остановилась, и я услышала громкое восклицание Алекса над самым моим ухом:
-Ну, всё, ребята, слезай с коняшки! Приехали!
  Алекс вытащил меня из машины и понёс в дом. Там он уложил меня на мой диван и деловито накрыл бараньим пледом.
-Ну, как ты?– участливо спросил Алекс. –Живая?
-Ничего, только голова немного кружится.
-Может, ты хочешь есть?
-Нет, не надо. Я лучше просто полежу, и все само скоро пройдёт.
-Да, ты ела что-нибудь с утра?
-Кажется, да. Я не помню, - чуть слышно ответила я.
-Ну, вот, я так и знал. Опять с утра ничего не ела.  Гемоглобин на нуле, и начал-о-о-о-сь. Погоди, Малыш, сейчас я принесу тебе что-нибудь пожевать.
-Не надо, Алекс. Умоляю, не трать на меня времени. Лучше собирайся, тебе нужно ехать на работу, а то опоздаешь.
  Я заметила, как Алекс как –то странно покосился на меня. Я сразу же всё поняла – он не хотел оставлять меня наедине с Грэгом, потому что ревновал.
-Не волнуйся, Алекс,  я сейчас не в том состоянии, чтобы заниматься любовью с Грэгом, - «успокоила» я Лёшку.
-Дура, ты, Лиля, - покачал головой Алекс. Однако, он вскоре собрался и вышел. Мы с Грэгом остались вдвоём в пустом доме.
  Боль в сердце отступила. Наступила пустота. После бегства Руби, было ощущение, будто моё сердце вынули и выбросили на помойку. Хотелось просто лежать неподвижно и смотреть в одну точку на потолке.
-Ты знаешь, в самом конце, когда мы прощались, Руби назвала меня папой, - с задумчивой улыбкой произнёс Грэг.
-Почему ты не остановил её?
-Это было невозможно. Ты же знаешь Руби.
-Я не виню тебя, Грэг. Это я во всём виновата.
-В чём?
-В ТОМ, ЧТО Я НЕ ДОВЕЛА СВОЙ РУССКИЙ БУНТ ДО КОНЦА!
-Русский бунт? Какой ещё  русский бунт? – словно повторив слова Барио, переспросил удивившийся Грэг.
-Да, я не убила губернатора, и этим погубила твою жизнь. Я не добила этого подонка Барио, тогда, на яхте…
-Не смей так говорить, он мой брат!
-Да, Барио уже рассказал мне, что у вас один отец.  Брат…Брат, который изнасиловал твою жену. – Грэг потупил голову. – Нет, дружище Грэг, РУССКИЙ БУНТ это такая вещь, которую нужно ВСЕГДА доводить до конца, иначе твой недобитый враг погубит тебя. Я же совершила непростительную ошибку - я не довела свой РУССКИЙ БУНТ до конца, и, потому  проиграла всё – Руби, тебя, яхту, свое счастье, здоровье, свою жизнь.
-Теперь мне всё равно, - вздохнул Грэг, обнимая меня за голову. - Помнишь, ты говорила о лангольерах – пожирателях времени и пространств. Так вот считай, будто это «лангольеры» съели нашу прошлую жизнь – и плохое, и хорошее. Мы должны просто принять этот факт и жить дальше.
-Как это верно, Грэг, - тяжело вздохнула я. – Ведь другого нам и не остается, как доживать остатки своих дней.
   Грэг лёг рядом со мной.
-Я же обещала Алексу – никакого секса между нами, - скрывая усмешку, тихо напомнила я Грэгу о своем слове Алексу, когда он ласково обнял меня своими колючими худыми руками. В ответ Грэг только горько рассмеялся. – Прости, я, наверное, неудачно подшутила. Знаешь, когда-то давно в лесных дебрях Флориды для двух молодых наивных мечтателей ЭТО было прекрасно, а теперь, когда мы уже старики, желание исчезло само собой, как потухший костёр. Но только знай Грэг, что теперь, когда физическая близость для нас больше не имеет никакого значения, я люблю тебя ещё больше! Это ещё более сильное чувство, которое я даже не могу передать словами, потому что это всё равно будет звучать глупо и пошло. Оно гораздо сильнее, чем то, когда я просто занималась с тобой сексом. Я даже не могу объяснить тебе, как люблю тебя ТЕПЕРЬ, мой Грегги, мой мальчик, мой Лыся! – Растрогавшись умилением к моему капитану, я стала целовать его в облупленные от мороза губы. -  Мне было так плохо без тебя, мой Малыш Грэг! Ты даже не представляешь, как плохо! Мне хотелось умереть, чтобы встретиться с тобой ТАМ,  но бог не дал мне сделать этого над собой, потому что ТЕБЯ ТАМ НЕ БЫЛО…, - не окончив фразу, я снова горько разрыдалась.
-Тише, тише, детка!  Теперь мы вместе! – прошептал по-английски Грэг. – Знаешь, когда я сидел в тюрьме, я больше всего на свете хотел обнять тебя, а теперь, когда ты со мной, я так счастлив, что мне кажется, что всё это сон, вот-вот зазвенит проклятая сирена, я снова проснусь в своей камере – и всего этого не будет!
-Бедный, бедный  мой, мальчик. Как же ты намучился. Мой мальчик, мой Грегги, мой милый мальчик…, - все повторяла я на русском, гладя своего «мальчика» по лысой голове.
  Всё те же ходики, уже заметно поржавевшие, отсчитывали время. Тик-так, тик-так, тик-так!
 -Это же те самые часы! – воскликнул обрадованный Грэг
-Да, Грегги, это всё что осталось от нашей «Жемчужины», - грустно улыбнулась я. –Знаешь, Грегги, даже находясь с тобой я скучаю по тебе. Я никак не могу привыкнуть к тебе новому. Правда, странно? Я с тобой, но скучаю по тебе…
-Все правильно, Лили, того мальчишки Грэга больше нет. Есть «новый» Грэг, да и тот разбитый тюрьмой старик.
-Как и твоей наивной  белокурой девчонки Лили, - вздохнула я. – Вместо неё есть одна седая больная старуха, калека, которая противна даже собственной дочери. – Многозначаще подняв брови, я грустно надула щеки и, схватив за жидкий седой локон, со злости вырвала его.
-Ладно, детка, прекрати терзать себя своими глупостями,  давай немного поспим, а то после своей смерти я  тоже стал как-то себя неважно чувствовать, - грустно пошутил Грэг.

   Была сырая ростепель. За окном крупными хлопьями падал снег. Нам было тепло и уютно на моем  тесном изодранном диване. Только я и Грэг, и эти часы –единственная память о нашей хижине любви в Маше и о нашей яхте под громким названием «Жемчужина Флориды». Тик-так, тик-так, тик-так…
   Биение часов уже  уносило меня в страну снов, когда Грэг прервал меня:
-Да, детка, я совсем забыл отдать тебе вот это. – Грэг протянул мне свою сухую, покрытую раздувшимися венами ладонь, в которой блеснуло  … обручальное кольцо. Я  подняла его с ладони Грэга  и прочла на обратной стороне две заветные буквы  «L & G».
-О, боже…! Это то самое кольцо! … С меня сняли его в «Крестах»…
 –Коди вернул мне его в аэропорту. Одень… Я хочу, чтобы ты снова носила его в честь нашей любви. – Я уже собралась одеть кольцо, когда увидела, что безымянный палец моей правой руки уже был «занят» другим обручальным кольцом Алекса. По детскому  «жалостливому» взгляду мальчишечьих глаз, готовых вот-вот расплакаться,  я поняла, как мой близорукий бедняга Грэг  расстроился,  только сейчас обнаружив это  досадное «недоразумение».
-Ничего, Грэг, не расстраивайся,  я буду носить залог нашей любви вот здесь, на груди, у самого сердца! – С этими словами я сняла цепочку от крестика и повесила на неё обручальное кольцо. – Вот так, Грегги. Здесь, с крестиком, ему будет куда уютнее и теплее, и никто не узнает  о нашей маленькой тайне…особенно мой «благоверный» Алекс… - Я зевнула, и тут же уткнувшись лицом в теплую подмышку Грэга,  задремала.


  Вскоре из школы вернулись дети. Я не слышала, как раздался звонок в дверь, потому что спала. Открывать пошёл Грэг. Увидев Грэга,  Володька злобно надул губы и, не говоря ни слова, прошел в свою комнату. Через минуту из комнаты подростка послышалась громкая музыка.
-Послушай, а нельзя ли потише?! - сделал ему замечание Грэг. – Мать больна!
    В место того, чтобы сделать потише,  упрямый подросток нарочно врубил звук на полную мощность, так что стены затрещали. В ответ Грэг вынул штепсель из розетки. Володька, не говоря ни слова, подошел, с козлиным упрямством вставил штепсель обратно и снова врубил музыку. Грэг вынул. Глаза противников встретились в непримиримом противостоянии. Они напоминали двух задиристых подростков, только с той разницей, что один из подростков  почему-то был лысым.
-А ты мне кто такой, чтобы тут указывать?! – вызывающе бросил Володька, поднимаясь на Грэга,– ты мне ни мать,  ни отец, ни прохожий молодец.
 -Вова, не надо! – крикнула испуганная Ксюша.
-Что не надо! Думаешь, я не знаю, про его дочку! Батька мне уже звонил. Скатертью дорога твоей шлюшке Руби! Только вот почему твой братец - губернатор не прихватил тебя с собой во Флориду?  Ты тут на х..н никому не нужен, понял?! Волчара позорная! Американский зек!…Каторжник!...
   Грэг не стал дослушивать оскорбления.  От обиды  маленькие подслеповатые глаза Грэга, внезапно, сделались огромными, как две плошки – в них сверкнуло отчаянное безумство. Разозлённый Грэг вскочил, словно ошпаренный и  изо всех сил вцепился в Володькино ухо тощими крючковатыми пальцами.
-П-у-с-т-и-и-и, г-а-а-а-д!!! – завизжал от боли Володька. Меня разбудил крик сына.
-Что здесь происходит?! Отпусти его, Грэг!!! – закричала я, повиснув на Грэге. Растерявшийся моим появлением, Грэг отпустил.
-Ну, каторжник, держись, сейчас ты у меня получишь! – Вовка сжал кулаки и пошел на Грэга. Я поняла -  через мгновенье произойдет непоправимое. Два моих самых любимых человека сойдутся в смертельной схватке. Я то уж, как никто, знала, как мой Володька умеет давать сдачи. Не задумавшись, я встала между Грэгом и сыном, решительно разведя их руками.
-Всё, хватит, перестаньте! Вы, оба! 
-Это он начал первым! Он вцепился в моё ухо! Вот, Ксюшка свидетель! – словно малый ребёнок заныл Володька, теребя пальцами распухшее ухо.
-Грэг!
-Твой сын  первым начал обзываться, - надувшись на Володьку, буркнул Грэг.
-Господи, прямо как малые дети!  Ну что мне с вами делать? Ладно, Вова – он подросток, но ты то Грэг - ты же взрослый мужик! Нашел с кем спорить! С ребёнком!
-Прости, я не хотел этого, но твой дерзкий мальчишка сам вывел меня. Ладно меня – это понятно, но твой сын стал обзывать Руби. Понимаешь, мне просто  обидно, что какой-то пацан обзывает мою дочь  шлюхой!
-Э-э-э, как тебе не стыдно Володька! Она же твоя сестра!
-Сестра, -проворчал Володька, опустив голову. – Хороша сестрёнка – смоталась в свою Флориду к папочке-миллионеру, и горя ей мало!  А этого уголовника  оставили нам, на нашу голову!
-Он тебе не этот, и не уголовник, а дядя Грэг. Запомнил, дядя Грэг! Так теперь ты будешь называть его! Понял?!
-Мам, как ты не понимаешь – он же форменный псих! Если он останется здесь, то когда-нибудь он  убьёт тебя! Поверь мне! – чуть не плача от обиды, закричал Володька.
-Ты не прав, Вова! Ты даже сам себе не представляешь, как ты не прав, - погладила я сына по голове. – Грэг только с виду такой, но в душе он хороший, очень хороший человек!
-Этот твой «хороший человек» чуть было не выдрал  мне ухо! – обиженно скуля, пожаловался Володька. –Даже я  ничего не смог с ним сделать, когда он набросился на меня.
-Эх, бедовые мои головушки. Что же вы мне сердце-то рвете?   - обняв обоих «ребят» за шею, грустно вздохнула я. – Ладно, пацаны,  кончайте свои распри, идемте обедать!
  Не раздувая  обиженных губ, мои Грэг и Володька обменялись дружественным ударом кулаков, и, понурив головы, побрели на кухню, где уже вовсю хозяйничала моя добрая помощница Ксюша.
-Я приготовила омлет и картошку! – радостно залепетала монашка-Ксюша, наивно «уверовав», что с помощью божьего чуда мне -таки удалось примирить Грэга и Володьку, когда мы все втроём сели за наш грубый кухонный стол.
-Идет, - грустно вздохнула я. – Подавай!
   Моё сердце ещё немного подкалывало, но, хотя меня всё ещё знобило невыносимо, голова уже так противно не кружилась.  Я чувствовала себя лучше и потому смогла немного поесть.
  Уминая нехитрую снедь, пацаны старались не смотреть друг другу в глаза. Каждый думал о своём. Господи, как же я хотела, чтобы мой сын и Грэг нашли общий язык. Но, увы, похоже, моим желанием не суждено было сбыться, потому что я слишком хорошо знала собственного сына – если он кого-нибудь не возлюбит, то это  навсегда. И чему было тут удивляться? Мальчишка  просто ревновал Грэга к своему отцу, которого безмерно любил. Я ничего не могла с этим поделать.
   Наступил вечер. Володька и Ксюша сели за уроки, а Грэг, задернув шторы, зажег ночник и,  зачем-то достав с дальней полки  пыльный словарь Даля, стал изучать его.
  Я заметила, что Володька всё ещё бросает косые взгляды в нашу сторону. Потом он ушёл к себе. В комнате остались только я, Ксюша и Грэг.
  Расположившись у своего киота на коленях, Ксюша мерно бубнила «Отче Наш». Грэг мысленно повторял её молитвы, проговаривая каждое слово на своём языке. Его сухие  жилистые пальцы, машинально складывали японского журавлика – оригами из квадрата альбомного листа. Под монотонное бубнение молитв и тихое потрескивание свечи в киоте, я вскоре уснула.
   Ксюша очень боялась лысого старика с безумными глазами, который вдруг неизвестным образом появился в их доме, назвавшись первым мужем их матери, и которого теперь надо было почему-то называть «дядя Грэг». Молясь у своего киота, малышка то и дело с опаской поглядывала на Грэга, боясь оставить спящую  мать одну наедине с этим страшным непредсказуемым человеком, который, как оказалась, только что вышел из тюрьмы. Наконец, она закончила молиться, но уходить не спешила, а только испуганно посматривала на «страшного старика» своими огромными карими глазёнками.
  Грэг тоже смотрел то на неё, то на меня, пытаясь найти сходство, но никак не находил. Грэг подозвал дрожащую от страха  Ксюшу к себе и…вручил ей бумажного журавлика.
-Спасибо, - еле смогла вымолвить Ксюша, и, схватив игрушку, словно пугливый зверёк скрылась за своей перегородкой.
   Грэг выключил ночник, и, потеплее накрыв меня спящую одеялом, пошел спать на Алексову кровать.
   А где-то посреди  холодной метельной ночи терзался Алекс. Ему мерещилось, что, пока он тут мерзнет в холодном, грязном снегоуборщике, подметая снег с улиц, его жена развлекается в собственной тёплой мягкой постели, лаская своего дружка Грэга. Эта мысль не давала ему покоя, доводила до исступления.
  Наконец, он не выдержал и позвонил сыну.
-Привет, Вов, ну как ты там?
-Хорошо, - невнятно буркнул Володька.
-Что делаете? – пытаясь казаться спокойным, спросил Алекс, хотя его голос дрожал от нервного возбуждения.
-Ничего,- опять буркнул не охотливый на слова Володька. Ему не хотелось распространяться о том, что Грэг уже успел «выдрать» ему уши, как мальчишке.
-Что значит ничего?! – взорвался взволнованный Алекс. – Я спрашиваю, что вы сейчас делаете?! – закричал в трубку отец. Сообразительный подросток сразу же понял, в чем причина беспокойства отца, и потому ответил коротко и ясно:
-Спят…
-Уже спят, - послышался растерянный и расстроенный  голос в трубке.
-Не беспокойся, па, если ты об этом, то  они спят отдельно.  Я проверял.
   Алекс несколько подрастерялся на не совсем деликатный, но прямой ответ сына, однако его сердце как-то сразу же  успокоилось.
-Ну, ладно, я буду как всегда, - бросил он сыну и повесил трубку.
   Так начиналась наша новая жизнь – жизнь втроём. Как известно – третий лишний. Но в моём случае я не могла бросить ни Алекса, ни Грэга. Зажатая словно свечка между двух горящих факелов, я оказалась в семейной ловушке, из которой просто не было выхода. Как всегда, оставалось одно – жить дальше….



Глава двести двадцать вторая

Гарем


    Постепенно все стало немного налаживаться, если это можно было так сказать о моей «безоблачной» семейной жизни. После столь знаменательной попойки, когда Алекс приволок домой полумертвого от спиртного Грэга, они сделались закадычными корешами, и, объединившись в крепком мужском братстве, оба окончательно распустились.
   Любимым препровождением «муженьков», как только они оказывались дома вдвоем, было тупое «глазение»  телевизора на диване с бутылкой безалкогольного пива в руках. Это просто-таки выводило меня из себя. Несмотря на то, что у меня было два мужа, «забивать» пресловутый «гвоздь» мне приходилась самой. Весь дом буквально лежал на мне. Приходя смертельно усталая домой со своей новой должности, я сразу же бралась за домашнюю работу, которой после появление в доме неряхи - Грэга прибавилось в двое больше.
   Обычно, развалившись на диване, словно два морских слона на лежбище, они ничего не делали, а только лупали свои бесконечные матчи, и, мерно жуя ненавистный попкорн и семечки, от которых по всему ковру летел сор, радостно кричали: «Г-о-о-о-о-л!» Пока я, на дух не переносившая грязи в доме, словно заведенная юла, вертелась возле них, и, приподнимая их противные, плохо пахнущие потом мужские ноги, ворохами выгребала из-под них грязь и объедки, словно из - под поросят в стойле.
  Если они не смотрели свои матчи, то до одурения гоняли в компьютерные игры, словно мальчишки соревнуясь между собой. Поздними тихими вечерами можно было услышать радостный  возглас индейца Грэга: « Ий-е-е-е-ха! Я опять спас мир!» Вместо того, чтобы помочь мне, они там «спасали» какие –то виртуальные миры. Если не было матчей, и они не играли в компьютер, то Грэг с Алексом неизменно резались в карты или в домино. Тут Грэг всегда оказывался слабее Алекса. И после каждого проигрыша Алекс от души отвешивал лысине Грэга здоровенный «щелобан». Другое дело футбол –тут то уж Грэг мог вволю «отыграться» на патриоте - Алексе за очередной проигрыш его любимой сборной России, в которую, не смотря ни на какие досадные проигрыши, Алекс не переставал свято верить, что когда-нибудь, в этой жизни,  Россия непременно выиграет мировой чемпионат.
  Не скрою, иногда они выводили меня так, что я буквально срывалась на них в истерику. Но на мои скандалы они ровным счетом хотели плевать.  На все мои замечания, дескать, «кончайте валять дурака – принимайтесь за работу», они отвечали дружным  недовольным мычанием.
   В общем, мои мужья не страдали из-за  того, что они были в гареме - они ели, пили, в обнимку валялись на диване – им было хорошо, а до остального им обоим не было никакого дела, и пусть весь мир катится ко всем чертям.
    В конце концов, у них сложился небольшой мужской клуб, где я, их любимая жена,  была явно лишняя. Трудно было сказать, кто из них  хуже влиял на другого, флоридец Грэг на Алекса с его врожденным тропическим  «акуна матата*», или же  русский лентяй Алекс со своим вечным «авось». Пожалуй, одна лень вполне гармонично  дополняла другую.
      Чтобы заставить Грэга и Алекса «поднять задницы» и сделать что-нибудь по дому, наверное, нужно было подложить под них динамит.
  Однажды так и случилось. Правда динамита у меня не было, но беда пришла в дом сама….



Глава двести двадцать третья

Крыжовник-спаситель


   Зима прошла, и наступила ещё одна бессмысленная холодная Питерская  весна. Как это обычно бывает, затяжная весна долго куксилась заморозками и северо-западным ледяным ветром, дувшим с Арктики. Было уже начало мая, а на дворе ещё лежал не стаявший снег.
    И вот случилось! В один день температура поднялась с минус одного до двадцати тепла. Я не сразу поняла катастрофичность случившегося. Помню, что накануне у меня страшно болела голова и ныла грудь. Так со мной всегда случалась при перепадах давления, поэтому я не придала своему плохому самочувствию особого значения и, бросив всякую суету сует по дому,  просто легла пораньше спать.
   В тот день я, как обычно, проснулась затемно и побежала на кухню, чтобы приготовить что-нибудь поесть, пока я не ушла на работу. Я опустила босые ноги на пол и …. почувствовала ледяную воду. Сначала я думала, что ребята случайно опрокинули графин, стоявший на тумбочке. Но, оглянувшись, увидела, что графин, полный воды, был на месте.  Как только глаза привыкли к полутьме, я увидела страшную картину - повсюду на полу, где только могла ступить моя нога, была вода. Я вскочила и, истошно завопив, стала будить спящих мужчин, толкая их в спины кулаками.
   Ещё ничего не понимавшие Алекс и Грэг продрали заспанные глаза и с ужасом уставились на меня, думая, что я сошла с ума, но, едва они оглянулись по сторонам, как тут же всё поняли. Весь дом был буквально залит водой!
   От массового таяния снега маленькая лесная речушка, что текла неподалёку от нашего дома, вышла из берегов, и теперь вода шла прямо на нас!
-Это наводнение! Нужно тащить вещи на крышу! – принял на себя уомандование генерал Алекс.
-Вот тебе и месяц – май весельчак, месяц- май баловник веет свежим на нас опахалом…– вдруг, стихами Маяковского выругался Грэг.
   Мы бросились спасать наше имущество. По счастью в этот ранний утренний час мы все пятеро были дома, и, как один, принялись за работу по спасению нашего нехитрого скарба.
   Прежде всего, нужно было перетащить мало-мальски ценные вещи на чердак, где располагались «детская» комната Володи, чтобы вода не испортила их. За это дело принялась я с детьми, тем временем мужчины кинулись в затопленный двор, чтобы преградить путь воде с улицы, построив небольшое заграждение перед домом.
  По счастью я всегда хранила в прихожей старые  мешки из-под картофеля. Алекс всегда ругал меня за моё  «помойничество», обзывая меня Плюшкиным*, но я не смела выбросить ни одного мешка. Знал бы тогда Алекс, что этот  грязный «хлам», как он его называл, когда - нибудь поможет спасти наш дом. О, мало сказать, теперь от этих мешков зависела наша жизнь!
  Оставалось только одно – заполнить эти мешки песком, и обложить ими периметр дома. Но где взять песок? Любившая вокруг дома чистоту, я не допускала, чтобы вблизи дома скапливались кучи песка, навоза и прочих «курганных» насыпей. Вокруг моего дома всегда была чистота, и рос газон, который от ранней весны до поздней осени я ежедневно выскабливала граблями. Наполнить мешки землей?  Но чтобы накопать тяжелой, пропитанной влагой земли, уйдёт время, а его у нас не было – вода подступала к дому широким потоком.
   Тут ко мне пришла замечательная идея – мы возьмём песок прямо со старого погреба (того самого, где два бывших пирата когда-то хранили свою картошку, пистолеты и бриллианты) и наполним им мешки. Сказано – сделано. Засучив рукава, мы принялись за работу.
   Была только одна сложность. За все то время, пока погреб был заброшен, он основательно зарос жесткой осокой и малиной, так что пришлось бы сильно потрудиться, снимая верхний слой дёрна,  чтобы добраться до спасительного песка. Но и тут я не спасовала! С присущей мне находчивостью я поднесла зажигалку к сухому бурьяну,  прошлогодняя трава с кусатами малины вспыхнули, как порох. Через секунду огонь очистил погреб от вязкого  бурьяна, обнажив чистый рассыпчатый  песок.
-Ай, да молодчина! – похвалил меня Алекс, сначала испугавшийся взвившегося до небес  пламени.
   Работа пошла. Пока я держала мешки, сильный Алекс накапывал песок. Грэг сносил их к дому, где Володька выстраивал заградительную дамбу. Маленькую Ксюшу мы благоразумно оставили дома, препоручив ей «охранять» вещи, оставленные на втором этаже, да молиться, чтобы Господь отвел от нашего дома  речные хляби, и они не поглотили нас вместе с домом.
  Тем временем пошёл сильный ливень, и стало ещё мерзее. Вода из реки все прибывала! Казалось, вода, была повсюду. Бегая по колено в ледяной воде, мы выбивались из сил.
-Эй, каторжный, давай быстрее, неси ещё мешок! – слышалось сквозь шум ливня ругань Алекса. («Каторжным» – это, конечно же, был Грэг). Я вымокла до нитки, но старалась держаться молодцом и не подавать вида собственной слабости перед мужчинами. Однако, от холодной воды, льющейся отовсюду,  мои промерзшие руки онемели и едва удерживали следующий мешок.
-Держи ровнее! – злился на мою беспомощность Алекс, и я держала из последних сил. Наконец, последний мешок был наполнен, и я смогла немного перевести дыхание.
   «Великая Китайская Стена» из мешков с песком, опоясывающая наш дом сплошным кольцом даже мне едва доходила до середины бедра, а зловещая вода всё продолжала прибывать. Казалось, её уже ничто не могло остановить.
-Что же это, Лешка?! Неужели больше ничего нельзя сделать?! Неужели наш дом снова погибнет?!
  Вымотавшийся вконец Алекс стоял с низко опущенной головой. Он ничего не ответил мне. Я поняла –теперь мы уже ничего не сможем сделать. Природа как всегда оказалась сильнее нас. МЫ УЖЕ СДЕЛАЛИ ВСЁ ВОЗМОЖНОЕ, ЧТО ЗАВИСЕЛО ОТ НАС – оставалось только ждать и надеется, что талая вода сама схлынет обратно в реку.
  Господь сжалился над тремя грешниками. Не прошло и суток, как тяжёлые  тучи расступились, и выглянуло жаркое, весеннее солнце. Вода стала уходить, и мы с удовольствием следили, как, опускаясь миллиметр за миллиметром,  грязная вода образует  зелёный тинный след на мешках.
   Дом был спасён! Убытки от наводнения были совсем незначительными – пара испорченных простыней, да пододеяльник, забытые в нижнем шкафу разбухшего от воды  комода. Нехитрую мягкую мебель – мой старый обшарпанный диван да кресло всё равно нужно было выбрасывать, и Алекс без сожаления расстался с ней,  приобретя мне взамен надувную кровать, на которой я, наконец,  могла спать, вольготно раскинув руки в стороны. Правда и занимала эта кровать добрую половину комнаты, так что между кроватью, где спали Алекс и Грэг и до моей кровати едва ли можно было протиснуться боком,  но днем она превращалась в довольно компактный симпатичный диванчик, на котором Грэг и Алекс снова смотрели свои обожаемые матчи.
   Только спустя пару недель я узнала о  подлинном спасителе нашего дома. Им оказался…крыжовник. Да, да, тот самый пресловутый Чеховский крыжовник, коим, в качестве живой ограды, был засажен мой сад по всему периметру.
   Сколько раз я обкалывала об него руки, когда собирала его чёрные как смоль ягоды. Сколько раз Алекс материл эти проклятые колючки, когда его длинные шипы впивались в его широкую толстую спину. Однако, на всеобщую ненависть к этой «колючей» ягодке, все в доме обожали мое «Королевское»* крыжовниковое варенье. Сколько раз эти полезные ягоды спасали нас от вечных простуд!  А вот теперь крыжовник спас наш дом!
   В ту злополучную ночь на первое мая (очевидно, в честь дня всех трудящихся)  до селе спокойная река, вдруг, решила кардинально сменить русло. В некоторых местах зыбкие земляные берега уже тайно подмыло талой водой, обнажив песчаное основание. О, если бы тогда я не догадалась посадить крыжовник вдоль берега, вешняя вода подмыла бы берег, и наш дом обвалился в воду! Цепкие корни  колючего кустарника укрепили берег, не дав ему обвалиться вниз, и тем самым спасли наш дом!
   А потом сразу обрушилось лето! Наступили горячие деньки. Я просто не знала, за что хвататься. В одной руке у меня была лопата, в другой – ручка и мышка компьютера. От работы на огороде пальцы распухали, а руки болели так, что я не могла ни писать, ни печатать. От долгого пребывания на жаре голова гудела. Хорошо тебе или плохо, а клубнику надо было обделать в срок, иначе в этом году не будет ароматных ягод, а они, в виде моей знаменитой клубничной наливки, приносили неплохой доход в семью.
  Алексу и Грэгу, похоже, было всё равно. Им глубоко плевать было на мою клубнику и на мои старания в огороде. Крестьянский труд на полях была явно не для них.
  Однажды в один прекрасный субботний день я всё-таки кое-как уломала своих парней помочь мне обделать клубнику. Нужно было успеть всё тщательно выполоть, пока кустики не успели выпустить бутоны.
   День, как нарочно, был жаркий, с нас градом валил пот, но я продолжала цокать тяпкой сохнущие глызья глиняной земли, тщательно выбирая сорняковую траву. Цок –цок, цок-цок, цок –цок, дзинь – моя тяпка напоролась на камень. Я разогнула спину, и только теперь увидела, что я нахожусь совсем одна прямо посреди клубничного поля. Тяпки парней лежали в самом начале борозды. «Что такое? Куда могли подеваться эти лентяи?» - негодовала я, и прямо в халате и стоптанных вдрызг кроссовках бросилась на поиски своего пропавшего «гарема».
   Каково же было моё удивление и злость, когда я застала их у реки. Вольготно развалив полосатые шезлонги эти два лентяя преспокойно потягивали пиво. Чуть поодаль виднелись две заброшенные удочки и банка с отвратительно копошащимися опарышами*.
-Ах, вот вы где! – закричала я на них.
-А, это ты милая, ну как ты уже закончила? – как и в чем не бывало, спросил Алекс, как будто этот проклятый, вечно зараставший травой огород было реально когда-нибудь закончить.
В ответ я разразилась сонмом отборных ругательств.
-Лодыри, лентяи, почему я одна должна за вас работать?
-Вся твоя проблема, Малыш, что ты совершенно не умеешь расслабляться, - начал свою лекцию расслабленный ленью и алкоголем Алекс, - вот Грэгсон молодец – тот  меня понимает, – словно для того, чтобы сделать мне ещё больнее Алекс дружески обнял Грэга за тощие плечи.
-Правда, Лили, ты совершенно не умеешь расслабляться, - словно попка повторил полупьяный Грэг, - а потом добавил: – На, отхлебни ка пивка! – и протянул мне почти пустую бутылку пива. Со злости я выхватила бутылку пива из рук Грэга и со всего маху шарнула её об камень, так что осколки полетели в разные стороны, едва не угодив мне в глаза. Несколько осколков порезали ладонь. Алая кровь закапала на камень. Камень –жертвенник. Алая кровь на черном камне. Зажав  порезанную ладонь в халат, я завыла от боли и побежала прочь.
-Давай, иди, иди! Лечи свой климакс, психичка! – закричал мне вслед Алекс.
  Но не прошло и пяти минут после случившегося неприятного инцидента, как их легкое пивное похмелье сняло, как рукой. Моим мужчинам стало жалко меня. В них проснулась давно заснувшая совесть. Опустив головы, они забрали свой «улов в три карася и одну колюшку» и печальные поплелись за мной.
  В этот день они были образцовыми мальчиками и начисто выпололи мне клубнику, не оставив ни единой травинки.
   Я не помогла им. Тупо смотря в воздух,  я, сидя в полосатом шезлонге, укачивала свою боль в пульсирующей  порезанной руке.
   Что-то повернулось во мне в тот момент, когда я разбила эту проклятую бутылку пойла. Что – не знаю. Я как будто осознало то важное, чего раньше забыдленная бытом и детьми домохозяйка никак не могла понять. С этого момента я замкнулась в себе. Мне стало все равно. Да, да, вот именно МНЕ СТАЛО РОВНЫМ СЧЕТОМ ВСЁ РАВНО, КАК БЫВАЕТ ВСЁ РАВНО ПРИГОВОРЕННОМУ К СМЕРТИ, есть ли у него чистые носки на завтрашнюю казнь или нет. Теперь для меня больше никто не существовал – только я и моя жизнь. Простая мысль о смерти ставила все на свои места, делая мой взгляд на многие вещи проще, чем они казались до того, и тем самым принося облегчение и отдых. Я жила только для себя…и мир стал вращаться вокруг меня…меня впервые стали уважать в семье, как единственную женщину, жену, как мать...
  Отдавая неповторимым ароматом, спелая клубника приятно холодила руки. Нужно было собрать все до рассвета, пока жаркое солнце не обожгло нежную плоть ягоды. Белая ночь отдавала сырой свежестью туманов, тянувшихся с полей.  Было тихо. Весенняя разноголосица птиц уже  утихла. В сумерках июльской белой ночи только невидимый коростель* выбивал свою дробную песенку: «…подь-полоть, подь – полоть», да легкий присвист иволги в далёком лесу громким эхом раздавался над притихшими полями.
   Ух, и уродило же ягод в этом году! (Недаром же потрудились мужички). Клубника была крупная,  так что одна многоярусная ягода едва вмещалась в ладонь. Я бережно собирала ценные ягоды, будто это была не клубника, а драгоценные рубины.  Увлекшись приятной работой, я даже не заметила, как стало светло и взошло солнце, и стало совсем жарко! Поселок ожил. Закукарекали петухи, залаяли собаки, вытянув тупые, глупые морды,  нудно замычало проходящее мимо деревенское стадо коров. В тишине утра были слышны звонкие удары пастушьего хлыста.
   «Надо бы сходить в деревню и взять в награду для Грэга парного молока. Он так любит клубнику со сливками», - с умилением про себя подумала я, но никак не могла оторваться от работы. Сколько же было клубники! Солнце поднялось совсем высоко – становилось жарко и даже душно, как бывает перед грозой. – «Вот доделаю рядок – и всё». - Вдалеке виднелась полусогнутая спина Грэга.  - «Ну, и скорый же ты, шельмец», - улыбаясь, подумала я. Подняв тяжёлый лоток с ягодами, я  разогнула затёкшую спину, и тут только услышала:
-Мама!
   Корзина выпала у меня из рук. Ценные ягоды рубинами рассыпались по грязной земле – прямо передо мной стояла Руби! Не помня себя, давя ягоды ногами, я бросилась к ней и через секунду уже, не помня себя от счастья,  держала её в крепких материнских объятиях.







США, Центральная Флорида,  Ранчо губернатора Флориды
 
Глава двести двадцать четвёртая

Вовремя убраться – тоже искусство


- Паппи,  мне сказали, что ты звал меня. - В богато обставленную старинными вещами комнату  вошла  молодая наездница. Для верховой езды одета она была довольно роскошно: черная бархатная амазонка элегантно сидела на её стройной фигуре, безупречно белоснежное   жабо тонкой кофточки резко контрастировало с черным бархатом  амазонки  и черными шёлковыми лосинами гетр, стягивающими её длинные безупречно стройные ноги, обутые в узкие высокие  ботфорты из ценной  крокодильей кожи, которые элегантно облегали её маленькие женственные лодыжки. Вопреки всему этому элегантному великолепию прекрасной амазонки, на её заднице было смачно отпечатано грязное лошадиное копыто. 
   Она небрежно швырнула хлыст на стул и сняла наездничий килт -  волна золотых  волос упала на её плечи. В златовласой девушке легко можно было признать Руби.
-Садись, дочка, мне нужно о многом поговорить с тобой, - ласково обратился к ней Коди. В полутьме комнаты можно было заметить, что его лицо во многом осунулось и заросло крепкой седой щетиной. Этому были свои объяснения – с месяц тому назад умерла миссис Барио, и её малыш Коди, как преданный маменькин сынок, тяжело переживал её потерю. 
-Я не понимаю только одного пап, - начала Руби, бесцеремонно взвалив грязные, облепленные свежим конским навозом, ботфорты на лакированный стол, - зачем мы вот уже второй месяц  торчим в этой дыре. Я, конечно, понимаю – ты удручён смертью бабушки, и всё такое, но нельзя же горевать вечно! И потом, отец, у тебя есть  работа и есть я. Ты же сам говорил мне, когда я потеряла Мао и ребёнка: «Шоу должно продолжаться». Я заставила себя забыть их – и это помогло.
-Вот о тебе то я и хотел поговорить. Прежде всего, сними грязные ноги со стола, разговор будет серьёзным. – Руби неохотно опустила подкованные  ботфорты на пыльный дорогой ковер, и тут же сжившись плечами, уткнулась взглядом в пол. В мгновение ока наносная спесь благородной английской леди-наездницы куда-то улетучилась, и она сразу же сделалась какая-то маленькая и беспомощная, как провинившийся ребёнок.
   «А ведь моему малышу был бы уже год», - подумала Руби. Ей почему-то ясно представился пухленький, бойкий малыш с кудряшками белых волос. Он делал свои первые шаги: топ-топ, топ-топ. Подумать только, и этому малышу от самого зачатия судьбой на роду было написано никогда не увидеть этот прекрасный, белый свет! Как бы были они счастливы с Маолином, ведя его за крохотные пухлые ручки! Ей вспомнилась лучезарная улыбка её красавца Маолина, его заливистый мальчишеский смех, когда он смеялся над своими смешными слабостями! «Где ты сейчас, мой любимый? Конечно, теперь их нет. Их больше нет! И не имеет смысла думать о них, ведь их все равно не вернешь» Руби не заметила, как горячая слеза опустилась на её щеку.
-Руби! Руби! Где ты? Ты всё время от меня куда-то уходишь…
-Прости, папа, я задумалась…
-Ты плачешь?! Это слезы?! Тебя кто-то обидел?! Даже я своим полуслепым близоруким глазом вижу, что ты плачешь.
-Нет, па, -  почти весело залепетала Руби, - просто это всё проклятая кляча Жаннет -это она, мерзавка, лягнула меня копытом в зад.  Боль несносная. Вот, полюбуйся, какой синяк, - Руби отстегнула лосину и, спустив их вместе с трусами прямо перед носом отца, обнажила черно-синюю ягодицу.
-Может позвать врача? – испугался Коди.
-А, пустяки, само пройдет, - отмахнулась Руби, довольная тем, что отец так и не догадался об истинной причине её слез. – Я сама виновата. Меня предупреждали, что эта скотина никого не подпускает к себе, кроме бабушки. Так что ты хотел мне сказать, па?
-Ты должна уехать отсюда, Руби.
-Слава богу, - выдохнула обрадованная Руби, - а тоя уже начинаю сходить с ума в этом проклятом болоте.
-Нет, ты меня не совсем поняла. Ты должна вернуться в Россию, к матери. – Руби подняла  на отца испуганные недоуменные глаза. В первую секунду ей показалось, что она ослышалась. Но нет. Отец ясно произнес слово «Россия» и «мать».
-Что ты говоришь, папа? Я ничего не понимаю, - замотала головой совершенно растерявшаяся  Руби.
-Да, сегодня вечером ты вылетаешь в Москву.
– В Москву. В Россию?! Сейчас?! Но почему?
-Там ждет твоя мать…Я должен вернуть тебя ей…
-Папа, я ничего не понимаю! Но ведь ты же сам забрал меня оттуда, даже не дав мне как следует попрощаться с матерью!
-Послушай,  Руби, я должен рассказать тебе правду! Перед смертью я обещал твоей бабушке, что исполню её последнее желание. Она сказала, чтобы я вернул тебя матери, и я исполню её последнее желание, как обещал покойнице.
-Значит, из-за неё,  ты отказываешься от меня, папочка, - почти зарыдала Руби.
-Больше всего на свете я хотел бы, чтобы ты была рядом, чтобы ты всегда жила рядом со мной на этом ранчо. Но я должен сделать это…должен, дьявол меня подери! – раздосадованный губернатор стукнул искусственным кулаком по столу и тут же сам побледнел, как бумага.
-Пожалуйста, не отдавай меня им! Я не знаю, чем живут эти странные люди!  Они мне чужие, нищие! Кроме тебя, папочка, у меня больше никого нет! Я люблю тебя папочка! - перепуганная неожиданным решением, Руби умоляюще бросилась в объятия к отцу.
-Руби, Руби, девочка моя, крошка моя, я сам бы ни за что не отдал тебя им, несмотря ни на какие клятвы твоей бабушки! И уж конечно я делаю это не из-за любви к твоей матери, которую я ненавижу, а ради тебя, ради твоей безопасности…Руби, девочка моя, оставаться со мной теперь слишком опасно! Я долго думал, прежде чем принять это трудное решение…я и так слишком затянул своё решение – больше тянуть нельзя! Завтра во Флориду приезжает Кью!  Он никогда не простит тебе связь с Маолином!  Я знаю, как только здесь появится президентский выродок, на меня начнётся настоящая травля. Республиканцы загонят меня, как дикого зверя! Чтобы спасти свои шкуры эти подлые и трусливые псы будут рвать старого волка, который долгие годы загонял для них добычу и кормил их всех! И Джим, как молодой кандидат в губернаторы Флориды, первый встанет во главе травли!
-Папа, о чем ты говоришь?! Мне страшно! – испугалась Руби.
-Не бойся, девочка, тебе нечего бояться. Просто к тому времени ты будешь далеко-далеко отсюда, далеко от всей этой политической гадости. Мать позаботится о тебе.
-Я не брошу тебя, отец!
-Не пререкайся отцу! … Руби, детка, послушай, время у нас больше нет, ты сейчас же сделаешь всё, как я скажу! Ты уедешь  ради меня! Я не хочу, чтобы они компрометировали меня тобой! Я не хочу, чтобы этот подонок Джимми отыгрался на тебе, выставив в самом гадком свете! Пойми, Руби, ты моё самое незащищённое звено! Если они надавят на тебя – я буду беспомощен, я не смогу драться против них! С тобой я буду связан по рукам и ногам, я не смогу сопротивляться им! Так что считай, что ты делаешь это ради меня, своего любимого отца. Ради меня, Руби! Мне всё равно, что потом со мной будет – суд за государственные растраты, тюрьма, смерть, но я не смогу жить, думая, что над тобой глумятся эти придурки из партии Кью! Этот ревнивый недоумок Джим не оставит тебя в покое, после того, что случилось с тобой! За всё время пока он жил с нами в Ринбоу, я слишком хорошо изучил психологию этого маленького мерзавца! Он не применит отомстить тебе, как только представится такая возможность…И она представится, если ты останешься со мной, во Флориде!
-Но на что же я буду жить там, в России? Они же нищие!
-Не беспокойся, Руби, я уже подумал об этом.  Вы с матерью ни в чем не будете нуждаться. До всей этой заварушки с новыми выборами в сенат, твой заботливый отец предусмотрительно успел перевести все свои капиталы в «Нашионал Швайцен Банк» на свой тайный счёт до востребования. Когда всё это дерьмо с выборами окончательно рассосётся, ты инкогнито поедешь в Швейцарию и снимешь свои деньги. Вот код твоего депозита. Запомни эти цифры наизусть, Руби. От них будет зависеть твоя жизнь!  А вот это тебе на первое время,  пока вы с матерью не обживётесь…, - он протянул ей несколько электронных чеков. - И помни, чтобы ни случилось, ты ни в коем случае не должна возвращаться во Флориду, пока я сам не позвоню тебе…Пойми, вовремя убраться со сцены – это тоже искусство. На то я пока губернатор Флориды, чтобы просчитывать шаги своих врагов за несколько ходов.
-А как же ты отец?! Что будет с тобой?!  К черту все эти затеи, бежим вместе!
-Если бы я только мог, Руби, - грустно засмеялся губернатор. – Если бы я только мог…Моя «большая» игра зашла слишком далеко, чтобы я мог сам покинуть игровой стол…пока мне не выпадет Джокер

-Ну, что, доченька, давай прощаться! Машина уже ждёт тебя внизу, багаж готов. Мой человек встретит тебя в Москве…
-Нет, отец, не надо, нет, не хочу!  - Руби бросилась в объятия отца и, рыдая навзрыд, крепко обняла его поросшее колючей  щетиной лицо.
-Не бойся, моя милая детка, со мной все будет хорошо. Не из таких передряг выкручивались. Раз твоего отца не смогло поглотить цунами – значит, его уже ничего не уничтожит, - захохотал Коди. – Это как у старика Ницше: « То, что не убивает нас, делает нас сильнее». А я сильный, и запросто так не дамся. Вот что они у меня получат, а не твоего отца. – Коди выставил средний палец и погрозил  кому-то невидимому. -  Ладно, Руби, не плач, мы ещё с тобой встретимся! Я обещаю тебе! Ты же знаешь, как губернатор Штата, я всегда выполняю свои обещания! Ну, же, Малыш, выше нос! Барио никогда не сдаются!
-Барио никогда не сдаются, - повторила Руби девиз семьи, утирая слезы.
-А теперь беги! Беги, тебя там ждут! – за окном послышался звук автомобильного клаксона. –Беги! – от почти оттолкнул рыдавшую  Руби от себя.
   Стараясь не оглядываться, Руби бросилась вниз по лестнице. Слезы душили её. Она предчувствовала, что больше никогда не увидит своего отца…живым.
   
  Машина давно отъехала, а перед ним всё ещё стояли красивые голубые глаза его дочери – глаза, полные слёз. Да, но всё-таки это были ЕЁ глаза.


Россия, Санкт-Петербург, посёлок  Петушки

    Сидя за простым клеёнчатым столом с огромной миской, до краёв наполненной переливающимися рубинами клубники, Руби поедала одну спелую ягоду за другой, с брезгливой аккуратностью беря их своими наманикюренными розовыми пальчиками за самый кончик стебелька. Её прекрасные широко открытые глаза смотрели куда-то далеко в пустоту. Похоже, её мысли блуждали где-то далеко.
  Я ни о чем не спрашивала её,  не задавала ей никаких вопросов. Я просто молча сидела напротив неё и, подперев подбородок кулаками, смотрела на неё и никак не могла налюбоваться на свою ненаглядную доченьку. «Руби, моя Руби! Моя маленькая девочка. Как же я скучала по тебе».
   От неё как-то странно пахло дорогими духами и почему-то конским навозом, да и одета она была, словно только что слезла с лошади,  но я не обращала на эти непонятные недоразумения в костюме никакого внимания. Моё истерзанное, материнское сердце ликовало от счастья, только потому что моя Руби была сейчас здесь со мной! Большего мне было и не нужно!
   Я знала, что это не надолго, я уже знала что Руби уедет всё равно вернется К НЕМУ, и потому ловила каждую секундочку её пребывания! Я знала, что рай не может продолжаться вечно…Так, черт побери, надо пользоваться им!
-Ты надолго к нам?! – потупив взгляд в землю, вдруг неожиданно для себя спросил Грэг, прервав однообразную, как у коровы, трапезу Руби. Руби обернулась и, как-то странно посмотрев на отца, с сухим безразличием произнесла одно-единственное слово, которое я хотела услышать больше всего на свете:
-Навсегда!
- Как здорово! – обрадовавшись, словно ребёнок, Грэг прямо-таки подпрыгнул от радости.
   Я  бросилась к дочке, и изо всей силы прижала её перепачканный клубникой рот к своей щеке.
 – Руби, доченька, сладкая моя, родная моя! Теперь я никому не отдам тебя! Никому! Грэг, слышишь, наша Руби останется с нами навсегда! – закричала я, словно Грэг, помимо своей близорукости, к тому же был ещё и глухой. Грэг растерянно смотрел на нас. В нёс бушевали противоречивые  чувства непомерной отцовской любви  к своей малютке Руби и холодной отверженности собственной дочерью.
   Похоже, Руби не разделяла моей радости. Я видела, какими усталыми и измученными были её глаза. По-видимому, она притомилась с дороги. К тому же громыхающий вдали гром предвещал грозу. Было душно.  Перемена давления начинала всем давить на голову.
-Мам, я хочу спать, -  безразлично сказала она, отстраняя меня от себя.
-Да, да, конечно, я сама хочу  спать. Я не спала всю ночь, собирая эту проклятую клубнику. Грэг, милый, идем же домой, гроза надвигается!

-Ба, кого я вижу,  моя непутевая сестрица вернулась! – Проснувшийся засоня Володька проделывая свой утренний моцион на кухню в поисках еды.
-Владими;р! – крикнул на него Грэг. Когда он сердился на пасынка, он всегда называл его Владимир, причём с ударением на последнее «и».
   К счастью, усталая Руби не обратила на выходку брата никакого внимания, потому что она не поняла ни слова из того, что он сказал.
  Я положила Руби на свою надувную постель и потеплее накрыла её своим единственным теплым одеялом. Заботливо перебирая её золотистые локоны, я неотрывно с любовью смотрела на неё.
   За окном скоро потемнело, и тут же разразился настоящий ливень. В комнате, освещенной тусклой лампадкой иконы, вдруг,  стало тихо и уютно. Мне тоже захотелось спать и, прижавшись к теплой красавице-Руби, я уснула.
   Задумчиво подперев голову руками, Грэг по - стариковски согнулся в кресле и смотрел то на меня, то на Руби, словно сравнивая нас. В облике красавицы-дочери перед ним снова представала его Лили…не та, нынешняя, разбитая старуха, но та Лили, по которой он скучал долгими тюремными вечерами. Перед ним снова лежал его падший ангел, прекрасный, как ребенок, и желанный, как юная невеста, которого он когда-то любил до бешенства, до самопотери, которого он когда-то ревновал, которого он когда –то ненавидел и желал, как потерявший рассудок влюбленный мальчишка, которого он жалел и оберегал, словно самое дорогое в мире сокровище, данное ему богом.  Но только он знал,  что это была не его Лили. Его настоящая Лили лежала рядом – это была тощая, изможденная болезнью старуха. Грэг никак не мог смириться с этим жестоким превращением.  Грэг не мог ПРИНЯТЬ ЭТО, хотя в зеркале напротив отражался такой же гадкий лысый старик – он сам, СТАРИК, В КОТОРОМ ОН БОЛЬШЕ ТАК УПОРНО НЕ ЖЕЛАЛ ПРИЗНАВАТЬ САМОГО СЕБЯ, ПОТОМУ КАК ДО СИХ ПОР никак не мог смириться, что И В ТЮРЬМЕ прошло время. Время, беспощадное время. Клюя носом, Грэг тоже стал засыпать.
- Ну, и ливень! Ну что, успели собрать клубнику?! –-В комнату, промокший до нитки,  ввалился вернувшийся с «ночного»  Алекс.
-Тише ты! – шепотом прикрикнул на него Грэг. – Спят!
-Руби? – удивился Алекс. - Так скоро? Но почему?
-Я уже не спрашивал, - махнул рукой Грэг. – Она вернулась навсегда…
-Погоди, что случилось?! Почему она…?
- Я сам ничего не понимаю. Т-ш-ш, пусть девочки  пока спят. Идём на кухню.
   Шум ливня мягко погрузил меня в сон…
   В том сне я снова была беременна. Я снова ждала Руби, только на этот раз я ТОЧНО ЗНАЛА, ЧТО ЭТО БЫЛА ДЕВОЧКА. Она, моя Ру. Снова была чудесная Коста-Рика. Её мягкий белый песок  широкого прибоя, её высокие кокосовые пальмы развивались перьями на ветру.
  Я сидела на пляже, опустив распухшие от тяжести ноги в тёплый песок. Всё тот же огромный тугой живот нежно давил меня внутрь. Я чувствовала её. Я чувствовала свою Руби внутри себя. Я чувствовала, как она шевелится внутри меня. Только теперь я знала, что никто не сможет отобрать мою маленькую теплую девочку от меня. Это был самый счастливый мой сон…



Глава двести двадцать пятая

Птица-феникс


     Счастье, простое человеческое счастье, снова вернуло меня к жизни. С тех пор, как Руби вернулась из Флориды, я начала жить сначала. Словно птица феникс я заново возрождалась из пепла. Если мне и дано было девять жизней, то теперь я расходовала свою последнюю жизнь. Я хорошо понимала, если я снова заболею, или же со мной что-нибудь случится – больше шансов вырваться из когтей смерти у меня не будет. Но, пребывая в абсолютном счастье,  я старалась не думать плохом, а просто  жить в нём, ценя каждую секундочку своей  жизни.
   На радостях Руби заказала мне самый лучший биопротез груди, который внешне практически не отличался от моей настоящий груди и был совсем не заметен под одеждой. Однажды утром я предстала перед моими мужчинами в своем новом протезе.
-Ну, как? – улыбаясь, спросила я.
  Я увидела, как удивленные глаза Алекса вытаращились на меня. Он был искренне удивлён, как ребёнок перед фокусником. Взрослый мужик с детской наивностью никак не понимал, каким же это образом, у меня, вдруг, заново «отросла» настоящая грудь. Грэг, наоборот, сжав губы в дудочку, смотрел на меня, как смотрит художник на своё излюбленное произведение.
-Ну, как?! – в нетерпении повторила я.
-Обалдеть! Даже не отличишь от настоящей!  – воскликнул поражённый искусством протезистов Алекс, после того, как, подобно Фоме неверующему*, самолично «вложил свои персты» под мои  рёбра.
-Новая даже лучше прежней, - ответил довольный Грэг, весьма «изучательно» ощупывая пальцами искусственные соски, чтобы убедиться в абсолютном сходстве протеза с настоящей грудью.
-Спасибо, Грэг, ты всегда умел делать мне комплименты, - «похвалила» его я, хлопнув по блестящей лысине. – Но это ещё не все сюрпризы, мои дорогие муженьки! В августе мы всей семьёй едем в Сочи на море, и там я смогу пощеголять в открытом купальнике!  Ур-а-а-а! Грэг, скорее неси сюда наливку! Прикончим её в честь нашего предстоящего отдыха! – весело закричала я.
-Постой, откуда у тебя деньги? – прервал мой восторг Алекс, больно схватив за руку.
-А не всё ли равно откуда. Главное, что они у нас есть…
-Это бабаки твоего богатенького папика-губернатора?
-Если ты знаешь, тогда зачем задаешь глупые вопросы. Не будь наивным пацаном, Алекс.
-Американская проститутка, - процедил сквозь зубы Алекс и, не говоря не слова, ушел на кухню. Хорошо, что Грэг не услышал его. Мне сразу стало как-то грустно. Всегда чувствуешь себя отвратительно, когда, унижая, тебя ставят на место. Алекс больно ударил меня, и этот моральный удар был тем больнее, что был нанесён слишком внезапно и от того больно, как раз тогда, когда я ощущала состояние полного счастья от предстоящей поездки.
-Что случилось Лили? – прибежавший из погреба с бутылкой «Клубнички», Грэг с непониманием смотрел на меня. Он никак не мог взять в толк причину моей внезапной перемены настроения с весело-восторженного до подавленного.
-Ничего, Грэг, ничего, всё хорошо, - постаралась сквозь силу улыбнуться я, однако, мне было совсем не весело.
   Алекс всё ещё недовольно косился на меня, словно я была в чем –то виновата перед ним.
-Пойми, Алекс, это деньги Руби.
-Не говори мне ничего, я знаю, чьи это деньги, - грубо отрезал Алекс. – Я знаю, чем ты их там заработала перед своим американским губернатором!
-Ты подлец, Алекс! – бросила я ему в лицо и, плача, убежала в свою комнату.
   В тот же вечер Алекс выпил преизрядное количество «Клубнички». Спиртное вернуло его в благодатное расположение духа, и он во всю балаганил с Грэгом на только им одним понятном англо-русском наречии десятилетнего компьютерщика… 
   Алекс всё-таки попросил у меня прощения….на следующее утро…Когда я уже стала засыпать, я почувствовала, что кто-то дышит мне прямо в ухо. Я открыла глаза и увидела перед собой коленопреклоненного великана - Алекса. Судя по отнюдь не «клубничному» аромату изо рта и шатающемуся движению, он ещё толком не отошел от вчерашней попойки.
-Прости меня, Лиля, я погорячился, - виновато пробубнил он себе под нос.
-Алекс, глупый мой Медвежонок, как ты не понимаешь, что я это делаю не для себя. Я еду в Сочи только из-за детей. Я хочу, чтобы Руби хоть немного забыла этого негодяя. Ты думаешь, я не вижу, как она скучает по Флориде, по своему мерзавцу Барио, которого считает своим отцом? А Володька и Ксюшка? Много ли они видели в нашей нищей жизни?  Так пусть хоть раз увидят море…Пусть хоть не мы, а наши дети немного побудут счастливы на эти проклятые губернаторские деньги…А Грэг – думаешь ему легко снова начинать прерванную жизнь после стольких лет тюрьмы? Думаешь, я не вижу, как тяжко бедняге привыкать к новой жизни здесь, как ему трудно с нами.  Мой Грэг совсем замкнулся в себе. Иногда мне кажется, что он призрак в этом доме. Ему как никому нужен этот отдых. Мне же всё равно, Алекс, считай меня, кем хочешь, хоть американской проституткой, хоть кем, - махнула я рукой, - но сделай это хотя бы ради наших детей. Поверь, эта поездка сплотит нас всех, как никогда раньше.
-Ну, не надо обижаться, Малыш…я не против поездки, только я не хочу жить на подачки миллионеров. Ты же знаешь, я привык жить своим трудом. Не ты ли говорила, что в жизни за всё нужно платить самому?
-Ты тут ни при чём, Алекс. Это я всю жизнь жила на эти триклятые деньги Барио.  Хе, представь, даже сейчас я получаю свою зарплату фиктивного начальника отдела из какого-то благотворительного фонда, открытого им же в России. Пойми, Алекс, я никогда не продавалась Барио, но его проклятые деньги – это какой-то злой рок, преследующий меня повсюду, его деньги будто созданы, чтобы унижать меня, и я уже почти смирилась с этим фактом. А ведь в своё время я  и вообразить себе не могла, что когда-нибудь буду жить на деньги своей собственной дочери. Что касается обид – я уже давно не на кого не обижаюсь, - вздохнула я. – Может, потому что осталось мне совсем немного, - грустно улыбнулась я. - Уж скоро, совсем скоро, я сделаю вас с Грэгом вдовцами! Тогда вам некого будет делить, - с мрачным весельем  пошутила я, потрепав Алекса за его лохматую бороду.
-Н-у-у-у-у, опять двадцать пять, - заныл Алекс.
- Не двадцать пять, а пятьдесят два, - глядя в пустоту, поправила я.
-Хватит так шутить, Малыш. Но ты тоже пойми меня, когда твой Грэгсон стал лапать тебя, я не выдержал…
-Ах, вот оно в чём дело! Какой же ты глупый, Медвежонок, - я потрепала его по седеющей лохматой голове, - всё ещё ревнуешь… Нашёл к кому ревновать – к миссис силикон, к миссис искусственная грудь…к миссис титановая нога – к миссис Гарт.
-Ты его любишь? – вдруг, спросил меня Алекс.
-Как же ты не понял, я люблю только тебя одного, его – жалею. – В подтверждении моих слов я наклонила мохнатую голову Алекса и запечатлела на его губах самый страстный поцелуй, который только могла ещё выдавить из себя. Я увидела, как бородатое лицо Алекса тут же расплылось в радостно-глупой улыбке. Он был счастлив, как мальчишка.
  «Неужели, он  поверил мне», - подумала я тогда. –«Неужели, он действительно купился на этот простой фокус с поцелуем, поверил в моё бабье притворство? Господи, какие же вы все мужчины дураки…словно наивные дети или животные. Приласкала их – и они уже думают, что ты их любишь по гроб жизни.  А может это все правда? – вот почему мой поцелуй выглядел столь убедительно. Кто знает,  может, я, и, вправду, люблю его…только по-своему? Вот уж, поистине, женщина - изменчивая птица-феникс, до конца не познавшая себя, – вчера я была ещё никто, пепел, его нелюбимая жена, а сегодня, благодаря Грэгу, царица его любви…» – С этой благодатной мыслью своей значимости я уснула.



Где-то на пути между Санкт-Петербургом и Сочи

Глава двести двадцать шестая

Поцелуй в тоннеле


  В конце концов, мы поехали в Сочи…все вместе.
   Для поездки мы наняли два купе. Алекс с Володькой и Грэгом – в одном, а я с дочерьми расположилась в соседнем.. Как это обычно бывает,  перед отдыхом настроение у всех было приподнятым.
   Дочери уже давно спали. Подперев подбородок руками, я сидела перед окном и смотрела на пролетающие мимо деревья и огни полустанков. «Какая же ты большая Россия!» - думала я. – «Мы едем и едем, а ты всё не кончаешься и не кончаешься…И за два дня не объехать твои с севера на юг бескрайние просторы! Как я когда-то могла променять это необъятное пространство Земли, на крохотный аппендикс Флориды – ничтожный лоскуток болотистой, никуда не годной, заболоченной земли, затерянный где-то в Океане, лоскуток, истерзанный дорогами да электросетями в душных закоулках болот и зарослей непроходимых лесных чащ?! Как я могла согласиться на такую неравную мену?!»
  Уже под Тверью, утомленная единообразными пейзажами Великой Русской Равнины я стала задрёмывать. Меня терзал только один червячок – не заклюют ли там мои пацаны Грэга. Накинув халат, я поспешила в соседнее купе.
   Грэг, обычно страдавший бессонницей, уже спал, преспокойно устроившись на верхней полке. Его торчащая из-под одеяла лысина отражала пробегающие огни станций и бесчисленных полустанков. Сын тоже спал. Не спал только один Алекс. Он, как и я, подперев свои бесчисленные подбородочки ладонями, любовался на угасавший пейзаж заката.
-Ну что, не спиться, Алекс?
-А, это ты, проходи, - с явным безразличием произнёс Алекс, не отрываясь от  окна.
-Вот, пришла проведать, не обижаете ли вы тут с Володькой    моего  Грэга.
-Что ему сделается, твоему Каторжному, нажрался себе  клубничной наливки с пирогами и спит, как жмурик в морге ещё с Бологого.
   Я подошла к спящему Грэгу и, замерев, прислушалась к его дыханию, – он спал. Лишь легкий ветерок из форточки обдувал пушок оставшихся волос. «Как бы не надуло его лысинку.  Ведь мой южный фрукт  Грэг такой чувствительный к простудам». Повиснув обеими руками на ручке форточки, я попыталась закрыть. Заело. Почему в наших вагонах поездов, даже повышенной комфортности, всегда заедает форточки?  Что это? Русская традиция? Или самая элементарная русская лень починить что-либо надежно,  раз и навсегда.
-Дай я, - раздраженно отозвался Алекс. Хлоп –русский богатырь Алекс захлопнул одним ударом. Вот оно,  что значит настоящий мужик!
   Я заботливо поправила одеяло на Грэге, я на всякий случай установила ограничители, чтобы мой и без того многостардальный Грэг не свалился с полки.
– Что, заботишься о своем Каторжном? – с елейной вкрадчивостью спросил вреднюга Алекс. – Ха-ха-ха! Не бойсь, не упадёт твой флоридский апельсин, он к нарам привычный…- Услышав эти обидные про Грэга слова, я злобно замахала на Алекса рукой, чтобы он заткнулся, потому что Грэг уже спал. Но вместо этого, оглаживая окладистую бороду, Алекс только противно хихикал, довольный своей неуместной  шуткой.
   Мы сидели молча. Наконец, солнце уже совсем зашло, и стало совсем темно, невесло и жутко. Смотреть в черный провал окна было уже бессмысленно, и, свернувшись в теплый клубок возле теплого и мягкого живота Алекса, я заснула под мерное укачивание поезда. Вы никогда не замечали, как хорошо спиться в поездах! Ту-ту, ту-ту, ту-ту, ту-ту – и ты уже вобъятиях песочного человечка.
      Я даже и не заметила, как Алекс уложил меня на свое место и накрыл одеялом. Сидя задумавшись, он ещё долго смотрел в темную пустоту окна на пролетавшие мимо огни полустанков и городов, но и его глаза стали слипаться от сонной усталости. Наконец, кряхтя, как старик, матеря и  проклиная всё на свете, он кое-как взобрался на верхнюю полку, взвалил свое грузное тело, так что  под его тяжестью полка жалобно заскрипела,  и вскоре заснул прямо без белья на пыльном дорожном матрасе.
   А поезд всё шёл и шёл, отмеривая бесчисленные Российские вёрсты.

-А вот и мама проснулась, -  услышала я сквозь полусон тоненький голосок Ксюши. Я открыла глаза – был уже день, и слепящее солнце било в глаза.  Постепенно заспанные слипшиеся глаза начали различать предметы. Все мои  уже давно встали и теперь с удовольствием завтракали в одном купе. Ксюша и Володя сидели возле меня за столиком и уже  с удовольствием поглощали быстрорастворимую лапшу - китайскую гадость, которая нигде не естся с таким удовольствием, как в грязных купе поездов, где зачастую негде даже помыть руки. Грэг, словно тот опоссум, держась одной рукой за перекладину,  свисал с верхней полки, и с удовольствием уплетая жирную, куриную ножку,  при этом с присущей ему весёлостью флоридца травил байки о том, что куриное мясо собственно мало чем отличается от мяса молодых аллигаторов, чем очень портил аппетит Алексу, который от злости надулся, словно большой нахохленный голубь. Руби сидела рядом с ним и то и дело ни с того ни с сего начинала  гоготать своим грубым  девичьем смехом, словно понимала о чём по-русски говорит жующий  Грэг.
-Вставай, пожарник! – буркнул на меня Алекс.
   Я не охотно встала и, вороша, примятые ото сна волосы взглянула в окно. Что –то изменилось, чего  я сразу не могла понять. Что же это? Конечно свет! Солнце светило по-другому! Ярко, назойливо, резко..по-южному…
   Хмурые северные леса с их рассеянным полумраком тусклого дождливого лета  расступились, открыв путь бесконечным просторам причерноморских степей. Я как будто попала в другой мир. Везде куда ни кинешь взгляд – бескрайние поля жёлтых подсолнухов. Убранная пшеница своими золотистыми рулетиками стожков напоминала о себе ворохами золотистой соломы. Кажется, что  какой-то невидимый пахарь засеял эти необъятные просторы земли, потому что жилища попадались крайне редко. Вот он рай! Рай без людей, суетливых, душных и грязных, воссозданный исключительно невидимыми ангелами.
 Сейчас же я поняла и другое: оказывается степь – это не плоская бесконечная равнина. Она словно бескрайнее море перетекает гигантскими волнами холмов и мрачных скифских курганов, хранящих тысячелетние тайны древних воинственных кочевников. Сколько же ещё неоткрытого  хранят в себе эти древние насыпи – могилы, словно насыпанные руками огромных великанов! Что это были за люди, которых похоронили с подобными почестями. Великие люди – великие воины степей! Сколько же тысяч ничтожных сил двуногих козявок, чтобы засыпать подобный курган?
   Чем больше я думала о древних воинах, лежащих в курганах, тем больше отдалялась от реальности.
- Горячий чай, кофе! Не желаете горячего кофе?! – Громкие крики разносчика горячих напитков вывели меня из штопора, и я проснулась…снова. Мне почему-то сразу вспомнился кофе моей американской свекрови. Какой это был замечательный кофе! Да разве ж можно когда-нибудь забыть кофе миссис Бинкерс! Она хоть и законченная стерва, но, что правда, то правда: кофе во всей Флориде умела заваривать только она! С улыбкой вспоминая об этом, мне действительно захотелось кофе!
-Стойте! Пять кофе, пожалуйста! - сама не зная зачем, крикнула я.
-Помои! – решительно заявил Грэг, отхлебывая из дребезжащего в подстаканнике стакана желтовато- коричневую  жижицу, называемую тут «кофе». – Вот во Флориде я пил настоящее кофе, - начал свой новый, но до боли избивший мои уши рассказ Грэг. – Его готовила моя матушка…-Я схватилась за лоб и безжизненно опустила руку…

   Вскоре появились первые горы. Это были скорее не горы, а предгорья – полу переходное состояние от степных холмов к горам Кавказа. Здесь было как-то сухо и безжизненно, лишь густой колючий кустарник покрывал каменные холмы и песчаные отроги. Лавируя между горами, поезд стал петлять. Здесь было всё как-то зыбко и непрочно, казалось, что поезд вот-вот накренит в бок, и мы опрокинемся, так прямо со всем своим скарбом свалимся в каменистый отрог. Было ощущение, что рельсы повисли на краю холма. Но вот поезд, сделав очередной крюк, неожиданно врывается в черную пасть туннеля. Нас будто внезапно ослепили.
  Слышатся восторженные восклицания детей. От внезапной темноты, накрывшей нас, всем страшно и весело. Почему-то хочется смеяться и непременно визжать от восторга! Если бы я  сейчас была ребенком, то так и делала, но я старуха…

   Вдруг, Алекс почувствовал, как чьи-то влажные и теплые губы прикоснулись к его губам. Он явственно почувствовал ароматное  дыхание клубники. Алекс был ошеломлен этим внезапным клубничным поцелуем. Он застыл, словно статуя, не смея пошевельнуться. Пространство внезапно осветилась, и всё вроде бы было по-прежнему. «Неужели, это её поцелуй?» - подумал про себя Алекс. –«Но нет, она всё ещё лежала там же, лениво положив голову на согнутые локти поднятых над головой рук. Из-за своего маленького роста она не могла перетянуться через столик, даже если бы захотела. К тому же плотный частокол из спин Володи и Ксюши препятствовал ей в этом. Что за бред, должно быть в темноте мне всё это показалось…».
   Вдруг, он почувствовал чей-то упорный долгий взгляд и услышал легкое хихиканье прямо у себя за спиной. Алекс повернул голову – прямо перед ним сидела Руби. Заложив язычок между зубами, она демонстративно разжевывала большую клубничину из наливки, ловко играя с сухим пестиком между зубами, при этом, не отрываясь, смотря на него своими прекрасными насмешливыми глазами пронырливой бестии. Алексу стало не по себе от этой выходки падчерицы.
  Да, у неё были её глаза, - глаза его жены. Только ВЗГЛЯД –ВЗГЛЯД этих до последней капли похожих глаз был совершенно другим. Вместо потупленного взгляда затравленного зверька, попавшего в ловушку, тяжелого недоверчивого взгляда вечно набученного подростка,  на него смотрели глаза уверенной в своей красоте взрослой женщины – прекрасной Елены!
   От волнения Алекс дрожащими руками поднёс горячий стакан  кофе ко рту, когда темнота снова ослепила его. Он попытался нащупать столик, чтобы поставить стакан обратно, когда почувствовал её руки у себя на ширинке. Алекс вздрогнул, как от прикосновения оголенного провода с током,  и пролил огненный кофе себе на колени. Послышался нечеловеческий вопль ошпаренного Алекса,  поезд выскочил из туннеля,  и свет ворвался во мрак купе.
-Что случилось, Алекс?! – испугалась я. Тот был красный,  как вареный кальмар, и с ужасом и непониманием бросал взгляд то на меня, то на Руби. Я увидела остатки кофе на его брюках и поняла, что он ошпарился.
- Я выйду немного проветриться, - еле промямлил обливавшийся испаринойнесчастный Алекс, поставленный в столь неловкое положение. В этот момент, Руби, сидевшая рядом с ним, вдруг, разразилась приступом дикого  дурацкого смеха.
-Руби! – прикрикнула я на дочь, но её смех стал ещё громче. По-видимому, злой девчонке было забавно, что её ненавистный отчим так глупо ошпарил себя кофе.
   Я хотела было заругаться на Руби, но тут огромные холмы расступилась, и открылось оно – море. Ярко синяя безбрежная морская даль, переливаясь на солнце, играла всеми цветами бриллиантового отблеска воды.
   Тупасе. Здесь море делает невероятный изгиб, ударяясь в грубый каменистый мол из гигантских волнорезов, словно наваленных сюда сказочными великанами. Здесь море нечисто и имеет цвет того самого быстрорастворимого кофе, что только что принесли нам. Здесь суетно и душно в городском столпотворении купающихся и загорающих людей. А дальше – километры совершенно пустых «диких» пляжей.
   Зажатые между грязной железной дорогой и тоненькой полоской пляжа, раскинули свои палатки «дикие»  туристы. Они жарят шашлыки, танцуют под зажигательную музыку латино, купаются в море и чувствуют себя здесь вполне беззаботно и независимо. Это настоящие последние романтики неромантичного двадцать первого века.
   Километры веселья и беззаботной праздной жизни. Здесь люди, словно повинуясь яркому солнцу и нежному морю, становятся другими – лучшими…
   Как хотелось мне, плюнув на всё, вырваться на ближайшей остановке из душного надоедливого поезда и присоединиться  к их веселой молодежной компании «диких» туристов, но, увы,  я уже слишком стара для подобных «подвигов», к тому же я была не одна, а с семьей, и нас уже ждал «все включено» оплаченный отдых в роскошном санатории. О, если бы не это…Если бы не это – ничто не остановило мою порывистую русскую душу.
-Не переживай, скоро приедем, - видя мои томительные мучения, успокоил меня Алекс.
   Зажатые между величественными, покрытыми лесом  горами, которые становились все больше и больше и узкой кромкой пляжа, мы продвигались все дальше и дальше к Адлеру.
  Вот, наконец -то, и  маленький уютный и скромный  городок Лоо, верный предтеча столицы курортов Сочи, а сразу за ним врывается сам блистательный Сочи. Алекс и Грэг торопливо собирают вещи. Общая нетерпеливая суета нарастает. Не смотря на то, что Сочи – столица курортов, стоянка всего десять минут, а надо ещё успеть сдать белье кондуктору. И вот он  - Сочи – всероссийский город-курорт распахнул для нас свой аккуратный белоснежный вокзал. Мы на месте…



Россия, Краснодарский край, Сочи

Глава двести двадцать седьмая

Дельфин-кулинар или Утомленная солнцем 2


    Сочи. Городской пляж. Сколько же тут народу! О, как бы охотно променяла сейчас это суетливое и шумное столпотворение народа, на тихий и дикий пляж какого-нибудь забытого богом побережья Коста -Рики. Но мы отдыхаем в Центральном Санатории Сочи, расположенном в самом центре города. Так захотела Руби. Как говориться: «Кто платит, тот заказывает «музыку». А молодость всегда так легко покупается на роскошь.
  Здесь легко затеряться, и, мы, держась за руки, словно жутковатые Брейгелевские слепцы*, пробираемся поближе к берегу. С трудом отыскивая свободное место, мы всем табором  располагаемся у самой кромки воды, рискуя замочить о прибойную волну свои гостиничные полосатые полотенца.
   С легкой небрежностью скинув пёстрый крепдешиновый халатик-парео, Руби оказывается в соблазнительно алом  купальнике с тонкими полосками ниточных стрингов. Слышно восхищенное причмокивание языками, и десятки мужских голов в одно мгновение оборачиваются в нашу сторону. Улыбаясь яркому солнцу, словно сама созданная для пляжного соблазнения загорелая красавица Руби, в своем чересчур «бесстыжем» купальнике, будто нарочно демонстрирует себя «публике». Мне всё это страшно не нравится, и, схватив свой шелковый пляжный платок, я обвязываю её бедра.
-Мам, может, ты мне предложишь надеть паранджу? – отбрасывая платок, презрительно фыркает она мне в лицо. Сбрасывая мои целомудренные подвязки, взбивая пену ногами, она, смеясь, бежит в море.
-Руби, дочка, стой! Подожди! – но она не слушает меня, а, мощно загребая руками, продолжает уверенно плыть прямо в открытое море. Конечно, как же я забыла,  Руби великолепная пловчиха, ещё в грудном возрасте на побережье Пунте- де- Кольетта она научилась  плавать прежде, чем сделала свой первый шаг, но мне, как матери, все-таки волнительно за неё.  Я мечусь в своём долгополом подмокшем халате по каменистому берегу, безжалостно сбивая ступни о жесткие камни. – Руби!!! Дочка!!! Возвращайся обратно!!! – срывая голос, кричу я ей.
-Е-ге-ге-е-е-е-й! – кричит она мне в ответ и, опираясь на алый буёк,  машет рукой.
-Вот несносная девчонка! Нет на неё никаой управы!
-А ты не беспокойся за неё - ей там хорошо, - нудно объясняет мне в ухо Алекс, - и плевала она на твои волнения.
-Тебе хорошо говорить «не беспокойся», она же не твоя дочь! – срываюсь я на Алекса, чуть не колотя его кулаками в лицо.– Руби!!! Руби!!! – Народ в ужасе отскакивает от меня, как от сумасшедшей, думая, что я приказываю кого-то рубить. Но мне не до кого –либо, когда моя дочь, быть может, в этот самый момент погибает! С наглой бесцеремонностью я вырываю из рук  у какого-то парня его подзорную трубу и впиваюсь взглядом  в сторону моря. Из подзорной трубы её красный купальник виден, как на ладони. Вот она уже заплыла за буёк и перевернувшись на спину, как ни в чем не бывало продолжает плыть дальше, лениво загребая руками. Спасательный катер тут как тут. Он начинает вертеться возле Руби, приказывая ей остановиться, но гордая красавица в алом купальнике и не думает подчиняться. Вдруг, она нырнула под воду и … исчезла…прямо под винтом работающего катера.



Вдруг, она нырнула под воду и … исчезла…прямо под винтом работающего катера.

  - А-а-ай!!! Убилась!!!  - послышался звонкий визг какой-то женщины.
    Моё сердце упало. Схватившись за голову, я закрыла глаза, чтобы не видеть страшной гибели дочери под винтом работающего катера. В ту же секунду я почувствовала, как теряю сознание.
-Нет, же нет, смотрите, плывет! – закричал в ответ Володька. –Точно плывёт!
   Мои похолодевшие от ужаса руки автоматически поднесли подзорную трубу к глазу. Слава богу, вот же она! Плывет к берегу! Её красный купальник уже далеко от катера. Вот хулиганка! Ну, и получит же она у меня, когда вернётся!
-Ой, как славно искупалась! А вы чего стоите, как истуканы с острова Пасхи! Идите купаться, вода такая чудная! Надо же, сама держит на плаву! – обратилась она к побледневшей группе статуеподобных людей, неподвижно стоящей возле берега, в которых теперь едва можно было узнать нас.
-Руби, – начала я, но почувствовала, что от пережитого страха потеряла дар речи. Вместо слов,  я только стояла возле Руби и бессмысленно трясла указательным пальцем перед  самым её  носом. Наверное, в тот момент я выглядела смешно, но вы поймете меня, если вы сами мать.
-Что мам?! – весело спросила она. На её весёлом улыбающемся мокром лице переливались капельки воды. Мне как-то расхотелось отсчитывать её за непослушание, и я просто тихо сказала:
-Больше не заплывай так далеко, ладно? Мама очень волновалась за тебя, что ты утонешь?
-Я  и утону? – фыркнула со смеха Руби. –Ну, ты и придумаешь тоже, мамми? – горделиво засмеялась она, словно только что ничего не произошло.
-Руби!
-Хорошо, хорошо, хорошо, если тебя это таг гнобит, мамочка, я больше не буду так далеко заплывать, - презрительно «утешила» она меня, и, ложась на топчан, подставила и так шоколадную от флоридского загара спину уже Черноморскому солнышку. Я всё-таки накинула на  её слишком уж соблазнительные  бедра  мой платок и пошла купаться.
   За все годы, проведенные в холодном Питерском заточении привычной совковой каторги, я почти разучилась плавать, а болезнь и ампутация груди сделали меня вовсе жалким инвалидом, почти не владеющим своей левой рукой, так что теперь я боялась даже заходить в воду. Я знала -  если волна собьет меня на глубине, то я уже не выплыву, потому что не смогу больше подняться самостоятельно. В своей глухой черной сорочке, предохраняющей чувствительный протез от солнечных лучей,  я стояла у берега по колено в воде и грустно смотрела, как весело Алекс резвится с детьми.
-А ты чего не идешь купаться? – весело спросил меня Грэг, чем сразу же очень раздражил меня. После всех передряг с «рекордными» заплывами Руби, я как –то совсем забыла о Грэге, как будто его и вовсе не существовало, и теперь очень удивилась, увидев его в одних больших семейных трусах с трогательными красными сердечками, под которыми было написано «HAVE FUN». Сам тощенький Грэг как будто вырастал из своих огромных не по размеру штанов, которые ему конечно « по доброй дружбе» ради смеха одолжил  Алекс.
   Не удержавшись от смешно-трогательного вида Грэга, я улыбнулась, и мне сразу же стало как-то весело и легко.
– Ну, идем же! – крикнул Грэг, и, держась за его руку, я пошла, и то и дело спотыкаясь и сбивая пальцы о подводные голыши. – А в Клин Воте сейчас мягонький песочек! – вздыхая, заметил Грэг.
-Клин Воте больше не существует, - грустно поправила я его. – Теперь там только один «песочек».


   Больше мы не думали о грустном. Зайдя в воду по грудь, мы, совершенно потеряли реальность, и теперь воображали себя юными молодоженами на берегах Мексиканского Залива, где когда-то судьбою нам довелось провести самые счастливые дни нашего медового месяца…Разве что вода была намного солонее, да под ногами, вместо мягкого песка была жесткая галька. Но какая в том была разница! Мы словно забыли, кто мы есть, где мы, и что нам пришлось пережить за свою долгую тяжёлую жизнь. Уже не юные любовники, мы снова обнимали влажные тела друг друга и снова целовали влажные соленые губы, погружаясь в мутные от песка волны, которые скрывали наши поцелуи.
   Вдруг, Грэг, рванулся из моих объятий и закричал по-английски:
-Акула!
-Где акула? Какая акула?! – удивилась я, увлекаемая бегущим Грэгом за руку на берег, потому что знала, что в Черном Море не водится никаких акул. Действительно, позади себя я увидела торчащие из воды плавники. Только это была не акула, а дельфин – афалин, приплывший к берегу.
-Дельфин! Смотрите дельфин! – послышались удивленные и радостные возгласы отдыхающих.   
   Защелкали затворы фотоаппаратов. Но дельфина, похоже, мало волновало  присутствие такого количества людей. Он приплыл сюда по своим делам. Взвившись из воды всей мощью своего плотного резинового тела, он высоко подбросил огромную рыбину над головой и, ловко схватив её за самый кончик хвоста, со всей силы ударил её о каменный  пирс. Бах! – и рыба была мертва. Признаться, я за всю жизнь не видела ни такой огромной рыбины, ни такого смышленого дельфина, который вытворял бы  подобное со своей добычей. Снова: «Бах!».  Ловко орудуя проворным телом, дельфин дубасил огромную рыбину о пирс, словно заправский кулинар, что отбивал жесткое мясо бифштекса своим кухонным топориком.



Взвившись из воды всей мощью своего плотного резинового тела, он высоко подбросил огромную рыбину над головой и, ловко схватив её за самый кончик хвоста, со всей силы ударил её о каменный  пирс.

 Мы с Грэгом стояли по колено в воде и, словно завороженные, следили за действием дельфина - кулинара.
  Теперь дельфину оставалось только одно – съесть своё честно заработанное и приготовленное «рыбное блюдо», но, даже и он, со своей широкой зубастой пастью, не мог проглотить такой огромной рыбины целиком, потому что горло дельфина, несмотря на его широкую пасть, довольно узкое. Вскоре к нему подоспела «подмога» - это были несколько дельфинов размером поменьше, очевидно, его «семья».  Играя и отнимая друг у друга рыбину, дельфины, словно стадо пираний, разрывали её на мелкие кусочки, и тут же  с аппетитом съедали их. Вскоре от огромной кефалины осталось только одно блестящее конфетти чешуи, которое плавало на поверхности волн. Брызнув на прощание фонтаном из дыхательных отверстий, дельфины, как ни в чём ни бывало,  гуськом удалились в море, оставив за собой лишь рыбный мусор.
-Да! – воскликнул пораженный Грэг, все ещё до конца не верив в произошедшее.
-Нам пора собираться, Грэг.
-Собираться. Зачем?
-Будет шторм.  Морские свиньи никогда не обманывают.
-Морские свиньи?
-Да, так на Черном Море местные жители называют дельфинов –афалинов. Если афалина идет к берегу кормиться, то, наверняка, будет шторм. Эта верная примета. Взгляни, Грэг! – я указала туда, где из-за горизонта поднималась зловещая свинцовая туча.
-Но почему они подходят к берегу перед штормом? – спросил удивленный Грэг.
-Рыба подходит к берегу, за ней и дельфины. Дело в том, что перед грозой давление резко снижается, и вся рыба сама идет к берегу. Так что, запомни, Грэг, если ты хочешь иметь приличную рыбалку, то  всегда лови рыбу перед грозой – в долгу не останешься.
-Кому уж как не мне, аборигену Флориды, не знать этого, - засмеялся довольный моей эрудицией Грэг, – во Флориде я ещё мальчишкой хорошо запомнил эту истину. Своего первого марлине* я вытащил ещё в пять лет, и было это как раз перед грозой…Помнится, славная тогда была рыбалка. Все влиятельные люди Флориды собрались тогда на «Жемчужине», чтобы поймать своего марлине, и я был первым, кому это сразу же удалось.
-Ну, уж, врать, Грэг, - осекла я его. – Марлине самая сильная и выносливая из рыб, одним рывком она с легкостью может сбить с ног  даже самого крепкого мужчину, а пятилетнего ребёнка наверняка утянет в воду, не говоря уж о таком...
-Ты хочешь сказать дохлом, как я, - обиделся Грэг. – Шедушном?  Ты хочешь сказать, что я вру? – с  мальчишеским максимализмом, взвился обиженный Грэг, от волнения коверкая сложные для него  русские слова. – Но ведь ты же помнишь, как на яхте я саморучно убил акулу!
-Едва не погибнув сам. Нет, милый, ты не врёшь, а приукрашиваешь свой рассказ, - снисходительно погладила я Грэга по лысой головушке..
-Приукрашивать – это хорошо. Приукрашивать –не врать. Уф, и красивая же тогда была рыбалка! Огромные окровавленные марлине плюхались на палубу один за одним, и наши слуги только успевали добивать их гарпунами!
-Грэг, про слуг ты расскажешь потом, а сейчас нам нужно убираться отсюда! Буря не станет ждать нас!
   
   Я уже стала собирать вещи, когда услышала пронзительный визг Руби, густо удобренный отборными английскими матами Это шалопай Володька вылил на разгоряченную солнцем Руби целое ведёрко холодной воды. Руби вскочила и погналась за ним. Вдруг, Володька остановился и замахнулся на Руби кулаком.
-Вова, нет! –крикнула я.
  В следующую секунду я только увидела, как Володька, грубо оттолкнув от себя сестру, зло прошипел:
-Американская сука!
-Зачем ты так с ней, ведь она твоя сестра?! – схватив сына за руку, сквозь слезы спросила я.
-Она знает! - сердито бросил мне надувшийся Володька, злобно косясь в сторону сестры.
-О чем это ты?! -   Не говоря ни слова, сын только грубо рванул руку из моей руки и пошёл проч.
   Я уходила с пляжа расстроенной. Я не понимала причину Володькиной ненависти  к родной сестре. Я видела, как в следующую секунду брат и сестра готовы были перегрызть друг другу горло, и если бы я не остановила их, то это бы произошло, однако,  я никак не могла взять в толк почему. Что это? Подростковая ревность к материнской любви? Но ведь Володя очень нежно относился к своей младшей  сестре Ксюше, хотя я никогда не скрывала, что она ему не родная сестра. Может, видя мою особую любовь и внимание  к Руби, как к потерянной и вновь обретённой блудной дочери, он просто ревнует ко мне, ведь для моих младших детей иностранка Руби так и останется чужачкой.
   Кто мог догадываться тогда, что вся причина вспышки вражды к сестре не в моей безмерной любви к когда-то потерянной дочери, а в ревности к отцу.
 
   Поглощённая купанием с Грэгом, проделками дельфина - кулинара, расправляющегося со здоровенной рыбиной и баснями Грэга о том, как окровавленные марлине штабелями валились на палубу, я даже не замечала, что творится вокруг. А дело было в следующем:  пока все женщины пытались поймать лучший кадр дельфина, соответственно все мужчины пляжа, воспользовавшись отлучкой внимания своих женщин, дружно обратили свои голодные взгляды на белокурую прелестницу в ярко-алом купальнике, развалившуюся на топчане в самой фривольной позе. Уж больно вызывающим был её купальник, который виден издалека, как алое пламя разврата красных фонарей, уж очень аппетитно сочетались её тоненькие стринги, красиво облегающие её молодые литые бёдра с дорогой  соломенной панамой, украшенной прелестной бутоньеркой из алых роз, которые Руби специально сорвала с городской клумбы Сочинского парка «Ривьера» для своей замечательной шляпки, (и за которую нам с Грэгом потом пришлось платить немаленький штраф).
   Руби нравилось подобное «внимание» самцов. Но суть дела была не в этом. Не ради восхищенных взглядов голодных до пляжных красоток кавказских джигитов  она так изысканно одевалась перед выходом на пляж. Ей нужно было внимание только одного мужчины – её отчима.
   Дело в том, что с первого момента знакомства, она сразу поняла, как может влиять на отчима, которого она с первой же секунды возненавидела лютой ненавистью.  Ведь ради него мать когда-то ребёнком бросила её на произвол судьбы. Желание унизить его, показать ему самому его слабое, низменное мужское естество, было главным желанием молодой девушки, пусть даже оно будет стоить ей чести. Это была месть на грани самомазахизма, на грани безумия и саморазрушения, но она твердо решила тайно затащить отчима в постель, быть может, тогда он возненавидит их обоих с матерью, сбежит от позора, тогда мать будет принадлежать ей, только ей, и никакому другому хозяину. (Что касается старины Грэга, она воспринимала его скорее, как приживалку).
    Алекс долго сопротивлялся, заставляя себя не обращать внимания на выходки падчерицы, которая задевала его постоянно, но с каждым днем они становились все наглее и развязнее.  Всё сильнее мучили его.
   Дело зашло до того, что как –то раз, когда меня, как нарочно, не было в номере, она застала отчима голым в душе, где он каждое утро умывался с головой, фыркая, словно огромный толстый морж, и тут же решила воспользоваться «моментом».
   Ничего не подозревающий Алекс  даже не увидел, как в открытую дверь тихо вошел ещё кто-то (по стариковской  привычке Алекс забыл запереть дверь на щеколду).
   Принимая прохладный душ, он, вдруг, явственно ощутил, как чьи-то теплые руки нежно обняли его за плечи. Сначала он подумал, что это его жена, но тут почувствовал, как длинные мокрые волосы упали ему на грудь. Алекс с болью открыл мыльные глаза, и с ужасом увидел свою падчерицу Руби. Она была совершенно голой! Она стояла прямо перед ним! Он вздрогнул, хотел что-то сказать, но девушка впилась в него пухлыми сладострастными губами. Алекс почувствовал, как её колкие твердые соски уперлись ему в грудь. Он слышал её горячее возбужденное дыхание, похожее на стон, чувствовал рядом с собой её молодое упругое тело, соблазнительно прижимавшееся к нему.  Его голова закружилась, он больше не мог совладать с собой и словно по инерции стал яростно ласкать её губами.
   В какой-то момент проблеск сознания ударил в его голову, он изо всей силы хлестнул  Руби ладонью  в лицо, с силой впечатав негодную девчонку в стенку душа, да так, что, поскользнувшись на мыльной пене,  Руби упала на задницу. Схватив полотенце, раскрасневшийся  Алекс выскочил вон.
  Алекс, тяжело дыша, стирал пот с лица. Он был растерян и подавлен. На грани инсульта. Его толстое лицо было красным, как вареный куок мяса. «Хорошо, что никто не увидел этой сцены», - подумал он с облегчением. Проклятие, он даже не мог серьезно поговорить со своей падчерицей, чтобы вразумить её, ведь он толком не знал английского. Зачем? Зачем она так подло и грязно поступает с ним? Что он ей сделал дурного? Разве он приставал, наоборот, он даже боялся её – прежде всего её сногшибательной красоты! Если бы он не удержался, и между ними произошло ЭТО, то он не мог бы простить себе никогда! Как бы он смел смотреть в глаза собственной жене, зная, что имел её собственную дочь, ЕГО ДОЧЬ? Как смог бы жить дальше с этим несмываемым позором? Переспать с собственной дочерью, совершить самый тяжкий и низкий грех инцеста, он не вынес бы этого позора и наложил бы на себя руки…
   Невозмутимая Руби, словно ничего не произошло, вышла из душа лишь легкий кровоподтёк  на губах говорил о тяжелой руке отчима.
  Увы, надежды Алекса, на то, что никто не узнает о сцене, произошедшей в душе, не оправдалась. В душе был и третий человек – его сын. Полусонный Володька тоже случайно забрел в душ, перепутав двери с туалетом. Он видел, как отец ласкает его сестру, как стоя обнаженными, они целовались. Он хотел, было, броситься на них, чтобы в ту же секунду разорвать обоих преступников, но в его голове созрел более чудовищный план, чем убийство отца и сестры, – пусть будет, что будет, ведь он может использовать эту связь в своих корыстных целях. Если в этой жизни все так грязно и мерзко, почему он должен поступать честней.
   «Ну, ничего, мужик, терпи, терпи…», - ломая пальцы, уговаривал себя Володька. –«Теперь-то эта сучка в моих руках. Моей богатенькой американской сестричке придется раскошелиться на кругленькую сумму за моё молчание».
  Он не видел, что произошло потом. Нервы подростка не выдержали. Чтобы не смотреть на них, Володька убежал обратно в постель и притворился спящим. Через щелочку полуоткрытого глаза он видел только, как из душа выбежал раскрасневшийся мыльный отец, а за ним, держась за разбитую губу, вышла Руби.
    Володька не сомневался, что между ними была связь. Кто был виновником – гадать не приходилось, конечно же, его новая сестра, ведь он давно заметил, как эта проклятая американская сучка, потеряв всякий стыд, ухлестывала за его отцом. Не его ли, собственного брата, она пыталась соблазнить в отеле, что ж говорить об отце… «Грязная дрянь, ну погоди, ты получишь у меня за все!»
  Теперь мы знаем причину той враждебной сцены, что произошла на пляже между братом и сестрой. Но и эта отвратительная сцена не была последней. В тот же вечер Володька подошел к Руби с карманным переводчиком. Нужно было поставить точку в этом безобразном  деле. Точку, выгодную только для него.
   Руби, как раз, на ночь глядя, как обычно листала большой глянцевый журнал, когда Володька плюхнул ей под нос здоровенный тяжелый строительный каталог.
-На, смотри лучше это, дрянь!
   Поначалу Руби ничего не поняла, она только хлопала на брата своими злющими, огромными, как у совы,  глазами.
-Не сверкай зенками, сестричка. Смотри сюда, - он указал пальцем на схему роскошной трехкомнатной квартиры. – Квартира, - наконец,  выдавил он по-английски.
-Я вижу, что квартира, - рассердилась Руби.
-Моя квартира. Ты понимаешь меня, сучка! Моя квартира! – Володька говорил с сестрой как с глухонемой, обильно приправляя слова жестами рук, что очень бесило Руби.
-Я поняла, твоя квартира! Твоя! Но что ты от меня хочешь? Што нато? – громко спросила она уже по-русски, мучительно выламывая язык.
-Ты видишь эти цифры внизу?
-Што нато?
-Ты видишь номер? – вместо «сумма» Володька выдавил из переводчика «номер». –Но-ме-р..
-Какой к черту номер? Пошел вон! Убирайся, ублюдок!– Руби показалось, что брат стал домогаться её, и в ответ она стала яростно отталкивать брата локтями.
-Эта моя квартира!
-Што нато?  Я позову сейчас маму. Ма!… - но Руби не успела позвать мать, когда брат зажал ей рот руками…
-Тихо ты, сестричка, разошлась. Я тебе, блин, так «хелпну»! Прежде, чем звать маменьку, выслушай меня. Так вот, я хочу, чтобы ты купила мне эту квартиру… купила мне эту квартиру, - произнёс он по слогам. - Ты поняла меня, американская кукла?
-Ты с ума сошел, братец! Видать, сегодня ты здорово перегрелся на солнышке, раз думаешь, что я собираюсь покупать тебе квартиру! - Руби демонстративно зевнула и повернулась на другой бок.
-Нет, послушай меня сестричка! - Володька со злости рванул Руби за волосы и притянул к своему лицу. –Твой папаша -губернатор Флориды! Ты –богатая девочка! Ты должна купить мне эту квартиру!
-А вот этого ты не хочешь, вместо своей квартиры,  братишка? – со злости Руби ткнула средний палец в прямо в Володькину ноздрю.
-Вот сучка! – взвизгнул от боли Володька! - Но запомни, сестрица, если ты не купишь мне эту квартиру я расскажу матери, что было между тобой и моим отцом в душе?!
-Что ты сказал?!
-Ты поняла!
-ЧТО ТЫ СКАЗАЛ, УБЛЮДОК?! – загремела Руби.
-Я видел, как вы целовали друг друга в душе, - выпалил заготовленную фразу Володька. – Вы были голые…Если ты не купишь квартиру, мама узнает об этом…
  Руби сразу как –то осела и схватилась за голову…
-Значит, ты меня поняла, сестренка?! Вот и хорошо, ведь я же знал, что ты у меня понятливая…
-У меня нет таких денег….-, выдохнула Руби.
-Я так и знал, - усмехаясь, всплеснул руками Володька. – У неё нет денег. Потрясающе, отец губернатор-миллиардер, ограбил пол-Америки на займах, а у неё, бедняжки, нет денег, даже чтобы купить квартиру для родного братца. Что ж, сестренка, другого выхода у меня нет, придется рассказать маме обо всем, что я видел в душе… Если до завтра ты ничего не решишь на счет моей квартиры – я  иду к маме! Слышишь, рассказать ма-мм -и! – последнюю фразу по-английски он произнёс по слогам в самое ухо Руби.
-А как же мама, у неё слабое сердце, она не выдержит этой новости, она может умереть, - вцепилась в его рукав Руби.
-Что?!! Умереть, - усмехнулся Володька. – Ты ещё станешь пугать меня этим! Ха-ха-ха-ха! Да пойми ты, дура,  моя мать и так  больна - она всё равно скоро умрёт, не от этого, так от другого, папаша же мой- алкоголик, он в любой момент может сорваться,  а мне надо думать о своем будущем, о своей семье. Так что извини, подруга. «Се ля ви», - как говорят французы. Ах да, забыл, ты же  у нас не француженка. Как же это по-вашему? Я должен думать о своей семье, а мать больна – ей все равно когда умирать, - жуткой скороговоркой произнёс Володька.
-Какой же ты ублюдок!
-Так что решай, что - нибудь! Завтра будет уже поздно! Я пошел.
-Стой! – Володька повернулся. – Хорошо. Будь по-твоему. Я куплю тебе эту квартиру.
-Я рад, что между нами наконец установилось полное взаимопонимание. Как это по-вашему? О, консенсус?
-Консенсус, братишка. Только сейчас у меня нет с собой денег, - «дала пять» Руби, кусая губы.
-Естественно, когда приедем в Питер, мы сразу же отправимся в банк…
-Нет ты не понял, у меня нет денег…денег в России.
-Ты теперь втираешь мне о том, что твой богатый папаша  вовсе не оставил тебе наследства?
-Нет, это не так.
-Так в чем же дело, сестренка?
-Мои депозиты лежат в швейцарских банках.
-Де…что? О чем ты говоришь? – непонимающе замотал головой Володька.
-Я должна ехать в Швейцарию, чтобы получить эти деньги! – закричала ему в ухо Руби.
-В Швейцарии? Твои деньги в Швейцарии?
-Да.
-Так ты хочешь свалить от нас в сытую Европу, сестренка?! Только не делай из меня дурака.
-Так или иначе, но деньги там! Понимаешь, там, в Швейцарии!
-Всё, мне надоели эти игры! Я иду к матери и расскажу ей, какая ты сука!
-Стой! – Руби опять схватила брата за рукав. – У меня есть план. Я поеду в  Швейцарию с матерью и оттуда переведу тебе деньги на твой лицевой счёт. Согласен?
-Хорошо, пусть будет так, - буркнул Володька.
-Только это будет не так скоро, как ты думаешь, но поверь, другого выхода у меня нет.
-Только запомни, моя развеселая сестричка, не вздумай перехитрить меня, своего братца. Если будет надо, я тебя не то, что из Швейцарии, а  из-под земли достану, - напоследок  «для науки»  Володька ещё раз больно рванул сестру за волосы.
 
   Только спустя несколько дней Алекс сам рассказал мне о домогательствах Руби. Он долго не решался, но когда наш отдых подходил к концу, он затащил меня в бар, располагавшийся на первом этаже гостиницы, и, выпив преизрядную толику неразбавленного  коньяка для храбрости, выдохнул и поведал мне всё, как оно было. Меня шокировало это известие. Признаться в первую секунду, я не хотела верить ему, верить в то, что это моя дочь способна НА ТАКОЕ, но сомневаться в словах Алекса не приходилось. Ведь Алекс никогда не врал, даже когда был пьян. Это было одна из его замечательных особенностей его простой мужицкой души.

-Пойми, я не в чем не виноват, это ОНА чуть было не изнасиловала меня в душе! - оправдывался пьяный Алекс, виновато тычась своим большим, дубовым лбом о край стола… - Пожалуйста, ты скажи ей, чтобы она так  не…потому что я не могу…
-Ах, вот вы где?! А я искала вас по всему отелю, - вбежавшая запыхавшаяся Руби держала маленькую Ксюшу за руку. – Хороши, с утра и уже в баре, - засмеялась она. – А мы с Ксю уже собрались в бассейн  немного  искупаться напоследок. Ну, мы убегаем. Пока!
-Стой, Руби! - окрикнула я дочь. Дальше свидетелем сцены был только утренний сонный бармен, скучно протиравший и так безупречные бокалы, да маленькая умственно отсталая девочка Ксюша, которая ровным счетом ничего не поняла из того, что случилось, и отчего так поругались близкие ей люди. –Ты не хочешь мне что-то сказать?! – строго спросила я дочь. Руби окинула взглядом пустой бар и наткнулась на осуждающий взгляд отчима. Она поняла, что отчим только что все рассказал матери, и отпираться с её стороны теперь было бы бесполезно, но вместо того, чтобы честно  признаться, мерзавка нагло  крикнула мне в лицо:
-Нет!– и бросилась к двери.
-А, ну, вернись! – Мои грозный окрик матери произвели на неё впечатление. Она вздрогнула и остановилась, не смея двинуться дальше.  Я видела, как ей было до ужаса стыдно за своё поведение, как покраснело её лицо, как от волнения тряслась её рука, сжимавшая руку сестры, но она стояла прямо передо мной гордая и непобедимая, как настоящая леди. – Ты не хочешь извиниться перед Алексеем Анатольевичем за свою выходку в душе? – растерянно спросила я, понижая голос. Руби перевела взгляд на уже потного от коньяка отчима, мне показалось, что в её взгляде сверкнуло брезгливый огонёк.
-За какую выходку? О чем ты говоришь, мамочка, я не понимаю? - пытаясь улыбаться, залепетала Руби.
-Нет, ты все прекрасно знаешь, о чем я говорю.
-Почему ты веришь ему?
-Он никогда не врет.
-А я значит  по-твоему долбанная врушка. Пока, мамми! Счастливо провести день со своим долбанным русским алкоголиком, – Руби уже хотела уходить, но я снова схватила её за руку. Я не могла позволить ей подобной грубости с человеком, который был к тому старше её отца.
-Так ты не хочешь извиниться перед Алексеем Анатольевичем?
-Брось, Лилька, такие, как она, никогда не извиняются. Это настоящая английская леди. А леди не признают своих грехов! – уже пьяный Алекс задумчиво поднял вверх указательный палец.
-Погоди, Алекс, я сейчас сама поговорю с «моей леди». – Не помня себя, я схватила дочь за руку и потащила её в служебное помещение бара.
-Что будешь пороть? – засмеялся про себя Алекс. – Хе-хе! – крякнул он по- старчески.  -Такую паву можно запороть и до смерти, но так и не  заставить её извиниться, это уж не-е-е-е-т! Дудки! Л-е-е-д-и-и-и! Тут понимать надо! Наука! Си.. Как её, сихология! Вот!
  Перепуганная  Ксюша, слушая пьяные речи отца, только испуганно хлопала глазами. Хоть её мать никогда не поднимала на неё руку, но она знала, что у матери горячий характер.  Когда мать выходила из себя, она уже не могла остановиться и часто прибегала к рукоприкладству. Она сама видела, как, однажды, за то, что брат без спросу взял последние деньги, мать в припадке ярости порола здоровенного Володьку её  скакалкой, а если мать разозлить, она могла ударить, даже отца, особенно, когда тот бывал пьян. Отец снисходительно называл это «нервностью характера климактической женщины», но к его чести никогда не позволял себе дать сдачи своей «нервозной» жене,  чтобы немного успокоить её,  даже когда был пьян, разве что самыми гадкими словами…
    После слов отца она не сомневалась, что мать будет пороть Руби за какой-то проступок, что она совершила против отца. Ей стало жалко новую сестру, которая единственная, кто относилась к ней как к равной, а не с унизительным снисхождением, с каким относятся к больному, умственно отсталому ребенку. За дверью послышались крики.
-Нет, мама, не надо, не бей её! Она хорошая девочка! – закричала Ксюша и бросилась к сестре на помощь.
  Через секунду из дверей выскочила зареванная Руби. Тяжело дыша, она остановилась перед отчимом.
-Просите меня, пошалуста, Алекс…, - дальше она запнулась, не в силах выговорить ни имя, ни отчество своего отчима. Из её глаз хлынули слезы, и, закрыв лицо руками, она от стыда бросилась проч.
  Так кончилась эта неприятная история. Вскоре все забылось, как забывается все неприятное. Я простила Руби её непристойное поведение с отчимом, как прощаешь своему неразумному  ребенку все его шалости. Вот поезд уносит нас обратно в сырой, холодный Питер, и я была счастлива нашему возвращению домой.
  Не бойтесь, несмотря на свой затянувшийся климакс, я не била Руби… да и скакалки у меня тогда не было под рукой. Я не тронула дочь и пальцем, потому что любила её, и буду любить всегда.
 


Россия,  Псковская область, где-то между болотами Большие  и Малые Мхи

Глава двести двадцать восьмая

За клюквой


   Ух, и «славно» же мы провели лето на юге. Признаться, я никогда не уставала так, как после этого «замечательного» отдыха в Сочи.
  После жаркого мучительного юга «утомленная солнцем» ещё долго приходила в себя, наслаждаясь последними теплыми деньками скудного Питерского бабьего лета.
  Осень наступила как-то сразу. Заморосили противные дожди, стало холодно и зябко, так что утренний туман продирал до кости своей сыростью. А потом снова потеплело.  Сентябрьская листва подернулась золотом. Было ясно и свежо, душистый осенний воздух, пропитанный ароматами падающей листвы, приятно бодрил, вселяя надежду на будущее.
  Как –то утром Алекс принёс весть, что, пока мы тут сидим сиднями, его сослуживец набрал несколько мешков клюквы. Это новость взволновала меня, как первых поселенцев Америки, взволновала бы новость об открытии нового месторождения золота на Клондайке. Я больше не находила себе покоя…Началась «клюквенная» лихорадка…
  В конце концов, твердо было решено, – в следующую пятницу мы всей семьёй отправляемся за клюквой!
  Грэг и Руби, никогда не видевшие таинственной для них ягоды-клюквы, которая россыпью растет прямо на болотных кочках,  были заинтригованы как никогда раньше. По своей натуре заядлых  авантюристов и путешественников, они никак не могли пропустить эту поездку, как выражался индеец-Грэг, на «дикие русские болота». Наши Флоридцы сами намеревались посмотреть на это северное чудо под названием «клюква».
  Итак, поздно вечером наше Алое губернаторское «Ландо» выехало на поиски приключений в забытый богом уголок Псковской области, под самоговорящим болотным названием «Большие мхи». Уже к утру следующего дня  мы планировали достичь заветного места нашего «ягодного Клондайка», где, по словам Алекса, находилась ягодная жила, и куда они в лучшие времена его нищего детства часто выезжали с его пропойцей матерью «на заработки», чтобы заработать ей на пару-тройку лишних бутылок выпивки.
  Руби как настоящая леди восседала на переднем месте, рядом с водительским местом Алекса. На заднем же сиденье, «мелкий ряд», как сразу же смеясь окрестил нас Алекс, мы – оставшиеся члены семьи,  едва втиснулись вчетвером. Мне даже, несмотря на свою больную ногу, пришлось посадить Ксюшу себе на колени, и, довольно большая девочка, стесняясь своего детского положения, сутулилась и старалась не смотреть никому в глаза. Сашка с ненавистью ощущал рядом с собой колючий, ерзающий зад Грэга. Отчим  напоминал ему теперь маленького лысого бабуина, которому вечно не сидится смирно. Этот Грэг раздражал его быстрой жующей американской скороговоркой, которой он разговаривал с матерью, и из которой он никак не мог выделить и понять хотя бы единое слово. Ему постоянно казалось, что мать со своим любовником обсуждают его отца прямо за его спиной, от этой мысли Володьке становилось неимоверно противно на душе. Надувшись от злости, он смотрел на пробегавшие мимо ели и поля.
  Дорога сначала была асфальтовой, и наш Ландо беспрепятственно летел по ночной трассе платного шоссе Санкт-Петербург - Москва. К счастью, нам не пришлось платить ещё и за дорогу, потому что после десяти вечера все платные шоссе негласно становятся бесплатными. Алекс правильно рассчитал время.  Но ближе к ночи ситуация изменилась – мы свернули с федеральной трассы на обычную, и тут же ощутили все прелести «русских» дорог. Спортивный «Порш» трясло и швыряло во все стороны, так что пломбы грозили вывалится из наших зубов. Видимо, губернаторская машина совсем не предназначалась в качестве грибника-внедорожника для похода в лес.
   Чтобы не разбить подвеску дорогого авто, мы ехали крайне медленно, пробираясь сквозь густую чащу заброшенных деревень.  От пустоты безглазых заброшенных домов веяло кладбищем. Здесь было так пустынно и тихо, что было ощущение, что мы попали в фильм «Поворот не туда»*, и сердце сжималось от неясного ужаса предчувствия и какой-то неизведанной тоски запустения. Только изредка далекий собачий лай, говорил о том, что кое-где здесь ещё теплится жизнь, и живут люди.
  Дальше пошло ещё хуже –незаметно мы съехали с шоссе и выехали на грунтовку. Если там, даже в пустующих деревнях ещё были какие –то признаки цивилизации, то здесь потянулись глухие леса. Каждую минуту, угрожая завязнуть в разбухший от дождя канаве, наш «Ландо» с огромным трудом пробирался по рыхлому песку грунтовки, и Алексу нужно было быть очень внимательным, чтобы в темноте не въехать в случайного лося или кабана, коих в этом запустении водилось немеренно. 
   Несмотря на все тяготы путешествия, нам было страшно и весело одновременно. Я весело болтала с Грэгом, а он  ностальгировал по своей Флориде, наперебой рассказывая о том, как в юности он однажды заблудился в лесу, и ему пришлось выживать там несколько суток к ряду. Я, конечно же, не верила ему, приписывая это к очередным «охотничьим байкам» Грэга.
  Тут я заметила, что бедный ребёнок у меня на коленях совсем измучился. Я достала одеяло из бардачка и завернула в него Ксюшу.
-Грэг ты не будешь против, если я положу Ксюшу тебе на колени? Пусть ребенок поспит.
-Конечно, конечно, - засуетился Грэг. Он достал подушку и положил под голову уже спящей Ксюши. – Какая миленькая малютка, - ответил он. – Жаль только, что она совсем не похожа на тебя, - вздохнув, добавил он.
-Конечно, не похожа, ведь она мне не родная, а приемная дочь. А ты разве ты этого не знал? Тринадцать лет тому назад, чтобы избавиться от своей новорожденной дочери, мать зарыла её в снег возле нашего дома, а мы с Алексом нашли и спасли малютку. – Грэг вытаращил на меня свои огромные удивленные  глаза. –Тебя удивляет, что мы взяли приемного ребенка?
-Нет, но тринадцать лет? – Грэг непонимающе посмотрел на спящую девочку у себя на коленях. – Ты сказала тринадцать лет?, но …  малышке на вид едва ли можно дать девять.
-Да, увы, это так, Ксюша отстает в физическом и умственном развитии от своих сверстников, её развитие не превышает развитие девятилетнего ребенка, но её разум такой же, как у нас, просто у неё нет той самой человеческой подлости, к которой мы так привыкли в будничной жизни. Вот что называется умственной отсталостью. Дети дразнят её «блаженной», но на самом деле она такая же, как и мы, только намного лучше и  добрее. Позже, когда будет время, я всё расскажу тебе о ней, а теперь давай помолчим, а то мы мешаем Ксюше своей болтовнёй.
  Грэг затих. Своими безумными испуганными глазами напуганного подростка он всё продолжал растерянно смотреть то на спящую девочку, выкопанную из снега,  то на жуткие дебри лесов, простирающихся по краям дороги и думал о чем-то жутком – о своей одиночной камере, ставшей ему родным домом на долгие двадцать лет. Он ещё не мог понять, зачем он здесь. Почему.
   Грэга всё пугало в этой страшной России, в которую помимо своей воли его занесла судьба. В его воспаленном мозгу  вдруг начиналось представляться, что Алекс специально подстроил эту поездку, чтобы избавиться от него, как от соперника.  И теперь у него всё готово, чтобы перерезать ему глотку и выбросить его ещё неостывший труп где-нибудь в придорожной канаве, а жене он скажет, что её «Каторжанин» сдуру заблудился в русских лесах или утонул в болоте вместе с клюквой. Конечно, как же он сразу не догадался! В кармане Алекса он видел огромный охотничий нож! Бледное лицо Грэга застыло в страшном испуге, только глазные яблоки светились в темноте, как у совы.
  Все, кто был в автомобиле, уже спали, все, кроме двух – Алекса и Грэга. Грэг то и дело смотрел на жирную в складках шею Алекса и ненавидел его ещё больше, чем когда-либо раньше. В кармане своих штанов Грэг нервно мусолил маленький грибной ножик, который случайно дала ему я.  «Если этот русский Медведь бросится на меня, я не буду сидеть как подопытный кролик и жадать расправы -я нанесу ему удар первым», - решительно подумал Грэг. –«Главное - не давать заходить ему в спину». От этой мысли Грэгу стало немного легче, но он всё равно дал себе слово не спускать с Алекса глаз.
-Ну, что смотришь сычом?! - вдруг, смеющимся голосом заговорил Алекс. – Ножик увидел?  Дурак, думаешь, я собираюсь тебя зарезать в лесу?! Ха-ха-ха! На, вот, держи! - он протянул Грэгу  свой толстый охотничий нож. – И не думай про меня плохо. Если бы я хотел убить тебя, то давно бы уже сделал это. Только я не дурак и не собираюсь марать о тебя руки, Каторжный. Если бы не дети, я давно бы покинул этот гарем и  ушёл к своей Юльке. Если бы не дети, - горько вздохнул он, глядя на отворяющуюся перед ним пустоту заброшенной, лесной грунтовки.
  После монолога Алекса, Грэг опустил голову и спокойно уснул. В ту ночь ему снова снилась тюрьма, маленькая камера, главный надзиратель Перкенс…Но Грэг больше не боялся его, потому что он умер, и у него попросту не было тела, которому он мог бы причинять физические страдания.. Он сделался человеком-невидимкой, и мог мстить Перкенсу за все, при этом оставаясь совершенно невидимым…  Но как только быстрый*  сон стал одолевать его, звук тюремной сирены оглушил его уши.
-Всё приехали! – услышал он над собой грубый бас Алекса. Грэг открыл заспанные глаза и увидел над собой бесчисленные силуэты деревьев на фоне звездного неба. Из теплого автомобиля вылезать не хотелось. Он снова закрыл глаза и притворился спящим.
-Грегги, миленький, вставай, вставай, уже приехали, - жена тихонько похлопывала по щекам. Из раскрытой дверцы пахнул свежий аромат мокрого леса. Грэг встал и, разминая затекшие ноги, неохотно поежился от сырости. Его знобило, но приятный запах хвои вселил в него бодрость.
  Алекс с сыном уже суетились вокруг импровизированного мангала, где собирались жарить мясо небольшого барашка, которого Алексу удалось каким-то чудом почти  за бесценок купить у деревенских по дороге сюда. Несчастный барашек, приготовленный к казни, уже стреноженный лежал возле костра, последний раз взирая испуганными белками выпученных от страха  глаз на этот несправедливый безумный, безумный, безумный  мир.
-На вот, возьми, тебе он нужнее, - Грэг подошел и  вернул Алексу его охотничий нож.
-Ты думаешь, что я – изверг,  смогу зарезать барашка? – засмеялся Алекс. Ты террорист – тебе и нож в руки.
-Думаешь, это я такой урод, чтобы убить несчастное животное!
-Не знаю! Режь давай, мне надоело ждать.
 –Погоди!
-Чего годеть?. Завязывай с этим Урезай –Бараном, не то мы все умрем с голоду!
-Давай лечше это сделает Лили…
-Лиля! – крикнули хором Алекс и Грэг.
  Они торжественно вручили мне кинжал.
-Иди, - приказал Алекс, кивая на несчастного барашка. Бледнея, я подошла к несчастному стреноженному животному. Я занесла кинжал, но моя рука так и зависла в воздухе – несчастный барашек мученически посмотрел на меня одним глазом. Я чувствовала себя убийцей. – Ну же, смелей! –  он толкнул меня в спину, но я не могла.
-Тоже мне, леди Макбет*, - видя мой апломб, сердито буркнул Алекс. – Слабак!
-Давай, ну что ты, боишься?! – словно собачка из-под полы, подбадривал меня Грэг, при этом отворачиваясь со страху. Чтобы не видеть его вопрошающего в мольбе глаза (барашка, а не Грэга), я закрыла глаза и, уже готова была нанести смертельный удар, когда услышала как, вдруг, барашек закричал человеческим голосом:
-Не надо!!! -«Странно», - подумала я, почему мой барашек кричит Ксюшиным голосом. Я открыла глаза и увидела перед собой Ксюшу, которая заслонила собой барашка. Ещё секунда и…! О, боже! Я чуть было не зарезала собственную дочь! … Как Абрам* Исаака …
-Ксюша, откуда ты взялась?! – закричала я с перепугу на Ксюшу.
– Не надо, мамочка, не убивай его! Разве ты не видишь, он тоже хочет жить! - заплакала Ксюша.
-Конечно, моя маленькая, он тоже хочет жить. Все хотят жить, как ты и я, - улыбнулась я, и, вместо того, чтобы зарезать барашка, срезала путы, стягивающие его тонкие ножки.
-Ты хотела убить его, мамочка? Правда? –жалостные глазки Ксюши уставились нам меня в упор. Точь -  в –точь, как у барашка.
-Что ты, моя девочка, разве я смогла бы убить такого хорошего барашка. – Погладила я Ксюшу по голове. - Я просто хотела развязать его, чтобы он немного поел травки.
  Чтобы не травмировать восприимчивого ребёнка Ксюшу,  барашек был единодушно помилован. Так у нас появился ещё один питомец. Но сегодня мы остались без шашлыка. Впрочем, нет. Володька  предвидел подобную «жалостливую» ситуацию.
   Насмешливо фыркнув над моей женской слабостью, он достал из багажника полное ведерко с разделанной бараньей тушей.
-Откуда ты достал мясо? – удивилась я.
-В магазине, - гордо ответил Володька. –Купил с первой получки. Я знал, что этим все кончится.
-Молодец, сынуля! –весело подтвердил Алекс мои мысли, и по - свойски похлопал Володьку по плечу.
     Вскоре вкусный запах жареного мяса поплыл над лесами и разбудил спящую Руби.
  Что касается приготовления шашлыков, Алекс был непревзойдён. О, какой это был вкусный шашлык! Такого замечательного шашлыка я не ела за всю свою жизнь! Ели все, даже помилованный барашек с аппетитом хрумкал мясо своего почившего брата. И суровый горец Кавказских гор не смог бы приготовить шашлыка лучше, чем сделал это простой русский мужик Алекс! Слава Лёшке, приготовившему такой вкусный шашлык, и предусмотрительному Володьке, нахоляву раздобывшему такое вкусное мясо на жертвоприношениях местного Уразам – Байрама в деревне Петушки*!
  Мы ворочали шашлык, а грустные глаза все ещё перепуганного барашка грустно взирали на жарившегося на костре морду почившего «собрата», как будто барашек до сих пор не верил, что его «помиловали», а сам он, став каннибалом, только что ел мясо своего почившего в почетной жертвенной бозе священного «Уразай –Барана» собрата. Словно зефиры*, держа над огнем нанизанные на длинный  сосновый прут лопающиеся от пламени бараньи глаза, Грэг всё так же рассказывал байки о  тысячи и одном способах приготовления детенышей аллигатора, но  никто уже не слушал его, а все с удовольствием поглощали свою порцию шашлыка, заедая хрустящими солеными огурцами и запивая шипящим Айраном из овечьего молока.
  Нам было весело вместе в этом глухом никому неизвестном лесу на окраине болот Большие Мхи. Мы словно отделились от всего остального мира, и существовали своей собственной крошечной, доисторической семейной общиной, в котором нам всем было уютно и хорошо. После столь плотного пикника потянуло спать.
  Однако предосторожность требовала, чтобы кто-нибудь остался на дежурстве, чтобы дикие лоси, кабаны, и волки, которых в этой глухой местности водилось предостаточно, не забрели в наш маленький лагерь. Где-то там, за болотами уже раздавался призывный вой возбужденных гоном лосей.
  Я разобрала заднее сиденье «Ландо» и уложила на него девочек. Мы решили освободить наших миссок (как в шутку называл их Алекс) от необходимости дежурить ночью. В остальном мы установили строгие часы – мы с Грэгом должны были «дежурить» до трёх часов ночи, с трёх до шести – Алекс и Володька заступали на вахту для охраны «от диких зверей».
  Отдавая дань нашей застарелой бессоннице, мы легко переносили «дежурство». В эту ночь все было почти так, как в ту – нашу первую ночь …. Всё так же потрескивая догорал костер, все так же вокруг него вертелся несносный мотылёк. Казалось, с тех пор ничего не изменилось. Только лишь время и место…Мы сами стали другими…стариками…только и всего…
  Лежа на влажном песке перед костром, мы смотрели на звёзды. А вдалеке всё так же проплывали Большая и Малая Медведица. И какая нам в том была разница, что мы были в тысячи километрах и десятках лет от нашей первой ночи в лесу. Это снова была наша ночь, и мы снова были вдвоем – только я и Грэг. Я и Грэг…и никто больше.
-Смотри, а звезды здесь совсем как во Флориде, - грустно вздохнул ностальгирующий Грэг.
-Звезды одинаковы во всем мире! – усмехнулась я.
-Стало быть, весь, мир одинаков!
   Вскоре, нашей звездной идиллии подошел конец. Слово по мановению волшебной палочки, небо затянуло тучами, и пошел холодный обложной дождик. Грэг накрыл меня своим непромокаемым плащом, и мы, влюбленные, сидели, прижавшись друг другу, слушая, как барабанит дождь по брезенту, да как громко, словно медведь, храпит в машине Алекс.
  Прошло много часов, было уже три ночи, но мы и не думали будить Алекса и Володьку. Обняв друг друга, мы сладко спали под брезентом… И «дикие звери» нам не мешали…
  Светало. На поляну вышел огромный лось. Мотая широкими, ветвистыми рогами и фыркая из ноздрей нудных комаров, он тупо уставился на наш алый «Ландо», круто выделявшийся на фоне лесной чащи, но вот мощный медвежий храп Алекса вспугнул его, и огромный зверь с ужасом  дернулся в лес, с хрустом  ломая ветки  своими мощными сохатыми ногами….
   Вот выглянуло яркое солнышко, и мутное утро рассеялось. Туман от прошедшего ночного дождя растворялся в играющем летящей паутиной  воздухе…

   Но мы с Грэгом ничего не видели и не слышали – мы спали…

-Я пришел к тебе с приветом рассказать, что солнце встало. – Услышала я над собой громогласный голос Алекса. - Вставайте, любовни;чки, - (Алекс нарочито противно сделал ударение на предпоследним и).

   Все уже были готовы, и, пока мы с Грэгом спали, даже уже успели вымыться в ближайшем роднике и позавтракать  холодными остатками вчерашнего мяса. Не медля ни секунды, мы отправились на болота. Впереди группы вышагивал огромный Алекс. Поскольку он был единственным, кто знал «места», то естественно, что мы назначили его «Сусаниным»*.
  Мы шли по узкой, едва заметной тропинке, проложенной в густой кустарниковой чаще низинного комариного леса. Печальный крик журавлей возвещал, что болото совсем рядом. Вот чаща расступилась, и показалась гигантская тарелка болота.
-Вот, он, мой ягодный Клондайк! – победоносно воскликнул Алекс. - Ну, ребятушки, вперёд, с богом! – Алекс повернулся, чтобы идти, но едва только он сделал первый шаг, как вдруг провалился по колено в жидкую грязь (по-видимому, растоптанную кабанами).
-Ой, мамочки! - вырвалось из меня.
-Всё, приехали! – заключила Руби.
- Ничего, найдем другого проводника, - махнув рукой, злобно пошутил Грэг, довольный, что болото  наконец- таки сбило с его спесь.
-Грэг! Вова! Чего же вы стоите? Тащите же его! – испуганно закричала я на моих «пацанов».
  Вова и Грэг, схватив грузного Алекса за руки, принялись тянуть.
-Смотри, не упусти сапог. «Босявцы» нам тут не нужны, - засмеялся над ним кряхтящий от напряжения Грэг.
-Да, пошёл ты знаешь куда! - огрызнулся на него Алекс.
  Наконец, общими усилиями Вовы, Грэга и Руби нам удалось вытащить перепуганного Алекса. Нахлебавшись сапогом воды, он вылил остатки жидкой грязи из голенища и принялся снимать носки. По счастью, у меня всегда имелись с собой запасные сухие носки – этому научил меня в своё время практичный финн Ханко. Он так и говорил: « Мокрая нога – собаку тянет» … когда этот дипломиролованный инквизитор сам выводил меня на прогулку, на привязи, как собаку, имел одну лишнюю пару – для себя. Поэтому когда идёшь в лес – всегда имей при себе запасные сухие носки». Теперь этот совет пригодился как никогда. Переодевшись в сухое, Алекс почувствовал себя лучше и смог продолжить «путешествие».
  Поначалу было скучно. Утро выдалось хмурым и вязким. Снова заморосил цепкий холодный дождик, которой противным холодом заползал под воротник спецовки. На душе было кисло и противно, как от горсти клюквы во рту. Каждую ягоду буквально приходилось выковыривать из её мшистого убежища. Растерявшийся Грэг вертел подслеповатыми близорукими глазами, пытаясь понять, что же мы собственно собираем. Он упорно не видел никаких ягод. Руби, присев на кочку, брезгливо отстреливалась от комаров аэрозолем. Она проклинала все на свете, что поехала в эту глушь. Но потом всё изменилось, словно природа решила предоставить нам настоящий спектакль…
  Неожиданно выглянуло солнце, и словно по волшебству показались ягоды! Миллионы, мириады сияющих на кочках рубинов! Да, Алекс не ошибся! Это была настоящая ягодная жила! Везде, где только можно было бросить взгляд, виднелись рубиновые россыпи ягод. Клюква! Клюква! Клюква!
  Мы забыли всё на свете!  Руки работали сами, за нас! Больше, больше, больше, - было нашей единственной целью. Даже Руби и Грэг включилось в процесс. Было забавно смотреть, как ползая на брюхе, Грэг, уткнувшись очками в мох, собирал каждую ягодку, как будто это были какие-то плантации кофе, которые нужно было выбрать до последней ягодки. Он собирал вчистую. После него в ягодных россыпях болотных кочек оставалась пустая, чисто выбритая дорожка. Не привыкшая к монотонному труду Руби, наоборот, выбирала самые крупные ягодки, скача по кочкам, словно коза, и беспощадно топча ягоды, которые хлопались прямо под ногами. Для пробы она набрала горсть и запихнула её в рот – в ту же секунду её красивое лицо искривилось безобразной гримасой.
-Какая гадость! –сплюнула она. Что же ожидала баловница Флориды – кулубники?
  Володька и Алекс с присущим им мужским максимализмом ринулись в середину болта, ища там каких-то необыкновенных «супер»  ягод, в то время как ему невдомек было, что самые сочные и вкусные клюквы растут по краям болота, в то время как в середине растут горькие, сухие, темно-лиловые ягоды, напрочь пропитанные болотным скипидаром перегнившей древесины.
  Что касается меня – со мной все было просто. Со своей хромой ногой я не могла бежать далеко. Да и зачем, когда вокруг было полно ягод. Пятой точкой я уселась в мягкий пух мхов и собирала ягоды вокруг себя. Когда одно место истощалось, я «пересаживалось» на другое. Брала все – от белобокой толстухи, до сухой замухрышки с детский ноготок.До смерти надоевший барашек, привязанный к моему поясу длинным буксировочным тросом, пасся вокруг меня, деловито хрумкая кислую ягоду, как заправский лось. Краем глаза я старалась не выпускать дочерей из вида, но этого и не надо было делать - мои «мисски», боясь завязнуть в болоте, не отходили от меня далеко, и собирали спелую ягоду вокруг меня кругами, оставляя после себя в сплошном ковре ягод, таинственный круговой рисунок, словно марсиане на английских полях Уэлса.
  О, сколько было ягод! Клюква стелилась ковром, так что не куда было ступить, чтобы со смачным  хлопаньем не раздавить с десяток брызжущим соком ягод. Мне было немного жаль давить ягоды ногами, но сияющие под солнцем рубиновые россыпи тянули всё дальше и дальше. «Эх, ягода-малина, в лес меня манила, а клюква – в болото». Спустя десять минут ведро было полным, и нам приходилось ссыпать ягоды в приготовленные картофельные мешки. Вскоре и эти мешки становились неподъемными. Алекс и Грэг сносили их к машине и ссыпали в багажник, словно простую картошку. А стоила эта «картошечка» дорого – сотку «целковых» за килограммчик.
   Вот и вечер. Пора бы уже сворачиваться к дому, но жадность никак не давала нам сделать этого. Только когда уже совсем некуда было ссыпать спелые ягоды, мы с сожалением вынуждены были свернуть с болота и отправились в обратный путь.
  Смеркалось. Уже идя обратно по лесу, я почувствовала, как смертельно устала сегодня. Как нарочно на обратном пути нам встретился огромный дубовый пень - полный опят! Нечего и говорить, что я и Алекс,  как заядлые грибники, не могли пройти мимо такого «чуда природы».
  Только Грэг с ужасом и опаской посматривал на нас, когда мы слизывали с коры грибные букеты. Уж больно напоминали ему эти грибочки галлюциногенные грибы из рода Псилоцибе Мексиканской, что произрастают на пнях его родной тропической  Флориды, где, кроме «произрастающих» в супермаркетах шампиньонов, грибы вовсе запрещено употреблять в пищу.
  Как это обычно бывает, обратная дорога домой казалась намного короче. После долгой прогулки на природе все мы смертельно устали, но были безмерно счастливы нашей добыче, и потому очень спешили домой, чтобы вернуться до темна.
  Как ликовало мое сердце, когда я увидела огромную гору рубиновых ягод на столе. Однако, медлить было нельзя – нужно перебрать ягоду, пока она не успела раздавить себя своим собственным весом. Я усадила мужчин за эту нудную, но неотложную работу, а сама, перебрав опята, стала топить печь, чтобы скорее высушить грибы, до того, как они зачервивеют. После «Большой прогулки» меня упорно знобило.
  Жаркое тепло, исходящее от плиток, печи расслабило мои ноющие кости, от целого дня нахождения на воздухе голова наполнилась приятной тяжестью, и, сама не замечая того, свернувшись клубком в кресле, я окончательно и бесповоротно уснула.
    Спешащие осенние сумерки накрыли наш дом промозглыми ночными туманами. И вскоре хлынул дождь.
  Дом спал. Лишь в маленьком окошке кухни, теплющейся уютным огоньком  красного абажура, сквозь густую чащу неприветливого осеннего сада, были видны силуэты двух мужчин за столом, перебирающих клюкву…Перебирающих? Как бы не так. Они и не думают возиться с клюквой, вместо того, чтобы перебирать ягоды, они потягивают из соломинки клубничную наливку из граненых стаканов,  а рядом с ними стоит уже почти пустая бутылка…
 Наконец,  устав возиться с соломинками, они пустили бутылку по кругу и бессовестно пьют прямо из горла, заедая сладковатую горечь клубничной наливки, кислыми горстями клюквы, чтобы отбить запах спиртного. Слышен веселый гогот противного пьяного смеха! У них там настоящая вечеринка, и они пьют по поводу удачного похода в «русские дебри», как выразился изобретательный до словесных каламбуров Грэг…
   Над чем же они так смеются? Что рассмешило их? Градус спиртного? Возможно. Но не только перебродивший клубничный сок заставляет их так веселиться…
   Вспоминая сегодняшнее маленькое происшествие на болоте, когда Алекс по колено увяз в грязи ногой и как следует нахлебался воды сапогом, Грэг стал рассказывать Алексу, как он, однажды, пытался бежать из Коулмана, и как , пытаясь спастись от погони, переплыл целое озеро, кишащее гигантскими аллигаторами и, чудом спасшись от их зубов, чуть было не потонул в трясине. Алекс тоже не верил в «байки дядюшки Грэга», как сразу же мысленно окрестил их, и то и дело, потягивая «коктейль» отмахивался от него рукой, как от назойливой мухи. Всё шло тихо, пока Алексу не надоело американское хвастовство Грэга, и он не послал Грэга вместе с его длинным языком и тюрьмой «Кулман» в задницу, но уже русскую. Тут-то Грэг и взорвался приступом безудержного смеха.
-Кончай ржать, Грэгсон, сейчас наша гангрена проснется! Задаст же она нам  за клубничную наливку!
-Да пошла она ! - осоловевший от наливки Грэг показал средний палец в мою сторону. –Нет, ну ты ещё разок скажи, как ты назвал мою тюрьму?!
-Кулман!*
- А-ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
-Чего ржёшь, лысая балда! – Алекс влепил Грэгу увесистый подзатыльник. – Я всё сказал правильно – тюрьма Кулерман*.
-Кулерман! Ха-ха-ха! Ещё лучше!
-Прекрати ржать, а то ты у меня сейчас получишь в свой длинный нос, чурка нерусская. Тоже мне нашелся учить меня русскому языку, американ;с каторжный …, - (Алекс сделал ударение на последнем «о»).
-Послушай, Лёха, -перебил его Грэг, - я, кажется, сочинил, русские стихи… - Грэг дружески обнял Алекса за плечи и, задрав глаза к абажуру,  прочел на ухо Алекса только что сочиненное им двустишье: -Сейчас ты получишь в нос, мой дружок -американ;с…
- А-ха-ха-ха-ха!!! –раздался громогласный пьяный смех Алекса. – Мать твою, ну надо же, прям Сергей Есенин! Ладно, парень, ты мне нравишься, - Алекс спьяну смачно поцеловал Грэга в лысую макушку. – Однако, нам завтра надо быть как стеклышки…
-Что значит «быть как стеклышки»? – глупо заморгал глазами Грэг.
-Ну, ты, блин, совсем чурка. «Как стёклышко» - значит быть чистым, как стеклышко твоих толстых очков. На вот хлебни-ка клюковки, а то завтра эта ведьма учует, что мы с тобой пили её «Клубничку».
-У-у-у-у, бесполезно, Лёха!  Знаешь какой у неё нос. Прямо как у того Парфюмера Зюскинда.  Она чует, что ты был с бабой, даже после двух дней, - Грэг икнул и добавил: -, после того как у тебя уже была баба, - пояснил он сам себе.
-А у тебя была баба? – спросил шатающийся Алекс.
-Да, была, - улыбнувшийся Грэг эротично обнял себя за грудь и повилял бедрами, - это моя сладенькая тевочка Лили.
-Тьфу ты, придурок, - Алекс снова влепил оплеуху в лысый затылок Грэга.
-Нет, ты не понял, ТАМ  нисехо не пыло. Я коворю, что когта мы телаит Руби, пыла моя сладенькая тефочка Лили.
-О, да ты в конец, окосел, мой сладенький дружок Грэг. Ладно, кончай валять дурака,  нигер, идем спать!
-А как же клюка? – Грэг снова икнул. – Во-на-ааа её сколько-оо-о-о-о, - пьяным жестом Грэг широко   раскинул руками в разные стороны.
-Клюква, болван. Завтра переберём. А теперь спать, завтра мы должны быть как огурчики.
-Што значит «огурчики»?
-Трезвыми! – наконец, выкрикнул на Алекс и, схватив пьяного Грэга за шкирку, словно котенка потащил его в постель. – Я одного я не могу понять, как ты своим крохотным карандашом, который у тебя называется членом, мог заделать такую гарную девку? Если это, конечно, твоя дочь.
- Да пошел ты! – Грэг снова хотел показать средний палец, но как раз в это время  на пути им повстречалась печь, об угол которой конечно же ударился лысый лоб Грэга.
-Стоп! – скомандовал Алекс. В углу меду печью и простенком кухни, где хранились дрова,  он заметил кое – что интересное: прямо возле поленницы, свернувшись клубком, возле тёплых плиток печи, спала его жена, в руке она ещё сжимала кочергу, которой некоторое время назад  помешивала дрова, что теперь догорали бесполезными,  красными угольками.
-Уморилась бедная, - вздохнул растрогавшийся Алекс. – Эй, Малы-ы-ыш, вставай! Вставай! Ты меня слышишь? - Он спустил вдребезги пьяного  Грэга на землю и стал дергать меня за плечо.
  Сквозь сон я чувствовала, как Алекс тряс меня за плечо, как он будил меня, но я так пригрелась возле печи, что сил проснуться у меня просто не было.
-Спит! – заключил Алекс. Он взял меня за руки и, шатаясь от выпитого, понес в мою постель. Там он нашел Руби, которая уже спала,  вольготно разметавшись на двух подушках по диагонали широкой кровати, так что не было ни единого свободного места, куда бы можно было положить ещё одну спящую… – Занято, везде спят, - тяжело вздохнув, заключил Алекс.
  Пьяный Грэг подошел к спящей Руби и поплотнее накрыв её одеялом, поцеловал дочь в щёчку и,  воображая спьяну, что Руби ещё грудной ребенок,  стал укачивать край постели и тоненьким сдавленным голоском запел колыбельную, как когда-то он делал со своей новорожденной малюткой:

Спи, мой беби,
Мой милый славный беби,
Легли все люди до утра
И нам уснуть с тобой пора.
Если не заснёшь ты в срок,
Я повешу люльку на дубок,
Ветер твою кроватку качнет
Моя детка упадёт…

- Заладил, детка, детка, - проворчал Алекс. –Твоя «детка» спит. Ишь, разлеглась, как корова в стойле.  Куда  маму-то девать?!
-Х-а-ш-ш! Тише ты, разбудишь мою бейби, – паясничая в пьяном угаре, загрозился на него пальцем Грэг.
-Я спрашиваю, куда девать маму? – прошептал Алекс. - У меня сейчас руки отвалятся держать её…
-Тащи её к нам, - махнул рукой Грэг.- Как коровится, в тесноте, да не в обиде.
-Верно, ведь она всё-таки   наша жена,…ОБЩАЯ, как тетрадь,  - пьяно икнув, усмехнулся Алекс. – А раз она наша жена, то, следовательно, должна спать с нами, со своими мужьями. И-к! Положим её посредине. И-к!
   Алекс плюхнул меня на постель вместе с собой.
-Тише ты, турень, разбудишь, - рассердился на него Грэг. Привычным движением он стянул с меня грязные мокрые колготки и расшнуровал душащий протез под мышкой. Алекс растер поясницу согревающей спиртовой мазью  и закутал спящую в свой огромный халат.
-Всё, готова! Теперь-то она не учует запах наливки! В крайнем случае, скажем, что это мы натерли её спиртом, потому, что, у неё болела спина. В крайнем случае, она не заметит пропажи наливки до весны, а там скажем, что бутылка упа-а-а-ла-а-а, разб-и-и-и-лась и в-ы-ы-т-е-е-е-кл-а-а,– зевотой растянув последнее слово, пробубнил себе под нос улыбающийся, как дурак Алекс. Грэг было попытался было накрыть меня своим куцым байковым одеялком, но Алекс, брезгливо отмахнув его жалкое рубище в сторону, как следует накрыл меня своим тяжелым верблюжьем одеялом. Чтобы ещё больше досадить Грэгу, Алекс нежно обнял меня сзади и, прижав  к себе, водрузил на меня свою тяжеленную, волосатую ногу. Тут перед собой Алекс увидел горящие обезумевшие глаза Грэга, что очень развеселило его.
-Ну, что пялишься, дурень! Разве ты не видишь – я люблю эту женщину, - смеясь, произнес Алекс. Грэгу хотелось возразить на эту колкость. Но от алкоголя и усталости он уже ничего не смог сделать. Поймав мою руку под одеялом, он крепко стиснул пальцы с моими пальцами, и, уже засыпая, прошептал:
-И я тоже. -  Вскоре Грэг вырубился, как убитый, а за ним послышался и громкий храп Алекса.
   После приключения на болотах мы спали долго. Так долго, что когда солнце взошло, мы всё ещё спали. Полдень. Когда я проснулась, я не могла понять, ни где я нахожусь, ни сколько сейчас времени.
  По тому, как ярко светило солнце, я поняла, что это уже день, а не утро. Мне было тепло и хорошо в его лучах. Только попытавшись повернуться, я поняла, что в постели я не одна. Меня окружают дышащие теплые тела. Два тела – маленькое, тщедушное, что, обхватив за грудь,  тихо посапывало над моим ухом -Грэг, и большое, мягкое и тяжелое, что, навалившись сзади, обнимало меня за живот, водрузив на меня  потные, волосатые ноги –Алекс.
   Мне было одновременно противно и приятно в их теплой, потной ловушке мужских тел, из которой я не могла выбраться. Мне не хотелось выбираться из неё, а только лежать и лежать с закрытыми глазами, и ощущать тепло их истлевших стариковских тел. Мне показалось, что от дыхания мужчин как то странно пахнет перегаром, зрелой клубникой и лесом. «Клубникой?! Так и есть, они откопали мою наливку!»
  Я почем-то, вдруг, вспомнила, что Грэг очень любил есть клубнику после секса, макая её в сливочную пену взбитых сливок…Сливки напоминали ему густую вагинальную смазку, а острый конец клубники, раскрасневшуюся от возбуждения головку члена…Как то раз, он рассказал мне о своих «клубничных» фантазиях, в то, последнее утро во Флориде.
   Пошевелившись, я ощутила, что лежу совершенно голой в густом махровом халате. Неприятная догадка поразила меня. Пока я спала – они развлекались со мной. Так вот откуда этот запах клубники, они нализались клубничной наливки, а потом, потеряв рассудок, развлекались вдвоем, сначала опоив меня какой-то сонной гадостью…. Пытаясь проверить это, я с омерзением я потерла бедрами – внутренняя сторона была сухой. Не было той отвратительной ноющей боли внизу живота, что обычно бывает после секса…Как я могла так дурно подумать о них…Теперь эти старики не обидят и мухи…А ласкать могут разве что нашего кота Ваську….Старики…
   Мне стало по-настоящему противно от их затхлых старческим потом тел, от их храпа и сопенья, от толстых очков Грэга на лысом, сморщенном лбу…Мне хотелось ударить мужей по мордам и разбудить разом, но вместо этого я аккуратно разобрала обнимающие меня руки и выскользнула из-под душного верблюжьего одеяла.
   Руби ещё спала. Хорошо, что она не увидела меня в таком виде, а то бы моя невинная девочка подумала о нас чёрт знает что. Я поцеловала крошку в носик. Руби поморщилась и отвернулась на другой бок. Я проворно оделась под халатом и пошла на кухню, чтобы приготовить что-нибудь поесть. Каково же было моё удивление, когда, вместо перебранных и приготовленных к засахариванию ягод, я увидела всю ту же огромную кучу клюквы на столе, два грязных стакана и неловко «припрятанную» под печью бутылку моей клубничной наливки. Это привело меня в неописуемую ярость. Я хотела разбудить мужчин и в истерике накричать на них, но что-то опять удержало меня. «А черт с ними, пускай спят», - махнув рукой, с какой-то уже отупевшей злостью подумала я.
  Спустя некоторое время на кухню вошла Руби. Она просила есть, но вместо еды я усадила её за переборку клюквы прямо в её дорогом белоснежном пеньюаре, подбитым норковым пухом. Вслед за Руби явился Володька, но и его постигла та же судьба, как и маленькую Ксюшу, вбежавшую последней. Слыша противный пьяный храп моих «боборов» в соседней комнате, я все более выходила из себя, и с яростью отчаянной домохозяйки мешала тесто для оладий.
  Как только первые  оладьи были почти готовы,  я усадила детей за стол. Когда прожорливые оголодавшие за большую прогулку «птенцы» стали доедать последние оладьи (подгарыши), тут только я вспомнила про спящих мужчин. « Ничего, кто  работает, то ест», - злобно подумала я, но в эту же секунду мне почему –то стало жалко их, ведь вчера они тоже работали, быть может, больше, чем мы. Отложив несколько оладий в сторону, я отправилась будить моих паладинов.
  Когда я вошла в комнату, то от смеха чуть не грохнула мою тарелку с оладьями об пол. Мои «голуби» лежали, нежно обняв друг друга и склонив друг к другу головки. Лысая головушка Грэга забавно смотрелась рядом с седеющей мохнатой гривой Алекса. Каждый из них думал, что другой это я, и на лицах обеих мужчин можно было заметить блаженную улыбку счастья. Такими идиотами я их никогда ещё не видывала!
-Вставайте, рыцари, идем есть! – смеясь, скомандовала я.
  Открыв глаза, они с омерзением  обнаружили, что всю эту ночь провели в объятиях друг друга.
-Отпусти меня, мужик! - завизжал Грэг.
-Да чтоб тебя, Лысый! - выругался Алекс и грубо оттолкнул Грэга в сторону. Вредный Грэг показал ему средний палец. –Ну, маленький засранец, я тебя сейчас! – закричал Алекс. В постели завязалась небольшая потасовка.
-Хватит, идите есть! Как дети, честное слово.
  Они встали и с опущенными головами побрели на кухню. После вчерашней «Клубнички» их бедные головушки просто раскалывались, но мужчины старались не подавать виду. Ни говоря ни слова, я вытащила из погреба новую бутылку «Клубнички» и поставила перед удивленными мужьями.
-Это на опохмелку, - вздохнув, объявила я. – Только не пейте слишком много, а то похмелка снова перейдет в попойку.
-Мы отработаем, - послышалось виноватое бубнение мужика Алекса.
-Послушай меня, Лили, вот сегодня же я переберу все твои ягоды, - словно обезьяна запрыгал возле стола Грэг.
-Да, уж не надо! - махнула я рукой. – Это не мужское дело. Пусть лучше Руби перебирает ягоду, а вы, бездельники, садитесь есть.
  Я хотела положить им оладьи, но заметила, что  мои вечно голодные «птенцы» съели последние «подгарыши», и мне пришлось заново месить тесто.
  Вскоре Ксюша и Володя ушли в школу, Алекс тоже засобирался.
-Ты куда? – устало спросила я его.
-Как куда, -огрызнулся Алекс, - на работу.
-Не ври, я знаю, что никакой работы у тебя нет. – Алекс встрепенулся. Глаза его сверкнули недобрым  огоньком на Грэга.
-Это ты выболтал, Лысый? –накинулся он на Грэга.
 – Не вини опять Грэга, он тут ни при чем, - вздохнула я. - Я сама узнала обо всём от детей, только не хотела расстраивать тебя. А теперь всё равно. Единственное, чего я не хотела бы, это чтобы ты снова вернулся поддатым из кабака. Лучше уж сиди дома!
-Дома! Да, дома… - чуть не плача произнес Алекс. – А что будут есть мои дети сегодня?! Снова твои блинчики и кашку с клюквой?! А у меня сын растёт и ему нужно мясо, мясо…белки, понимаешь?! - словно баба запричитал Алекс.
-Не будь дураком, Алекс, возьми да и продай клюкву. Зачем нам такая гора клюквы? Нам с Руби будет меньше перебирать.
-Продавать?! Я?! – загремел возмущенный Алекс.
-А кто я?! Взгляни на меня, я  больная, тощая  и страшная, кто у меня что купит. И вообще, люди не любят калек.
-Пусть Каторжный идет, - буркнул Алекс, указав пальцем на лысину Грэга.
- Грэг тоже не может. Ты что забыл? он же нелегальный иммигрант, если его зацапают с проверкой – ему конец, так что остаешься ты.
-Что ты со мной делаешь? - вздохнул Алекс. – Это же смех один - здоровый мужик будет сидеть у магазина с бабками и продавать клюкву.
-Да, ну что ты, в самом деле, Алекс. Ты хочешь, чтобы у твоих детей сегодня был кусок мяса на обед? Так иди и продавай! Это, по крайней мере, выгоднее, чем целый день вкалывать на чужого дядю. Поверь мне…Ты, главное, ни на кого не обращай внимания и  держи цену…
-Жена говорит верно, - подвязался Грэг. – Мы американ;сы – деловые люди, поэтому всегда говорим так: «Тот труд хорош, за который получишь неплохой грош»…
-О, молодчина, Грэг! Сразу всё понял! – рассмеялась я, похлопав моего пристарелого Грегги по лысине.
-Слушай ты, лысый умник, заткни свой рот. Думаешь отвертеться – не получится. Тебя я тоже заставлю продавать клюкву, и плевать мне на твое американосское гражданство, беглый профессор Смит… Ладно, бобики, - наконец, мученически вздохнул Алекс, -  валяй! Фасуйте!
  Обрадованные, мы расфасовали клюкву в мешочки по килограмму и отправили Алекса «на точку», что находилась возле ближайшего магазина шаговой доступности.
  Я не ошиблась в своих прогнозах. Не успели мы и оглянуться за монотонной работой по переборке клюквы, как Алекс вернулся из магазина. В руках он неё целый свиной окорок.
-Махнул не глядя! – рассмеялся он.
-Вот видишь! Я же говорила! Всё получится!
-Но в следующий раз пусть твой Грэгсон идет работать! Не фиг ему просиживать  свой тощий зад за книжками! – по своей стариковской привчке недовольно проворчал Алекс.
    Но на следующий день Грэг так и не пошёл торговать клюквой, потому что сегодня на ужин мне хватило ума я поджарить опят, тех самых, что мы с Алексом сорвали на дубовом пеньке. Мы с Алексом и Володькой съели хрустящие грибочки с превеликим  удовольствием, и нам за это ничего не было, а вот у наших флоридцев –Грэга и Руби, не привыкших к грибной пищи, основательно скрутило животы. Простые опята оказались для них, южан,  настоящим ядом. Их рвало и поносило. Мне даже пришлось ставить беднягам клизмы, чтобы вымыть остатки грибов из их организма.
  Только через день, едва опомнившись от моей «грибной кухни», Грэг пошёл продавать клюкву. После моих грибов его больше не пугали ни наши менты, ни их проверки документов. Его, вообще, больше ничто не пугало. Я заметила, что в последнее время (особенно после моих опят)  Грэг стал фаталистом.
  Вот уже тёмные осенние сумерки сгустились над городом, а Грэга всё не было. Не случилось ли чего?
  Бросив возиться с клюквой, я побежала искать Грэга. Он всё так же сидел возле магазина, низко понурив голову. Люди шныряли туда и сюда. Никто у него ничего не покупал. Наоборот, я услышала, как одна противная старушка, проходя мимо, всплеснула руками:
-Вот до чего дошла Россия-матушка, негры уже клюквой торгуют…


Он всё так же сидел возле магазина, низко понурив голову. Люди шныряли туда и сюда. Никто у него ничего не покупал.

   Я подошла к Грэгу и присела рядом с ним на завалинку. Вскоре взяли один пакет потом другой, третий…Не прошло и двух часов, как вся клюква была распродана, и мы подсчитывали выручку…
-Только не говори ничего Лёшке, пусть думает, что это ты продал всю клюкву…

Конец пятой части.



Часть шестая

США, Флорида, Таллахасси, Монро Стрит, особняк губернатора Ринбоу

Глава двести двадцать девятая

Убийство века


      Между тем, и третий, заключительный,  срок губернаторского правления Коди Барио подходил к концу. Несмотря на то, что, в связи с стихийным бедствием, постигшим Флориду, первый губернаторский срок губернатора был продлён, согласно Конституции США, Барио не мог был быть переизбран на четвертый срок, потому что это было запрещено основным законом страны.
   Сам Великий Кормчий Флориды понимал, что его правление неизбежно подходит к концу, и, в скором времени, после своей отставки, как только с него снимут сенаторский иммунитет,  ему придется отвечать за те пропавшие кредиты, которые были выделены Белым Домом на восстановление Флориды.
   Хорошо отлаженная Империя Барио рушилась, как карточный дом, и он сам уже ничего не мог с этим поделать. Надеяться на «золотой парашют»* от нового президента Америки было бы просто глупо. Коди Барио хорошо понимал, что, как только он оставит губернаторское кресло, вместо тихого уютного ранчо его покойной матушки, где он мечтал провести остаток своих дней, подобно римскому императору Диоклетиану* на лоне благодатной Флоридской природы выращивая капусту, его ждёт суд и, возможно, тюрьма.  Но даже такой вариант событий был для него лучшим…чем убийство.
   Коди хорошо понимал,  если молодой демократ Джимми Кью выиграет эти выборы, вероятнее всего, он  поспешит любым способом избавиться от своего бышего покровителя, как от ненужного свидетеля, ведь когда-то его дед и губернатор Флориды работали в одной связке.  А компрометировать покойного  деда – значило компрометировать себя…
   Смерть Старого Левиофана Флориды оказывалась выгодной всем. Барио уже не сомневался в победе маленького выскочки на предстоящих губернаторских выборах, потому что за ним стояли слишком влиятельные силы Америки, которые также,  как и все не желали разглашения дела о потерянных кредитах. Так что, скорее всего, во избежание начало расследования самой крупной бюджетной кражи в мировой истории, в ближайшее время на него, пока ещё действующего губернатора Флориды, будет совершено покушение. Ведь, он собственноручно воспитал себе своего палача, который таки сбросит его с трона!
  Что ж, если смерть неизбежна, то он сам должен кинуться в её холодные объятия, избавив себя  тем самым от позора преследования! Чему быть – того не миновать! Хорошо, что Руби теперь не было рядом с ним…
   Коди подошел к столу и, отодвинув верхний шкафчик стола, пошарил рукой – пистолета нигде не было. «Чёрт, куда же я дел свой пистолет?» - подумал он. По привычке он, нервно откусив и сплюнув конец толстой кубинской сигары, впихнул её в рот и стал рыться в бумагах, как вдруг  его взгляд упал на яркую луну в огромном окне.
    Повинуясь инстинкту, Коди распахнул тяжёлые ставни, и, выйдя на свой любимый балкон, облегченно вдохнул свежий воздух…Он ещё долго стоял, блаженно закрыв глаза и прислушиваясь к пению цикад.
   Без Руби даже этот особняк в центре города  казался ему пустым и безжизненным, а  он сам в опустевшем без Руби поместье чувствовал себя, словно одинокий мертвец, заключенный в роскошный,  мраморный склеп. Без красавицы Руби его жизнь была пуста и одинока. При свете огромной луны теперь ему явственно представился последний взгляд Руби. О, да, он не ошибся тогда – у Руби были ЕЁ ГЛАЗА. Усталость от нервного напряжения стягивала его голову…
   Когда он повернулся, чтобы идти спать – прямо перед ним стоял Джимми Кью…в руках которого был  его собственный пистолет из верхнего ящика письменного стола, которым он целился прямо ему в голову.
 «Как, уже так скоро?» - с улыбкой подумал Коди.
   
   К удивлению Джимми Кью его внезапный ночной визит нисколько не испугал губернатора. Он как будто ждал его.
-Ну, здравствуй, Джимми Кью, я давно хотел с тобой поговорить, - спокойно произнёс Флоридский Левиофан, вежливо предлагая Джимми кресло.
 -Где Руби?! – прохрипел  Джимми, целясь прямо в упор.
-Она там, где ты не сможешь её достать.
-Где?!!
– В заднице у дьявола! Вот где! -  вызывающе ответил Коди, и, вдруг, скорчив невероятную «рожу», губернатор приставил пальцы ко лбу,  выпучил глаза и, растянувшись в дурацкой ухмылке, бешено  загоготал, глядя прямо в его глаза убийце: - Ги- ги- ги! Ги- ги- ги! Ги- ги- ги!
-Где Руби?!! Отвечай, куда ты её дел, старый урод? Иначе в твоей башке появится дырка!!! – трясясь от злости, почти в истерике закричал Джимми.
- Всё равно, без меня тебе не видать мою дочь, как и губернаторского кресла. Разве ты не понял, Джимми – внук экс президента, ты жалкий неудачник, который ничего и никогда не сможет сделать сам. Неудачник.
   Джимми был взбешён словами губернатора. Раздался противный щелчок выстрела … Пламя выскочило из дула пистолета…. Коди спокойно прикурил из дула и с показным вальяжным спокойствием сел в кресло.
 – Я же говорил, что ты неудачник, Джимми, - снисходительно засмеялся губернатор, скаля белоснежные  зубы  широкой Голливудской улыбки.
   Незадачливый убийца был ошеломлён. Он никак не ожидал, что вместо боевого пистолета,  в верхнем  ящике письменного стола  окажется обыкновенная зажигалка. Джимми ожидал, что губернатор сдаст его охранникам, но вместо этого он сидел в своём глубоком кожаном кресле и преспокойно курил, словно ничего не произошло.
   Первым желанием убийцы было бежать. Джимми рванул к двери. Однако, Барио опередил его, он нажал на кнопку блокировки дверей, так что они захлопнулись перед самым носом его бывшего воспитанника.
 -Погоди, Малыш, не уходи.  Мне надо с тобой поговорить. Я согласен с твоими доводами, Джимми, убрать меня сейчас - эта хорошая идея, только в ней есть один маленький недостаток – я вовсе не собираюсь умирать…– как ни в чем не бывало, заговорил губернатор, словно речь шла о каком-то пустяшном деле, а не о покушении на столь влиятельного политического деятеля…
   Застывший от ужаса Джимми не слышал, что говорил ему Барио - в голове у него нарастал шум страшного водопада. Застывший, как статуя, несостоявшийся убийца стоял неподвижно и  смотрел на смеющегося Губернатора широко открытыми глазами, так что в лунном свете полумрака белки его глаз светились в темноте прямо как у кота. Он ещё до конца не осознавал, что произошло. Все случившееся казалось ему какой-то неудачной театральной постановкой, которую он провалил…В голове у Джимми вертелось только одно слово – «неудачник».
-Так, значит, ты хотел видеть мою дочь?
  Джим обернулся. В его глазах сверкнула ярость и отчаяние, загнанного в угол зверя.
-И ты думаешь, - спокойно продолжал свою речь губернатор, - что я позволю Руби видеться с тобой после всей той мерзости, что ты, подлый ублюдок, прислал моей дочери, когда она  лежала в больнице?! – Глаза Джима сделались удивленными.
-Я ничего не присылал Руби. Разве она лежала в больнице? Что с ней?! Что с Руби?!
-Не прикидывайся, дурачком мой юный друг, ты знаешь, о чём я говорю! По-твоему я, должно быть, идиот, и мне всё это показалось, что ты только что  целился мне в сердце? Не ты, Джимми Кью, внук президента, которого я когда-то почти считал своим родным сыном, хотел только что прикончить меня?!
-Это была шутка, господин губернатор! Неудачная шутка! Я только хотел вас немного удивить своим приездом! Вот и взял вашу зажигалку, чтобы припугнуть вас, мистер Барио! Ведь сегодня же канун Хеллоуина! Праздник ужаса!
-Так это тоже шутка!!! – губернатор, вдруг, изо всей силы швырнул в лицо Кью музыкальную открытку. Звуки противного Йодля наполнили губернаторский кабинет.

-…клянусь вам, сэр, я не писал этого! - Джим Кью вот уже битый  час оправдывался перед губернатором. – Я сам узнал, что случилось с Руби только из газет, когда находился в Вашингтоне! Клянусь вам, эта открытка – это чья-то чудовищная провокация против меня, грязная провокация тех, кто хотел разлучить меня с Руби! Если  бы я тогда узнал, что Ру потеряла ребёнка, что ей плохо, я тот час же оставил  все дела и вернулся бы во Флориду, но я действительно тогда ничего не знал, ни о её свадьбе на этом проклятом Плейбое, ни о ребенке, ни о её состоянии! Чтобы не отрывать меня от подготовки к предвыборной гонке в Вашингтоне, ФБР скрывало от меня всю эту информацию…То, что я узнал, было лишь чистой случайностью, и вот я здесь... Сэр, позвольте мне видеться с Руби! Позвольте мне объяснить ей всё самому!
  За всё время исповеди внука бывшего президента губернатор, не отрывая холодного, пристального взгляда своего единственного глаза,  смотрел на Джима. Он знал, что Джимми Кью Младший мог лгать, но ложь его почти всегда была мелочной, незначительной, и обычно, стоило лишь ему, Барио, со всей строгостью взглянуть в глаза Джима, как он тут же ломался, и, словно провинившийся мальчишка, раскаивался в своем вранье.
   «Неужели же, теперь все изменилось», - думал Коди. - «Неужели, в Академии и в Белом Доме настолько хорошо учат лгать? А если он говорит правду?! Если он действительно не писал этого проклятого письма? Если это действительно провокация со стороны китайской разведки, чьей целью было поставить на пост своего президента?» – Некогда твердый в своих решениях, губернатор теперь сам терялся в догадках. Теперь у него оставалось совсем немного вариантов – играть против всех, и тогда он, наверняка, погибнет, или же, пообещав взбалмошному, но честолюбивому мальчишке свою дочь, сделать Кью своим союзником, пусть и формальном. В этом случае у него был хоть и небольшой, но шанс САМОМУ,  выйти из игры, выйти бескровно… Губернатор принял второе решение – он пойдёт на встречу Джиму… Да и была ли альтернатива у поверженного Флоридского Левиофана…Нет!
***
-  Да, кстати, у меня для тебя есть идея, куда лучше, чем та, как пытаться пристрелить меня из моей зажигалки…, - наконец, притомившись выслушивать исповеди перепуганного щенка, заговорил губернатор.
-Какая, сэр? - Джим смотрел на Барио ошарашенными глазами.
-Сейчас узнаешь, мой мальчик. Садись ко мне поближе и слушай внимательно…
 
   При свете тусклого ночника, вокруг которого вилась стая светлячков, налетевших из ночного сада, можно было различить две фигуры разговаривающих людей. По-видимому, они разговаривали уже довольно долго, потому что в комнате стоял плотный дым от сигары Коди, который обволакивал их непроницаемой завесой. О чём они говорили, было ведомо только им, потому что мужчины сидели слишком близко друг к другу и говорили полушёпотом, словно два заговорщика времён Венецианской Республики.
  Наконец, они кончили. Это было видно по тому, как в комнате погас свет, и во всём доме установилась  полная темнота.
   После тяжёлого разговора с несостоявшимся убийцей, губернатор вышел на балкон, чтобы докурить свою сигару. Облокотившись на перила, он спокойно стоял и смотрел на луну. Только по его подергивающемуся веку искусственного глаза было едва заметно, что он немного  нервничает.
   Вдруг, раздался сильный хлопок – что-то с силой толкнуло его в спину. Коди понял, что падает …Сильный удар…и больше ничего….
  Крики сбегавшейся охраны наполняли пространство сада. С десяток прожекторов осветили место трагедии… на мраморной плитке, под самым балконом, лежал окровавленный труп губернатора. Пуля, выпущенная из снайперской винтовки убийцы, навсегда прекратила жизнь губернатора Флориды.
-Немедленно оцепите сад! Перекройте все выходы! Скорее, скорее, этот подонок не должен от нас уйти! – послышался вопль бегущего  на место происшествия Джимми Кью. –Вот он, вот! Это его машина! Он хочет бежать!
   Как раз в это время из дальних ворот выезжала ещё ничего не подозревающая кухарка Долорес Кареро.
-Стой, буду стрелять! – Кухарка, по-видимому, то ли не расслышала крика Джимми, то ли  ещё не поняла отчего, вдруг, в поместье поднялась такая суматоха, потому что кухня находилась в отдалении от основного здания поместья Ринбоу. Прежде, чем она успела что-то понять, как меткая пуля Кью пробив лобовое стекло, влетела ей в голову, оставив кровавый след на лобовом стекле.
  Машина потеряла управление и со всего размаху влетела в ограду. Охранники бросились к горящей машине и только сейчас увидели, что это была машина не чья иная, как служанки Долорес Кареро, которая вот уже несколько лет работала личным поваром губернатора. Когда машину погасили пенными огнетушителями, то внутри салона обнаружили брошенную снайперскую винтовку и всего лишь кучку обгоревших человеческих костей скелета – всё то, что когда-то составляло массивную Долорес. Непонятно было только одно: зачем было кухарке  убивать губернатора из винтовки, когда она могла преспокойно отравить его?
  Однако винтовка, в которой не хватало одной пули, была жестким доказательством её вины. Все понимали – она была только подставным лицом, но поскольку охрана, прочесав весь сад, так и не смогла найти  настоящего преступника, убившего сенатора Флориды, таинственное преступление века, как уже окрестили выстрел в Ринбоу, списали на ни в чём не повинную Долорес Кареро.
   Так Долорес Кареро Альвада официально стала первой женщиной США, свершившей преступление века, преступление, ставшего наравне со знаменитым на весь мир убийством Джона Кеннеди в Далласе.



  Россия, Санкт-Петербург, посёлок Петушки

Глава двести тридцатая

Метлой со двора


     Между тем, в маленьком спящем посёлке на окраине Санкт-Петербурга никто и не подозревал, какие страсти творились в поместье губернатора Флориды.
      Руби узнала о смерти Барио  только из новостей Голоса Америки, которые она каждый вечер в тайне от всего мира прослушивала по своему маленькому ноутбуку.
   Я поняла, что что-то случилось, когда услышала резкий крик Руби. Бросив все дела на кухне, я кинулась на выручку,  почему-то решив, что моя малышка снова обварилась кипятком…
   Она как-то странно сидела на корточках, крепко зажав голову руками. Сначала я подумала, что Руби стало плохо, и, уж ничего не соображая от ужаса, я только попыталась разжать ей руки.
-Руби, девочка моя, что случилось?! Что?! – Я была напугана до полусмерти.
-Папу…!  Папу убили! –захлебываясь рыданиями, закричала  Руби. Я не поверила.
   Сначала я ничего не поняла, слова дочери показались мне какой-то дурацкой шуткой, а потом, когда, включив телек, услышала сообщение, целое утро транслировавшееся по «Голосу Америки» просто обомлела. Неужели, Коди Барио больше нет?! Новость была столь неожиданна, что я сначала  не поверила собственным ушам, но сообщение повторили ещё,  ещё и ещё.
-Мама, папу убили! Папу! О-о-о-о! – стонала Руби, разрывая на себе свои прекрасные белокурые волосы.
    …А «Голос Америки»*,  словно барабанная дробь, сопроводаемая одними и теми же кадрами,  уже  в который раз выбивал новость о свершившемся  во Флориде «Убийстве Века»:

Срочное сообщение. Только что со своего собственного балкона поместья на Монроу Стрит 1 был застрелен сенатор от Штата Флориды Коди Барио. По предварительным данным, полученным из неофициальных источников, стрелявшей оказалась Долорес Кареро, работавшая у убитого служанкой.
При попытке к бегству сорока восьмилетняя  женщина, выпустившая в сенатора пять пуль,  была застрелена в собственной машине. Есть мнение, что подозреваемая страдала психическим расстройством на почве неразделенной любви к своему пятидесяти пяти летнему работодателю…

    «Убит. Убит. Убит. Коди Барио убит!»   Я почувствовала, как все предметы в комнате завертелись с бешеной скоростью.  Зажав лицо руками, я упала на кровать и, издав нечеловеческий вопль, забилась в припадках радостной истерики.
   Руби подумала, что я плачу, но я не плакала – я хохотала! Бывают такие  сумасшедшие моменты в жизни человека, когда смех и плач настолько сливаются воедино, что трудно отличить одно от другого. Со мной творилось именно такое!  Если я и ревела тогда, то это были слезы радости, если  я и хохотала, то это был смех не счастья, а припадок истерического веселья.
    Я знаю, что радоваться смерти, даже своего заклятого врага - грех, но когда я услышала, что Барио умер, словно какая-то чудовищная ноша внезапно спала с моих измученных плеч. Мне стало легко. Так, как бывает легко  заключенному, которого выпустили на свободу. Как бывает легко бабочке, только что вылетевшей из своего душного кокона, как бывает оенко человеку, исцелившемуся от тяжелой болезни. Не знаю, как передать эти чувства, нахлынувшие на меня, но тогда я понимала только одно -  кошмар по имени Коди Барио, преследовавший меня всю мою жизнь, закончился. Коди Барио мёртв! Теперь Руби моя! Навсегда!
   Руби, испугавшаяся, что мне стало плохо, взяла меня за плечо. Каково же были её удивление и ужас, когда, вместо заплаканного скорбного  лица к ней обернулось хохочущее во весь рот страшное, прекошенное глумливой улыбкой  лицо матери!
-Мама, ты что?! – возмущенно закричала на меня  Руби.
    Но мне уже было всё равно, что подумает обо мне моя дочь. В безумном порыве радости, я, подскочила к приемнику, и, вместо «Евроньюз», транслировавшее сообщение об убийстве Барио,  на всю громкость врубила свое любимое «Бессаме Муче»… 
   …Я танцевала. Страстно, зажигательно, бесшабашно… Танцевала так, как будто делала это в последний раз… Я танцевала так, как будто мне было все равно,  умру ли я в следующее мгновенье, или останусь жива. Отдавшись божественной мелодии любви, я как будто хотела вытанцовывать из себя все то невыносимое горе и страдания, которые причинил мне этот подонок, вытанцовываться за своё позорное унижение: за тюрьму, за психушку, за разбитую жизнь любимого Грэга,  за украденную дочь; вытанцеваться  раз и навсегда, чтобы раз и навсегда забыть весь этот преследовавший меня по пятам страх, что был связан с этим ненавистным мне человеком… который был мертв.
   В своем танце я мстила, я наслаждалась этой непонятной и ненужной местью к уже мертвому человеку, которому я бессильна была отомстить при жизни. Слава тебе, Долорес Кареро, слава тебе,  бесстрашная дочь мексиканских пампасов, ты довершила  то, что я не могла закончить!  Ты довершила мой РУССКИЙ БУНТ до конца!
   Руби всё это время смотрела на меня   вытаращено дикими от ужаса глазами. Такого от своей матери  она не ожидала! 
  Прозвучали последние аккорды мелодии – и я в изнеможении упала на постель. Я рыдала…теперь уже по-настоящему. Только не по НЕМУ, я оплакивала свою  горькую тяжелую жизнь, через которую мне пришлось пройти.
   Вбежавший на шум Грэг, застав нас обеих плачущими навзрыд, остолбенел. Ни говоря ни слова, я включила радио. Грэг выслушал новость со стоическим спокойствием. Ни один мускул не дрогнул на его застывшем лице. Убийство Барио настолько шокировало его, что Грэг просто не знал, как реагировать на эту новость.
- Ха-ха-ха! Грэг ты слышал, какая радость! Его пристрелили, пристрелили, как бешеную собаку! Теперь Руби останется с нами! Навсегда! – смеясь, я бросилась к Грэгу и  стала целовать его в лицо, в уши, в лоб. Он все так же стоял неподвижно и растерянно смотрел своими огромными, вытаращенными глазами в одну точку. Казалось, эта новость нисколько не тронула его, но это было не так. В душе у него кипела настоящая буря из противоречивых чувств.  Ведь его погибший  враг был его братом!
  Погруженные в волну нахлынувших на нас чувств, мы даже не замечали с каким омерзением Руби смотрит на тех, кто назвал себя её родителями. Как безумную радость матери, так и внешнее безразличие Грэга, Руби приняла за жестокий цинизм. Ведь в жизни она знала только одного родителя – ЕЁ отца, губернатора Барио! Её сердце готово было разорваться от горя, а они глумились над ним.  Им было радостно от его смерти.  Нет, хватит, она уезжает отсюда! Больше ноги её не будет в этом сумасшедшем доме!
- Как же я вас всех ненавижу! –вдруг, злобно прошипела Руби, и бросилась вон из дверей, собирать чемоданы.
   В какую то секунду я поняла,  что если она уедет во  Флориду – ЕЁ ТОЖЕ УБЬЮТ! Теперь мне мучительно стал ясен замысел Барио - он предвидел это покушение, он хотел спрятать свою дочь здесь, в России. О, боже, она уже собирает чемоданы! Она собирается уезжать!
- Нет, Руби, не пущу!  Тебя убьют там!  - преграждая дорогу дочери, в истерике закричала я.
-Не удерживай меня, мам, я должна ехать во Флориду! Я должна увидеть отца в последний раз! Я должна похоронить его!
- Не пущу!!! – в зверином отчаянии матери, спасающей своего детёныша, я бросилась к Руби и повисла у неё на локте. Она завизжала и стала отчаянно отбиваться от меня кулаками, как огда-то, в младенчестве, отбивалась от зловещей черной птицы, едва не утащившей её. Ещё немного, и я не смогу удержать сильную Руби, ещё немного – и она скроется за дверью,  и тогда я потеряю дочь навсегда!
 -Держи её, Грэг! Держи! Ради всего святого!  Она не должна улететь! – что есть силы, закричала я.  Подбежавший Грэг вцепился в другой локоть, и мы оба повисли у неё на руках, как груши на дереве. Если бы всё не было столь трагично, со стороны сценка казалось бы даже забавной: двое маленьких старичка -родителя, в отчаянии  не пуская уже взрослую дылду- дочь за дверь, повисли у ней на руках,  а она волокла  их по полу.
 -Как же вы не понимаете, я не хочу жить с вами! Я ненавижу  вас всех! Мерзавцы, подлецы, иуды! Вы думаете, я не вижу - вам всем радостно, что он умер! Вы – все уроды, вы ненавидите моего отца, вы ненавидите меня! Отпустите меня! Отпустите! Я должна ехать к нему! – уже не соображая, что  она кричит, Руби билась в истерике, пытаясь вырваться от меня с Грэгом, но я словно хищная птица вцепилась ногтями в Рубину руку и буквально болталась на ней.
    Несмотря на то, что нас было двое, а Руби одна – силы были не равны. Силовой американке Руби,  с детства воспитанной тренажерами и бассейнами, не составляло труда поднять двух маленьких, истощенных болезнями человечков и одним махом отшвырнуть в сторону, как беспомощных котят, но она не делала этого, боясь причинить вред матери, поэтому она волокла нас по паркету за собой, как двух веревочных марионеток.
   Только у дверей она поняла, что не сможет избавиться от нас. Чтобы освободить руки, в Руби резко рванулась назад. Последнее, что я помнила – это приближающийся с космической скоростью лысый лоб Грэга. Дальше  дикая боль от удара. Мы столкнулись лоб в лоб и вместе упали на пол. В мой нос ударил резкий запах крови, и всё поплыло в огненных точках.
-Держи её, Грэг, не пускай! – уже захлебываясь носовой кровью, прохрипела я, но поверженный Грэг лежал рядом со мной.  Он тоже держался за голову.
   Но Руби так и  не успела выскочить за дверь. Едва беглянка ворвалась в неосвещенную прихожую, она, вдруг, почувствовала, как в темноте  чьи-то сильные руки обхватили её за плечи.
    Собрав последние силы, я вскочила на ноги, и хотела уже бежать за дочерью  вдогонку, когда из темноты сеней,  я услышала грохот падающего инвентаря, а затем душераздирающий визг испуганной Руби.
-Слышь, ты, девка, не балуй, -  сквозь звенящий визг услышала я грубый голос, в котором сразу же признала  голос Алекса, вернувшегося с ночной, где на губернаторском «Ландо» он подрабатывал шофёром на свадьбе. Как вовремя!
-Пусти, жирный урод! Пусти-и-и-и! – орала извивающаяся словно червяк Руби, которая к тому же норовила пнуть отчима ногой в зад,  но невозмутимый  Алекс, обхватив её огромными ручищами, тащил обратно в комнату.
-Погоди, девка, я не посмотрю, что ты американка, так вздеру тебя за косы – мало не покажется! Будешь знать у меня, как бить мать! – для пущей убедительности Алекс сжал здоровенный кулак и сунул его под нос шокированной блондинке Руби.
   Несмотря на то, что Руби почти не понимала русского языка,  недвусмысленный жест отчима сразу же подействовал на неё.  Не  посмев более возражать силе Русского Медведя, как язвительно она назвала своего отчима,  Руби только с ненавистью бросала взгляды на здоровенного мужика, который держал её за шкирку пиджака, словно нашкодившую девчонку.
-Что тут у вас за свалка?!
-Разве ты не слышал, Губернатора Флориды Барио убили! Она хочет ехать туда, хоронить! Мы с Грэгом её не пускали, потому что боимся, что её там тоже убьют!
-Так вон оно какого губернатора! – воскликнул Алекс, хлопнув свободной рукой себе по лбу. – А я то думал, откуда у нашего дома такое столпотворение!
-Какое столпотворение?! - уже с ужасом догадываясь,  о чем пойдет речь, спросила я.
-Как какое – журналисты, газетчики, телевидение – да, весь город уже здесь!
-О боже, только не это! -  Я  бросилась к окну. Точно – там шумела целая толпа людей!
-Я еле прорвался в собственный дом, - продолжал Алекс. - Они, мать их, осадили меня как собаки и спрашивали, что я думаю  об убийстве губернатора.
-А ты что?!
 - А что я?!  Я с работы, усталый, злой, ни черта не соображаю, сказал, что я газет не читаю, телевизор не смотрю, и,  вообще не интересуюсь никакими убийствами, будь-то губернатор или ещё какой шиш. Если тебя пристрелили, то, стало быть, так тебе и надо – не будь дурнем, и не давай себя пристрелить – вот и всё! – недовольно проворчал усталый Алекс.
-Ты так и сказал? – хватаясь за голову, спросила я.
-Так и сказал, - растерянно развел руками Алекс. –Уж больно они меня достали своими расспросами. Кто его знает, - виновато пожал плечами Алекс, - я ж, мать их, думал, что это нашего поселкового главу пристрелили, того самого мерзавца, что отпахал от нас половину участка, а оно воно что -сам сенатор США получил свинцовую пилюлю в живот! Поди тут, разбери этих губернаторов! Сам чёрт не разберёт! Я ещё тоже тогда подумал, с чего это они, вдруг, стали расспрашивать про мою падчерицу Руби?
-Руби?! Ты наплел, что Руби у нас?!
-Я же сказал, что ничего не говорил им, только то, что ты слышала!
  Я снова взглянула в окно, и с ужасом увидела, как наш «покойный» сосед  с увлечением дает интервью телевиденью, яростно жестикулируя руками  в нашу сторону. Эта была катастрофа! Теперь то он попомнит нам делёжку земли!
– Тогда  откуда они узнали о Руби?! – спросил взволнованный Грэг.
- Черт их знает, но ещё секунда, и эти придурки опрокинут нам забор!
-Вот что! – скомандовала я громовым голосом. –Всем оставаться в доме -никому не входить, никому не выходить! Я сама разберусь с прессой!
  Воинственно запахнув полы своего трогательно-розового домашнего  халатика, я уже собиралась выйти на улицу, чтобы разобраться с журналистами, когда Алекс решительным движением остановил меня.
-А с ней, что мне делать? – Алекс указал на болтавшуюся в его руках Руби.
- Пока спрячем её в подвал. Там её никто не найдет, - уверенно выпалила я, словно Руби была какой-то вещью.
-Ты с ума сошла?! – вытаращил на меня глаза Грэг.
-Так нужно, Грэг, понимаешь, нужно! Это единственный способ спасти нашу дочь от самой себя! Помнишь тогда на «Жемчужине» это тоже было необходимо, чтобы наша малышка не свалилась за борт, только теперь все значительно сложнее! Ну, что же ты стоишь, Алекс, тащи её вниз, пока журналисты не нагрянули сюда!
-Э-э-э! Что вы делаете?! Нет, не смейте! Я гражданка США! Вы будете отвечать перед законом моей страны! А-а-а-а!!! – Руби отчаянно вырывалась из объятий отчима, но Алекс уже не слушал её, он изо всех сил заталкивал её в погреб. У Руби начался настоящий припадок истерики - она визжала и билась, кусалась и царапалась, как раненый зверёк, попавший в капкан. В какую то страшную секунду мне показалось, что рассудок дочери внезапно помутился.
 - Вот что, Алекс, тащи сюда цепи и замок, а ты, Грэг, неси настой Виргинской мяты -  нужно успокоить её!
   Увидев приближающегося с цепями отчима, Руби как будто мгновенно протрезвела от своего припадка.
-Прекратите! Что вы собираетесь делать?! Мама, останови их!
-Пойми, детка, я не хотела этого, но другого выхода у меня нет, я делаю это для твоего же блага.
-Нет, только не это!
-Да, Руби, да! – Я  обвязала цепью стояк батареи, а оставшиеся концы вокруг ноги дочери и закрепила их тяжелым замком.
-Мама, ты ненормальная! ты знаешь это?! – уже испуганно  закричала на меня Руби. – Я подданная США.  Меня начнут искать…Ты будешь отвечать за свои действия перед моей страной. Тебя снова отправятв сумасшедгий дом.
-Может быть! Но я уже ничего не боюсь.- Ведь я уже была в сумасшедшем доме. Зато моя единственная дочь останется живой! Ну-ка, хлебни настоя Виргинской мяты. Тебе станет легче.
-Нет, не хочу! – закричала перепугавшаяся Руби и попыталась опрокинуть стакан, но Грэг крепко обхватил голову Руби крючковатыми пальцами.
  -Пей! – громко скомандовала я и придвинула стакан к губам дочери, но Руби  все равно отворачивала лицо.  Насильно разжав  ей зубы, я влила несколько глотков настоя ей в рот. Добрая половина настоя тут же пролилась по шее. От горькой жидкости Руби закашлялась, её едва не вырвало, но я зажала её рот ладонью.
  Когда она сглотнула, я нежно обняла её и, тихонько похлопывая её по спине, как отрыгнувшего молоко грудного ребенка, стала успокаивать её:
-Все, моя девочка, все, всё…. – Виргинская мята подействовала, - истерика тут же прекратилась,  и теперь Руби только тяжело всхлипывала, содрогаясь всем телом.
  Ещё через некоторое время красные заплаканные глаза  Руби подернулись сонной поволокой, её тело обмякло, и, навалившись на меня всей тяжестью, она уснула прямо у меня на руках…Как в детстве…
  Заботливый Алекс принес падчерице нашу с нею  надувную постель, и мы переложили её туда, накрыв нашу пленницу  тяжелым верблюжьем одеялом. Дело было сделано. Теперь Руби никто не найдет – ведь, кроме нас никто не знал о существовании под домом глубокого погреба!
   Я знала, что снотворное будет действовать всего несколько часов, поэтому времени терять было нельзя. Нужно было во чтобы то ни стало выгнать журналистов, до того, как они что-нибудь пронюхают о существовании Руби. Если уже не пронюхали…раз они здесь. Мне явственно представился наш сосед, указывающий пальцем на наш дом. «Конечно, он не мог не заметить, что в доме напротив поселились  ещё двое человек, тем более, что Руби слишком заметная девушка. «М-м-м, Грэг, как же я не подумала о нем, ведь он беглый, ему ни в коем случае нельзя показываться на улицу – иначе конец!  Что ж, ему тоже придется спрятаться в подвале вместе с дочерью и пересидеть там некоторое время, пока весь этот кошмар со смертью Барио  не  уляжется».
-Ты останешься здесь, с Руби! -  приказала я Грэгу. – Мне придется запереть вас тут вместе. – Грэг вылупил на меня свои испуганные огромные глаза. – Не бойся, Грэг, я не сошла с ума, так надо. Разве ты забыл, что ты беглый. Если тебя найдут здесь – нам всем конец!– Грэг понимающе опустил голову. – На, вот, возьми фонарик, с ним вам будет не так страшно. И сидите тихо, пока я сама не позову. Если Руби станет кричать и буянить – дай ей понюхать этого. – Я протянула Грэгу пузырёк с хлороформом.
-Да, а если ты «случайно»  забудешь нас здесь?!
-Во всяком случае, от голода вы не скоро умрете, - улыбаясь, пошутила я, гордо окидывая взглядом бесчисленные банки с домашними компотами, вареньями и соленьями. – Но, запомни, Грэг, пока я не открою двери, чтобы вы не слышали на верху – сидите тихо! Ты понял меня, Грэг?!
-А воздух?
-В погребе есть отдушина! – Я подвела Грэга к отверстию в потолке и подставила его ладонь под холодную струю свежего воздуха. – Так что вы не задохнетесь.
-И все таки мне не нравится эта идея, -недовольно  проворчал, Грэг, усаживаясь рядом со спящей Руби. – Отец и дочь в одном флаконе, вернее погребе…
-Вот и славно, милый, - напоследок я поцеловала Грэга в губы и задвинула за ним тяжёлую дверь.

   Так или иначе, но у меня было твердое намерение прогнать всю эту толпу дармоедов от наших дверей.
-Погоди, я пойду с тобой, - засуетился испугавшийся моей решимости Алекс.
-Нет, Алекс, ты и так наломал дров! Лучше останься здесь – я сама поговорю с ними! - в не терпящем возражения  тоне приказала я мужу.

ТЕЛЕРАДИОКОМПАНИЯ «ПЕТЕРБУРГ»… -Мы продолжаем вести свой репортаж из деревни Малые Петушки, что находится на границе Санкт-Петербурга и Ленинградской области. Только что от главы поселкового совета господина Собако Николая Петровича мы получили подтверждение, что в этом доме по Фронтовой улице проживает неизвестная девушка, похожая по описаниям на дочь убитого  губернатора  Флориды Руби Барио…
её законный супруг Алексей Мишин в настоящее время  заявляет, что никогда не слышал о существовании Руби Барио – биологической дочери его жены и убитого накануне террористкой сенатора Коди Барио.
ТЕЛЕКОНАЛ «НОВОСТИ ВВС» … -сейчас мы надеемся взять интервью у самой Руби Барио, чтобы прояснить таинственные обстоятельства убийства её отца, которое  некоторые средства массовой информации  уже прозвали «убийством века». Итак, что же скажет сама дочь Руби Барио! Мы ждём новостей из дома с палисадником… Погодите, я, кажется, вижу, как из дома выходит какая-то женщина. Да, да, мы видим саму Лилю Мишину, мать Руби, она  приближается сюда, чтобы дать интервью… Внимание, камеры! 

   Оставив Алекса, я накинула дождевик и резиновые сапоги, потому что по крыше забарабанил плотный ноябрьский  дождь, и «во всей Голливудской красе» продефилировала на улицу. Но едва я ступила за порог своего дома и сделала несколько шагов, как, с треском проломав хлипкий забор, ко мне бросилась целая толпа журналистов! От неожиданности я хотела отступить назад, чтобы скрыться за дверью, но для меня было уже слишком поздно. Толпа репортёров осадила меня со всех сторон, взяв в плотное вражеское кольцо…Со всех сторон на меня посыпался град вопросов:
- ТЕЛЕРАДИОКОМПАНИЯ «ПЕТЕРБУРГ». Лиля Мишина, что вы скажете об убийстве Губернатора Флориды Барио?
-Я сама только что узнала о нем из сообщения «Голоса Америки».
-ТЕЛЕКОНАЛ «НОВОСТИ ВВС». Только что нам сообщили, что в вашем доме скрывается дочь убитого сенатора Флориды Руби Барио – наследница многомиллионного состояния Барио! Как вы прокомментируете это сообщение?! Лиля Мишина, скажите, это ваша дочь?! Это ваша совместная дочь с сенатором?!
-Без комментариев! Дайте, дайте же мне пройти!
- ЖУРНАЛ «ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ» …Вы миллионерша? Скажите, каково это чувствовать, что вы владеете миллионами?
-Дай миллион, тогда прочувствую!  - совершенно серьезно ответила я.
-Но у нас нет миллиона, - как-то виновато  улыбнулась растерявшаяся  журналисточка.
-Тогда проваливай отсюда!
-Погодите, Лиля, ну, зачем же так категорично…Ещё один вопрос…Ваша дочь…
-Я же сказала, без комментариев! Дайте пройти!
-Лиля, Лиля,Лиля, - слышалось со всех сторон.  На меня насело тысячи микрофонов и камер. В меня тыкались паралоново-меховые колбаски микрофонов, меня щипали  за одежду, тянули за волосы парика, словно в одночасье пытались разобрать на тысячи сувенирных кусочков…
  Они задавали и ещё какие-то нелепейшие вопросы, которых я даже не помню теперь именно из-за своей нелепости, но я ничего не видела и не слышала в этот момент, я с ужасом наблюдала только одно -  что вся эта разношерстная толпа репортеров расположилась прямо на моих клубничных грядках! Не помня себя от ярости за испорченный огород – мой кусочек рая, который я так долго очищала от сорняков и выхаживала словно грудное дитя, я схватила первое, что попалось мне под руку – а им оказались дворницкая метла Алекса, которой он сметал опавшие листья с дорожки, ведущей в гараж, и, размахивая «оружием», словно пропеллером вертолета, пошла прямо на репортёров.
  Не помню что я делала потом… Кажется, я молотила метлой направо и налево, попадая в бегущие спины, разбивая камеры, сбивая штативы. В этот момент наперевес со своей метлой  я была прекрасна, как воинствующая Амазонка, отстаивающая священный пояс Ипполиты*, которым для меня были мои  грядки с клубникой, над которыми я так трепетно повитала долгие годы, и которые эти негодяи так безжалостно топтали своими копытами.
- Бездельники, негодяи, прочь,  прочь с моих грядок! Я  покажу вам, как топтать мою клубнику!  Убирайтесь! Вон! Больше никаких комментариев! Никаких!– Но голосового сопровождения уже было не надо – моей метлы было достаточно, чтобы разогнать эту непрошенную демонстрацию.
-Мама! мама! – услышала я родные голоса в какофонии звуков. Это были Вова и Ксюша. Они вернулись из школы и теперь не могли пробиться сквозь озверевшую толпу репортеров, которые буквально затирали их. В тот момент меня обуяла какая-то внутренняя злость, но «драться» я больше не могла – у меня просто не было сил. «Будь ты проклят, Барио, даже после смерти ты не даешь мне покоя!»
 -Пропустите их, это мои дети!  - закричала я репортерам, но вместо прямо перед своим ухом услышала противный голосишко, говоривший к тому же с явно еврейским акцентом на гундосую «р» :
-«ЭХО МОСКВЫ», Миссис Барио, как вы прокомментируете сообщение о том, что в вашем доме проживает дочь убитого сенатора Флориды Коди Барио - Руби Барио?! Она также ваша дочь?! Миссис Барио, ответьте на вопрос! – Эта злополучная «миссис Барио» стала той последней каплей, которая переполнила чашу моего человеческого  терпения. – Размахнувшись, я ударила кулаком прямо в камеру этому гундосому «р», но, к счастью, промахнулась.
-Вот  ненормальная!  - пряча от меня дорогую камеру, сердито загнусавил откуда ни возьмись взявшийся прямо над моей головой маленький еврейский репортёришка, в очках похожий на Гарри Поттера.
-Да пошел ты!  - От злости я согнула локоть и прямо в камеру показала ему увесистый русский кулак (к счастью, этот «досадный» эпизод тут же удалось вырезать).
-Госпожа Мишина, ответьте только на один вопрос… без камер…. - не отставало от меня упёртое до жареных сенсаций «ЭХО МОСКВЫ».  -Ваша дочь Руби Барио проживает вместе с вами?
-Я не знаю никакой Руби Барио!!! – что было мочи заорала я «москвичам» - Не знаю! Всё, без комментариев!
   В этот момент произошло самое невероятное: наш сторожевой баранчик Бяша, теперь живший у нас в саду на привязи вместо собаки, (тот самый чудом спасшийся «овечий сын» Урайза Байрама, которого когда-то пощадила Ксюша на «клюквенном» пикнике), по-видимому, предугадав мои намерения, сорвался с цепи (не без помощи Володьки), и, воинственно нагнув голову,  побежал прямо на раздражающий глаз камеры «ЭХА МОСКВЫ». 
  В последний момент, заметив атаку несущегося на него на всех порах барана, несчастный репортер «ЭХА»  попытался прикрыть дорогостоящую камеру спиной. Но получилось ещё хуже: спасая свою камеру, он буквально подставил под удар собственный зад: со всего разбегу Бяшка боднул его прямо в пятую точку. Репортер упал. Бяшка, видя, что человек с камерой упал, с бараньем упорством продолжил атаковать ненавистную камеру. Хруст ломаемых штативов, звон бьющегося стекла и сумасшедший крик с гундосым «р».
-Да, сделайте что-нибудь! Оттащите барана! Он разобьет нам камеру! – Все почему-то кинулись на Володьку, который и совершил этот хулиганский проступок с «отвязыванием барана». –Да, не того! – заорал жидёнок, а вот этого, - он показал на Бяшку, который, с проворством горного козла уже победоносно вскочив ему на плечи, с бараньим упорством продолжал атаковать камеру.
 Подбежавшие коллеги пытались оттащить разошедшегося Бяшку, но тот с бараньим яростным упорствомпродолжал атаковать ненавистную камеру, уже лежащую на земле, а заодно и «жиденка», пытающегося спасти её.
-Вы нам за это ещё ответите за камеру! Вы ответите нам!
-Так вам и надо! – В радостном злорадстве я показала «москвичам» средний палец и поспешила скрыться с перепуганными детьми за дверьми дома.
-Ну, и поговорила же ты с ними!  - засмеялся Алекс. - А ещё утверждала, что это  я дров наломал.
-Плевала я на их всех! Я устала  - и просто хочу спать! – я легла на постель Алекса и закрыла глаза. В голове все ещё вертелись противные лица, камеры,  микрофоны,  убегающие жирные  спины – всё мешалось в чудовищной бессмысленной головомойке, а над всем этим безобразием играл  какой-то непрекращающийся, противный собачий вальс.
-Погоди, а как же наши Американские пленники?
-Пусть посидят, пока в подвале. Объясни все детям, - уже засыпая, ответила я.



Глава двести тридцать первая

В темноте или Флоридские сидельцы


     Во сне она видела своего отца. Он был жив. Он прощался с ней перед дальней дорогой в неизведанную холодную Россию. Она видела его исхудавшее небритое лицо, его грустные измученные глаза, чувствовала укол каждой его щетинки на своих щеках. От него всё так же горько пахло сандаловым деревом. Этот противный, но такой родной запах его дорогого одеколона она усвоила ещё с детства. С ним были связаны все лучшие воспоминания об отце.
  Господи, как же на не могла понять ТОГДА, что он прощался с ней навсегда. Как же она не могла понять, что он предчувствовал свою гибель! Сердце разрывалось от жалости к отцу. Она знала - больше ей не увидеть его, никогда!
  Он долго не хотел отпускать её руку.  Но вот кончики их  пальцев  разъединились, и отец стал отходить  куда-то в тень. Тень – это смерть.
-Папа, папа! Не уходи, останься! – что есть силы закричала Руби, ловя руками невидимого отца.
-Я здесь, детка, я здесь! – услышала она его голос.

  Руби открыла глаза. О, нет, что это?! Она ничего не видит. Она ослепла!  Она умерла! Но что это? Над самым своим ухом она чувствует чьё-то дыхание! Дыхание её отца, но теперь то, «наяву», она точно знает, что находится не во Флориде, а в России. Но голос то ЕГО, её отца? Или ей показалось?
-Кто здесь? – перепуганная Руби, щупая всё вокруг, лихорадочно хватается за лицо Грэга.
-Ну, что ты, что ты, детка, не бойся, не бойся, папа здесь, папа рядом, - снова слышит она успокаивающий  голос отца.  – Отца?!  Но ведь его больше нет. Его убили! Убили!!! Тогда кто это?!
-Кто здесь?!!!! -  Собственный крик разрывает ей мозг, - но чья-то рука тут же зажимает ей рот.
-Тише, детка, тише, разве ты не узнала меня,  это же я, твой Болди*! Я не сделаю тебе ничего плохого!
-Болди? Но какого х..на ты здесь делаешь?
-То,  что и ты –прячусь от репортеров. Мать оставила меня с тобой, чтобы тебе не было так страшно одной, - спокойно ответил Грэг. –Ведь ты же боялвась в детстве темноты, не так ли?
-Что со мной, я ничего не вижу? – Руби нервно схватилась за глаза, пытаясь проверить, на месте ли они.
-Тихо, Руби, успокойся, ты не ослепла, просто здесь нет света. Сейчас, сейчас, я помогу тебе.  – Слышится скрежет, и пламя зажигалки выхватывает из темноты лицо Грэга. Худое и бледное, оно и в правду похоже на привидение.  И это страшное лицо движется прямо на неё!
-Тише, тище, теперь ты видишь, что это я. Твой Лысый Папа. Меня не надо бояться, - Грэг улыбается широким беззубым ртом, но от этого в темноте он ещё более безобразен.   Шокированная внезапным соседством  Руби, автоматически попятилась назад, но цепь резко рванула её за ногу. Отступать было некуда.
-Нет, ублюдок, не подходи ко мне! Ещё шаг – и я не отвечаю за себя! – выставив вперёд тяжелую цепь, Руби завизжала как резанная.
-Хорошо, хорошо, - послышался в темноте обиженный голос Грэга. – Если ты меня так боишься…Только, умаляю тебя,  не кричи – нас могут услышать.
   Воцарилась мучительная тишина. В темноте было слышны только тяжелые вздохи Грэга, да тихие всхлипывания Руби, оплакивающей своего отца. Наконец, Руби прервала тягостное молчание.
-Прости, Болди, я не должна была так поступать с тобой. Но мать – она сумасшедшая. Я боюсь её… Зачем всё это? Зачем она заперла меня здесь?
-Не бойся её, просто она очень любит тебя.
-За этим она заперла меня в холодном подвале, а тебя приставила в качестве надзирателя?
-Нет, нет. Руби, дочка, ты не поняла её. Твоя мать,… она…она любит тебя! Она хочет спасти тебя! После смерти губернатора за его наследство на тебя начнется настоящая травля.  Пойми, Руби, она не хочет терять тебя из-за этих проклятых денег Барио.
-Но моя жизнь ТАМ! Здесь я чужая. Я никто!
-Ты не чужая, Руби. Здесь твои родные. Если не я, то не отказывайся от своей несчастной больной матери! Ей и так многое пришлось вынести из-за тебя. Больше она не переживет твой отъезд.
-Скажи, Болди, только честно, это правда, что ты мой родной отец?
-Я не знаю, Руби, - развёл руками Грэг. -  Мы с Коди братья. Генная экспертиза подтвердила, что каждый из нас мог оказаться твоим отцом. Но кто? – наука пока не может установить этого.
-Стало быть, у меня два отца?- грустно усмехнулась Руби.- Что ж, благодарю, Болди, какое новое обретение я получила в вашем лице!
-Нет, Руби, теперь только один, и он с тобой. -   При этих неосторожных словах Грэга, напомнивших ей о гибели отца, Руби залилась горьким плачем. – Ну, же, девочка моя, не надо! Прости своего старого дурака Болди!
-Нет, нет, ничего, я сильная – я справлюсь. И потом сам папа ненавидел, когда я плачу. Он называл это явление «дать слабака». Дочь губернатора не должна быть слабачкой.– Руби решительно отерла слезы и высморкалась в платок, вовремя подставленный ей Грэгом.– Послушай, Болди, - вдруг, неожиданно начала Руби, - лучше расскажи мне, как я появилась на свет.
  О, если бы Руби могла видеть в темноте, то увидела бы, что лицо Грэга стало совершенно красным. Бедняга не ожидал такого наивного вопроса от своей уже взрослой дочери и потому совершенно растерялся. Пытаясь объяснить своему отнюдь не невинному дитя «вечный» вопрос, Грэг поднял глаза и уперся глазами в ту единственную точку в потолке, откуда, как ему казалось, сочился неясный свет.
-Всё очень просто, Руби, - неуверенно начал Грэг, усиленно теребя последний волосок на своей макушке, - мы с мамой очень сильно любили друг друга, а потом через девять месяцев появилась ты…
-Я имею ввиду не это, Болди! - рассердившись на наивный ответ Грэга, прервала его Руби, - как на свет появляются дети я и сама знаю.  Я говорю о другом -почему все вышло так, что у меня два отца? Вы с моим тогда тоже жили втроем, как сейчас с Алексом?
-Нет, Руби, здесь все значительно сложнее.
-Расскажи, я до сих пор ничего не понимаю. Теперь, когда отца нет, я должна знать всё, что связывало мою мать и моего отца.
-Мне очень трудно об этом говорить.
-Какой смысл скрывать все сейчас? Пойми, Болди,  я должна знать, почему моя мать так сильно ненавидит моего отца. Представляешь, сегодня, когда она узнала о его смерти – ОНА ТАНЦЕВАЛА! Она танцевала КАК ДУРА и радовалась его смерти, когда изувеченное пулями тело моего отца ещё не остыло в морге! Мне страшно об этом говорить, но в этот момент я так сильно возненавидела свою мать, что  мне хотелось  убить её. Представляешь, убить собственную мать! Мне страшно, Болди, страшно от самой себя, своих желаний! Я не знаю, отец ты мне или нет, но пожалуйста, Грэг, помоги мне, не отворачивайся от меня! Мне очень нужно узнать правду именно от тебя, потому что моя мать ненавидит моего отца и никогда не расскажет мне всей правды! Ты единственный в этом доме, кто может помочь мне!
-Хорошо, будь по-твоему, я расскажу тебе всё.  Русские говорят, что о покойном нужно говорить либо хорошо, либо ничего, но раз ты  сама пожелала выслушать всю правду – я расскажу тебе всё об этом страшном человеке, которого ты столько лет называла своим родным отцом.   Но рассказывать я начну не с него, а с того момента, как я познакомился с твоей матушкой, - Грэг уселся поудобнее и, подперев подбородок ладонями, начал свой рассказ: - Это случилось давным-давно, в незапамятные времена, когда на Флориду ещё не сошел страшный цунами, и Солнечный Полуостров имел свой первозданный вид, - тоном заправского сказочника заговорил он. - В одной жалкой хижине, ютившейся у самой кромки лесных чащоб Эверглейдс, жил маленький шестнадцатилетний мальчишка по имени Грегори Гарт. Жил он там не по своей воле – его отправил туда его злой отчим Теодор Бинкерс – злой амманитский проповедник, который захватил власть над его беспечной мамашей, значит, твоей бабушкой, и, коротко или долго, добился того, что выгнал несчастного из его законного дома. Единственным выходом для шестнадцатилетнего подростка была законная женитьба…
-Ну , хватит! - решительно прервала его Руби. –Ерунда все это. Кто же позволит несовершеннолетнему парню жениться?
-Не перебивай меня, Руби – ты захотела выслушать от меня всю правду, так сиди смирно и слушай её… Мы познакомились с твоей матушкой ещё задолго, как первый раз увиделись друг с другом в Социальных сетях.
-Ха-ха-ха! Ничего пооригинальнее ты не мог придумать?
-А что тут такого, в наше время люди часто знакомятся через сети.
 -Нет, я о другом! Как это можно познакомится, ещё даже ни разу не увидев друг друга? Нужно либо увидеть человека, либо не знакомиться с ним вовсе, - заключила свой несложный диалектический вывод «блондинки» Руби.
-Очень просто – мы познакомились по Интернету, а потом долго переписывались. Для несчастного парня, отвергнутого родными, и у которого совсем не было друзей, компьютер стал единственным утешением в его пустой, одинокой жизни. Впрочем, как и многие подростки своего времени, я тогда переписывался со многими девчонками. Но однажды случилось ЭТО! Ко мне пришло письмо из России, которое перевернуло всю мою молодую жизнь. Представляешь, она тоже была из Петербурга, как и я, но из совершенно другого мира! Чистая случайность? Но эта случайность перевернула всю мою жизнь! Мы стали переписываться и, в конце концов, так сошлись друг с другом, что стали почти родными. Однажды, я сам поведал ей о дедушкином наследстве, и мы договорились вступить в фиктивный брак, чтобы  заполучить положенные нам деньги. Но когда, я увидел её там,  в аэропорту – все изменилось. Я влюбился, как мальчишка! Потом мы поженились и стали жить у меня. Мать с отчимом ненавидели её и хотели разбить нашу семью, но, уже ничто не могло разлучить вас…
-Только не говори, что моя честная благородная  мамочка вышла за тебя не из-за денег, - зло усмехнулась Руби. – Это ещё раз подтверждает теорию моего отца, что все женщины, а особенно русские женщины, по натуре своей продажны.
-Не правда, Руби, не все! – решительно возразил Грэг. - Она так и не взяла этих денег. Мы поженились по любви. Я её любил до безумия и ревновал до безумия. Ты спрашиваешь, как это вышло в твоей  жизни появился другой отец – отвечу я сам толкнул её в его объятия.
-То есть как? – не поняла Руби.
 -Да, да это я собственноручно загубил свое собственное счастье, и всему причиной стала моя дурацкая ревность. Когда –то давно твоя мама была самой красивой женщиной Флориды, вот как ты сейчас. Я был счастлив с ней, но эта красота порой сводила меня с ума – мне казалось, что каждый проходящий мимо мужчина не равнодушен к моей русской жене. Сначала это выглядело вполне безобидно –словно мальчишка-подросток я ревновал её к каждому прохожему, не так посмотревшему на неё. Маленькая ревность, словно пикантная изюминка лишь приправляет любовь, большая – губит её. И грань между ними почти неразличима. Поначалу её даже забавляло, когда я ревновал её к другим мужчинам. Но потом все зашло слишком далеко, и кончилось трагически. Она стала отлучаться из дома одна, а я сходил с ума, думая, что она с другим, даже когда её не было всего два часа. Это было какое- то безумие, терзавшее душу наваждение, которое я не мог перебороть в себе. Я изводил её каждым мужиком, который, как казалось, похотливо смотрел в её сторону. Сначала она только отшучивалась. Кончилось всё тем, что я стал запирать её дома. Я прятал её красоту от всего мира в своей маленькой хижине. Как то раз, в один жаркий день,  она чуть было не задохнулась, когда я её запер, и, как обычно, ушел на работу. Меня потом осудили за это, но, к счастью, все обошлось. Вскоре все забылось и у нас все снова пошло, вроде бы, хорошо – она, как-то, смирилась с моим одиноким обществом, но я видел, как она страдает от скуки, оставаясь одна в маленькой хижине. Однажды, мне даже тяжело об этом вспоминать, мы круто поссорились из-за какого-то маленького черного  платья. Это произошло как раз в тот вечер, когда мы впервые собирались на вечеринку в город. Мне её французское платье показалось слишком открытым. Помню, в сердцах я  грубо обозвал её шлюхой - она обиделась и убежала. Вот тогда-то там она и встретила твоего папашу Барио, который в то время  был хозяином того самого прибрежного клуба, куда мы собирались. Как последнюю шлюху он напоил её какой-то дрянью, и уже хотел было завладеть ею, но твоя мама была не робкого десятка и влепила ему между ног здоровенную пощечину.
-Как это пощечину и между ног? - удивилась Руби.
-Но, в общем, я не знаю, как это называется. Русский хук в зад.
-Ха-ха-ха!
- Одним словом, ударила. С тех пор этот подонок, обуреваемый самой низменной страстью, поклялся отомстить ей за поруганное мужское самолюбие. Через какое-то время он разыскал её по дороге домой и стал преследовать, чтобы надругаться…
-Послушай, Грэг, ты нарочно рассказываешь мне все эти грязные байки про моего отца, чтобы вызвать во мне ненависть к нему. Это мать тебя так научила?
-Причём здесь мама! – не выдержал Грэг.- Ты же сама хотела правды, вот я и рассказываю её. Впрочем, прости, Ру, рассказчик я действительно не важный…
-Ничего, Грэг, продолжай. Ты прав, я сама напросилась, так выдержу все до конца, чтобы ты там ни говорил о папе…
 -…они оба попали в аварию, - продолжал Грэг. - Ей чудом тогда удалось выжить, но она на всю жизнь осталось хромой полу калекой. Но и твой папаша Барио не остался в долгу у судьбы -  осколком стекла ему выбило глаз.
-Так вот как он потерял свой глаз! – воскликнула удивленная Руби,  а папа  рассказывал, что глаз он потерял во время покушения, когда психически не уравновешенная женщина швырнула в него гранату из толпы.  – Грэг снова покраснел, как помидор, потому что в его отредактированном им же рассказе было куда меньше правды, чем в  до конца выдуманной  версии губернатора.
- Так или иначе, - глубоко вздохнув, продолжал Грэг, -  вся наша жизнь разделилась на до и после. Из-за моей ревности мы  попали в чудовищную западню, из которой уже не могли выбраться.  Да, Барио оплатил все счета за лечение, но только не затем, чтобы твоя мать снова поднялась на ноги. Это чудовище не способно было на благородные поступки. Своими деньгами он поставил её на ноги, только затем, чтобы окончательно завладеть ею и довершить свою грязную месть. Теперь у него в голове созрел ещё более чудовищный план – убить меня. Нет, только не подумай, что, убрав меня, он собирался жениться на ней – к тому времени у него уже официально  была жена миссис Синтия Барио.
-Моя официальная мать, - глядя в пустоту,  произнесла Руби.
-Что?
-Да, Синтия Барио. – так звали мою официальную мать! В моих метриках о рождении так и записано: «мать - Синтия Барио». Эта женщина погибла во время цунами, когда мне не было и года. Правда, я всегда знала, что она не моя биологическая мать, да и отец не скрывал этого, но для официальных кругов губернатор Флориды Коди Барио  был образцовым вдовцом, воспитывающим свою единственную  дочь.
  Грэг даже рад был этой новости. Он не хотел рассказывать дочери о своей связи с женой губернатора Флориды, и уж конечно о жестоком убийстве Синтии её приревновавшей матерью. Пусть девочка ничего не знает об этом страшном преступлении!
-Что ж, пусть все будет так, - пробубнил про себя Грэг.
-Как, Болди? – услышала остроухая Руби.
-Нет, ничего дочка. Так  на чём я остановился? – натянуто рассмеялся Грэг.
-У него была жена до Синтии.
-Да, у него была жена. Была жена. Синтия…, -Грэг замялся, потому что  в эту  самую секунду, как только он произнес её имя,  Грэг, вдруг, явственно показалось, что он увидел перед собой светящиеся белки глаз убитой. ОНА, Синтия, смотрела прямо на него из темноты. Грэг вздрогнул и, чуть было, не вскрикнул от ужаса.
-И что дальше? – прервала его Руби.
-А дальше – дрожащим не то от страха не то от холода голосом торопливо продолжил Грэг, - его люди пытались убить меня, но промахнулись. Вместо меня снайпер застрелил мою мать прямо на моих глазах.
-С чего ты решил, что мой отец убийца? – дрожащим голосом спросила Руби - перед ней явственно предстал обугленный труп Маолина с перерезанной спиной, лежащий на обочине дороги.
-Позже он сам признался в этом. Они убили мою мать, но я остался жив, и по завещанию всё имущество матери переходило ко мне. Тогда этот человек решил отобрать всё, что у нас было, решив, что, оставшись нищей,  твоя мама станет более сговорчивой, и сама придет к нему. Он скооперировался с моим отчимом, и пока мы спали, выкрал завещание. А  потом мой преподобный  отчим Бинкерс отобрал у нас всё: яхту, дом, деньги, и, даже нашего старичка Пикапа, которого сам же подарил мне на день рождения.
-Разве  какое-то имущество было для вас столь важно, чтобы не плюнуть на все это и не уехать куда-нибудь, чтобы начать там новую жизнь?
-О, моя девочка, если бы речь шла только об имуществе, мы бы не задумываясь, сделали это. Но, увы, как я уже говорил, мы оба попали в такую ловушку, из которой уже не могли выбраться.
-Что это всё значит?
-Коди Барио взлетел слишком высоко, чтобы мы могли сопротивляться ему. Он выиграл свою губернаторскую гонку. Так что, будучи на короткой ноге с «федералами»,                он разыскал бы нас повсюду. Так что бежать не было никакого смысла – тем более, что у нас все равно не оставалось ни цента в кармане. Мы были обездолены и унижены. Единственно, что мог предложить мне мой «преподобный» отчим от своего господнего милосердия к блудному сыну – это работа на уже его яхте. А потом всё случилось. Пока я работал на яхте, этот подонок – мой братец, приходил ко мне в дом и развлекался с твоей матерью прямо на нашей постели. Естественно, мне она ничего не говорила, потому что берегла меня, а я ни о чем не догадывался, потому что каждый раз приходил  с работы смертельно усталый. Так продолжалось пока, мой отчим не решил продать яхту. Ты уже догадался кто…
-Мой отец… - держась за голову, выдохнула Руби.
-Да, это была чудовищная сделка между аммонитским проповедником и губернатором Флориды. Сделка невиданная доселе миру. «Жемчужину Флориды» продавали всего за три миллиона долларов.
Услышав эту сумму Руби присвистнула от удивления:
-Всего –то! Ай, да, папочка – молодец!  Насколько мне известно, он перепродал эту яхту какому-то Гамбургскому толстосуму за все пятьдесят миллионов!
-Пятьдесят чего? – в горле Грэга встал какой-то  не проглатываемый ком.
-Пятьдесят миллионов долларов, - спокойно повторила Руби. – На эти деньги мы отремонтировали нашу усадьбу в Аллигаторлейк, в которой отец когда - то родился и вырос.
  О, если бы в эту секунду перед ним, вдруг,  предстал внезапно воскресший Коди, то Грэг без всякого сожаления задушил бы его своими руками, лишь только бы за тем, чтобы этот подонок умер ещё раз. Яхта была для Грэга, была нечто большим, чем простая лодка для рыбака.  «Жемчужина Флориды»  была светлой мальчишечьей мечтой о свободе, которую Коди Барио так бессмысленно растоптал, как и всю его несчастную жизнь.
-Что с вами, Болди?  - Руби тронула Грэга за плечо.
-А?
-Вы замолчали. Вы не хотите больше говорить со мной об отце?
-Сорок семь миллионов, это же надо, - куда-то  в воздух произнёс Грэг. – Значит, по Гамбургскому счёту* ты продал мою яхту. Так, так, с-э-э-э-р Барио.
-Мистер Гарт, алло, кажется, вы отвлеклись.
-Да, и у овцы отрастают зубы, когда от неё по куску отрывают мясо, - сжав кулаки,  с мальчишеской злостью произнёс Грэг.
-О чем это вы? – испугавшаяся внезапной ярости Грэга,  Руби на всякий случай отодвинулась  в стену.
-Всякому человеческому терпению приходит конец! Мы решили вырваться из этого заколдованного круга! -нервически заговорил Грэг.- Мы решили захватить собственную яхту, чтобы бежать из Флориды. Эта яхта слишком много для меня значила, и второго шанса у нас не было. В тот день была Весёлая Пятница* – не знаю, специально ли подгадал мой преодобный отчим или нет, но, как  раз в тот день мой преподобный отчим собирался продавать «Жемчужину». Сделка должна была свершиться на яхте.  Губернатор, адвокаты, охранники – все были там. У нас не было оружия, но мы были тверды в своем решении. По рецепту, взятому из Интернета, мы изготовили пояс Шахида*. В случае провала нашего плана, мы не собирались жить. Либо смерть, либо свобода. Но все сразу же пошло не так. Пояс Шахида оказался фальшивым. В последний момент мать подменила его на карамельные леденцы, завернутые в фольгу…Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! – смех сотрясал небольшую камеру. – Представляешь, каким идиотом я был, ворвавшись со своим карамельным оружием с криками «всем лежать!». Карамельный террорист. А-ха-ха-ха!
-Но почему же вас не расстреляли немедленно?! У охранников отца всегда есть оружие!
-Они не успели. Когда я ворвался в каюту – все были уже мертвы. Я плохо понимал, что произошло. Только потом я узнал, что это был яд. Они пили за сделку, но это был их последний бокал, потому грибной яд чаши смерти не оставил никого в живых…кроме одного.
-…моего отца?-спросила побелевшая Руби.
-Да, тому человеку, КОТОРОГО ТЫ НАЗЫВАЕШЬ СВОИМ ОТЦОМ, суждено было выжить, только потому, что его мгновенно вырвало. Я тогда подумал, что он тоже мертв. Нам надо было избавиться от трупов. Всё мелькало перед глазами. Я плохо соображал. Мы понимали только одно – избавиться от трупов мы сможем только в открытом море. Мы сбросили тела в воду, недалеко от берега. Вопреки своей воли мы стали преступниками. Мы понимали, что назад пути нет. Океан стал для нас единственным прибежищем, но и оно, увы, оказалась не надежным, - горько усмехнулся Грэг. – Это случилось через два дня. И земля разверзлась, и вода провалилась под нашим килем, - библейским размером начал «повествовать» Грэг, - но хляби морские не поглотили нас, ибо Господь решил сжалиться над двумя путниками и спасти им жизнь.
-Да, говорите же яснее, Грэг! –вмешалась Руби, уже начинавшая выходить из себя от странной «проповеднической» манеры Грэга.
-Мы спали, когда это произошло. Волна ударило в стекло. Нашу яхту захлестнуло водой, но потом вытолкнуло на поверхность, как пробку от вина. Мы стали единственной яхтой, которой удалось спастись в то страшное утро…- Грэг замолчал.
-А что было потом? – в нетерпении заерзала Руби.
В ответ тишина, только тихий храп слышался с противоположного конца кровати.
-Болди, ты что уснул? Уснул? – Руби стала дёргать Грэга за плечо.
-А? Что?
-Вы хотите спать?
-Да, здесь чудовищно холодно. Я не спал двое суток, - поёжившись, прокряхтел Грэг.
-А что было потом? Вас поймали?!
-Хе, поймали, - усмехнулся Грэг, растянув беззубую улыбку. – Как же...Кто будет ловить двух «утопленников», когда две трети населения Флориды погибли. Все считали нас погибшими, но мы были ещё живы.
-А отец, почему он остался жив?
 Грэг нервно поморщился.
-Его нашел сторожевой катер, когда он был уже без сознания. Самолётом его сразу же отправили в  Вашингтон… Когда волна отхлынула – мы поняли, что мы всё ещё находимся на плаву. Но где – мы не знали. Двигатель был повреждён.  Нашу систему навигации разбило стеклом. Мы были слепы и беспомощны, мы потеряли счет времени. Я не помню, сколько мы скитались по Океану. Для двух отверженных время показалось вечностью. Чтобы не умереть от голода, нам пришлось есть планктон и пить выпаренную в полиэтилене воду. У нас не было никаких шансов выжить, но нам хотелось жить, потому что к тому времени мама уже ждала ребёнка, то есть тебя,… и мы выжили – выжили вопреки всему. Спустя некоторое время нашу яхту прибило к какому-то берегу. Им оказалось забытое богом местечко близ Лемона под названием Пунте-де –Кольета. Пока ты не родилась на свет, мы решили поселиться здесь, вдали от цивилизации, но уже под другими именами –миссис и мистер Смит. У нас были деньги – те самые три миллиона, что губернатор Флориды собирался отдать за яхту. Дальнейшая судьба представлялась нам мрачной и неясной, но мы были счастливы, потому что мы ждали сына?
-Сына?
-Да, эти Коста-Риканские эскулапы всё напутали, - с какой-то радостью сообщил Грэг. – Они подсунули нам чужую карточку какой-то миссис Смит.
-И что было потом?
-А что потом?
-Потом родилась ты. Роды, как всегда, застали врасплох. Маме пришлось рожать тебя прямо на яхте. Мне тогда с трудом удалось добыть врача – и тот оказался психиатром.
-Психиатром?! – испугалась Руби. – Но как же я, вообще, тогда  родилась?!
-Обыкновенно – головкой вперед. У твоей бедной матушки не было выбора – либо рожать с акушеркой- психиатром, либо умереть от родов. Всё произошло как –то сразу. Не успел я оглянуться – как ты уже появилась. В глазах у меня всё мелькало, я ничего не соображал. Уже после ТОГО..,одним словом, вести вас Сан-Хосе не было никакого смысла – дороги размыло ливнями. Мать была слаба после родов, да и акушерка опасалась горячки, поэтому решено было оставить вас на яхте. Кстати, её тоже звали Руби, - рассмеялся Грэг.
-Ты бы ещё поведал мне, как вы с мамой зарыли волшебный горшочек на заднем дворе! - раздраженно ответила Руби.- Думаешь, я не знаю, как появляются дети. Я хочу знать, кто мой биологический отец!
 –Я не знаю этого, Руби... Чтобы не ссориться, мы назвали тебя первым попавшимся именем. А потом мы стали жить втроём. Яхта стала нашим домом. Так сами собой прошли два года, и за это время никто не хватился нас. Мы не знали, что он остался жить. Мы ничего не знали тогда. Всё шло как обычно – я ремонтировал яхту, мать сидела с тобой. А потом все началось по новой. Она стала буквально гаснуть на глазах. Видите ли у неё началась, ностальгия по Родине, которая когда-то её и знать не хотела! Но дело не в том…Поначалу она мне тоже ничего не говорила, но я видел, как она каждый день ходила в гостиницу, чтобы звонить своей матери, но телефон твоей бабушки молчал. Наконец, она решилась. Я говорил, что это полное безумие, что яхта не выдержит перехода через Атлантику,  но твоя матушка с присущим ей упрямством не слушала меня, говорила, что там у нас нет будущего. Наконец, она меня убедила! Мы готовили новое путешествие, которое могло бы стать для нас последним. И, уже через два месяца, наша яхта покинула берега Коста-Рики. Это было самое крутое путешествие! Мы пересекли Северную Атлантику по диагонали! Два раза мы чуть было не попали в шторм, но каждый раз нам удалось вырваться. Спустя два месяца мы прибыли в Россию. Только когда мы пересекли порог её квартиры, нам стало ясно почему всё это время телефон молчал -её матери уже не было – она умерла. Квартира была вычищена до мебели. Можно сказать, что мы вернулись в голые стены. Так начиналась наша «новая жизнь». Но у нас, как любил говаривать покойный проповедник чёрных Мартин Лютер Кинг,  «была мечта» – наш дом. Сразу после возвращения мы стали строить этот дом. Мы были настоящими богачами – у нас была шикарная яхта, свои дом, своя машина. Жизнь снова улыбалась нам. Спустя некоторое время мы планировали начать собственное дело, но какие-то бритоголовые подонки, нанятые конкурирующей фирмой, подожгли нашу яхту. В том пожаре я сильно обгорел, но яхту удалось спасти. Эта была горючая смесь, у меня начался токсический шок - мне хотели ампутировать ноги. На лечение ушла уйма денег, но ноги удалось спасти. Спасибо русским врачам. Лежа в больнице, я потерял ещё один год. Но несчастье только укрепило нас начать свое дело, но мы не ещё  знали, каким последствием это может обернуться для нас. Барио вычислил нас, вернее не нас, а нашу яхту. Он узнал её, хотя у нашей яхты было уже другое название «Паллада».  Моя жена составила из тех букв, которые составляли старое название  «Жемчужина Флорида».
-P-E-A-R-L -O-F-F-L-O-R-I-D-A – задумчиво произнесла про себя Руби, тыча пальцем в темноту.
-Что?
-Всё сходится. Название, сходится, - радостно объявила Руби. – Букв достаточно.
-Да, это придумала твоя матушка – сам бы я не догадался, - довольно подтвердил Грэг. –Но, увы, и это не помогло. «Жемчужину Флориды»  не спутаешь и с тысячью яхт…потому что она особенная… моя «Жемчужина». Говорят, на ней провела свои последние счастливые дни принцесса Диана...-(Усмехнувшись, руби махнула рукой). -Когда Барио увидел нашу яхту на дефиле яхт, наша судьба была уже предрешена. На следующий же день нас арестовали. Обратно во Флориду меня уже везли в наручниках, как преступника, покушавшегося на жизнь сенатора. Её оставили в России, потому что Россия не выдает преступников, свершивших преступление на  территории других стран. За убийство пяти человек, что были на яхте, и покушение на сенатора США, мне грозила смертная казнь. Мне уже ничто не могло помочь. Я понимал это, и уже не просил пощады, но твой отец сам настоял, чтобы я подал прошение о помиловании президенту. Его мать узнала меня. Вернее, не меня…Во мне она признала моего отца, который был когда-то её любовником, и от которого она родила Коди. Так Барио узнал, что я его брат. (К тому времени окружной прокурор  Барио, его официальный отец,  давно лежал на морском дне, присыпанный песком).
-Ай, да бабушка! Смогла-таки обвести вокруг пальца самого прокурора! – воскликнула удивленная Руби, но Грэг будто не слыша её, продолжал:
-При всей своей подлой натуре, этот человек не мог казнить собственного брата. Совесть не позволяла! Только вряд ли это была совесть…Просто помилование было куда выгоднее, чем моя казнь. Люди любят милующих, а губернатору Флориды всепрощение преступника, который покушался на его жизнь, нужно было, чтобы поднять свой пошатнувшийся рейтинг. Так я получил пожизненный срок, но  я остался жив. Только и эта жизнь мало чем отличалась от смерти. Я был особенным преступником. Меня содержали в одиночке. В каменном мешке с маленьким оконцем, из которого не видно было даже неба. Губернатор Флориды, мой братец, ратовал за то, чтобы мне смягчили содержание. Спустя некоторое время меня стали вывозить на каторжные работы вместе с другими заключенными Коулмана. Седьмой год – год критический. На седьмой год заключения я решился свершить невозможное -  бежать из  тюрьмы, из которой ещё никто не смог убежать. Терять мне было нечего.  У меня был только один шанс – бежать с поля, где мы работали. Меня поймали спустя десять минут. Я переплыл озеро, кишащее аллигаторами, но имел глупость провалиться в болото. Меня снова посадили в одиночку. Чтоб как-то не сойти с ума, я стал изучать русский язык. Это помогало. Я перевел множество аптечных фолиантов. Меня даже назначили научным корреспондентом Техасского университета, хотя на тот момент я был уже почти полусумасшедшим. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Меня так и называли в тюрьме Чокнутый Профессор - по мотивам комиксов. А потом Коди решил освободить меня. Он сказал, что обещал тебе, показать мать, которая умирает, а я, как ты знаешь, должен был сопровождать тебя в качестве переводчика. Не знаю, что повлияло на его решение, только не раскаяние. Я не верю в его раскаяние. Скорее всего, он хотел спрятать тебя у матери. Не знаю! Не знаю! – Грэг нервно потер стынущие руки. – Я знал только одно, что из Коулман есть только один выход – смерть. Этим шансом и хотел воспользоваться мой братец.
-Мой отец хотел убить тебя?
-Да, но только затем, чтобы снова воскресить…свободным человеком. Он дал мне пилюли, от которых я совершенно вырубился. Когда я очнулся, то был уже на свободе. Грэга Гарта больше не существовало  - вместо него на свет появился Барри Смит. Так после восемнадцати лет заключения я родился заново. А что было дальше – ты знаешь. Вот и вся история моей погибшей жизни.
-А, что было с матерью? Её отпустили?
-Как бы не так. Молох сам пожирает своих детей.
-Какой Молох? Каких детей?
-Молох – так мы с матерью называем Россию. Этого огромного, жирного Медведя, который расплывшись на всю Евразию, пожирает собственных граждан. Губернатор не затем засадил её в «Кресты», чтобы выпустить просто так.
-«Кресты» - это что?
-Самая страшная тюрьма в Старом  Пите. Пока решался вопрос об экстрадиции в США, её три года держали там. На Арсенальной 11 есть филиал женского следственного изолятора. Знаешь, что такое в России следственный изолятор? Нет, ты не знаешь, потому что не можешь представить это. Тюрьма Коулман по сравнению с эти местом – настоящий курорт. Это гораздо хуже, чем тюрьма, потому что даже в тюрьме, где преступники отбывают свое наказание, условия куда лучше и к заключенному относятся куда более гуманнее, потому что положение осужденного определено, и срок уже вынесен. Следственный изолятор в России –это совсем другое. Это ещё не тюрьма, потому что заключенным, находящимся в нем ещё не вынесли обвинительного приговора, и формально они считаются невиновным, но  это и не воля – это некоторое переходное состояние. Вот это самое «переходное состояние», неопределенность, – самое страшное в России, поскольку эта страна постоянно находится в «переходном состоянии».  Вот что, девочка, я скажу тебе, если и существует ад на земле, то он должен быть располагаться  в  российских следственных изоляторах. Когда попадаешь туда, то теряешь всякое человеческое достоинство, а это самое страшное! Там царит произвол и беззаконие, и в любой момент там с тобой могут сделать все что угодно.
-Вы так уверенно говорите о российских следственных изоляторах, как будто сами сидели там, - усмехнулась Руби.
-Да, я был там. Представь себе камеру, в которой набито человек восемьдесят, где даже нечем было даже дышать. Мы спали на полу, по очереди. Вши и туберкулез там были привычным явлением. К счастью, мои сокамерники оказались хорошими людьми – они не убили меня, хоть я и был тогда «иностранцем», которых в России ненавидят. Когда я рассказал, что на родине за покушение на сенатора Флориды  меня ждет смертная казнь, меня стали уважать, и даже делили со мной пайки. Но самое страшное – это не твои сокамерники, а надзиратели. Я сам видел, как их полиция,  выбивают показания из людей. Двух парней забили насмерть дубинками в живот, и вечером того же дня несчастные скончались в страшных судорогах. Потом сказали, что они, якобы, упали с нар и ушиблись. Там никто не станет заступаться за тебя, когда тебя станут убивать. Заключенные говорят, про какие-то там семейные сообщества, существующие среди них, но все это чушь. В следственных изоляторах каждый сам за себя, и каждый одинок. Это у них называется  закон джунглей.  Меня не били- я сразу же признался во всем, и все взял на себя.  К счастью, я сидел там совсем не долго – через месяц меня экстрагировали в США, иначе бы я сдох в общей камере. Вот так-то, Руби!
   За всё время рассказа Руби мысленно представляла свою маленькую хрупкую мать в окружении каких-то страшных женщин, которые били её в живот. Не то сокамерниц, не то надзирательниц – всё равно. Толпа женщин сливалась в единую массу полу - животных существ, над которыми витал единый закон – закон джунглей.
- Не беспокойся, Руби, - Грэг словно предугадал мысли Руби. – С деньгами губернатора можно было купить отдельную камеру со всеми удобствами, даже в самой страшной тюрьме Питера. Но господину губернатору и этого было мало – кроме физической пытки одиночного заключения, он  решил применить моральную. Его адвокат передал  ей, что меня казнили. Она не смогла вынести вины. В тот же день она вскрыла себе вены. Барио ждал именно этого. Её признали невменяемой и отправили в сумасшедший дом. Когда она вышла оттуда, у неё не было ни дома, ни работы, ничего. Ну, а потом, она встретила своего…своего…
-Можешь не говорить – я знаю, что было потом, - недовольно ответила Руби.
-Послушай, Руби, не обвиняй ни в чём мать – она бедняга ни в чем не виновата! Ты думаешь, я не вижу, как она старается быть для тебя хорошей матерью?!
-Да уж, старается, да так, что посадила на цепь, словно сторожевую собаку, - прошипела Руби, звякнув цепью. – Нога  совсем затекла!
-Теперь, когда я все рассказал,  - словно не слыша реплики Руби, продолжал Грэг, - ты можешь судить сама об этом человеке, которого ты так долго называла своим отцом. Я же отклонюсь от всякой критики того, кто был моим братом. Пусть теперь его судит самый справедливый суд, который находится разве что  на Небесах, - Руби увидела, как Грэг, словно заточенный в пещере мученик, молитвенно воздел глаза к дырке в потолке, из которой  теперь ещё яснее струился свет. Белки его глаз при этом таинственно сверкнули. В неясном свете полутемного погреба она никак не могла разобрать выражение его лица. Оно казалось каким-то приторможенным сонным, и от него непременно хотелось спать. Холод не давал уснуть. Как только не вертелась Руби в своем верблюжьем одеяле, она не могла согреться.
   Только спустя некоторое время Руби с ужасом поняла, что он спит. С ужасом – потому что Грэг спал с открытыми глазами и был похож на покойника. Разница была лишь в том, что «покойник» … посапывал.
-Грэг!!! – что есть сил крикнула Руби, чтобы прервать эту жуткую темноту и тишину. – Ты уже спишь?! а я хочу есть! – Она крикнула первое попавшееся, что пришло ей в голову.
-Есть? Сейчас я посмотрю, что там припасено у матушки. Как она сказала?... От голода то мы точно не помрем… Не помр-ё-ё-ё-м. Хи-хи-хи, - от этого жуткого стариковского хихиканья Руби стало ещё больше не по себе.
   А чуткий нос Грэга уже старательно проверял мои припасы. Ещё с тюрьмы Грэг привык к полутьме. В темноте своей камеры, когда вечером вырубали свет, полуслепой от своей близорукости Грэг часто  ориентировался по запаху в грязном хаосе своей одиночной камеры. Только по запаху ему, порою, приходилось отыскивать парашу. Теперь его длинный, чуть раздвоенный нос терзали совсем другие запахи - благодатные запахи пищи. Вот он наклонился над огромным бочонком – резкий запах аммиака ущипнул его в нос. Грэг поморщился. «Не лучше чем от параши», - подумал он, но он знал – так пахнет закисающая капуста, которую он ненавидел  всей своей тропической флоридской душой, и которую его Лили словно нарочно тушила каждое утро, распространяя на всю кухню отвратительное зловоние. Да, квашеную капусту он не стал бы есть, даже если бы умирал с голоду. А зачем, собственно, было её есть, когда кладовка ломилась от припасов, а сладкие запахи различных видов варенья прямо таки были в нос. Вот и его любимый клубничный компот! С огромным трудом Грэг достал с верхней полки тяжелую банку. Открыл крышку банки ударом об косяк. По замкнутому помещению сразу распространился густой клубничный аромат.
-Будешь есть? – деловито предложил он Руби. – Извини, ложки нет – придется есть из горла.
-Не надо, - грубо огрызнулась Руби. Грэг съел несколько клубничин без явного удовольствия и отставил банку. Ему почему-то было обидно и тяжело на сердце. После его рассказа, наполненного ненавистью к Коди Барио, Руби, должно быть, возненавидела его.
-Мне холодно, Грэг, - наевшись холодной клубники, вдруг, жалобно простонала Руби.
-Сейчас, сейчас, детка, я накрою тебя.
-Это не поможет, Грэг, я околею в этом проклятом погребе, даже в одеяле. Эй, мама!!! Открывай!!! – Руби принялась молотить руками в стену, и, вдруг, сорвалась плачем.  Она снова плакала по Коди. Грэг словно предугадывал такой поворот судьбы. Он схватил Руби и крепко прижал её к себе. Руби пыталась вырваться, но, несмотря на свою хрупкую комплекцию, Грэг оказался намного сильнее её.
   Вскоре плач перешёл в мирное всхлипывание, и Руби затихла в объятиях отца.
-Ты меня боишься? Не бойся, ведь ты моя девочка, а? – Грэг стал напевать тихую колыбельную, которую пел ей когда-то в далеком-далеком детстве, заворачивая её в пеленки:
Спи, мой беби,
                Мой милый славный беби…

 … «Странно, откуда профессор Смит знает эту колыбельную?» -думала Руби. Эти незатейливые успокаивающие слова английской колыбельной пел ей  её отец , когда укладывая спать, приходил целовать свою дочурку на ночь…И от этих трогательных детских воспоминаний покойного отца по щекам Руби лились горькие слёзы…
   Руби больше не в силах сопротивляться теплу его сухого тела и сну, навалившемуся на неё от его тихого умиротворенного шепота колыбельной. Руби чувствовала, что засыпала…. «Как это глупо!»  - с грустной улыбкой подумала она в конце, и тут же провалилась в длинный коридор какого-то приятного детского сна…
   Когда я проснулась, было уже утро. Я бросилась к окну – моя метла подействовала –репортёров словно вымело со двора. Алекса уже не было – в субботу он, как всегда спозаранку ушел к своей Бывшей,  чтобы проведать моего пасынка Сашку. Дети спали. Господи,  ключи на месте – значит, Алекс забыл  выпустить моих флоридских сидельцев! Господи, как же я забыла о Руби и Грэге! В подземном леднике МОЖНО ЗАМЕРЗНУТЬ НАСМЕРТЬ!
   Схватив  ключи, я кинулась  к  погребу
   Вдруг, в дверь неожиданно позвонили. Мое сердце подпрыгнуло внутри, словно большой резиновый шар.
-Кто там? – шёпотом спросила я.
-Откройте, милиция! – услышала я. - «Всё это конец», - мелькнуло у меня в голове.
 Сквозь цепочку, я увидела людей в форме. В первую секунду мне показалось, что с улицы несёт каким-то отвратительным запахом паленой пластмассы. Этот мерзкий запах всегда преследует меня, когда случается какое-то  несчастье. - «Теперь всё. Они найдут Грэга и Руби – и я больше не увижу их никогда!»
-Что вам нужно? - Я чувствовала, как моё лицо становится бледным.
-Мы бы хотели знать, не видели ли вы утром чего-нибудь подозрительного у вашего дома?
-Позвольте, но  что случилось?!
-Сегодня утром сгорела дача вашего соседа Собако Николая Петровича, - «Так вот откуда этот отвратительный запах!» Точно, там, за дверью я увидела стоящую пожарную машину, и суетившихся  вокруг людей, среди которых был Алекс. С моего сердца словно свалилась чудовищная ноша.
-Нет, не видела, - уверенно заявила я, и тут же захлопнула дверь. (Видимо, «Господь Всемогущий» Грэга сжалился над несчастным беглецом и решил  не возвращать его обратно в Коулман).
   Мои «пленники» были там. Они сидели в полной темноте, потому что батарейка фонарика  давно  перегорела. Было видно, как они насмерть продрогли в холодном леднике погреба, потому что жались друг к другу, как овечки, в зимнюю стужу. Зареванная, распухшая от слез и холода, Руби всё ещё спала – она склонила взлохмаченную голову на колени отца. Грэг спал сидя, и, как обычно, по-стариковски клюя длинным носом, держал в руках завернутую в одеяло Руби, словно ей снова было два годика. Только один мой Грэг был способен  спать сидя.
   Поток света ворвался в душную холодную темницу. Проснувшийся Грэг заморгал невидящими глазами.
-А это ты? Наконец-то, а то мы с Руби чуть было не замерзли в твоем проклятом подземелье! –закашлялся он.
-Ещё спит? – спросила я.
-Спит. Бедняга всю ночь проплакала над Коди. Только сейчас заснула.  – Я поморщилась – мне было очень неприятно слышать эти слова.
   Услышав хриплый кашель отца над своим ухом, Руби застонала…. проснулась. Пленница больше не буянила и не кричала, казалось, она смирилась со своим положением, но её распухшие ото сна глаза смотрели на меня с горящей ненавистью пойманного в ловушку зверька, как будто я была сопричастна с самой Долорес Кареро,  что убила её отца.
  Не говоря ни слова, я подошла к Руби и сняла цепь с её ноги.
-Что ты делаешь?! – закричал на меня Грэг.
-Я делаю, то, что должна сделать. Вот что, Грэг, мы не имеем право держать дочь на цепи!  Барио был прав, – Руби должна сама решить  уехать ей во Флориду или остаться с нами!
  Почувствовав свободу, пленница расправила затёкшие ноги, и, схватив свой саквояж с документами, хотела было, уже бежать, когда обернулась и увидела тех двоих, что остались сидеть на постели.  Какими маленькими и жалкими сразу же сделались эти два бледных худых старичка, согнувшись от горя. Неужели, эти худые маленькие старички, похожие на больных  детей, и есть те самые люди, что когда-то подарили ей жизнь – её родители?
-Ну, же, Руби, чего же ты ждёшь?! – отирая слёзы, грязным рукавом халата проговорила я. – Беги, там во Флориде тебя ждёт ТВОЯ  ЖИЗНЬ!
-Я останусь с вами, - виновато пробубнила она, склонив голову. – ТАМ у меня больше никого нет. – Вернувшись к нам, она села на кровать и крепко обняла нас за шеи.
-Знаешь, мам, пока мы сидели взаперти,  мне с Болди о многом удалось поговорить, - глядя куда-то в пустоту, тихо сказала Руби.
-Она знает всё, - подтвердил Грэг.
-Вот и славно, ребята, а теперь идемте есть! – обрадовалась я.
-Я же сказала, я знаю все! – с каким то вызовом закричала на меня Руби.

  Вдруг, в дверь позвонили.
-Прячьтесь, - скомандовала я, захлопнув дверь.
  Это был Алекс. Он принёс радостную весть:
-Сгорело!
-Что сгорело?
-Собачья дача сгорела.
-Ты так радуешься, как будто сам поджег её, - запсиховала я, потому что заметила, что Алекс был как будто навеселе.
-А что если и пожег? –пьяным жестом разведя руками, произнес он.
-Придурок! - злобно выругалась я, провожая подзатыльником в дверь. - Зачем ты так напился?!
-А, может быть, я оплакиваю твоего губернатора? – ответил он мне. – Включи, телек. Эту муть гонят по всем новостям. Ба, а вот и наши Флоридские сидельцы, повылазили! С добрым утром!- радостно воскликнул Алекс. – Помянем же нашего губернатора штата Флориды! – протягивая  Грэгу недопитый шкалик с водкой, радостно произнес он. – Пусть земелька, б-р-р-р, болотце  Флориды ему будет пухом! Ам-и-и-и-нь!
-Иди спать! –раздраженно крикнула я на него. Обычно, когда Алекс был навеселе – «на деле» он был вполне смирным. В пьяном угаре он никогда не пререкался мне и не выяснял отношений кулаками, что делает пьяниц почти невыносимыми. Так что с ним можно было особо не церемониться. Больше того, протрезвев, он забывал все ругательства, в сердцах кинутые мною в его адрес. Самое главной задачей, когда Алекс возвращался пьяным, было дотащить его до постели, а дальше он просто вырубался.
  Зачем он так напился? Я знала – запои у Алекса бывали, когда что –нибудь случалось. Должно быть, он здорово испугался, когда к нашему дому подкатила вся эта свора журналистов с телекамерами. Да ещё этот пожар! Где он взял спиртное с утра – для меня так и осталось загадкой.



Глава двести тридцать вторая

Я -картошка


     А наша «доблестная» милиция не дремала.  Как только от адвоката Карбински поступило подтверждение, что в скромном доме на окраине деревни  Петушки находится дочь убитого губернатора, «менты» были тут как тут. Словно собаки, сбегавшиеся на выброшенные остатки студня, так и наша «доблестная» милиция, вытаращив глаза,  сбежалась на сообщение прессы о том, что в этом ничем не примечательном  сельском доме на окраине города, своей собственной матерью может насильно содержаться дочь известного миллиардера – самого богатого человека Америки, чьё состояние превышало всякие допустимые пределы, уступая состоянию лишь знаменитому султану острова Брунея*.
  Как вы уже догадались, первый визит был не случаен. Это было, что называется, «разведка боем». Дальше следовало наступление.
  В тот же день в нашу квартиру позвонили.
-Откройте милиция!
-Я же уже сказала вам, что никого не видела!  До свидания!
-Мы не поэтому. Из посольства США только что поступило сообщение, что в этом доме насильно содержится гражданка США, Руби Барио – ваша дочь. - Услышав имя дочери, я побелела как полотно. Наши с Грэгом глаза встретились. Схватив Руби за руку, он бросился в погреб.
-Я же уже говорила вашим горлопанам- журналистам - у меня нет никакой Руби Барио!  - закричала я в трубку домофона. – Более того, я не знаю никакой Руби Барио! А дочь у меня одна – это моя приемная дочь Ксюша, и она сейчас со мной! Вы нарушаете частную собственность! Уходите!
-У нас есть ордер на обыск вашего дома!
-Я сказала убирайтесь! Я ничего не желаю знать!
-Послушайте, госпожа Мишина, не усложняйте свое положение! Мы знаем, что в этом доме насильно содержится гражданка США! Если вы не откроете дверь, мы начнем ломать! Считаю до десяти!
-Хорошо! Открываю…
  В комнату ввалилось несколько плечистых парней в камуфляже.
-Старший лейтенант Сергеев, - представился старший из них, тыкая мне в нос удостоверение, прочесть которое не было никакой возможности.
-Послушайте, старший лейтенант Сергеев,  это обыск? Если я преступница, то пусть скажут, в чем меня обвиняют.
-Пока ни в чем. Все будет зависеть от результатов обыска.
-Ищите! - махнув рукой, сердито буркнула я. Плечистые ребята с автоматами наперевес разбежались по комнатам. Володя, сжимая в руках дрожащую словно осиновый лист сестру, с ужасом наблюдая за происходящим.
-Никого, - послышались голоса из детских комнат.
  В спальне они тут же обнаружили пьяного Алекса, которого теперь не могла разбудить, не то что наряд ОМОН, а даже артиллерийская канонада.
-Это ваш муж? – с каким-то ехидством спросил старший лейтенант Сергеев, приоткрывая одеяло под которым словно зверь храпел Алекс.
-Да, это мой муж. Мой единственный муж Алексей Анатольевич Мишин, - уверенно произнесла я, задернув обратно одеяло на храпящего Алекса. И тут –то я вспомнила  о Грэге: «Господи, зачем я брякнула это дурацкое  «единственный», но было поздно что-то менять.
-Так-так, - заходил он по комнате. – Значит, вы живёте  тут вчетвером.
-Послушайте, лейтенант, - начала терять я терпение, - если вы не нашли в моем доме никакой Руби Барио, то соизвольте покинуть его. Ваши архаровцы изгадили мне весь ковёр своими грязными ботинками.
-А что, мать, урожай картошки в этом году хороший? – спросил, вдруг, лейтенант, глядя в окно. –Я смотрю, у вас тут прям целые плантации, - усмехнулся он.
-Ничего, пока не жаловались, - подтвердила я, от злости кусая губы.
-И где же вы все это  храните?
  Я сразу смекнула, о чем идет речь.
-Нигде, -резко отрезала я, - мы продаем молодую картошку на рынке. А что?! –Я старалась быть спокойной, но мое красное, как помидор, лицо предательски выдавало волнение.
-Вот, что, мать, я не собираюсь играть с вами ни в какие  игры! Показывайте, где у вас погреб, или я сам найду его!
-У меня нет погреба, - почти теряя сознание, заплетавшимся языком промямлила я. В эту страшную секунду я почувствовала, как голова моя закружилась -  я готова была рухнуть прямо здесь, перед лейтенантом Сергеевым..
-Понимаете, госпожа Мишина, если Я найду погреб – вам же будет же хуже. А я найду его, потому что знаю, что в вашем доме он есть, - с наглым выражением лица замямлил лейтенант Сергеев.
-Хорошо, – бледнея, как полотно произнесла я. – Если вам нужен мой погреб, можете осмотреть его. Володя покажет, - упавшим голосом произнесла я и, опустившись в кресло, закрыла лицо руками.  Я уже представляла страшную картину, как Грэга выведут отсюда в наручниках. Бедный, бедный, Грэг! Погиб!

-Мы пропали, нас вычисли, они идут сюда, – схватившись за голову, Грэг заметался по пространству погреба. – Меня ждёт тюрьма!
-Ещё не всё потеряно, Грэг! У меня есть план. –Решительным движением Руби  опрокинула огромный мешок с картошкой и вывалила все на пол.
-Что ты делаешь?
 -Залезайте в мешок, Грэг! Немедленно!
-Куда?!
-В мешок. Я спрячу вас там! Не медлите же, они спускаются!
-О, Господь Всемогущий, прости все мои прегрешения! – взмолился Грэг и, присев на корточки, залез в мешок.  Руби затянула крепкую бечевку и завалила другими мешками.
-Тихо, идут!
   Скрипкая дверь люка отворилась, впустив в пыльный погреб луч света, в котором заиграли мириады пылинок.
-Руби Барио?
-Да.
   Старший лейтенант Сергеев потерял дар речи, увидев блистательную красавицу в роскошном шелковом пеньюаре, как ни в чем не бывало, перебиравшую картошку своими белыми, непривыкшими к работе ручками. Он занес одну ногу на лесенку, ведущую в погреб, но уже не смог проделать это же с другой ногой, да, онемев, так и застыл, глядя на невиданную красоту девушки….
-Я слушаю вас, господин комиссар, - делая вид, что она обламывает невидимые глазки, Руби уже в который раз вертела совершенно чистую картофелину в розовых наманикюренных пальчиках. – Я слушаю вас, господин комиссар! Вы что-то хотели мне сказать? – уже с раздражением повторила красавица.
- Э-э-э-э-э-э! М-ы-ы-ы-ы-ы! – замычал старший лейтенант Сергеев. Он не знал и слова по-английски, а красота Руби совсем обезоружила его язык.
-Вы хотели видеть меня? Вот я здесь. Руби Барио перед вами… Что дальше, господин комиссар? – спросила Руби, уставившись глазами в тупые глаза растерявшегося солдафона.
- Э-э-э-э-э-э! М-ы-ы-ы-ы-ы! Позовите сюда мать, - наконец, выдавил он, стирая платком пот со лба. Двое дюжих омоновцев неприятно схватив меня за рукава халата, почти волоком потащили в погреб.
-Это  Руби Барио, ваша дочь?
-Да.
-Почему вы лгали, что не знаете никакой Руби Барио?
-Я не хотела, чтобы моя девочка узнала о гибели её отца. Умоляю вас, ничего не говорите моей дочери о покушении в Таллахасси! Пусть она узнает о смерти отца, только когда вернется во Флориду –после похорон ей будет гораздо легче перенести эту потерю, - шепотом взмолилась я на ухо лейтенанту Сергееву.
-Позвольте, я не понимаю, а в чем собственно дело, - вмешалась Руби, - почему я не могу жить у своей  матери.  Все визы в порядке. Вот, пожалуйста, если желаете - моя виза.  До окончания срока пребывания в России ещё целый месяц, и я могу жить там, где посчитаю нужным. – Из крошечного портмоне Руби достала свой загранпаспорт с визой и протянула документы старшему лейтенанту Сергееву. – Еще вопросы есть? Вопросы? – Руби постучала по голове, словно намекая, что её оппонент полный идиот.
-Что вы делаете в подвале?
-Не видите, моя дочь перебирает картошку. А что, это запрещено законом? –подхватила я.
-Я спрашиваю сейчас не вас, а молодую леди!
Улыбнувшись, Руби только пожала плечами, дескать, «я вас не понимаю».
-Вы что не видите, моя дочь совершенно не говорит по-русски.
-Эй, вы там, крикнул он своим омоновцам наверху, тащите сюда этого «представителя» и поживее.
-Прямо сюда!
-Прямо сюда! А то потом эти америконосы начнут вертеть задницей, дескать, мы бездействуем! Нам тут не нужен международный скандал! Да скажите ему, чтобы не болтал языком о том, что их губернатора того…этого… Девчонка пока ничего не знает…Ну, вы поняли меня?
   Через секунду в погреб вошел перепуганный насмерть «представитель» из посольства.  Сквозь крошечные кругляши очков посол с ужасом смотрел на всю нашу честную компанию, как будто мы были тут стадом маньяков, затащивших его сюда, чтобы распотрошить его на месте. Своим видом он чем-то напоминал проповедника Бинкерса, разве что, был не так плешив.
-Это Руби Барио?
«Представитель» закивал головой, словно китайский болванчик.
-Спросите её, что она делает здесь.
-Не видите, перебираю картошку матери. А что, в России это запрещено законом?
-Нет, почему же? – пожал плечами «Представитель» и почему-то беспомощно уставился на меня своими крысиными глазками. Он так напомнил мне проповедника, что, фыркнув,  я с омерзением отвернулась.
-Хорошо, спросите её, не удерживает ли её мать, (мать её…-  прошипел сквозь зубы старший лейтенант Сергеев, которому эта история начинала уже надоедать) НАСИЛЬНО.
-Откуда вы могли взять эту чушь, господин комиссар? Она моя мать и любит меня. Я сама согласилась жить у ней.
   «Представитель» как-то невнятно перевел и сразу же засобирался наверх. 
-Погодите, господин посол, теперь, когда вы убедились, что с вашей гражданкой все в порядке, и никто её не удерживает здесь, соизвольте подписать пару бумаг, снимающих с нас всю ответственность.
 -Да, мистер Сергеев.– Представитель неохотно чиркнул какую –то каракулю под протоколом, даже не прочтя его.
-Да, мисс Барио, - уже уходя, повернулся к ней лицом «представитель», -помните, что у вас остался только месяц. Дальше вы будете обязаны покинуть эту страну, –произнеся, последнюю фразу, он недобро посмотрел в мою сторону.
-Да, да, хорошо, я поняла, - улыбаясь, закивала головой Руби, провожая горе-посла к выходу.
-Погодите, господин Смит, последний вопрос. Спросите мисс Барио, зачем  ей спать в этом погребе, когда наверху полно места. – Старший лейтенант Сергеев указал на разобранную кровать, на которой до этого спали Руби и Грэг.
-Метод погружения, - не моргнув глазом, ответила Руби, протягивая старшему лейтенанту Сергееву небольшой русско-английский словарик Грэга.
-Что это все значит?
-Я изучаю русский язык. Разве вы не слышали о знаменитом «методе погружения». Человек сам изолирует себя в четырех стенах, чтобы изучать язык. Так ему ничто не мешает. Самое лучшее, делать это в подвале, перебирая картошку – так лучше сосредотачиваешься на произношении….
-Да, и вы изучили уже что-нибудь? – со злобной иронией спросил старший лейтенант Сергеев.
-Конечно. Вот. Пошел ты на х…, ментяра поганый! – нагло глядя ему в глаза, Руби выставила вперед средний палец.
-Руби! – крикнула я. Мне было стыдно за дочь! Чудовищно стыдно!
  Я увидела, как от удивления глаза старшего лейтенанта Сергеева сделались большими, как две плошки. Он не ожидал услышать такое от красавицы, которая поначалу заворожила его.
-Простите её – молодая, дерзкая, - кинулась умалять я.
-Вот теперь то я вижу, что наша девка! – «похвалив» Руби, снисходительно усмехнулся лейтенант Сергеев.
-Уходите! Пожалуйста, уходите! - взмолилась я.
   Старший капитан Сергеев пошел, но, обернувшись, погрозил пальцем Руби, на что та снова нагло показала палец.
-Уходите же!
-Да, совсем забыл, - уже в дверях обернулся ко мне  старший лейтенант Сергеев, -  на вас подан ещё один иск – от радио «ЭХО МОСКВЫ». Вам придется ответить за одну их разбитую камеру и сломанный штатив.
-Хорошо, тогда я тоже  подам на них встречный иск за то, что они растоптали мне всю клубнику. Сто кустов сортовой клубники – думаете это шутка?! - не моргнув глазом, парировала я, как бы невзначай подталкивая все ещё вертящего головой на Руби, лейтенанта Сергеева к выходу, -  и к тому же, Я ИХ СЮДА НЕ ПРИГЛАШАЛА….
   Я услышала, как старший лейтенант Сергеев громко расхохотался.
    Закрыв дверь на все замки и цепочки, я бросилась в подвал. «Неужели, Грэг бежал. Но как? Из закрытого подвала? Должно быть, он выскользнул из дома, когда увидел, что менты приближаются сюда. Нет, бред, я точно видела, как Руби и Грэг скользнули в подвал! Но как, черт подери?!...Даже при всей своей худосочности, не мог же мой Грэг оказаться Гудини*, чтобы вылезти в духовое отверстие погреба?».
-Бежал? – накинулась я на Руби.
-Нет, - таинственно улыбнулась Руби.
-Где отец? – затрясла я её за плечи.
-Он здесь.
-Где? – Я окинула взглядом кладовку. Грэга нигде не было. Вдруг, я заметила, что один мешок с картошкой  будто бы зашевелился. Послышался хриплый кашель и знакомое восклицание:
-Господь всемогущий!
-Грэг! Это ты?!  - улыбнулась я.
-Я. – Из пыльного мешка появилась знакомая лысина.
-Но, что ты тут делаешь? – рассмеялась я.
-Прячусь от тюрьмы, -спокойно ответил Грэг.
-Грэг, милый, - я бросилась к нему и, обхватив его голову, стала целовать в пыльное лицо. – Милый мой, Лысик мой, а я думала, тебя уже поймали и арестовали.
-Не дождутся, - довольно буркнул, Грэг показав в дверь погреба, куда ушли «менты», средний палец.
-Так это ты, поганец,  научил дочку материться? – хлопнула я его по лысине.
-Ой! Больно! – Схватился за ушибленную лысину Грэг.
-А будет ещё больней! Так это ты?!
-Клянусь, милая, это не я!
-Братец Вова! – засмеялась Руби.
-Так это твой брат научил тебя таким словам?
-Да. Здорово я его, правда?! Этот русский коп сразу убрался!
  В ответ, размахнувшись, я со всей силы влепила ей пощёчину.
-За что, мама?! – обиженная Руби схватилась за щёку.
-Запомни, никогда и не при каких обстоятельствах не ругайся матом! Это закон! Мой закон! Поняла?!
-Поняла, - злобно надув губки, еле промямлила Руби.
-Ну, полно дуться, Руби. Ха-ха-ха! А это ты хорошо придумала с картошкой! Ха-ха-ха! Грэг, помнишь тот русский анекдот, когда «мент» пинает третий мешок, а оттуда раздается: «Я –картошка! Я – картошка!».
- Я –картошка! – глупо улыбнулся Грэг, раздвинув беззубый рот.
-Ты самая моя сладкая картошечка, - засмеялась я, и, придвинув лысую голову Грэга к себе, обняла его за шею и  наградила его самым долгим супружеским поцелуем в нашей жизни.
-Хватит лизаться, - обиженно оборвала нас Руби. –Лучше подумай, мам, что мы будем делать дальше. От визы у меня остается всего месяц.
-Я не отпущу тебя никуда, - решительно заявила я.
-Так и будешь держать меня на цепи, как собаку? - усмехнулась Руби.
-Не знаю, но не отпущу.
-И на что же мы будем жить? Твоего Алекса снова уволили, в «Агентстве» тебе платят гроши, а до пенсии вам обоим ещё далеко. На что же мы будем жить вшестером?
-С чего ты взяла, что твоего отчима уволили?
-Думаешь, я ничего не соображаю. Он уже давно не ходит на работу. Вот и сегодня вместо работы он снова ходил в паб. Только ты этого не замечаешь.
-Это правда, Грэг?
-Увы, да, - пожал плечами Грэг. - Алекс сказал, чтобы мы ничего не говорили тебе, пока он не устроился на новую работу.
-Боже мой, бедный Алекс! Это прям какой-то злой рок!
-Так тебе нужны деньги, мамочка?
-Ничего, доченька, мы как-нибудь продержимся! – погладила я Руби по её взлохмаченной голове. – Случалось и не такое. Помнишь, как мы месяц питались одним планктоном и выжили. А теперь у нас целая кладовка разных вкусностей. Глупо будет умирать от голода, имея столько варенья! Будем продавать варенье!
-Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Мама, мама, я не о том. Я говорю не о том. Пока мы как болваны сидим в этом долбанном подвале и думаем о каком-то варенье, наши денежки спокойно лежат в Швейцарском банке и ждут нас
-Ну, ты и шутница, Руби, - рассмеялась я, кивая на дочь.
-А я не шучу, - совершенно серьезным тоном ответила Руби. – Перед смертью отец завещал мне кое-что. Просто нужно съездить в Цюрих и забрать это. Этого немного, но думаю двести пятьдесят миллионов на первое время нам хватит, - улыбаясь, произнесла Руби.
- Сколько?- охрипшим голосом переспросила я, чувствуя как какой-то непреодолимый ком подступает прямо к горлу.
-Двести пятьдесят миллионов, мамочка, - со спокойной улыбочкой повторила Руби.
   Через секунду, я услышала какой-то хлопок. Я повернулась – Грэг лежал без сознания.
   Горы, заснеженные вершины, острые шпили Цюрихского собора, колонные здания банков – все полетело перед глазами в безумной пляске. Раздался второй хлопок – на пыльном полу погреба рядом с Грэгом лежала я.



США, Цетральная Флорида, затопленный болотами Эверглейдс, бывший поселок  Маш

Глава двести тридцать третья

Имитатор


     Был тихий осенний вечер, который только бывает во Флориде в начале сезона зимней  прохладной засухи, предзнаменующих собой замирание буйной тропической природы Солнечного Полуострова, досыта напоённой бурным тропическим летом, изобилующего  нестерпимой удушливой  жарой и страшными грозами. В это время солнце уже не жжет, а греет с нежностью материнских объятий. Тишина. В такие дни даже в самой гуще тропических болот и озёр Флориды не услышишь ни криков животных, ни пения птиц – все словно замерло в ожидании чего-то. Только всплеск от хвоста аллигатора или выпрыгнувшей рыбы нарушают странную идиллию тишины.
   Теплый осенний воздух чист и прозрачен. Лишь легкая дымка испарений поднимается с глади обширного затопленного леса. Да, вы не ошиблись, когда-то здесь была суша, о чем свидетельствуют выбеленные солнцем скелеты сосен, торчащих прямо из воды. Но даже не эти умершие остовы некогда прекрасных сосновых лесов, придают болотному пейзажу такой мрачный похоронный вид. То тут то там, по всему пространству затопленного леса разбросаны останки домов, выступающие из воды остатками поржавевшей арматуры и обгорелыми кирпичными балками.  Сейчас эти каменные мертвецы свидетельствовали о некогда кипевшей здесь жизни людей. Если мертвые деревья как-то вписывались в болотный пейзаж затопленного леса, то обуглившиеся дома с пустыми глазницами полузатопленных окон, поднимавшиеся над гладью воды, заставляли сердце сжиматься при виде города-призрака. Сразу было видно, что в этом месте произошло что-то страшное. Но что же это? Мозг наполняется загадкой, и вы пытаетесь разрешить её. Но тщетно…
    Алое тропическое солнце, свершив свой круговой пробег, медленно погружалось в гладь болотного озера.  Орлан - белоголов проворно выхватывает зазевавшуюся рыбу с поверхности воды и тащит её на огромное дерево, возвышавшееся посреди небольшого островка. Там, в развилке старого мёртвого дуба, у него гнездо, представляющее собой неряшливое нагромождение веток, когда-то выловленных им с поверхности воды. Это его последняя рыба за сегодняшний день. Последняя рыба, которую он приносит своему уже изрядно подросшему отпрыску. Дальше птенец должен научиться добывать рыбу сам. Для этого отец навсегда оставит его в гнезде. Глупый дурачок ещё, не ведая о предстоящих ему испытаниях,  выпрашивая родительскую подачку, трогательно приседает и трепещет перед ним крылышками, при этом издавая что-то среднее между хриплым  вороньем карканьем и жалким цыплячьим писком.
  День неумолимо клонится к вечеру. Темнеет стремительно. Вот затопленное озеро погрузилось в полумрак. Лишь вездесущие светлячки мелькают в ветвях деревьев, придавая таинственности наступавшей теплой ночи. Огненный полумесяц уже обрисовал контуры затопленных деревьев и домов, которые зловещими тенями скользят по водной глади.
   Становится темно. В такие ночи звездное небо особенно ясно, и ты ощущаешь собственное движение во всеобщем мироздании.  Кто ты? Никто. Маленькая песчинка, движущаяся вместе с голубым ковчегом жизни под названием планета Земля.
  Черная вода затопленного леса так тиха и безбрежна, что даже контуры месяца едва колышутся в водной глади.  Тишина! А там, в небе, с величественным покоем проплывает Млечный Путь. Можно видеть, как мириады звезд падают на землю. Настоящий звездный дождь!  Автоматически глаза начинают всматриваться в тщетной попытке проследить траекторию падения хотя бы одной звезды.  Вот, совсем близко. Скользнула яркой молнией и скрылась в темноту. Должно быть, упала прямо в воду!   
   В тщетной попытке обнаружить  хотя бы круговые следы метеорита на воде, глаза  впиваются туда, куда только что упала звезда. Их нет, как нет. Всё это оптический обман. Шоу природы. Ты хорошо знаешь, что метеориты крайне редко долетают до земли – они сгорают ещё там, в плотных слоях атмосферы, и найти упавший метеорит, не то что в густом заболоченном  лесу Флориды, а и в гладкой, как блюдце соляной пустыне Аризоны равнозначно чуду. Но как, порой, тебе хочется обмануться!
    Стойте, где-то там виднеется мерцающий огонёк. Не упавшая ли это звезда?!
  О, нет, это не догорающий осколок метеорита. Этот свет – свет человеческого жилья. Но какое жильё может быть здесь, в  умершем городе призраков?
   Чу, кажется, слышен звук голосов. Где-то вдалеке разговаривают  женщина и мужчина.  Скрипнула дверь.  Белоголовый орлан недовольно  захлопал крыльями и устроился поудобнее. Так и есть, там живут люди, но где?
  Яркий месяц луны выплывает из дымки. Снова гладь озера освещается тусклым призрачным светом. Но где же жилье?  Впереди только мертвые дома, деревья и вода…вода…вода. Всё залито водой! Может, всё это показалось. Но нет,  снова тот огонек. Он мерцает со стороны островка, где возвышается дуб. Если приглядеться внимательнее, то можно увидеть, что под могучим дубом приютилась крошечная хижина, покрытая тростниковой крышей.
  Но что это? Глядя на унылую  картину опустошения, испытываешь странное чувство дежавю. Что-то знакомое в этом маленьком домике, приютившемся  под стволом огромного высохшего дуба. Что-то знакомое в этом давно погибшем великане-дубе, возвышающемся над озером, где орланы свили гнездо. «Боже всемогущий, этого не может быть!» - невольно восклицаешь словами Грэга. Конечно же, это же наш дуб и наша хижина – хижина «миллионера» Грэга! Те же знакомые крошечные окошки, те же решетки на окнах…Неужели, это Маш?!
   В это трудно поверить, но это действительно так! Та, печальная картина затопленного леса, которую мы видим сейчас,  когда-то составляло территорию  поселка. После землетрясения была нарушена водная система  ирригации Флориды, и болота Эверглейдса отвоевали обратно свои исконные территории. Теперь черные, илистые потоки воды медленно несли свои воды к Мексиканскому заливу.
   Больше здесь не слышно отрывистого лая собак Дейва – лишь зловещее уханье болотной совы раздается над затопленным лесом. А где же его усадьба?  Вместо усадьбы из воды возвышается полуразвалившееся, обгорелое здание. Даже после смерти оно навевает уныние.  Наша полу  обгорелая хижина – единственное, что уцелело ОТ ТОЙ, «допотопной»,  жизни.
  Уцелело, вопреки всему – пожарам, землетрясению, наводнению. Маленький островок жизни, на котором ютилась наша хижина, чуть приподнимался над водой затопленного леса.
   Но и наше бывшее «семейное гнёздышко» не пощадило время. Вместо аккуратно выбеленного домика – простая железобетонная коробка, покрытая тростниковой крышей; вместо веселых метёлок из цветущих роз и юкк – высохший неряшливый тростник ограждает территорию воды от хлипкой суши крохотного островка суши.
  Но в хижине горит свет. Там есть жизнь! Там живут люди!




   В тёмной комнате, освещенной одной единственной тусклой свечой, с летающем вокруг ней мотыльком, находились двое - мужчина и женщина. Мужчина лежал на плотной тростниковой циновке, составляющей всю «мебель» крохотной комнаты.
    Вид у мужчины был довольно жалким. Его загипсованная нога, привязанная бинтами к крюку, вбитому в деревянною балку, высоко возвышалась над головой, а забинтованная рука лежала на груди. Вместо другой руки был пустой рукав, завязанный узлом. Левого глаза у мужчины тоже не было. Он был прикрыт черным блинкером*. В общем, мужчина олицетворял собой саму сущность калеки, на котором буквально не было живого места.
   Женщина же, наоборот, олицетворяла собой пышущим здоровьем «самку». Она была полной, но полной не той обесформленной американской полнотой, в которой, как говориться, никогда не знаешь «где делать талию», а «правильной» полнотой забавно подчеркивающей её трогательные женские прелести. Про таких обычно говорят, - милая «толстушка».
  «Милая толстушка» старательно размешивала кукурузную кашу, варившуюся на маленьком примусе,  а мужчина, уставившись своим единственным глазом в крохотный ручной телевизор, располагавшийся тут же, на полу, плакал от умиления. До слёз его растрогало то, что демонстрировалось сейчас по крошечному экрану.
  Нужно добавить, что мужчина и женщина были не единственными, кто был здесь. Только те, кто составлял им компанию, были не людьми, а животными. Тут был целый зоопарк. В головах у мужчины на подушке приютился  обезьянка -Капуцин, который, перебирая своим черными лапками волосы мужчины, чтобы найти там неведомых насекомых, старательно делал «прическу», похожую на его собственный чубчик. Маленький, невесть откуда приблудившийся полосатый котенок, в предвкушении остатков молочной каши, оставшейся на дне кастрюльки, облизывал свою мордочку. Редкий лазурный попугай ара, привязанный небольшой цепью к  решетке окна за старый полуразвалившийся подоконник которого теперь заменял птице насест,  терзал кукурузную  кочерыжку своим  угрожающе-огромным крючковатым клювом. Вместе с животными вся картина напоминала какой-то идеалистический  бред о «всеобщей любви людей и животных».
  Если бы кто-нибудь увидел эту парочку вместе, то, наверное, подумал бы, что спятил. Сама известная террористка Америки Долорес Кареро, сгоревшая в машине, и, застреленный ею губернатор Флориды, Коди Барио сидели вместе и как ни в чем не бывало  разговаривали друг с другом, словно были самыми близкими друзьями.

  Арлингтонское кладбище. Гроб, накрытый звездно-полосатым флагом, медленно опускался в покрытую алым бархатом могильную яму. Выстрел из двенадцати орудий огласил кончину бессменного властителя Флориды Коди Барио.
  …Цветок белой лили, олицетворение чистоты и невинности, выпал из рук президента…
-Он был лучший из нас…Он олицетворял совесть нашей страны…Он…
  …Это был особо трогательный момент. Коди Барио вытирал проступившую слезу. Вот уже который раз.
-Вы уже двести первый раз смотрите эту муть! – «Бесстрашна дочь мексиканских пампасов» Долорес Кареро, лихорадочно взбивая кукурузную кашу ложкой,  решительно вырубила телевизор.
-Но, Долли,  в чем дело, я хочу досмотреть?… Это так трогательно. Особенно когда меня опускают в землю и двенадцать штыков палят в воздух, - от жалости к себе Коди глубоко шмыгнул носом и культёй левой руки стер набежавшую  слезу.
 -Потом досмотрите свои похороны, господин губернатор.  На вот, ешьте лучше кашку. Я специально приготовила эту замечательную кукурузу  для вас.
-М-м-м-м! – недовольно  замычал Коди, отворачивая голову. Послушайте, Долорес, а другого в меню ничего нет?
- Увы, мой губернатор, даже эти два початка мне с трудом удалось достать у местных фермеров. Окичоби снова разлилось в этом году. По всей округе голод – даже хлеб, и тот выдают по карточкам. Надо, милый, надо кушать! А то мы ослабнем и больше никогда не сможем ходить!
-Погоди, Долли, это кукуруза…Откуда ты достала её?! Ты выходила из дома?!
-А чем мы, по – вашему, должны питаться в этой дыре, господин губернатор?! Вялеными детёнышами аллигаторов?! Не бойтесь, сэр, в таком наряде меня не узнала бы, даже родная мать, да упокоится её душа на небесах. – По католическому обычаю Долорес поцеловала руку и боязливо  перекрестилась двумя пальцами.
-Но нас же могли раскрыть!
-Ха-ха-ха! Не смешите меня, мой губернатор,  кто будет искать двух мертвецов в такой глуши.
-И все –таки будьте осторожны, Долорес, - повторил губернатор. – С этого дня я запрещаю покидать вам ваше убежище!  Это приказ губернатора!
-Но, мой губернатор…
-Никаких но…, - забывшись, начальственным тоном отрезал Коди, –приказы не обсуждать!
-Есть, сэр, - взяла под козырек толстушка Долорес. Она была такая смешная  эта милая, совсем не воинственная женщина, когда всей своей женственной фигуркой в джинсовых шортах и драной хулиганской майкой, она старательно вытянулась во «фронт» перед «своим губернатором», держа пухленькую ладошку по козырёк.  Коди едва не расхохотался своим привычным циничным смехом, но заметив на её лице по –детски обиженные глаза, ему стало жалко Долорес.
-Ну, что мне с вами делать, Долли, -снисходительно заговорил губернатор. – Сколько раз я просил не называть меня господином губернатором. Здесь больше нет господина губернатора, а есть Коди. Запомни, малютка Коди.
-О да, мой губернатор!
-Долли!
-Мой Коди, мой славный маленький Коди, мой мальчик! - Долорес стала целовать его в лицо, шею, культю. – Как же я люблю тебя, мой родной, мой милый!
-Прекрати, Долли, я же ранен!
- Пардон, сэр, забыла, забыла. Вот вам ложечка каши.
-Долли!
-Ничего и слышать не хочу, откройте ротик. Вот и умница. Наш малютка Коди будет есть кашку и скоро поправится! – с ласковым сюсюканьем залепетала Долорес.
-Долли, какая же вы глупая, - едва прожевывая жесткие зерна кукурузы пробубнил Коди.
-Влюбленная женщина всегда глупая. Помните тот день, господин губернатор, когда вы в первый раз ворвались ко мне на кухню за прокладками для Руби. В тот день я и полюбила вас. Я полюбила вас и больше ничего не могла поделать с собой.
-Долли, милая, я тоже был идиотом. Я гнался за иллюзорной мечтой, когда не замечал, что мое счастье рядом со мной. Теперь я хорошо понимаю эту белокурую русскую сучку. Мне следовало бы выбить другой глаз, потому что я всё равно был слеп.
-Господь – матерь Мария, о чём вы говорите! Другой глаз!  Какой ужас!
-Послушайте, Долли, вы должны многое узнать обо мне! Я не совсем тот, милашка Коди, каким вы себе меня представляете! Я – старый женоненавистник, а вы молодая интересная женщина, вы ещё сможете устроить свою жизнь! Когда всё это закончится, я дам вам денег, вы сможете уехать в Мексику, начать там новую жизнь…
-Нет, нет, нет, я даже не хочу и слышать подобную глупость! Я террористка, а вы мой заложник. Я никуда не отпущу вас. Так что заткнитесь и делайте, что я вам говорю, - Долорес шутливо приставила пистолет - зажигалку к виску Барио. – А теперь ешьте  мою кашу, не то я пристрелю вас! – С этими словами она стала почти насильно заталкивать кукурузу в рот Барио.
-Долли! Долли, прекрати!
-О, нет, не просите пощады, сэр,  меня больше ничто не остановит! – Она жадно впилась в его губы и стала целовать.
-Прекрати, Ло, ты делаешь мне больно!
-Простите, господин губернатор, я забылась, - надув некрасивые губы, обиделась Долорес.
-Извини, Долли, но ты сама видишь, что я сейчас не могу.
-Коди, мой маленький глупый мальчик, неужели ты подумал, что я займусь с тобой любовью, - грустно улыбнулась Долорес, при этом сделавшись красной, как вареный рак.
-Погодите, Долорес, вы девственница?! – вдруг поняв в чём тут дело, в удивлении воскликнул Коди, вытаращив свой единственный глаз.
-Увы, это так, - грустно вздохнула Долорес. – У меня никогда не было мужчины.
-Но погодите, тампоны, вы пользуетесь тампонами. Насколько мне известно…
-…девственницы не пользуются тампонами? – усмехнулась Долорес. -  Старая байка для маленьких девочек! Даже вы подвержены этому стереотипу, вдолбленному нам с детства.  Нет, Коди, раз мы оба умерли, то я буду с вами откровенна - я не совсем девственница.  Я любила вас, но вы даже не замечали меня. Я больше не могла так жить. Когда вы очередной раз отвергли меня – мне пришлось обратиться к хирургу, чтобы он искусственно лишил меня девственности под наркозом.
-Но зачем это дерьмо, Долли?!
- Дело в том, что я с детства страшно боюсь боли…И потом, я не хотела отличаться от других. Я хотела быть как все. Став женщиной, я лучше представляла нашу ночь…Лаская себя фаллоимитатором, я представляла себя будто это вы сделали меня женщиной, вы мой единственный и любимый муж и любовник, как мы спим в одной постели… В своих эротических фантазиях я представляла вас, вас! О, Коди, не мучьте же меня теперь…
-Развяжите мою ногу, - задыхаясь  от страсти, простонал он.
-Вы с ума сошли!
-Не меньше, чем вы. Так давайте же не отступать от наших безумных замыслов. Вы – «террористка любви», а я вас «заложник». Я в вашей власти, делайте же со мной, что хотите. Хлещите меня, кусайте зубами, только будьте моей девочкой. Здесь и сейчас!
-О, Коди, вы настоящий безумец, - наклоняя свои некрасивые губы, прошептала Долорес.
-Иначе бы я не был губернатором Флориды, - обхватив её голову безобразной культёй, ответил он. -  М-м-м-м, черт побери, Долорес,  нога! – закричал он, когда массивная Долорес плюхнулась на него всей массой. – Довольно, Долли, я пошутил! С тампонами это тоже была шутка! Неудачная шутка!  Ха-ха-ха! Отпусти! -   Громкий взрыв испуганного смеха огласил мертвенную тишину болот. Над головой в огромном гнезде из веток проснулся противный птенец белоголового орлана и писком стал требовать рыбную подачку. Символ Америки клюнул сына в темя.
- Ну, вы и даете, господин губернатор. А я, было, поверила, что…, - обиженно залепетала Долорес.
-Что? Что я отдам вам предпочтение, когда я полный калека, на котором нет и живого места. Какая же вы глупая женщина, Долорес. Скажите, вам действительно доставляет удовольствие ухаживать за такой старой развалиной, как я?
-Да, потому что я люблю вас! Вы возбудили во мне чувства, которых мне не доводилось ещё познать. Так будьте же безумны, мой губернатор, возьмите свою девочку! Я ваша!– Эротичным движением руки, из-за полноты казавшимся ещё более смешным и нелепым,  «Большая Мамочка» скинула с себя майку и поддерживающий лифчик, обнажив две огромных, как ведра, груди на складчатом от жира теле.
-Вот это да! – невольно вырвалось из глотки несчастного любовника. Его единственный глаз вытаращился от ужаса и удивления перед предстоящим бастионом из мяса и жира, который ему предстояло взять.
-Я иду к вам, любимый!
-Я же сказал, что пошутил, - извинительно улыбаясь, промямлил Коди, в жалкой попытке пытаясь беспомощно отстраниться от груды розового женского мяса, до удушья целовавшего его в губы.
-А я не шучу, -серьезным тоном произнесла Долорес. С этими словами она стала расстегивать ширинку на разорванных брюках Коди. В какой-то момент он понял необратимость своей неудавшейся шутки, но было слишком поздно– страшное было неизбежно. Эта безобразная толстуха - Долорес изнасилует его прямо сейчас!
-Только мальчики сверху, - тяжело дыша, только и успел предупредить несчастный Код.
  Спустя десять минут, измученные «нервным сексом»,  они голыми лежали под толстым байковым одеялом. В неподвижных  слезящихся от счастья глазах Долорес отражался яркий месяц. Коди тошнило от её жирного, плохо пахнущего потного тела, но он старался не подавать вида своей слабости.
-Как же хочется курить, - тихо сказала она.
-Возьмите сигару в кармане моего пиджака.
  Долорес раскурила огромную кубинскую  сигару, и дала её губернатору. Передаваемая  от одного к другому, дымящая сигара переходила изо рта в рот. От душистой сигары ему стало легче. Плотная дымка окутала маленькое помещение, заставив попугая истошно чихать, а обезьянку, усиленно тереть глаза своими черными кулачками.
-Черт побери, Коди, даже в гипсе вы настоящий мачо! – наконец сказала она, сплевывая остатки табака на пододеяльник. – Это было потрясающе!
-Не преувеличивайте, Ло, - грустно усмехнулся Коди. – Я, конечно, понимаю, что вы хотите приободрить меня, жалкого инвалида, но…
-Нет, вправду, это было великолепно! – воскликнула Доросес. – В постели вы – зверь!
-Вам так кажется, потому что вы ещё не знали мужчин, – корректно поправил её Коди. – От зверя во мне мало что осталось, разве что грязный похотливый хорёк, который способен трахать всё,  что только  движется, даже если ему отрубить все четыре лапы. Глупая, глупая моя девчонка, вы даже не до конца осознали, с каким чудовищем вы связались! Я погублю вас!
-Теперь мне всё равно, что со мной будет! – ответила Долорес. - Главное, что вы рядом, и я люблю вас!
-Безумная, бедная глупышка Долорес, вы говорите, так  потому что у вас ещё не было хороших мужчин. Вы придумали себе идеал в моем лице. Так часто бывает с одинокими женщинами. Они сами придумывают идеал в виде недостижимого для неё мужчины, который достиг чего-то в жизни, и поклоняются ему, пока сами не начинают верить в свою выдуманную любовь. Откройте глаза, Долли…вам самой станет противно, когда я расскажу всю свою историю…
-Я не хочу открывать глаза. Я хочу лежать рядом с вами, обнимать вас и чувствовать тепло вашего тела. Пусть хоть пройдет целая вечность, мне все равно…мне все равно, что было с вами, и какое чудовище вы есть! Я знаю одно - вы мой первый мужчина, вы губернатор моего сердца, и эта самая прекрасная ночь в моей жизни!
-Нет, Долли, вы были откровенны со мной, теперь я буду откровенен с вами. Может, после моего рассказа вы возненавидите меня так же, как признавались до этого в любви. Поверьте, если вы отвернётесь от меня, так мне будет даже легче, потому что после всего, что здесь случилось,  вы мне не безразличны…как женщина.
-Так рассказывайте, может, после вашего рассказа, как в отъявленного негодяя я влюблюсь в  вас ещё больше, - засмеялась Долорес. – Зачастую, нам, женщинам «плохие мальчики» нравятся куда больше, чем «хорошие».
- Я - женоненавистник. Всю мою жизнь женщины причиняли мне одни страдания. В своей жизни я дважды был лишен девственности.  В первый раз это произошло в бассейне. Мне было тогда всего шесть лет. Я играл со своей пожилой нянькой, которая была на пятьдесят лет старше меня, а потом она заставила сделать ЭТО с ней прямо в бассейне… Я тогда ещё многого не понимал…Просто воспринял, как игру…Потом она сказала, что об этом никто и никогда не узнает, если я не буду болтать…Меня тогда тошнило так, что я облевал все бортики бассейна. Второй раз это произошло в туалете гостиницы Ренессанс. Когда я в первый раз познакомился с президентом Кью…
- Тогда вас не тошнило? – неожиданно для себя спросила Долорес.
Коди как –то странно посмотрел на неё.
-Простите, господин губернатор, то, что вы мне рассказали теперь - слишком трагично… Я не хотела вас обижать.
-Кстати, вы были похожи на неё.
-На кого?
-На мою «первую любовь»…Такая же пухленькая…У вас её глаза…
-Вы любили её?
-Долли, милая, что я мог понимать в свои шесть лет? Эта женщина бессовестно развратила меня…
-Простите, господин губернатор, я не хотела ранить вас…
-А знаете, Долли, теперь, когда я умер и перестал быть губернатором Флориды, мне стало гораздо легче. Это ненормально, но  только после смерти, я впервые в жизни счастлив рядом с любимой женщиной по имени Долли.
-Я тоже. Если мы умерли, то, наверное, попали в рай.
- Знаешь, о чем я больше всего скучаю в этом раю, Долли? – вдруг мечтательно произнёс губернатор, уперев свой единственный глаз в потолок.
-О чем, мой губернатор?
-По твоим каплунам. Все бы сейчас отдал, чтобы надкусить золотистую корочку.
-О, не мучьте меня, господин губернатор, вы ведь знаете, что это невозможно, - глотая голодную слюну, горько вздохнула Долорес. – Жареные каплуны от нас так же далеко, как собственный вертолет, который вы, кстати, мне обещали в подарок. Разве что зажарить Рикки, - засмеявшись, Долорес многозначительно кивнула на попугая, нервно расхаживающего вокруг.
-Рикки? Неплохая идея!
-Да, но я не позволю вам сделать это! Это моя Синяя Птица Счастья –она приносит мне удачу. Когда-то давно я нашла его облезлого, со свернутой шеей, прямо под вашими окнами. У раненой птицы почти не было шансов, но я  всё равно выходила беднягу… Теперь Рики – мой лучший друг! Правда, Рики?! – Попугай крякнул, и как-то злобно покосился на губернатора маленьким желтым глазом. Коди не выдержал и вдруг дико расхохотался…
-Чего вы смеётесь? - господин губернатор.
-Так это и есть всё ваше заветное «сокровище», которым вы дорожите более всего на свете?
-Можно сказать, что так…После вас, конечно!
-После меня. Ха-ха-ха! Да знаете, ли вы, Долли, что это я собственноручно свернул шею вашей птичке…
-Зачем вы так разыгрывайте меня, господин губернатор?
-Я не разыгрываю вас, Ло.  Это правда – я свернул шею вашей птичке и выбросил её вон. Что теперь вы уже ненавидите меня, своего «плохого мальчика»?
  Расстроенная признанием губернатора,  обескураженная  Долли надула губки.
- Вот видите, я предупреждал вас, что я закоренелый негодяй, только у этого мерзавца, давящего птиц, есть одно смягчающее обстоятельство – я люблю вас, Ло!
-Это правда?!
-Правда, милая, можете считать это моим признанием в любви!
-И вы подарите мне вертолёт? – с наивной детскостью встрепенулась Долли.
-Конечно подарю, как только выберусь отсюда… У вас будет всё, милая. Только верьте мне! Скоро всё затихнет, и мы выберемся отсюда!
-А вы знаете, Коди, я даже завидую вам, - глядя в пустоту, произнесла Долорес. - Вы умерли красиво. Звездный флаг, стрелки', и все такое, а у меня машина и обгорелый труп. Вы – герой, а меня навсегда причислят к террористкам. Где справедливость?
-Её нет, моя милая. Её нет. Тише!
-Что там?
-Я, кажется, что –то слышу.
-Вертолёт! Это полицейский вертолет! Нас нашли, нас разоблачили!
-Нет, Долли,  это НАШ ВЕРТОЛЁТ, я слышу его по звуку двигателей. Джимми Кью летит сюда!
  И точно через некоторое время крошечный, спортивный вертолет разрывая гладь черного озера своим винтом, приземлился на воду.
-Ну, как вы тут?! – молодой демократ Джимми Кью бесцеремонно ввалился в комнату.
-Ничего для мертвецов, - усмехнулся Коди, дружественным ударом ладони приветствуя своего бывшего воспитанника. Злобно фыркнув, Долорес поспешила покинуть хижину.
-Злится?
-Ревнует, - улыбнулся Коди. Ведь ты мне как сын.
-Я смотрю, вы спелись,  как два влюбленных голубка.
-Это наше дело. Но как ты?
-На полуострове полное безвластие. Флорида сошла с ума. До избрания нового сенатора, во Флориде введено президентское правление. Увы, сэр, есть, и плохие новости - новые выборы губернатора назначены на декабрь. Боюсь, нам не успеть…
-Значит, у тебя практически не осталось времени для «перегруппировки фронтов»…..
-Сэр, военные рыщут повсюду, вам надо выбираться отсюда, пока они не нашли вас.
-Я не могу даже встать, а вы говорите выбираться.
-Я привел врача. Он осмотрит вас.
-Врача? – испугался Коди.
-Не бойтесь, это свой человек, разве вы не помните, - мистер Клам, ваш личный патологоанатом, это он сделал вам перевязку после падения. Поверьте, сэр, когда вы упали с балкона, это было круто. Я даже сам едва не поверил, что не пристрелил вас по-настоящему. Помните, я тогда шепнул вам, чтобы вы не двигались ... но это было излишним. Вы были как мертвец, даже я испугался, думая, что вы свернули себе шею. Сэр, признаюсь вам честно, - вы потрясающий имитатор! Самый лучший имитатор, которого я только видел! Вы в тысячу раз лучше, чем эти Голливудские «крутые парни», качки из силикона, которые делают в себе в штаны перед каждым опасным трюком.
-Да, когда-то и я мальчишкой, насмотревшись боевиков,  мечтал стать настоящим героем. Как многие другие, я бредил Голливудской славой крутого парня. Жаль, что моя мечта не сбылась, - грустно вздохнул Коди.
-Не правда, ваша мечта сбылась!  Это было потрясающее шоу с падением и взрывом машины! Ваша кислородная ловушка сработала - эти болваны из ФБР до сих пор не могут идентифицировать прах  Долорес с её ДНК! - расхохотался Джимми.
-Но, увы, только боль была самой настоящей. Её то мне не удалось подделать. - усмехнулся Коди. - А знаешь, что было самым трудным?
-Нет.
- Это лежать неподвижно, когда твоя нога  сломана. Я едва не выругался на вас матом, чтобы вы несли меня аккуратнее. Представляете, покойничек и матом, - произнеся это, Коди противно заржал.
-Только и не это, было самым трудным, мистер Барио!
-А что же?
-Труднее всего было взять кровь из  Долорес. Эта  жирная трусиха так боится боли, что  тряслась и визжала, как свинья, словно мы собирались зарезать её.  Должно быть, чтобы лишить такую девственности понадобился бы общий наркоз.
  Посреди озера Долорес уже разгружала продукты с вертолета в маленькую пирогу, когда в хижине над болтами раздался  громогласный гогот Барио. Бывший и будущий губернаторы  Солнечного Полуострова безудержно хохотали над дурёхой –Долорес.

-Так, что у нас с ногой, позвольте, - уже знакомый патологоанатом, тот самый,  что некогда освидетельствовал смерть Грэга в тюрьме Коулман, внимательно осматривал сломанную ногу.
-Я смогу ходить, док?
-Пока ничего определенного сказать нельзя. Перелом ступни самый непредсказуемый.
-Меня не волнует, док, что вы думаете. Я спрашиваю, смогу ли я ходить сейчас?!
-Вы шутите, сэр? Такой перелом займёт месяца два, не меньше. И потом, я патологоанатом, а не лечащий врач. Я не могу строить определенных прогнозов без рентгена, без оборудования.
-Проклятие! – воскликнул Коди.
-Не отчаивайтесь, сэр, - смеясь, вмешался Джимми, - недаром же говорят, что лучшие хирурги – это патологоанатомы, они все знают, но, увы, ничего не смогут сделать, в отличие от настоящих хирургов, у которых все в точности наоборот. Можете считать, что вам крупно повезло – вас оперировал патологоанатом. Так что за свое здоровье не беспокойтесь.
-Заткнись, Джимми! – крикнул на него раздосадованный болью в ощупываемой ноге Коди.
-Итак, сэр, -торжественно произнёс Джим, когда патологоанатом, заново перевязав ногу Коди, вежливо покинул маленькое помещение хижины, - я выполнил свою часть сделки, настало время  вам выполнить свою. Где Руби?
-У вас, что на кануне выборов нет ничего в голове, кроме мыслей о моей дочке? – уже раздраженно переспросил Коди.
-Я выполнил свою часть сделки, - зловеще повторил Джимми.
- У вас короткая память, мистер Кью. Мы не договаривались так. Помните, я обещал вам дочь, взамен вашего губернаторства. А, извините, шансы стать сорок пятым губернатором Флориды  у вас слишком хлипкие…Потому что вы - неудачник, Джимми, хлипкий сопливый неудачник, который копается в своих штанах и теребит свой маленький член.
-Послушайте, Коди Барио, не смейте оскорблять меня, а не то я и в правду пристрелю вас на этом болоте. Сделаю такую маленькую дырочку в вашей светлой, губернаторской башке, и никто не будет плакать по вас, потому что на этот раз мой пистолет «случайно» окажется настоящим.
-Ха-ха-ха! Я не боюсь ваших угроз, Джим Кью Младший, потому что если вы возымейте глупость убить меня сейчас, то тогда вы точно никогда не увидите Руби, - рассмеялся губернатор, оскалив белые пластиковые зубы.
-Подонок!
-Ха-ха-ха! Да, полно тебе дуться, Джимми Кью, внук президента, если Коди Барио что-то обещал, то он выполняет свои обещания. Вы получите Руби, но после того как станете хозяином Ринбоу. Я убрался с вашего пути, так что дело только за вами, Джим, дерзайте! – полушутливо –саркастическим тоном ответил Коди.
-Старый болван, - прошипел сквозь зубы внук пятьдесят второго президента Америки,  и, уже собираясь уходить, добавил: так слушай мои слова, пока я не стану сорок пятым губернатором Флориды, вы со своей…, - он зло покосился на Долрес, - не сможете покинуть остров. - «По крайней мере, живым», - решительно добавил он про себя. -  Так что до скорого, мистер Барио. Увидимся в предвыборных новостях.
  Вскоре, разогнавшись на водной подушке, маленький вертолет взлетел и скрылся в дебрях затопленного леса.
  Когда Долорес Кареро на следующее утро вышла, чтобы проверить свою лодку – её уже не было на месте. Двое узников оказались в западне на своем маленьком островке любви, готового в любой момент уйти под воду!



Россия, Санкт-Петербург, поселок Петушки

Глава двести  тридцать четвёртая

Пасынок


   Руби всё поняла и больше не пыталась улизнуть из дома. После ночёвки в холодном, сыром подвале она заболела воспалением легких, и Грэг, знавший до тысячи названий лекарственных трав, трогательно заботился о ней, приготовляя невообразимые целебные отвары из тех трав, которые он собирал на заднем дворе нашего садика. В своем черном  дождевике с капюшоном, он словно колдун выходил в темную дождливую  декабрьскую  ночь  и из-под оголенной оттепелью  зимней ветоши выбирал какие-то корни только ему известных целебных трав, которые чудесным образом откапывал из-под талого снега.
  Под его неустанной заботой Руби стала поправляться, и, наконец, совсем поправилась. На дворе выкатил первый снежок. В свои права вступала настоящая русская зима.
  Окрыленные предстоящей поездкой в Цюрих, мы с Руби усиленно обновляли гардероб. Старая женская привычка, помогающая снять стресс перед поездкой и стояния в бесконечных очередях за загранпаспортом. И вот случилось ЭТО.
   Совсем скоро мы узнали ещё об одной смерти, ещё раз перевернувшей нашу и так сложную жизнь.
    В тот тихий вечер мы не ожидали никаких новостей. Сырая, холодная погода сплотила наш маленький мирок возле потрескивающей печки и нашей любимой пятничной передачи о народных талантах, которую мы с удовольствием смотрели всей семьей.
    Пока не раздался телефонный звонок… Я сразу поняла, что это звонил Сашка –Алекс несколько раз назвал его имя. Сначала я не придала особенного значения разговору с пасынком. Его первый сын часто звонил пятничными вечерами накануне приезда отца, особенно, когда ему нужны были деньги.  Я поняла, что что-то случилось, когда Алекс резко бросил трубку, и, ничего не сказав, накинул куртку и выбежал вон. Володька тут же бросился за ним. Обычно мои парни так не поступали.
-Что случилось, Вов?! - ничего не понимая, набросилась я на сына.
-Мачеха попала в аварию. Пока ничего не знаю,  - на ходу буркнул он.
   От растерянности я села на скамейку прихожей и устало опустила руки. Я сразу поняла – это смерть. С возрастом я научилась различать смерть. Это щемящее сердце чувство, которое словно тянет изнутри… Собачье чувство. Вой собаки предсказывает смерть. Сегодня Арчибальд выл весь вечер…Собака никогда не ошибается…Сначала я думала, что это по мне «звучит колокол», но теперь я почти рада, что и на этот раз осталась жива. Возможно, этот пронизывающий душу собачий вой и был  предназначен для меня, но, услышав от сына, что моя соперница попала в аварию, я поняла, что меня снова … «пропустили»…Это чудовищно, но я рада, что умерла ОНА, но не я…С этой безобразной мыслью в голове я засыпаю.
   К ночи я уже знала все. Мое звериное предчувствие не обмануло – ОНА погибла!
  На следующий день меня разбудил звонок в дверь…
   Молодой человек, казалось, был пьян. Он беспомощно висел на плечах Алекса и Володи. В молодом человеке я узнала своего пасынка Сашку. Но как он изменился! Он похудел, и как будто за один миг стал взрослым! Я сразу поняла – это смерть. Его мать умерла, и теперь он будет жить у нас!
  Не говоря ни слова, я свернула свою кровать и перестелила, чтобы уложить почти бессознательного от горя пасынка. Себе я расстелила раскладушку в детской комнате Ксюши. Я ничего не могла сказать – слов почему-то тоже не было.
  Алекс был подавлен и почему-то с какой-то ненавистью смотрел на меня, будто я была виновна в её смерти. Я так устала от бессонной ночи, что мне теперь было все равно. Уходя, я задала только один вопрос:
-Он будет жить у нас?
-Да, - тихо ответил Алекс. – Я не позволю, чтобы мой сын погибал в одиночке, пока твой, -Алекс злобно сверкнул глазами на спящего в уголке его постели Грэга, -американский хахаль…
-Хватит, Алекс! Не надо! Не продолжай. Грэг тут ни при чём. Помнишь, когда мы только поженились, я говорила тебе, что твои дети будут моими детьми. Так вот, Сашка мне такой же ребёнок, как Руби Ксюша и Володя. Это наши общие дети, Алекс.
-Это хорошо, что ты поняла, - обрадовался Алекс.
-Когда Грэг проснется, я сама объясню ему всё. А теперь спать – завтра у тебя тяжелый день…- Я накрыла измученного,  продрогшего Алекса его тяжелым верблюжьем одеялом и отправилась в комнату  к девочкам, где меня уже ждала моя неудобная скрипучая раскладушка.
  Девочки ещё спали. Темно-каштановые волосы Ксюши сплелись с золотистыми локонами Руби. При виде мирно спящих дочерей в моем сердце стало тепло и уютно. Украдкой поцеловав девочек в теплые бархатные щечки, я, не пошла на работу, а осталась с семьёй.
  Старая ржавая раскладушка жалобно запела под моим весом, беспощадно впившись своими жесткими шарнирами в мое старое больное тело. «Это ничего»,   - ворочаясь, подумала я, – «скоро всё измениться». С этой приятной мыслью я уснула.
  А завтра были похороны. Не выждав положенных три дня, Алекс спешил похоронить свою первую супругу, чтобы хоть как-то смягчить страшный удар для своего сына. Нечего и говорить, что всё бремя расходов на похороны легло на нас. Мне пришлось который раз «занимать» денег у Руби, оправдываясь хлипким предлогом, что когда-нибудь я верну их. Несмотря на то, что это были её последние деньги ( нам с Руби оставалось только на билеты в Цюрих в один конец), Руби, со свойственным ей легкомыслием богатой девчонки, которой ни разу в жизни не приходилось зарабатывать самостоятельно, рассталась с ними.
  На поминках её многочисленная родня, слетевшаяся в Питер в надежде поживиться бывшей Питерской квартиркой Алекса, злобно косилась на Алекса, «проглатывающего» одну рюмку за другой. Теперь у Алекса был честный  повод напиться, и он не преминул воспользоваться им, чтобы заглушить непонятную вину перед своей покойной супругой, которую он испытывал сейчас за развод и брошенного им старшего сына.
  Алекс всех раздражал. Если бы не его младший сын- подросток Володька – единственный, кто на этих похоронах сохранял здравую, трезвую голову, Алекса, наверное, разорвали бы в клочья.  И, прежде всего, его бывшая свекровь, которая хотела забрать своего сиротиночку- внука  (как уже успела внушить парню, у которого был родной отец) к себе в Саранск, чтобы передать Питерскую квартиру своей младшей дочери.
  Вообще, похороны прошли как-то сумбурно. Не доставало то одного, то другого, без чего никак нельзя было достойно отправить человека в последний путь. Траурный автобус сломался, пока искали другой, внезапно почившая Юлия Мишина, чуть было, до завтрашнего дня не застряла на паперти церкви, где её отпевали. Хоронили уже вечером, вопреки всем канонам, когда осеннее хмурое небо стало смеркаться. Промокшие под холодным осенним дождем родственники, вместо того, чтобы проникнуться искренним горем по безвременно погибшей молодой женщине, злобно шикали на Алекса сквозь зубы, хотя они не дали и копейки, чтобы хоть чем-то  помочь совершенно растерявшемуся от горя бывшему мужу покойной.
  Искренне плакал только один человек – тот, которому эта женщина  когда-то подарила жизнь – её сын. Алекс же испытывал чувство вины, смешанное с тоскливой жалостью о том, что, увы, уже ничто нельзя изменить в их до этого испортившихся отношениях, что уже никак нельзя попросить у неё прощения….
  Однако, в конце поминок попойка перешла в вакханалию. По мере увеличения градуса выпитого  жесты становились развязнее, слова громче, кто-то хриплым собачьим воем затянул пьяную песню «Шумел камыш…», лишь толчок в локоть пресёк незадачливого «певуна», где-то послышался смех и звук падающей тарелки. В общем, все было так безобразно-пакостливо, как это обычно бывает на русских похоронах.
   То и дело раздавались нелицеприятные выпады в сторону Алекса, потом пошли угрозы и оскорбления, которые словно ножом резали по чувствительным нервам подростка – Володьки, переживавшего за отца.
  Наконец, Володьке всё это надоело. Он видел, как страдает его брат, как пьяный вдребезги отец уткнулся лицом в салат, как поносили его родственники мачехи, как проклинала его мать умершей мачехи, чуть ли угрожая завести уголовное дело за смерть дочери.
-Смотри, сидит,  наел рожу, как боров. Убиве-е-е-ец, про-о-о-о-кля-я-я-тый!! Это из-за тебя моя доченька уме-е-е-е-рла. Деточка, сиротиночка м-о-о-о-я-я-я, - наклоняясь над внуком, затянулась она пьяным старческим причитанием. – И на кого же ты, Ю-л-и-и-и-нька  своего сыночка-то о-о-с-т-а-а-а-в-и-и-ла. На поганца-то этого распоганого! На борова-то этого толстом-о-о-р-д-о-о-о-го На мачеху –то эту не-но-о-ор-м-а-а-аль-ну-ю, на проститутку –то его  ам-е-е-е-е-р-и-к-нс-кууу! – и вдруг, подойдя к Алексу,  тщедушная, красномордая от слёз и водки старушка, со всего маху харкнула ему в лицо своей сухой слюной. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения подростка. Володька не выносил, когда оскорбляли его отца и мать, кем бы ни был обидчик, даже если это была родная бабка его брата.
  Нервы подростка не выдержали, он вскочил на ноги и схватив обидчицу за шиворот.
-Вовка нет! – прикрикнул на него пьяный отец, хватая за рукав рубашки.
-Всё уходите, поминки закончены, - объявил Володька, сжав в кулак край стола, так что посуда затряслась.
-Ты, ублюдок, будешь ещё командовать взрослыми! - злобно прошипела старуха сквозь беззубый рот. – А ну,  заткни свою варежку!
-Мама, оставь его, прекрати, - младшей дочке, той самой, что старуха планировала отвоевать квартиру, вдруг, стало стыдно за мать. –Оставь их…идём.
-Уходите, - сжав зубы, «по-хорошему»  произнес Володька.
-Внучек, мой миленький, идем с нами. В тесноте, да не в обиде. (Они с дочерью снимали комнату в коммуналке). – Старуха, было, дернула полусознательного внука за рукав, но спящий пьяный  Алекс схватил сына за руку.
-Не пойдет, - буркнул он.
-Оставь их, внучек, ты же собираешься жить с ними. Слава богу, твоя бабушка не  какая там нищая - бездомная, мы поедем в Саранск, там у нас квартира…
-Он мой сын и будет жить со мной! - решительно рявкнул пьяный Алекс и хлопнул по столу кулаком так, что недопитые бутылки полетели на пол.
-Как бы не так, урод опойный! Думаешь, я отдам своего внучка твоей бабе на поругание! Развели Содом-то с Гоморрой*! Где это видано - одна баба живет с двумя мужиками! Вот тебе, а не внука! – безобразная старуха сжала свою костлявую ладонь и показала бывшему зятю фигу.
-Вот что, мать, не зли меня. Я-то знаю, что вам нужно – моя квартира! Вот вам моя квартирка! – в свою очередь озлобленный, Алекс, сжав локоть, показал большой русский фиг.
-Ну, пошло, - грустно вздохнула дочь, знавшая стервозный характер своей матери, которая лютой ненавистью ненавидела своего первого зятя…
-Ты здесь никто, и звать тебя никак, - бросила ему в лицо старуха.
-ЭТО МОЯ КВАРТИРА, И Я ТУТ ПРОПИСАН С СЫНОМ, А ТЫ МОТАЙ В СВОЙ СРАНЫЙ САРАНСК-МУХОСРАНСК! - указывая бывшей тещё  на дверь, заорал на неё Алекс.
-Папа, не надо, пожалуйста, не затевайте скандалов,  ради мамы! – взмолился Сашка. – Я останусь с отцом, - опустив голову,  тихо добавил он.
-Давай, внучек, иди к мамке чужой. Чай, чужая мамка тебя пожалеет, приласкает…
-Ты слышала, что сказал мой сын?!  Пошла вон из моего дома, старая ведьма! В-о-о-о-о-н!!! – заорал Алекс густым басом, угрожая кулаком.
  Злобно косясь на Алекса, словно на врага, и переговаривающаяся недовольным шепотом, толпа алчных хищников-родственников покинула дом.  Несчастный Сашка зарыл лицо в ладони и беспомощно заплакал, как ребенок. Алексу очень хотелось утешить своего сына, но по пьяни он не мог выдавить и половины слова, а только, сжав мученическое лицо, беспомощно развёл руками и всё время  виновато пожимал плечами. Он всё ещё чувствовал свою вину перед первым сыном, за то, что бросил его в детстве…
  Проворный Володька, уже убирал посуду со столов, когда измученный брат заснул прямо в кресле. Его не стали будить, и потому остались до утра.
  После поминок опьяневший Алекс то и дело обмокал лицо в таз с холодной водой. Это был его проверенный способ протрезветь.
  Вскоре наступило утро, и всем стало как будто легче. Сыновья спали.  Приятная тишина пустой квартиры успокаивала нервы. Алекс долго смотрел на фотокарточку, перетянутую черной бархатной лентой, с которой все так же смотрела юная девушка с добрыми глазами. Трудно было сказать, что творилось в его душе…
-А всё-таки, Лиля, была права, – у неё добрые глаза, - вздохнул Алекс… и, заплакав, перевернул фотографию вниз.
   Далее его мысли приобрели более прагматичный характер. Приняв позу Роденовского мыслителя*, он стал обдумывать вопрос о сдаче квартиры. Памятуя неудачную продажу бриллиантовой броши, за которую он, чуть было, не поплатился жизнью и свободой, Алекс стал более осторожным. Он не собирался отдавать квартиру кому попадя, но ему срочно нужны были деньги, потому что он больше не мог скрывать, что вот уже несколько месяцев он находился без работы.
 
-Ну, что не ест? – грустно спросила я Алекса, сидевшего рядом с постелью сына.
  Откладывая ложку с горячей овсяной кашей, Алекс тревожно покачал головой.
-Вот уже неделю как не ест.  – Я потрогала голову Алекса Младшего, (как сразу же окрестила я пасынка на английский манер), - так и есть, температура никак не спадала. Трудно было поверить, что такой здоровый молодой парень может умереть… - «Умереть? Что за чушь я несу…Если кому и надо умирать в этом доме, то только мне…Вот и Юлька давно умерла, а Арчибальд всё ещё выл, предчувствуя смерть…Да, да, я точно слышала, как он выл этой ночью. Может, мать вернулась за своим сыном? А может, он просто скулил в предчувствии холодов». – От этих мрачных мыслей, мне становилось поистине жутко.
-Что, с тобой, Малыш, твое лицо бледное, как бумага?
-А вдруг он умрет?! – плача, спросила я Алекса.
-Не болтай ерунду! – рявкнул Алекс. – Ну, всё, хватит, я пошёл на работу.
-Не надо, Алекс.
-Что не надо?!
-Не надо обманывать меня.  Я знаю, что тебя уволили. – Алекс опустил голову.
– Я хотел пойти в агентство, чтобы подыскать жильцов для нашей квартиры. Будут хоть какие-то деньги, - наконец, честно признался Алекс.
-Расслабься, милый, скоро с Руби мы все будем миллионерами! – со всей доверчивостью заверила я мужа.
-Не болтай ерунды, - тяжело вздохнул Алекс. – Ладно, пусть Санька пока полежит. Говорят, сон – лучшее лекарство от стресса. Если ничего не наладится – придется вызывать врача.
- Бедный парень.
-Он встанет, Лиля, он встанет! Мы, Мишины не такие хлюпики, чтобы горе могло сломить нас. Когда умерла моя мать, и я остался совсем один, у меня тоже был такой же шок – я лежал и ничего не делал, а потом я заставил встать себя и встал. А у него есть мы - его семья…Мы поможем ему, ведь правда?!
-Да, любимый, но мне почему-то кажется, что Саня переживает не из-за матери, он  боится нас, что мы будем…
-Издеваться над ним?! Я никому не позволю издеваться над собственным сыном! Учти это, Лиля! – почти пригрозил он мне. Мне стало как – то неприятно от слов Алекса, однако, я ничего не ответила. Алекс ушел, а я осталось одна.
  Собачье завывание Арчи никак не выходило у меня из головы. Чтобы хоть чем –то отвлечь себя от тяжких мыслей, я стала готовить оладьи. К тому же, Руби и Ксюша скоро проснуться, а творожные оладьи – их любимое девичье лакомство. Возня с тестом несколько подняла моё настроение.
  Вскоре проснулись девочки. Я разложила золотистые оладьи на огромном блюде и налила сметаны. Руби уже схватила оладушку, и, обжигая розовые, наманикюренные пальчики, хотела запихнуть её в рот, когда я, вдруг, вспомнила о Алексе Младшем.
-Стой! – скомандовала я. Горячий оладий выскочил из рук Руби и упал прямо на её прелестный шелковый пеньюар. – Мы совсем забыли о Саше! Я отложила несколько самых поджаристых сырников на маленькое чайное блюдце и дала их Руби. – Снеси Саше! – громко приказала я, словно Руби была глухая. Я думала, что мой пасынок будет охотнее есть из рук совершенно незнакомого ему человека, чем из рук ненавистной мачехи. – Ну же, чего разинула рот! – прикрикнула я на совершенно растерявшуюся от неожиданного поручения дочь. – Неси!
  Страшное отчаяние безысходности соленой болью высасывало сердце. Он не хотел верить, что мать умерла, в то, что её больше нет. Он не понимал, зачем всё так, почему Бог отнял у него единственного близкого человека, которого он любил, и от которого всецело зависел – его мать. «Зачем жить дальше?» -было его единственной мыслью. Чужой дом казался чудовищным.  Даже здесь он ещё видел её глаза, слышал её голос. Ему казалось, что весь этот страшный кошмар – всего лишь сон, вот сейчас войдет мать и заберёт его отсюда.
-Саш, ну что же ты, идем! – улыбается мама. Она берет его за руку, как маленького мальчика, и они идут домой в свою квартиру, где они вдвоем прожили всю жизнь.
  Он просыпается – глаза привыкают к тусклому свету. Всё то же. Чужая комната с печью и этот отвратительный лысый карлик, копошащийся над какими-то огромными пыльными фолиантами. Слышно тихое гундосое бормотание кого-то бессмысленного набора слов и шуршание ручки о бумагу. Его противный латышский акцент упрямо режет ухо.  Что это бред? Преддверие Преисподней? Только зачем вся эта глупость, когда ему и без того так плохо, что хочется умереть? Исчезнуть бы– и всё.
  Желудок болит от голода -значит, все эти видения не бред, а реальность. Саша вспоминает отца и брата Володьку, которые полуживого привели его сюда и уложили в постель. Вспоминает смерть матери, её похороны. Новый удар горя пронзает его сердце. Прежней жизни уже нет. Он оторван и брошен сюда к этим совершенно незнакомым ему людям.
  А несносный лысый человечек всё продолжает гудеть над книжкой, всё время противно сплевывая на сухие пальцы, чтобы перевернуть страницу. Он похож на злого гнома в своем длинном халате и не по размеру огромных тапках – такой же тощий, длинноносый и какой-то скрюченный, как осенний огурец. «Когда же он заткнётся?» -подумал Сашка и, снова заставил себя заснуть, чтобы больше никогда не видеть этого подлого мира, где нет матери…
  Но заснуть «навсегда» не получается. Жизнь упорно вырывает из «того мира» в реальность. Снова комната с печью. Только теперь видения куда более приятные, чем тот мерзкий непонятный гном. Перед ним ангел. Саша сразу же узнал в нем архангела Гавриила*. Золотые вьющиеся  локоны блестящей волной спускаются на белоснежное одеяние. В ярком солнце они переливаются всеми цветами золота. Конечно это за ним. Бог узнал о его страданиях и теперь прислал ангела, чтобы тот забрал его душу на небеса к матери.  Только  почему руках у ангела блюдце с оладьями? Впрочем, теперь это не важно.  От оладий идет густой сырный запах. Саша протягивает руку, и берет один. Горячее тесто обжигает пальцы так, что хочется выть. Шикая от боли, он спешит запихнуть блин в рот.  Оскалив зубы, Ангел смеётся противным грубым смехом. Только теперь Сашка замечает, что Ангел, смугл лицом и почему-то как один похож на его мачеху. Это сходство кажется дьявольской проказой… Но как прекрасен этот Ангел! А противный гном, повернувшись к нему сутулой спиной, все продолжает усиленно гундосить на своём ломанном языке: «Што телать-што стелать, телаю-стелаю…». Скорей бы закрыть глаза и умереть…
   Он снова бросает взгляд на Ангела, но его больше нет, вместо него Демон. Страшное худое  лицо кажется состоит из одного заострившегося носа и огромных светящихся нездоровым огнём глаз. Щеки впали так, что их почти нет, скулы очерчены, как у мертвеца. В этом лице совершенно нет краски – всё оно представляет собой бледное полотно, лишь огромные впалые  глаза да пухлый рот, когда-то милый, а теперь безобразно раздутый и растянутый, словно после неудачного ботокса,  выделяются на нем. В страшном Демоне он узнал свою мачеху, которую ненавидел больше всего на свете. Это она отняла у него отца, это она заставила его мать плакать, когда он был совсем маленьким, это из-за неё его всё это время унижали в школе, потому что за безотцовщину никто не заступится…никто! А теперь эта тварь, пытаясь быть приятной,  притворно улыбается… «Да, пошли вы все!» - наконец, решил Сашка и перевернулся на другой бок.
-Давай, пошли есть! – Я пытаюсь поднять пасынка, но тот упёрто не реагирует на меня, притворяясь, что спит, хотя я вижу, что он не спит. – Вова! Иди, помоги мне! – кричу я. Общими усилиями нам удается поднять Алекса Младшего.
  Вот теперь я точно вижу, что это точно Алекс Младший. «…Всё что когда-то вышло из чресл Алекса, может быть только самим Алексом.  Зачем он тогда говорил, что это не его сын? Привычка лгать? В прочем, какое МНЕ ТЕПЕРЬ ДО ЭТОГО ДЕЛО? Сейчас нужно спасать парня, и я спасу его. Спасу, чего бы мне это ни стоило…Ради Алекса».
  В комнату прибежал испуганный Володька. Я увидела, что при виде брата потухшие от горя глаза моего пасынка несколько оживились. «Это хорошо, что он любит своего единственного брата», - умильнувшись, подумала я…
-На счёт три. Раз, два, три… - Общими усилиями нам удалось кое-как поднять тяжелого Сашку и усадить его на постель. – Вот и хорошо, главное сделано,  теперь будет легче, - стала успокаивать я не то себя, не то пасынка. После недельного лежания, от него дурно пахло потом. Наскоро причесав его спутавшиеся, густые, как у отца, волосы, я приказала Володьке отвести его на кухню.
  От голода его шатало, словно он был пьян. В желудке поднималась всё та же тягучая боль. Они вошли на кухню, где было светло и почему-то вкусно пахло давно забытой клубникой.

-…теперь садись с нами за стол! – с противной притворной лаской предложила мачеха. Посреди кухни стоял огромный стол. Ксюшу, приемную дочь своего отца, он сразу же узнал. Эту «монашку», всегда повязанную в темный платок, которая вечно робко жалась в углу стола, ни с кем нельзя спутать. Но каково же было удивление Сашки, когда за освещенным солнцем столом он увидел своего прекрасного «Ангела», который так неприятно поразил его нервы своим, отнюдь, «не ангельским» смехом и того самого злого лысого карлика - гнома, что гундосил себе под нос: «…што телать- што стелать». Теперь этот неприятный господин, ссутулив тощие цыплячьи плечи, уставился на него своими подслеповатыми, облезлыми глазами в толстых линзах очков. По-видимому, без него не начинали, потому что перед всей честной компанией стояла огромная миска с сырниками, а клубничное  варенье, разлитое в хрустальные подносы, было не тронуто.
  Какая в том разница, что было вокруг. Он смотрел и видел только одно – своего прекрасного и таинственного Ангела, который смотрел прямо на него своими невинными глазами.  По-видимому, его «Ангел» заметил его застывший взгляд, потому что, вдруг, внезапно сделав неприличный жест языком, вдруг,  вытаращил глаза и тут же расхохотался все громким пошлым смехом. Этот отвратительный противоестественный смех обрушился на него, словно ушат воды и вернул его в сознание. Только теперь он видел, что это был не ангел, а обыкновенная девушка, только очень красивая… Ему стало очень стыдно за свой убогий вид, за свой потный запах… О, лучше бы ему провалиться сейчас под землю, чем предстать перед этой прекрасной богиней в таком жалком затрапезном  виде…   
-Ну, что же ты, садись, - уже с каким-то раздражением прикрикнула на него мачеха. Видимо, она заметила его взгляд на лице девушке.

-Вот, ешь, - нарочно загородив собой Руби, я плюхнула перед пасынком полную миску оладий. - Ну, что смотришь?! - недовольно вздохнула я. -Знакомься, это моя первая дочь, Руби!
-Ру-у-у-би, - задумчиво прошептал Сашка, сладко причмокнув языком. –Какое, однако, странное имя…, - а потом, цинично добавил, - фирменная девочка!
-Вот, что, ТЫ, жертва аборта, даже не думай, не по тебе девочка! Сразу предупреждаю - если вздумаешь увиваться за моей дочерью – удавлю, понял?! – злобно кинула я ему «на ушко»,  при этом, делая вид, что ласково обнимаю  пасынка за плечи.
-У, ведьма! - злобно прошипел он в ответ.
-Значит, понял. Вот и хорошо, СЫНОЧЕК, - улыбнулась я и будто бы в шутку шлепнула ладонью по затылку, да так что Алекс Младший едва не уткнулся в тарелку носом.
-Мама, не надо! – крикнул Володька. Своим острым слухом Володя услышал нашу небольшую перепалку. Ему сделалось очень стыдно перед братом за мою недружелюбную выходку
-А что я? Я ничего, - стала оправдываться я перед сыном. – Я просто объяснила твоему брату, что Руби  - его НОВАЯ СЕТРА.  Сестра, понял?! – повернувшись на Сашку, втихаря огрызнулась я ему.
   Расстроенный неудачным апломбом с таинственной красавицей, Алекс Младший попытался перевести взгляд на кого-то другого и попал прямо на злого гнома. Тот, как ни в чем ни бывало, уплетал оладьи, запихивая их под свой раздвоенный утиный нос. «Разорвут они меня в клочья, разорвут…», - в отчаянии подумал Сашка и печально опустил голову.
  Спустя некоторое время вернулся отец. Он был в приподнятом настроении.
-А я то, дурень, думал, что не возьмут! А теперь в клиентах, как в сору, как в сору…Один больше другого дает…А я – то, дурень,  переживал!
-Смотри, чтоб снова по шее не дали, - хмуро осекла я его.
   «О чем же они? Конечно, о его квартире. Отец поехал искать жильцов. Подлые мерзавцы, они уже торгуют его жильем, когда кости матери ещё не остыли в могиле! Впрочем, зачем я так? Ведь я  сам велел отцу сдать квартиру, чтобы не сидеть у него на шее как иждивенец». – Всё путалось в голове молодого человека.
-Ну, как вы тут поживали без меня, семейка Симпсонов*?! - стараясь быть непринужденным, спросил Алекс. – Ест? – тихо кивнул он в мою сторону.
-Подняли, - вздохнула я.
-Ну, я же говорил! - обрадовался Алекс. – Грэг, идем разгружать машину. Я привез кое -что из Сашкиных вещей.
-Грэг?! А это кто?! – спросил Сашка.
-Брат Лили Викторовны.
-Брат?! – удивленно переглянулись мы с Грэгом.
-Да, брат. Бедный родственник из Флориды. Залило их там. Вот теперь живет у нас,  - спокойно подтвердил Алекс, при этом сердито  косясь в мою сторону.
-То-то я вижу, что похожи – оба лысые, - презрительно усмехнулся Сашка в нашу сторону. –Ну, довольно с меня, я пошёл спать.
-Вы что снова поссорились?! – накинулся на меня Алекс, когда мы остались наедине.
-С чего ты взял? – пытаясь быть как можно более непринужденной, переспросила я.
-Я слишком хорошо знаю Сашу. Так вы поссорились с ним?! Ты его снова обидела чем-то?!
-Привыкаем, - недовольно буркнула я.
-Вот что, миссис Гарт! - Алекс схватил меня за локоть, - смотрите у меня, если чего будешь болтать на моего сына, вмиг организую твоему каторжанину Посольство! – Рассерженный на меня Алекс громко хлопнул дверью, так что я вздрогнула, и тарелка, выпав из моих рук, разбилась вдребезги.
-Мам, ну что ты там копаешься?! Наконец-то пришел мой журнал, идем же смотреть! Скорее!- послышался весёлый голос Руби из-за двери.
  После ссоры с мужем настроение моё было вконец испорчено, но я старалась не подать виду перед девочками.
-Мама, смотри такой или такой? Какой лучше? – Руби тыкала наманикюренным пальчиком в толстый глянцевый журнал, а мои мысли были далеко. Угрозы Алекса я не могла не принять близко к сердцу. Я понимала, в какую ловушку загнала себя, приняв его сына, который ненавидел и будет ненавидеть меня за то, что, как, по его словам, отняла его отца. Понимала, и ничего не могла поделать, а только должна была смириться с фактом проживания Алекса Младшего в моем доме,  потому что   у его отца был удобный заложник – мой Грэг; теперь при каждом удобном случае Алекс будет угрожать сдать «каторжанина» в Посольство.– Мам, алло, ты спишь?! Я спрашиваю, что лучше «Коралл» или «Жемчужное ожерелье»?!
-Какой коралл? Какое жемчужное ожерелье? – переспросила я, чувствуя, как моя голова начинает раскалываться.
-Я говорю о бюстгальтерах. Мне нравится «Жемчужное ожерелье», но, по –моему, трусики здесь простоваты. А тебе, что нравится?
   Погруженная в печальные мысли о ничтожном положении Грэга, я бессмысленно тыкнула пальцем в какой-то комплект, даже не посмотрев.
-Мама! Ты что?! Любишь ТАКОЕ  бельё?!  - вдруг, противно расхохоталась надо мной Руби. Я обиделась, но, одев очки и приставив журнал к носу, ….тоже рассмеялась. То, что я выбрала «наобум» оказалось эротическим  комплектом белья с черными кружевными подвязками и разрезанными вдоль трусиками, который и назывался соответственно: «Дама с камелиями», хотя я сомневалась, что даже эта благородная куртизанка осмелилась бы надеть такое откровенно пошлое бельё.
-Иди, ты Руби! –вконец развеселившись, махнула я на неё рукой.
   Мы ещё долго сидели возле огромного журнала и выбирали сказочные наряды.  Обняв дочь, я листала глянцевый журнал и, забыв о возрасте, снова чувствовала себя юной легкомысленной девчонкой в своей лучшей поре первой молодости. Руби была для меня скорее не дочерью, а подружкой, причем старшей подружкой, куда более разбиравшейся в современной моде. Нам было весело и хорошо вместе.
  Постепенно с Руби тяжелые мысли стали забываться, и я сосредоточилась на приятных хлопотах предстоящего путешествия в Швейцарию, хотя едва ли  верила, что получу деньги, завещанные губернатором Барио. Затея казалась мне безумной, но оттого белее привлекательной…



США, Флорида, бывший поселок Маш

Глава двести тридцать пятая

В гнезде Орлана


-Нет, ты только взгляни на это, Коди! Ха-ха-ха! – Пухленькая Долорес, заливалась здоровым девичьим смехом, тыкала свой полный, перетянутый подушечками, палец в экран ноутбука.
-Долли, детка, умаляю тебя,  уже поздно! Мне нужно поспать!
-Нет, Коди, прежде чем заснуть,  ты должен видеть это! - Она поставила экран перед самым носом Коди.
-Христос – Матерь- Мария! – воскликнул Коди от удивления вытаращив свой единственный глаз.
-Ну, что я тебе говорила, - залепетала довольная Долорес. - Это твоя русская сучка, я сразу узнала её. Ха-ха-ха! Ты посмотри, что вытворяет этот барашек, барашек-то...прямо под зад…Ха-ха-ха!
   Коди не мог поверить своим глазам. Эта метла, эти падающие видеокамеры, бегущие спины – настоящий погром! Да ещё вдобавок этот глупый барашек, который поддал прямо под задницу зазевавшемуся репортёру…Как ни старался, Коди не смог сдержать собственного смеха! Но мысли «почившего» губернатора, однако, были далеко от юмора…
   «Господи, откуда эти русские журналисты могли пронюхать, где живет его дочь?! Это было почти невероятно! Карбински,- конечно же, этот жидовский «шнабель» выболтал в СМИ о дочери погибшего губернатора, чтобы погреть себе руки  на «жареном».
   Самое противное для Коди – это то, что он  понимал, что теперь, «после своей смерти», сидя узником на этом проклятом острове, окруженным со всех сторон озерами и непроходимыми болотами,  он никак не сможет прижать своего бывшего холопа Карбински к ногтю за разглашения секретной информации. Ведь официально он, губернатор Флориды, умер! Так какой же спрос с мёртвого?! Да, и как он мог отсюда добраться до Карбински, когда между ними были тысячи километров.
    Его губернаторское правление окончено, но даже «после своей смерти» он не нашел долгожданного покоя, к которому так стремился.  Связанный обязательствами со своим бывшим воспитанникам Кью, от победы которого на выборах теперь зависела его судьба и судьба его дочери Руби;  он не мог ничего -его же положение было слишком ничтожным.                                                
   «Хорошо было бы и в правду сдохнуть на этих болотах», - вдруг, подумал про себя Коди. –«Просто заснуть и не просыпаться, чтобы больше никогда не видеть возле себя  ни этого подонка Кью, ни этой толстой дурищи Долорес, которая уже порядком достала своей любовью». Единственное, о чем сожалел Коди, это то,  что больше никогда не увидит своей белокурой красавицы Руби. Господи, Руби! Как же он не подумал об этом?! Если он смог получить это видео, то Кью уже, наверняка, уже знает, где скрывается его дочь!
-Откуда у тебя  это видео, Долли?
-Его вывесили в Интернете, сразу после того, как я убила вас, - спокойно ответила женщина. – Я совершенно случайно нашла его в вашей вкладке Санкт-Петербург, ведь, кажется, вы тоже родом из Пита, а потом мне попалась фотография Руби и это видео. Вот я и подумала, мой губернатор, что вам будет забавно посмотреть на выходки своей бывшей.  Иисус-Мария, что с вами, сэр, вы бледный как бумага?!
-Всё кончено, Долли, мы пропали. Нам нужно выбираться отсюда - иначе мы погибли.
-Вы меня пугаете, сэр! Почему погибли?!
-Кью уже наверняка знает, где Руби…
-Причем здесь  ваша дочь Руби, ведь вы говорили о нас?! Я ничего не понимаю, господин губернатор!
-Я обещал Кью отдать свою дочь, после того, кок он станет губернатором. Теперь он,  наверняка, знает, где она и попытается избавиться от нас, как от ненужных свидетелей.
-Иисус- Мария, спасите наши души!
-Постой, ты сказала моей бывшей жены? Я не понял, почему жены? – непонимающе заморгал глазом Коди.
-Так написано в репортаже. Вот, цитирую: «со слов бывшей жены убитого губернатора Флориды Коди Барио…».
-Хватит! Проклятие, не успел мой прах остыть, как эта русская сучка присвоила себе мою фамилию! Не удивлюсь, если завтра эта мерзавка присвоит мои миллионы! Ха-ха-ха! Придурок, какой же я придурок! - вдруг бешено загоготал Коди, ударив себе в голову культёй, - я же сам отдал их ей! Почему бы не воспользоваться таким шансом, когда денежки сами идут тебе в руки! Ха-ха-ха!
-Напротив, тут пишут, что  ваша русская подружка утверждает, что никакой дочери по имени Руби Барио у ней нет, и никогда не было.
-Правильно, глупо было бы орать на всю Россию, что у тебя в кармане сотни миллионов отмытых долларов из Флориды. Русские бы растерзали её на куски. Первая русская миллиардерша – это же сенсация!
-Сенсация. А что будет с нами, Коди?! Что будет с нами?! – чуть не плача, закричала Долорес. - Это было сверх глупо всецело полагаться на твоего воспитанника Кью. Ты не оставил  нам и гроша в кармане, а теперь нам угрожает ещё и смерть! О, бедные мы – несчастные! Что же мы наделали?!
-Успокойся, Долли, всё не так уж плохо. Раз Кью  до сих пор не узнал, где находится Руби – значит, он ещё ничего не знает, и потом, ему сейчас не до Руби – слишком уж он занят выборами.
- Но мы должны что-то делать! Не можем же мы торчать здесь и ждать, пока нас  и взаправду не пристрелят?
-Мы выберемся отсюда, Долли! Верь мне, мы выберемся! Я обещаю это тебе, как губернатор Флориды…Главное, что ты должна верить мне!
-Я уже поверила вам, сэр, теперь для меня нет обратного пути! Мы в ловушке, Коди, мы в ловушке! О, мой любимый Коди, вы погубили меня и себя! Прощай домик в Ницце, прощай наш собственный частный вертолетик, прощай мечта о нашем
ребёночке и все тому подобное хорошее, о чем я давно-давно мечтала! Вместо этого нас пристрелят здесь, как болотных зайцев, а тела бросят в озеро на съедение злым аллигаторам, и никто не узнает наше истинное место погребения…а-ха-ха-ха! – в голос запричитала дурёха-Долорес, сморщив смешную мордочку обиженного ребёнка.
- Заткнись, глупая баба! Слезами делу не поможешь! Лучше налей мне рому, если он там есть, я буду думать.
-Рому нет! Вы, господин губернатор, выпили его ещё вчера, - не переставая реветь, Долорес показала пустую бутылку.
-Тогда дай мне сигару – это тоже помогает вправить мозги.
-Сигар тоже нет – последнюю мы выкурили вчера после секса.
-Вот дерьмо!
-А-а-а-а-а! – продолжала завывать Долорес,  так что далёкие  койоты ответили ей заунывным подвыванием.
-Да заткнись же ты!!! – Коди больно пихнул  культёй  в её толстый бок.
-Вы что деретесь, господин губернатор?! – наконец, обиделась Долорес.
-А ты чего воешь, как дура?! Ещё не все потеряно, Ло, – мы живы – значит, мы в игре.
-Да уж в игре. Мы, словно два опоссума,  торчим в этой проклятой конуре, окруженной со всех сторон непроходимыми болотами, пока твой разлюбезный «сыночек» по партии Джимми Кью завоевывает себе голоса на выборах! Очень «славная» игра!
-В любом случае нам не остается ничего другого, как ждать завтрашнего вертолёта. Завтра прилетает мой патологоанатом, который снимет мне эти дурацкие гипсы. Тогда ты будешь отвлекать его, а я попробую захватить вертолет с помощью вот этого. – Забинтованной рукой Коди протянул свою зажигалку -пистолет.
-Вы сошли с ума, господин губернатор! – испугалась Долорес.
-Не более чем вы, когда согласились играть в этом спектакле! Это наш единственный шанс, Долли! Другой возможности у нас может попросту не быть! Вот черт, никогда раньше не думал, что придется захватывать свой собственный вертолёт, - весело усмехнулся он.
-Но я сомневаюсь, что вы сможете ходить, когда снимут гипс, не то чтобы захватывать вертолеты. Предоставьте это мне, господин губернатор. Я все сделаю сама…
-Вам, Долли?! Захватывать вертолет?!  Ха-ха-ха! Помилуйте, это же полный идиотизм! 
-Вы всё время не дооцениваете меня, господин губернатор, - сурово сжав губки, заговорила обиженным тоном Долорос, -  а ведь я все таки до сих пор считаюсь в США террористкой номер один.  Пять пуль в сенатора  – это вам не шутка. – Долорес взяла зажигалку и в назидание приставила её к виску губернатора.
-Хорошо, Долорес, пусть будет так, как ты сказала.
-Вы не шутите, господин губернатор?! – обрадовано воскликнула Долорес, словно вытащила счастливый лотерейный билет.
-Минуту тому назад вы призывали быть серьезной к себе, а теперь говорите, что я отношусь к ВАМ НЕСЕРЬЁЗНО. Вот оно, вечное непостоянство слабой женщины, которого я больше всего боюсь в работе. О боже, как можно доверить что-нибудь женщине?! Бред, чистейший бред! – махнул он на Долорес рукой.
-Мне вы можете всецело довериться!  Когда надо, я могу быть, как настоящий агент 007! Мы захватим вертолет и сбежим отсюда, а этих ублюдков оставим здесь! – на полном серьёзе решительно отрапортовала Долорес.
«Тогда мы точно трупы», - в отчаянии добавил про себя Барио.
-Я об одном сожалею, что больше никогда не увижу своей дочери Руби. Она была моим единственным утешением в этой дурацкой жизни… – глядя на мечущуюся в окне тень мотылька, тихим голосом произнёс Барио (Который уже даже не надеялся на «способности» своей «боевой подруги»).
-Не беспокойтесь, мой губернатор, скоро у вас будет сын, - обрадовала его Ло.
-Что?! Что ты сказала, Долли?! Сын?! Почему сын?! Какой сын?!
-Если у вас уже есть дочь, то, полагаю, что следующим ребенком обязательно будет сын, - спокойно заключила свою мысль Долорес.
-Так вы беременны, Долли? - бледнея как полотно, упавшим голосом спросил Барио.
-Вот уже целый месяц по утрам меня блюёт во все стороны, только вы этого упорно не замечаете, или не хотите замечать…
-Вы уверены, меня тоже часто тошнит? – в последней надеже простонал убитой «счастливой» новостью отец.
-Надеюсь, отсутствие месячных будет более веским доказательством…
-О, нет, только не это! Только не сейчас!  - несчастный Коди схватился за голову и прямо в гипсе на сломанной ноге  забегал по комнате, при этом разбудив капуцина, который в свою очередь бешено заскакал на своем поводке.
-Что с вами, господин губернатор, вы не рады, что у нас будет ребёнок?
-Нет, нет, я сейчас не об этом. Нет, черт побери, об этом! Конечно же, об этом! Я рад! Очень! Но КУДА, Долли?! Что мы будем делать с ребенком?! Я калека, старик, у нас нет ни дома, ни денег! В ближайшее время, я, возможно, не смогу заботиться даже о себе, не то, что о ребенке! О, боже!
-Не отчаивайтесь, господин губернатор, у нас ещё семь месяцев впереди – мы что-нибудь обязательно придумаем, - «подбодрила» его Долорес.
-Уже семь! Так скоро?! О боже!
-Ведь всё не так уж плохо. Смотрите, вы уже ходите, даже несмотря на гипс.
-О боже! -   Только сейчас Барио заметил, что он стоит на ногах…впервые за все эти месяцы с момента рокового выстрела на балконе. – О боже!!! – завопил он от боли и повалился на пол.
-Что с вами, вам больно?! – перепуганная Долорес подбежала к Барио.
-Нет, Долли, нет. Со мной всё хорошо. –Обхватив голову беспомощными культями, несчастный зарыдал не то от счастья, не то от боли в сломанной ноге.– И все-таки, Долли, вы не ошиблись? Может быть эта задержка связана с климактическими изменениями у женщин? – прервав свои немые мужские стенания, поднял голову Барио.
-Какой же вы придурок, господин губернатор!  Я же ещё так молода -мне всего лишь сорок шесть лет! Какой уж тут климакс!
-М-м-м-м! – застонал Барио и беспомощно  уткнул лицо в грязные доски пола. От избытков нахлынувших на него «радостных»  чувств он был без сознания.
  Но от счастья не умирают. О, если бы бывший губернатор узнал всю правду – он, наверное, тут же умер на месте от шока над тем, что совершил! Дело в том, что его возлюбленная Долли, которая теперь ждала от него ребенка, была не кем иной как … его родной дочерью!
    Да, сам не зная того, занявшись любовью с собственным ребёнком, он совершил самое отвратительное  в мире святотатство – грех кровосмешения! С какой это стати?! спросите вы. Как это могло получиться, что никому доселе не известная сорока шестилетняя кухарка Долорес могла, вдруг, оказаться родной дочерью бывшего губернатора Флориды Коди Барио, которому было всего пятьдесят пять лет?! Ведь между ними было всего каких-то неполных восемь лет разницы!
  Сейчас я расскажу вам все, чего не знала, даже сама влюбившаяся в своего родного отца несчастная Долли. Да, да, да, она, как и Губернатор, Долли тоже ничего не знала об их родстве! Иначе, не выдержав такого удара судьбы, бедная женщина, наверное, покончила бы с собой!
   Я не даром упомянула, что толстушка Долли была чем-то похожа на бывшую няньку Коди, которая в его шесть лет так бесстыже совратила собственного воспитанника в бассейне. Долли – ….была результатом порочной любви взрослой женщины к маленькому мальчику!
  Это невероятно!  Как такое могло быть?! возразите вы! Как мог Коди стать отцом в столь юном возрасте?! Но, говорю вам, ничему не удивляйтесь в этом безумном, безумном, безумном, и тысячи раз безумном мире!
   Мы до сих пор до конца не познали возможности человеческого организма. Общеизвестно, что  мировой рекорд столь юного отцовства был установлен в далекой и жаркой Индии, где среди высшей касты Браминов* до сих пор имеет место обычай женить детей в ещё в младенческом возрасте. В наше время, когда пол ребенка без труда можно определить на первых неделях беременности, в той же Индии бывали случаи, что на подобных «свадьбах» «новобрачные» - «жених» и «невеста» находились ещё в утробах собственных  матерей. Не удивительно, что при столь «ранних» браках в Индии мальчик смог стать отцом в пять лет, а самому старому «папаше» в Японии на момент зачатия ребенка как раз стукнуло девяносто девять лет. Правда, вековой старец, очевидно, не вынеся столь неожиданно свалившегося на его седую головушку «счастья», умер в тот же день, когда его отпрыск, огласил своим первым криком этот безумный, безумный, безумный мир, где нет ничего невозможного.
  Так вот, Коди Барио стал отцом в восемь лет, зачав своего первенца семь. Это был самый молодой отец, если не в Америке, (если не считать того слишком юного бразильского «Ромео»  из нищего квартала Пуэбло, который своей двенадцатилетней «Джульетте» смог заделать  ребенка в шесть лет), то в США – это уж точно!
   Но незадачливая «Мэри Поппенс» бальзаковского возраста, которую, как раз выгнали с работы из-за начавшейся беременности, тайно родив младенца дома, не долго думая, поспешила избавиться от плода любви к своему восьмилетнему воспитаннику. Ночью, завернув кричащую малютку в несколько кусков простыни, уже немолодая мамаша скинула младенца с моста прямо в ирригационный канал, кишащий аллигаторами. Она надеялась, что её кроха не будет долго мучаться, но просчиталась…Утром того  же дня бедный мексиканский фермер-иммигрант с «богатой» фамилией Кареро Альвадо, придя прочищать заросший канал от тины,  в густых зарослях тростников нашел завернутое в белые простыни новорожденную (они то и смягчили удар при падении). Неравнодушный к детям, как все представители латинских народов, Кареро Альвадо поспешил отнести малютку своей жене, где, помимо неё, ревело ещё четверо голодных детских рта. Увидев новорожденную Долорес, несчастная женщина так и всплеснула руками! Но нести малютку обратно, в детский приют, супруги Кареро Альвадо так и  не решились, поскольку сами прибывали во Флориде на нелегальном положении. Чего доброго, подумают, что они украли ребенка! – тогда и до тюрьмы не далеко. Так в семье Кареро Альвадо появилась новая девочка! Потом, после неё были и другие дети, но маленькая толстушка Долорес, как сразу же окрестили девочку за её весьма пухленькую комплекцию, всегда оставалась у  отца любимицей.
  Потом многодетная, но трудолюбивая семья мексиканских иммигрантов Кареро обжилась во Флориде, разбогатела, открыла собственный мексиканский ресторанчик под названием «У Карлоса», где в качестве «подсобного поварёнка» юная Долорес начинала свою кулинарную карьеру. Что случилось дальше – вы уже знаете…
  Неизвестно, что сыграло большую роль в том, что Коди Барио таки отыскал свою родную дочь, о существовании которой он не знал, да и просто не мог предположить – притяжение родственной крови, географическая замкнутость полуострова Флориды, являющейся единым плавильным котлом населения, где прямо на улице запросто можно встретить своего родственника, а может злосчастная судьба, проделывающая с людьми невероятные вещи. Не знаю, что из этих трех факторов сыграло более роковую роль, в том, что Коди переспал с собственной дочерью,  но согласно теории дедушки Фрейда, между родителями и их детьми противоположного пола существует некая подсознательная влюбленность, которая влияет на наш дальнейший выбор полового партнера. Может, эта и была та самая  невольная «подсознательная влюбленность», или же сама толстушка Долорес так похожа на свою мать, что Коди «подсознательно» ассоциировал её со своей первой любовью, запретной любовью маленького семилетнего мальчика к взрослой пятидесятилетней  женщине, греховной, развратной любовью, любовью не принимаемой никакими канонами природных и человеческих устоев, неравной любовью, которая когда-то принесла ему столько унизительных страданий, смешанных со сладостных переживаниями неоформившихся детских чувств, внезапно повзрослевшего мальчишки, нежных и греховных чувств к женщине, которые ему вновь захотелось пережить после столь безумно, безумно, безумно долгого воздержания.
  Так или иначе, подобное существо, как Долорес Кареро Альвада, явившееся свет от недозрелого семени семилетнего мальчишки и его собственной пятидесятилетней няньки, также имело право на существование, как биологический объект. Правда, гены от столь неравного союза детства и старения сыграли с малышкой Долли злую шутку. Я уже говорила, что Долорес была не совсем умна. Скажу более – она не смогла закончить даже три класса общеобразовательной  школы, поэтому почти что не умела писать и читать. Её единственное умение к письму ограничивалось тем, что бедняга могла поставить загогулину собственной подписи в нужном месте. Зато память у этого не совсем удачного генетического эксперимента природы была феноменальной – она запоминала все рецепты наизусть. Это, да ещё не дюжее трудолюбие на поприще готовки для всей большой семьи Кареро и со временем позволило её предприимчивому отцу открыть собственный ресторан.
   Рожденная немолодой матерью, Долли сама слишком рано повзрослела: в пятнадцать лет, располневшая Долли выглядела уже, как рожавшая тридцатилетняя женщина, правда её наивные глаза ещё выдавали в ней ребёнка. Было в ней ещё кое-что, что упорно не хотело взрослеть вместе с ней – её мозг, который словно бы, сопротивляясь слишком быстрому взрослению тела, остановился в десятилетнем возрасте. И сейчас в свои сорок семь, она рассуждала и вела себя, как десятилетний ребенок, что всегда очень умиляло Коди в его кухарке. Ведь с глупенькой дурнушкой всегда легче почувствовать себя крутым  мачо.
  У Долорес было только одно достоинство – она очень, очень, очень вкусно готовила.

    Озеро было тихо.  Пара белоголовых орлов, предвкушая удачную предгрозовую рыбалку, кружили над озером, вынимая задыхавшуюся над поверхностью воды рыбу.  А где то высоко-высоко в далекой стратосфере земли,  в многих милях над свободным парением белоголового орлана, уже собиралось могучая воронка, грозившая нашим героям настоящей катастрофой, о которой они ещё даже не подозревали. Прямо на них шел тропический шторм!
  Зловещие алые зарницы освещали небосвод с запада. Подул сильный ветер. Мертвый лес зловеще скрипел сухими сучьями. Долорес торопливо захлопнула бьющиеся деревянные ставни.
-Вот так, теперь мы в безопасности, - улыбаясь, сказала она. Женщина торопливо зажгла лампу и стала разливать кукурузную кашу в тарелки. Предчувствуя тропическую бурю, животные беспокоились: котенок жалобно мяукал, капуцин, испуганно стрекоча и показывая маленькие белые зубки,  то и дело прыгал на длинном поводке, будто желая наизнанку вывернуться из собственной шкурки, а синий «счастливый» попугай бил крыльями и противно громко скрипел при каждой вспышке молнии. Только Коди был спокоен. Ошеломлённый новостью о том, что он второй раз станет отцом, бывший губернатор Флориды сидел на голых досках пола, тупо уставившись в одну точку.
-Я понимаю, когда беременные теряют сознание, но когда… - Коди не слышал, что говорила вечно болтливая Долли, он продолжал смотреть на мотылька бьющегося в стекло. «Попался», - было его единственной мыслью. –«Готча».
   Долорес снова кормила его из ложки как маленького ребенка, а он только покорно ел, смачно пережевывая жесткие зерна кукурузы, словно индийский буйвол свою жвачку. Вдруг удар молнии огнём осветил маленькое окошко и вслед за этим раздался оглушительный удар грома, так что стены маленького домика зашатались. Долорес выронила тарелку каши и прижалась к Коди.
-Мне страшно, милый! Мне страшно! А, вдруг, это ураган! О боже, он идет сюда!
-Не бойся, это всего лишь сильная гроза. Бури редко доходят во внутреннюю часть Флориды, - стал успокаивать её Барио.
  Но словам Барио не суждено было сбыться. Да, это был не ураган, а всего лишь тропическая гроза с проливными дождями и сильными грозами,  но случилось то, что было пострашнее тропического урагана с его разрушительной силой ветра и захлебывающими побережье огромными волнами – грязевой сель.
   Спустя неделю под воздействием проливных дождей переполненная водой Суони*, до этого маленькая болотная речка, тихо несшая свои темные воды в Мексиканский залив, вдруг, решила сменить русло и  вырвалась из берегов. Захватывая с собой жидкую грязь и обломки стволов деревьев, сломанных ветром, селевой поток бросился вниз к заливу.
  Наши вынужденные «островитяне» ещё не знали о наступлении катастрофы, когда ужасный скрежет падающих деревьев разбудил их посреди ночи! Заспанная Долорес опустила полные ноги с постели и,  о, ужас,  они по колено оказались в воде! Надувная постель («подаренная» Джимом от Армии Спасения*), в которой они спали, плавала на поверхности, словно резиновая лодка. Послышался неистовый крик обезьянки! Тонущий капуцин отчаянно взбивал воду маленькими лапками! Маленькая обезьянья головка с вытаращенными глазами то всплывала, то тонула в черной воде!  Он отчаянно кричал, взывая о помощи! А черная вода уже сплошным потоком шла в двери!
-Вставайте, господин губернатор! Вставайте, пришла беда! Это  наводнение! Мы тонем!
  Губернатор вскочил и, всё ещё не понимая, что происходит, тер заспанные глаза.
-Да проснитесь же вы, господин губернатор! Не видите - мы тонем! –  Комната уже до половину потолка была заполнена водой. А за окном уже кипела вода! Вдруг звон бьющегося стекла ворвался в дом – эта ветка поваленного дерева протаранила  стекло! Вода хлынула в окно! Послышался отчаянный писк тонущего капуцина! Но вот прибывающая вода накрыла его на всю долину поводка! Чёрная обезьянья головка пискнула и исчезла в грязной мути воды!
-Нужно отвязать его! Я иду за ним! – крикнула Долорес.
-Нет, Долли, всё, уже поздно! Не делай глупостей! Он всего лишь животное! Нам надо спасаться самим! Прежде надо думать о людях! – Крича своей спутнице эти слова,  Коди почувствовал, как острые когти испуганного мокрого попугая впились в его плечо, а котенок повис у него на спине. – Ты должна думать о нашем ребенке! – завопил он, уже пытаясь перекричать раскаты грома.
  -Долли! Нет! Не смей! - Но Долорес уже не слушала его. Храбрая женщина, набрав воздуха в рот,  нырнула в мутную воду.
   Барио показалось, что прошла целая вечность. Но вот вода расступилась и показалась голова Долорес. В руках она держала захлебнувшуюся обезьянку.
-Есть!
- Долли! Долли! Что ты делаешь? Вода сейчас подступит под крышу – и тогда нам конец! Черт! Черт! Черт, я так и знал,  двери заклинило! – Тут Коди с ужасом увидел, что вода уже подступила под грудь Долли. - Надо выбираться через окно! Надо ломать окно! Долли, топор! Там  в углу был топор!  Скорее!
  Не спрашивая уже ничего, Долорес снова нырнула в черную воду! Вода подпирала под потолок! Барио изо всех сил упёрся плечами в потолок, а вода продолжала прибывать!
   Господи, неужели это конец! Он сейчас захлебнется, умрет, и никто не узнает об истинном конце губернатора Флориды. Последнее, что он видел – это лицо его милой Руби. Она плакала. Она знала, что больше никогда не увидит отца.
-Долли, помоги мне!!! Я тону!!! – из последней мочи закричал захлебывающийся в черной мути воды Коди, которого тяжелый гипс уже тянул вниз.
-Я иду, мой губернатор! – Долли плыла с топором! Они спасены!

 –Эта ветка! Надо убрать эту проклятую ветку, застрявшую в решетках. Тогда мы сможем выломать решетку! –отдавал приказания бывший Губернатор, при этом сам держась одной рукой за корниз.
-Да, мой губернатор! – Сильная женщина принялась отчаянно рубить застрявший сук.
-Скорее, Долли! Скорее, милая! Иначе мы погибнем оба!
  Удар, ещё удар! И ветка с треском  подалась. К счастью, огромный кипарис, ударившись в решетку успел согнуть несколько ржавых прутьев, образовав пролом, через который мог пролезть человек. Невероятным усилием мощных рук Долли раздвинула прутья ржавой решётки.
-Задержите, дыхание, господин губернатор! Мы ныряем!
-О, господь всемогущий, спаси наши ду…- Но Барио уже не успел окончить последнюю фразу, как Долорес схватила его за волосы и потянула вниз. Коди почувствовал, как захлебывается…Инстинктивно он стал двигать руками и ногами, но ненавистный гипс тащил его вниз, словно тяжелый камень утопленника… « Это конец!», - было его последней мыслью, когда лицо его всплыло, и он смог сделать глоток воздуха. Чья-то мягкая рука держала его за шею. Он понял, что это Долорес, что они наплаву, что они ещё борются за жизнь в кипящей воде селя! Коди увидел, как рядом с ним, взбивая  воду маленькими черными лапками,  плыл его капуцин, таща за собой длинный поводок. «Значит, он все-таки не захлебнулся»,  - с удовольствием подумал Коди.
   Но куда они плывут?. Долорес что –то кричала ему, но Барио ничего не мог разобрать – он был контужен водой, заливавшей ему  уши и рот. Он тонул.
-К дереву!  Нам надо достичь дерева!  Тогда мы спасены! – кричала Долорес. Преодолевая силу течения, мощная женщина гребла к могучему Виргинскому  дубу – единственному дереву, которое выстояло в бешеном потоке воды.
 – Держитесь, сэр! Я умаляю вас, только держитесь! – И он держался. Искалеченный со всех сторон  человек изо всех своих последних сил грёб своей культёй и здоровой ногой, хотя в холодной воде  больше не чувствовал своего тела. Наконец, они выбрались на крышу домика, которую уже заливала подступавшая  вода. Скользя ногами по мокрой крыше, Долорес пыталась зацепиться за кору, чтобы добраться рукой до краешка дупла, но  набухшая от воды кора полусухого дерева всё время отваливалась, делая её попытки тщетными. – Всё, я больше не могу, господин губернатор. Я больше не могу, - услышал он тихий шепот отчаявшейся Долорес над своим ухом и почувствовал, как рука, держащая его шею, слабеет.
  Неужели, это конец?! Сейчас они оба  свалятся вниз в бурлящий поток грязи, и он больше никогда не увидит своего не родившегося сына! Вдруг, в алой зарнице молний он увидел, то, что более всего хотел видеть сейчас. Нет, это был не белокрылый ангел, протягивающий ему руку из потока небесного света, а кое что более прозаичное. В зарослях мокрого испанского мха, болтавшегося на ветру, он увидел торчащий обломок сломанного сука. Коди сразу же смекнул, что по нему можно было взобраться на дерево! Отплевываясь набившейся в рот грязной водой,  он закричал Долли:
-Сук! Я вижу сук! Если мы зацепимся, то сможем залезть на дуб!  Это наш последний шанс!
   Долорес рванулась из воды, но с первого раза она только содрала ногти до крови, сорвав охапку склизкого от воды мха – спасительный сук был слишком высоко.
-Я не могу! Я слишком тяжелая! Вы должны сделать это сами! Я сильная, я упрусь на крышу и подсажу вас, а вы сможете из дупла подать мне руку!
-Я? О боже, Долли, моя рука, я не смогу...
 -Плевать, вы сможете! Другого выхода у нас нет! Давайте, мой губернатор, раздумывать больше некогда! Ещё секунда – и вода зальёт крышу! – закричала Долорес, подставляя пухленькое женское  плечо…Коди встал на плечо здоровой ногой, уперся, рывок – и вот от уже его культя обхватила сук. Он отчаянно держится, цепляясь за острый сук.
-Получилось, получилось! У вас получилось! Теперь тянитесь! Тянитесь! Ещё немного!– Послышался страшный грохот – это проплывающее мимо дерево со всей силы ударило в крышу, сбив Долорес с ног. В последнем отчаянии Долорес схватила Барио за ногу и завизжала. Течение сносило её вниз.
-Держитесь, Долли! Держитесь! Сейчас я подтяну вас! – Пальцы Долорес соскальзывали с брючин. Коди с ужасом чувствовал, как его брюки начинали сползать с бедер. Подтяжки лопнули, едва не выбив ему последний глаз. Послышался треск сука, и он накренился вниз…
-Нет, Коди, это бесполезно. Сук всё равно не выдержит нас двоих. Прощайте, Коди Барио, и помните, что я жертвую собой, потому что любила  вас!
-Нет, Долли! Нет! Не смейте делать этого! – Но поздно – пальцы Долли разомкнулись, и шум воды поглотил её удаляющийся  крик…  – Д-о-л-л-и-и-и!!!
   Мутный рассвет осветил место трагедии. В вонючем дупле была холодная вода, его страшно знобило и трясло, словно в лихорадке, но он не замечал этого. Коди рыдал. Страшный нечеловеческий вой раздавался из дупла, в котором можно было разобрать только одно:
-Д-о-л-л-и-и-и!!! Д-о-л-л-и-и-и!!! Л-о-о-о-о-о!
  Он понял – её больше не вернуть. Она утонула. Но он был жив…,и ему нужно было выживать…
  Надеяться на спасателей было глупо. В этой глухой местности, давно покинутой людьми,  едва ли встретишь спасательную лодку. Но, только подумав о спасателях, он вспомнил про вертолёт, который должен был сегодня привести ему провизию. Глупо было бы думать, что сразу же после шторма, пилот легкого спортивного вертолета отважится пуститься на его поиски, даже если бы на то был приказ самого внука экс президента Кью, но Коди понимал, что если его поиски начнутся, то они начнутся с этого места, откуда из воды торчала крыша его полузатопленной хижины. Значит, ему нужно будет быть на виду, в противном случае его сочтут утонувшим и перестанут искать.
   Прежде всего, нужно было выбраться из этого душного полузатопленного дупла. От холодной воды плотно загипсованная нога потеряла всякую чувствительность. Со второй было немного легче, но и здоровой ногой он едва ли мог двигать. От холодной воды вся нижняя часть тела заледенела и теперь  ныла невыносимо. Ног будто совсем не было. Они просто стояли, а полая цилиндрическая полость дупла служила ему естественным «футляром», не дававшим ему упасть. Коди попытался выбраться наверх, цепляясь за полусгнившую древесину,  но посиневшие от воды и холода пальцы загипсованной руки, скрючило, так что он не мог зацепиться одной рукой. Временное убежище, укрывшее его от проливного дождя,  стало для него ловушкой.
   Пытаясь вылезти наверх, Коди цеплялся за края дупла, но хрупкая древесина всякий раз рассыпалась под его связанными бинтами пальцами, и каждый раз после своей неудачной попытки выбраться на свет он срывался вниз. М-м-м-м! Проклятие! Если бы у него была и вторая рука, а другая была здорова, он без труда выбрался из дупла!  А теперь он калека! Чертова русская сучка! Господи, неужели он спасся, только затем, чтобы подохнуть, заживо замурованный  в этом мокром вонючем дупле!
-Нет! Нет! Нет! – в отчаянии Коди стал биться гипсом руки в деревянные стенки дупла, но «деревянный макинтош»* плотно держал его в своих объятиях.
   Затем случилось то страшное, о чем Барио никак не мог предположить. Вдруг внутри дерева  что-то затрещало и охнуло! Барио почувствовал, что теряет опору под ногами и с треском стал проваливаться вниз!
   Бах!!! Под воздействием тяжести воды, заполнившей дупло прогнившего дерева, и его собственного веса, дно дупла не выдержало и обрушилось вниз вместе с находившемся там Коди. Он свалился вниз. Что-то острое вонзилось в его ягодицу, ударив невыносимой болью.
  Теперь его положение стало ещё отчаяннее! Вода доходила ему почти до самого горла, так что он должен был держать голову кверху, чтобы не захлебнуться. Но и это было не самое страшное! Осколком древесины, что  вонзился в заднюю сторону бедра, пронзило кожу, и алая кровь хлынула в воду, окрасив её в красно-коричневый цвет. Теперь он был поистине в смертельной ловушке, где его жала долгая и мучительная смерть. Рано или поздно от кровопотери он потеряет сознание и захлебнется в гнилой воде дупла! Единственное, что придавало ему отваги перед лицом страшной кончины – это то, что он не согнется перед лицом смерти, а  умрет стоя, как истинный солдат! Через много лет в дупле рухнувшего сухого дуба найдут его обглоданный насекомыми скелет без левой руки, и будут долго смеяться над неизвестным неудачником – новоявленным Че Геварой*, которого злая судьба закинула в это дупло, ещё при жизни ставшее его гробом.
  Нет, нужно выбираться отсюда! Лучше растратить последние силы в борьбе, чем сдаться судьбе и принять эту нелепую смерть, что уготовила ему судьба! Другого выбора у несчастного не было.
   Но как он мог выбраться, когда обе его руки были плотно  прижаты к телу. Дело в том, что дупло представляло собой сужавшуюся вниз воронку, и, падая вниз, Коди буквально застрял «по швам», как пробка в горлышке в бутылке с вином.
  У него был только один вариант - уперевшись о внутренние стенки дуба ногами, попытаться протиснуться вверх. Но это было слишком рискованно. Что если под этой полостью огромного старого дуба имеется ещё одна полость, еще более обширная и ветхая, чем та, в которой он находился сейчас, и она также заполнена водой, то в случае, если под напором его ног оболочка прогнившего дерева треснет, в трещину устремиться вода, которая по закону сообщающихся сосудов хлынет наверх и сразу же зальёт его голову ещё до того, как он сможет высвободить руку. Но других вариантов у него не было. Нужно было выбираться, или … умереть в этом проклятом дереве…
  Глубоко глотнув воздух, Коди уже собирался осуществить свое намерение, когда его пальцы нащупали что-то твердое в кармане его брюк. Это был нож! Выкидной финский нож, который он всегда носил с собой в кармане! Стараясь не выронить нож из кармана, Коди аккуратно подтянул карман к себе. Есть! Нож был в его пальцах. Привычным движением Коди нажал на кнопку. Раздался едва слышный щелчок – пружина сработала. Пальцы ласково погладили  выскочившее обоюдоострое лезвие. Теперь главное было не потерять драгоценную находку, от которой зависела его жизнь! Если ему удастся высвободить руку с ножом – он спасён!
  Господи, почему он не нашел этот проклятый нож раньше?! Тогда бы он выбрался наружу и смог бы добраться до орлиного гнезда, где смог бы обсохнуть и обогреться! Но сокрушаться времени уже не было. Миллиметр за миллиметром вода подступала ко рту.
  Однако, бывший губернатор Флориды, решил не торопиться. Теперь всё зависело от аккуратности и последовательности его действий. Одно неловкое движение – и его уже ничто не сможет спасти!
  Едва заметными движениями он стал перебирать лезвие пальцами, аккуратно обрезая стягивающие пальцы бинты. Наконец, его кисть была полностью свободна, и он мог действовать ею. Теперь оставалось вытащить руку с ножом. Это оказалось самым трудным.
  Нащупав надежную опору для ног, Коди стал свершать крошечные вращательно -поступательные движения туловищем. Это было похоже на то, будто он заново рождался из чрева матери. Хотя в тисках дерева ему было чудовищно трудно дышать, Коди не торопился.  Малейшая ошибка могла стать роковой!
  Дерево жалобно трещало, каждую секунду угрожая обрушить свою размокшо- подгнившую плоть. 
  Сантиметр, ещё сантиметр. Древесина заживо сдирала кожу с ампутированной руки, сгоняя её на конец культи,  но Коди больше не обращал на эту боль внимания. Последний рывок – и его культя была на свободе! Через отверстие гнилая вода тут же хлынула вверх, попав в рот, но Коди успел высвободить руку с ножом и упереться на нож выше уровня воды. Его тело повисло на одной руке, которая к тому же недавно была сломана.
   Страшная ноющая боль пронзила вздувшуюся от нечеловеческого  напряжения  руку. Коди понял -  он не сможет так долго висеть на одной руке. Ещё секунду - его рука сломается,  пальцы разомкнуться – и он свалиться вниз, откуда уже никогда не сможет выбраться. Ему оставалось только одно -  висеть до последнего!
  От отчаяния Коди издал нечеловеческий вопль, но лишь крики взлетевших цапель ответили ему вдали.
  Не даром же говорят: « Спасение приходит в минуту отчаяния». Именно в эту страшную минуту, может быть, самую страшную минуту его жизни, к нему пришла спасительная идея. Коди вспомнил о подтяжках. Да, да, о тех самых подтяжках, которые, слетев с плеч, чуть было, не выбили ему последний глаз. Можно было сделать из них петлю, и попытаться накинуть за край дупла. Нет, не для того, чтобы повеситься, а для того, чтобы выжить. Даже в эту страшную минуту отчаянии Коди не думал о самоубийстве. Ему страстно хотелось жить. Он боролся за свою жизнь!
   Брюки были на нем – значит, и подтяжки были там же! Коди пощупал культей - они болтались у него сзади. Коди попытался несколько раз зацепить подтяжки культёй, но тщетно – они всякий раз соскальзывали с культи. Если бы на конце культи был хотя бы безобразный пиратский крюк, но, даже его сверхсовременный  протез руки покоился в земле рядом с грудой воска* на Арлингтонском мемориальном кладбище, а вместо руки у него была культя, голая, беспомощная культя калеки, которой он ничего не мог сделать. Он почувствовал как его рука, сжимающая нож, начинает слабеть. Из-под ногтей пальцев сочилась кровь. «Неужели, это конец. Он так возьмет, отпустит руку и умрет, захлебнувшись в грязной воде».
-А-а-а-а-а-!!!  - Из последних сил, упершись на нож,  Коди отчаянно рванулся вверх и зацепился зубами за выступ древесины. У него было всего лишь несколько секунд, пока рука, его единственная рука была свободна, но и этих секунд хватило чтобы  отстегнуть подтяжки, застегнуть замок, и, сделав петлю, перебросить её за край.  Есть! Подтяжки зацепились! Теперь он мог ползти вверх, упираясь ножом и, наматывая подтяжки на культю.
  Он пробирался сантиметр за сантиметром. Единственное, о чем он молил Бога, это то, чтобы замок немецкой фирмы «Зиппер-Книппер» не раскрылся, и подтяжка не хлестнула  ему в лицо. Но это были не простые, грубые американские подтяжки какого-нибудь жирного Техасского фермера, что день и ночь торчит в пабе за кружкой пива с расстегнутыми от выпитого ширинкой, брюки которого зачастую держаться на одних засаленных подтяжках с хлипкими ржавыми замками и торчащими во все стороны нитками,  а настоящие, что ни на есть «губернаторские» подтяжки – легкие, едва заметные, но чудовищно прочные! Будучи франтом, Барио был очень придирчив в одежде, и  носил одежду лучших домов моды, которые специально заказывались для него в Европе, а дорогие аксессуары были его особой фишкой. Теперь на нем были лучшие подтяжки во  всей Флориде, специально заказанные для него в Германии.
   Сантиметр за сантиметром он полз туда, откуда пробивались спасительные лучи  утреннего солнца. Немецкая прочность выдержала!  Он долез!
   Барио перекинул культю через край дупла и с наслаждением вдохнул промытый дождем воздух. Болота словно преобразились. Светило яркое солнце! Небо было чистым и голубым, будто вчерашнего кошмара и вовсе не было! Только повсюду была вода, и поваленные сухие деревья убого торчали из воды отбеленными сучьями скелетов! Коди взглянул вниз. На месте затопленного домика из воды была видна крыша. Сначала Коди решил спрыгнуть на крышу, чтобы дождаться помощи там, но, благоразумно поразмыслив, решил остаться на дереве. В воде могли быть аллигаторы, которые легко могли бы достать его оттуда.
   Держась за край дупла, он сел на сук, и, свесив ноги, стал ждать вертолета.
  Вскоре он понял, что сидеть так долго он не может – ноги чудовищно затекли, а рана, полученная им при падении, болела невыносимо. Оставалось одно – залезть в огромное  орлиное гнездо, что возвышалось у него над головой. Там он, по крайней мере, смог бы принять более удобную позу, и с вертолета его бы было видно куда лучше, чем среди кущей свисающего испанского мха.
  Но как залезть наверх? Ведь даже для здорового человека орлиное гнездо, находящееся на самой вершине огромного дуба, было недосягаемо. Что уж говорить о калеке, у которого не было левой кисти руки и одного глаза.
   Задрав голову к вершине, Коди стал думать. Это отвлекало его от страданий, которые он испытывал сейчас, от дикой боли в раненом бедре и от назойливых насекомых, слетевшихся на запах крови.
   Рассчитывать на спасительные подтяжки он больше не мог. Слишком рисково. И к тому же они были чересчур короткими, чтобы обхватить ими ствол толстого дерева. Оставалось одно – рассчитывать на нож, но без кисти руки он вряд ли доберется до вершины. Тут ему в голову пришла замечательная идея – использовать бинты. Да, те самые грязные вымокшие бинты, что опутывали его ногу и руку. Если скрутить их в несколько жгутов, из них бы получилась отличная длинная верёвка, которую, словно лассо можно было забросить на верхний сук и попытаться «атаковать» гнездо орлана снизу. Впрочем, это были уже детали. Главной задачей сейчас было свить веревку необходимой длины.
  Коди умел это делать.  Недаром же когда-то в далёком детстве он был чемпионом среди бойскаутов Флориды. Аккуратно срезав узлы, он стал разматывать бинты, цепляя за кору и развешивая их прямо на дереве. Единственной помехой ему был свежий ветер, который трепал его бинты в разные стороны, угрожая сорвать их с дерева, но и это Коди предусмотрел – чтобы те не разлетелись, он аккуратно скрепляя бинты друг с другом в небольшие жгуты – так чтобы они не разматывались бы и их было удобно снять их с дерева. Вскоре у него было достаточно ценного материала, и он стал вить верёвку.
   Ловко работая правой рукой и придерживая зубами конец, он крепко скручивал бинты в тугие жгуты, из которых плел настоящий морской канат. Даже без левой кисти руки Коди работал, как настоящий заправский морской волк. Уже к вечеру у него была готова настоящая верёвка, длинная и прочная. Теперь оставалось одно перекинуть её на верхний сук и попытаться залезть в гнездо. Веревка и прочная петля из подтяжек уже были готовы, но Коди не торопился. Изготовление веревки отняло у него слишком много сил. Нужно было передохнуть хотя бы несколько минут.
  Сумерки стремительно спускались. Алое солнце заходило за гладь озера, оставляя оранжевый след. Коди понимал – у него в запасе не более получаса. Если солнце зайдет и установится непроглядная темнота, то шансов забраться в гнездовье орлана у него практически не будет никаких, а ночевать, сидя на суку, он не мог. Скорее всего, он ослабеет от кровопотери, и, задремав, рухнет вводу прямо на съедение аллигаторам, которые особенно активны по ночам. Нет, этого нельзя было допустить! Зачем были все  эти титанические старания, чтобы, в конце концов, подохнуть в пасти какого –нибудь тупорылого аллигатора? Нужно было постараться сделать это сейчас! Сейчас – или никогда!
  Размотав «лассо», Коди накинул его на сук. Мимо! Веревка из бинтов упала в воду, и, намокнув, стала ещё тяжелей. Теперь её нужно было выжимать, а время не ждёт. Диск солнца вот-вот скроется за горизонтом. Коди хотелось выть от обиды и отчаяния, но время отчаиваться у него не было. Собрав последние силы, он  размахнулся и бросил лассо. В эту секунду он почувствовал, что падает, но в последний момент ему удалось схватиться за нож. В какой-то страшный момент ему показалось, что он выпустил веревку из ладони, но это было не так. Есть! –веревка и нож были у него в руке.
-Й-е-ха-а-а-а! -Коди взвизгнул от радости победным кличем Семинолов и чуть было снова не упал в воду. Главное было сделано. Теперь нужно было действовать осторожно и поступательно.
   Коди сделал несколько глубоких вдохов, чтобы привести нервы в порядок и сосредоточиться. Руки тоже бы не мешало бы размять. Солнце уже зашло, хор цикад и древесных лягушек включили свою какофонию – значит, до полной темноты оставалось не больше десяти минут. Для того, чтобы добраться до гнезда, у него оставалось всего каких-нибудь десять минут!
  Собрав последние силы, Коди начал восхождение. Как и тогда, наматывая на культю веревку и упираясь на нож, он полз и полз вверх. Установилась почти полная темнота. Из-за зарослей испанского мха, лезшего ему в его единственный глаз, Коди почти ничего не видел.  Вот ветки огромного гнезда уперлись ему в голову – Коди понял –это гнездо. Теперь в темноте ему пришлось действовать почти на ощупь. Он хорошо помнил, что под гнездом был удобный сук, на который можно было упереться. Коди стал шарить культей, но сука, как назло, нигде, не было. Он снова висел на одной руке «между небом и землёй», точнее между непреодолимым орлиным гнездом и черной водой болот, кишащих аллигаторами!
   В отчаянии Коди стал цепляться культёй и зубами за ветки гнезда, но они всё время выпадали. Тут в его голову пришел более удачный план – он прободит гнездо из-под низу и влезет туда. Однако это было проще придумать, чем исполнить. Гнездо орлана оказалось гораздо прочнее, чем казалось снаружи. Чем дальше он пробирался, тем плотнее лежали ветки. Пришлось отказаться от этой идеи. А что если прободить гнездо не из-под низья, а сбоку?!
  Опираясь на более прочные ветви гнезда правой рукой, он стал щупать культёй обходной план. И тут он нащупал то, что более всего жаждал найти – это был толстый сук дерева, на котором крепилось гнездо. Удача! Теперь он без труда мог забраться на него при помощи веревки, а там и гнездо. Коди не торопился. Всё равно было темно и ничего не видно. Какая в том разница сделает он это сейчас или десять минут спустя. Эта ночь была безлунной, и можно было выколоть последний глаз – результат был бы тем же. Главное, в чем сомневался Коди – выдержит ли высохший  сук его вес? А если
 это не так, сук треснет, и он свалиться в воду?! Тогда всё кончено?! Смерть?! Коди решил не рисковать и подстраховать себя. Он привязал веревку к поясу и закрепил её на прочных сучьях гнезда. Теперь, даже если сук треснет и упадет, он повиснет, словно марионетка на помочах. «Марионетка», - подумав о кукле на верёвочках, Коди грустно улыбнулся. Когда-то вся Флорида принадлежала ему, а теперь он жалкая марионетка, спасающая свою жизнь.
  Коди решил больше не думать о всякой ерунде. Он устал думать. К тому же, страшная слабость сковала его замерзшее, напряженное в нечеловеческих усилиях тело. Ещё немного – и он не сможет совладать с собой.
  Коди вонзился ножом в сук и, обхватив его бедрами, полез. Сук жалобно скрипел, но держался. Подтяжки упрямо тянули его назад, но он так же упрямо полз вперёд. Где же край?! Только острые ветки царапали ему живот, угрожая выколоть глаз, который он  на всякий случай держал плотно  закрытым. Вот его культя уперлась во что-то острое, а дальше была пустота – Коди понял – это был край гнезда. Рукой с ножом он стал цепляться за ветки, беспощадно руша гнездо. «Только бы не отцепиться и не рухнуть вниз», - было его единственной мыслью. Не очень –то веря в свою «страховку», он яростно вгрызался в ветки гнезда ножом и зубами…
   Нежные утренние лучи осветили место трагедии. Человек лежал в гнезде орлана. Он скрючился от холода и казался мертвым. От холода?! спросите вы. Как можно замерзнуть на Солнечном Полуострове, где никогда не бывает зимы! Это самое распространенное заблуждение. Во Флориде, как и во всей южной оконечности Северной Америки, царит не жаркий тропический, а умеренный субтропический климат. Как и во многих Южных Штатах здесь есть времена года. В  зимние ночи во Флориде температура порой опускается до минус одного и даже ниже. Не обольщайтесь на первый взгляд вечнозелёной тропической природой Флориды, это всего лишь обманчивая видимость вечного неувядающего лета. Солнечные тропики там действительно царят, но только с марта по ноябрь. В короткий период зимних месяцев природа словно замирает, в ожидании следующего сезона жары и буйных тропических ураганов. И, словно нетопленая оранжерея, стоит в мертвенном оцепенении до весны.
   Но, позвольте, как же тропические обитатели Флориды? спросите вы. Как они переносят отрицательные температуры и не погибают?!  Дело в том, что многие её экзоты удивительным образом приспособились к подобным перепадам температуры и прекрасно чувствуют себя даже при нулевой температуре воздуха. Аллигаторы, к примеру, при понижении температуры ниже десяти градусов тепла впадают в настоящую зимнюю спячку, так же поступают другие хладнокровные «экзоты» - игуаны и питоны. Подобно нашим зимующим медведям, они так же зарываются глубоко в землю и пережидают там до лучших времен. Что касается тропической растительности, в сухой зимний сезон вся Флорида представляет собой скорее высушенную саванну, чем вечноцветущие экваториальные  тропики.
  Зимний сезон врывается внезапно. Часто ему предшествует ураган с проливными дождями, которые внезапно  затопляют все равнины вокруг, заставляя вырываться реки и каналы из берегов. Высушенная за долгий бархатный сезон осени, земля не успевает принять в себя всю эту воду, обрушившуюся с небес, и, смешавшись с поверхностной грязью и илом высохших болот, образует чудовищные сели, которые, уже не сдерживаемые разрушенными землетрясением и Великим цунами искусственными ирригационными каналами, растекаются на многие километры вокруг, захватывая деревья и целые дома. Именно в такой ураган и попал наши покинутые всеми герои Коди и Долорес.

  Едва первые теплые лучи коснулись его посиневшего от холода лица, он открыл глаз и пошевелился. Но не солнце разбудило измученного человека. Коди проснулся от того, что кто-то клевал  его ногу. Он пошевелил замлевшей ногой – ступня уперлось во что-то мягкое, что, пища,  щипало его за пальцы. Этим мягким оказался птенец белоголового орлана, напоминавший маленького злобного ястребка, покрытого белым пухом.
   Коди мог бы и не обращать внимания на птенца, но больно уж он досаждал его своим клеванием. Очевидно, птенец принял его окровавленную исцарапанную ногу, за своего младшего брата, которого он уже успел заклевать в зад и чей безжизненный полу - обглоданный родным братцем трупик уже валялся среди веток*. Несмотря на удары ног, вредный птенец с отчаянным упорством продолжал наступать на измученного человека  с каждым натиском все сильнее  клюя ногу, при этом норовя попасть в воспаленную рану бывшему губернатору Флориды. Наконец, терпение Коди лопнуло. Он схватил нож и пошел на птенца, чтобы убить его. Но едва ему удалось приблизиться к несносному птенцу, как Коди услышал шум крыльев.
   Это был взрослый орлан, храбро бросившийся на защиту своего пищащего  отпрыска! Точнее, это был не орлан, а орлица. Потому что именно орлицы у этого вида рыбоядных орланов - белоголовов бывают более агрессивными, чем их «мужья» -самцы, и с материнским фанатизмом готовы отстаивать своего единственного отпрыска до конца.
  Злобно шипя выгнутой, растрепанной белыми перьями шеей и воинственно хлопая черными крыльями, орлица стала наступать. Коди попятился назад, но отступать было некуда! Под тяжестью его тела гнездо накренилось, и трещащий сук обещал обрушить всю конструкцию в любой момент.  Первый клевок мощного желтого клюва разъяренной птицы пришелся в ботинок. Прочная кожа подошвы  выдержала, но Коди понимал, что это не последняя атака орлицы, что если он сейчас же не предпримет что-нибудь – взбешенная его присутствием птица заклюёт его до смерти! Оставалось только одно – атаковать самому! Недаром же великий и непобедимый Александр Македонский утверждал, что лучшая защита – это нападение! Коди решил последовать совету великого полководца…
   В руке он сжимал спасительный нож. Не дожидаясь следующего выпада, он ударил орлице в грудь! Это немного умерило пыл воинствующей птицы. Она сразу же отступила и взлетела на соседнее дерево. Коди на минутку мог вздохнуть свободно, он думал, что своим ударом ножом он испугал орлицу (ведь по природе белоголовые орланы трусливы, особенно перед теми, кто способен оказать им отпор), и она больше не сунется в собственное гнездо, но он ещё не знал, что эта не последняя атака птицы.
  Раненная орлица сидела на соседнем дереве время от времени, вытягивая шею, издавала громкие клики, нервно теребя кору с засохшего сука, от которой в разные стороны летели ошмётки. Вскоре высоко в небе Коди услышал клик орла. О, небеса, это был другой орлан! По-видимому, самец. Он закружил прямо над головой, придирчиво разглядывая с высоты появившегося в гнезде чужака. Однако, атаковать он не решался.
   Вскоре, устав бессмысленно кружить, орлан сел рядом с раненой самкой. Закидывая головы за спины и издавая пронзительные клики, они словно переговаривались, решая как же выдворить чужака из гнезда, в то время, как их противный птенчик с упертой настойчивостью продолжал теребить уже истерзанный ботинок Коди.
  Вот птицы вспорхнули с насеста и обе стали кружить над головой Коди.  Готовый к атаке сверху, Коди сжимал нож наготове.  Его единственный глаз ни на секунду не выпускал врагов из виду. Но, похоже, орланы ничего не собирались предпринимать. Они кружили и кружили, изматывая Коди своими криками. Коди почувствовал головокружение и вязкую боль в желудке, и только сейчас вспомнил, что не ел почти целые сутки. Его страшно знобило, к тому же уже начинавшаяся воспаляться от грязной воды рана на бедре болела, отнимала последние силы. Он решил больше не обращать на кружащихся птиц внимания и сосредоточился на себе.
   Прежде всего, нужно было обработать рану, иначе воспаление перейдет во всю ногу. Но как? Ведь под рукой у него ничего не было. Впрочем, нет. У него всё ещё была веревка из бинтов, по которой он намеревался спуститься вниз, когда вода спадёт, и нож. Но от бинтов было мало толку – намокшие и грязные, они могли занести ещё больше инфекции в рану, чем, если бы она была открытой и проветривалась на воздухе.
  Чтобы узнать истинное положение, Коди постарался аккуратно разрезать окровавленную брючину. К счастью, рана оказалась неглубокой.   Острый осколок дерева лишь глубоко содрал кожу, которая висела бесполезным, но болезненным ошмётком. Плотно закусив веревку зубами, Коди срезал болтавшуюся кожу и вытащил занозу. Сразу хлынула кровь. « Это хорошо», - подумал Коди, - «Кровь промоет рану». Но кровь продолжала идти и идти, заливая гнездо. Очевидно, вытаскивая занозу, он повредил какой-то сосуд.
  Коди испугался. Первой его реакцией на кровотечение было  прикрыть рану штаниной. Коди попытался снять рваные  брюки (какой от них был теперь прок?), чтобы сделать из них пыж, которым он мог бы заложить рану, когда его пальцы наткнулись на маленький металлический предмет в кармане. Неужели, ещё один карманный  нож? Эта новость нисколько не обрадовала Коди. Зачем ему был второй нож, когда у него была всего одна рука?  Впрочем, и «лишний» нож мог бы пригодиться. Можно было привязать его к бинтовой веревке и отгонять птиц, если те осмелятся напасть на него.
  Каково же было удивление и радость Коди, когда вместо ножа он достал из кармана… зажигалку! Он сразу узнал эту зажигалку! Эта была зажигалка Долли, которую он по забывчивости засунул в свои брюки, когда в последний раз раскуривал с ней сигару.
  Что за толк в зажигалке? спросите вы, когда наш попавший в передрягу герой все равно не смог бы развести костра на влажных сучьях гнезда, чтобы, к примеру, поджарить этого вредного птенчика на обед, что уже доедал конец его ботинка. Даже если бы ветки были сухими, как порох, разведение костра посреди гнезда было бы равнозначно, как если бы он  собирался поджарить себя вместе со своим  обедом. Нет, это уже было бы верхом глупости! Огонь нужен был ему совсем для других целей…
  Достав зажигалку, Коди стал водить язычком пламени по лезвию ножа. Нужно было прижечь рану, чтобы остановить кровь и предотвратить заражение. Когда лезвие достаточно накалилось, Коди зажал веревку зубами и силой приложил раскаленное лезвие к ране. Раздалось отвратительное шипение горящего человеческого мяса, и дикий вопль боли вырвался из его горла. Пот холодными ручьями полился с его побледневшего лба, но Коди с честью выдержал это страшное испытание, предоставленное самому себе.
  Сдавленный вопль из гнезда привлек внимание орлов. По-видимому, птицы решили, что Коди схватил птенца. Он слишком поздно заметил опасность. Орланы атаковали. Ожидая удара мощных когтей, Коди пригнулся и закрыл лицо и голову руками, чтобы защитить свой единственный глаз. Но удара мощных когтей не последовало, вместо этого он ощутил, что на руки ему упало что-то липкое и вязкое, похожее на птичий помет. Не понимающий Коди понюхал – крепкий запах аммиака ударил ему в нос. Это и был птичий помет! Орланы атаковали его собственным пометом! Но прежде чем Коди успел что –либо сообразить едкая жидкость упала ему на голову, плечи. Эта была настоящая бомбардировка!
    Он почувствовал, как едкий помет разъедает его исцарапанную кожу. Нужно было немедленно защититься от него. Ничего другого не оставалось, как снять верхнюю рубашку и защитить ею голову и плечи. Коди так и сделал, но едва он накрылся рубашкой, как отвратительная атака орланов прекратилась. Вероятно пропитанная болотным илом рубашка, из белой ставшая коричневой, несколько замаскировала Коди, сделав его не таким опасным в глазах птиц. Это успокоило птиц. Они снова расселись на соседнем суку и снова о чем-то «переговаривались», очевидно, придумывая новый план отвратительной атаки. Коди решил не снимать рубашку с головы и ждать развития последующих событий.
   По мере того, как приближался полдень, темная вода, разлившаяся по всей площади, все сильнее впитывала в себя солнечное тепло. В гнезде орлана, висящим над водой, становилось невыносимо жарко и душно. Коди терял сознание. Перед глазами все плыло в жутком мареве, ему смертельно хотелось пить. К тому же назойливые болотные мошки и мухи не давали ни секунды покоя. О, да, он выпил бы сейчас худшую воду, пусть даже с лягушками и головастиками, но только воду! По иронии судьбы вода плескалась в  каких-нибудь считанных метрах от него, что ещё более усиливало невыносимые муки  жажды.
   От отчаяния Коди был уже готов спрыгнуть вниз, лишь бы напиться, но тут ему в голову пришла более удачная идея. Он доставит воду наверх с помощью веревок. Стоило лишь опустить кончик веревки в воду и выжать его в рот. Не теряя ни секунды, Коди приступил к осуществлению своего замысла. Но, о, ужас, опять неудача! верёвка была чудовищно коротка! Она не доставала до воды! Странно, ещё несколько часов назад он, взбираясь на край гнезда в полной темноте,  висел в всего лишь несколько футах от воды и даже слышал её плеск  под самым своим ухом, а теперь веревка была коротка и не доставала до воды.
  Это открытие скорее подбодрило, чем огорчило его. Вода отступала, и он в скором времени мог вернуться в хижину. Нужно было лишь иметь терпение и дождаться, когда вода сама уйдет.
   Но как же напиться? Пить хотелось прямо сейчас. Не раздумывая ни секунды, Коди начал разматывать бинтовую веревку. На это снова ушло время, но труд и терпение измученного человека были вознаграждены. Какой сладкой показалось эта грязная болотная вода. Коди пил и пил насыщенную настоем гниющей листвы и болотными отложениями воду, похожую на крепко заваренный черный кирпичный чай. Наконец, жажда была удалена, и Коди почувствовал себя несколько лучше.
  Увы, муки жажды отступили, чтобы открыть новые муки голода. Коди вспомнил, что не ел уже почти двое суток. Жидкая кукурузная каша Долорес Кареро уже давно испарилась из его желудка.
  Коди тоскливо оглядел гнездо в поисках  хоть чего-нибудь мало-мальски съедобного.  Но кроме груды высохших рыбьих костей, птичьих перьев, да шкурок грызунов он ничего толком не нашел. Его голодный взгляд устремился на вредного птенчика, который, вволю натешившись с его ботинком, снова принялся доедать своего младшего братца, что дохлым трупиком валялся неподалеку. Эта картина братского каннибализма произвела на Коди мерзостное впечатление. «Прямо как мы с Грэгом», - сразу  подумал он.
  Мысль о его сводном брате Грэге пришла как-то сама собой. Только теперь несчастный не знал, кого из них  теперь считать дохлым птенчиком – Грэга, который отсидев в тюрьме почти всю жизнь, в конце концов, получил всё и теперь на его же деньги благоденствует в своей России со своей русской сучкой, или его, бывшего всесильного губернатора Флориды, который, не зная какого чёрта,  как последний идиот торчит в этом гнезде, обгаженный с ног до головы символом Америки*. От этой горькой мысли Коди стало так смешно, что он, не удержавшись, загоготал вслух.
   Птенец открыл клюв и испуганно запищал. На его зов прилетел взрослый орлан. Коди больше не стал сопротивляться. У него не было сил.
   При виде приземлившегося на край гнезда  орлана ему почему-то сразу вспомнилась сценка из далекого детства Руби, как она однажды раскрасила «попугайчиков» в государственных штампах, да так, что пришлось переделывать важные документы. «Пускай меня заклюет этот грёбанный попугай. В конце концов, для сенатора принять смерть от символа Америки - это не так уж постыдно», - с грустной иронией  утешил он себя. Но орлан не думал нападать. Напротив, в своих желтых лапах он принес рыбу своему уже единственному отпрыску.
   Коди понял – птицы привыкли к нему и теперь воспринимали его, как некий чужеродный элемент гнезда, от которого уже нельзя избавиться никакими силами; а жизнь продолжалась, и орланам надо было кормить их единственного, вечно голодного отпрыска.
  Птенец, мотая шеей и давясь, пытался целиком проглотить рыбу, но рыба, принесенная родителями, была слишком большой. «Хватит с тебя и половины, обжора», - сердито подумал Коди. Как только взрослая птица улетела, Коди, не дожидаясь пока птенец проглотит рыбу, перехватил ему  зоб и заставил птенца срыгнуть рыбу обратно. Затем острым, как бритва, ножом он проворно разделил рыбу напополам вдоль хребта и отдал одну половину птенцу, которую тот тут же без усилий проглотил. Вторую половину он съел сам. Нечего и говорить, что съеденная голодным человеком рыба была абсолютно сырой.
  Почему же Коди не убил птенца, спросите вы? Зачем было убивать курицу, несущую золотые яйца. Коди быстро смекнул, что от этого птенчика зависела теперь его жизнь. Если бы он убил птенца теперь, то совершил бы верх глупости – видя, что их отпрыск мертв, орланы разлетелись бы, и, съев крошечного, костлявого птенца, от которого всё равно было мало толку в качестве продукта, он в скором времени погиб бы от голода. Нет, наоборот, он должен сохранить жизнь птенчику любой ценой, и заставить ленивцев – орланов работать на себя, принося им с птенцом вдвое больше рыбы. Только как это сделать? Очень просто – всё, что не принесут взрослые птицы, он будет делить с птенцом ровно наполовину. Одну половину отдавать птенчику, другую – забирать самому. Это заставит птиц таскать в гнездо вдвое больше рыбы. Неплохая стратегия, чтобы продержаться хотя бы несколько дней…
  Пока он так размышлял, в гнездо прилетел другой орлан. На этот раз Коди не пришлось делить добычу с птенцом – добычей орлана оказалась…мертвая обезьянка, в котором он сразу же признал любимца Руби капуцина Коди. Очевидно, обезьянка запуталась поводком о тонущее дерево и утонула, о чем свидетельствовал обрывок поводка, а орланы подняли его с поверхности воды. Коди отвернулся и заплакал. Он не мог смотреть, как ужасная птица разделывает его бывшего любимца его дочери.
   Ему сразу же вспомнилось, как он первый раз принес маленького капуцина к себе домой, и как радовалась малышка Руби его необычному подарку. Что скажет теперь он Руби? Как оправдает гибель её любимца. Впрочем, какая теперь разница? Что стоило беспокоиться из-за какой -то утонувшей обезьянки, ведь Руби далеко-далеко от него, и он, возможно, больше никогда не увидит свою дочь. Чем дольше думал Коди о своей дочери, тем тяжелее у него было на сердце.  От слабости и бессилья Коди заплакал. Горючие слезы текли из его единственного глаза.
  Мёртвая обезьянка была крупной добычей для орланов, и, насытившись всей птичьей семьёй, орланы уже больше не желали продолжать рыбалку. Вскоре солнце стало заходить за горизонт озера. Забывшись тяжелым свинцовым сном измученного человека, Коди уснул.
  Ему снился тяжелый тягучий сон, такой же бестолковый, как и непонятный. Ему снилось, будто он летал на гигантском орлане, словно индийский бог Вишна на сказочной птице Гаруде*, и с высоты птичьего полёта  осматривал Флориду. Только куда ни кинет он взгляд – везде виднелось одно и то же – тяжелый серый песок. Вся Флорида была занесена тяжёлым серым песком!  А птица продолжала нести  и нести его куда-то в даль. Тут он заметил, что рядом с ним летит другая птица – Гаруда, а на ней его малышка Руби. О, чудо шейное оперение той птицы было не белое, а разноцветное и переливалось всеми цветами радуге.
-Я же говорила, паппи, попугайчики, - весело произнесла Руби и, вдруг, хихикнув, внезапно исчезла в облаках. Коди хотел было догнать, но его птица не слушалась его. Она летела вперёд и вперёд, точнее, стояла на одном месте.
   Вдруг, он понял, что всё это время, пока он смотрел свой сон, что-то холодное и скользкое шевелилось у него под  боком. Коди вздрогнул и проснулся. Над озером стоял яркий нарождавшийся месяц, отбрасывающий на воду золотистые блики. «Должно быть, показалось», - подумал Коди. Он поёжился от холода и попытался снова заснуть, но озноб не давал ему спать. Чтобы хоть немного согреться, Коди стал набрасывать на себя ветки и листья гнездовой подстилки. Наконец, набросав на себя достаточное количество ветоши, Коди согнулся в позу зародыша и снова попытался уснуть.  Под теплыми сосновыми ветками он смог немного согреться и уже стал засыпать, когда снова почувствовал под собой какое-то шевеление.
  Коди вскочил, как ошпаренный и, чиркнув зажигалкой, стал осматривать подстилку гнезда. Каков же его был ужас и удивление, когда под собой он увидел кучу копошащихся червей! Они спокойно лазили меж ветоши подстилочного материала.  Поначалу Коди подумал, что у него горячка, и что он бредит, и все эти черви в лунном свете  ему примерещились,  но, снова чиркнув зажигалкой, увидел, что у этих червей есть ещё и чешуя. Это были не черви, а маленькие змейки! Всё гнездо буквально кишело ими!
   Коди завопил от ужаса и, пританцовывая,  принялся давить невидимых змеек, но все его усилия были бесполезны, потому что змейки спрятались меж ветвей подстилки. Теперь Коди ничто не могло заставить спокойно лечь спать.
  Коди не сомневался, что эти змейки – в лунном свете он явно видел переливающуюся чешую и высовывающийся язычок. Странно, почему они не закусали его до смерти ещё, когда он спал прошлой ночью? Стало быть, эти змейки не ядовиты. Но что они делают в гнезде орлана?! Коди слышал, что орланы питаются ужами, которых вылавливают прямо из воды, но на ужей эти змейки не были похожи. Крошечные черные, с красными головками, эти змейки скорее всего они напоминали дождевых червей или грубо чешуйчатых многоножек, и, судя по их поведению, эти змейки преспокойно обитали в гнезде орлана и чувствовали себя тут, как хозяева. «А вдруг это новорожденные особи ядовитой тропической древесной змеи, которая отложила тут яйца?!» - с тихим ужасом предположил Коди. Но по своему скаутскому опыту, Коди знал, что у новорожденных змеёнышей головка довольно крупная и выделяется на теле, а у этих змеек, наоборот,  головка была крохотной и едва выделялась небольшим кончиком. Какие странные змейки.
  Поймав одну, Коди поднес её к лицу. Но ощупь эта змейка действительно напоминала каракатицу, такая твердая и щетинистая у неё была кожа. А крошечная едва заметная головка была почти без глаз. Вместо глаз виднелись редуцированные точки, затянутые плотным кожным веком.  Слепозмейки!  Как же он сразу не распознал этих безобидных, полезных змеек, которые водятся в гнёздах хищных птиц, питаясь их паразитами и клещами?! Он где-то читал, что сычи и болотные совы приносят в свои гнезда слепозмеек, чтобы те удаляли клещей  паразитов из их гнезд, но то, что орланы – белохвосты пользуются «совиной»  практикой, он узнал впервые только в гнезде, куда злосчастная судьба случайно забросила его.
  После беспокойной ночи хотелось спать, но едва Коди преклонил голову, как стало светать. Однако, слабость пересилила его и он заснул. Остаток предрассветного утреннего марева ему снился ещё более отвратительный сон.
  Огромный орлан принес в гнездо безжизненное тело обезьянки. Когда птица стала расклевывать добычу, он с ужасом увидел, что это вовсе не обезьянка, а Долорес Кареро, его милая  толстушка Долли. Это её раздувшийся в воде всплывший труп, теперь более напоминавший труп дохлого бегемота,  орланы выловили с поверхности воды и принесли сюда.  Он хорошо видел раздутые посиневшие руки утопленницы, её черные ногти. О, боже, за что же ему всё это?! О, боже, орлица уже начала выклёвывать её глаза! Не желая, чтобы тело любимой было изуродовано, он бросился на птицу с кулаками, и закричал ей:
-Отдай!!! - …он попытался вырвать холодный труп Долорес из когтей птицы, но тут же всё затрещало, и он рухнул вниз….От страшного сна Коди проснулся в холодном поту.
  Пошли вторые сутки его пребывания в гнезде, а вертолета всё не было, как не было. Не было его и на следующий день и не через день. И через неделю…Каждый прожитый день превратился в отчаянную борьбу за выживание…
   В первые дни Коди думал, что вертолет не прислали из-за наводнения и опасности нового урагана, но прошло несколько дней, и погода стояла отменная, а вертолета всё ещё не было. Коди начал открываться чудовищный план его подлого воспитанника Кью – этот ублюдок действительно хотел убить его, но не просто убить, а убить, не марая рук, и самое ужасное, что для этого ему ничего не приходилось делать… Кью просто не прислал вертолет…
   Вот вода и вовсе ушла, но от голода и слабости у него больше  не было сил спуститься вниз.



   Когда спустя месяц лопасти спасательного  вертолета взбили черную воду пересыхающих болот, все увидели, что высоко на дереве, в гнезде орлана лежал полуголый скорченный  человек; он был совершенно гол, только изорванная рубашка едва прикрывала его грязное, исцарапанное кроваво-багровыми полосами тело. У человека недоставало одной кисти и глаза, а заросшее густой бородой и длинными волосами лицо говорило, что он находится здесь уже довольно давно, но какая в том разница для неизвестного человека – он больше не двигался и не дышал –он был мёртв….Над ним уже, склонившись, «дежурил» подросший птенец орлана, предвкушающий сытую трапезу из перепревших  человеческих кишок…
  Слишком поздно! Помощь опоздала!
   Но когда спасатели спустились на веревке, чтобы снять безжизненное тело с дерева, человек издал какой-то нечленораздельный звук и открыл свой единственный глаз. Раздался удивленный крик спасателей - в этом заросшем до неузнаваемости  одноруком и одноглазом дикаре спасатели с ужасом признали их бывшего губернатора Флориды!
  Кто-то сообщил, что на дереве есть человек. И эти кто-то был не кто иной как…Долорес Кареро.



Глава двести тридцать шестая

Седьмая по счету


   В бушующем селевом потоке Долорес Кореро лихорадочно цеплялась за корни проплывающих  деревьев, но безжалостное  течение сносило её вниз, к Мексиканскому заливу. Она не думала о себе, она думала о том человеке, которого оставила на дереве. «Только бы он выжил, только бы он выжил», - молила она про себя, и мысль о любимом придавало ей сил бороться с силой стремительного течения. Она понимала, что только от неё теперь зависела жизнь её любимого человека, который, там, в развилке дупла старого дерева, будучи совершенно беспомощным, мог погибнуть в любой момент.
   Если она не доплывет, погибнет, то погибнут все: она, он, и их ребёнок, погибнет её мечта о семейном счастье с любимым человеком, счастье, которое, казалось, было так близко от неё, счастье, за сладостные мгновения которого она перечеркнула всю  свою прошлую жизнь, сделавшись «кровавой террористкой» Кареро.  Нет, нет, она не должна допустить этого! Она должна и будет бороться до последнего вздоха.
  Грязная вода захлебывала рот, но Долорес что есть сил вцепилась в плывущее дерево. Она не видела, что проносилось перед ней -  все смешалось в безумной болтанке грязной воды и плывущих сучьев. От холодной воды её руки утратили всякую чувствительность, но замерзшие пальцы продолжали сжимать корни плывущего дерева. Вдруг дерево с гулким звуком стукнулось о что-то и остановилось. Долорес поняла – это берег. Бурлящее течение выбросило огромное дерево на берег!
   Зацепившись сучьями за болотистый берег одним концом,  огромный кипарис со скрипом и чудовищным треском  стал разворачиваться по радиусу. Могучие корни готовы были захлестнуть собой плывущую Долорес. Еще немного, и она захлебнется под ними. В последней момент, несмотря на свою довольно увесистую комплекцию, женщина  рванулась вверх и, вцепившись ногтями в кору ствола, оседлала его ствол. Она карабкалась и карабкалась вверх по стволу, помогая себе толстыми ногами, похожими на две пивные бочки, соединенными посредине коленом. Её тяжелые увесистые ноги скорее мешали ей, чем помогали. Подталкивая другими плывущими деревьями, старый кипарис готов было опрокинуться и сбросить себя Долорес, но на первый взгляд неповоротливая женщина уже быстро ползла на четвереньках. Удар быстро плывущего дерева – кипарис тряхнуло, и Долорес снова оказалась в воде. Больше она ничего не помнила. Грязная вода, ветки, плывущая ветошь – все смешалось в безумной пляске бурлящего течения. Она потеряла всякую опору, она тонула!
  Долорес очнулась уже на берегу. Она увидела, что лежит в грязи. Во рту был песок и ещё какая-то противная трава. Тяжело откашлявшись, Долорес удалила остатки грязи изо рта. В жидком иле руки тонули по локоть, но Долорес продолжала ползти по вязкой грязи намытого селем берега. Ползти туда, где в последних лучах заходящего солнца виднелись высохшие куртины спасительных пальметт.
  Перепачканную с ног до головы илом женщину нашел один мальчик. Поначалу он принял её грузное тело за огромного мертвого аллигатора, выброшенного течением, но, приглядевшись повнимательнее, увидел женский силуэт.
-Папа, там! Там! Там в канале лежит глиняная тётя! – закричал перепуганный мальчик, подбегая к отцу.
-Сколько раз я просил тебя не ходить на край канала! Вот свалишься, утащит тебя аллигатор, и даже я не смогу ничем помочь!
-Но там не аллигатор. Там мертвая тётя. Она лежит в грязи, - спокойно ответил мальчик.
   Лицо отца нахмурилось. Схватив винтовку, он пошел туда, куда указывал мальчик.
-Вот эта тётя. – Мальчик показал своим крошечным пальчиком в сторону обрывистого берега канала, заполненного грязью.
-Иди, иди, Барри, тебе не на что тут смотреть! – предупредил отец, отстраняя мальчика от ужасного зрелища. Тут он заметил, что женщина дышит. Она была ещё жива!
-Эй, м-э-э-э-э-м! С вами все в порядке?! – дрожащим голосом спросил он, нагнувшись над обрывом канала
   Женщина не могла говорить. Взывая о помощи, неизвестная полная женщина только  подняла руку. Это решило её судьбу.
   Спустя пятнадцать  минут полицейские  мигалки с машинами скорой помощи  уже приближались к месту трагедии.
   Женщина была в сознании. Только она не помнила кто она и откуда. Женщина была в шоке. Страшный сель смыл её в один из ново вырытых ирригационных каналов, которыми изобилует Флорида, и прибил её сюда, прямо напротив домика фермера, где её и нашел мальчик. Из-за крутого подъема перепачканная склизкой  грязью женщина так и не смогла подняться по мокрой траве, о чем свидетельствовала выдранная с корнями трава, покрытая красноватой глиной и илом, за которую цеплялась отчаявшаяся на спасение несчастная. В конце концов, ослабнув от бесчисленных попыток, она вынуждена была дожидаться помощи внизу, лежа по пояс в грязной  бурлящей воде и цепляясь рукой за ржавый лодочный крюк, который и стал её единственным спасителем в бурлящем водовороте воды.

-Физических травм нет, но от шока рассудок явно поврежден. Эта женщина утверждает, что она и есть та самая Долорес Кареро, что стреляла в губернатора Барио, - полицейский растерянно развел руками перед комиссаром. – Не знаем, что и делать с ней.
-Да, но я действительно Долорес Кареро! Прошу вас, сэр, поверьте мне!
-У вас есть при себе какие-нибудь документы, удостоверяющие вашу личность,   мэм? – спросил комиссар.
-Нет. Они остались в домике. Вернее, они утонули вместе со всем. Сейчас я не о том. Прошу вас выслушать меня, господин комиссар! Я должна сообщить вам, что господин губернатор Коди Барио на самом деле жив! Он находится в дупле виргинского дуба по адресу: поселок Маш, Хеппи стрит, дом двадцать два! Ради всего святого, прошу, отправьте туда спасательный вертолёт! Спасите моего губернатора! – произнося эти бессвязные, не имеющие никакого смысла словах, женщина чуть ли не плакала навзрыд.
-Вот видите, господин комиссар, что я говорил, - перебил её молоденький полицейский. -  Эта женщина явно не в себе.
-Черт бы вас побрал, молодой болван, если вам говорят, что губернатор Флориды  жив находится в дупле, то, значит, он находится в дупле! -  от отчаянной злости Долорес чуть было не накинулась с кулаками на молоденького полицейского, только наручники подбежавших полицейских  умерили её пыл.
-Кто бы вы ни были, вы ответите за оскорбление полиции! Господин комиссар, выручайте, я прямо не знаю, что с ней делать! Эта агрессивная дамочка находится у нас почти три недели, и все это время она утверждает, что она и есть та самая Долорес Каререо! Мы задержали её до выяснения личности, но её буйства переходят все границы! Эта увесистая дамочка чуть было не разнесла нам весь участок! Она требует, чтобы мы послали вертолет по  какому-то там не существующему адресу, где, по её словам, скрывается наш покойный губернатор Флориды Коди Барио.
-Где её нашли?
-В канале шестнадцать, неподалёку от пересечения с шестьдесят вторым шоссе. Это чучело нашел один местный фермер и позвонил нам.
-Кто-нибудь подавал заявку о пропавшей женщине?
-Да, было несколько заявок о пропавших женщинах, но ни одна из них не подходит под описание нашей дамы.
-Так вы утверждаете, что вы и есть та самая Долорес Кареро, что выпустила из своего пистолета пять пуль в губернатора? –  продолжил допрос комиссар. Его насмешливый тон комиссара до  боли раздражал Долорес, но на этот раз  она решила сдержать себя.
-Да, моё полное имя Долорес Кареро Альвада.  Я родилась в штате Флорида в…
-Не утруждайте себя, мэм. Мы хорошо изучили биографию Долорес Кареро Альвада, и она нас совершенно не интересует, напротив,  нам было бы интересно выслушать ВАШУ биографию. Итак, кто вы, и откуда?
  Услышав эти слова, Долорес низко опустила голову. Она словно бы оказалась перед огромной непробиваемой стеной. В какой-то момент она поняла, что больше не в силах сопротивляться, и что бы она ни говорила, они все равно не поверят ей. Она решила молчать.
-Так и будем играть в молчанку, мэм? – прервал её раздумья комиссар.
-А что я вам должна сказать?
-Правду. Мы хотим слышать правду. КТО ВЫ? И ОТКУДА? – почти слогам отчеканил комиссар.
-Правду я уже вам сказала, а в остальном мне нечего добавить. Раз Долорес Кареро умерла, так пусть оно так и будет, а я сама отправлюсь на поиски своего губернатора. Дайте мне резиновую лодку и снаряжение.
-Хорошо, мэм, мы проверим ваше сообщение. А пока вы ещё немного побудете в нашем участке.
-Что?! Я арестована?! Но ведь я ни в чем не виновата! Я не убивала губернатора Флориды! Вы не имеете право задерживать меня!
-Увы, мэм, имеем. Кто, по-вашему, ответит за разгром полицейского участка и за оскорбление полицейского?! Мы обязаны задержать вас до выяснения вашей личности. Каждое слово, сказанное с этой минуты, может быть использовано против вас…
-Нет, вы не имеете право! Я ничего не совершила!
-Не усложняйте свое положение, мэм…
-Вы имеете право на адвоката. Если по какой – либо причине вы не сможете оплатить услуги адвоката, вам будет предоставлен бесплатный адвокат, - защелкивая наручники на полных  запястьях  Долорес, привычной скороговоркой бубнил комиссар.
-Я требую адвоката! Адвоката! – послышался удаляющийся вопль Долорес.
   В полутьме уютного кабинета комиссар лениво потягивал полуденный крепкий кофе в глубоком кожаном кресле.
-Так что же вы думаете о этой женщине, господин комиссар. – В отличие от своего спокойного босса, молоденький полицейский заметно нервничал и суетился.
-Расслабься, Джонни, этот случай уже не первый во Флориде. Женщина выдает себя за чудом спасшуюся Долорес Кареро, чтобы заработать себе на дешевой славе. Эти истерички способны на все, чтобы попасть на телевидение. Все жаждут славы, пусть Геростратовой*, но только славы. Ничего, завтра пригласим судебного психиатра – пусть хорошо покопается у нашей дамочки в мозгах, а если эта жирная сучка не отступится от своих показаний, прямиком отправим её в психушку. Вот и все дела, Джонни, - выставив зубы безупречно белоснежной голливудской улыбки, рассмеялся начальник участка.
-Сэр, а как же её показания? – спросил его «волнительный» подчинённый.
-Какие показания?
-Ну, насчёт того, что наш губернатор обитает..., - покраснев, молоденький полицейский заметно замялся, - того…в дупле дерева.
-Ты серьезно веришь в эти бредни сумасшедшей дамочки?
-Да, но по закону мы обязаны проверить любое сообщение.
-Валяй, проверяй, если этого тебе так хочется. Только учти – все спасательные вертолеты сейчас  заняты. Придется ждать ещё целую неделю.
-Я обязан выполнить свой долг, даже если мне того не хочется, - по-детски опустив взгляд в ноги, пробубнил честный молоденький полицейский.
«Вот идиот», - вздохнул про себя комиссар и принялся за поджаристую корочку вкусной пиццы.
-Да, совсем забыл сказать, наша Долрес Кареро говорит, что ждет ребёнка, - в дверях появилась бритая голова того же молоденького полицейского.
-Да, и от кого? – равнодушно жуя кусок пиццы, спросил комиссар.
-Она говорит, что от губернатора.
 Комиссар вздрогнул и, едва не поперхнувшись пиццей, закашлялся. Молоденький полицейский стал стучать шефу по спине.
-От губернатора…я так и знал. Только беременных психичек нам и не хватало.
-Так, может, нам выпустить её? Чего связываться с этой дурой?
-Дождемся психиатра, а там решим, что нам делать с этой дамочкой. Надеюсь смирительная рубашка моментом снимет с неё её дурь, так сразу вспомнит, кто она.

-Что ж, у нас это не первый случай. Она у нас седьмая женщина, которая утверждает, что она знаменитая Долорес Кареро. Уверяю вас, это быстро проходит, - спокойным «заученным тоном», гундосил себе под нос психиатр, вызванный из ближайшего участка.
-Наша Долорес Кареро пошла куда дальше, - похвастался шериф.- Она говорит, что ждёт ребенка от самого покойного губернатора Флориды Коди Барио, которого вовсе не застрелила и, который скрывается в каком-то дереве.
-Да-с, тяжелый случай. Видимо, придется рассматривать его отдельно.

-Так это вы Долорес Кареро, мэм?
  Вместо ответа арестованная Долорес безжизненно отвернулась к стенке.
-Так это вы Долорес Кареро, которая убила губернатора Флориды Коди Барио?
-Я не буду отвечать вам, сэр, без присутствия адвоката. А-а-а-а, все ясно, мне прислали «мозговёрта», чтобы он хорошенько поковырялся в моих мозгах. Что ж, копайтесь, сэр, мне не жалко – все равно вы ничего там не найдёте. Но сразу говорю вам - мне больше нечего добавить к своим словам, потому что всё что я рассказала этим двум милым полисменам – чистейшая правда.
-Хорошо, теперь я вижу, что вы начинаете понимать меня. Так кто же вы на самом деле, мэм?
-Я Долорес Кареро, а теперь можете забирать меня в ваш сумасшедший дом, только, умаляю вас, скажите, чтобы они послали вертолет для губернатора. Там, на дереве человек, он погибает! Коди, бедный, Коди, я так любила тебя?! – вдруг, ни с того ни с сего, зарыдала она.
-Да, боюсь, что нам придется забрать пациентку с собой, - развёл руками доктор. - У неё ярко выраженный случай шизофреничного психоза. Очевидно, результат шока от пребывания в воде. Она забыла, кто она есть и отождествляет себя  с другой женщиной.  Хотя повторяю, всё это весьма странно, потому что выглядит всё это весьма убедительно. Даже я, опытный психиатр,  и то, если бы не знал, что эта женщина лжёт, наверняка, поверил бы ей. Как полицейским я настоятельно рекомендую вам проверить то место, которое указывает эта женщина. Возможно, с Коди Барио она отождествляет некого другого человека, с которым была вместе. Кто знает? Может, какому-нибудь человеку действительна нужна помощь…
   В тои же вечер машина скорой помощи доставила Долорес Кареро в центральную психиатрическую клинику штата Флориды.



Последнее путешествие или Удивительные приключения русских в Швейцарии

Санкт-Петербург, пос. Петушки
Глава двести тридцать седьмая

Дурные предчувствия


   А всё началось с дурных предчувствий. Сегодня снова  всю ночь выл Арчибальд! Это знак! Я ни за что не полечу самолётом в Цюрих! Решено!
 И Грэг твердит то же самое. Мы думаем обо дном. Коллективное подсознание…

-А по-твоему, поезд не может сойти с рельс?! – сердится на меня Руби, которая уже успела купить два авиабилета на рейс до Цюриха.
-Пойми, девочка моя, мне все равно умирать, но я беспокоюсь только за тебя! Если с нами что-нибудь случится, то…, - я не смогла сказать: «…не смогу жить без тебя», потому что мы с Руби собираемся в Швейцарию вместе.
-Погибнем обе! Та-та-да-да! – «трагически» задрав глаза и сложив накрест руки, Руби пропела знаменитую ноту Баха!
-Прекрати дурачиться Руби! Тебе смешно, а у меня дурные предчувствия насчет самолета! И потом меня укачивает в самолетах! Меня тошнит!
  Руби почему-то сразу же вспомнился отвратительный случай с лысым папашей Грэгом, что произошел с ним в самолете: этот кисловатый запах рвоты, красная от пота лысина, эти слезившиеся вылупленные глаза. Ей стало противно.
-Но, мамми, на поездах  мы будем тащиться целую вечность! Двое суток в закрытом вагоне - я не выдержу!
-Как говориться, тише едешь – дальше будешь. И потом, куда нам торопиться, дочка? Заодно посмотрим Европу…
-Я всё равно полечу самолетом! - заупрямилась Руби.
-Тогда мне придется запереть тебя в погребе, - почти весело ответила я.

   Так, с маленькой перепалки с упрямицей Руби,  начиналось наше великое путешествие в Швейцарию. И я радовалась ему, потому что, несмотря на то, что мало верила в успех нашего предприятия с миллионами Барио,  хотела вырваться из душащей рутины быта. Единственное о ком я  беспокоилась – это была Ксюша. Я опасалась оставлять её с мужчинами, особенно с моим пасынком, с которым мы были хоть и в  негласных, но  контрах.
  Уже перед самым отъездом, кода все спали, я тихо разбудила Алекса и подозвала его к себе.
-Вот, и всё завтра наш поезд, мы уезжаем, - вздохнула я.
-Именно поэтому ты меня разбудила, - заворчал сонный Алекс. Он очень не любил, когда его будили посреди ночи, и бывал особенно сердитым.
-Нет, мой милый, не за этим.  Мне хотелось бы с тобой серьёзно поговорить.
-Валяй, - небрежно махнул рукой Алекс.
-Я хотела поговорить с тобой о Ксюше. Она совсем уже взрослая девушка, но ещё ребенок. Я не хотела, чтобы в мое отсутствие с ней случилось что-нибудь….
-Не беспокойся, я пригляжу за нашей малюткой Ксюшей, можешь быть спокойной.
-Нет, ты не понял меня, Алекс! - взвилась я. – Я толкую тебе не о том, Ксюша совсем ещё юная  невинная девушка, я опасаюсь оставлять её одну с тремя мужчинами, которые не являются ей родственниками…
-Погоди, так ты думаешь, что я – урод, способен залезть на собственного ребенка!
-Нет, нет, ты меня не так понял, Алекс! Я имею в виду не тебя, а твоего сына Саш…!
-Мой Сашка хороший парень! Ксюша для него, как младшая сестра….
-Как сестра! Руби ему тоже, как сестра! Думаешь я не замечаю, как твой хороший парень ухлестывает за моей Руби. Даже я ничего не могу поделать с ними!
-Твоя доченька, сама хороша…Распущенная девка - вот кто она!
-Слышишь ты, не смей говорить плохо о моей Руби!
-Быстро же ты забыла, как твоя девка  сама вешалась мне на шею, и всё потому, чтобы проучить Володьку, за то, что парень отказался переспать с родной сестренкой в номере. Стыд и срам, честное слово! Содом с Гоморрой!
-Заткнись!
-Что, неприятно слушать правду о своей развеселой доченьке?! Тогда не смей наговаривать гадостей о моём сыне! Ты не знаешь Сашку! Это он с виду такой дерзкий, а в душе он сам беззащитный, как ребёнок…
-О, о чем ты говоришь, Лешка, я то уж слишком хорошо, знаю ваш род Мишиных! У меня до сих пор стоит в глазах, как его папаша в первый раз затащил меня в постель! Кто может дать гарантии, что взбрендит твоему молодцу в башку, когда он останется наедине с Ксюшей?
-Ты же знаешь, за Ксюшку я любому  оторву башку…, - сжав зубы прошипел Алекс, - …даже собственному сыну. Только напрасно ты это,  мои сыновья - не уроды.
-И все таки, не оставляй Ксюшу одну с парнями, хорошо?
-Значит, ты полагаешь, что твой чокнутый американский тюремщик менее опасен для Ксюши, чем мой Сашка? -проворчал Алекс, обиженно косясь на меня.
-Это не так, я только..Я совсем не имела этого ввиду… Я только хотела сказать тебе, чтобы ты присмотрел за Ксюшей…Пожалуйста, не оставляй девочку одну. Хорошо?
-Хорошо…Что ещё?
-Да, совсем забыла сказать, Грэг не…
-Будь спокойна, я не трону твоего Грэга.
-Я не об этом. Я не хочу, чтобы вы пьянствовали вместе с ним при детях.
-С алкоголем завязано. Сухой закон. –Алекс демонстративно скрестил ладни.
-Поклянись, Алекс.
-Клянусь мамой!
-Ну, вот, кажется, и всё. Не держи на меня зла за наш разговор. На Руби не сердись – она совсем ещё неразумная девочка.
-Твоей «неразумной девочке» уже двадцать шесть лет, в её возрасте пора бы научится соображать, что делать, - снова обиженно проворчал Алекс.
-Ты не понимаешь, Алекс, просто Руби очень ревнует меня к вам, и ревность к матери выражается у ней так…В её возрасте я сама была такой. Когда-то я тоже не умела делить любовь, я не прощала предательства…А теперь, когда я прожила жизнь и стала старше, я многое пересмотрела, я научилась прощать  людей. На самом деле Руби хорошая девчонка, просто потворное губернаторское воспитание сгубило её.
-А помнишь, как мы давно мечтали, что наши дети будут играть вместе, - мечтательно произнёс Алекс. - Ведь твоя Руби, кажется, ровесница моему Сашке?
-С одного года.
-Какими же мы были дураками, -поглощенный сладостной ностальгией нашего первого года брака, вздохнул Алекс.
-Нет, не дураками. Это сейчас мы дураки… Тогда мы были добрее и человечнее, потому что общее горе сплотило нас. Когда-то мы оба потеряли своих детей, потеряли свой дом и могли только мечтать о самом важном, что должно быть в жизни каждого человека, а теперь, когда у нас есть дом, и наши дети с нами, вместо того, чтобы быть абсолютно счастливыми, мы, зарывшись в своих обидах, как последние нюни ропщем на судьбу. Это теперь мы полные идиоты, Алекс! Идиоты, потому что не умеем ценить каждое мгновение жизни, прожитое с детьми.  Спокойной ночи, милый.
-Спокойной ночи. Ладно, я прощаю твою Руби. Бог её знает, что твориться в её хорошенькой головке…В конце концов, она только неразумный ребёнок.
-Она не виновата, Алекс. Просто Барио избаловал девчонку, и это испортило её. Она эгоистка и не умеет делить любовь с другими людьми, но Руби исправляется. Я вижу, как она старается помочь нам, потому что в душе она добрая, хорошая девочка…, - уже засыпая, прошептала я.
«Ух, и натерпишься же ты ещё бед с твоей «хорошей»  девочкой», - недовольно подумал про себя Алекс, заботливо накрывая нас с Руби своим тяжелым верблюжьем одеялом.
  Наступила ночь. Комната погрузилась во мрак и тишину. Было слышно, как мощно храпит Алекс, мерно стукают на стене ходики. Вдруг, тоненький, едва слышный детский плач послышался из-за двери кухни – это  никем не замеченный, предчувствуя какую-то неизведанную беду, выл старый Арчибальд.
  Проводы были не долгими. Наши вещи уже давно были погружены в «Ландо». Расставаясь с детьми, я со слезами на глазах обняла их и расцеловала их в головки, словно прощаясь с ними навсегда.  Володьке как всегда было стыдно перед братом за сопливую нежность растрогавшейся матери, но он сам едва сдерживал слезы. Ксюша плакала в открытую, безутешным детским плачем. Грэг стоял нахмурясь, опустив голову, как будто был виноват в чем –то. Я подошла к Грэгу и, погладив его по лысой голове, вдруг, крепко-крепко обняла его.
-Куда ты едешь?! Зачем?!
-Ты же знаешь, Грэг. Я не могу поступить иначе. Это нужно для Руби. Это нужно для нас.
-Неужели, ты реально думаешь, что  получишь деньги Барио?
-Я не знаю, Грэг. Больше в этой жизни я ничего не знаю, - пожала я плечами. - Но лучше попытаться сделать что-нибудь в этом направлении, чем всемером прозябать в нищете. И потом, ты разве забыл, милый, у Руби закончилась виза. Я не смогу больше прятать её здесь. Милый, что с тобой?! – Я подняла взгляд и увидела глаза Грэга. Они были такими несчастными, как глаза обиженного ребенка, который вот-вот готов был расплакаться. Я узнало в них моего прошлого Грэга,  моего НАСТОЯЩЕГО, ПОДЛИННОГО Грэга, ЭТО БЫЛ ВСЁ ТОТ ЖЕ мальчишка-Грэг, которого  когда-то давным-давно я встретила в аэропорту Майами, и которого я когда-то потеряла…в холодном, сыром Питере. Мне страшно не хотелось расставаться с ним! Мне страшно не хотелось терять его снова! Но я уже ничего не смогла сделать!– Грегги! – заплакала я, и слезы, словно крупные градины, потекли по моим щекам.
-Прощай, Лили! - Он стал лихорадочно целовать меня в нос, щеки и лоб своими холодными шероховатыми губами.
-Ну, полно вам выть, - прервал нашу идиллию Алекс, -прям как на похоронах, честное слово. Аж самому тошно!  Никто ж не умирает! Руби?! Где Руби? Где ходит эта девчонка?! Руби!
-Я иду! – послышался девичий, зычный голос  из-за двери. Руби уже хотела открыть дверь, как почувствовала, что кто-то больно схватил её за волосы. Это был её брат Володька.
-Ай! Придурок, отпусти, ты делаешь мне больно-о-о-о…! –вдруг,  Грэговским визгом, закричала Руби.
-Постой, Барби, не торопись,  надеюсь,  ты не забыла о нашем договоре?
-Сейчас я буду орать, мама слышать! Тебе бум-бум! – ответила испугавшаяся и ничего не понимающая Руби.
-Заткнись, кукла! – выдавил из себя Володька по-английски, больно рванув сестру за волосы. – Вот черт, все слова выскочили из башки! Я хотел сказать тебе о моей квартире. Запомни, твой лысый паппи – мой пленник. Не принесешь денег – ему бум-бум. Ты поняла меня… – Руби испуганно таращила глаза  на брата. – Ты поняла меня, чёртова кукла?! – заорал он на Руби.
-Я сё поню! Поню! Квартира! Три комнаты! Лезь с меня!
-Ну, вот так-то лучше. И запомни, сестричка, от меня не отвильнёшь!
-Руби! – послышался голос отца.
-Иди, папаша тебя зовет, - засмеялся Володька.
   Руби поправила растрепавшиеся волосы, и зло сверкнув глазами на брата, вышла.
-Что с тобой, девочка, ты бледная, на тебе нет лица! – Ничего не подозревающая об адском договоре между родным братом и сестрой, я была поражена переменами произошедшими с Руби, ещё несколько минут тому назад искренне радующейся предстоящей поездке.
-Ничего, просто не хочу уезжать, - как-то невнятно выдавила она.
-Но я буду с тобой! Всегда с тобой! – Я взяла дочь за руку и попыталась улыбнуться, хотя из моих глаз готовы были хлынуть слёзы. Кто знает? Вернусь ли я обратно домой?!
  Ландо тронулась. Обернувшись в последний раз, я увидела, как грустный Грэг уводил плачущую Ксюшу за руку домой. При виде их моё сердце сжалось от боли и печали. Зачем я всё-таки я обернулась?! Глупо? Глупо.
  Мы ехали по тому же пути, по которому я когда-то тридцать лет тому назад ехала во Флориду, сбежав от матери. Только на этот раз мы ехали не в аэропорт, а на Московский вокзал.
   «Господи, почти ничто не изменилось… Почему в этой грёбанной стране ничего никогда не меняется? Пройдут ещё века, а эти же обшарпанные дома ещё советской постройки так же будут стоять, как и стояли, и в них будут рождаться, жить и умирать бедные люди, до которых ровным счетом никому нет никакого дела. Проклятая, богом забытая земля! » От этой мысли мне стало противно самой себе. Захотелось поскорее уехать из России и больше никогда не видеть её унизительной бедности.
   О, если бы не Володька и Ксюшка, я бы, не задумываясь, предприняла бы ещё один «побег» в какую-нибудь экзотическую страну, где никогда не бывает зимы!  Но только теперь с Молохом меня связывали и ещё более неотвратимые обязательства – мой Грэг был у него в заложниках. Я не могла оставить ему моего Грэга.  Молох крепко держал меня в своих невидимых лапах, я была его пленницей, и чудовище не выпускало из своих разрушительных объятий.  И потому лишь я говорю тебе: «До свиданья!»
  Поезд до Москвы отправлялся ровно в полдень. Из Москвы до Цюриха – более короткий путь. Это звучит абсурдно и нелепо, как звучит все абсурдное и нелепое в этой стране.  Поездом до Цюриха можно доехать только из Москвы.
  Москва – сосредоточение всего. Москва – сердце Молоха, куда стекается вся его кровь. Подобно ненасытному гигантскому эмбриону, который сосет кровь из матки, тем самым разрастаясь до невероятных размеров, Москва сосет бескрайние просторы России, где народ хиреет и деградирует в свой вековой отсталости, тем самым обеспечивая свое бесконечное разрастание! Россия беременна Москвой, и не видно конца этой беременности! Москва -это гигантское столпотворение людей, стекающихся сюда со всей России, словно олицетворяет саму Россию с её бескрайними просторами площадей и многообразием населения. Только здесь, куда стекаются все богатства страны, самые высокие зарплаты и самый высокий уровень жизни, только здесь самые большие пенсии и пособия, что создает некою иллюзию благополучия жизни, хотя и эта жизнь, увы, порой, далека, от европейского уровня, но даже эти пособия, выделяемые московским правительством,  дают и гарантию того, что у каждого будет свой кусок хлеба, а для простого человека немаловажно знать, что тебя не оставят, ведь зачастую только одно знание  «что тебя не оставят» придает сил жить и работать. Чтобы не говорили о равноправии регионов нашей бескрайней Родины, но только здесь, в Москве, в отличие от всех остальных регионов, можно существовать более менее сносно. Как организм беременной матери, не жалея себя,  отдает всё лучшее своему не родившемуся ребёнку, так и Россия отдает всё лучшее своей столице Москве.
  Голубая стрела набирала ход. Теплая ладошка Руби сжимала мою холодную потную ладонь…   «Не зря русские поезда «Сапсаны» ещё называют летающими гробами. Сколько несчастных случаев случалось с этими поездами! Я уже не говорю о задавленных. Только и слышишь, что в этом месяце столько-то и столько-то «быдла», переходящего пути, попали под колеса скоростного поезда. Дело в том, что эти скоростные махины, летающие между Москвой и Петербургом -абсолютно бесшумны. Человек практически не слышит их приближения, а мощная волна, создающаяся скоростью, буквально затягивает человека под колеса…Но не этого я боялась более всего. Страшнее всего на таких поездах был обыкновенный камень хулигана, брошенный в окно….Даже крохотный камень, брошенный в сторону такого поезда приобретает силу пули и, разбив окно, способен убить человека насмерть! Увы, к сожалению, правительство ещё одной нашей знаменитой монопольной корпорации воров под названием «Российские Железные Дороги», так и не потрудилось, чтобы обезопасить собственных пассажиров хотя бы пуленепробиваемыми стёклами, зато оно хоршенько «потрудилось» как взвинтить и без того сумасшедшие  цены на билет с помощью страховки, которая, надо сказать ничего не страхует, потому как реальные выплаты по ней поистине смехотворны. Так что, можно сказать, что этой принудительной страховкой (чего нет нигде в мире) «Российские Железные Дороги» вынудили играть пассажиров «по своим правилам», не давая им ничего взамен, при этом «закалачивая» дополнительные много миллиардные доходы. И  ПРИ ЭТОМ ЖЕ со слезной  нищей плаксивостью они будут каждый раз доказывать правительству, что и в этом отчетном году они «бедняжки» работали на грани убытка, чтобы, (не падайте в обморок), попросить очередного транша из тощего бюджета страны! Вот в какие карманы уходят наши пенсии и пособия! Но я рассказала вам далеко не все об этой знаменитой воровской организации монополистов под названием «Российские Железные Дороги», окутавшей своими железнодорожными сетями всю страну. Самое страшное в подобных поездках «цугом» на «голубой стреле» – это даже не камень, брошенный в окно хулиганом, а … обыкновенные рельсы.…
   Да, да, те самые обыкновенные рельсы и шпалы, по которым летают наши «Стрижи» и «Сапсаны», вовсе не предназначены для скоростных поездов! Как и все в нашей не обустроенной России, где «запрягая телегу впереди лошади», при этом рассчитывают «на авось», все наши скоростные поезда были введены в эксплуатацию ещё до того, как для них построили специальные железнодорожные пути! Вернее наша «бедная» организация железнодорожных магнатов даже не собиралась строить специальные пути! Зачем, когда намного дешевле рисковать «бесплатными» жизнями пассажиров, этим безмолвным послушным «быдлом», выплачивая им грошовые страховки, чем строить специальные для подобных поездов пути. Неудивительно, что наши изношенные скоростными поездами рельсы, работают на пределе своих возможностей. Неудивительно, что почти каждый год только и слышишь о катастрофах, когда с захлёбывающимся восторгом наши дикторы российского телевиденья мусолят новость, что в таком-то –таком -то районе, N – ской обасти, N-cкого уезда, возле населенного пункта N, снова с рельс сошел скоростной поезд, в результате чего погибло столько-то и столько-то «быдла». Слышаться ахи, охи, изо всех концов страны спешат правительственные  телеграммы с фальшивыми соболезнованиями родственникам погибших, ловкие мошенники открывают счета по сбору денег, и наше сердобольное «быдло» переводит туда свои последние копейки … Потом, «выдоив» до конца «новость», всё как-то сразу же забывается. Рельсы латаются отбойными молотками, поезда чинятся, и вновь пускаются в адскую карусель до следующей аварии с человеческими жертвами. Только вот погибших людей уже «не починить»!»

   «Господи, зачем я поддалась Руби и не поехала простым поездом до Москвы?! Как же, моя избалованная малышка скорее предпочтёт рисковать своей жизнью, «цугом» пролетев три часа в обитом светлой кожей комфортабельном вагоне скоростного летающего «гроба» со всеми удобствами, чем станет трястись сутки в допотопном плацкартном вагоне, лежа на верхней полке и, созерцая нетрезвую рожу кондуктора, поглощать «ароматы» тамбурного туалета». Все мои доводы по поводу того, что «тише едешь – дальше будешь», на неё не действовали!
   Мне уже слышался лязг бьющегося стекла и скрежет сошедших с хлипких рельсов колёс, но вот что-то толкнуло  изнутри, на миг я почувствовала невесомость и поняла – летим. Полтора часа поездки на скоростном поезде прошли для меня, как в аду. Я сидела, словно проглотив кол.
   Даже Руби было страшно на меня смотреть, и она опасалась, что у меня начнется припадок, и я потеряю сознание прямо в поезде. Я загадала себе так: «Если сейчас мы не разобьёмся, то всё будет хорошо, и мы получим эти дурацкие губернаторские деньги».
    Только когда мы прибыли в Москву, я вздохнула с облегчением. Теперь мне было как-то всё равно. Больше всего на свете я боялась погибнуть в этом скоростном поезде, и теперь мне было бы все равно, если бы новое дурацкое предчувствие подсказало бы мне, что наш второй поезд на Цюрих сойдет с рельс. Наконец, заставив выкинуть из головы всю эту ерунду, я с улыбкой на лице смело отправилась вперед.
  Наш международный поезд был только через два часа, поэтому перед таможенным досмотром,  и мы с Руби успели перекусить в близлежащем ресторане.
   Странно, я так толком и не увидела Москвы. Этот враждебный мне город словно отторгал меня всем своим шумным неугомонным естеством. Даже сейчас, когда высшая справедливость восторжествовала, и моя дочь была рядом со мной, вспоминая  мое приключение на Останкинской телебашне, я с горестью думала о всех тех потерянных годах, что не провела со своей дочерью, так и  не увидев её взросления.  Какая разница – ведь для любой матери его дитя  так и остается маленьким ребенком.
   И теперь, когда мне снова довелось свидеться со столицей моей Родины, я торчу в привокзальном ресторане, ем какую-то дурацкую киевскую котлету и думаю бог знает о чем. « …И все таки здорово, что на этот раз мой внутренний оракул оказался не прав, и мы не разбились в скоростном поезде где-нибудь между Будунами и Поповкой!» - с радостным наслаждением подумала я в конце, когда громкоговоритель уже объявил регистрацию на наш рейс.


Где-то между Москвой и Цюрихом

Глава двести тридцать восьмая

Галопом по Европам


   Мы благополучно миновали таможенный досмотр и победно двинулись к нашему поезду, где нас уже ждало люкс-купе для молодоженов. Да, в таком роскошном купе мечтал бы попутешествовать какой-нибудь депутат государственной думы!
   В одном углу, за вышитой китайской перегородкой, возвышалась широкая пуфиковая постель, покрытая красным бархатом, а напротив расположились дутые кожаные  диваны и кресла. Был здесь даже бар с закусками и напитками,  но я уже не замечала всей этой ненужной «красоты» достойной миллионеров. Едва коснувшись широкой мягкой постели, я вырубилась как убитая. Слишком уж много было впечатлений за сегодняшний день!
  Сон пришел внезапно, словно покров сырой ноябрьской ночи, да так, что я даже не успела раздеться. Улыбнувшись, понимающая Руби, сняла мои ботинки и  накрыла меня одеялом.
-Спокойной ночи, мама, - тихо прошептала она над моим ухом, но я больше не слышала её.
  Она ещё долго смотрела на спящую мать. Удивительное чувство жалости, которое испытываешь разве что к больному ребёнку, теснилось  в ней с каким-то необъяснимым отвращением и даже презрением к своей русской матери. Перед Руби вставала всё та же картина её детства, когда мать забыла забрать её из садика. Она заново переживала весть тот ужас детского дома, всё то одиночество и беспомощность маленького беззащитного ребенка, что ей довелось испытать на себе. Руби не верила словам матери, что отец украл её. Рассказ Грэга казался таким не правдоподобным, что для неё становился  почти явной ложью. Только кто из них двоих лжёт мать или Грэг? Грэг не мог лгать. По своему опыту Руби знала, что люди лгут, чтобы выгородить себя. Кто ж станет лгать о том, что он провел двадцать лет в тюрьме? Слишком уж не обвинительной получалась эта ложь… для него. Слишком…А мать? – значит, только она придумала всю эту психушку, чтобы оправдать себя в том, что когда-то сбросила ребенка богатенькому отцу, словно ненужного щенка,  чтобы ей ничто не препятствовало ей снова выйти  замуж за своего мужика Мишина - за этого толстого тупого ублюдка, который  никак не достоин, чтобы быть с её матерью. Но, какая теперь в том разница? Отец всё равно убит, а она, бывшая дочь миллиардера, скрываясь от всего мира, едет забирать свои деньги вместе с матерью. Как бы она того ни хотела - другой матери у неё всё равно не будет…Значит, она должна простить её и начать жизнь заново. Простить и принять её, кем бы она ни была раньше. Ведь эта женщина подарила ей главное – её жизнь… Разве может она держать на неё обиду?
  «Спит», -Руби подошла к матери и аккуратно сняла безобразящий её капроновый  парик. Из-под мерзких кукольных волос показались нежные завитушки пушистых живых волос. Они топорщились так забавно, что Руби невольно улыбнулась. –Бедная мама! – вдохнула она. Она подложила под голову матери подушку и, переодевшись в ночную рубашку, хотела уже отправиться спать, когда вспомнило об одном деле.
  Уже стемнело. Руби  из предосторожности проверила замки. Все ли заперто? Всё оказалось в порядке. Было тихо. Международный вагон Москва –Цюрих  давно спал.
  Руби подошла к столику и зажгла маленькую красную лампу. Расстегнув сумочку, она достала из неё блокнот, в котором были заветные цифры. «Да, всё здесь». Руби с облегчением выдохнула и спрятала блокнот в сумочку. Она знала эти цифры наизусть, но записывать всё – было её железным правилом.
  Ей показалось, что мать зашевелилась и застонала. Руби вздрогнула, и чуть было не выронила сумочку на пол. Но, не просыпаясь, мать перевернулась на другой бок и снова застыла в неподвижности.
-Спит, -тихо прошептала она и зачем –то  тихонько дунула ей в лицо. Руби положила заветную сумочку под свою подушку и спокойно уснула рядом с худым боком матери
   Мне снились чудесные сны. Моя жизнь пролистывалась словно альбом, лист за листом.  Только это были всё приятные воспоминания. Точно в разноцветном калейдоскопе пестро-цветного счастья я вновь просматривала самые прекрасные моменты своей жизни.
  Один момент почему-то особенно впечатался в память-это моя самая первая встреча с Грэгом в аэропорту. Я снова видела его молоденьким, неуверенным мальчишкой, держащим букет алых гвоздик. Я обняла Грэга за худенькие, теплые плечи и тут заметила, что позади на стене маячила всё та же блокадная табличка: «Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Она то приближалась, то удалялась, словно раскачиваясь. И стены аэропорта качались вместе с ней. Вдруг что-то глухое прокатилось и ухнуло прямо над моей головой,  пол подпрыгнул и стал проваливаться.  Я поняла, что падаю. Я закричала и проснулась.
  Первое, что я увидела – это были огромные испуганные глаза Руби. Они таращились точь-в -точь, как у Грэга, когда тот чего-нибудь пугался.
-Что это было, мамми?! Я слышала взрыв!
-Взрыв?! Мне тоже показалось, что я слышала какой-то взрыв, но я подумала, что это во сне. Я подошла к окну и одернула бархатный занавес. Ничего. Поезд шел, как шел. Кругом была темнота. Вагон все так же спал, и мне не захотелось будить  спящего проводника.
-Я не знаю, что это было,  Руби, - сонно зевнув, сказала я. – С поездом все в порядке. Должно быть, что-то взорвалось извне. Давай лучше спать. Даже если что-нибудь случилось, мы все равно ничем не сможем помочь.
  Некоторое время, Руби не спала, тревожно крутя белками глаз, которые светились в темноте, как у кошки. Наконец, всё это ей надоело, и она легла рядом со мной. Я нежно обняла её и прижала к себе. Она была такой же теплой, как Грэг. В ней текла его кровь. Руби – это продолжение Грэга! Я была беременна Грэгом…Грэгом…
  Тяжелый живот снова приятно  давил. Я была беременной Руби, но только теперь не было не солнечного пляжа Пунте-де- Кольетта с его золотистым мягким песком, ни белоснежной яхты. Вместо этого мы ехали в поезде Москва-Цюрих, в закрытом вагоне. О, ужас! У меня начались роды! Я рожаю!


У меня начались роды! Я рожаю!

-Умаляю вас, мне нужно сойти с поезда! Понимаете, я рожаю! Рожаю! – В отчаянии я трясу проводницу за плечи. Каково же было моё удивление, когда вместо проводницы я вижу всё ту же женщину в наджабе. Этот огромный глаз по середине лица, расплываясь, всё увеличивается и увеличивается. В ужасе я пытаюсь бежать по вагону, но первые, самые болезненные схватки скрутили меня. Я не могу бежать, потому что рожаю. Боль совсем настоящая! Но, скорчившись, я всё равно пытаюсь бежать, так что околоплодные воды буквально хлыщут по ногам. Где же моё купе?! Где?! Все двери одинаковы! – Гр-э-э-г!!!
 Голова Грэга высовывается из двери. Лысая голова! Почему лысая? Не важно! Вот оно, мое купе!  Я бросаюсь в купе и лихорадочно запираю все замки!
-Что с тобой, детка? – Детка, детка. Как же я ненавижу эту «детку». Скоро у меня самой будет детка, а он всё ещё называет меня деткой…
-Грэг, я рожаю?!
-Что?
-Ты не понимаешь, я рожаю!!! – истерично кричу я.
-Но ты же знаешь, это международный поезд. Его не могут остановить…ни при каких обстоятельствах!
-Но я рожаю!!!  -Страшная боль рвет живот. – Грэг помоги!!!
-Надо позвать кондуктора.
-Не-е-е-е-т, не открывай, не смей! – Но поздно. Слышится скрип щеколды. Страшная женщина входит внутрь. Меня укладывают на кровать и разводят ноги в коленях.
-Всё будет хорошо, милая, все будет хорошо…, - улыбаясь, успокаивает меня Грэг.
-Ты хочешь сказать, что я буду рожать  прямо здесь?! – ища ответа, я лихорадочно хватаю Грэга за руки, за одежду, за лицо…
-Ну, ты же понимаешь, детка, что поезд не могут остановить. - Страшная женщина подходит ко мне. Ближе, ближе, ближе….Её огромный глаз расплывается всё больше и больше. Вскоре она вся превращается в этот отвратительный огромный глаз…
-Грэг, Грэг, не позволяй ей меня трогать! Не позволяй! О-н-е-е-е-е-ет! Я узнала тебя, я узнала! Ты – смерть!  А-а-а-а-а!
-Мама! Мама! Мама! – Я  просыпаюсь от того, что Руби трясет меня за голову.
-Что?! Что случилось?!
-Ты кричала! Мам, кончай с этим, ты пугаешь меня!
-Прости, мой маленький, я не хотела пугать тебя. Просто мне снился дурной сон.  Ну, ничего, скоро утро, и  мы приедем в Вену. Вену – столицу Австрии, - уже засыпая, пробубнила я себе под нос.
  Улыбнувшаяся Руби снова накрыла меня одеялом, и вскоре, укачиваемые ходом поезда,  мы обе заснули крепким сном...без снов.
  Мы спали целую вечность. А утром проснулись на каком-то полустанке в Польской глухомани, где-то на самой границе с Чехией. Поезд стоял, и у меня была возможность оглядеть территорию вокзала. Было ощущение, что мы так и не вырвались из лап Молоха. Те же убогие придорожные домики, в которых, должно быть, живут люди,  какие-то ангары, разваливающиеся перроны, забитые обшарпанными пригородными поездами ещё советской постройки; на заднем плане хмурые заводские трубы, серые грязные улочки, застроенные домами типовой постройки и бедно одетые люди, спешащие на работу в слякотном мареве серого ноябрьского утра – в общем вокзал, как вокзал, ничем не отличающийся от какой-нибудь станции Бологое. Только вывески были на другом языке. Какой странный польский язык – русские слова пишут по латыни. Vokzal – вокзал, Katowice – Катовице. А где же блистательная Вена?! Её нет, как нет. Слышен грохот отстегиваемого состава. Нас переводят на другой поезд. А дальше Европа – обустроенная блистательная Европа. Ну, что же мы так долго торчим в этом Катовице?!
-Мам, ты не хочешь позавтракать? – улыбающаяся Руби приносит кофе с булочками После почти бессонной ночи аппетит у меня отличный, настроение тоже. И плевать мне  на это  Катовице! Пусть наш поезд торчит в этой дыре хоть целую вечность! Главное, что я здесь, с Руби, в вагоне люкс –класса и пью этот замечательный кофе! Но вот поезд тронулся, и мы снова поехали…
   А телетайп новостей уже отбивал страшную новость: «Сегодня ночью близ польского города Лодзь  потерпел крушение Боинг 737  рейсом Санкт-Петербург- Цюрих…». Тот глухой взрыв, что мы с Руби слышали ночью – был взрывом упавшего самолета… Нашего самолета, на котором мы должны были лететь в Цюрих…Предчувствие в который раз спасло меня от смерти…
  Только ещё ничего не знала об этой страшной трагедии и преспокойно уплетала свои булочки, запивая их сладким кофе…
  Вскоре, миновав печальные просторы равнинной Силезии, мы пересекли границу с Польшей и оказались в Чехии.  Я сразу поняла, что всё изменилось, когда за окном побежали холмы,  аккуратные домики и возделанные поля виноградника – самого северного виноградника в мире, из которого чехи производят умилительно кислое вино под названием «Слеза монаха». Здесь все было по-другому. Здесь начинается настоящая «цивилизованная» Европа. И эти аккуратные белоснежные домики с красными ставнями и крышами и ровные добротные заборы, как один выкрашенные зеленой краской, – всё говорило о порядке и трудолюбии наших западных братьев- славян чехов, которые из всех славян наиболее тяготят к европейскому образу жизни. Вот и маленькие опрятные  городки потянулись густой вереницей. Только успевай читать: Богумин, Студёнка, Гладке-Животице… Это милое название мне особенно запомнилось мне, хотя поселение представляло собой ничем не примечательную деревушку с десяток домов, ютившуюся у края леса. Была здесь и маленькая речка Луга, которая впадала в величественная живописную Мораву, петляющую среди ещё зеленеющих  в последних отблесках осени  холмов.
  Странно, но почему-то эти названия чешских деревень и полустанков  запоминались куда лучше,  чем названия крупных городов: Острова, Пршеров, Брно. Может потому, что крупные моногорода с их заброшенными  заводами, шахтами произвели на меня несколько  удручающее впечатление, в то время как  маленькие уютные чешские деревушки с их возделанными полями, виноградниками, пасущимися  на холмах коровами и овцами, из окна поезда казались милой пасторалью, успокаивающей моё встревоженное сердце.
  Последний чешский город с русским названием Микулов лежит совсем рядом с Австрийской границей. Дальше заканчиваются чешские владения, и начинаются Австрийские земли. Пошли  режущие слух и труднопроизносимые  « хофы», «дорфы» и «берги»: Дразенхофен, Пойсдорф, Ветцельсдорф, Эрдберг, Вилькерсдорф, Штаммерсдорф. Все эти города и городки как один похожи своей сытой буржуазностью благополучной Европы, так что трудно выделить какой-то из них. Кажется, что люди испокон веков жили здесь хорошо и благополучно; только одно непонятно было - за счёт чего же создавалось это благополучие? Ни заводов, ни фабрик, ни шахт я здесь не заметила, не заметила я здесь и бескрайних полей возделанной земли, ни пасущегося скота, только белоснежные богатые дома, немного похожие друг на друга современной пуританской архитектурой, поднимались тут и там, образуя маленькие уютные городки, возвышающиеся посреди зелени холмов.
  Вот и Вена! С приближением к вене все меняется. Ландшафт зеленых холмов постепенно исчезает, уступая место урбанистическому пейзажу большого города. Увы, красоты Вены мне так и не удалось увидеть. Когда мы подъезжали к Австрийской столице, уже совсем стемнело, и я могла видеть только бесчисленные огни большого города. Как я пожалела теперь, что вместо того, чтобы остановится в этом чудесном, волшебном  городе вальсов, свое лучшее время мы  проторчали в каком –то богом забытом польском Катовице.
  Но, увы, наш транзитный «Голубой Метеор» мчится не останавливаясь.  Вот уже последние огни скрылись за пеленой ноябрьской тьмы, но я уже не замечала этого, потому что, свернувшись клубком, на теплых простынях, давно спала. А поезд уже выстукивал колёсами: «Цюрих, Цюрих, Цюрих»…



Глава двести тридцать девятая

Столица банков


      Мы прибыли в столицу Швейцарии только утром. Ещё не проснувшийся город встречал нас хмуро. Центральный Цюрихский вокзал был непривычно  пуст. Нас никто не встречал.
  Для как всегда многочисленного багажа светской львицы Руби мы наняли носильщика, который почему-то, не говоря ни слова и ничего не спрашивая, за тридцать долларов (серебренников) довёз наши вещи до ближайшей трамвайной остановки и безжалостно вывалил наши тяжелые чемоданы прямо на асфальт, оставив двух дам растерянно стоять посреди огромной привокзальной площади.
   Чужой город.  Незнакомый город. Созерцая пустоту огромной привокзальной площади, покрытой густой сеткой из железных вен трамвайных путей, мне стало вовсе не по себе. «Куда приехали? Зачем?»…Ошеломлённый столь ранним приездом двух гостьей из далекой России, старый Цюрих  был явно не готов принять нас.
  Но вот тусклое ноябрьское солнце появилось из-за бесчисленных шпилей старого города, и стало как будто немного веселее…ясней…
  Пока общественный транспорт ещё не работал, мы с Руби приняли решение сдать свой багаж в привокзальную камеру и отправиться осматривать город пешком.
 От вокзала Хауптбанхоф, что в дословном переводе переводится как Вокзал Надежды, две будущие «миллионерши», вместо денег в кармане, имея одну только лишь сумрачную надежду заполучить, быть может, и не существующее губернаторское наследство, прямиком направились в сторону центрального отделения Швайцен Нашионал Банка.
  Мы не выбирали путь. Центральная улица Цюриха Банхофштрассе, идущая от Центрального вокзала Хауптбанхоф (куда мы прибыли ровно в шесть утра по Швейцарскому времени)  до самого Цюрихского озера вдоль реки Лиммат, впадающей в это озеро, пересекает зажатый с двух сторон протяженными грядами высоких холмов город по всей его длине, деля его на две равные части – северную и южную… К тому же, наш банк находился как раз на этой, самой центральной улице Цюриха…
   С первого впечатления Столица Банков не произвела на меня особенного впечатления. Старинные дома Цюриха, выполненные в стиле псевдоборочного  китча, своей разнообразной наносной помпезностью неприхотливой роскоши тем не менее были чем-то похожи друг на друга, словно строились одним архитектором. Повсюду, где только мог замечать глаз, взгляд натыкался на милые игрушечные флигельки, которые приятно оживляли единообразную мрачность поржавевших от старости медных островерхих крыш.
…Здесь всё осталось точно так, как было триста-четыреста лет назад….Создавалось впечатление, что город никогда не перестараивался, а остался точно таким же, каким его построили в девятнадцатом веке. Даже средневековая булыжная каменная кладь мостовых осталась по-прежнему, только со временем она стёрлась так, что почти превратилась в гладкий асфальт. Только кое-где нелепо встроенные в анфиладу старинных зданий современные высотные строения из стекла и бетона преизрядно портили всеобщий вид презентабельной бюргерской гармонии Старого Цюриха.
  Мы шли уже довольно долго…Я устала…К тому же, пронизывающий ледяной ветер, дувший с гор, до кости пробирал меня в моем хлипком осеннем пальто (то единственное приличное в моем изношенном до дыр гардеробе, в чем я отважилась поехать в Швейцарию). Руби не чувствовала холода. Ей было тепло и уютно в её пушистой непродуваемой шигшилловой шубке… «По крайней мере, моему ребёнку тепло», - радовалась я, при этом сама выбивая от холода зубами задористый ритм йодля. Однако, чашка горячего кофе не помешала бы нам обоим…
  Стуча высокими каблуками новомодных сапог Руби шла быстрым волевым шагом, так что я со своим жалким костылем едва поспевала за ней, но Руби, казалось, вовсе не замечала меня.
-Стой, Руби, погоди! Я так больше не могу!
   Я поделилась с дочерью мыслью о чашечке горячего кофе, и Руби одобрила меня. У двух «миллионерш» ещё оставалось достаточно денег, чтобы позволить себе две чашечки кофе в каком-нибудь местном уютном кафе…

-… ладно, Ру, не горюй, в крайнем случае мы продадим твою шубу, - пытаясь подбодрить дочь, весело пошутила я, но Руби только как-то странно посмотрела на меня…
-Идём пить кофе, мам,- вздохнула она.
   Но и кофе попить нам не удалось. В столь ранний час в городе ещё ничего не работало. В отличие от блистательных, но развращенных  прибрежных столиц Европы таких как Копенгаген, Амстердам и Лондон, которые, как известно, никогда не спят, и в которых пинту крепленого пива можно купить в любое время суток, столица благопристойной Швейцарии до сих пор живет по своим  консервативным правилам, заведенным здесь с незапамятных времён. Даже ночные кафе и рестораны работают здесь не позднее десяти часов – детского времени по нашему пониманию, что ж говорить о том, что почти все заведения Цюриха, начиная от крупных банков и кончая маленьких кафе, начинают свою работу ровно в десять утра – не раньше не позже. В этой стране нет такого отвратительного понятия, как ненормированный рабочий день.
  И вот сейчас, когда мы, измученные с дороги, безнадежно искали открытое кафе, где можно было бы перекусить и передохнуть, целые вереницы велосипедистов катили по улицам Цюриха. Можно было подумать, что весь город участвовал в каком-то гигантском велопробеге. Но это не так. Эта вереница велосепидистов была не кеми иными, как толпой служащих, в этот утренний час-пик спешащих на работу.
   Дело в том, что весь центр Цюриха из –за вечных непробиваемый транспотных пробок, возникающих на его узких улочках и задымлением портящих уникальную архитектуру старинного города, был некогда превращен огромную пешеходную зону. Проезд машин, кроме представительских, сюда запрещён, поэтому простые граждане предпочитают ехать на работу на велосипедах. – наиболее доступном из всех экологических видов транспорта.
   И вот теперь, в это пасмурное ноябрьское утро, целые толпы бодреньких служащих велосипедистов на горных велосипедах как ни в чём не бывало катили по вымощенным булыжником холмам Цюриха.
   Кроме велосипеда в Цюрихе есть и ещё один традиционный экологический вид транспорта – трамвай. Вообще, о трамваях Цюриха следует упомянуть особо. Почти вся старая часть города буквально опутана плотной сетью трамвайных путей. Эти дребезжащие допотопные монстры до сих пор колесят по фешенебельным районам самой богатой столице Европы. Почему? Потому что так захотели сами швейцарцы, очень ценящие свои местные традиции. К тому же, трамваи Цюриха не только единственный общественный транспорт в городе, но к тому же единственный бесплатный общественный транспорт в Европе!
   Только мы с Руби ещё не знали об этом чудесном преимуществе Швейцарской столицы и продолжали топать вдоль всей Банхофштрассе, потому что берегли наши последние тридцать долларов, которые оставались у нас после нашего незадачливого носильщика и оплаты сданных в камеру хранения вещей.
   Вот мы и на месте. В столице часов мы были пунктуальны. Когда гигантская часовая стрелка на соборе Святого Петра достигла десяти, мы уже были у ворот Нашионал Швайцен банк. Электронный коврик у нас под ногами высветила благожелательное: «Willkommen»
  Но что это?! Не может быть!  Двери закрыты! Я снова подергала увесистую медную ручку тяжелой двери – закрыто!
-Может, мы ошиблись временем? – удивленно пожав плечами, спросила ничего не понимающая Руби. Я взглянула на часы – всё верно, уже пять минут одиннадцатого. Это было невероятно, но в самой пунктуальной стране мира открытие банка запаздывало!
   Через двадцать минут нам уже стало ясно, что что-то случилось. Первой и самой жуткой моей догадкой стало то, что наш банк попросту разорился. Ведь в наше неспокойное время, сотрясаемое  финансовыми штормами мировых валютных войн, такое зачастую случается…даже в благополучной Швейцарии.
    А теперь хоть на миг представьте себя в чужой  стране, без денег, без языка, без ничего, беспомощную и растерянную, не знающую, куда идти и что, вообще, делать.
  Мне хотелось кричать от ужаса прямо посреди улицы, и только присутствие дочери сдерживало меня от этого порыва.
-Может, у них сегодня выходной? – в последней надежде простонала я, хотя прекрасно помнила, что сегодня вторник, и что во вторник все финансовые заведения должны работать. Так и есть, вот и медная табличка у двери утверждает, что Нашионал Швайцен Банк должен был работать сегодня по обычному графику…как швейцарские часы… Только вот НАШИ «ШВЕЙЦАРСКИЕ ЧАСЫ» НЕ РАБОТАЛИ!
   Вдруг, мне захотелось стучать кулаками, бить костылем и ногами эту ненавистную, проклятую дверь, которая никак не хотела открываться и пускать нас внутрь…Пусть меня арестуют, пусть отправят в тюрьму, только бы открыли эту проклятую дверь! Только бы открыли!
-Нет, мам, что ты делаешь?! Не надо! –Я очнулась только тогда, когда почувствовала, как Руби цепко схватила меня за локоть своими острыми наманикюренными пальцами.
-Это конец, Руби, банк разорён! Мы нищие! – зарыв лицо в ладони, заревела я.
   В этот самый трагический момент, когда от отчаяния я готова была забиться в истерике прямо при Руби, я услышала, как дверь банка отпирают. Я ожидала, что из дверей выйдет охранник и станет на нас кричать, за то, что я так безжалостно колотила двери, но вместо этого из дверей показался маленький аккуратный клерк, который зачем-то нес лестницу. Установив её как раз на том месте, где висел флаг Швейцарии, он преспокойно поднялся на ступеньки и, словно маленькая обезьянка перебирая руками верёвки, стал спускать флагшток вниз. Так и есть – моя догадка не обманула меня - пока мы с Руби валяли дурака в России, НАШ БАНК ЗАКРЫЛИ, И ВСЕ НАШИ ДЕНЬГИ ПРОПАЛИ!
-Постой, мам, не реви! Нужно разобраться во всем! Эй, мистер! Разрешите вас спросить!
  В столь ранний час маленький клерк, по-видимому, не ожидал увидеть столь блистательную блондинку в роскошной шиншилловой шубе, потому что при виде Руби, уставился на неё с каким-то тупым ослиным удивлением и тут же, ошарашенный, чуть было не полетел с лестницы спиной.
-Осторожно, мистер, держитесь, я иду к вам! – Подскочившая Руби с трудом удержала уже плясавшую под клерком во все стороны лестницу, на вершине которой несчастный, отчаянно цепляясь за край флагштока, уже сам буквально повис вместо своего красного с маленьким белым крестиком флага Швейцарии…
-Уф, мистер, вы меня так напугали, - отирая холодный пот с лица, выдохнула Руби. Чудом избежавший падения с высоты трехэтажного дома, пораженный клерк всё ещё не отводил глаз с Руби. В конце концов, мне всё это надоело.    Как и всех матерей красоток, меня очень раздражало, когда кто –нибудь из мужского пола так пялился на мою дочь.
-Вот, что, мистер! – крикнула я на него, но тут же с ужасом поняла, что ТЕПЕРЬ начисто забыла английский. Так со мной не раз случалось, даже в молодости, когда я жила во Флориде с Грэгом. Только теперь эта внезапная «амнезия» была уж совсем некстати. Я пыталась объяснить господину что-то на пальцах, сама не зная что, мычала как глухонемая, размахивая руками перед его носом не то грозясь, не то желая спросить его о чём-то, но тут, к счастью, вмешалась Руби, прервав наше неловкое положение.
-Мистер, я хотела бы вас спросить, - продолжила свой вопрос Руби. – Почему ваш банк закрыт? Разве сегодня выходной день?
   По счастью, в демократичной  Швейцарии в деловых кругах международный английский в таком же ходу, как, скажем, и традиционный для этой многоязычной страны немецкий, французский или итальянский, так что у англо-говорящих туристов, приезжающих в Швейцарию, никаких языковых барьеров здесь почти не возникает…Но это к слову…А теперь вернёмся к нашим героям.

-В стране траур, - как-то невнятно буркнул маленький клерк, всё ещё не переставая пялиться на Руби.
-Траур?! – пожав плечами, удивилась Руби. – Я не ослышалась?! Вы сказали траур?!
-Что, он говорит, Руби?! Я ничего не понимаю! – закричала я по-русски, и, вдруг увидела, как этот господин как-то неприятно уставился на меня какими-то испуганными, ошалевшими глазами, словно я была инопланетянкой из другого мира. Должно быть, мой внезапный русский, ворвавшийся в разговор двух молодых людей, испугал его. Я знала, что Швейцарцы, по своей природе националисты до мозга и костей, относятся к приезжим русским (как, впрочем, и к заполнившим их крошечную страну славянам с юга) с брезгливым предубеждением, считая нас некими невоспитанными  дикарями с востока, грязными варварами, оккупировшими их маленькую благополучною Швейцарию, но терпеть этот национализм по отношению к себе от какого-то жалкого  банковского уборщика было чудовищно обидно.
   К счастью, в этот момент мой английский снова «проснулся», и я могла более менее внятно объясниться с дочерью.
-Что он говорит, Ру?
-Я ничего не поняла, но, кажется, он сказал, что в стране какой-то траур? Кого-то хоронят…. Не поняла…Сэр, скажите, кого-то из высокопоставленных лиц умер?! Кого-то хоронят?!
-Нет, мисс,  другое - сегодня ночью в под польским городом Лодзь случилась трагедия - разбился самолет, летевший из России в Цюрих, поэтому все государственные учреждения сегодня закрыты.
-Позвольте вас спросить, - дрожащим голосом поинтересовалась я, - а из какого города летел этот рейс?
-Кажется, из Санкт-Петербурга.
-А! – Весть о крушении самолета поразила меня словно молния. Я не могла ничего сказать, только вытаращив от ужаса глаза, больно закусила кулак.
   Теперь мне стало всё ясно – дурные предчувствия меня не обманули. Это был тот самый рейс, на котором мы с Руби первоначально намеревались лететь в Цюрих! В который раз мне удалось взять «кредит» у собственной смерти….

-Мама, мама, да что же это происходит?! Мы должны были разбиться на том самолёте, да?! – бледнея как полотно, спросила Руби.
-Нет, моя девочка, этого никогда не могло случиться, потому что Господь сбережёт нас! Слышишь, никогда, пока я, твоя мама, с тобой! – Я обняла дрожащую от страха дочь и прижала её к себе.
   Ошарашенные страшной новостью, мы ещё долго бродили по городу. Мы молчали, не в силах говорить, да и о чем было говорить, когда и так все было ясно….
   Кривые каменные улочки Старого Цюриха сменяли одна другую… Но мы не замечали, куда идем…зачем, вообще, идём…Погруженные в тяжелые раздумья о крушении самолета, мы даже не обращали внимания на всю ту милую прелесть обустроенной бюргерской красоты Цюриха, которой так любят любоваться незадачливые туристы…. Так мы пробродили весь день…
  Только когда могучие часы на колокольне Святого Петра пробили шесть, мы словно очнулись от своей спячки…. И, о, ужас, тут же поняли, что мы бессовестно заблудились в лабиринте кривых улочек!
  Первой нашей мыслью было идти туда, откуда началось наше неудачное путешествие по Цюриху, а именно к Центральному Вокзалу. К тому же, Руби вдруг вспомнилось, что на банковской карточке, которую она случайно оставила в чемоданах, ещё осталась пара сотен долларов, на которые вполне можно было снять недорогой номер в отеле, чтобы хотя бы переночевать одну ночь.
  Не раздумывая более, мы пустились в обратный путь к вокзалу. Но найти вокзал среди этой путаницы вечереющих улиц теперь было делом отнюдь простым. Главным образом, мы с Руби ориентировались на пик Святого Петра, который был ярко подсвечен. Не знаю, каким образом, но вышло так, что в результате наших бессмысленных метаний по узким улочкам пик Святого Петра оказался совсем уж далеко, да к тому же не на другой стороне реки Лиммат. И всё это из-за упрямой Руби, которая словно танк перла меня куда-то, утверждая, что она лучше меня ориентируется по карте, и сама найдет наикратчайший путь до вокзала.
  По неприметному железобетонному мосту мы пересекли какую-то не совсем чистую речушку, уже не помню какую, и снова вторглись в непроходимый лабиринт неизвестных «штрассе». Только здесь было совсем по-другому, словно мы внезапно очутились в совершенно другом городе. Места здесь скорее напоминали наш Литейный или Лиговский: те же обшарпанные дома, те же обдолбанные дороги, аляповатые неоновые вывески бесчисленных забегаловок резали глаза – всё говорило о том, что мы попали в не самый фешенебельный район Цюриха. Если бы мы знали, что находимся сейчас в районе печально знаменитой Лангштрассе – иммигрантском районе, известным своей преступностью, то немедленно поворотили бы обратно.
   Но я ни о чем таком не подозревала, потому что в своей матушке- России, в своем родном Питере, я привыкла к тому, что у нас не существует как такового понятия, как благополучные и неблагополучные районы. У нас  в Питере с равной вероятностью тебя могут прибить, как в «благополучном», так и «не в благополучном» районе. Чего-чего, а насчёт «гоп-стопа» у нас в России абсолютная демократия.

-Всё, Руби, довольно, я устала, – взмолилась я.
-Но, мамми, до вокзала осталось совсем немного, - заныла Руби, дёргая меня за рукав.
-Я больше не могу, не проси. Сейчас я сяду на мостовой, и ты больше не поднимешь меня.
-Я так и знала! Зачем я только поехала с тобой! – заругалась на меня Руби.
-Прости меня, Руби, но у мамы действительно больные ноги.
-Ладно, присядем на скамейку. Господи, как есть охота!
-Смотри, что у меня есть, - я достала из кармана завернутую в салфетку польскую ватрушку, припрятанную ещё с Катовице  и пол- киевской котлеты из той Московской забегаловки, где мы имели «счастье» отобедать перед отправкой на поезде. В последнее время едок я была не важный, а привычка звереныша «кусочничать», припрятывая пищу на чёрный день, так и осталась со мной.
-Мама! – брезгливо фыркнула Руби, замахав на меня руками.
-Ешь! – приказала я. – Другой еды у меня все равно нет. Кто знает, когда нам удастся поесть.
   Руби взяла наполовину откусанную мною  ватрушку и начала есть. Голод – не тетка. Даже холодная, твердая, как камень, ватрушка ей понравилась.
  Я смотрела, как жемчужные зубки Руби уплетали ватрушку, чувствовала, что за весь этот долгий холодный день я окончательно продрогла. Руки и ноги заледенели так, что стали совсем не свои - я не знала, могу ли я встать, чтобы  идти дальше.
-Хорошо бы где-нибудь погреться, - предложила я Руби.
 Жуя недоеденную мною ватрушку, Руби оглядела близлежащие магазинчики. Вдруг, в пестреющем разноцветье неоновых вывесок ей бросилась необычное название одного магазинчика: «Золотая рыбка» со светящейся золотой рыбкой, висящей у входа. Руби сразу же вспомнилось, что точно так же её нежно называл Маолин.
  Не раздумывая ни секунды, Руби направилась туда, а я похромала за ней.  Магазин «Золотая рыбка» на Лангштрассе пятьдесят один торговал аквариумами, аквариумными рыбками и всевозможными аквариумными принадлежностями для аквариумистов. Одним словом – всё, всё, всё, всё  для аквариумов.
   Здесь было так спокойно и уютно! Шум большого города остался где-то позади, за толстыми стёклами витрин, а здесь в тихом безмолвии журчащей воды плавали всевозможные рыбы, ползали причудливые ракообразные и улитки, сучили противными ножками шпорцевые лягушки. Вот уж точно - рай для аквариумистов!
  Забыв про свою усталость, я невольно залюбовалась удивительными обитателями магазина. Разноцветные  шпорцевые лягушки забавно сучили прозрачными ножками, через которые можно было видеть каждую венку на их пальчике, каждую порку…

 «Руби!» -…я очнулась от созерцания пёстрой зааквариумной жизни, когда, вдруг, я отчетливо поняла, что дочери рядом со мною больше нет. Такое же чувство внезапного ужаса и растерянности я испытывала, когда потеряла Руби в её раннем детстве…Что-то холодное и острое словно кольнуло меня в сердце…
   Я стала лихорадочно искать Руби глазами – дочери нигде не было! Первой и самой страшной мыслью было, что моего ребёнка снова похитили!
-Руби-и-и-и! Р-у-у-у-б-и-и-и-и! – метаясь среди рыб и аквариумов, кричала я, но дочь не откликалась… «Что это?! Неужели, это конец – я снова потеряла свою дочь!»
   Я уже была готова отчаяться, когда в эту самую страшную минуту в моей голове мелькнула спасительная мысль: «Продавец! Он находился всё это время рядом с нами! Он не мог не заметить, куда ушла Руби! Такую, как Руби, нельзя не заметить!»
  Я буквально набросилась на продавца! Не помню, что я тогда кричала, но меня не понимали, потому что я кричала по-русски. Я стала кричать по-английски, пытаясь вдолбить ему  про какую-то «потерянную девочку», но продавец только разводил руками и пожимал плечами…Когда я нервничала, мой английский выходил отвратителен, почти юродив, но я ничего не могла поделать с собой, потому что от отчаяния потери ребёнка мой мозг готов был лопнуть в любую секунду…Но даже эти жалкие поползновения найти общий язык с швейцарцем-продавцом ни к чему не привели – здесь, в самом центре многоязыкого квартала Лангштрассе понимали и говорили только по-немецки. Ах, если бы тут был мой Грэг! Он то точно «варил» в немецком, не то, что я.
  Вдруг, мне в глаза бросился  небольшой проход, очевидно идущий в подсобное помещение. Я поняла, что Руби ушла туда, потому что за всё это время, любуясь на лягушек, я стояла у самого выхода магазина, и краем зрения  никак не могла бы не заметить, как роскошная шиншилловая шуба Руби прошмыгнула мимо меня на улицу.
   Я кинулась туда…Сделав несколько шагов вниз по узкой лестнице, я очутилась в полуподвальном помещении…Здесь была полутень…Декоративно отделанные туфом, по обе стороны искусственной пещеры были вмонтированы светящиеся окошки аквариумов…Руби была здесь…Нагнувшись, она рассматривала каких-то рыб в огромном садке…  Я облегченно выдохнула и стерла пот с лица.
   Неожиданно я услышала позади себя женский голос. Какая-то женщина, сидящая у входа за маленьким столиком, что-то объясняла мне по-немецки, но я никак не могла взять в толк. Наконец, Руби прояснила ситуацию:
-Мам, заплати им – эта платная выставка…
-Сколько? - простонала я.
-Всего пятнадцать франков на одного человека, - на очень ломанном английском ответила маленькая благообразная старушонка в аккуратном домашнем передничке.
-Пятнадцать франков за то, чтобы поглазеть на ваших лягушек?! – возмутилась я. – Но позвольте, это же  получается почти что тридцать долларов! У меня всего то тридцать долларов! – К счастью, эта равнодушная швейцарская корова, ничего не поняла из того, что я ей сказала. Она только в удивлении таращила на меня выпученные, как у своих рыб глаза.
-Мам, да отдай ей эти деньги – всё равно они ничего не решают! – рассмеялась Руби. – Иначе эти господа не выпустят нас отсюда без полиции!
   Шипя ноздрями от злости, я вывалила перед «коровой» свои последние деньги. Теперь, когда отдав наши последние сбережения, нам уже нечего было терять,  мы с чистой совестью вволю могли налюбоваться аквариумными рыбками…Но после столь утомительной прогулки по промозглому ноябрьскому Цюриху нам уже не хотелось ни чем любоваться…
   Облюбовав небольшую скамеечку возле туфового пруда с золотыми рыбками, где с мирным журчанием из маленького, писающего мраморного мальчика-путти, похожего на октябрёнка –Ильича с октябрятского значка, бил небольшой фонтан, мы решили дать отдых своим избитым ногам.
   Усталая Руби склонила мне голову на колени и вскоре уснула. Мне тоже смертельно хотелось спать, но я не имела права заснуть – право, не могли же мы обе растянуться на узенькой лавочке, как две бродяжки, – эта «картина» немедленно привлечёт внимание посетителей аквариумного мира, и, чего доброго, нас  попросту попросят  отсюда вон, как бродяг. Борясь со сном, я решила держаться до последнего.
  Я не стала будить спящую Руби – бедняжка слишком измучилась за сегодняшний долгий и бессмысленный  анабасис* по Цюриху, так пусть же немного отдохнёт. Я поуютнее накрыла Руби её дорогой шиншилловой шубой и принялась раздумывать, что же мне делать дальше в этой чужой стране…


   Усталая Руби склонила мне голову на колени и вскоре уснула.

  «Куда теперь? Всего через час магазин закрывается. Двери захлопнут, а нас выставят на ночную промозглую холодом улицу…И что тогда?! Куда идти?! Ни денег, ни языка у нас тут нет. Мы ничьи и никому не нужны…Мы никто!»
  Идти в русское посольство не хотелось. Так уж сложилось, что наши посольства не очень-то спешат помогать своим соотечественникам. А узнай кто-нибудь, что со мной находится Руби – гражданка Америки, да к тому же дочь застреленного сенатора Барио, в своё время надувшего пол-Америки на займах, нас тут же заклюёт пресса, и этот ад начнется заново. Нет, я не должна снова допустить этой травли! Мы приехали в Швейцарию инкогнито – значит, мы останемся здесь инкогнито. К тому же стоило ли так волноваться – банки открываются завтра, и завтра же мы могли получить все причитающиеся нам деньги.
  «Деньги… А были ли на самом деле эти деньги Барио? Может, как и тогда в молодости, я снова погналась за химерой богатства? Зачем я только поддалась на россказни Руби и отправилась в эту далекую страну? А если завтра выяснится, что никакого губернаторского наследства попросту не существует, что тогда мы будем делать в чужой стране?! Ведь теперь у нас не было даже денег на обратный билет до Питера!»
  Ужас неопределенности сковал меня. Я посмотрела на спящую Руби. Она мирно сопела у меня на коленях, как младенец, сжав ладошки в трогательные кулачки. Ну, как есть, - младенец! Погладив дочь по её растрепавшимся золотистым волосам, я невольно улыбнулась от счастья…
 Вдруг, со всей неотвратимостью мне открылась беспощадная истина – Руби и есть младенец! Какая разница сколько прошло лет с тех пор, как она родилась – рядом со мной Руби все равно останется младенцем, беспомощным и маленьким ребенком. И теперь, когда она, усталая, мирно дремала у меня на коленях, ОНА НЕ ВОЛНОВАЛАСЬ, ПОТОМУ ЧТО ВО ВСЕМ РАССЧИТЫВАЛА НА МЕНЯ, подобно тому неразумному цыпленку, который спрятавшись под крыло своей матери- квочки, думает, что тем самым защитился от  опасностей всего мира.
  Так было и со мной в детстве. Я всегда думала, что мама всегда знает, что делать, что мама всегда и все решит за меня, и поэтому с ней всегда хорошо и уютно. А оказывается не так – мама тоже человек, и как каждый человек не всегда знает, что делать! Только теперь, гладя мирно спящую Руби по её золотистой головке, я с ужасом начинала осознавать, что из нас двоих Я – МАТЬ, а значит теперь я – «вода», Руби рассчитывала на меня, а я, её мать, даже не знала, где мы найдем ночлег в этом чужом холодном городе! О, боже! «Мама, мамочка, подскажи, что мне теперь делать, куда идти?! Но мама не слышала меня - МОЕЙ МАМЫ со мной не было, потому что она давно умерла».
-Экспозиция, закрывается, господа, просьба освободить помещение! – послышался говорливый швейцарский говор той старушонки, что сидела у входа и собирала деньги. Посетители стали медленно расходиться, а я всё смотрела на спящую дочь и не смела её разбудить.
    «Ну, вот и все – пора будить. Сейчас Руби проснётся, и мы пойдем в неизвестность – быть может, нам придется пробродить всю ночь по холодному, промозглому ноябрьскому Цюриху, не находя нигде себе приюта», - с отчаянием думала я..
  Руби всё так же мирно спала у меня на коленях. Она улыбалась во сне, как может улыбаться только невинный новорожденный младенец, с которыми во сне играют ангелы…Но, делать нечего, - надо будить…

  О, если бы я знала, какой сон сейчас снился моему «невинному младенцу», я бы  ни за что не посмела её будить…
  Ей снова снилась теплая Флорида, её родное поместье Ринбоу. В том сне было всё хорошо. Там был Маолин… живой. Он как всегда ждал её возле беседки «Выпущенного На Волю Журавлика». Она могла ясно видеть его в лучах заходящего солнца. Она понимала, что это он, но почему-то никак не могла различить его лица -оно всё время скрывалось за широкими листьями банановых пальм, росших вокруг беседки густой чащей.
   А рядом всё так же колыхался лазурно-чистый бассейн, в котором она плавала, а редчайшие золотые рыбки цзиюй, с безобразными перекошенными как у камбалы мордами, выныривали из воды рядом с ней и звонили в колокольчик, выпрашивая жирных мучных червей из кормушки. Дзин- донг! Дзинь-донг! Но Руби больше не обращала на дрессированных рыбок никакого внимания. Она выплыла из бассейна, и пошла туда, где на свидание её уже ждал Маолин.
  Ей захотелось отдаться ему… до безумия, до дрожи в коленях, до скрипа в зубах…и, не смея больше перечить своему первобытному желанию любви, она отдалась…
 Они снова занимались любовью на холодных бамбуковых досках, омытых грозовым дождём. Ей было хорошо с ним. Широко раскрывшись в позе бабочки, она внезапно сомкнула колени над маленькими упругим ягодицами Маолина, поймав его чувствительного «мальчика» в тиски своих длинных ног. Но Маолин больше не вырывался, как девственник, – пульсируя зажатым со всех сторон бедрами, он продолжал делать ЭТО, вторя звенящему вдалеке колокольчику, чей звон ещё больше возбуждал разошедшихся любовников. Он закончил, когда с громким криком блаженства Руби откинулась на сырой бамбук. И лишь серебренный колокольчик, подвешенный возле пруда с золотыми карпами, всё так же продолжал звенеть над её ухом: «Динг –донг!  Диньг-донг!!. Долгий и нежный супружеский поцелуй завершил любовную оргию утомленных любовников.
-Руби вставай. Вставай, детка, пора.
  Сладостный сон внезапно растворился…Руби разомкнула слипшиеся от слез и туши глаза. Несколько минут она ещё не соображала, где находится, только плавающие за стеклянной перегородкой золотые карпы были из того сна. Не хватало только серебренного колокольчика, взывающего рыбок «к обеду». «И всё-таки, где я нахожусь?» - спросонья подумала Руби, и только склонившееся над ней худое лицо матери, заставило её вспомнить всё.
-Вставай, детка, нам уже нужно идти…Вставай.
-Куда, мам?
-Я не знаю, детка, но мы должны идти. Уже поздно, экспозиция закрывается – нас выкинут отсюда.
-До свидания, мадам, - грустно попрощалась я со скучающей старушонкой, сидящей на входе.
-Prpтinte, ale sly;el jsem, ћe mate kde spat dnes*. – вдруг,  на чешском заговорила старушонка. Услышав «родной» славянский язык за своей спиной я вздрогнула, словно в меня выпустили пулю. – Я слысаль, тамам нэ кде спать? Нэ кте спать? – переспросила меня хозяйка, глядя на меня участливым взглядом.
-Вы говорите по-русски? – обрадовалась я.
-Нет русский, нет, sp;tny*, - замахала на меня руками хозяйка. – Но я слысаль, вы не кде спать?
-О, да, мадам, увы, это так, днес нам не где спать.
   Увидев, что я разговорилась с хозяйкой на непонятном ей русско-чешском языке, Руби очень рассердилась и стала тянуть меня за рукав:
-Пойдем, мама, пойдем! - закондычила она. – Нам нечего здесь делать!
-Погоди, Руби! Нужно разобраться. Так я правильно поняла, - вы предлагаете нам остановиться у вас?
-Та, та, postel, postel. Mщћete stravit noc nami*.
-Что она говорит, мамми?
-Не знаю, но, кажется, эта дама любезно  предлагает нам остановиться у неё на ночлег.
-Нет, я не останусь здесь! К тому же, ты забыла,  у нас с собой нет ни доллара. Чем мы заплатим им за ночлег?!
-Увы, мадам, у нас совсем нет денег, - смущенно улыбнувшись, пожала я плечами. – Нет, не понимаете?  Нет денег. Денег нет…Я не могу заплатить за ночлег, - повесив от стыда голову, заключила я.
-Je to zdarma! Zdarma!* – поняла меня чешка.
-О, нет, мадам, не вынуждайте меня пользоваться вашей добротой. К тому же, кому как не мне знать, -  времена сейчас таковы, что всё стоит денег. Мне было бы просто неудобно воспользоваться вашим бескорыстным гостеприимством…
  По-видимому, старая чешка ничего не поняла, из того, что я ей только что сказала, и, что такое «неудобно», потому что всё время твердила своё:
-Zdarma! Zdarma!
  Я уже хотела развернуться, чтобы уйти, но в эту самую секунду в подвал вошел муж хозяйки, тот самый старик- продавец, на которого я накинулась, ища свою дочь Руби.
-Что хотят эти женщины? – скороговоркой швейцарского наречия спросил он.
-Разве ты не видишь, Франс, это же наша Марта! Наша Марта!
-О, боже! Действительно, как похожа! – увидев лицо Руби, старик беспомощно опустился на кресло и закрыл лицо руками.  Я увидела, как на глазах благообразной старушонки навернулись две горькие слезинки.
-Что-нибудь случилось, мэм? – забеспокоилась я.
-Нет, ничего, не беспокойтесь. Разрешите представиться, меня зовут Франц Шпринбруннер, а это моя жена – госпожа Мария Шпринбруннер. Мы владельцы этого небольшого океанариума в Цюрихе. Жена говорила, что вам негде ночевать? С нашей стороны, нам бы было очень приятно, если бы вы остались на ночь в нашем доме.. Мы приготовим для вас лучшую комнату, где вы сможете поспать.
-Извините, господин Шпицбунер, боюсь, что у нас с вами ничего не получится, - устало вздохнула я,  - у нас с дочкой нет с собой денег, а все банки  сегодня закрыты. Те тридцать долларов, что я отдала вам, действительно, были нашими последними деньгами…
-Нет, нет, не беспокойтесь, мадам, мы ни возьмём с вас ни единого франка! Это только ради вашей девочки…
-Какое вам дело до моей дочери? – недоверчиво покосившись в сторону хозяина, спросила я. (Что касается Руби я всегда была очень подозрительна, а этот слишком уж явное гостеприимство обычно сдержанных до «хлеба-сольства»  швейцарцев несколько насторожило меня).
-Нет, не подумайте, мадам, я не имел в виду ничего дурного, - увидев мой настороженный взгляд, начал успокаивать меня господин Шпринбруннер. .- Просто ваша дочь – очень красивая девочка. И мы с женой обеспокоились за неё.  В таком дорогом шиншилловом пальто, да ещё  в столь поздний час ей ни в коем случае  нельзя разгуливать по кварталу Лангштрассе, потому что здесь живут одни албанцы и «юго». Когда весь квартал буквально кишит этими грязными ублюдками, в нашем неблагополучном квартале вас запросто могут ограбить, а то и убить. Ради вашей же безопасности вам будет разумнее всего остаться у нас, а те последние тридцать долларов, что вы заплатили нам, мы вам вернём сейчас же…Ну, же, мадам, соглашайтесь, тем более, что моя жена будет очень признательна, если столь очаровательные русские дамы погостят у нас хотя бы одну ночь. Она сама чешка и очень любит русских.
- Я не русская, я –американка, - как –то рассержено буркнула Руби, опровергнув слова хозяина, но я так больно наступила ей на ногу своим каблуком, чтобы она помалкивала, что Руби невольно взвизгнула от боли.
-Хорошо, мы останемся, - проговорила я в каком-то стопоре, сама не зная на что соглашаюсь. Только потом я с ужасом додумала: «А с чего этот на вид добропорядочный  швейцарский господин, вдруг, начал свой разговор  с шиншилловой шубы Руби? С чего это ему так приглянулась Рубина шуба?» Однако, отступать уже было поздно, тем более, что в столь поздний час идти нам все равно было некуда.
  Господин и госпожа Шпринбруннер (я почему-то упорно не могла запомнить их правильной фамилии и называла их Шпицбунерами) проводили нас в столовую, где нас уже ждал вкусный ужин.
  Изрядно проголодавшись за наш сегодняшний изматывающий и неудачный анабасис по Цюриху, без лишней скромности, мы буквально набросились на телячьи стейки и поджаренную картошку-фри, и в считанные минуты так смели всё с тарелок, что господа Шпринбрунеры преизрядно удивились здоровому аппетиту своих весьма худосочных русских гостий. Госпожа Шпринбруннер предложила мне ещё телятинки, но увидев, что хозяева так и не начали есть, мне, вдруг, почему-то стало стыдно за свой неуемный русский аппетит, и, уткнувшись в стол носом, я, виновато помотав головой, пробубнила:
-Не надо.
Руби, как истинная «американка», но с прожорливым русским аппетитом, не отличалась моей скромностью и хорошими европейскими манерами. Её молодой здоровый организм требовал пищи, а, воспитанная в избалованности замка Ринбоу, «принцесса» не привыкла отказывать себе в своих желаниях.  Руби снова попросила добавки и теперь, ловко орудуя ножом и вилкой, весело уплетала оставшуюся говядину, лихорадочно запивая её апельсиновым соком. Но мне было стыдно, стыдно…Хотелось провалиться сквозь землю. Но  добрая госпожа Шпингбруннер не сердилась, она с каким-то неизъяснимым умилением смотрела на ужинающую Руби, словно та была её любимая дочь, и всё время подкладывала ей самые лакомые кусочки. На десерт принесли сырную тарелку и Руби с голодной решимостью набросилась на швейцарский сыр, как будто не ела сыра ни разу в жизни. Я не выдержала и снова наступила на ногу Руби.
-Ой, мама, ты чего?!
-Ничего! – раздраженно прошипела  я ей в ухо. – Если будешь так есть, то скоро превратишься в маленькую толстую свинушку. – Мой неприятное замечание несколько образумило Руби, и, виновато закашлявшись, она отложила ложку и вилку на «пять часов»*.
-Добре  тефочка, - улыбаясь, многозначительно заметила госпожа Шпринбруннер, кивая головой.
-«Да уж, конечно, хорошая», - с раздражением добавила я про себя, видя, как Руби, закончив с едой, принялась за домашнее вино Шпринбруннеров.
  Затолкав в себя преизрядное количество еды, Руби снова почувствовала сонливость и стала клевать носом. Госпожа Шпринбрюннер всё поняла и пошла готовить комнату, а господин Шпринбрюнер, закончив вяло ковыряться вилкой в жареной картошке, пытался занять нас разговором, но, только хмуря свои поседевшие старческие брови, всё как-то не мог начать. Хозяину аквариумного магазинчика хотелось о многом расспросить своих русских гостей: кто мы, откуда, зачем приехали в Швейцарию, ведь он до сих пор, даже не спросил, как зовут таинственных гостий из далекой России, что в одиночку отважились гулять по Лангштрассе в роскошных шиншилловых шубах в столь поздний час, и у которых при этом не было ни франка денег в карманах; но, несмотря на крепкий  английский, он не мог вымолвить и слова, а только почему-то всё время разглядывал Руби, что, признаюсь, очень нервировало меня.
  Наконец, я сама решила начать разговор со стариком.
-Господин Шпитцбунер, скажите, пожалуйста, что вы имели в виду когда, упомянув, что в вашем квартале орудуют грабители, назвали  албанцев, вы ещё  упомянули про каких-то там «юго»? Албанцев-мусульман я ещё знаю – те ещё известные мерзавцы и головорезы, но кто такие  «юго», которых вы здесь так же причисляете к бандитам?
-«Юго» – так мы условно называем сербов и прочих незаконных беженцев -эмигрантов, что приезжают к нам сюда с Балканского юга. Мы, коренные швейцарцы, их тоже очень не любим. - Признаться, ответ господина насчет «юго» обескуражил меня, и, даже несколько обиделась, ведь сербы, как  чехи и русские, являются одним славянским братством. И такая пренебрежительная кличка югослав косвенно оскорбляло и мою нацию, ведь исторически сложилось так, что русские всегда выступали на стороне Сербии.
-Но, постойте, господин Шпитцбунер, - позволила не согласиться я, - ведь ваша жена, кажется, тоже  не коренная швейцарка, а чешка – значит, она тоже славянка и иммигрантка, как и презираемые вами «юго» с Балкан…
-Простите, миссис, - прервал мои размышления господин Шпринбруннер, - мой английский недостаточно хорош, потому что благопорядочный европейский турист редко заглядывает в эмигрантский кантон Ауссерзиль*, но скажу вам одно – вы совершенно не знаете местных обычаев, потому что никогда не жили на Лангштрассе, в этой иммигрантской клоаке Цюриха, а если бы и жили, то сами бы возненавидели  сербов, не меньше моего. Как коренной швейцарец скажу вам правду: эти мерзавцы с Балкан  по своей сути ничем не лучше мусульман-албанцев, что словно собаки воют на своих минаретах по четыре раза на дню, а потом без зазрения совести грабят, убивают и насилуют наших женщин и детей.
-Но ведь они всё таки христиане, такие же как и мы с вами, - попыталась вступиться я за братьев –сербов.
-Христиане, - грустно вздохнул «коренной швейцарец». – Только христиане без креста. В прошлый раз эти молодчики из ваших сербов-«христиан» чуть было не разнесли мне мой магазинчик на части, из-за того, что я отказался платить им дань. Эти ублюдки разбили витрины и несколько аквариумов. Хорошо, что полиция подоспела вовремя, не то нам с женой было бы не сдобровать. Представляйте, во сколько мне обошёлся ремонт всего этого?! А вы говорите христиане…Вот, теперь из-за этих ублюдков я должен держать дома оружие. – Старик указал на висящее возле входных дверей ружье в маленькой пуленепробиваемой раке с кодовым замком внизу, где почему-то по-чешски было написано следующая фраза: «V prоpad; nouze vytoиte kod a odhalit skla»  - Пусть только сунутся ко мне в следующий раз - вмиг разнесу башку! – подтвердил свои намерения хозяин дома. От воинственного настроя старика-аквариумщика мне стало как-то совсем не по себе, я пыталась унять дрожь в коленях, но она почему-то никак не унималась. Чего доброго этому «коренному швейцарцу», вдруг, возьмёт и взбрендит в башку палить по своим русским гостям из-за того, что в порыве национального диспута я невольно поддержала братьев -сербов. В испуге я посмотрела на Руби: она тоже сидела с широко вытаращенными от страха глазами , таращась то на странного старика, то на его ружье, от страха совершенно не зная, как себя вести. – О, простите, милые дамы, я совсем перепугал  вас, - стараясь замять обстановку, засмеялся старик. - Но уверяю вас, это ружье я держу только для собственной безопасности – иначе здесь просто нельзя. И вообще, по моему мнению коренного швейцарца, всю жизнь прожившего в иммигрантском квартале Ауссерзиля, вопрос нации и религии не имеет никакого значения, когда в чужой стране перед человеком стоит выбор либо сдохнуть в нищите, либо идти воровать. Эти ленивые ублюдки, приезжающие сюда с юга совершенно не хотят работать, а только сидят на пособии и ничего не делают, кроме как грабят и воруют у честных швейцарцев, если не на прямую, то хотя бы во отношении налогов, которые мы, как честные граждане почему-то должны платить им из собственного кармана. А налоги в Швейцарии не малые, уж поверьте мне, милая дама…
-Ну, я не знаю, - пожала я плечами. - Может быть, в какой-то степени вы и правы, но все равно, нельзя причислять всех людей к негодяям, только за то, что они иммигранты…
 … В самый разгар нашего  национального диспута с хозяином аквариумной лавки в комнату вошла хозяйка дома.
-No, to je v;echno pr;praveno, v;;en; host;, …*- Увидев, что, не обращая на неё  никакого внимания, «дорогие гости» с испугом уставились на хозяйское ружье, она сражу поняла, что её не в меру словоохотливый старик снова хвалился своим оружием перед гостями. –Co jste pronesl n n;se hosty, stary blazne? Oryat chlubil se jeho zbra;?* – рассердилась хозяйка на своего старика.
-J;, m;j drah;. Pr;ve jsme mluvili trochu se damy o ;ivot; v Curychu*.

-Что они говорят, мам? Я совершенно не понимаю этого странного швейцарского диалекта.
-Это не швейцарский – это чешский, - немного «поправила» я дочь.
-Чешский? Значит, они говорят по- русски? Чехи ведь они, кажется, тоже русские, как и ты, – стало быть, ты можешь понимать их, мамочка. Переведи, что они там болтают. – (Несмотря на то, что Руби принадлежала к золотой молодёжи и, закончив у себя во Флориде элитную высшую школу, в которую ходили дети знаменитых Флоридских богатеев, у себя в Штатах могла считаться вполне образованной девушкой, и, следовательно, как  каждая уважающая саму себя американка, считающая хвалёную американскую демократию неким «пупком» вселенной, вокруг которого должен был вертеться весь остальной мир, она автоматически причисляла остальные народы мира к нечто вроде третьему миру, не заслуживающего её внимания. Вообще, Руби, с имперской позицией истинной американки и патриотки США, ещё с детства прочно вдолбленной в её хорошенькую белокурую головку отцом-губернатором,  была не очень –то щепетильна в разборе других наций, кроме как не существующей нации Американцев, и поэтому автоматически причисляла все славянские народы, включая чехов, к русским, но самое противное заключалось даже не в этой, как, казалось бы, невинной политической неосведомленности «простой» американской девушки, а в том, что как и каждый не особо загружающий свою голову излишними знаниями обыватель США, она считала всех этих «русских» «коммунистами», как это было заведено среди её соотечественников ещё со времен необъявленного противостояния холодной войны  и, согласно неким негласным правилам, почти автоматически причисляла их к врагам Америки, даже несмотря на то, что никакого коммунистического строя в Европе и России уже давным-давно  не существовало и в помине).
-Тише ты! Дай послушать, что они говорят, - толкнула я дочь в плечо.
-Ну, что? Что там? - не унималась любопытная Руби.
-Да вот, хозяйка говорит, что у них все приправлено.
-Это верно! Рубленная телятина и сыр у них просто великолепны, - говоря эти слова Руби причмокнула языком от удовольствия, - а вот их домашнее  вино – чистая дрянь, - вредно добавила она. –Так и скажи своим Шпринбрунерам – вино у них дрянь!
-Тише ты, Руби! Чего доброго, эти господа Шпицбунеры услышат и обидятся! … О, боже! – Руби, вдруг, заметила, что лицо матери внезапно напряглось, и, сделалось белым, как бумага.
-Что случилось, мам? Что они сказали?!
-Мы, пропали, Ру, это не аквариумщики, а банда извращенцев! Они хотят изнасиловать нас!
-Что?! – непонимающе заморгала глазами Руби. – С чего ты решила?!
-Кажется, хозяин сказал, что хочет немного трахнуть эту даму прямо в живот…О, боже! Это ружьё! Держись меня, Руби, мы отходим! Мы не дадимся живыми этим старым ублюдкам! Я уже схватила дочь за руку и потащила её к выходу.
-Что за бред! –возразила мне Руби.
-Но они именно так и сказали!
-Мам, у тебя как с головой, все в порядке?! – сердито закричала на меня Руби, стуча пальцем мне в лоб. – Прости, мам, но ты уже совсем одичала в своей России! Тебе повсюду мерещатся грабители, бандиты и насильники. Так же тоже нельзя!
-Но я ясно слышала, как этот господин сказал, что намеревается трахнуть какую-то даму в живот ! – подтвердила я.
-…в Цюрихе?!
-А хоть бы и в Цюрихе!
– Какая же ты всё-таки глупая у меня, мам, старик говорил совсем не об этом, а о ЖИЗНИ В ИХ ЦЮРИХЕ. Швоте – это по-русски, ведь, кажется, значит жизнь, не так ли?
-Не знаю, может ты и права, я просто не разобрала чешского, но всё же…
-Мам, да посмотри же на них, кого они, вообще, могут изнасиловать, - это же типичные европейские пижоны, которые даже мухи не обидят!…Божьи коровки!…
-Но ружье?! Зачем им тогда ружье этим «божьим коровкам»?! – Стараясь не привлекать внимания наших хозяев, я незаметно кивнула в сторону висевшего на стене ружья.
-Старики сами боятся бандитов не меньше твоего, вот и держат оружие. Прекрати, мам, с тех пор, как мы поехали в Швейцарию, ты стала слишком подозрительной.
-Всё равно, дочка, держись возле меня, кто знает, чего ждать от этих швейцарцев, которые к тому же говорят по-чешски…

-Может, дамы устали, и хотят отдохнуть, - прервав наши перешептовывания, обратился к нам любезно улыбающийся хозяин, который некоторое время тому назад ещё хвалился своим ружьём. –Моя жена уже приготовила для вас спальню.
  Взяв светильник в руки, по скрипкой лестнице заботливая хозяйка препроводила нас на второй этаж, где располагались спальные комнаты.
   Там нас уже ждала чисто прибранная спальня, уютно обставленная всевозможными аквариумами и прелестными домашними розочками, где на самой середине её располагалась покрытая великолепным вязанным из ириса покрывалом широкая кровать, с такими белоснежными вышитыми кружевами наволочками и свисающими до пола подбитыми дорогими кружевами тонкой работы простынями, что на всём этом белоснежном великолепии было просто обидно спать.
   Что и говорить, хозяйка расстаралась на славу для своих гостей из России! Увидев такую уютную чистенькую спаленку, я просто умилилась и расплылась в улыбке от удовольствия. Моё дикое недоверие к чужим людям  испарилось само собой.
  «Какие же все-таки гостеприимные люди эти Шпицбунеры», - радостно подумала я, ложась на кровать. – «Зря я думала о них так плохо».
  Едва только моя голова коснулась кружевной подушки, как  больше не о чем не думала - я мгновенно вырубилась черным непроглядным сном. Я действительно слишком устала за сегодняшний день.
  Руби заботливо раздела меня и отстегнула мой душный грудной протез. Она ещё долго мяла в руках податливую плоть силикона. Её доставляло несравненное удовольствие тискать мой теплый тающий протез в пальцах словно игрушку, терзая его своими острыми наманикюренными ноготками, но вот и её глаза стали слипаться, и, небрежно закинув протез на спинку кровати, она уснула.

  Мы ещё спали, прижавшись к друг другу, когда в Столице Банков уже начинался новый день. Солнечное Цюрихское утро не предвещало ничего особенного. Снова, как и вчера,  вереницы служащих-велосипедов спешили на работу.
  Мы спали так крепко, что даже не заметили, как бесчисленные колокола соборов Цюриха пробили девять, потом десять…
-Мама, мама вставай…нам пора-а-а-а…- Я проснулась от того, что моя баловница-Руби щекотала мне пёрышком от подушки нос. Сначала я даже не поняла, где нахожусь. Кристально-чистая белоснежная комнатка, залитая ярким светом, была мне незнакома. «Должно, быть, я попала в рай», - почему-то подумалось мне. – «Вернее, в преддверие рая»…Как тут было красиво и уютно в этой маленькой белоснежной коморке: здесь все казалось каким-то белоснежно-кружавчатым, как зимнее облачко: и эта мягкая допотопная перина и эти миленькие обои с трогательными незабудочками, и эти домашние белоснежные розочки в горшочках, и золотые рыбки, плещущиеся в круглом аквариуме на тумбочке, покрытой вышитой салфеткой…-Ма-маа…вста-а-а-а-вай…
  Только второй раз услышив голос Руби над своим ухом, я поняла, что всё это мне не снится. Я вспомнила, что нахожусь в чужой стране, в чужом городе, у совершенно незнакомых мне, чужих людей, которые к тому же совершенно бесплатно приютили нас. От внезапного осознания всего этого какой-то неясный страх, почти паника, овладели мною, но увидев улыбающееся лицо Руби, мне сразу же стало легче.
  Руби была одета. Господин и госпожа Шпринбруннеры уже сидели за большим обеденным столом в столовой, но не смели прикоснуться ко всему тому изобилию, что находилось у них на столе, пока их дорогие русские гостьи не сядут за стол вместе с ними. Они ждали нас. Им уже давно было пора кормить своих бесчисленных подводных питомцев и открывать лавку, но только специально ради нас этот сегодняшний день они сделали «выходным по техническим причинам». В общем, я ошибалась насчет недостаточной хлебосольности швейцарцев. Не знаю, как остальные, но те, у которых, нам пришлось остановиться, оказались очень гостеприимными людьми.
-Давай, давай, застегивай, - напяливая на меня парик Руби торопила меня с моим несносным протезом, который словно нарочно никак не хотел застегиваться. Мне совсем не улыбалось перепугать старушку-хозяйку, которая могла заглянуть к нам в любой момент, своей отстегивающейся искусственной грудью и отвратительной женской лысиной на голове.
  Наконец, не без помощи Руби управившись с шнуровкой  протеза, я могла немного передохнуть и оглядеться. Глаза мои автоматически скользнули по стенам с весёлыми незабудками, где висели семейные фотографии хозяев. Вдруг, сердце мое обомлело, и я чуть было не упала в обморок – прямо передо мной висела фотография моей дочери Руби…Первой моей мыслью было, что это какая-то дурацкая нелепая мистификация со стороны хозяев…или же  всё-таки галлюцинация? Я крепко зажмурила глаза и резко открыла их! Фотография висела все там же, но только с той разницей, что я увидела, что это была уже не фотография а портрет. Да, да, что ни на есть обыкновенный, нарисованный красками портрет, а с него всё также улыбалось лицо моей дочери!
-Мам, что с тобой?! Тебе не хорошо?! – увидя мою внезапную бледность, спросила Руби. Я ничего не ответила, а вместо этого, невнятно мыча, стала тыкать пальцем в стену, туда, где висел портрет моей дочери. Руби обернулась туда, куда я указывала пальцем. В этот момент вошла хозяйка дома.
-В чем дело? Почему… почему здесь моя дочь Руби?! – возмущенно спросила я, вытаращив на хозяйку глаза.
Увидев мой испуг, женщина сразу же всё поняла…
-Да, не удивляйтесь, та девушка на портрете -  это наша дочь Марта. Она умерла десять лет назад от рака крови. Когда мы увидели  вашу дочь – мы сразу же приняли её за Марту, - всхлипывая от нахлынувших на него чувств, начал хозяин дома. – Потрясающее сходство, не правда ли? О, боже какая она была красавицей! - старичок трогательно поднес портрет к губам и нежно поцеловал его, но болезнь всё равно сделала свое дело. – Моя бедная девочка, - он снова поцеловал портрет дочери. Вспомнив про свою болезнь, мне стало очень жаль несчастного старика. От сентиментальности на моих глазах тоже навернулись слезы, но я тут же оправилась:
-Да, какое-то сходство есть, но всё-таки ЭТО НЕ ОНА, НЕ МОЯ РУБИ, - подтвердила я.
-Жена сразу заметила её, - словно не слыша моей реплики, продолжал хозяин дома. – Сначала я тоже не поверил своим глазам, но потом….Наша девочка оставила нас, когда ей было всего двадцать….- несчастный старик не мог более продолжать, он плакал. Я смотрела на плачущего старика, мне хотелось утешить его, но я не знала как. Однако, в душе моей меня переполняла какая-то непонятная злобная гордость за то, что моя любимая красавица-дочь, которую я так мучительно искала все эти долгие годы, сейчас со мной, здесь, и я могу быть матерью для неё, могу быть с ней, заботится о ней, могу видеть её каждый день, слышать её голос, и больше никогда- никогда не отпущу от себя до самой смерти
 
   Ну, вот и всё. Нам пора прощаться. Мы с Руби и так уж слишком воспользовались гостеприимством добрых стариков со странной фамилией Шпринбруннер…Пора бы и оставить их гостеприимный дом…
 
  Мне не хотелось оставлять стариков ни с чем. Мне было стыдно, что у нас с Руби не было даже франка, чтобы оплатить свой ночлег. Я видела, что наш прием влетел хозяевам в копеечку, а хозяева единственного в Цюрихе частного «океанария» были не очень-то богаты.
-Вот возьмите – это вам, - я сняла с ушей два кругляша золотых сережек и протянула их хозяевам. – Сейчас у меня нет денег, но эти серьги помогут компенсировать вам ваши затраты на наш ночлег.
  Я увидела, как старушка- хозяйка растерянно уставилась на меня, а потом, замахала руками, словно хотела отогнать от себя назойливую муху:
-Zdarma! Zdarma! –Я даже не стала слушать хозяйку а, почти насильно вложив серьги в маленькую полную ладошку старухи, не говоря ни слова, выскочила вон. Мне было совсем не жалко этих дурацких серёжек. Помнится, Алекс ненавидел их и называл «куриными сережками», а меня в них курицей. Конечно же, мне было обидно за эту кличку, и вот теперь я, наконец,  избавилась от этих дурацких серёг, в которых была похожа на домашнюю курицу, и была счастлива, что они, наконец, смогли хоть чем-то послужить мне в этом чужом городе.
  Мы буквально бежали по залитым солнцем улицам Цюриха. Теперь чужой город не казался мне таким мрачным, как в первый день нашего приезда. Вся это чужая каменная архитектура стрельчатых европейских окон больше не раздражала меня, как в тот, первый день приезда, а буржуазный лоск, казалось вымытого с шампунем города, не пугал меня.
  Руби шла быстро, не обращая никакого внимания, на ковылявшую за ней изо всех сил больную мать. В отличие от меня с моей старческой  «дырявой» памятью, такой же дырявой, как и мои старые ботинки, в которых я то и дело подворачивала больную ногу на булыжных выбоинах Цюрихских улочек, она хорошо запомнила обратную  дорогу к банку, и поэтому с легкостью могла найти обратный путь.
  Мы снова были у НАШЕГО банка. Электронная табличка « Willkommen», приглашающая нас внутрь, снова зажглась под нашими ногами…На этот раз дверь «Нэшионал Швайцен Банка» была открыта – одним словом, что называется,  «Добро Пожаловать!»
  Мы прошли в освещенное тысячами светильниками главный зал банка. Здесь было так просторно и светло, что просто захватывало дух … как в гигантском храме… Но только богом в этом гигантском храме был не господь бог, а  Золотой Телец* – божество, которому здесь все поклонялись беспрекословно.
  В связи с тем, что вчера банк не работал, народу в банке было очень много. Прежде чем добраться до окошка, нам пришлось отстоять предлиннющую очередь из швейцарцев, жаждущих снять свои деньги, а всё потому, что мы не знали немецкого языка и боялись спросить, куда нам идти, поэтому автоматически прицепились к хвосту самой длинной очереди,  по русской привычке полагая, что раз в то окошко так много народу, на конце её мы непременно найдем свою «правду». Когда мы подошли к окошку, оказалось, что нам и ненужно было стоять в этой очереди. Увидев смятение и растерянность на наших лицах, к нам тут же подскочил услужливый клерк, который говорил по-английски, и с любезной улыбкой, казалось, купленной за доллары, тут же заботливо препроводил нас, что называется, «к нужной двери».
  Мое сердце бешено забилось, когда Руби достала из своей сумочки какие-то исписанные бумажки. Только теперь, когда я увидела, как своими красивыми ноготками Руби робко передала измятые блокнотные листки служителю банка, я поняла, насколько смешна была наша попытка заполучить деньги по этим жалким цифрам, написанным корявиньким почерком Руби. Сейчас нас поднимут на смех, и мы ни с чем отправимся домой. Домой?! Но у нас не было дома! У нас не было даже цента, чтобы купить обратный билет до Питера!
  Однако, служитель банка был серьезен и не собирался отправлять нас домой. Он ещё долго рассматривал предъявленные Руби «документы», затем спросил её о чём-то. Руби ответила. Он снова спросил её. Я видела, как Руби кивнула головой. Не говоря ни слова, клерк поднялся с места и вышел. «Неужели это правда?! О, боже!»
   Я больше не могла молчаливо наблюдать за происходящим. Вскочив с места, я подошла к Руби.
-Ну, что?!
Вместо ответа Руби только махнула на меня рукой, дескать, «не мешай». Я поняла, что в эти минуты решается наша судьба. Уйдём ли мы отсюда «со щитом»…или «на щите» -в нищете…
   Ожидание показалось вечностью. Но вот клерк внезапно вернулся. По его торопливым движениям и серьезному лицу я поняла, что над нами не собираются смеяться. Наоборот, клерк снова о чем-то спросил Руби, и, уткнувшись в записи, стал набирать что-то на компьютере. Я поняла – дело пошло. Но вместо радости, я испытывала неописуемый ужас, как будто мы совершали какое-то грандиозное мошенничество века по отмыванию денег, и сейчас, вместо того, чтобы отдать нам наследство Барио, нас схватят за руку, как преступниц, и тут же арестуют…
  Мои самые худшие догадки подтвердились, когда я увидела, как клерк привел начальника. То, что это его начальник – я сразу догадалась…по костюму…
  Сейчас нас арестуют – и делу конец. Но нас не арестовывали. Более того, важный господин  в костюме (а он действительно оказался директором банка) кивком подозвал Руби и стал что-то говорить ей. Я не могла оставить дочь одну наедине с этими господами в дорогих костюмах и последовала за ней.
  Как раз в эту трагическую минуту, когда я уже морально приготовилась услышать щелчок наручников, до меня донесся следующий разговор.
-…так вы будете брать наличностью или электронными чеками?
-Дайте подумать, - как-то невнятно буркнула Руби, ещё до конца неуверенная в своем решении.
-А сколько там? - глупо хлопая глазами, поинтересовалась я у дочери.
-Как я и говорила тебе, мамочка, - ровно сто двадцать миллионов долларов, - спокойно ответила мне Руби, как будто речь шла о каких-то пару тысячах долларов. В первую секунду, мне показалось, что это шутка, очередная нелепая шутка Руби, которая в очередной раз хотела подсмеяться над моей бедностью. Возможно, перенервничавшись, я просто ослышалась – потому что я никак не могла представить себя миллионершей. Но постепенно реальность начала просачиваться в мой мозг, но вместо радости, я почему-то чувствовала, как мое сердце начинает холодеть от
необъяснимого ужаса огромной суммы денег, которую я никогда в жизни даже не могла себе представить. Подумать только, сто двадцать миллионов долларов - это же, почитай, годовой  бюджет такого огромного города, как Санкт-Петербург! Я чувствовала, как моя голова начинает кружиться, а к горлу поступила неприятная тошнота.
-Так вы будете всё снимать со счета? – переспросил директор банка.
-Электронными чеками, я думаю, возьму пока половину, не больше того, оставшуюся сумму распределите на мои личные   американские счета в равных долях.
Тут нервы мои окончательно не выдержали! Откинув все правила приличия, я бросилась к операционному окошку и, засунув всю голову вместе с ушами, что было мочи заорала:
-Не слушайте её! Ради бога не слушайте её - мы берём всё и наличными!
   Руби, по-видимому, не ожидавшая от меня подобного дикого выпада, уставилась на меня с удивленным недоумением, словно я была дурочкой. Бедняжка Руби ещё не знала, что я веду себя так, потому что в своей России моя семья когда-то осталась нищей из-за того, что вот так же когда-то в одночасье у нашей семьи украли деньги. Да, да украли в прямом смысле этого слова, оставив нас ни с чем. Только произошло это ограбление не под покровом ночи, а прямо среди белого дня,  вернее в один ничем непримечательный вторник*, когда из-за дефолта наша семья в один момент потеряла все свои сбережения в одной известной корпорации воров под названием «Сбербанк».
   С тех пор я мало доверяла банкам вообще, вернее не доверяла им совсем. Я не желала оставаться в дураках и на этот раз. Мне не хотелось И НА ЭТОТ РАЗ, вместо обещанного наследства Барио снова заполучить «ухи от селедки»* –  не за этим я отважилась пуститься в такую даль, чтобы снова получить удар судьбы по носу. Сказать по правде, мне надоело проигрывать в этой проклятой жизни, надоело быть «лузером» – мне надоело это вечное, унизительное безденежье, когда только и думаешь, как дотянуть до следующей получки. Теперь, когда из-за тяжелой болезни моя жизнь подходила к концу, мне, вдруг, мучительно захотелось жить, и не просто доживать свою жизнь, а прожить её на полную катушку! И плевать за чьи деньги – пусть даже за деньги моего заклятого врага!
…Наличными – и дело с концом!
  Признаться честно -  за всю жизнь я не доверяла никаким деньгам, кроме как наличным. Для большей убедительности мне хотелось самой пощупать «Золотого Тельца» за вымя, что называется, в живую. Жаль, что Руби не понимала меня. Была только одна крошечная «поправка», делающая мое желание неразумным: в бешеном раже радости от получения таких денег, я, вообще, мало себе представляла сколько будет весить наличными этот «Золотой Теленок»  на сто двадцать миллионов долларов, и как мы его, вообще, понесём. Не знаю, но едва я услышала «сто двадцать миллионов долларов», как словно какой-то припадок нашел на меня – я не соображала, что делаю, где, вообще, нахожусь. Единственной моей целью было скорее заполучить несметные «сокровища» Флориды, которые должны были обеспечить меня и мою семью на всю нашу оставшуюся жизнь.
-Так, вы сказали наличными? – делая вид, что не расслышал меня, переспросил удивленный клерк, жалкими щенячьими глазами жалобно оглядываясь на своего шефа.
-Да, да, наличными! – громко подтвердила я.  Вдруг, я почувствовала, как кто-то крепко ухватил меня сзади «за шкирку» и потащил наружу. Это была моя дочь Руби.
-Не обращайте внимания на мою мать - она немного не в себе, - стараясь улыбаться, извинилась Руби. –Мам, иди немного проветрись!  Я большая девочка, и сама, без твоей помощи  разберусь с нашими делами, ОК?!
  Услужливые клерки всё поняли – они вежливо препроводили меня за отдельный столик и угостили кофе с круассанами. Уже не помня себя от нахлынувшего на меня волнения, я с горящими щеками буквально бросала один круассан за другим в рот, совершенно не чувствуя их вкуса. Как робот…
 Только на десятой булочке, я поняла, что это перебор. Эта привычка была у меня ещё с детства – когда я нервничала, у меня просыпался зверский аппетит. Я даже не замечала, как ела.

-Ну, что, мам заждалась меня? – над собой я увидела довольное улыбающееся лицо Руби. – Что с тобой мам?
-А что со мной?
-Посмотри на свои губки! Сейчас они лопнут от злости!
-Ты, конечно, пошутила, Ру.
-Ты о чём, ма, я тебя не понимаю?
-О деньгах. Ты разыграла меня со всем этим наследством Барио. Всё эта поездка было затеяна для того, чтобы побыть со мной, да?!
-Погоди, мам, о  чем ты говоришь? Я не понимаю тебя.
-Тогда где деньги?
-А это что?! – Руби достала из кошелька несколько карточек электронных чеков.
-Это не деньги. Я говорю про наличность, - буркнула я.
-Мам, а это и есть деньги! Знаешь сколько тут?!
-Не знаю, - огрызнулась я. – Я признаю только те деньги, которые могу пощупать в руках.
-Ну, пощупай, - в качестве насмешки Руби нарочно сунула мне в руку сто долларовую купюру.
-Спасибо, Ру. Но этого нам не хватит, чтобы купить обратный билет, даже на крыше поезда.
-Мам, кончай со своим глупым нытьём! Главное, у нас есть деньги, а значит, нас ждут настоящие приключения!
-Скажи, ты, правда, не разыгрываешь меня, Ру?! Мы действительно только что получили сто двадцать миллионов долларов?! – ещё не веря собственным ушам, радостно переспросила я.
-Зачем мне так глупо разыгрывать тебя, ма?! Вот же они, наши деньги. Просто я не стала переводить их в наличные, потому что в наше время это не безопасно. Наличные всегда могут украсть. А так, код чека знаю только я, и никто, кроме меня не сможет воспользоваться моими карточками.
-Тогда чего же мы ждем?! Вперёд, дочка, впереди у нас блистательный Цюрих!
-…и его магазины, - поняв меня, лукаво улыбнувшись, подхватила Руби.
   Громко смеясь, мы выскочили из банка, словно «ошпаренные» счастьем молодожены из церкви.
   Это удача! Заполучив многомиллионное наследство покойного губернатора Флориды, мы чувствовали себя королевами мира. Теперь проблем с ночлегом у нас не возникало. Мы поселились в самом лучшем отеле Цюриха «Глэрнишхофе», что распологался недалеко от центральной улицы Банхофштрассе, и откуда открывался незабываемый вид на великолепное Цюрихское озеро. Здесь, на побережье озера располагался самый элитный кантон Цюриха  с самыми дорогими магазинами. Привокзальный квартал Ауссерзиль, с его небезопасными эмигрантскими районами остался далеко позади.

   Несмотря на то, что двуместный номер, который мы сняли в «Глэрнишхофе» был «люксовым» и предназначался для новобрачных, он был весьма скромным для люкс номера в пятизвёздочном отеле. Но для меня, прожившей всю жизнь в тесноте хрущевских  закутков, небольшая, но аккуратно обставленная комната в отеле показалась настоящим дворцом Халифа аль Рашида*. Да, признаться, после всех пережитых с событий с получением огромной суммы денег, до интерьеров мне было ровным счетом никакого дела. После всех наших приключений в банке единственным моим желанием было как можно быстрее иметь хоть какую-нибудь маломальскую приличную крышу над головой, и номер для новобрачных нам с Руби вполне подходил.
   Единственная разница от обычного номера, что сразу бросилась мне в глаза – это то, что наш номер-люкс, вполне обставленный в непритязательной урбанистической роскоши Икеевских* углов, был белоснежно-белым, и напоминал скорее больничную палату в японской больнице, чем собственно номер в гостинице. Что и говорить, задумка «гениального» швейцарского дизайнера отличалась оригинальностью и простотой решения.
   Эта белоснежная белость швейцарской чистоты даже поначалу испугала меня. Сняв ботинки и носки, я ходила босиком, боясь прикоснуться и ненароком запачкать что- нибудь.
-Ты чего, мам? – увидев моё смущение, захихикала Руби.
-Здесь все так круто, что я боюсь что-нибудь испачкать или сломать.
-Мам, не говори глупостей, тут всё сделано так, что грязь не пристаёт. Смотри, - Руби подошла к бутылке с красным вином, возвышающейся на столе посреди горы фруктов, и, открыв её одним ударом о край стола, с невозмутимым видом стала лить  вино  на ковер.
-Эй, Р-у-у-у, что ты делаешь?! – шокированная поведением дочери, я стала вырывать у неё бутылку из рук. –Прекрати, Р-у-у-у-у, нас заставят отмывать всё это!
-Не заставят, - нагло оборвала меня Руби. – Смотри, мам, сейчас ты будешь наблюдать, как за деньги эти швейцарские свиньи будут вылизывать ковер  собственными языками. Смотри! – с этим словами Руби взяла телефон. –Сейчас они у меня забегают…
-Нет, Руби, прекрати! Не делай этого!
  Но Руби уже  не слушала меня. Держа меня одной рукой за плечо, чтобы я не могла помешать ей, проказница спокойно набрала номер вызова прислуги. И правда, спустя секунду, явилась прислуга – уже немолодая, дородная швейцарская корова в коротковатой юбчонке, белом фартучке и гольфах, похожая на «служанку» из «Плейбоя», но при этом, как полагается служанке, с ручным моющим пылесосом наперевес.
-Простите, мисс, но тут случайно упала бутылка, и вино пролилось. Вы не могли бы убрать здесь? – едва сдерживая приступ злорадного смеха, вежливо обратилась к служанке Руби.
 Грузная служанка, почему-то сначала недоверчиво покосилась на меня, потом на ровно обрубленное горлышко «Тирольского», валявшееся рядом. По-видимому, мой взъерошенный вид не внушил ей особого доверия. «Конечно, парик, этот чертов парик! Опять он съехал на бок и сделал из меня шалаву». Закашлявшись, я незаметно поправила парик и, расправив грудь, с таким же, как у Руби, невозмутимым взглядом уставилась на служанку.
-Так что, мадам?!  Вы уберёте ЭТО?!– повторила Руби, как бы сделав ударение на последнем слове.
-Я-а, я-а, конечно, конечно, мисс, сейчас всё будет телано, - на отвратительнейшем ломанном английском подтвердила швейцарская корова в гольфах.
  Служанка стала торопливо отдирать кровавое пятно на ковре. Руби торжествовала своей победе…Мне же было противно и стыдно за поступок дочери.
   Насчет «легковыводимости» Руби не ошиблась. Покрытая специальным серебренным нано-покрытием, белоснежное убранство номера люкс совершенно не впитывало в себя грязь, поэтому трудностей с уборкой не возникло. Не прошло и пяти минут, как наш номер снова сиял белоснежно-девственной чистотой.
-Надо же! – удивилась я. – А у себя дома мне приходилось скрести полы, пока мои пальцы не начинали отваливаться.
-В своей России ты просто отстала от жизни, ма. Сейчас всё делается гораздо проще, так что привыкай. Теперь у нас есть деньги – они будут делать всё за нас.
-Деньги ещё не всё могут сделать за тебя, девочка, - вздохнула я. – Они не могут дать тебе любви, а без любви не бывает счастья.
-Ну, ты мам, и сказала! Извини, но я не понимаю твоей сентиментальной и загадочной русской души, как истинная американка я более меркантильна и верю только в это, - Руби показала мне пятисотдолларовую купюру. – В отличие от людей, деньги – это лучшие друзья, потому что они никогда не предают.
-Ну, и, пожалуйста, оставайся со своими деньгами, раз они дороже тебе собственной матери!
-Мама, ну, что ты, не психуй, я совершенно не это хотела сказать. Деньги хороши только тогда, когда их тратишь, в этом и заключается их предательство.
-Вот видишь, предательство…Но одно ты верно сказала, дочка, деньги на то и созданы, чтобы их тратить, в противном случае они превращаются в всего лишь бесполезные бумажки, коими по сути и являются.
-Так какого дурака мы до сих пор торчим в этой больничной палате, когда у нас в кармане миллионы долларов этих «бесполезных бумажек»?!
-Верно, Руби, какого…
-Так Цюрих открыт для нас, мамочка?!
-Открыт!
-Ура-а-а-а! Мы идем тратить наши «бумажки»!

   Спустя некоторое время из центрального входа гостиницы «Глэрнишхофе» вышла весьма странная парочка. Молодая высокая блондинка в роскошной шиншилловой шубе шла волевым непреклонным шагом, громко стуча подбитыми железом каблуками по булыжной мостовой. Вид у ней был решительно настроенный, словно прекрасная белокурая нимфа собиралась в одиночку совершать революцию. За ней забавной прихрамывающей походкой (словно у скачущей на трех ногах собачонке), не отставая, трусила маленькая, взъерошенная женщина в хлипком пальто, но в больших не по размеру ботинках, при этом до самых ушей закутанная в широкий шерстяной шарф, делающей её ещё смешнее и нелепее, чем она есть. Всей своей сущностью эта маленькая женщина – «бобошка»* была похожая скорее на вымокшего мартовского воробья, как забавно топорщились на её голове  редкие волосы.
-Погоди, стой, Руби, я, кажется, снова забила свой парик…. и мой берет.
-Не ной, мама, теперь у нас есть деньги - сейчас мы купим тебе хоть целую кучу париков и беретов!
   Кое как замотав голову шарфом, потому что пронизывающий сырой ветер, дувший с холмов, был невыносим, мы отправились вдоль Банхофштрассе, чтобы бесстыже потратить только что полученное наследство губернатора.
  Да, назревал грандиозный шоппинг, и две заядлые шопоманки предчувствовали его, как охотники предчувствуют богатую добычу, идущую им прямо в руки.
  А посмотреть в Цюрихе было что! Вся Банхофштрассе с низу до верху была буквально наводнена фешенебельными бутиками и магазинчиками, где продавались самые известные марки со всего мира. От заоблачных цен в них даже у заядлых шопоманов перехватывает дух; неудивительно, что подобный шоппинг доступен лишь для миллионеров, зато качество товаров в этих небольших бутиках самое отменное. К тому же, чего нам было мелочиться, когда у нас в кармане лежало сто двадцать миллионов долларов губернаторских денег. С такой суммой мы могли спустить тормоза в любом магазине.
  Идти нам долго не пришлось. Дело в том, что в Цюрихе самые фешенебельные и дорогие магазины на Банхофштрассе как раз располагаются вблизи  Цюрихского озера, когда как более дешевые торговые центры товаров массового спроса, наоборот, теснятся ближе к вокзалу. Нас не интересовали последние, потому что, как заядлые охотницы- шопоманки мы рассчитывали на крупную добычу.
   К нашему несчастью, вся торговля в Цюрихе так же рано открывается, как и закрывается, так что, провозившись полдня в банке, у нас с Руби оставалось не так уж много времени на покупки. Признаться, я даже немного радовалась этому факту– ограниченное время поможет нам несколько  охладить наш шоппинговый пыл, чтобы нас шоппинг случайно не превратился в безудержный запой по бессмысленной трате денег.
  Как нигде в мире здесь самое большое разнообразие элитных товаров. Прежде всего, меня приятно удивили цены: я напрасно беспокоилась за то, что они окажутся заоблачными, на самом деле, они ничуть не отличаются от аналогичной цены в дорогих Московских бутиках на качественные подделки тех же марок, что завозят к нам в Россию из Турции и Малайзии, с той лишь разницей, что, в отличие от московских магазинов, здесь, в Швейцарии, все  товары известных марок подлинные и сомневаться в честности швейцарцев – это все равно, что не доверять самому себе.
  Ошарашенные пестротой разнообразных вывесок элитных марок, мы поначалу растерялись и даже не знали, куда идти. Завороженные, мы просто бродили по Банхофштрассе, разглядывая эти вывески, при этом сами не зная, что нам нужно купить в первую очередь. А купить нужно было многое, потому что, если не считать двух старых чемоданов Руби, набитых её легкой одеждой, годной  разве только для жарких пляжей Малибу,  мы приехали в Цюрих в чем есть.
  Смеркалось. В городе зажглись огни. И вдруг, она! Я сразу же заметила её, как только мы стали проходить мимо стеклянной витрины магазина с заманчивой вывеской «Гермес». Я сразу же узнала её! Мою нимфу… Это была она, моя сумочка из блестящей крокодильей кожи, та самая, о которой я грезила всю жизнь – сумочка моей мечты!
  Нет, не подумайте, это была не та жалкая пляжная торба из грубой аллигаторовой кожи, покрытая скрипучим лаком, которые с гордостью носят непритязательные модницы Флориды, и не та ужасающая живодерская поделка с ощерившейся головой крокодильчика, которую Грэг как-то вручил мне на день рождения в больнице…Это…, это совсем другое…Это не просто прикладное изделие, а  произведение искусств, в полном смысле этого слова. Произведение искусство, достойное знаменитейших полотен Леонардо да Винчи, Тициана, Ванвейка, потому что, как и картины известных мастеров, каждую такую сумочку вручную создает только один мастер, начиная от художественного дизайна и подбора кож и кончая последним стежком… «О, боже! Неужели, это она и есть, сумочка моих несбывшихся грёз?!»
   Тончайшая лакированная кожа морских австралийских крокодилов заманчиво переливалась каждой крохотной чешуйкой, словно бриллиантами самой тонкой огранки.
  Мои ноги автоматически остановились. Я невольно залюбовалась прекрасной сумочкой.
-Мам, ты хочешь её? – загадочно улыбаясь, спросила Руби
-Да, я хочу её, - не переставая любоваться на сумочку, заворожённо прошептала я.
-Тогда пошли! – В глазах Руби блеснул радостный огонек.
   Мы вошли в пропахший дорогими духами и выделанной кожей бутик. Но когда я увидела стоимость небольшой сумочки из крокодильей кожи, мои вытаращенные глаза полезли на лоб от нулей в ценнике, а сердце упало куда-то глубоко в желудок. Истинно говорят - купив сумочку от Гермес, можно пойти по миру с сумой.
  Однако, Руби не смутила эта цена. Не долго думая, она протянула кассиру кредитку, и сумочка моей мечты была куплена!
  Выходя из магазина в обнимку с заветной сумочкой из крокодильей кожи, я ещё до конца не могла прийти в себя от произошедшего.
-Мы сделали, мы сделали это мам! – ликовала Руби, словно выиграла какой-то конкурс. Я же не разделяла радости дочери по поводу столь дорогой покупки. Только сейчас, когда холодный озерный воздух немного поостудил мое раскрасневшееся от жаркого магазинного воздуха лицо, я начала осознавать, какой чудовищный поступок только что совершила. За эти деньги, что я потратила на какой-то никчемный крокодиловый ридикюль, служивший больше украшением носа, чем для носки вещей в нем, у нас в Петушках можно было бы купить кирпичный  дом с участком.
-Мам, да отпустишь ты её, наконец?! – засмеялась Руби, видя как я иду по Банхофштрассе с сумкой в обнимку. Руби проворно распаковала драгоценную сумочку, небрежно выбросив дорогой кожаный мешочек упаковки (который сам бы вполне сошел за приличную модельный рюкзачок) в урну, и вручила мне сумку. –На, носи!
-Боже, Руби, не надо, такую сумку даже страшно носить! – взмолилось я.
-Мы покупаем вещи для того, чтобы их носить, - улыбаясь, заверила меня Руби. –Так что начинай прямо с этого дня.
- Возьми её себе, дочка.
-Но, мамми, я же купила эту сумочку специально для тебя! Я хотела тебе сделать подарок!–заныла  разочарованная  Руби.
-Мне она ни к чему. Да и мой вид для такой роскошной сумочки не совсем подходящий. – Руби окинула взглядом мои видавшие виды ботинки и пальто.
-Не дрейфь, мам, сейчас мы так преобразим тебя так, что ты будешь выглядеть, как кукла Барби!
-Я не хочу, как кукла Барби, - буркнула я, чувствуя, как после безумного пробега по Банхофштрассе, мои ещё не совсем отдохнувшие от вчерашнего ноги, снова начинают невыносимо ныть. –К тому же, по русскому обычаю такую дорогую покупку полагается обмыть – иначе удачи не будет, - намекая на то, что неплохо бы было перекусить, ответила я Руби.
-Ты хочешь обмыть сумочку в Цюрихском озере? – хлопая красивыми ресницами, совершенно серьезно спросила меня Руби.
-Какая же ты глупая, Руби, - захохотала я, - у нас говорят «обмыть», когда имеют в виду, что надо отметить покупку, сходив в ресторан. К тому же, после всей этой беготни по магазинам я здорово проголодалась.
-Верно! Мы обмоем твою сумочку, будь спокойна, мамми! – согласилась довольная Руби, у которой, после прогулки по холодному промозглому Цюриху тоже сосало под ложечкой.
  Но для начала мы зашли в магазин париков. Как вы уже помните, в спешке я забыла свой парик в гостинице, и теперь мне пришлось не снимать свой шарф, даже в жарко натопленном салоне магазина. К тому же, сидеть в Швейцарском ресторане, плотно обмотавши голову шарфом – это верх неприличия. В самом деле, явись я в таком виде, чего доброго меня бы приняли бы за бродяжку или, хуже того, за мусульманскую «косынку»* и, вообще бы не пустили в ресторан, потому как специальным законом в Швейцарии мусульманские «косынки» в общественных местах были под запретом. А ресторан, в который мы направлялись, был самым фешенебельным в Цюрихе, и потому европейский «дресс код» здесь был просто необходим.
  Не без помощи тонкого вкуса Руби, мне удалось подобрать несколько подходящих париков разных цветов и фасонов, которые шли мне. Я мерила великолепные парики из натурального волоса и чувствовала себя настоящей Матой Хари*, заброшенной в Цюрих для выполнения ответственного шпионского задания. Каждый парик волшебным образом менял мою внешность… Это было так забавно, что я невольно давилась от смеха, когда очередной  парик плюхался на мою несчастную голову.
-Ой, мам, смотри здесь есть даже накладные брови! – обрадовала меня Руби, выбирая какие-то коробочки. – Можно подобрать к каждому парику.
-Прости, Ру, но протеза  бровей я уже не вынесу. После протеза груди, парика, накладных ресниц, это, пожалуй, будет уже слишком. Я не хочу превращаться в человека –конструктора. Давай лучше оплатим всё это и поскорее отправимся в ресторан.
-Как хочешь мам, - вздохнула Руби, оплачивая длинную улитку чека, уже безжалостно вылезавшую из кассового аппарата.



Глава двести сороковая

Задористый Йодль


   После магазина париков, не долго думая, мы прямиком отправились в самый знаменитый ресторан Цюриха  с громкоговорящим названием «Цойгхаускеллер». Признаться, я давно хотела отведать знаменитой швейцарской кухни, и вот такая возможность мне представилась, потому что только в ресторане «Цойгхаускеллер» можно испробовать истинный швейцарский вкус, который не встретишь ни в одном ресторане Европы.
  Само название ресторанчика «Цойгхаускеллер» переводится, как погребок-склад. И истинно, нигде в мире не встретишь такого разнообразия народной швейцарской кухни, как в самом сердце Старого Цюриха на Банхофштрассе 28. А его бездонные погреба ежедневно пополняются десятками разновидностей лучших продуктов, привозимых сюда со всей страны: сыров, колбас, копчений и сотен разновидностей пива – эндемиков кулинарного мира, которые, порою, встретишь только в Швейцарии.
  Есть и другое толкование названия этого ресторанчика. Когда –то, ещё в средние века, во времена войны с бургундцами, здесь хранилось различное оружие. Ходят легенды, что в его старинных погребах некогда хранился знаменитый арбалет Вильгельма Телля*. Вот и сейчас причудливые средневековые мечи и алебарды украшают выдержанный в рыцарском стиле зал. Огромный камин посреди зала, выложенный из грубого скального камня,  дополняет мрачную обстановку героического средневековья, а искусственные факелы, развешенные на стенах, отделанных нарочито неотесанным деревом, служат светильниками. Тут и там из стен выпирают рога и морды диких животных – очевидно, тоже «трофеи» Швейцарского рыцарства, которые при ближнем рассмотрении оказываются искусственными,  потому как швейцарцы являются ярыми поборниками родной природы, и в своей маленькой стране не позволят убить ни единого дикого животного.
   Несмотря на мрачность средневековой отделки, каждый день здесь играет живая музыка – задористый йодль, который веселит сердца присутствующих и пахнет вкусным плавленым сыром – фондю*, который повсеместно предлагается к любому из выбранных вами блюд. Вообще, этот ресторан любят как туристы, так и местные жители, которые посещают его каждое воскресенье.
  По счастью, день, в который нас забросило судьбою в «Цейгаус» (как сразу же окрестила ресторанчик  я) был будним, и поэтому народу было не так много.
  Поскольку я с дочерью основательно успели продрогнуть на холодном горном ветру, мы выбрали для себя самый удобный столик возле большого камина, где в красном пламени уютно потрескивали дрова. Каково было же моё удивление, когда великолепный рыцарский камин тоже оказался искусственным. Даже дрова и огонь в нем были всего лишь голографическим обманом, а уютное потрескивание выходило из специальных динамиков, незаметно установленных на крышке камина. Кажется, что в этой благополучно-марципановой  Швейцарии все искусственное, не настоящее, впрочем, какая в том разница, ведь тепло, исходившее от камина, было, что ни на есть, настоящее, и мы чувствовали, как в наши заиндевевшие на холодном ветру ноги и руки начинала возвращаться жизнь.
  Любезный официант в строгой манишке предложил нам электронное меню. Каково же было моё приятное удивление, когда среди бесконечной латиницы европейских языков я даже нашла свой русский язык. Значит, русского туриста здесь тоже почитают. Быстренько обернув меню на русский режим, я начала читать. Названия предлагаемых блюд, поражали своей необычайностью. Здесь было всё, что угодно, начиная с знаменитой «Телятины по Цюрихски в обыкновенном картофельном рёште» и кончая невообразимым блюдом со странным названием «Меч бургомистра».
  Мне вдруг почему-то страшно захотелось отведать этого «Меча бургомистра», и, не долго думая, я заказала именно это блюдо, а к нему, вопреки совету официанта, который предлагал нам к этому блюду красный Тирольский кагор,  я заказала бутылку лучшего шампанского, поскольку других спиртных напитков я попросту не переносила.
  Спустя несколько минут   на огромном блюде внесли нечто, напоминавшее арабскую шаурму* на огромном шашлычном шампуре. Моё сердце вздрогнуло от ужаса, а глаза округлились от удивления, когда я увидела, что то, что я сначала приняла за шашлычный шампур оказалось не чем иным, как … настоящим рыцарским мечом, вокруг которого были обернуты распластанные куски жаренной говядины. Признаться, необычайный вид блюда первоначально поверг меня в шок! «Так вот почему блюдо называется «Мечь бургомистра! Просто ужас – разве можно есть с ножа?! Что и говорить, дикие альпийские горцы!»
  Однако, принюхавшись, я почувствовала, как остро замаринованная говядина, крепко запеченная на огне приятно щекотала ноздри, так что из моего рта, как у голодной собаки Павлова*, уже вовсю текли слюнки. Мне хотелось надкусить аппетитно поджаренную корочку, но, как я ни старалась выхватить зубами хоть кусочек мяса, у меня никак не получалось подобраться к неприступному блюду, не запачкав при этом лица. На выручку пришел официант: маленькими острыми ножичками, похожими на перочинные швейцарские ножики, в каком виде мы их знаем, он стал аккуратно срезать с меча свернутое рулетом мясо удобоперевариваемыми пластинками и складывать их в тарелку. Мне стало сразу же стыдно за свои нелепые попытки откусить мясо прямо с меча. Закашлявшись, я попыталась сделать вид, будто ничего не произошло, хотя Руби уже давилась от хохота в кулак, видя мой апломб с  швейцарской кухней. «Кто ж знал, как правильно надо есть этот проклятый бургомистерский меч!» - видя, как проворно официант расправляется с мясом, думала я. – «Пожалуй, это будет куда труднее, чем знаменитая русская каша из топора. И угораздило же мне заказать его!»
  Но, как говорится, голод – не тетка! Сотря с лица остатки жира салфеткой, я весело принялась уплетать «Бургомистерский меч», запивая его игристым шампанским, так что Руби только диву давалась, откуда у её тощей больной матери, от которой буквально остались только кожа да кости, такой зверский аппетит, и куда всё это потом девается.
  Каково бы там ни было, не смотря на устрашающий вид блюда, Бургомистерская говядина оказалась превосходного качества. В меру острая и жирная, она была мягкой, как мясо самого юного теленка, ещё не пробовавшего травы, и буквально таяла во рту, как сливочное масло.
-М-м-м-м! – только и могла вымолвить я, уплетая очередной кусок. Руби, наоборот, похоже, была совершенно равнодушна к бургомистерской телятине. Выросшая во Флориде, она была ярой заступницей прав «бедных» животных, которых безжалостные мексиканские фермеры негуманным образом убивают на фермах Флориды, и, поэтому в поддержку солидарности страждущего  на фермах Флориды крупного (а также мелкого) рогатого  скота  (быдла), вот уже почти год совершенно не употребляла в пищу мяса. По счастью, к маринованному мясу на мече прилагался небольшой салатик из овощей и сыра, а также знаменитое фондю, от которого Руби уж никак не могла отказаться, потому что, впервые испробовав сырную тарелку у господ Шпринбруннеров, уже не в силах была отказаться от истинного швейцарского сыра.
   Говорят, что от мяса можно опьянеть. Да, да, я не вру – это в самом деле так. Попробуйте как-нибудь на досуге провести над собой такой эксперимент: для начала поголодайте этак недельку с две, а затем резко съешьте целиком поджаренного гуся с яблоками, или «лучше, цельно запеченного поросёнка, и вы поймёте, о чём я говорю. Если от такой радикальной процедуры у вас прежде не случится заворот кишок, и вы не отдадите богу душу, то уверяю вас, что эффект получится потрясающим, не хуже чем от одиночку выпитого пол-литра водки. Да, говорю я вам, от мяса действительно можно опьянеть, если съесть его внезапно и в больших количествах. Увы, эту аксиому мне вполне пришлось испытать в самом фешенебельном ресторане Цюриха под названием «Цойгхаускеллер».
  Когда вкусно, я теряю над собой контроль, а тут ещё как на грех игривые пузырьки шампанского ударили голову. Для моего хлипкого организма бывшего дистрофика много и не надо: выпив всего лишь один бокал шампанского, я тут же почувствовала, что начинаю пьянеть.
  То, что я опьянела - я поняла не сразу.  Только почувствовала, как до того приятный, распевистый йодль, который всё время звучал на сцене, стал как-то противно отдаваться в моих ушах, словно  у меня в голове звучала непереставающая шарманка. «Нет, хватит, с шампанским пора завязывать», - подумала я и помотала головой, – «и с йодлем, пожалуй, тоже…».
  Тут я заметила, что клиенты подходят к музыкантам, и каждый заказывал свой Йодль, который ему нравился больше всего. Теперь, когда моя голова  готова была лопнуть от шампанского и йодля вместе взятых, я заплатила бы этим музыкантам тысячу баксов, лишь бы они заткнулись со своим йодлем и дали мне в тишине переварить всё съеденное и выпитое мною.
  Я попробовала встать и подойти к музыкантам, чтобы оплатить хоть десять минут тишины, но тут же почувствовала, что мои ноги буквально раскисли от шампанского. Я попыталась подозвать их к себе жестом, но я совершенно не знала немецкого, а из моего горла выходило только какое-то жалкое: «…я-й-а-а-а-а, й-я-а-а-а», - словно таджикский ослик в своём одиноком стойбище стонал от зубной боли.
-Мам, ты хочешь заказать йодль? – увидев мое волнение, спросила Руби.
-О, нет, нет, как раз наоборот…. – замямлила я, но Руби даже не стала слушать  меня. Желая сделать для меня приятное, она подозвала музыкантов, заплатила им пятьсот долларов, за весь репертуар «йодлья» вперед, и, собравшись вокруг нашего столика, музыканты  грянули невыносимые горловые распевы прямо у меня над ухом! О, небеса всемогущие, как сказал бы мой Грэг!….Эта была катастрофа!
-Ты что наделала, Руби, я же хотела, наоборот побыть в тишине! Пожалуйста, останови музыку! Заткни их! Эй, ребята, вы не поняли меня, прекратите этот йодль – я хочу побыть в тишине! – Я стала кричать на музыкантов и  отрицательно махать им руками, делая знаки, чтобы они прекратили музыку, но из-за громких распевов йодля музыканты уже ничего не слышали и не видели вокруг, они словно бы все разом превратились в поющих глухарей, у которых из-за собственного тока перекрываются ушные перепонки. Я пыталась облагоразумить Руби, но вместо того, чтобы прекратить всё это, Руби, назло мне громкими хлопками в ладоши, только подбадривала поющих.
   Вскоре в такт йодля захлопал весь зал, а я почувствовала, как от немецких распевов к моему горлу начал подступать непреодолимый ком тошноты. Уж слишком они напоминали те бодрящие немецкие «маршики», с которыми гитлеровцы шли вырезать русское население. Недаром же говорят – память предков…
  Не знаю, голос ли предков во мне заговорил, только вот от немецкого пения мне было как-то не по себе. Немецкий язык сам по себе груб в звучании, а когда на нём начинают петь легкомысленные весёлые песенки типа йодля, становится вовсе не по себе: ощущение такое, что огромная непрекращающаяся шарманка режет тебе мозги. Не знаю, может насчёт йодля, это мое личное, предвзятое мнение, но когда я несколько раз прослушала горловые распевы задористого йодля, моя голова начала буквально раскалываться.
  Когда допели «Wenn ich auf Bergen steh», мое терпение окончательно лопнуло. Я попыталась вмешаться, чтобы, наконец, прекратить это безобразие, но, вдруг, ударила музыка быстрого Тирольского йодля, какой-то румянощёкий толстый мужик в гольфах и смешных клетчатых тирольских шортиках, едва прикрывающих его обширное хозяйство, стал заливался соловьем, выводя из себя невообразимые голосовые выверты йодля.
-На, мужик, тебе сотню долларов только, пожалуйста, заткнись! – заорала я ему по -русски, суя сто долларовую купюру в карманчик его штанов, но мужик, не понимавший русского подумал, что я сделала ему комплимент и ещё пуще залился передо мной соловьем. «Нет, это какой-то кошмар!» Мне казалось, что этот ужас никогда не прекратиться.
  Я уже собиралась встать со стула, чтобы идти прочь, как, вдруг, произошло невообразимое: немцы похватав стулья (а случилось так, что большинство присутствующих в тот вечер в «Цейгаузе» оказались именно немецкими туристами) стали прыгать вокруг нас. Очевидно, после нескольких выпитых кружек пива и йодля у немецких товарищей просто съехала крыша!
  Я не знала, как себя вести. Я просто сидела и смотрела, как в такт задористых ритмов йодля немцы скачут на стульях. Каково же был мой ужас и удивление, когда среди скачущих вприсядку на стульях я увидела мою дочь Руби! Смешно раздвинув длинные  долговязые ноги по бокам широкого стула, она скакала в своих высоченных ковбойских каблучищах, создавая вокруг себя немыслимый грохот.
-Мам, присоединяйся! – послышался веселый голосок Руби. Я обалдела…Такого от своей дочери я явно не ожидала!
  Тут я почувствовала, что кто-то толкнул меня сзади, так что я едва не упала со стула. Это был сзади идущий, точнее сзади «прыгу;щий» – здоровенный бюргер с раскрасневшейся от пива рожей и двойным подбородком.
-Ком! Ком! – толкая меня в спину, чтобы я не загораживала ему проход, командовал мне амбал.
-Да пошел ты! - я невольно выругалась на немца целым сонмом отборнейшего русского мата, но тот совершенно не понимал меня, а только продолжал твердить свое:
 – Ком, ком, - и махать мне при этом руками. Мне хотелось врезать ему по толстой бюргерской роже, и я бы с радостью исполнила это «невинное» моё желание, если бы не почувствовала, что сзади меня образовалась целая пробка из прыгающих  на стульях немцев.
  Делать нечего, мне пришлось подчиниться правилам этой грубой немецкой игры, тем более, что мне не хотелось расстраивать Руби, который было так весело скакать с немцами на стуле.
  Собрав все силы, которые у меня были на тот момент, я тоже стала скакать на стуле…прямо на своей хромой ноге…Не знаю, пьяна ли я была на тот момент, скорее всего да, но всеобщее немецкое  веселье захватили и меня. Я скакала и скакала на стуле, совершенно забыв о своей титановой спице в бедре…
  Вдруг, я почувствовала, что кто-то больно боднул меня ножкой стула как раз по больной ноге. Конечно же, это тот самый мужик, что следовал за мной. Я хотела развернуться и вмазать этому мужику в его наглую бюргерскую рожу, и на этот раз я сделала бы это точно, но вместо этого почувствовала, что лечу вперед – мой стул стал терять  равновесие, и я упала прямо лицом в пол. Железистый запах крови сразу же ударил в нос. Это печальное последствие падения было хорошо знакомо мне ещё с детства, когда я безжалостно расшибала себе коленки и локти. После падения всегда хотелось реветь, нет, не от боли, потому что боли я почти не чувствовала, а от какой-то неизъяснимой детской беспомощности и обиды на весь этот жестокий мир с его безжалостными законами притяжения, когда тебе очень хочется, чтобы кто-нибудь непременно подбежал и, подув на «бо-бо», пожалел тебя.
-Мам, с тобой все в порядке? – подбежавшая Руби стала поднимать меня. Я бешено хохотала, хотя из моего носа уже хлестала кровь. Мне было смешно, что вместо того, чтобы вмазать в морду другому, я так глупо полетела со стула и  разбила себе нос …Нет, я точно здорово приложилась к полу!
   Чтобы остановить мне кровь, услужливый официант принес смоченную в уксусе салфетку. Задрав голову и крепко прижав мне нос, Руби стала останавливать мне кровь… 
   И, словно пощадив меня, музыканты заиграли более спокойный вальс. На этот раз пьяные немцы разбились на трогательные парочки и стали танцевать. Звуки  «Meine Htimat sind die Berge» тронули их немецкие сердца и растопили  их чёрствые немецкие души, до этого ничего не знавшие кроме своего «Arbeit»*. Тиролец так душевно и жалобно пел про свою далекую горную родину, что и на моих глазах тоже невольно навернулись слёзы, мне хотелось заплакать, но плакать я не могла, потому что Руби всё время держала меня за нос, как пойманного опоссума…
  Наконец кровь остановилась, и, почувствовав упадок сил и головокружение от потери крови, я снова налегла на печёную бургомистерскую телятину и, не стесняясь, ела её прямо с меча. На этот раз я не стеснялась и с швейцарской Мадам Клико. Под такую лирическую мелодию шампанское шло на ура.
  Раньше, когда я пьянела, мне было плохо, а теперь хорошо. Наверное, это приходит с возрастом. Я ещё не знала, как выползу из этого «Цейгауза», но мне хотелось пить и пить это замечательное шипящее шампанское и заедать его вкусной, тающей во рту телятиной.
   У Руби кончилось фондю, и она заказала ещё, благо фондю в этом самом знаменитом ресторане Швейцарии подавалось бесплатно.

  Тем временем в закулисье «Цейгауза» толстый, распаренный в кухонных парах повар, отвечавший за фондю, с одетым на голое волосатое тело не совсем свежим фартуком, как раз занимался тем, что счищал с тарелок остатки недоеденных гостями фондю. Когда ему принесли новый заказ от Руби он с немецкой жадностью подумал: «Вот ещё, стану я переводить на этих русских свой новый сыр», - Не долго думая, он свалил остатки фондю в чистую тарелку и позвонил в колокольчик – блюдо готово. – «Ничего, эти русские свиньи так набрались, что сожрут и это», - с злобной усмешкой добавил он про себя. И верно, ничего не заметив, одетый во фрак с иголочки официант проворно забрал фондю и оно снова пошло на ура, начав свой второй круг под лирический  вальс Штрауса, лихо переделанный в йодль!
  Закончив со Штраусом, весь оркестр вдруг грянул хором немецкое народное:

Ein Tiroler woollte jagen….
 
   Толстяк раздувал щеки, при этом за всё время песни как-то странно поглядывал на Руби, словно его шутливая песенка была обращена в её адрес. Мне показалось, что выводя свои задористые трели, этот тирольский «соловей» нарочно надсмехается над нами на своем языке, которого мы не понимаем.
  До того вальсирующие под Штрауса, парочки немцев мгновенно разбились на отдельно танцующих. Притоптывая в такт шутливой мелодии, немцы стали отплясывать, что-то наподобие нашего гапака. Под свои родные мелодии немцы раскрепостились так, что уже не замечали тех, кто организовал им это веселье, будто нас с Руби и не существовало вовсе. Им было весело, и им этого было достаточно.
  Поразительно, насколько европейцы бывают непосредственны. А теперь хоть на миг представьте себе танцующих русских под русские народные танцы…Как же, наши стыдятся танцевать под свою «Барыню», потому что боятся выглядеть дураками, а вот немцы –нет. Вальс – будьте любезны, станцуем, йодль – спляшем. Мы будем танцевать хоть до самого утра, и плевать, кто оплачивает музыку. Они пришли сюда веселиться и веселятся на всю катушку, потому что у немцев есть такое поверье: «Кто не  умеет хорошо веселиться, тот не умеет хорошо работать».
  От горловых распевов тирольского «соловья» мои мозги готовы были выскочить наружу! И вдруг меня взяла злость. Непонятная, непреодолимая злость к этому королю йодля, к этим пляшущим вокруг нас довольным, сытым немецким бюргерам, совершенно не замечающим меня, к этому ресторану со странным именем «Цейгауз». Мне захотелось веселиться, спустить концы, чтобы, когда придет костлявая с косой, мне было о чем вспомнить в этой жизни, и не просто веселиться, а веселиться по своему… по-русски. «Эх, говори Москва, разговаривай, Россия!» - подумалось мне тогда.
-No-no-no! Nein! Nicht!* Прекратите! – Я вскочила со стула и стала размахивать руками, но это совсем не подействовало. То ли мой ослабленный шампанским голос был тоньше мышиного писка, то ли честный, как все немцы, швейцарец решил до конца исполнить заказ Руби, но, так или иначе, этот невыносимый король йодля, похоже, решил исполнить все свои имеющиеся у него в репертуаре мелодии до конца, не останавливаясь, видимо для того, чтобы побыстрее закончить свой импровизированный «концерт».
    Сняв парик, я замахав им над головой и стала бешено орать. Это подействовало. Словно по мановению волшебной палочки Гарри Поттера, музыка сразу же прекратилась, и все с ужасом уставились на мою вспотевшую лысую, с редкими слипшимися сосульками волос голову. Если до этого в длинноволосом парике креольно яркой блондинки с длинной челкой, почти полностью закрывающей мой лоб и глаза, меня принимали за подругу Руби, то теперь, когда парик (скорее маска) был сорван, немцы вдруг с ужасом увидели, что перед ними была никакая не девушка, а старуха. Лысая, истощенная старуха, похожая на покойницу, всего лишь грубо раскрашенная под девушку, что делало её ещё безобразнее, потому что молодящаяся старость всегда отвратительное зрелище.
-Почему вы остановились?! Я хочу, чтобы вы играли дальше! Играйте же! – нервно опрокинув бокал шампанского в рот, закричала я на музыкантов. – Но вместо того, чтобы петь свой йодль, тип в тирольских штанишках только удивленно пялился на мою лысую голову. Его шокировало моё мгновенное превращение из девушки в старуху. – Что не нравится?! Ему видите ли не нравится моя прическа…А знаешь, как она называется?! – «а-ля ёжик из Чернобыля». Что не нравится мой «ёжик из Чернобыля»?! Противно смотреть на мою лысую бошку раковой больной?! А знаешь ли ты, Фриц, что для того, чтобы вы, бюргерские морды, тут жировали, у нас в Питере детишки подыхают от рака, потому что ваши грёбанные поезда с радиоактивными отходами из Европы текут прямо через наш Пит?! А известно ли тебе, толстая немецкая рожа, что в каждом магазине стоит скорбница*, где больным раком детишкам собирают деньги на операцию, потому что у нашего грёбанного государства даже нет денег, чтобы лечить собственных детей?! Ну, что ты так смотришь на меня, тупая немецкая рожа,  давай, пой, я оплатила тебе твою музыку! Пой же! Давай! Весели меня своим йодлем! Почему ты не поешь?! А-а-а-а, я знаю, мало денег!   Тебе нужны деньги, ненасытная тирольская утроба,…всем вам, немцам, нужны деньги. Так знай, что теперь я миллионерша, и если захочу, я смогу купить всю вашу грёбаннную Швейцарию вместе с её потрохами! На, вот, возьми, - я открыла свою бесценную крокодилью сумочку от Гермес и вытряхнула её прямо на пол, только вместо денег из неё «вывалилась» пустота. Признаться, в первую секунду это «открытие» немного обескуражило меня, но пьяный градус шампанского,  бродивший во мне, сделал меня смелее.– Руби, дай скорее мне свой кошелёк! – закричала я дочери.
-Мам, а тебе не кажется, что с тебя хватит, - недовольно заметила Руби.
-Дай мне кошелек!  - почти в истерике закричала я дочери, зачем-то при этом бухнув кулаком об стол. Уже не ожидая от Руби щедрости, я буквально выхватила у ней кошелек и, вытащив оттуда тысячу долларов, сунула их прямо в штанной карман тирольскому «соловью». «Соловей», по-видимому, растерялся в первую минуту. Он больше не пел свой йодль, потому что от денег, которые я ему всучила, его заплывшие жиром тирольские глазки вытаращились, как у заживо пожираемого морским ежом краба.– Чего ты лупишься на меня, старый Фриц.  Небось, с роду не держал в руках таких деньжищ?! – желая унизить его, противно засмеялась я.
-Вы ошиблись, меня зовут не Фриц, - не поняв моей пренебрежительной к его национальности «шутки», как-то растерянно пролепетал он на очень ломанном английском. – Моё имя Вилльям Брух. Разрешите представиться, - оправился он. – Меня зовут Вильям Брух, я из Австрии, а в Швейцарии я работаю по контракту. Здесь меня все знают, как короля йодля.
-Приятно познакомится, Вилли –король йодля, - отхлебывая уже из третьего бокала шампанского, протянула  я ему руку.
-Дама хочет, чтобы я исполнил что-нибудь другое? – ещё до конца не уверенный в себе, переспросил меня «король йодля».
-«Дама», -усмехнулась я про себя. Слишком уж не привычно было услышать про себя «дама». –Да, дама хочет чего-то другого – сыграй-ка мне, дружочек, «барыню»! – приказала я. «Пусть этот Фриц знает, что и у русских есть собственное самосознание!»
  Я думала, что немец растеряется и будет долго ещё чесать свою покрытую жирными морщинами голову, додумываясь своими немецкими мозгами, «что есть такое «барыня»», но я ошиблась. Не знаю, то ли моя тысяча баксов произвела на немца такое магическое действие, то ли моя лысая голова так шокировала его, но, только, крякнув, немец, вдруг,  запел на чисто русском языке:

Барыня, барыня,
   Сударыня-барыня,
Барыня, барыня
      Сударыня-барыня…

   Я обалдела! Мой хмель сняло как рукой. Теперь настало очередь мне вытаращить на него глаза, как заживо сваренной в французском супе креветке. Признаться, даже я, русская, и то не знала слова моей русской народной песни до конца, а этот, никому неизвестный само провозглашенный король йодля из Австрии знал.
-Так вы знаете русские песни, господин Брух?! Погодите, вы что, русский?! – догадалась я.
-Да, такой же, как и вы, милая дама, - на чисто русском подтвердил он мне. Ком из бургомистерской телятины  застрял в моем горле – ни взглотнуть, ни отрыгнуть…В первую секунду мне показалось, что я здорово напилась, и у меня началась белая горячка. Но нет же, я точно слышала, что он говорил по-русски. Хоть я была порядком пьяна, но я не могла не расслышать, что тиролец заговорил на русском языке, потому что звучания своего родного русского языка не распознать я просто не могла.
-Так вы русский?! – словно ещё до конца не веря себе, переспросила я, глупо моргая пьяными глазами.
 - Не удивляйтесь, я тоже, как и вы родился и вырос в Питере, в свое время мне тоже пришлось предостаточно хлебнуть дерьма в России. Что касается того, что в Питере эпидемия рака я, к сожалению, знаю не понаслышке – мои родители тоже умерли от рака, так что для бедного иммигранта из России  Австрийские альпы стали второй родиной, и вот теперь  эта «благополучная» Швейцария, будь она проклята.
-Но постойте, Брух, это же…, - но мой неожиданный «земляк» опередил мою мысль.
-Немецкая фамилия. Да, я русский немец – это значит, что я вырос в России, но все же  остаюсь немцем по национальности, или, как там у вас, Фрицем.
-Надеюсь, господин Брух, вы не приняли на свой счет, то, что я только что наговорила вам в пьяном угаре?
-О, нет, дама, я давно уже не обращаю на такие пустяки внимания, - засмеялся он. – Для меня, как для «ненасытного» тирольца, интересуют только деньги тех, кто заказывает у меня музыку. В этом и заключается вся моя работа.
-Надеюсь, вы не приняли всерьез мою шутку о том, что я миллионерша? – испуганно спросила я, пряча подальше от его глаз свою драгоценную сумочку.
-Конечно же, нет, если женщина носит сумочку от Гермес и с легким сердцем отпускает бедному Бременскому музыканту на чай тысячу долларов - это далеко не значит, что она миллионерша, - ответил остроумный немец. Пытаясь замять «неловкое» дело, я нервно засмеялась, словно что-то било меня изнутри. Делая вид, что всё хорошо,  «немец» тоже многозначительно захохотал.  Мне показалось, что этот русский бюргер в тирольских штанишках, оказавшийся моим земляком, снова надсмехался надо мной. Я резко прекратила смех – он тоже.
-Не поняла…, - помотав головой, переспросила я.
-Все очень просто. В нашем ресторане часто останавливаются новые русские. Бывает такое, что некоторые из них так расходятся, что спускают тут все свое состояние, и выходят из «Цейгауза» в чем мать родила… - недвусмысленно намекнул господин Брух, конечно же имея в виду мою попойку с шампанским. Я уже обиделась и хотела что-то возразить моему оппоненту, даже устроить скандал, но от хмеля, бродившего в моей голове, ничего не могла придумать. К счастью, тут вмешалась Руби:
-Пойдем, мам, а то уже поздно. Нам надо быть в гостинице не позднее семи, иначе они закроют двери, и нам придется бродить до утра по городу. – Перспектива проболтаться и вторую ночь по холодному, промозглому Цюриху, ища себе ночлега, меня отнюдь не прельщала.
-Ну, что, будем прощаться, господин Брух, - на прощание я пожала руку моему «Бременскому музыканту» из ресторана, который так смешно величал себя королем йодля. – Скажу честно, я ничего не понимаю в ваших йодлях, но «Барыню» вы исполнили великолепно, от души. За это вам мое большое русское спасибо.
-Спасибо, мадам, что вам понравилась моя музыка. Да, кстати, забыл вернуть вам деньги, - он протянул мне две пятисотдолларовые купюры, которые в пылу пьяного угара я «с барского плеча» небрежно швырнула ему. –Хоть я и жадный немец, но мне всё-таки кажется, что сегодня я не заработал этих денег, потому что у нас в ресторане музыканту за разговоры не платят.
-Оставьте их себе, - устало махнула я на него рукой.  Я послушно взяла Руби за руку, и мы пошли к выходу. Еще долго нам вслед играла «Hoch auf dem gelben Wagen» - шутливая немецкая песенка о том, что всех денег не заработаешь, а «вагон с золотом» всегда высоко в небесах…
  Уже на самом выходе, к нам подбежал какой-то перепуганный официантик. В руках он держал мою ненаглядную сумочку Гермес.
-Простите, мадам, но вы, кажется, забыли свою сумочку в зале.
  Я с силой хлопнула себя по лбу. Как же я могла забыть сумку, которая стоила, как целый дом.
-…и все таки честные эти Фрицы, - довольно заметила я, обнимая свою драгоценную сумочку в руках, но Руби не поняла меня, потому что она вообще не понимала по-русски…
 В начале декабря темнеет рано.  Мы шли по ярко освещенной набережной Цюрихского озера, любуясь праздничным убранством города. Швейцарцы любят Рождество. В Швейцарии готовиться к Рождеству начинают очень рано, и поэтому уже в конце ноября ещё хмурый, омытый холодными осенними ливнями незаснеженный  город, начинает украшать себя разноцветными гирляндами. Здесь никто не удивиться появлением Рождественских елок, там, где ещё только вчера стаяли светящиеся «рожи» дьявольских тыкв Хэллоуина.
  Не спеша мы следовали вдоль набережной Цюрихского озера, издали любуясь разноцветными бакенами и причудливыми очертаниями элитных яхт, загромождавших побережье. Бесчисленные белоснежные паруса яхт, яликов и маленьких лодок напоминали крылья бабочек-капустниц, слетевшихся на огромную черную лужу озера.
   Глядя на все это великолепие плавучих средств, мне, вдруг, явственно вспомнилась наша белоснежная «Жемчужина Флориды», и я невольно всплакнула… Где же ты, яхта моей мечты? Под какими парусами ты бороздишь морские просторы?  Интересно, зачем швейцарцам столько роскошных яхт на таком небольшом закрытом озере? Должно быть, если все эти яхты выпустить одновременно, то они сразу же запрудят собой все водное пространство Цюрихского озера.
   Что и говорить, тот, кто не живет в Швейцарии, тому этого не понять; но  люди здесь держат яхты не как средство передвижения, а, скорее, как предмет тщеславия – дескать, смотрите, какой я миллионер, но есть среди швейцарцев и такие чудаки, которые в буквальном смысле живут на приколе собственной яхты, как у нас, к примеру, живут в квартирах, и живут не одни, а зачастую целыми семьями с женами и детьми, как когда –то жили мы с Грэгом и Руби на берегах Пунте де Кольетта.  Это удивительное явление происходит, наверное, потому что швейцарцам очень не хватает собственного  моря, вот они и решили устроить из Цюрихского озера свое маленькое импровизированное внутреннее море…К тому же, этому странному полуводному проживанию есть свой резон – кварталы, располагающиеся вокруг озера считаются самыми элитными в Цюрихе и добираться отсюда в любую точку города проще простого…
  За этими раздумьями мы повернули на Банхофштрассе, и стали подниматься на холм, оставив озеро далеко позади.
   Пузырьки предательского шампанского ещё бродили у меня в желудке. Меня тошнило и шатало так, что пришлось идти, повиснув на плече Руби. Напевы задористого йодля до сих пор звучали у меня в голове, как заезженная пластинка, так что во время ходьбы меня слегка подергивало, как заведенного паяца. «Нет, больше никогда не буду слушать этот их дурацкий йодль!» - решила я.
  Я уже не помню, как оказалась в своем номере. Не помню, как разделась – должно быть, заботливая Руби раздела меня и уложила в постель.






Глава двести сорок первая

Призрак губернатора

Часть первая

Сон у бассейна


  После такой вечеринки пробуждение было гаденьким…
   Я даже не помнила, что было вчера, и где я сейчас нахожусь. С трудом восстанавливала я в своей памяти события вчерашней вечеринки. Глядя на лакированную крокодилью кожу дорогой сумочки, теперь небрежно валявшейся у меня в ногах, меня, не переставая, терзала одна и та  же въедливая и пугающая мысль:«Сколько же денег я потратила вчера?»  Я попыталась вспомнить сколько, но никак не могла вспомнить. Наверное, потому что всё-таки эти деньги были не моими, а дочериными, а, как известно, чужие деньги слишком быстро тратятся. «М-м-м-м, как всё-таки чудовищно болит голова!»
  Я пошарила на тумбочке в поисках хоть каких-нибудь обезболивающих. Там ещё стояла бутылка недопитого шампанского. Наверное, её то я и прихватила вместо своей бесценной сумочки от Гермес, когда выходила из ресторана. Я схватила бутылку и жадно припала губами к горлышку. Сделав несколько больших глотков шипящего напитка, я остановилась. Мне почему-то вспомнились слова из кинофильма «Бриллиантовая рука»: «По утрам шампанское пьют только аристократы или дегенераты». К первым я явно не относилась, а ко вторым относиться мне совсем не хотелось. Однако, опохмелка пошла на пользу – ноющая боль в голове чуть отступила, и я как будто немного пришла в себя. Но где же Руби?! Смятая подушка и взбитое в беспорядке одеяло, говорили о том, что моя дочь только что спала со мной. (Как и Грэг, она вечно до неузнаваемости взбивала постель, так что мне приходилось постоянно убирать за ней, как за маленькой).
  Вдруг, я услышала, что вдалеке кто-то поёт. Я сразу же узнала нежный голосок  Руби. Она сидела в мыльной пене треугольного джакузи и, вальяжно засунув большой палец ноги в кран, что –то пела под караоке наушников, которые были одеты на неё.
-Руби! –закричала я, но Руби не слушала меня, закрыв от блаженства глаза, она была поглощена своей песней. – Руби!!! – я оттопырила наушник и крикнула прямо в него. Руби вздрогнула, словно увидела приведение и, поскользнувшись о мыльное дно треугольного бассейна, чуть было не утонула в мыльной пене, потому что её большой палец ноги начисто засосало в кран.

-Эх, Руби, Руби, вечно же ты попадаешь в какие-то глупые приключения, - ворчала я, когда битых полчаса с помощью её крема для загара, мне пришлось буквально выкручивать её большой  палец ноги из крана.
-Мама, аккуратнее ты сломаешь мне ноготь! Ну, вот сломала! Мама, какая же ты бестолковая, в самом деле!
-А зачем ты засунула туда палец?!
-Мам, но я же не знала, что тут такие узкие краны! – не колеблясь, ответом блондинки ответила Руби. Мне стало даже немного обидно. Чтобы избавить дочь от позора предстать голой да ещё в столь нелепой позе перед десятком слесарей-мужчин, которые бы пилили автогеном кран, пока её палец торчал внутри, я битых полчаса вызволяла её из дурацкого положения – и вот тебе награда! – Ну, же мам не дуйся, когда ты сердишься ты особенно некрасивая, - улыбаясь, «подбодрила» меня Руби.
-Спасибо за комплимент, дочка!
-Да, ладно тебе, лучше ныряй ко мне –расслабимся вместе.
-Нет, моя девочка. Я больна, кто знает, может моя болезнь за…,- но договорить я уже не успела, потому что Руби схватила меня за шею и прямо в халате плюхнула в шипящее пузырьками джакузи. –О, Руби, это класс! Давай ещё, давай! – В пенящейся ванне мы плескались как дети, на спор выдували огромные пузыри, строили друг другу забавные мыльные «шапки» и громко хохотали от непонятной детской радости. Мне было хорошо с Руби, как не было никогда раньше! Я словно в одночасье сбросила с себя сорок годов…и сова очутилась ребенком, а Руби была моей лучшей подружкой!
  Каков же было моё удивление, когда, закончив веселье, настала пора смыть себя всю эту пену, я, вдруг с ужасом, заметила, что здесь, как и в Эдинбургской гостинице всего два крана и никакого душа! (Когда я вытаскивала палец Руби, я не заметила другого крана, висевшего в противоположной стенке джакузи). Руби решила эту задачу просто – она красиво поднялась из ванны и накинула сухой халат прямо на мыльное тело. У меня мурашки побежали по коже, и всё тело зачесалось, когда я представила себе присохшую к коже и волосам мыльную корку. Что за мерзкая западная привычка – мыться не смываясь!
- Ну, ты там скоро, мам, а то мы опоздаем к завтраку!
-Я сейчас! – По счастью, в отличие от шотландцев, в чьих непритязательных пуританских гостиницах на один номер обычно имеется только одно полотенце на троих, здесь, в фешенебельной Швейцарской гостинице, имелся полный набор гигиенических предметов вплоть до женских прокладок. Я вытряхнула из небольшой пластиковой коробочки все одноразовые полотенца и уже собралась набрать воду из крана, когда с ужасом увидела, что вместо воды из него повалили мыльные пузырьки.
-Что за ерунда, Руби! – закричала я. – Вместо воды из крана льётся пена!. – (Наверное, в этот момент я напоминала полную дуру).
-Эх, мам, ты совсем отстала от жизни – то, в чем застрял мой палец, это не кран, а миксер для пены, - начала разъяснять мне «продвинутая» дочь. - Закладываешь сюда шампунь, нажимаешь кнопку – и вот она тебе, готовая пена!
-Но мне сейчас нужна не пена, а вода, чтобы смыть эту грёбанную пену. Не могу же я смывать пеной пену.
-А её и не надо смывать – просто оботрись сухим полотенцем и выходи, - улыбнувшись, предложила мне Руби.
-Ты что, издеваешься! – сорвалась я. – Как я могу не смыть с себя мыло. Мне обязательно нужно смыть с себя эту грёбанную пену, иначе всё тело будет чесаться!
-Тогда смой душем, - буркнула на меня Руби.
-По-твоему здесь где-то есть душ?!
-А это что?! -  Руби повернула какой-то рычажок на кране и потянула его  за шланг– то - что было краном, оказалось душем. – Я же говорю, мам, ты совсем одичала в своей России.
  Мне было немного стыдно перед своей умной дочерью за свою беспомощность перед этими современными штучками. Впрочем, это не я засунула свой большой палец в кран.
-Но мам ты скоро?!
-Сейчас, сейчас, - я буквально наслаждалась сбегающими по телу струями чистой  горной воды.
-Если ты так будешь тратить воду, то нам никаких денег не хватит. – Как и все миллионерши Руби была чудовищно экономна в мелочах. Впрочем, в мелочах ли? Ведь известно, что в Швейцарии самая дорогая вода в мире, но зато вода эта самого высокого качества в мире. Эту воду получают непосредственно из кристальных горных источников, расположенных неподалеку Цюриха, и питающих собой маленькое море Швейцарии под названием Цюрихское озеро.
  Когда, завернутая в полотенце, я вышла из ванной, Руби уже была готова. Наскоро одевшись и накидав легкий макияж на свое белое, как мыло лицо, я последовала за дочерью. Мы спустились в небольшой, но уютный ресторан.
   Признаться после вчерашней «бургомистерской» говядины, мне кусок и в горло не лез, но я заставила себя съесть немного легкого творожного сыра и запить его простоквашей.
  В тот день мне идти никуда не хотелось. По счастью, погода была отвратительной: дул ледяной ветер, хлестал дождь, так что даже сама Руби отказалась от прогулки, хотя и ей и не терпелось разведать Цюрих на предмет шоппинга. Весь следующий и последующий  день мы решили посвятить бассейну. Проблемы с купальниками у нас не возникло – мы купили их тут же, в гостиной.
  Сначала я не хотела идти в бассейн. Я стыдилась своего искалеченного тела. В моем новом протезе купаться было нельзя, а мне не хотелось снова испытать на себе любопытные взгляды, но Руби переубедила меня, и мы пошли вместе.
  К чести швейцарцев надо сказать, что они люди культурные и, в отличие от нас, относятся к инвалидам без всякого предубеждения. Здесь никто не станет тыкать в тебя пальцем и говорить: «Вон, смотри, тётька без сиськи!» Подобные высказывания в мой адрес всегда убивали меня. И  ведь понимаю, что не надо обращать на них внимания, а все равно противно, и больно, больно на душе…
  А тут, в центре цивилизованной Европы совсем другое дело. На меня никто не обращал внимания, будто и не было кособокой, изуродованной страшными шрамами калеки. Я могла спокойно плавать в бассейне, даже в открытом купальнике.
   Как странно, я совсем разучилась плавать. … И руки, и ноги как будто не свои, а чужие.
   Руби плавала как рыбка, так что я едва успевала следить за ней глазами. Она и в чреве была как рыбка. Мне сразу представилось, что мой живот превратился в огромный круглый аквариум, а Руби всего лишь золотая рыбка в нём.
  Вдруг кто-то плеснул водой мне в лицо. Послышался звон заразительного хихиканья. Эта была Руби. Вот проказница!
-Мам, плыви за мной!
-Нет, Руби, прости, я устала от подобных заплывов. – Я выбралась на «берег», и, опустившись в удобный плетеный шезлонг, стала наблюдать за Руби. Пока Руби купалась, я долго о чём-то думала. О чем-то о своем. Не помню…Хотя нет, впрочем, помню. Я как раз и думала о Руби!
   Мне вспомнился один случай, когда Руби только что училась ходить. Это было ещё до кошки. Да, я точно помню, на её личике ещё не было этих отвратительных шрамов. Под моим присмотром Руби тогда ещё делала свои первые шаги на песчаном побережье Пунге-де-Кольетта. Я и сейчас помню её крохотные следы на белом песке….Впрочем, я сейчас и не о том…Руби научилось плавать гораздо раньше, чем ходить. Помню, как это нервировало Грэга, потому что он сам не умел плавать.
-Смотри, не скорми дочку акулам, - кричит мне Грэг с яхты. Улыбаясь, я любовно показываю ему средний палец. И, вдруг, происходит невероятное и вместе с тем страшное. На какую-то сотую долю мгновения я отпускаю Руби, и она утюжком опускается в воду. О, это было самое страшное мгновение моей жизни! Если бы Грэг узнал, что тогда я, чуть было не утопила нашу дочь, он снова бы избил меня до смерти. О, боже, где она?!!! Ныряю…, в глубине воды вижу крошечный белый силуэт её кружевного чепчика,– это Руби, она словно крохотный розовый лягушонок, распластавшись, гребёт в толще воды всеми четырьмя лапками, ОНА ПЛЫВЁТ в толще воды, она умеет ПЛАВАТЬ, и непросто плавать, а дышать под водой! Потому что для каждого младенца вода – это родная стихия, некоторое время он, набрав в легкие воду, может дышать под водой, так же, как и на воздухе. Со временем это удивительное свойство новорожденного, конечно, утрачивается. Вода становится для нас враждебной стихией, и, попав туда, мы сразу же начинаем захлебываться. Я выхватываю Руби из воды – вредный младенчик легко отхаркивает воду из легких и, как ни в чем не бывало, начинает дергать меня за нос. Уф, пронесло!
  Но едва одно страшное виденье оставляет меня, как другое тут же нахлестывает на меня, словно волна. Да это и есть волна! Она нахлынула на песчаный берег Пунте-де-Кольетта. Но где же Руби?!!! Я точно помню, что здесь только что стояла Руби! Вот же её крошечные следы! Они ещё не смыты волной. Волной?!!! О, боже!!! Руби смыло волной!!! Она утонула!!! Я бросаюсь в воду и плыву, плыву, куда то в синюю даль моря, все глубже и глубже! Только теперь я понимаю, что все это сон – дурацкий ,кошмарный сон! Но почему в этом сне  вода настоящая? Я чувствую её мокрое холодное прикосновение, и слышу смех Руби. Да это же смеется Руби! Значит, она не утонула! Она здесь, со мной!
  Из бассейна Руби брызгает мне воду прямо в лицо.
-Нет, Руби, прекрати, не надо!
-Мам, ну разве так можно?! В бассейн ходят, чтобы плавать, а не чтобы спать. А ты храпишь так, что даже под водой слышен твой храп!
-Прости, Ру, но после вчерашнего я очень устала.
-Бассейн - лучшее средство от усталости! – Руби  подошла ко мне, и, схватив в охапку, кинула в воду.
-Руби, ты что, хочешь убить меня?!
-Нет, я хочу научить тебя плавать. А чтобы научиться плавать, нет более верного способа,  чем бросить человека в воду.
-Спасибо, Руби, а я думала, что умею плавать и без тебя.
-Прости, мам, но ты плаваешь, как жалкий щенок в луже.
-Ну, смотри! Жалкий щенок…Попробуй обгони жалкого щенка! Туда и обратно на счёт три….Раз, два…три!!! – Из своего наблюдения за американцами, я знала, насколько те любят соревноваться. Их хлебом не корми, дай только выиграть, быть первыми, обойти кого-нибудь!
    Моя уловка подействовала. Руби кинулась плыть. Я осталась на  месте. Когда Руби обогнула бассейн, я уже была «на финише» и приветствовала её поднятой рукой. – Ну что я говорила, Ру, - гордо усмехнулась я. – Кто из нас плавает быстрее?
-Но как это возможно, - удивленно захлопала своими красивыми ресницами Руби.
-Вот так, - сделав «невинные глазки», пожала я плечами.
-Погоди, да ты не плыла! – наконец, догадалась Руби. – Это все одна из твоих шуточек!
-Думай, как знаешь, только я хочу спать. Пойдем в номер.
-Да, ну, тебя, мам, опять ты гундишь, как старая бабка.  Я хочу купаться и буду купаться!
   Я знала, что если чего Руби захочет, то её всё равно не переубедить, и весь последующий день мы провели в гостиничном бассейне. В номер мы вернулись уже поздно вечером.
  После «целодневного» плесканья в бассейне, бедняжка Руби так вымоталась, что, едва дойдя до кровати, рухнула в неё прямо с обувью. Я аккуратно сняла с неё её длинные наездничьи казакины на каблуках и поставила их возле кровати. Затем я потеплее накрыла её одеялом и пощупала губами лоб – не горячий ли? «Шутка ли, провести весь день в воде! И я тоже хороша – зачем было так потворить ей», – ругалась я про себя.
  Но Руби было похоже все равно, что я так за неё волновалась. Раскидав свои ещё не просушенные золотистые локоны по подушке, Руби мирно посапывала. Когда она спала, она напоминала спящего рождественского ангелочка. Она была такой хорошенькой, что её хотелось зацеловать до смерти.
  Я заботливо положила ей руку на подушку, чтобы рука не затекла. Её локон коснулся моей ладони…
  Я невольно залюбовалась красивыми волосами Руби. «Когда-то и у меня были такие волосы – длинные, золотистые роскошные локоны, спускающиеся почти до самой поясницы. А теперь? Что осталось от них теперь? Одно название…»
  Я пощупала свою голову и с омерзением обнаружила там жидкие колечки кошачьего пуха. Гадость. Поразительно жутко бывает наблюдать на себе, как беспощадное время медленно превращает тебя из прекрасного в безобразное.
  Словно тяготясь моим  прямым взглядом, Руби отвернулась на другой бок. Вот и все, значит и мне пора спать, но перед тем, как лечь спать я должна была сделать одно дело…



Часть вторая

Звонок домой


  Аккуратно, чтобы не разбудить дочь, я встала с постели и отправилась в ванную. Запершись на щеколду, я достала свой мобильный и позвонила домой.
  Вот уже месяц у меня не было никаких известий из дома. Только теперь, когда я услышала долгие гудки в трубки, я вспомнила, что разница между Питером и Цюрихом составляет два часа. Или три? Впрочем, какая теперь разница.
  Гудок звонка тянулся долго. Пожалуй, слишком долго. Это начало действовать мне на нервы! Но вот я услышала едва различимый щелчок в трубке. Сразу вслед за  ним ответил голос Алекса:
-Алло.
-Алло, Алекс, это ты? Как я рада тебя слышать! Ну, как вы там, как дети, у вас все хорошо, все здоровы?!
-Да вроде бы все, только вот твой Грэг немного прихворал. («За кадром» я услышала кашель Грэга). Послушай, Лиля, я должен тебе кое-что сказать…- по голосу Алекса я поняла, что он заметно нервничает.
-Погоди ты, Алекс, что с Грэгом?! Ты сказал, что он болен?!
-Да ничего страшного, обыкновенная простуда. Я сейчас не о нём. Я должен тебе сказать, что…
-Меду давал? – оборвала я его внезапным вопросом.
-Давал, и наливку ему твою тоже давал! – раздражённый моим вопросом, Алекс явно издевался надо мной. – Постой, я должен тебе сказать кое о чем. Так вот…
-А платочек завязывал на голову?!
-Кому?
-Грэгу конечно же! Когда он простужается, ему обязательно надо завязывать платочком голову, чтобы его ушки были в тепле!
-Мать твою, Лиля, ты что, совсем обалдела там со своим Грэгом! Послушай внимательно, что я тебе скажу: сегодня утром к нам в дом  явился губернатор Флориды!
-Что?!! – от ужаса я чуть было не выронила трубку в джакузи.
-Губернатор Флориды!!! – орал в трубку Алекс.
-Как губернатор? – переспросила я охрипшим голосом, потому что почувствовала, как  какой-то «непроглатываемый» ком начинает сдавливать мое горло все сильнее и сильнее.
-Вот так, губернатор Флориды! – совершенно уверенно подтвердил Алекс.
-Покойный? – еле слышно прошептала я в трубку, при этом мой голос наполнился мистическим ужасом.
-Ели бы, живой!
-Как живой?! Он же того…!
-Да не тот губернатор, которого …того, а ихний новый губернатор Флориды …Как же его…того… Вот чёрт, позабыл, как его зовут. Сейчас, у меня тут осталась его визитка…ах, вот губернатор Джимми Кью…
-Какой ещё Кью?! Я не знаю никакого губернатора по имени Кью! Есть президент по фамилии Кью, но ведь он тоже кажется того…не живой.
-Он не живой, а его внук живее всех живых. Вот его внук то и приходил сегодня к нам.
-Прекрати, юродствовать, Алекс, мне сейчас не до смеха! Говори, какой ещё такой внук, и что он хотел от нас!
-Я и объясняю: внука президента Кью выбрали новым губернатором Флориды, как раз после того, как твоего Барио укокошили террористы…. – Я вся побелела. Мне вдруг вспомнился Грэг. «Неужели?!! О, боже!»
-Алекс,  мерзавец, ты всё-таки выдал моего Грэга посольству?!
-Ничего я не выдавал твоего Грэга! – огрызнулся на меня Алекс. – Этот твой губернатор Кью сам приперся – я его не звал.
-Так он видел Грэга?!  Он узнал его?! Ему грозит депортация, тюрьма!
-Да, погоди ты, о, твоем Грэге здесь и речи не шло! Вон он лежит тут рядом и кашляет. Я говорю, губернатора Кью интересовала только твоя дочка Руби, а Грэга он не трогал. И, вообще, мы тут очень мило попили с сенатором чай, поболтали о жизни, он вполне милый парень и даже купил Грэгу лекарства, а насчет своего Грэгсона ты не волнуйся, я представил ему нашего каторжанина, как твоего братца.
-Дай мне Грэга к трубке! Сейчас же!
-Да подожди ты, не суетись! Дам! Только выслушай меня до конца. Если бы губернатор Кью хотел арестовать Грэга, он сделал это сейчас же. Его интересовал вовсе не Грэг, а Руби, точнее куда Барио дел миллионы, которые тот украл из американской казны. Ты разве не слышала, какое «дело» о твоих миллионах тут раздула наша доблестная пресса?! Весь город, почитай, гудит целый месяц о сказочных богатствах Петушинской «губернаторши»! Вот теперь то они уж попомнят тебе барана в заднице!
-М-м-м-м! – я схватилась за голову. Только теперь мне стало все мучительно ясно. Теперь и новый губернатор Флориды охотится за нами, и не отпустит нас, пока Руби не станет его заложницей. - Алекс, милый, скажи, что я должна делать?!
-Ты хотела спросить моего мнения, так я отвечу тебе: хватай скорее свою дочку и беги, куда глаза глядят! Вам нужно отсидеться где-нибудь, пока вся эта шумиха вокруг ваших миллионов не утихнет. Если Кью пронюхал про деньги, он не отстанет от вас. Кстати, забыл спросить, что вы там делаете в своей Швейцарии?
-Ничего, отдыхаем, едим фондю,  покупаем сумочки от Гермес, купаемся в бассейне, - стараясь придать голосу как можно более непринужденные нотки, ответила я.
-Так значит…!
-Молчи, Алекс, ради всего святого, молчи! Да! Да! Да!
-Тогда, не теряйте не секунды времени! У них тут такая агентурная сеть, что Кью наверняка уже знает, что вы в Швейцарии! Возможно, их ФБР  уже запеленговал наш разговор! Бегите, иначе будет слишком поздно!
-А Грэг, дай мне Грэга! – заорала я в трубку. У меня было страшное, но явственное  ощущение, что я буду разговаривать с Грэгом в последний раз. В трубке послышался хриплый кашель Грэга. – Грэг, Грэгочка, Грегги, милый, прости, прости меня за все!
-Лили! Лили! Детка, если что-нибудь со мной случится, если мы больше не увидимся, то знай, что я очень-очень  люблю тебя!
-И я тоже люблю тебя! – зарыдала я в трубку.
-Хватит, любовнички', заканчивайте разговор, - послышалось отдаленное эхо баска Алекса, и трубку повесили.
  Длинные гудки болью отдавались в моём ухе. После звонка домой наступило полное опустошение. Я не знала, что мне делать, куда бежать. И снова бежать, бежать как раненное, затравленное животное, бежать в неизвестность, бежать, сама не зная куда, лишь только затем, чтобы спасти свою жалкую ничтожную жизнь от тюрьмы, бежать, чтобы снова продолжать жить в непрекращающемся,  постоянном страхе…
  Господи, когда же, наконец, кончится эта губернаторская травля? Когда нас, наконец, оставят в покое и дадут жить? Просто жить и распоряжаться своей жизнью, как нам нравится, как мы хотим…. Но нет, даже после своей смерти этот проклятый губернатор Барио не дает мне покоя со своими деньгами!
   Я бы с радостью покорилась новой судьбе и не стала бежать, потому что мне надоело жить в страхе и в бегах, как затравленному животному. Только на этот раз животное было не одно, у него был детёныш, которого оно было обязано защищать до самой своей смерти. Это почти не человеческое, но животное осознание опасности начало заполнять мой мозг, когда я стала немного приходить в себя после телефонного разговора.
  И, вдруг, в меня что-то стукнуло: «Надо бежать!» Я ощутила это почти так же явственно, как дикий зверь предчувствует в лесу засаду. 
 Я побежала к дочери и сильными толчками в плечи стала будить её.
-Проснись, Руби, проснись! Нам надо немедленно уезжать отсюда!
-Ну, что там ещё?! – послышалось недовольное ворчание сонной Руби.
-Собирай вещи! Мы уезжаем! – Я уже нервно вертелась, забрасывая кое-как дорогие Рубины вещи в чемоданы.
-Мам, ты что, спятила?! Посмотри который час!
-Не разговаривать! Мы уезжаем немедленно! – заорала я на Руби. Этот крик, почти сорвавшийся в истерику, заставил Руби окончательно проснуться, и с ужасом уставиться на меня, словно я и впрямь в этот момент внезапно лишилась рассудка.
-Мам, а ты не могла бы мне объяснить в чем дело?! В чем причина столь поспешного отъезда посреди ночи?!
-По дороге объясню, а сейчас одевайся!
  Удивительно, но Руби на этот раз не надо было долго упрашивать. По-видимому, мой испуганный голос посреди ночи произвел на неё нужное впечатление.
  Сдав ключ сонному администратору, мы, сломя голову, помчались по промозглым холодным дождем улицам Цюриха.




Часть третья

Дикий губернатор


США, Флорида, Институт Скорой Психиатрической Службы в Орландо Popsomp Hills


   Единственная психиатрическая клиника во Флориде, как и самая закрытая тюрьма Коулман, где отбывал свой пожизненный срок Грэг, по иронии судьбы тоже находится в Орландо, на родине Диснея. И называется она «Popsomp Hills». Впрочем, есть и другое название этого учреждения, которое ему дали сами больные, - «Pop Some Pills»*, потому как в этом закрытом учреждении практикуются самые опробованные и «надежные» методы лечения психов, практикующиеся ещё со времен «милейшего» американского  доктора  Фримена*, и для психов там таблеток не жалеют.
  Вообще-то, об этом «замечательном» учреждении Флориды можно рассказать множество жутковатых историй, случившихся там за все триста лет его существования, но, продолжая свое повествование, я не буду сейчас останавливаться на них. Скажу только одно «Popsomp Hill» – это одно из тех учреждений, в которые лучше  никогда не попадать.
  Туда-то и доставили нашего одичавшего губернатора, проведшего почти месяц в гнезде орлана. Одним словом из гнезда орлана Коди Барио прямиком доставили в Орландо, где его уже поджидала его верная подруга Долорес.
  Только сам «доставленный» вряд ли понимал, что с ним происходит, и куда его собственно привезли. Он ни с кем не разговаривал, только из его горла время от времени вылетали нечленораздельные звуки, переходящие в какой-то звериный рык, будто он ругался на кого-то или командовал кем-то. Иногда он щелкал зубами, по видимому имитируя щёлкующий клекот птенца орлана, и, маша своей культей и здоровой рукой, имитировал «позу птенца», когда служащий больницы с опаской подносил к его рту ложку с йогуртом.
  Когда его доставили, все тело несчастного бродяги было покрыто ужасными дождевыми язвами и бесчисленными порезами. Он словно библейский дикий Исав*, заросший и немытый, и при этом совершенно обнаженный, восседал на белоснежных простынях, по-турецки скрестив ноги в самой неприличной для голого позе. Даже из простыней, одеяла и подушки он соорудил себе некоторое подобие гнезда, свалив все в кучу посредине постели, и просто усевшись на неё. Одним словом, всё поведение и вид обнаруженного в гнезде человека говорили о том, что он уже давно потерял всякий человеческий рассудок.
  Даже видавший виды персонал психиатрической лечебницы и те опасались подступиться к нему, потому что, судя по его худощавой, но сильной,  жилистой конструкцией тела, горящим хищным безумием глазам, он напоминал дикую пантеру, готовившуюся кинуться на любого, кто коснётся его. Чтобы привести его в более или менее божеский вид, человеку-птице, как уже успели окрестить его доктора, даже пришлось сделать успокоительный укол.
   Когда волосы и отросшие, как лопаты ногти  (напоминавшие теперь скорее черные ногти шимпанзе, роющейся в муравейнике) с трудом удалось обстричь при помощи безопасной стрижущей машинки, то все, кто был там, расступились в немом ужасе – перед ними лежал их покойный губернатор Флориды, вернее, он был не покойный, а совершенно живой, потому что ещё дышал, тяжело вздымая широкую грудь.
  Чтобы прояснить ситуацию с неожиданно воскресшим губернатором Флориды из Орландо в резиденцию губернатора в Таллахасси был немедленно отправлен запрос.
 
  Мы опустим все подробности избрания нового губернатора Флориды. Мы опустим весь тот неразрешимый узел политических интриг, связанных с этими самыми скандальными в Америки выборами, полными грязных политический технологий. Скажем только одно – в результате них Флорида получила самого молодого в истории Штатов губернатора – двадцатитрехлетнего внука покойного экс-президента Кью, Джимми Кью Младшего.
  Несмотря на столь юный возраст Джимми Кью Младший был заядлым республиканцем, и твердо намеревался проводить политику поддержки интересов влиятельного белого меньшинства Флориды*, на чьи деньги ему собственно и удалось выграть эти выборы. Одним словом, Барио сделал свое дело – ценой труда миллионов заключенных он вернул Америке рай для белых толстопузых республиканцев-миллионеров, снова превратив её в процветающий элитный Штат, каким она была до цунами, и теперь, когда надобность в столь решительных действиях отпала, когда восстановление Флориды подошло к концу, «Архипелаг –ГУЛАГ»* Барио был никому не нужен, Барио мог умереть, что он собственно и «сделал», ещё до того, как его политический курс его был объявлен преступным, а само его правление – преступлением против человечества. Настало время для более спокойной  и рассудительной политики консервативной партии республиканцев, которые бы взяли порядок во Флориде в свои надежные  руки.
  Я думаю, не нужно объяснять вам, что Джимми Кью Младший был лишь марионеточным правительством, всецело подчинявшийся власти президента - однопартийца, который с помощью его хотел продлить свой срок пребывания на президентском посту ещё  пару раз. Одним словом, знаменитая политическая смычка – губернатор Флориды – президент снова работала на полную катушку.
  А теперь, когда Джим после столь долгих и трудных выборов принимал дела, раздался этот звонок. Второе воскрешение покойного губернатора Флориды было уже совсем ни к чему. В тайне Джимми Кью надеялся, что Барио погиб вместе со своей дурой Долорес во время наводнения. Только сейчас, когда среди ночи в его резиденции раздался этот злосчастный звонок, Джим понял, какой наивной была его мечта. «Похоже, этот Барио никогда не издохнет и не оставит его в покое!» - кипя от злости, думал Джим, когда его вертолет мчал по направлению в Орландо.
   Теперь, ему, усталому и злому, как никогда хотелось пристрелить Барио, чтобы он больше никогда не воскресал. Просто вложить пистолет в его большое ухо и спустить курок, затем долго и с наслаждением смотреть, как его кроваво- черный мозг заливает его голову. О, если бы он только мог убить своего мучителя, унижавшего его столько лет, он сделал бы это, не раздумывая, безо всякого сожаления. Если бы он только смог….
  Что касается Руби, Джим уже знал, где она находится. Тот скандальный репортаж о новоявленной Петушковской «миллионерше» не остался не замеченным американскими спецслужбами. Оставалось только одно – поехать в Россию и забрать Руби у матери. Джим сделал бы это немедленно, но дела задерживали Джима во Флориде.
  Когда измученный бессонной ночью Джим, вошел в палату к Барио, он застал совершенно иную картину, чем была той, когда Барио только что доставили в психиатрическую клинику.
  Барио, замотанный с шеи до пят в белую простыню, теперь напоминал собой скорее «древнеримского сенатора», с картины Перова «Свежий кавалер». С тех пор, как с него сбрили лишнюю растительность (точнее наголо обрили с макушки до пят), рассудок будто бы вернулся к больному. Теперь, ходя в столь странном одеянии из одной- единственной простыни (поскольку одежды Барио тоже  пока не выдавали, очевидно, до выяснения личности), он, повелительно подняв свою ужасную, лилово-синюю культю вверх, словно Цицерон* произносящий свою речь, громко декламировал наизусть статьи Американской конституции, так что стены психиатрической больницы буквально сотрясались от его визгливого голоса.  Было ощущение, что в психиатрической больнице заселился Гитлер, и теперь орал во всю глотку.
  Когда новый губернатор Джимми Кью Младший приехал в больницу, представление было в самом разгаре. Барио ходил из угла угол, словно раненный зверь, пойманный в клетку и, воздев высоко свою культю, точь-в-точь как это делал маленький человек с косой чёлкой, погубивший полмира, громко читал по слогам статьи, словно делал это для себя. Глаза их встретились…
  Вдруг, произошло невероятное. Безумец мгновенно выздоровел. Было ли его выздоровление заранее запланированным, мы не знаем, но, увидев Джимми Кью, до этого блуждающий безумный взгляд Барио мгновенно прояснился, и он заговорил, точнее, сразу же сорвался в крик:
-Какого чёрта, Джим! Я ждал тебя, а ты бросил подыхать меня на этом болоте, как последний ублюдок! Что б тебя, поганый сосунок! И это вся твоя благодарность, за то, что я для тебя сделал?! Чего молчишь?! Отвечай, когда тебя спрашивают!
 Джим поначалу растерялся. От громкого крика Барио его снова охватило то омерзительное чувство вины и собственной ничтожности, которое испытывает внезапно застигнутый за мастурбацией подросток, когда отец стоит над ним и орет ему прямо в самое ухо, при этом требуя ответа.
   Губернаторская осанка Кью мгновенно исчезла. Джимми съежился, будто ему на голову вывалили утренний горшок. А Барио продолжал орать, тыча перед его носом корявым грязным пальцем и брызжа от ярости слюной прямо в лицо Джима.
   Только спустя некоторое время к Джимми стало приходить осознание, что Барио больше не опасен для него, что он ничего не может сделать ему, потому что теперь он губернатор Флориды, а Барио псих – простой американский псих, которого посадили на цепь, словно бешеную собаку, что рвалась и огрызалась прямо возле его уха, но никак не могла укусить.
  Первой и самой здравой мыслью Джима было просто спокойно заверить  окружающих,  что они ошиблись, что этот бродяга никакой не губернатор Барио, как утверждал сам больной, а просто помешавшийся несчастный, очень похожий на губернатора, и чтобы с несчастным больным обращались гуманно и всё в таком роде. Джим уже  обдумал заготовленную фразу и набрал в легкие воздух, как вдруг произошло то, что он никак не смог предугадать – в палату к Барио буквально ворвалась Долорес.
-Да, это он! Он, я же говорила вам!

   Кто её пустил сюда – было не ясно. Было ясно одно – игра нового губернатора была проиграна. Теперь Джим никак не смог скрыть наличия губернатора Флориды. Оставалось одно – отрицать всё до конца.
-Оставьте нас одних, пожалуйста, - нахмурившись, произнес Джим.
-Вы уверены в этом, господин губернатор? – спросил один из охранников Джима.
-Да, уверен! – крикнули двое мужчин в один голос.
   О чем говорили двое в закрытом боксе палаты для буйных остается загадкой. Толстые перегородки «Popsomp Hills» не пропускали ни единого звука.  Только по выражениям лиц и жестикуляции разговаривающих было видно, что разговор у них идет трудный. Те, кто наблюдали за ними сквозь скрытую камеру видео наблюдения, были преизрядно удивлены поведением двух мужчин. Казалось, с минуту назад они готовы были перегрызть друг другу горло, и, если бы не цепь, за которую страшный одноглазый калека в простыне был прикован к стене, то он бы наверняка растерзал своего молодого оппонента. Но молодой губернатор не  боялся его, он стоял лишь в нескольких дюймах от машущего возле его носа лиловой культи калеки и спокойно смотрел ему в глаза, словно поток бранных слов и самых неприличных жестов, которые изрыгал на него одноглазый, был обращен не к нему.
  Но все закончилось быстрее, чем началось. Губернатор что-то сказал ему, и калека как будто успокоился. Его единственный глаз его снова вошел в свою орбиту. Теперь они разговаривали спокойно, просто сидя друг подле друга, как будто знали друг друга всю жизнь.

-…надеюсь, вы понимаете, единственным выходом для вас и для меня будет, если вы с Долорес навсегда покинете США и уедете в Европу.
-…а что скажут они? - Барио кивнул на двери.
-Никто не узнает об этом, я даю вам слово…
-…как в тот раз, когда я, чуть было не подох на том болоте?! Если ты хочешь избавиться от меня, то лучше просто пристрели меня здесь  - это будет лучшим выходом для нас обоих!
-Если бы я хотел избавиться от вас, я сделал это бы тысячу раз ещё там, на болотах! Мы вместе прошли весь этот путь, не для того, чтобы он так просто окончился.
-А, я знаю, что тебе нужно - тебе нужна Руби, - рассмеялся Коди. – Вот оно что! Вот, что удерживает тебя от решительного шага. Вот что удерживает тебя от того, чтобы убить меня.
-Да, плевать я на тебя хотел, Барио! Я и без тебя знаю, где находится Руби! Ты спрятал её в России, у своей матери Ты думаешь, я не смотрел репортаж. Как только я покончу с делами, я поеду в Россию и заберу её.
-А-ха-ха-ха! Какой же ты наивный дурак, Кью, если ты действительно полагаешь, что Руби надо искать в России.  Я бы не стал посылать её туда, если бы знал, что ты найдешь её там.
-Что всё это значит, Барио?!
-Что значит?! Ха-ха-ха! Это значит, что ТЫ никогда не найдешь моей дочери там –вот что. Птичка выпорхнула из клетки, до того, как наш птицелов собрался проверить свои силки! П-р-р-рф!
-А где же…?! Где мне искать, Руби?! –почти  заорал на него, начинающий выходить из себя Джим.
-В Вене, Париже, Лондоне, в любом другом месте, только не в России.
-Что все это значит?! Ты снова блефуешь, бывший сенатор Барио. Блефуешь, потому что ты теперь бессилен снова играть против меня.
-Какой же ты придурок, Кью, даже если бы я и вправду  знал, где находится моя дочь, то и тогда не сказал тебе. Но дело в том, что Я САМ не знаю! Я знаю только одно, что такой прекрасный цветок, как моя дочь просто физически не сможет существовать в этой клоаке под названием Россия. Так что ищи её в любом другом месте, только не там.
-Да, ты,  ублюдок, Барио, ты ненормальный и опасный псих! Сейчас я запру тебя в этой долбанной психушке, и ты сдохнешь тут, как собака, как растение, как последний… - рассерженный голос Джима сорвался в отвратительный бабий визг.
-Тебе будет не так-то легко избавиться от меня, малютка Джим! Если ты оставишь меня здесь, то я стану твоим кошмаром, твоим самым страшным ночным кошмаром. Я расскажу им всё: кто дал тебе денег на выборы, кто за всем этим стоял, кто на самом деле был твой дедушка – пидер, жалкий пидер с крохотным пенисом, который сам ничего не мог без помощи своего губернатора, прикрывающем его задницу. Представляешь, как это отразиться на твоём замечательном рейтинге, сенатор Кью.  Теперь, когда мне нечего терять, меня ничто не остановит. Брось, Джим, мы же с тобой столько лет вместе, мы одна команда, и ты хорошо знаешь меня – я слов на ветер не кидаю.
- Тебя превратят в растение раньше, чем ты откроешь здесь свой рот, бывший сенатор Барио.
-Не превратят, пресса уже дежурит у ворот Попсомпсхилла, к тому же Долорес, верная моя подруга, по первому моему желанию всегда готова исполнить все, что я прикажу ей.
-Долорес, да она полная идиотка, твоя Долорес! По сравнению с её грудями, её мозги просто эмбрионы. Кто будет слушать бред этой дуры?!
-Согласен, Долорес не слишком умна, но даже у ней есть одно замечательное качество –эта женщина верна и преданна мне, как собака. Если сейчас я не выйду из этих дверей, она даст пресс-конференцию и расскажет жаждущим журналистам всё, как было. С минуту на минуту все ждут чудесного воскрешения губернатора Барио. Так что, либо ты прячешь меня с Долорес там, где нас никто не сможет найти, либо Долорес рассказывает всё прессе. Так что решайся, сенатор Кью, - убедительный голос Барио не оставлял сомнения в решительности намерений бывшего сенатора.
-Хорошо, - сдался Кью. – Я сделаю все, как ты захочешь. Я спрячу вас в Унтервассе. Там вас никто не сможет найти.
-Где?!
-В Унтервассе.
-Неужели, ты хочешь утопить нас?! –не на шутку испугался Барио.
-Почему утопить? – не понял Кью.
-Унтервассе…Насколько я знаю немецкий, это же переводится как: «под водой». Ты хочешь спрятать нас с Долли «под воду»? То есть утопить? Ты, верно, смеешься надо мной, президентский сосунок?
-Унтервассе- это «не под воду», - так называется одно затерянное местечко в восточной Швейцарии близ лыжного курорта Тоггенбурга. Когда-то на Рождественские каникулы мы с дедом сбегали в Тоггенбург от целого мира, чтобы покататься на лыжах. Не даром же говорил мой дед, что на лыжном курорте Тоггенбурге можно спрятать целый полк солдат, а не то, что одного президента Соединенных Штатов Америки. А что касается отдыха – это настоящая Мекка для горнолыжников и сноубордистов. Так что, думаю, вам с Долрес будет там чем заняться.
-Ты предлагаешь мне с Долорес заняться горными лыжами? Ты что, Джим, за всю свою жизнь я почти не видел снега, а ты предлагаешь мне скакать на сноуборде по горам, как малолетнему придурку?!
-Я и не предлагал заняться горными лыжами. Для вас у меня приготовлено специальное шале, где вы сможете прекрасно провести время вместе, подальше от людских глаз.
-Довольно делать из меня идиота, Кью! Опять все как в тот раз?! Ты заталкиваешь нас в какую-то богом забытую дыру, чтобы мы там окончательно околели от мороза и голода.
-Это не дыра, бывший сенатор Барио. Горнолыжный курорт Таггенбург один из лучших в Швейцарии, просто о нем не все знают. Недаром же мой дед говорил, что Куршевель* предназначен для всего мира, а Тоггенбург швейцарцы избрали для себя. Потрясающие пейзажи: горы, водопады, долины, чистейший воздух. Тот, кто хоть раз побывал в Тоггенбурге, никогда не забудет этого места…
-Короче, Джим, когда выезжаем?
-Прямо сейчас. Вертолет доставит вас в аэропорт Майами, а оттуда прямым рейсом в Цюрих. Дальше вы поедете поездом. Надеюсь, вам все понятны мои планы, бывший сенатор Барио? Извините, но большего предложить я вам все равно не могу, - у меня слишком мало времени, чтобы тратить его на вас. Решайтесь, либо вы сейчас соглашаетесь с моими условиями, либо все остается, как есть. Со своей стороны я могу заверить вас, сэр, что я буду отрицать все до конца, а что станет болтать нанятая вами бульварная пресса – меня абсолютно не интересует.
-Хорошо. Пусть будет по-вашему, Кью. Только прикажите своим людям выдать мне более приличную одежду, не ехать же мне в Швейцарию в этой простыне. – «Однако, ублюдок, ты научился разговаривать», - со злостью подумал про себя Барио.

   Спустя двадцать минут с крыши «Попсомпсхилла» уже отлетал губернаторский вертолёт. Всё было, как в шпионском романе. Небольшой спортивный вертолет был переполнен до отказа людьми - если учесть, что добрую половину пространства занимала собой колоритная (калорийная) фигура Долорес Кареро Альвада, которая уже ждала ребенка от губернатора.



Россия, Санкт-Петербург


Часть четвёртая

«Снеговики»


      После нашего с Руби отъезда жизнь в маленьком домике в Петушках потекла своим чередом. Без женского глаза такое  большое хозяйство содержать было нелегко.         Однако, Алекс, оставленный в доме «за старшего», как мог справлялся с домашними обязанностями по дому: он сам варил, стирал и убирал за всеми – в общем, следил за всем порядком в доме.
  Странно, но никто из домочадцев не возражал против этого «старшинства», даже Грэг, хотя он был всего лишь на восемь лет младше Алекса и, по идее, в качестве моего первого мужа, должен бы считаться с Алексом как бы «на равных». Но самое удивительное заключалось в том, что Алекс не только полностью подчинил себе Грэга, он буквально «усыновил» его, и относился к нему, как к своему ребенку, причем самому младшему, ставя его по интеллекту даже ниже своей дочери Ксюши.
  Не знаю, и в правду ли считал он Грэга идиотом, или это были ещё более странные взаимоотношения, именуемые бескорыстной мужской дружбой, когда двое мужчин буквально спят в одной постели (я сейчас ни в коем случае не имею в виду гомосексуальные отношения), но, так или иначе, в отсутствии в доме «главной самки», то есть меня, самой природой обязанной отвечать за все, и, на которую моему второму муженьку удобно было при всех свалить вину за то и дело случавшиеся в многолюдном доме бытовые неприятности как-то: невымытую сковороду с присохшим в ней дохлыми тараканами, случайно поставленную в стол Грэгом и забытую там навеки, обгаженный Грэгом же дорогой шведский унитаз и прочие гадостные мелочи (виновником которых зачастую случался не совсем аккуратный в быту Грэг),  Алекс взял полную опёку не только над домом и детьми, но и над самим неряхой-Грэгом и опекал его точно так же,  как и своих собственных детей.
  Это было хорошо видно во время обеда… То есть, простите, во время завтрака, потому что из-за банальной мужской лени готовить и мыть целый день за всей оравой посуду (как он  называл теперь нашу семью),  Алекс твердо решил, что  будет готовить только один раз в день. Таким образом, со времени моего отъезда в Швейцарию, все завтраки обеды и ужины в нашем доме слились в один большой и сытный завтрак, который обычно подавался ровно в семь часов, перед уходом детей в школу и институт. В остальное время все домочадцы перекусывали лишь тем, что им удавалось припрятать с утра, потому что после завтрака Алекс крепко-накрепко запирал кухню на ключ – подальше от голодных ртов.
  Грэг не особенно страдал от этого нововведения. По своей тщедушной природе он, вообще мало ел. И то, что подавалось с утра, ему вполне хватало до позднего вечера, в отличие от молодых и сильных организмов растущих ребят, постоянно требующих энергетической подпитки. Надобно сказать, что больше всего от чудачеств отца страдали его собственные сыновья, которым постоянно хотелось есть, парни то и дело искали способ, как выманить у отца побольше денег, чтобы хоть как-то набить чипсами брюхо в какой-нибудь захудалой студенческой закусочной, что ещё больше всего сердило отца, привыкшего к экономии.
  Что касается готовки, то Алекс готовил отвратительно. Если он, к примеру, готовил, щи, то  он будто нарочно кидал в него столько мяса, что ложка, брошенная в это жирное месиво из кислой капусты и жира, могла стоять вертикально. Одним словом то, что готовилось в котелке у Алекса, скорее напоминало свиную бурду, для откормки сальных свиней, нежели нормальную человеческую пищу.
  Однако, каждое утро, ни свет ни заря, Алекс поднимался, и, одев фартук, принимался за готовку. В большущую кастрюлю он клал увесистый мосол кости, который покупал на ближайшем рынке, и начинал варить. Варил он его  долго – часа два - полтора. За это время Алекс успевал вернуться в постель, чтобы досмотреть свой последний сон. Часто за это время, пока Алекс, забыв о щах, храпел в постели, жир заливал плиту, и несколько раз уже случалось, что домочадцы едва не угорели от газа. Если бы не обоняние Арчибальда.
  Старый, облезлый пес, с торчащим наружу скелетом, похожий теперь более на «крепыша» Освенцима, однако, не утратил своего замечательного нюха. Каждый раз, когда бульон заливал плиту, Арчибальд поднимал  такой истошный вой, что все в доме волей-неволей просыпались.
  Если все проходило благополучно, Алекс вынимал мосол и принимался готовить. Вся его дальнейшая «готовка» заключалась в том, что он лез в погреб, доставал из бочки квашеную капусту и кидал её в щи. Возиться с остальными ингредиентами Алекс не считал нужным. Правда, иногда, когда у Алекса бывало не столь ленивое настроение, он открывал пол-литровую банку свеклы и, неряшливо порубив  её крупными кусками, кидал туда же. Это у него называлось «борщ».
   К чести Алекса надо сказать, как ни была плоха его грубая мужская стряпня, но это была ЕГО кухня. Он даже не позволял своей дочери Ксюше возиться на кухне, опасаясь, что это может быть неправильно истолковано парнями, дескать, матери нет, вот, «запряг» бедную сироту за готовку. Всё, что касалось дома, Алекс делал сам или, в крайнем случае, просил Грэга сбегать в магазин. «Тянуть жилы» детям не дозволялось. Старший Сашка уже заканчивал университет и писал диплом, а Володя в выпускном классе уже готовился к экзаменам. Когда Алекс видел своих сыновей за книгами, он так радовался, что не смел, даже дышать на них. Одним словом, пусть ничто не отвлекает мальчиков от их учебы – об остальном позаботится их отец.
  Но время шло, и с каждым днем Алексу становилось все трудней поддерживать семейную идиллию. У него заканчивались деньги, а новую работу Алекс так и не нашел.
   Деньги таяли стремительно, и с каждым днем положение семьи становилось всё отчаяннее, хотя Алекс, как мог,  старался скрывать это от всех. Только Грэг замечал, что день ото дня, его «дружище» Алекс становится всё более каким-то серьезным и замкнутым. Он больше не предлагал ему втайне от детей пропустить стаканчик «клубнички» перед обедом, вместо этого он встречал его на кухне хмурым молчанием, будто Грэг был перед ним в чем-то виноват, и бывал рад, когда Грэг скроется в своем «мышином» углу за переводами на целый день. Тогда Алекс доставал «клубничку» и долго в одиночестве пил на кухне, растягивая небольшой граненый стакан на целый день.
  Но сегодня всё было кончено. Сегодня у Алекса, когда он вчера раздал сыновьям деньги на обеды, закончился последний его трудовой рубль, и он понимал, что больше все равно ничего уже нельзя было поделать, и поэтому в этот день настроение у Алекса было особенно паршивым.
  Но, несмотря на это, он все так же встал спозаранку и сурово варил свой жирный борщ в огромной кастрюле. Затем так же сурово разливал свое жиро капустное месиво по тарелкам – по два огромных половника «на нос» и с таким же суровым видом поедал его. Боже упаси, было критиковать стряпню Алекса. Первый, кто посмел бы произнести хоть единое слово критики в адрес сего «кулинарного творения», рисковал незамедлительно получить ложкой в лоб. Это касалось всех, включая Грэга.
  Вообще, за столом Алекс не делал ни для кого исключения, даже для маленькой Ксюши. Как и всем ей полагалось два половника его «замечательного» борща, и никакие отговорки по поводу Рождественского поста не действовали на сурового отца. Хочешь-не хочешь – придется есть, как всем, иначе получишь противной, жирной ложкой по лбу.
   Если в беспрекословном подчинении Алексу за столом во время этого ужино-обедо-завтрака все домочадцы были едины, то только не в том, как каждый из них поглощал отвратительное мутно-ржавое месиво под названием «домашний борщ». Грэг, привыкший к тюремной баланде, справлялся с ним за раз-два, одним словом, профессионально: чтобы придать этой стряпне более-менее удобоваримый для цивилизованного человека вид, он разлагал борщ на составляющие – сгребая гущу в один край тарелки и оставляя жижу в другой; затем он сначала поедал жижу, отцеживая её мелкими глотками, словно паршивый поросенок, цедящий  тюрю в
 корыте (он считал это супом), затем принимался за «гущу», предварительно хорошенько размяв её ложкой, чтобы она лучше проходила сквозь его почти беззубый рот (это он называл пюре). Что касается парней, то им почти всегда было некогда, и, чтобы скорее пропустить сквозь себя омерзительную,  воняющую вареной капустой и чесноком, субстанцию, напоминающую своими «благовониями» скорее желудочную отрыжку, чем еду, они заглатывали борщ целыми ложками, а затем, наскоро,  зажевав все парой пластинок Дирола, убегали на учебу. Последней мученицей, как всегда, оставалась Ксюша. Отцовский борщ для неё давался труднее всех, потому что её девчоночий желудочек был самым маленьким из всех. Едва запихнув в себя пару ложек отцовского варева, она с печальным видом долго ковыряла в тарелке ложкой, словно надеялась отыскать среди капусты и кусков жира «сокровища». В конце концов, Алексу надоедало смотреть на мучения Ксюши, и со вздохом: «…да, иди уже», он отпускал её в школу.
  Но и то, что не доела Ксюша, не пропадало в хозяйстве Алекса. Там, в сенях, уже раздавались голодные поскуливания Арчибальда и пронзительные мяуканья голодного кота Васьки, напоминавшее скорее требовательный вой дикого самца рыси, находящегося в брачном периоде.
  Но сегодня, за завтраком, было что-то не так. Дети, торопящиеся на учёбу, не заметили изменений в поведении отца, но Грэг сразу заметил, что за обедом Алекс ничего не ел, а только печально смотрел в тарелку. Да и когда дети покинули стол – это, казалось, не произвело никакого впечатления на него; он даже не пошел закрывать за ними дверь, чтобы прочесть им вслед заветную молитву, слова которой знал только сам Алекс.
  Когда Грэг вернулся на кухню, он застал Алекса в таком же положении. Алекс сидел всё в той же согнувшейся позе и все так же тупо смотрел в тарелку с не съеденным борщом, словно надеялся отыскать там что-то. Только сейчас Грэг понял, что что-то случилось. Но, не смотря на это, он не решался задавать Алексу вопросов, а молча отправился в свою комнату доделывать перевод.
    С тех пор, как я уехала в Швейцарию, мужчины вообще мало разговаривали друг с другом, то есть почти не разговаривали, очевидно, опасаясь ненароком поссориться и перегрызть друг другу горло ещё до моего возвращения. Поэтому они, вообще, старались не контактировать, а обменивались в день лишь парой фраз, потому что прекрасно понимали, что, когда  теперь они остались одни, без жены, то в случае ссоры, мирить их будет попросту некому.
  Но сегодня Алекс вел себя слишком уж странно. Исписывая свои бесконечные «лингвогобелены», сквозь плечо Грэг заметил, как Алекс вернулся в спальню и тут же лёг в постель. Можно было подумать, что он заболел.
  Грэг все так же крепился и не спрашивал Алекса не о чем. Только в мертвенной тишине комнаты было слышно, как поскрипывает перо Грэга. Однако, эта невыносимая тишина начинала угнетать даже Грэга, слишком уж он привык к ней в своей одиночной камере, но теперь, вне тюрьмы с её толстыми стенами, да ещё в присутствии другого человека, терпеть это привычное внутреннее одиночество  и молчание было сущей пыткой.
   По правде сказать, оставшись один с совершенно чужими для него людьми, Грэг втайне опасался Алекса. Нет, не в том смысле, что Алекс мог убить его, как соперника. Теперь, когда больше всего Грэга угнетало собственного ОДИНОЧЕСТВО И НИЧТОЖНОСТЬ, ОН БОЯЛСЯ ЗА САМОГО СЕБЯ, за то, что в один прекрасный день, не выдержав постоянных унижений от этого чужого ему, русского мужика, живущего в его доме, он просто подойдет к нему, когда тот будет храпеть, и, приставив пистолет к его виску, выстрелит. Грэг уже выследил, где Алекс прячет пистолет – в электрическом щитке за хлипким замком, так что взять его оттуда не составляло никакого труда.
   Нет, большей степенью Грэг ненавидел Алекса не в том смысле, что тот унижал его, считая его полудурком, не имеющим никакого слова в доме, беглым каторжником, неким Гришкой Отрепьевым, приютившимся из милости и прихоти его полусумасшедшей, больной  жены в качестве бедного родственника, - как таковых явных унижений, которые бы Алекс сливал на своего соперника, не было, да и  самого Грэга не волновало, что думал и какими последними словами обзывал его про себя Алекс, но он ненавидел Алекса за то, что тот был её мужем, за то, что тот когда-то лишил девственности его жену, за то, что он прикасался своим жирным грязным членом к ней, его любимой Лили, и он ничего не мог поделать с этим свершившимся фактом…Даже сейчас, когда жены не было дома, но он мог каждый день созерцать своего соперника рядом, который к тому же командовал им, как хотел, ревность подтачивала Грэга, словно вода пудостский* камень, и порой ему хотелось просто придушить домашнего узурпатора руками.
   Несмотря на внешнюю привязанность и мужское товарищество, бывали минуты, когда Грэг  так сильно ненавидел Алекса, что в мыслях Грэга очертания готовившегося преступления принимали почти явные формы, а когда затем Грэг понимал,  ЧТО ОН НИКОГДА НЕ ПОСМЕЕТ СДЕЛАТЬ ПРОТИВ АЛЕКСА ПРЕСТУПЛЕНИЯ, ПОТОМУ ЧТО ОН (Грэг) СЛАБАК, А СЛАБАК, ПОТОМУ ЧТО С САМОГО НАЧАЛА СВОЕГО ЗЕМНОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ УРОДИЛСЯ СЛАБЫМ НИЧТОЖЕСТВОМ, НЕ СПОСОБНЫМ НИ НА КАКОЙ ПОСТУПОК, при этой мысли на душе Грэга становилось ещё мерзее, и в качестве сомонаказания он с почти самомазахистским самоунижением заставлял себя принимать свое унизительное подчиненное положение «младшего мужа» в гареме, как неизбежную и мучительную данность.
   Грэгу было противно видеть этого человека с собой, жить с ним под одной крышей, спать в одной постели.  Он ненавидел внешность Алекса: ненавидел его окладистую бороду и густые  седеющие волосы, потому что сам Грэг был лысый, как лунь, ненавидел его рост и могучую комплекцию русского мужика, потому что против него Грэг казался особенно маленьким и тщедушным, как вьетнамский дистрофик, недожжёный напалмом*, но больше всего он ненавидел его член, его большой толстый член с крупной, как большая слива, выпуклой головкой. Да к тому же, когда они вместе мылись в бане,  Алекс сам часто подтрунивал над ним, называя Грэга «мальчиком с пальчиком».
  В остальном, видимость дружелюбного мужского товарищества, позволяющего им существовать вместе под одной крышей, была вполне приемлемой для обоих (если эти странные взаимоотношения между друзьями-соперниками можно было так назвать). Одним словом, сосуществование «двух петухов в одной клетке» сводилось к тому, что один не мешал другому, и каждый из них не лез в дела другому – таковы были негласные правила, установленные ими самими на период моего отсутствия.
  Но сегодня Грэг понял, что что-то изменилось, что такое положение, что было до этого больше не может продолжаться… Грэг догадывался,  о чем идет речь; он мог даже не спрашивать Алекса о том, что же случилось, потому что знал сам – вот уже неделю Алекс не посылал его за покупками в магазин, а вместо свежего мяса в отвратительном вареве Алекса плавала полу протухшая солонина, заготовленная женой ещё с осени и так до сих пор и не съеденная. Одним словом, всё указывало на полное отсутствие в доме денег. Однако, подойдя к Алексу, Грэг решил начать издалека, будто ничего не подозревал о сложившемся финансовом положении.
-Что с тобой? Тебе нездоровится сегодня? – начал он разговор с заученного из какого-то романа Достоевского фразой. Когда Грэг не знал с чего начать разговор, он всегда начинал говорить очень странно, беря готовые фразы из прочитанных им в тюрьме русских романов.
-Нет, ничего, - буркнул Алекс и отвернулся к Грэгу спиной.
-Ладно, Алекс, не ври я вижу же, что случилось, - начал было Грэг, но Алекс раздраженно прервал его:
-Ты видишь! Что ты там можешь, вообще, видеть сквозь свои близорукие очки, беглый каторжник, когда ты ничего не можешь различить  дальше собственного носа! Хочешь знать, что случилось?! Так я скажу тебе: как раз сегодня у меня закончились деньги, и сегодня я даже не смог дать сыновьям на обеды, потому что я нищий, совсем нищий! Ещё немного – и мы все тут подохнем с голоду! Так что мы в полной жопе, мистер Гарт! Ведь так у вас, кажется, выражаются в вашей Америке?!
  Широко распахнув испуганные глаза, Грэг, смотрел на бессвязные выкрики Алекса, который материл всё и вся, включая самого Грэга, этот дом, собственную вертихвостку –жену, которая «умотав» в Швейцарию, и  став там миллионершей (Алекс почему-то был уверен в этом),  должно быть, напрочь забыла о них.
   Наконец, устав от бессвязных криков, Алекс  уткнулся носом в стенку и затих. Грэг понял, что теперь его очередь «взять слово», чтобы хоть как-то поддержать отчаявшегося Алекса, но он ничего не мог сказать, потому что видел, как плечо Алекса вздрагивало в судорогах рыданий. Грэг был несколько ошарашен поведением своего бывшего соперника. Грэг не понимал, как вести себя перед плачущим Алексом, ему хотелось хоть чем-то утешить его, и с виноватым видом Грэг промямлил себе под нос:
-А может быть переводы? Завтра я получу свой гонорар!
-Да, мать твою, какие переводы! Неужели, Грэгсон, ты серьезно думаешь, что за твои писюльки тебе здесь дадут хоть три копейки?!  Как же, держи карман шире! Лиля всю жизнь прогорбатилась на этих жлобов из «Бюро», и за всё время ей так и не разу не повысили зарплату. Если бы не твой богатенький братец –губернатор, её заработка едва хватило бы, чтобы покушать на три дня! Э, да что с тобой разговаривать, чуркоголовый! Что ты, вообще, смыслишь в нашей поганой русской жизни! А потом удивляйся, что наша женка смоталась от всего этого в благополучную Швейцарию, и, честное слово, я её понимаю – надоела ей весь этот бардак, - вывалив все это на Грэга, Алекс безжизненно махнул рукой и снова отвернулся к стене.
-Я не знаю, насколько я смыслю В ВАШЕЙ русской жизни, но я точно знаю, что единственный выход из нашего положения – это начать работать.
-Где?! Можешь, ты, хренов умник, ещё подскажешь, где мне найти работу перед Новым Годом? - В ответ Грэг только пожал худыми плечами. – Вот видишь, а туда же, американ;с, учишь меня жить, а все потому, что вы все, поганые американ;сы, привыкли учить весь мир, как надо жить.
-Я не учил. Я только предложил единственный выход из нашей ситуации, - обиделся Грэг.
 -Ладно, нигер,  не дрейфь, как-нибудь выкрутимся, на то мы и мужики, а сейчас тащи сюда жёнины наливки, сегодня мы напьемся с тобой как следует.
-Я такой же нигер, как ваш Пушкин, - снова буркнул в ответ обидевшийся Грэг.
-Не обижайся, Грэгсон, но я говорю тебе правду – сейчас работы не найти. Так что давай, выпьем с тобой в честь наступающего.
-Кто этот «Наступающий», и почему мы должны пить за этого господина?
-Наступающий новый год, балда нерусская!
-Но до Нового Года осталось целых семь дней.
-Но не важно, значит, отпразднуем твоё Католическое Рождество по твоему Григорианскому календарю. (Алекс особенно подчеркнул слово «Григорианскому»).
-Послушай, Алекс, сейчас не время находить повод, чтобы напиться. Хочешь заработать денег на подарки детям– нужно работать!
-Ах, ты какой умный у нас сектант, мормон-аммонит,  адвентист седьмого дня, мать твою; как тебе легко читать мне проповеди. Может, ещё подскажешь где, раз ты такой умный американ;с. Разве ты не соображаешь, Грэг, что все предприятия уже давно на корпоративах, и до нас им нет ровным счетом никакого дела, даже если бы мои детки подыхали сейчас с голоду! -  говоря это, Алекс едва не срывался в рыдания, и только присутствие его соперника заставляло сдерживать свои эмоции.
-Мы можем разгребать снег, - спокойно ответил Грэг.
-Что?! Что ты там бормочешь?!
-Разгребать снег! Чего-чего, а этого добра в России предостаточно! Кажется, ты работал снегоочистителем, значит, у тебя найдется пара лопат? Смотри, что твориться на улице. Завтра мы сможем откапывать машины из снега, и получать за это деньги.
-Господи, Грэг, а Лиля не врала - ты и вправду немного того, придурок!
-Пусть придурок, но лучше попробовать сделать что-нибудь, чем сидеть тут и жалеть себя. Так как называют у вас тех, кто откапывает машины из снега – «снеговики»?
  Алекс ещё долго смеялся над «снеговиками» и беспрестанно угощал Грэга наливкой. Когда с «клубничкой» было покончено, оба мужчин пришли в благодатное состояние. Теперь они сидели, обнявшись, словно два голубка, и нежно перешептывались, обсуждая планы завтрашнего предприятия.
   Так или иначе, идея Грэга понравилась Алексу, хотя он совершенно не верил в успех их нового «предприятия», потому что считал его бредовым. Однако, Грэг, с присущей ему американской самоуверенностью, нисколько не сомневался в успехе. Одним словом, для обоих мужчин, наступил такой момент, что, кроме собственной нищеты, терять им было уже нечего. Страшный момент, поверьте мне. В такой момент человек способен на все, чтобы заработать денег!
   На следующее утро, можно было наблюдать, как сквозь заснеженную улицу, шли две фигуры. Одна из них, высокая в огромном полушубке, с огромной снеговой лопатой за спиной, шла величественно, рассекая могучей грудью снежную метель. Другая…Её с трудом можно было назвать фигурой, - скорее, это была фигурка, фигурка маленького человечка в длинном, не по размеру, полушубке до пят и высоких, выше колен валенках, в которых он то и дело увязал и спотыкался в глубоком снегу. В довершении всего, за этими весьма странными фигурами, бредшими в предрассветной декабрьской ночи, семенила собачья фигурка. В темноте трудно было распознать, какой породы был этот пес, но выглядел он весьма странно. Как и те двое предыдущих,  их пёс был одет в глубокую шапку-ушанку, закрывающую меховыми ушами его собачьи уши и пол-морды в придачу, на нем был точно такой же меховой тулупчик и даже небольшое подобие валеночках на ногах – одним словом, даже по одежде было видно, что все трое идущих, сквозь снежную метель,  - явно одна компания.
  Вот фигуры прошли мимо фонаря, и свет упал на них. Даже в этом зимнем одеянье, состоящем из тяжелых дворницких тулупов и валенок,  в этой странной компании из двух человек и собаки, шествующей по зимней тропинки сквозь огромные сугробы снега, сразу же можно было признать Алекса, Грэга и их пса Арчибальда…

-Вот эта. Пожалуй, тут не чистили с самой зимы, - Грэг указал на заснеженную машину, стоящую посреди двора.
-Интересно, кто её хозяин. По всему видно, что машинка –то дорогая, - причмокнул языком Алекс.
-Сейчас узнаем, - не долго раздумывая, Грэг со всего маху ударил по капоту. Раздался визг сигнализации. Грэг оказался прав – хозяин машины сразу же «нашёлся».
-Эй, вы там, придурки, что вы делаете?! Сейчас милицию позову! – раздался истошный вопль из окна верхнего этажа.
-Мы ничего не делали. Мы только хотели узнать, не надо ли вам выкопать машину?
-Я вам выкопаю! Я вам сейчас так выкопаю, что самих урою! А, ну, отойдите от моей машины, хулиганы!
-Пошли, Грэг, а то этот придурок и в правду вызовет милицию, а нам милиция не нужна. Забыл, что ты у нас беглый?
   Грэг не стал возражать Алексу на его резонное замечание, и они отправились в другой двор. На этот раз им отказали более вежливо, и милицию вызывать никто не собирался, но все-таки это был отказ, а им нужен был результат.
-Нет, Грэг, так мы ничего не заработаем. Нужен другой план.
-Но что же делать, Алекс? У меня нет другого плана.
-Нет другого плана, - проворчал Алекс. – Сам затеял кашу, а теперь в кусты? Хорош гусь, нечего сказать. А я то думал вы, американ;сы, более предприимчивые.
-Так что, идти домой? – расстроился Грэг.
-Ну, уж нет, если Лёшка Мишин берется за дело, то он доводит его до конца! Смотри, там вход магазина совсем зарос снегом – я уверен, что там нужна наша помощь. В любом случае, мы ничего не теряем.
   Мужчины направились к магазину. Это был типичный, так называемый, «фермерский» универсам, которых в Питере встретишь почти на каждом шагу, но назывался он не совсем обычно - «Русские берёзки». Почему «Русские березки», и причем тут «Русские березки», когда почти все продукты, продававшиеся там были импортными, было, в общем-то, не очень понятно.
   Поначалу их приняли настороженно. Молоденькая заведующая, очевидно принятая на тёплое местечко  из-за любовника-директора, увидев ввалившихся в её кабинет заснеженных людей в тулупах, очень испугалась,  приняв их за грабителей, и даже решила вызвать охрану. Но Алекс доходчиво объяснил ей, что они всего лишь дворники, и пришли почистить им двор.
-Ну, наконец-то, - выдохнула она. – А то я думала, что вы никогда не придете. Берите лопаты и приступайте к делу, - небрежно махнула она им рукой.
-Но мы ещё не обговорили сумму оплаты, сколько будет стоить наша работа, - вмешался предприимчивый Грэг.
-Двести рублей, - буркнул Алекс.
-Как это двести?! – возмутилась заведующая. – Мы же договаривались на сто!
-Позвольте, но мы, кажется, не о чем ещё не до…, - возмутился было, удивленный Грэг, но Алекс тут же осадил его:
-Погоди, Грэг, не кипятись. Двести, или мы уходим!
-Хорошо, идите, работайте, - брезгливо сморщив носик на не совсем хорошо пахнущих людей, бросила заведующая.
-А аванс? – не унимался Грэг.
-Сто рублей, - снова буркнул Алекс.
-Получите пятьдесят.
-Сто!
-Послушайте, господа, мне некогда с вами пререкаться, либо преступайте работать, либо уходите.
   Мужчины поняли, что спорить с вредной девчонкой теперь будет себе дороже, и, взяв сумму задатка в пятьдесят рублей, пошли работать.



  Алекс был прав – работы было на целый день. Сначала нужно было разгрести грязную снежную кашу, образовавшуюся тут от тысячи сапог покупателей, а потом сколоть лёд с лестницы и убрать его вручную. Одним словом, что называется, работы было по горло, так что Алекс и Грэг приступили немедленно.
-Ну, что выдохся, Каторжный, - засмеялся Алекс, видя, как ледоруб в слабых руках Грэга начал отплясывать свою джигу всё медленней и медленней. Да уж, нигер, это тебе не Флорида, это тебе не сахарный тростник рубить.
  При этих словах Алекса Грэг заметно надулся. «Сахарный тростник», которым при всяком удобном случае подкалывал его Алекс, намекая на «черное рабство» Грэга в тюрьме Коулман, уже давно достал Грэга до печенок.
-Я же говорил – я не рубил никакого тростника, мы пололи картошку, понятно тебе! – злобно огрызнулся обидевшийся Грэг, поправляя съехавшую на глаза шапку  - Я делал то же самое, что заставляла делать нас наша жена на огороде, то есть полол картошку. Картошку полол, ясно тебе!
– Ладно, Грэгсон, кончай дуться. Нам надо и в правду сделать перекур. Кстати, ты куришь?
-Нет! – почти взвизгнул от злости Грэг.
-И я не курю. На дух не переношу этой вонищи!
-Тогда зачем ты спросил меня про курево?
 -Согреться нам бы теперь не помешало! Да, кстати, я захватил кое-что из дома, – из огромного кармана своего тулупа, Алекс достал небольшую емкость с клубничной наливкой.
-Вот это будет теперь очень кстати. А то я уже не чувствую собственных рук, - обрадовался Грэг, который  за «клубничку» уже готов был простить Алексу его обидные слова.
-Только, прости, чувак, без стаканов! Я забыл захватить пластиковые стаканчики.
-Плевать. Пустим бутылку по кругу.
   Усевшись на маленький ящичек, мужчины принялись передавать бутылку из рук в руки.
-Послушай, Алекс, а почему директор магазина назвала нас господами? – спросил Грэг, отхлебывая последний глоток наливки. – Неужели, у вас в России, даже дворники господа?
-У нас в России те господа, кто сумел наворовать себе денег, остальные только называются господами…нечто вроде для приличия.
-Тогда почему…?
-Заладил: «почему? почему?» Кончай пить, Каторжный,  и давай работай,  не разглагольствуй о том, чего не понимаешь.

   Уже вечерело. В предвкушении новогодних праздников народ толпами носился по магазинам как сумасшедший, то и дело задевая плечами работающих Грэга и Алекса. Один раз Грэг со злости не ударил своим ломом по ноге одной тучной дамы, потому что она чуть не сбила его с ног своим задом. Только Алексу удалось уладить конфликт.
  Стемнело. Зажглись фонари.  На улице стало совсем плохо. Будто для того, чтобы поиздеваться над Грэгом и Алексом, снег снова повалил сплошной пеленой, и им пришлось разгребать снежную кашу по второму разу.
  А за светящимися витринами творилась совсем другая жизнь. Там, среди тепла неоновых вывесок, громоздилось настоящие продуктовое изобилие со всего света: на могучих металлических крючьях висели копченые окорока из Испании, там же, разноцветными новогодними гирляндами свисали лианами сосиски и сардельки из Германии, а внизу лежали экзотические фрукты со всего света –настоящие дыни из Бухары были перевязаны тугим сухим тростником (ну, и сладкие же, наверное, дыни!), горы из золотистых марокканских мандаринов возвышались до самого потолка, тут же лежали помидоры, ананасы, бананы, шампиньоны из Голландии, копчёные колбасы из Франции, «живые» рябчики, то есть мертвые рябчики, которые с день тому назад были ещё живы и пищали в садке, утеха буржуев, икра…икра из России, и, словно насмешкой над всем этим деликатесным изобилием, посреди стоял обыкновенный пакет с мукой – одним словом, «Ешь ананасы, рябчиков жуй»*…При виде всего этого изобилия у голодных мужчин подводило животы, но, предвкушая скорый заработок, они работали ещё жарче.
-Ничего, Грэг, тут осталось совсем немного, вот заработаем с тобой двести рублей, тогда-то и отпразднуем твоё Григорианское Рождество, да так что косточки затрещат! – уговаривал Алекс, уставшего до смерти друга, который уже буквально валился с ног.
  Косточки действительно затрещали! Да, только не по этому поводу. Так всегда бывает – ожидаешь от жизни одно, а получается совсем другое. Не знаю, как это вышло, только когда Алекс и Грэг, закончив работу, пришли за деньгами, то застали в кабинете директора не только самого директора, но и целую комиссию из директора, заведующей и двух дюжих «коллег» дворников, которые в хмурой ненависти теперь уставились на них, словно Грэг и Алекс были преступниками.
-Принимай, хозяйка работу, что могли – мы расчистили. С вас сто пятьдесят рублей.
-Ну, что явились, самозванцы, - вдруг, скорчив злую крысиную мордочку, накинулась на них молоденькая заведующая.
-Почему самозванцы?! – не понял Алекс.
-Сейчас поймёте, - заведующая кивнула в сторону двух хмурых мужчин, сидящих напротив директора.
-Так вы ребята, я не понял, из какого, агентства? – спросил их директор.
-Мы не из какого агентства, мы сами от себя, - буркнул Алекс.
-То есть как, сами от себя?!
-Вот так, сами от себя! – начал сердиться Алекс, которого уже начала раздражать непонятливость их директора - Послушайте, господа, мы выполнили нашу работу, и теперь хотим получить нашу оплату, как договаривались.
-Так вы не из агентства?! – завопил директор, с притворным юродством изображая свое негодование.
-Я же говорю, мы - частные лица!
-Ах, вот оно что! Теперь мне всё ясно! Вот что, ребята, ступайте отсюдова подобру-поздорову, пока я не вызвал охрану.
-Но послушайте, вы же ничего не заплатили нам за работу! – возмутился Алекс.
-Не заплатили! Вы хотите, чтобы вам заплатили за то, что вы, заморочив голову моей жене, под видом дворников проникли на наше предприятие?! А знаете ли вы, господа дворники-любители, что наша фирма заключила специальный договор с профессиональным клиринговым агентством? Мы наняли профессионалов, понимаете про-фес-сионалов, а не двух каких-то болванов, которые только и умеют, что всё портить! – теперь директор, окончательно войдя в роль негодующего начальника, орал так, что слюна из его орущей глотки попадала прямо в лицо Грэга.
-Позвольте, но мы уже, кажется, договорились с вашей заведующей, или, кто она там вам …жена.... Она согласилась…
-Ни о чем я с вами не договаривалась! Я думала, что вы из агентства, а вы оказывается проходимцы, - отрезала молоденькая женщина, брезгливо замахав на Алекса и Грэга руками, словно желая отогнать от себя двух назойливых мух.
-Но двести рублей? Вы даже дали мне задаток в пятьдесят. Если вы не верите, идите посмотрите на улицы – мы выполнили все, как следует, и даже посыпали песком дорожки.
-Нет, Игорь, ты только полюбуйся на них – они хотят двести рублей за то, что своими ломами разбили нам плитки на лестнице! – вдруг, ни с того ни с сего залепетала заведующая –жена.
-Позвольте, какие плитки?! – возразил  Алекс.- Мы не видели никаких плиток!
-Вот именно, что не видели! – подхватила заведующая. -Там, на лестнице лежали гранитные плитки, а вы, скалывая лед, повредили их. Кто мне будет платить за ущерб?! Кто?! Вы вообще знаете, сколько это стоит?!
-Ну, мадам, это уже слишком, у меня пока ещё  нет склероза, и я точно помню, что когда мы сбивали лёд, ни гранитных, ни мраморных, на всякий случай, плит там и в помине не было! Только асфальт, обыкновенный асфальт, и он в целости и сохранности, разве что льда на нём теперь нет.
-Что-о-о-о?! И ты ещё будешь открывать свой рот! Вон сию же секунду убираетесь вон, или я позову милицию, и она влепит вам такой штраф за незаконное предпринимательство, что мало не покажется!
-Знаете, кто вы после этого, юная леди, вы - сволочь! Вы все тут сволочи и обманщики! – не выдержал Грэг.
-Так вы ещё вздумали оскорблять нас! Охрана!
-Пойдем, Грэг, тут мы всё равно ничего не добьемся, - грустно вздохнул Алекс.
-Нет, погоди, Лешка, мы не можем уйти просто так. Пусть эта леди отдаст наши деньги, иначе мы не двинемся с места!
-Послушай, а ты то кто такой, маленький джентльмен. На вид явно не русский. Должно быть, гастарбайтер. Интересно откуда? А у тебя, вообще, есть разрешение на работу в России?
-Послушай, тевошка, во-перфых, это не твое тело, а фо вторых тумай, с кем ты разковариваш, я старше тебя и гошусь в папаши. Моя точь млаше себя, а ты посволяешь говорить со мной на «ты»! - с таким наглым хамством Грэгу довелось столкнутся впервые, он задыхался от возмущения и ярости перед этой неслыханной несправедливостью к себе, поэтому от волнения его русские слова будто нарочно выворачивались в отвратительном американском акценте. Даже в американской тюрьме за работу ему платили, пусть немного, но платили, и даже в тюрьме, где  его лишили права на свободу, у него было право получать деньги за свой труд, его собственные деньги, за которые он мог купить необходимые для себя мелочи. А тут, в России, на свободе, грабеж посреди белого дня,  и эта симпатичная, приличного вида молоденькая девушка, в наглую не заплатив им за выполненную работу,  ещё грозиться сдать их в милицию. – А ф третих…, - продолжил Грэг, тыкая пальцем в обманувшую их заведующую, - Я бы такую, как ты лупил ремнем, чтобы зала…,-  но закончить свою фразу уже не успел, потому что её прервал истошный крик директора магазина:
-Ну, хватит, я не намерен терпеть это представление в своем кабинете! Вон обоих! –Он нажал на кнопку, через секунду в кабинет вбежал охранник-амбал и, схватив двоих Алекса и Грэга за шкирки их тулупов, буквально поволок их к выходу.
  Алекс не сопротивлялся - его словно парализовало от стыда за столь нелепую ситуацию, в которую они попали. Если бы Грэга не было здесь рядом,  он, наверняка бы, что-нибудь предпринял, -  по крайней мере, хорошенько дал этому типу в морду, как когда-то поступил он  с тем охранником в аэропорту, что преградил его жене дорогу, и, как говорится, будь, что будет, но присутствие его соперника Грэга почему-то сковало волю Алекса, и он, словно покорный цирковой медведь, которого цыган волочит за проколотую губу, послушно плелся за тащившем его к выходу охранником. Грэг же, напротив, в своем комичном не по размеру тулупе сопротивлялся отчаянно, выворачиваясь из своих последних силенок, как пойманный в ловушку дикий звереныш, при этом щедро поливая одним-единственным  английским ругательством на букву «F»  и этот магазин, и его директора-жлоба и подлую девчонку-заведущую, которой он годиться в отцы. Поскольку Грэг ругался по-английски, то толстозобый охранник все равно ничего не понял, иначе бедняге  Грэгу влетело бы ещё больше.
  Одним словом, можно было наблюдать, как у многолюдного входа магазина «Русские берёзки» разыгралась следующая сценка: двери резко распахнулись, и оттуда пинком под зад вытолкнули маленького человечка в огромном тулупе. Точнее, он буквально вылетел из дверей, потому что сапог охранника, впечатавшийся в его зад, был довольно увесист и, упав лицом прямо на ступеньки, маленький человечек в тулупе больно ударился носом, из которого на снег тут же хлынула кровь. От удара шапка его улетела куда-то в другую сторону.
  Публика, бывшая у входа в магазин буквально замерла от неожиданности. Все подумали, что Грэг, с которым так бесцеремонно обошлись, вор, который пытался что-то украсть из магазина, за что его и выкинули пинком под зад. Вот и пустая, разбитая бутылка, торчащая из его кармана, доказывала, что он пытался вынести алкоголь. Никто и не предполагал, что дело обстоит как раз совсем наоборот: маленький человечек был жертвой, которую подлейшим образом обокрала администрация магазина, а бутылка его собственная, в ней несколько часов назад ещё находились пару глотков клубничной наливки «домашнего производства».
  Прохожие опомнились и уже хотели идти по своим делам, когда из дверей магазина, вдруг, послышался раскатистый вой мужчины:
-Гады! Мерзавцы! Подлецы! Слышите, это вам так не сойдет с рук!
  Дверь снова резко отварилась и показалась фигура здоровенного мужика в таком же тулупе, которого охранник буквально выталкивал спиной, а тот ещё пытался заехать кулаком ему по уху. Но просто вытолкнуть здоровенного мужика в тулупе оказалось делом совсем не простым.  Буквально в дверях между охранником в форме и бородатым мужиком в тулупе завязалась настоящая потасовка. Послышались удары кулаков о головы, какая-то женщина, случайно попавшая между двумя дерущимися, отчаянно завизжала.
-Помоги-и-и-и-и-т-е-е-е-е! У-у-у-б-и-и-и-в-а-а-а-ют!
-Да пошел, ты, урод!
-Сам, урод!
-Позвать милицию? – предложил кто-то охраннику.
-Нет, не надо, я сам разберусь! – буркнул тот, но на всякий случай захлопнул за агрессивно настроенным Апексом двери на щеколду, чтобы тот не кинулся догонять его и не ударил в спину. Видно, тот, кого выталкивали из магазина, был рассержен не на шутку и готов был даже убить охранника.
   Алекс остался на улице. После драки с охранником он всё ещё тяжело дышал, воинственно сжимая кулаки.  Народ с ужасом глазел на его растрепанный вид и на огромный синяк под глазом, который только что поставил ему охранник, никто даже не замечал маленького человечка в тулупе без сознания валявшегося неподалеку в сугробе.
-Вот уроды! Мрази! Ублюдки! Чтоб вам! – смахивая кровь с разбитой губы, грозился кулаком высокий мужчина в тулупе. И тут он увидел своего тщедушного, низкорослого приятеля, который лежал неподалеку. – Грэг, Грэг, дружище, что с тобой?! Ты можешь встать?! – Грэг молчал. – Грэг, дружище, не молчи, скажи что-нибудь!
-Да, здорово они его! – послышался шёпот уже начинавшей собираться толпы.
-Может,  вызвать скорую? Дед-то совсем плох! – замети какой-то совсем зеленый подросток, безразлично дожевывая свою жвачку.
-Грэг! Грэг! Не молчи! – пытаясь привести друга в сознание, Алекс изо всей силы затряс  лысую голову Грэга. Грэг застонал, схватившись за разбитую в кровь голову. – Вот так, вот так, Малыш, уже лучше, - стал уговаривать его Алекс, пытаясь усадить его на ступени. Подбежавший Арчибальд стал лизать Грэга в разбитый нос.
-За что его так? – жалостливо спросила какая-то дамочка с коляской, подавая Грэгу его шапку. (Разбитые ударом очки Грэга забавно висели у него на ухе. Было ясно, что они уже не подлежали восстановлению).
-Кто их знает, поди разберись с ними. Наверное, бедняга хотел жрать, вот и украл буханку хлеба из универсама, - сделала заключение какая-то «сердобольная» старушка, очевидно приняв Грэга за  опустившегося бомжа.
-Звери!
-Я, я не крал, - чуть не плача от обиды, застонал Грэг. – Это нас обокрали! Эти мерзавцы из магазина…они  не заплатили нам за работу!
-Я, я свидетельница! - затараторила какая-то плотная круглолицая женщина, похожая на хохлушку. Она сидела в киоске и продавала цветы. – Эти ребята день-деньской провозились возле магазина, убирая снег.
-Давай, дружище вставай, нам надо идти, пока эти ублюдки не вызвали милицию.
-….уж можете мне, поверить, - словно не обращая внимания на валявшегося на лестнице с сотрясением мозга Грэга и на окружившую его толпу сочувствующих  зевак, продолжала болтливая хохлушка-цветочница, - это они проворачивают не в первый раз. Нанимают людей, а потом не платят. Я то знаю их систему. Да и с меня берут место за аренду, хотя не имеет на это никакого права, потому что это не их земля, а муниципальная. Вы, ребята, никуда не уходите сейчас.  Хотят вызывать милицию, хорошо, пусть вызывают, а заодно разберемся с землей…
-Нет уж, милая дамочка, увольте, с вашей арендой разбирайтесь сами, а  милиция нам совсем не к чему. – (Алекс испугался, вспомнив, что Грэг являлся беглым каторжником, то есть, по сути, государственным преступником США, некогда совершившим преступление века -покушение на самого сенатора Флориды. Если сейчас потянут за эту ниточку и начнут выяснять личность Грэга, то,  чего доброго, дойдет до того, что ему тоже дадут срок, как соучастнику, за то, что он всё это время скрывал в своем доме беглого преступника. Нет, этого то никак нельзя было допустить, потому что за ним были сейчас его дети, и кроме него, родного отца о них было некому позаботиться. (Я говорю долго, но все эти мысли пролетели в голове Алекса быстрее молнии). – Вставай, вставай, Грэг, нам надо уходить! – С отчаянным усердием Алекс пытался приподнимать Грэга за подмышки, чтобы хоть как-то поставить его на ноги.
  От удара Грэга немного кружило. Его вырвало тут же, на ступеньки. – Давай, дружок, сейчас не время для этого, - уговаривал его Алекс.
   Удивительно, но от удара рвоты, Грэг как будто пришел в себя. Он тут же схватил лом и с победным криком индейцев-семинолов: «И-е-й-ха-а-а-а», ринулся на враждебную витрину, за стеклом которой все в том же пышном великолепии сияло уже недоступное им продуктовое великолепие. Если бы Алекс вовремя не успел бы перехватить безумца за руку, то рассерженный Грэг тот час же разнес витрину вдребезги.
-Что ты делаешь, псих?! – заорал на него Алекс.
-Сейчас они у меня получат!
-Нет, стой, не надо, тебя посадят за это!
-Чего ты меня пугаешь, дружище! Меня нечего пугать, у меня и так два пожизненных срока в американской тюрьме! Так что мне нечего терять! – В это время послышался звук милицейских сирен.
-А мне есть, что терять – у меня дети. Бежим, Грэг! – закричал Алекс. Он поспешно подобрал валявшиеся лопаты и ломы, но прежде чем он успел снова схватить Грэга за руку, тот извернулся и с невероятным проворством разъяренной дикой кошки выхватил первый попавшийся увесистый булыжник льда и швырнул его прямо сторону витрины. Послышался звон бьющегося стекла, посыпались искры. Так получилось, что ледяной ком угодил прямо в светящуюся вывеску «Русские березки» и разбил её вдребезги.
-И-й-я-я-я-я! – заорал от радости Грэг, но прежде чем он успел продолжить свой дикий индейский восторг, как почувствовал на себе тяжелую руку Алекса, которая тащила его куда-то.
  Двое мужчин и собака ещё долго бежали по заснеженным закоулкам глухих Питерских дворов, прежде чем очутились в безопасном месте, где они могли хоть немного перевести дыхание.
-Ну, ты даешь, Грэгсон! С тобой точно попадешь в неприятности!
-Ты видел, как я их! Ещё чуть-чуть, и от их витрины ничего не осталось…
-Ещё чуть-чуть, и менты поймали бы нас, как кроликов! Вот, что, Грэгсон, кончай эти штуки – это тебе не Америка, тут не станут разбираться, кто прав, а кто виноват – вмиг получишь по зубам милицейской дубинкой…
-Знаю, знаю, в РОССИИ ВСЕ РЕШАЮТ ДЕНЬГИ, - так, кажется, говорила мне Лили.
-Вот именно, а у нас, как понимаешь, их нет. И потом, если снова хочешь вернуться в свою американскую тюрьму, то, пожалуйста, только без меня.
-Да, что ты все время попрекаешь меня этой тюрьмой! Тюрьма, тюрьма…Я туда хоть шас сяду! – обиделся Грэг.
-Вот и, пожалуйста, как говориться, скатертью дорога. Только, учти, Грэг, я вот не хочу сидеть из-за тебя ни в американской, ни в русской тюрьме. Мне дорога моя жизнь и жизнь моих детей, так что пока Лиля не приедет, ты будешь подчиняться мне, понял?
-Не буду! – громко бросил в лицо Алекса Грэг.
-Будешь! – Алекс с силой сжал тощую руку Грэга и буквально поволок его домой.
  Из-за произошедшей между ними ссоры  весь последующий вечер мужчины дулись друг на друга и не разговаривали, но не прошло и суток, как их отношения начали понемногу «оттаивать».
-И все-таки правильно я сделал, что потребовал у них задаток, - уже ложась спать, довольно добавил Грэг, - а то бы мы вовсе остались с тобой с голыми задницами.
  Мысль о пятидесяти рублях немного успокоила двух неудачников, и они уснули, как всегда прислонившись друг к другу спинами.
  На следующий день за эти деньги Алексу удалось раздобыть немного муки, масла, молока, и из всего этого он испек замечательные оладьи, не хуже своей жены.



Часть пятая

Внезапная болезнь


  Как не неудачно начиналась карьера «снеговиков», но мужчины твердо решили не отступать от своих намерений. Вскоре их настойчивость в поиске работы дала свои плоды: не прошло и суток, как дела у них пошли куда лучше. Им удалось-таки откапать пару машин у пьяных в предпраздничном угаре владельцев и получить за это двести рублей. О таком заработке ребята когда-то могли только мечтать.
  Уже возвращаясь почти под новый год, они получили ещё один срочный и неожиданный заказ – дело в том, что от налипшей массы снега и льда, над стеклянной крышей одного торгового павильона нависла угроза обрушения, и нужно было срочно скинуть снег вниз. Поскольку в эти шумные предпраздничные дни добровольных «самоубийц», которые согласились бы на эту опасную работу, в городе так и не нашлось, то призвали Алекса и Грэга. Зато и оплату им обещали шальную – целых тысячу рублей. Памятуя о прошлой неудаче с «Русскими берёзками», предусмотрительный Грэг уже успел взять в задаток половину.
  У Алекса оставались ещё сутки, чтобы проверить свое старое альпинистское оборудование, оставшиеся ещё с прошлой работы. Было решено, что Грэг, как более легкий из них, будет сбивать сосульки, а Алекс страховать его.
  Работа было опасно, и мужчины осознавали это, но, как говорится, кто не рискует, тот не пьёт шампанского на Новый Год. Как Алексу, так и Грэгу не хотелось встречать Новый Год с пустыми руками. К тому же, им ещё надо было купить подарки детям.
  Но всё пошло не так, как они задумали. На следующее утро, когда им нужно было идти на работу, выяснилось, что… Грэг заболел.
  Точнее, это выяснилось не так сразу. Алекс, как обычно встал затемно, чтобы приготовить свой завтрако-обед-ужин, но когда он заметил, что Грэг не подошел к столу, пошел будить его.
  От Грэга шел нестерпимый жар, хотя его все равно знобило.
-Что, что с тобой, дружище? –Ещё не понявший, что к чему, Алекс принялся ворочать Грэга, и, вдруг, резко отпрянул, едва не вскрикнув: весь рот Грэга был обнесен красными водяными волдырями, то же самое было на руках и на животе. Сыпь была повсюду – она покрывала все тело Грэга.
-Ну, что там, пап? Чего ты не идешь есть? Мы уже заждались тебя. – Зевая от сытости жирного завтрака и не отошедшего ещё сна, в комнату вошел Сашка. Он спал тут же, на надувной кровати, и после ухода отца  планировал ещё часок-другой подремать перед институтом.
-Вот что, Сашка, немедленно забирай свою кровать и дуй к Володьке!
-Да, что случилось па? Ты такой бледный, словно увидел привидение.
-Я что тебе сказал!  Выполняй! – закричал отец. По нервному тону отца, почти срывавшемуся в женский визг, Сашка понял, что что-то действительно случилось. Отец не часто так орал на них, а если орал, то это означало высшую степень его нервного напряжения, так что в такой момент лучше было не шутить с отцом.
   Взгляд Сашки невольно скользнул по Грэгу, одеяло с которого теперь сползло под воздействием болезненный метаний потного от температуры Грэга.
-Что это с ним?! –крикнул испугавшийся Сашка, невольно отпрянув от страшного зрелища.
-Не знаю, но, кажется, это оспа. Немедленно забирай свое белье и уходи! Спать будешь с Володькой! Там, на антресолях, осталась мачехина раскладушка. Нет, не бери белье, я лучше сожгу его в печи.
-Отец, отец, а как же ты?!
-Не беспокойся за меня, сынок, я привит, так что ко мне никакая зараза не пристанет, – попытался успокоить сына Алекс, хотя было видно, что он сам заметно нервничает. - «Впрочем, чего теперь психовать, если это заразно, то я, наверняка, уже заразился», - как бы невзначай подумал про себя Алекс. – В общем, в комнату пока не входить! – крикнул он вслед сыну.
  С обнаружением  внезапной болезни Грэга дом перешел на осадное положение. Скорая, которую вызвал Алекс, как всегда ехала мучительно долго. Когда из Боткино приехали врачи, самодельная дезинфекция была в самом разгаре. Алекс жег белье в камине, а сыновья, одетые в нелепые защитные маски, протирали углы своей комнаты  вонючим формалином. Ксюша ревела от страха и беспомощности. Ей казалось, что в дом пришла чума, и через несколько часов они все умрут.
  Впечатление несчастного ребенка добавили врачи в противочумных костюмах. Они ввалились в прихожую внезапно, словно белоснежные пришельцы из другого мира.
-Где больной?
-Там, - не смея заходить в комнату к отцу, трясущийся от ужаса Володька указал в сторону двери
  Но как только первый же из врачей осмотрел Грэга, то он тут же снял свой космический шлем, его примеру последовали и два санитара, пришедшие вместе с ним, чтобы забрать Грэга.
-Что все это значит? – удивился Алекс.
-Это не понадобится. Болезнь не заразна.
-Но ведь это же оспа!
-Никакая это не оспа! – почти раздраженно выкрикнул врач. -Если бы это была оспа, то вы бы уже сразу заразились, как и ваши дети. Это только выглядит, как оспа, на самом деле это онкоидный парвавирус, только маскирующийся под оспу. Для окружающих парвавирус абсолютно безопасен.
-Я не понимаю, что вы хотите этим сказать? Как вирус может быть безопасен? – не понял Алекс.
-Я хочу сказать, что у вашего родственника….- врач немного замешкался. – Кстати, кем вам доводится больной?
-Братом жены.
-Так вот, на самом деле у вашего шурина хроническое заболевание крови, в результате чего у него почти отсутствует иммунитет. Любая простуда для него смертельна. Кстати, он переохлаждался в последнее время?
-Да, было дело. Вчера мы с ним расчищали снег во дворах.
-Ну, вот вам и пожалуйста, - пожал плечами врач. –Переохлаждение активизировало внутренний вирус, и результат, что называется, на лицо. Ну, все, до свидания, мил человек, я думаю, мы здесь больше не нужны! – Закончив писать свои непонятные корябулы на листке посещения, врачи Боткинской заторопились к выходу, словно ошпаренные.
-Э-э, стойте, куда же вы?! А как же больной?! У него высокая температура!
-К сожалению, мы здесь ничем не можем помочь. Мы врачи –инфекционисты, мы выезжаем только к тем, у кого заразные заболевания, вам нужен онколог. Он расскажет, что надо делать.
-Но ему надо в больницу!
-Как вы сами понимаете, лично мы ничем помочь не можем. Для начала вызывайте своего участкового, он должен сам решить, куда направить больного. Кстати, у вашего родственника есть медицинский полюс?
-Нет.
-Тогда вам придется заплатить ещё и за наш визит. С вас двести рублей, пожалуйста!
-Но вы же ничего не сделали! – возмутился Алекс.
-Хорошо, тогда счет вам придет по почте плюс штраф за не уплату. Так вас больше устраивает?
-Держите, - рассерженный Алекс едва не швырнул две сторублевые купюры в лицо врача.
  Пораженный цинизмом и невниманием наших «врачей», которые даже не удосужились спросить возраст Грэга, а вместо этого, содрав неизвестно за что двести рублей, сразу «повернули оглобли»,  Алекс ещё долго сидел, потупившись, словно «Мыслитель» Родена, при этом ещё запустив свои огромные лапищи в густые космы. Приступ отчаяния напал на хозяина дома. Алекс понял – это конец, ни о какой работе теперь думать было нельзя, а тем временем уже сегодня, в три, они должны были сдавать объект хозяину торгового центра, потому что именно сегодня он должен был подвести остальные деньги.
  Хорошо, что Сашка хоть как-то сориентировался в ситуации: по затрепанной насквозь,  рваной телефонной книжки мачехи, в которой среди крупных, танцующих во все стороны корябул, написанных неверной трясущейся рукой,  ему едва удалось разыскать нужный телефон участкового. (Мне стыдно признаваться в своем разгильдяйстве, но с телефонными книжками я была чудовищно неаккуратна. У меня часто пропадали там телефоны и нужные адреса, и я уже не раз горько расплачивалась за свое неряшество).
  Пока ждали участкового, прошло ещё полдня. Пришедший участковый был совсем молоденьким пареньком-интерном, он подменял ушедшую «на новогодние банкеты» участковую врачиху, потому что, как и всем бедным студентам- медикам, ему срочно нужны были деньги к Новому Году. Несмотря на свою неопытность, на свои прогулянные, полу прослушанные из-за работы лекции, он оказался более внимательным к больному: он даже старательно выслушал Грэга эндоскопом и проверил деятельность сердечной мышцы на осциллографе, хотя полезности в этом деле было не больше, если бы он с таким же усердием измерял в морге биоритмы трупа.  Но и без эндоскопа, при первом же взгляде на Грэга, было ясно, что ему сейчас очень плохо. Всё лицо Грэга, особенно возле рта, представляло собой одну текущую, гниющую маску, а шея распухла так, что грозилась удушить Грэга. Одним словом, было ясно, что нужно было принимать срочные меры, иначе больной мог умереть.
  Как ни самоуверен был молодой интерн, считавший себя чуть ли ни будущим корифеем русской медицины, но на этот раз, видя, что дело действительно серьезно, решил не брать на себя ответственность и вызвал бригаду врачей. Вся заслуга молодого врача заключалась в том, что ему таки удалось прочесть невыносимые корябулы, оставленные предыдущей бригадой врачей-инфекционистов. (Поразительно, меня всегда занимало то, как врачи, вообще,  могут читать отвратительный почерк друг друга, когда для простых людей он практически не читаем). Там стоял ясный диагноз – острый простудный лейкоз с осложнением ОРВИ. Если бы Алекс знал, что врачи-инфекционисты из «Боткина»  установили верный диагноз, то он не стал бы сожалеть о потраченных на человека без паспорта двухстах рублях, потому, как всем известно, что главное в лечение болезни – это правильно установить диагноз.
  Пока ехала уже третья бригада врачей, прошло ещё полдня. Алекса заваливали звонки от директора, который, увидев, что его новые работники так и не явились на объект, уже собирался подавать на них в суд, как на мошенников. Алексу с трудом удалось убедить его, что он завтра же приступит к работе.
  По счастью, паренёк-интерн оказался порядочнее вечно занятых бригад врачей, что ехали два часа к больному, когда больницы находились всего в каких-нибудь десять минут езды по кольцевой дороге. Он не покинул Грэга, сославшись на занятость, а оставался с ним до конца, пытаясь всеми возможными сподручными средствами облегчить положение больного.
  Грэга начало рвать. Его рвало так сильно, что кислая рвота била даже через нос, отравляя всё окружавшее его пространство отвратительными зловониями. Когда Грэга вырвало, ему стало как будто легче, и, опомнившись, он мог говорить:
-Прости меня, Лёшка, я здорово подвел тебя с работой.
-Ладно, Грэгсон, лежи. Ну, и дохлый ты всё-таки, Грэг!
-Я болен, я серьезно болен. У меня лейкоз.
-Что, у тебя рак крови?! Почему же ты мне сразу не сказал об этом?!
-Я скрывал свой диагноз, чтобы не расстраивать Лили. Я знаю, теперь это конец, дружище.
-Не надо так говорить, мы поставим тебя на ноги. – Но Грэг будто не слышал его и едва двигая заплывшими гноем губами, продолжал шептать:
-…теперь я об одном только сожалею, что больше никогда не увижу Лили и свою дочь Руби. Если, если я умру, то передай, что я очень любить, люблю их, любил… - Упоминание о жене и дочери заставило Алекса нервничать по-настоящему. Если Грэг открыто упоминал о своей любви к жене – значит, положение действительно серьезно, и он умирает.
  Когда Грэг снова начал впадать в горячечную агонию и стал заговариваться, бормоча что-то нечленораздельное, при этом путая свой и русский язык, он почти до смерти перепугал Алекса, который подумал, что у  Грэга началось воспаление мозга. Не смотря на внешне сильную  мужскую харизму, которой старался соответствовать Алекс, он очень боялся смерти. И когда кто-нибудь умирал при нем, тоже боялся, ПОТОМУ ЧТО НЕ ПОНИМАЛ ЭТОГО. Обычно, когда кто-нибудь умирал, пусть даже это был домашний хомячок или аквариумная рыбка, он терял всякое самообладание и пускался в панику, переходившую почти в истерику. Вот и сейчас, тряся бедного, в конец растерявшегося студентка за полы халата, словно грушу, он кричал:
-Да сделайте же, что-нибудь! Сделайте, иначе он умрёт!
  Поддавшись панике Алекса, интерн сделал Грэгу несколько успокоительных уколов. Удивительно, но это помогло. (Верно утверждал философ Ницше – «Что не убивает нас  - делает нас сильнее»). До  этого, корчившееся в горячечных судорогах, тело Грэга обмякло и как будто успокоилось. Температура бывшая за сорок начала спадать, дыхание выровнялось, как и сердечный ритм. Привыкшее к спасительному Валиуму*, который ему давали в тюремной больнице  при приступах страшной головной боли, возникающей обычно после процедуры радиотерапии, организм тяжелобольного реагировал привычным образом. Он сразу провалился в спасительный сон, из-за которого больше не чувствовал ничего – ни боли, как и жизни, впрочем, тоже.
  Но Грэг не умер в тот день. Врачам таки удалось спасти его. Когда реанимационная бригада из Онкологического центра прибыла к больному, его состояние на удивление стабилизировалась. Кризис прошел – теперь оставалось одно – снова попытаться загнать вырвавшуюся на свободу инфекцию внутрь, чтобы СНОВА продлить жизнь несчастного на какой-то промежуток времени. Это оказалось делом нелегким, вернее, недешевым.
  Воспалительный процесс шёл в крови, клетки которой были поражены страшной болезнью, и,  под воздействием простудного  вируса, изуродованные красные кровяные тельца уже не желали сопротивляться естественному процессу умирания. Умершие клетки отравляли своим разложением соседние. Спасти  Грэга и остановить этот чудовищный процесс воспаления крови, происходящий внутри него, мог только дорогостоящая процедура очистки крови – лейкогидролиз. Грэг знал это, поэтому больше не надеялся на спасение.
  Омерзительные язвы, покрывшие кожу Грэга, были лишь внешним проявлением болезни. Грэг гнил заживо изнутри. Единственное, о чем он молил своего Господа Всемогущего о том, чтобы его конец был не так долог и мучителен.



Часть шестая

Голубая кровь


-Сами понимаете, что госпитализировать вашего родственника в больницу не имеет никакого смысла. У него нет ни паспорта, ни полюса? Как мы оформим его? И потом, перед Новым Годом все больницы и так переполнены – даже тяжелобольных мы уже выписываем на каникулы.
-Что же мне делать?! Позволить ему умереть дома?!
-Вашем единственным выходом будет приобрести перегонную капельницу для крови – мы сами сделаем очистку на дому. Только учтите, это будет стоить вам денег.
-Хорошо, я заплачу за процедуру, - уже вымотанный событиями этого сумасшедши начавшегося дня,  грустно вздохнул Алекс.
   Как ни уважительно относился Алекс к врачам из Онкологического Центра, которые когда-то самоотверженно спасали его жену, когда надежд уже почти не оставалось, но теперь, когда эти эскулапы  торговались у постели тяжелобольного, а, может быть, умирающего, с тупым мужицким отчаянием ему хотелось одного - набить им морды. Но Алекс поклялся себе, что сделает всё, чтобы  спасти Грэга, - так, по крайней мере, у его жены не будет повода упрекнуть его, что он нарочно загубил ЕЁ ГРЭГА своим бездействием.
-Да, и это не главное, перегонную капельницу вы купите в любой аптеке, да сама процедура обойдется вам почти в копейки. Но дело даже не в этом… Главное сейчас вам – это достать сам препарат очистки крови.
-Что ещё за препарат?
-Триопсидин. Это биологический препарат.  Его изготавливают из желез морских щитней.
  Алекс был преизрядно удивлен. Признаться, он в первый раз слышал о таком препарате. Но расспрашивать было некогда; едва он получил рецепт с названием таинственной панацеи, как он тут же побежал в аптеку.
  Врачи были правы: если перегонную капельницу и все необходимое для очистки крови он приобрел в ближайшей же коммерческой аптеке, то с самим Триопсидином ситуация была почти безнадежная: в какую бы аптеку ни заглядывал Алекс – везде ему отвечали одно и то же – такого препарата нет. Алекс был в отчаянии. Отстояв несколько длиннющих очередей среди кашляющих и чихающих вечно больных и ворчащих стариков, его ноги готовы были отвалиться, а результата не было, как не было.
  Алекс уже готов был отчаяться и бросить всё это дело, когда вспомнил про своего друга – врача, того самого, что был свидетелем на его свадьбе. Правда, он был гинекологом, но какое значение это имело ТЕПЕРЬ. Он прибежит к нему, броситься в ноги,  будет молить о помощи, а там уж как выйдет.
  Было уже позднее время, когда в квартиру врача раздался звонок. Друг - врач было уже подумал, что это очередная залетевшая истеричка, умоляющая срочно сделать ей аборт на большом сроке беременности, потому что завтра уже будет поздно. Как и со всякими частнопрактикующими гинекологами такие «непредвиденные» сюрпризы часто случались с ним именно под Новый Год, когда все государственные медицинские «заведения» подобного типа закрывались на пятнадцатидневные каникулы, что иногда позволяло ему неплохо подзарабатотать к праздникам.
  Каково же было его удивление, когда вместо отчаявшейся заплаканной женщины, он увидел в дверях своего старинного друга Алекса. Правда, вид у него был не менее отчаянный: несмотря на тяжелый, заметенный снегом тулуп, он был взмылен, словно спринтерский конь, бежавший десятикилометровую  дистанцию на скачках, мокрая от пота, растрепанная борода всклокочена, широко открытые глаза, блуждающие в разные стороны, казались безумными, и производили впечатление, словно  на их владельца  только что напали, и, пытаясь ограбить, жахнули по голове, вот и синяк под глазом довершал общую картину впечатления.
  Да, первой здравой мыслью, которая пришла в голову врачу, было, что на Алекса все-таки напали с целью ограбления. Но первая же фраза Алекса рассеяла его:
-Нужен Триопсидин, срочно! – Когда Алекс был на взводе, он был не очень-то галантен в выборе слов, и вываливал свою просьбу, словно Грэг свою рвоту из желудка.
-Триопсидин?- спросонья и предновогоднего банкета врач не очень-то хорошо соображал, зачем его другу посреди ночи понадобился Триопсидин. Но потом, он вспомнил, что Триопсидин – это онкологический препарат, а его жена больна, и, кажется, у ней онкология.
-Это для жены? – стараясь придать своему опухшему от спиртного лицу сострадательное выражение, спросил доктор.
-Нет, это для мужа моей жены, - ответил Алекс. Доктор посмотрел на него, словно Алекс и впрямь был тронутый, но, ничего не спросив, пригласил его в дом. – Вернее, для одного моего родственника, - поняв свою ошибку, замешкавшись продолжил Алекс. - Он умирает от обострения лейкоза.
-Триосидин. Триопсидин. Я где-то слышал об этом препарате. Это препарат из морских щитней.
-Да, да, щитней, морских щитней, морских зверюшек! –обрадовался Алекс.
-Боюсь, что я ничем не могу помочь.
-Тогда я пропал, - Алекс уронил мохнатую голову в руки.
-Хотя, подожди, дружище, у меня есть один знакомый. Он как раз работает директором в Городском Детском Онкологическом Центре, может, у него есть этот препарат…хотя…я не уверен.
-Так звони же ему! – Алекс почти заорал на своего друга.
-Но может быть уже слишком поздно!  И потом мы расстались с ним после вечеринки.
-Звони! - Алекс почти насильно вручил доктору трубку. Это была его последняя надежда спасти Грэга, и он не намерен был отступать.
   Директор Городского Детского Онкологического Центра уже давно дремал. Измученный любовными утехами шлюхи (которая была матерью одного из его маленьких пациентов: несчастной матерью-одиночкой, что за неимением средств расплачивалась собой, ради того, чтобы спасти своего единственного сынишку),  он преспокойно дремал в своей холостяцкой квартире (вот уже пятый год директор детского онкологического центра был вдовцом), когда его мозг буквально разорвал вой медицинской сирены. Это был звонок, звонок его мобильного телефона.
  Прежде чем произнести что-нибудь членораздельное, директор  Городского Детского Онкологического Центра, он же профессор, член-корреспондент Академии Наук, депутат городской думы и почетный гражданин Санкт-Петербурга в одном лице и пр., крепко выругался трехэтажным матом, и, грубо оттолкнув руку шлюхи, стал шарить по тумбочке в поисках злосчастной трубки, которую ему теперь хотелось расколотить вдребезги.
  Вот в складках постели он таки, наконец, обнаружил свой допотопный гаджет. Тусклый свет дисплея на миг осветил его лицо, но даже этого мига хватило бы, чтобы узнать его. В господине (правда теперь после всенощной любовной баталии с резвой молоденькой шлюшкой вид был у него не столь официальным) можно было признать того самого «дяденьку», который семнадцать лет тому назад безжалостно тянул ревущую Руби на «операцию», и, который сбрив для правдоподобия мнимой болезни ей волосы, обещал проделать дырку в её голове.
  -Кто там ещё? – недовольно буркнул директор Детского Онкологического Центра в трубку.
-Это я….
  Спросонья директор ещё плохо соображал. В общих чертах он понял лишь одно: звонил его друг, с которым они дружили с самого института, и которому теперь срочно нужен был какой-то препарат, но какой, он не расслышал.
-Голубая кровь, - послышался взволнованный голос на том конце трубки.
-Не понял, тебе нужна голубая кровь?
-Да, да, голубая кровь… Выручай дружище, мне срочно требуется голубая кровь, иначе я погиб.
-Но чем же, чем же Я могу помочь? – запричитал директор онкологического центра.
-Я заплачу, очень хорошо заплачу!
- Извини, приятель, не могу. Ты же сам знаешь, у меня самого голубой крови в обрез. Если что, первая же инспекция мне самому снесёт голову….
   Со стороны концовка разговора двух почтенных эскулапов Питера  о «голубой крови» казалась весьма странной. Тот, кто не знает, о чем они говорили, могли сразу же подумать, что речь идет о глупом стремлении звонившего найти благородные корни в своей рабоче-крестьянской родословной. Ведь синонимом «голубая кровь» обозначается благородное происхождение человека. А, как известно, благородное происхождение весьма модно в наши дни. Многие обеспеченные люди нашего города порой готовы отдать любые деньги, лишь бы подтвердить  в своей родословной несуществующих графов или баронов, или, на худой конец, захудалого виконта из какой-нибудь  Тамбовской губернии…
  Только не о том сейчас шла речь. Директору частной гинекологической клиники, практиковавшему запрещённые аборты на поздних сроках беременности, не нуждался в графском титуле, он и без того неплохо зарабатывал. Но тогда  о чем же шла речь двух эскулапов?
  А речь шла о лекарстве от рака, том самом Триопсидине, целительной панацеи, которая должна был спасти Грэга, и, которую, увы, в нашем Питере достать было сложнее, чем чудотворную Живую Воду из сказки Божены Немцовой.
  Но прежде чем, разбираться в способах лечения рака, нужно познать природу самой страшной болезнью, именуемой раком, которую по праву именуют болезнью двадцать первого века.
  Я уже говорила, что в наше время заболевание раком в несколько сот раз превысило масштаб эпидемии чумы в самом мрачном её средневековье. Да, да, говоря эти слова, я нисколько не преувеличиваю. Если принять во внимание разросшиеся население Земли, то каждый день от рака умирает столько же людей, сколько умирало за год от эпидемии чумы по всей средневековой Европе. Поистине, страшные цифры.
   В России, если взять в расчёт её катастрофическую демографическую ситуацию с рождаемостью, эти цифры выглядят ещё страшнее – почти каждый второй случай «естественной» смерти в России происходит именно из-за этой страшной болезни.
  Подобно тому, как человечество в гонке за техническим прогрессом, все ранее изобретённые технические средства общения, как –то: почта, телефон, телевидение, радио, и, наконец, Интернет, уместило в одном единственном Черном Квадрате Малевича – раскладном карманном гаджете, представляющем собой расширяющийся до нужных размеров пластико-силиконовый электронный лист толщиной не более картонного листа бумаги, так и ранее существовавшие  массовые инфекционные болезни, постепенно уступая напору современной медицины, заменились одной-единственной, болезнью - раком.
   Почему я привела такое странное сравнение? Дело в том, что рак не поражает какой-то определенный орган или ткань, как, к примеру, кариес денту зуба, видов онкологии существует такое преогромное множество, что их порой трудно распознать. Я недаром сравнила рак с чумой, даже будучи не заразной, подобно чуме эта болезнь расползлась по всему свету, и, принимая всё новые и новые невообразимые формы, убивает людей. Но самое удивительное и страшное свойство рака, что рак, как никакая другая болезнь способна … подражать другим болезням, принимать их формы. Нет, это не плод моего болезненного воображения, и не сценарий фантастического фильма-ужаса, а совершенно установленный медицинский факт. Врачи так и называют этот феномен «подражания»: «Формы Рака».
  К примеру, туберкулез и рак легких на рентгене почти неразличимы, как и их симптоматика– кровохарканье при кашле. Метастазы рака при отхаркивании очень схожи с симптомами туберкулеза. Бывает, что несчастного несколько лет безуспешно лечат от туберкулеза в туберкулезном диспансере, пока, в конце концов, не обнаруживается, что у него рак. Нечего и говорить, что такое «неправильное» лечение убивает пациента раньше, чем убила бы его болезнь. Зачастую это «подражание» обнаруживается слишком поздно, когда пациента уже невозможно спасти, и все это из-за почти совершенного сходства с предполагаемой болезнью, порой, даже самому заболевшему на первых порах кажущейся совершенно несерьезной. Даже обыкновенная боль в желудке после еды может оказаться началом этого страшного заболевания. Поначалу несчастный, ничего не подозревающий заболевший, принимает её за обыкновенный гастрит и станет «лечиться» шипучками, но когда боль становится невыносимой, он обращается к врачу – вот тогда то и выясняется, что болезнь запущена и лечиться уже слишком поздно.
  Но самое страшная правда ЧУМЫ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО ВЕКА заключается в том, что зачастую больной умирает НЕ ОТ САМОГО РАКА, а от страшных мук, которые он испытывает в свои последние дни, когда пораженный орган постепенно отказывается выполнять свои функции. Но чаще всего бывает, что больной умирает …от голода. Нет, я, не оговорилась, именно от голода. Я не имею в виду, что в наших больницах больных нарочно морят голодом. (Хотя больничная еда бывает довольно скудной). Это не так. Виною тому все тот же рак.  Словно высасывая больного изнутри, страшная болезнь лишает его всякого аппетита, и больной просто перестаёт есть, на глазах превращаясь в дистрофика, а все потому, что, бросая все силы на подавление страшной болезни, которую организм почему-то воспринимает, как попавшую внутрь инфекцию или воспаление, желудочно-кишечный тракт перестает усваивать питательные вещества из пищи. Вспомните, как нам не хочется есть, когда мы болеем, к примеру, гриппом и у нас высокая температура, вот так же и с раком, только эта болезнь не проходит сама, и наш иммунитет от неё практически бессилен. Когда от голода в организме наступает необратимый процесс, человек умирает.
  Зачастую смерть происходит не от болезни, а от самого лечения, когда ослабленный муками организм больного просто не выносит очередного сеанса радиотерапии – получается замкнутый круг, из которого уже не выбраться. Некоторые тяжелобольные молят о смерти, некоторые, потеряв всякую надежду, кончают с собой, не желая терпеть это невыносимое страдание, бывали случаи, что больные в отчаянии убивали своих врачей, которые уже отказывались их лечить.
  Но есть у этой страшной болезни и «слабые» места. Обнаруженный на ранних стадиях рак так же излечим, как, к примеру, обыкновенная гангрена.  Есть и ещё одно удивительное свойство этой страшной болезни, которому  учёные до сих пор не могут найти объяснения, – несмотря на все свое разнообразие «форм», в организме человека рак способен принять только одну из своих «форм», при этом подавляя все другие болезни в организме, не относящиеся к онкологии. Бывали случаи, когда, заболев раком, больные чудесным образом излечивались от хронического сахарного диабета. Организм словно бы «забывал» о старой болезни и бросал все свои силы на исцеление новой напасти.
  Можно многое удивительного и необъяснимого рассказать об этой страшной болезни, природа которой до сих пор толком не установлена.. Например, что рак способен поразить только лишь одно «место» в организме: я имею в виду начать свое смертоносное распространение из какой-то его отдельной точки, но заболевание никогда не поражает весь организм одновременно, как это бывает, к примеру, с инфекциями.
  Исключением «из правил» можно было лишь назвать одну «форму» рака – лейкоз. Да, да, это наиболее тяжелая форма рака, поскольку кровь – субстанция текучая, она доставляет питательные вещества и кислород  ко всем жизненно важным органам. Если этого не происходит – организм человека начинает постепенно умирать, я говорю постепенно, потому, что случаи скоропостижной смерти при этой болезни, являются практически исключениями, и таких «счастливчиков» в мире можно пересчитать по пальцам.
  Нам трудно представить метастазы крови. И все-таки они есть. Отмершие клетки крови, разлагаясь прямо в кровеносной системе, отравляют весь организм своим разложением. На борьбу с воспалением пускаются белые кровяные тельца – лейкоциты, а обычное время защищающие наш организм от инфекций, в результате чего иммунитет падает практически до нуля. Если вовремя не удалить продукты разложения из крови больного, начинают медленно отравлять его, а возросшее в несколько тысяч раз число белых кровяных телец – лейкоцитов препятствуют выполнению основной функции крови – переноски кислорода в жизненно-важные органы. Первым поражается мозг, потому что в организме  именно мозг, как самый большой орган человека,  является основным потребителем кислорода. От недостатка кислорода в нервных клетках мозга случается коллапс. Больной начинает терять сознание. Затем наступает кислородная кома и смерть. Но, как я уже говорила, это происходит не сразу. Бывает, проходит несколько месяцев, и даже лет, прежде чем наступает смерть. Самое мучительное и страшное, что от недостатка кислорода внутренние органы больного лейкозом начинают опухать и медленно отказывать, больной испытывает страшные муки, теряет возможность есть и….как другие онкологические больные, в конце концов, умирает от дистрофии. При чем самое жуткое, что больной лейкозом, умирая от голода, выглядит отнюдь не как дистрофик, а как опухший от жира толстяк, и, не удивительно, пораженные клетки крови заменяются в его организме …водой, от которой несчастный практически распухает изнутри.  Да, да, той самой кровяной жидкостью, по которой текут кровяные тельца. С уменьшением массы кровяных телец, организм компенсируют их соматической жидкостью, которую берёт из воды. Вот почему таким больным всегда страшно хочется пить.

-Пить, - Володька едва расслышал, что шептали пересохшие, покрытые корой гноящихся болячек губы Грэга. Он поспешил на кухню, откуда вернулся с полным стаканом холодного яблочного сока. Морщась от брезгливости, он попытался приблизить потный стакан к покрытым гноем губам отчима, но врач, дежуривший все это время возле постели Грэга, грубо оттолкнул его руку.
-Нельзя! Пока не будет капельницы, ничего нельзя!
-Но он же хочет пить! – возразил нетерпеливый Володька. Как ни ненавидел он своего отчима Грэга, но он не желал смерти того, от которого теперь зависело его будущее.
-Если мы сейчас напоим его, жажда только усилиться! – Чтобы облегчить муки больного, доктор обмакнул кусочек ваты в воду и приложил его к пересохшим губам Грэга.
-П-и-и-ить, - снова застонал Грэг. Похоже, холодный поцелуй воды нисколько не уменьшила его жажду больного, а только заставил ещё больше страдать от неё, потому что Грэг, стал стонать по-английски, будто надеясь, что хоть кто-то поймёт его.
-Да заткнись ты, хр…ов дринкер, - прошипел сквозь зубы Володька. Больной Грэг, который уже начал стонать не по-русски, начинал раздражать его. Чего доброго врач заподозрит неладное, начнутся расспросы, и если выяснится, что в их доме скрывается беглый каторжник из Америки, его отцу тоже не поздоровится. Предостерегая младшего сына, отец часто сам говорил ему об этом. Никто не должен знать, что Грэг Гарт, бывший заключенный американской тюрьмы, скрывается у них. Для всех, включая его брата Сашку, здесь он всего лишь брат его матери.
  К счастью, врач не услышал, как Грэг стонал по-английски, - он готовил очередную порцию снотворного.
   Больной как будто успокоился, перестал метаться и вскоре уснул. Володька прислушивался к тяжелому дыханию Грэга и с ужасом думал, что тот сейчас умрет, и все будет кончено для него и его будущего, которое он так страстно планировал в своей новой роскошной квартире,  которую он теперь представлял до мельчайших подробностей интерьера. Если этот «возможный» отец Руби умрёт, его богатенькая сестрица ни за что не даст ему денег, хуже того, желая рассчитаться с ним,  она непременно наябедничает матери о его вымогательствах связанных с Грэгом, и мать, которая и без того всю жизнь недолюбливала его просто, за то, что он был похож на отца, но которая, как последняя фанатичная дура,  так беззаветно любит этого негодяя Грэга, своего первого Американского муженька, ещё больше возненавидит его, её собственного сына, и, быть может, даже проклянет его. Этого то материнского проклятия он боялся больше всего. Оно словно Дамоклов меч*  висело над ним, своим ужасом вводя его в необъяснимый стопор мысли.
   Мать часто грозилась проклянуть его. Бившись в истерике после очередной его проделки, она била его чем попало и  орала, что ненавидит его, что он не её сын, а гадкий ублюдок, неблагодарный выродок, что однажды, она просто проклянет его, как и всё их Мишинское отродье, загубившее ей жизнь, и уйдет из дома, куда глаза глядят. После таких страшных истерик, отец обычно тащил заливавшуюся нечеловеческим визгом мать в душ, и отливал ледяной водой прямо в одежде.
   Шум льющейся воды.  Нечеловеческий звериный вой постепенно стихал, уступая место простому заунывному плачу, а затем сквозь узенькую щелочку в туалетной  двери (за которой Володька обычно спасался  от материной порки, потому что это была единственная запирающаяся изнутри  дверь в доме)  спустя некоторое время Володька уже мог наблюдать «остаточную» сцену материной истерики:  после столь «освежающего» душа заиндевевшую от холода мать, абсолютно голую и почти убитую истерикой, стучащую от холода зубами,  отец нес на плече в свою комнату, словно бревно, после чего сразу за ними захлопывалась безжалостная дверь, из-за которой ещё долго  можно было слышать тяжелые и жалостливые всхлипывания матери, от которых душа буквально разрывалась наполовину. После таких сцен на душе у Володьке всегда оставался необъяснимый гаденький осадочек – он жалел мать и одновременно ненавидел её. И мечась между этими двумя  противоположными чувствами, смешивая их, всегда неизменно рождалось отвращение к собственной матери, чувство, которое он не принимал, которого он всегда стыдился в себе.
   Отвратительные сцены материных истерик, после которых всегда оставался гадкий осадок в душе,  с новой силой всплывали в болезненной памяти подростка. И даже когда он тайно мастурбировал под одеялом, светя карманным фонариком на очередную соблазнительно-обнаженную  красотку из «Плейбоя», ему казалось, что сейчас в комнату вот-вот ворвется  мать (а она почти всегда считала нужным вваливаться бесцеремонно в его маленькую каморку под потолком) и, застав его за этим занятием, устроит грандиозный скандал, после чего непременно последует ПРОКЛЯТИЕ. Он так и представлял мать – безжалостная и непреклонная, она стоит посреди комнаты и громко проклинает его в присутствии отца.

   Тем временем, когда Володьку, глядевшего на умирающего Грэга, посещали столь невесёлые мысли, его отец уже брел по направлению домой. Ему так и не удалось достать Триопсидина. Алекс был в отчаянии. От расстройства он даже не замечал леденящего холода, продиравшего его до кости.
  Никто из действующих лиц даже не подозревал, что в эти минуты, на другом конце города, судьба  Грэга уже решилась. Двухлетний мальчик, тот самый, чья несчастная мать в эту ночь отдавала себя главврачу Детского Онкологического Центра за возможность спасения единственного ребёнка, умер от лейкоза.
  Когда в комнате директора Детского Онкологического Центра снова раздался звонок, он был вне себя от ярости.
-Я же ясно сказал тебе, что никакого лекарства нет и не будет! – почти заорал он в трубку. На том конце провода, по-видимому, растерялись от внезапного выкрика, сопровождаемого при том отборным матером депутата городской думы, потому что трубка молчала с пять минут. Директор онкологического центра уже хотел швырнуть свой гаджет на пол, когда в трубке раздался тоненький женский голосок, в котором он сразу же узнал голос своей  секретарши:
-Извините, но я звоню вам совсем по другому делу. Мальчик умер.
-Какой мальчик? – ещё ничего не понимающий спросонья, директор сел голым задом на постель, и завернувшись от любовницы, стал демонстрировать свою омерзительно - жирную спину.
-Какой мальчик, тот самый мальчик, вы сами знаете, о ком я говорю.
-Что-то случилось милый? – уже начинающая просыпаться, мать мальчика, почувствовала сердцем неладное.
-Заткнись, шлюха, не до тебя! – Он грубо ударил женщину по лицу и, поспешно, одевшись, исчез в двери.
  Теперь у него оставалось только две упаковки  Триопсидина. Мертвому ребёнку они уже не всё равно не понадобятся, а он бы мог выручить за него хорошие деньги. Директор Детского Онкологического Центра просто не мог упустить такого замечательного шанса заработать, но все же какой-то маленький червячок совести подъедал его душу. Ему было совестно за то, как он поступил с матерью умершего ребенка.
«…а, впрочем, чего с неё взять, потаскуха она и есть потаскуха – с неё не убудет, разве что руки себе развяжет от своего ублюдка», - в конце концов заключил про себя негодяй и, сладостно предвкушая хороший заработок, довольный собой, улыбнулся.
 
   Мобильный телефон Алекса зазвенел, когда он уже подходил к дому. Звонил незнакомец. Он говорил, что  у него есть Триопсидин. Поначалу Алекс принял звонившего за мошенника, торгующего БАДами, которые обычно атакуют звонками семьи тяжелобольных, и даже нажал на кнопку отмены, но потом он вспомнил, что кроме него и его друга никто не знал, что ему сейчас срочно требуется именно Триопсидин. Проклиная свою запальчивость, он тут же перезвонил своему другу-гинекологу.
   Так и есть, две упаковки Триопсидина из онкологического центра! Какой-то маленький пациент умер от лейкоза в больнице, и после него остались две неиспользованные упаковки Триопсидина! Это было похоже на какую-то сказку со счастливым концом. Вернее не с очень счастливым концом, потому что где-то там, так и не успев толком начаться, оборвалась  жизнь крохотного дитя, но смерть этого невинного ангела, должна была спасти жизнь Грэгу. В общем, из разговора с директором онкологического центра Алекс понял только одно – теперь нельзя терять ни секунды.

-Пять тысяч долларов, - услышав эту сумму, Алекс почувствовал, как в его желудке что-то дернуло, перевернулось и снова упало. Эти слова были для него словно удар холодного душа, которые в мгновение ока протрезвили его, вернув в страшную реальность. Странно, если до того, когда он искал Триопсидин по всему городу, он словно находился в полусне, ему казалось, что чего-чего, а лекарство не может стоить СТОЛЬКО, потому что, даже,  несмотря на тот факт, что препарат был биологическим, а, значит,  стоил дороже других препаратов, он был только всего лишь лекарством, препаратом, продукцией, которая выпускается на фармацевтической фабрике в огромных количествах, пусть не у нас в России, пусть за тридевять земель, пусть в одном-единственном месте на Земном шаре, на одной-единственной фабрике в далекой Японии, но все-таки выпускается. Теперь же, когда он услышал эту чудовищную сумму за препарат, от которого зависела жизнь человека, ему с болезненным ощущением безысходности вдруг открылась страшная истина всей ничтожности человеческой жизни в России. Он, вдруг, вспомнил, что он всего лишь жалкий безработный, убирающий городские улицы, который даже не в состоянии купить к Новому Году подарки для своих собственных детей. Откуда ему было взять такие суммы на лекарства для совершенно чужого для него человека.
-Сколько вы сказали? – Алекс до конца надеялся, что он всё-таки не расслышал слова доктора.
-Пять тысяч долларов. И это вам будет стоить только одно упаковка. Для полного курса дезактивации крови взрослого человека нужно, по крайней мере, две, и это минимум. – Алексу хотелось выть от отчаяния, потому что он явственно понимал, что ни за что не сможет достать таких денег. – Предупреждаю, - прервал его всё тот же цинично-безразличный голос, - препарат редкий, уйдет с рук  в мгновенье.
-Хорошо, - упавшим голосом ответил Алекс, - я согласен. В этот момент у Алекса возникла одна спасительная идея…
-Ну, вот и ладненько, договорились, жду вас в больнице, только не задерживайтесь, пожалуйста, потому что ЖДАТЬ вас я не собираюсь.
   
-Ну, что, пап, ты достал лекарства? – буквально набросился на него Володька, едва отец переступил порог дома. Отец ничего не сказал ему. Он был какой-то странный, глаза его блестели, словно он был навеселе, намокшие от снега волосы и борода были взъерошены, как шерсть мартовского кота. Володьке показалось, что отец выпил. – «Этого только сейчас не хватало», - подумал он про себя, но он ошибся. Алекс не пил уже два дня, как и не ел почти тоже. Не говоря ни слова, и не чего не объясняя сыновьям, он схватил лестницу, и, подставив его под антресоль, полез наверх прямо в верхней одежде, в которой пришел с улицы. Оттуда градом полетели кипы старых пыльных журналов и газет. От едкого запаха  пыли ребята начали кашлять.
-Ты чего делаешь, отец? Чего ты там ищешь?  Может, мы сможем тебе чем-то помочь? – Но отец ничего не отвечал, он только продолжал рыться, безжалостно выкидывая старые вещи на пол. Наконец, он достал с антресоли какую-то замшелую бархатную коробочку и стал спускаться вниз.
  Так же, ничего не сказав, он почти выбежал  вон. Володька и Сашка, удивленные поведением отца, только пожали плечами.
  А Алекс, уже не помня себя, уже мчался на другой конец города на Липовую Аллею, где в Городском Детском Онкологическом Центре его уже ждали две  заветные упаковки со  спасительной .«голубой кровью».
  Голубая кровь…голубая кровь….голубая кровь –  что же это за чудесная, спасительная панацея двадцать первого века, которая должна была вернуть Грэга к жизни?
  Рассказывая о такой  страшной болезни под названием лейкоз или рак крови, я нарочно не рассказывала о методах её лечения. Я хотела ввести вас в курс дела, чтобы вы поняли, а быть может, мысленно до конца прочувствовали  саму суть страшной болезни, не жалеющей ни молодых, ни старых, прежде чем перейти к методам её лечения.
   Что касается лейкоза – здесь скорее приходится лечить не саму болезнь, а её страшные разрушительные последствия. Ту внутреннюю инфекцию, которая активизируясь в крови, приводит к столь разрушительным для организма последствиям. Я бы назвала рак крови гангреной крови, потому что симптоматика парвовирусной инфекции очень схожа с заражением крови, только в отличие от настоящей гангрены, к примеру, пальца ноги, или, скажем, пальца руки, где испорченная кровь активизируется в каком-то одном месте поражения, а потом постепенно разносится на всю ногу или руку, кровь раковых больных поражается «изнутри», и, при всем желании её нельзя  так просто «отрезать», как это можно сделать с ногой или рукой.
  Традиционный метод лечения радиотерапии или «химии», как его почему-то называют сами раковые больные, только задерживает развитие болезни, но не лечит её. Есть только один способ лечения этой болезни – пересадка костного мозга. Это очень дорогостоящая операция, для которой требуется костный мозг донора, и не просто донора, а «идеального» донора, подходящего по всем физиологическим параметрам. Но даже если такой донор находится, то и в этом случае трансплантируемый косный мозг не всегда приживается. Все зависит от самого больного, его физического состояния, и, главное, возраста. Общеизвестно, что донорский костный мозг транспортируемый слабому младенцу, в приживется в тысячу раз легче, чем костный мозг, пересаженный взрослому сильному мужчине. У пересаженного донорского костного мозга свои «правила игры», в которой слабый ребенок выживет скорее, чем взрослый.  Одним словом, условия этой игры «на выживание» таковы: чем меньше тебе лет, тем выше  у тебя шанс на выживание – получается нечто обратной пропорции. Только у тех, кто находится за точкой пересечения графика, шансов практически нет.
  Грэгу было за сорок, когда он в первый раз потерял сознание на тюремной прогулке. Он знал, что при этой болезни у него практически нет шансов на выживание. Кто отдаст свой костный мозг заключенному, да ещё с такой редкой группой крови. Грэг знал, что у него не было шансов на жизнь, но продолжал бороться за жизнь. Эта борьба развлекала его, заставляла жить, ценя каждый прожитый, пусть даже в глухой клетке, день жизни.
  После курса «химии» Грэг был особенно уязвим для инфекции, вот тогда-то, по приказу губернатора, его и поместили в отдельный бокс, изолированный от остальных заключенных Коулмана.
  Эта замечательная  спец.одиночка была выстроена специально для заключенного номер один, и Грэг наслаждался своим вынужденным одиночеством. В шутку он так и называл свой прогулочный бокс – персональный загон для первых лиц. Правда такой персональный «вип загон» для сводного брата стоил сенатору Барио немалых денег и нервов, потраченных на выяснения отношений с упрямым до туголобства директором тюрьмы, слишком рьяно исполнявшим свои государственные обязанности, но Барио ничего не жалел для своего единственного брата. В «персональном вип-загоне» для Грэга была оборудована даже баскетбольная сетка и небольшой душ с крохотным бассейном, чтобы заключенный номер один мог, когда захочет, принимать водные процедуры, что было очень кстати в жаркие летние дни, и поправлять свое здоровье, занимаясь физическими упражнениями. Одним словом здесь были все удобства, чтобы заключенный Грэг Гарт мог чувствовать себя в своей персональной клетке, так же комфортно,  как какой-нибудь редкий зверь в зоопарке.
  В общем, в последнее время Грэг не очень-то страдал в тюрьме, если всё-таки не считать, что это была тюрьма, и не просто тюрьма, а одиночная камера самой страшной Американской тюрьмы, где  от одиночества, даже здоровые люди сходили с ума всего лишь за несколько лет.
  Можно сказать, что, оберегаемый от всего внешнего мира, Грэг существовал в своем маленьком тюремном мирке, как зародыш в чреве матери. И вот теперь, когда Грэг из тёплой Флориды, с её комфортными тюрьмами, попал в холодную среду безжалостной морозной России, первая же простуда свалила его с ног, и, покрывшись отвратительными язвами, он буквально гнил заживо.
  Был только один способ остановить это разложение – голубая кровь.

  Препарат для очистки крови Триопсидин, или, как его ещё называют в народе, «Голубая кровь» - один из немногих  биологических препаратов, полученных из животного мира. Своё название препарат получил от латинского наименования группы древних членистоногих – триопсов, небольших щитней, два с половиной сантиметра в длину, повсеместно обитающих в наших лужах в апреле-мае.
   Надобно сказать, что название препарата не совсем точно. Никакого отношения к настоящим щитням оно не имеет. На самом деле, Триопсидин получают из крови морских мечехвостов, причём только из одного вида этих мечехвоста – мечехвоста плуговидного (Xiphosurapo lyphemus).
  Правда, как и мечехвосты, так и крошки-щитни, обитающие в луже,  относятся к одному и тому же древнейшему семейству трилобитов – триопсидов. Триопс (Triops) - в переводе с латыни буквально обозначает клещ. И в самом деле, эти создания по форме несколько напоминают клещей. Как и у настоящих клещей, они имеют спинной панцирь и множество мелких членистых ножек под ним. На этом сходство с настоящими клещами заканчивается. Никаких ужасающих жаловидных хелицер, которыми клещ безжалостно впивается в кожу жертвы и всасывает её кровь, ни способности раздуваться от крови в несколько раз, у этих мирных созданий нет. Зато у него есть четыре пары отвратительных  подвижных ножек, которые заканчиваются небольшими клешнями, по форме напоминающие собой маникюрные щипчики, готовые в любой момент впиться вам в палец, и угрожающий мечевидный хвост, способный насквозь проткнуть ладонь человека. Не удивительно, что таких созданий лучше всего брать за их самое безопасное место, а именно за их гладкий панцирь, на котором, словно вставные бусины, располагается пара сердитых маленьких глазок. Вот, пожалуй, и всё описание нашего морского «меченосца».
   Несмотря на свой угрожающий вид, морские «меченосцы» вполне мирные создания. Обитая на мелководье, они в основном питаются двустворчатыми моллюсками. Острый передний край выпуклого щита позволяет мечехвосту, подобно плугу, вскапывать илистую поверхность грунта и находить там самых разнообразных моллюсков и мелких рачков. Отсюда и пошло его название – мечехвост плуговидный.
  Я познакомила вас только с двумя, наиболее известными представителями семейства трилобитов – щитнями и мечехвостами, но, вообще, стоит сказать, разновидностей  триопсивидных (клещеобразных) трилобитов в мире существует преогромное множество, начиная от микроскопических рачков, что в виде планктона обитают во всех океанах мира, кончая гигантскими морскими мечехвостами, достигающими до шестидесяти сантиметров в длину, чей массивный панцирь в диаметре и объеме  достирает величины огромной  супницы.
  Но самое удивительное в этих живых ископаемых, почти в неизменном виде сохранивших свой доисторический облик, это их кровь. В отличие от крови многих живых существ, населяющих нашу планету, кровь мечехвостов имеет не красный, а лазурно - голубой цвет. В этой то голубой крови и скрыт весь секрет столь необычайно долгого существования этих доисторических существ.
  Дело в том, что их голубая кровь имеет одно уникальное свойство – она способна противостоять любым видам инфекций. Этим удивительным свойством не способен обладать ни один препарат, придуманный человеком.
  На сегодняшний день, биологический препарат Триопсидин, получаемый из плазмы крови морского щитня, является единственным эффективным препаратом очистки крови при такой страшной болезни, как лейкоз. Это поистине уникальное свойство голубой крови было открыто относительно недавно, в начале двадцать первого века, когда популяция мечехвостов, в результате климатических изменений и варварских действий человека были почти полностью истреблены.
  Поистине, уничтожив мечехвостов, человечество «наплевало» в тот самый колодец, из которого ему самому пришлось же «напиться».  А когда-то, совсем недавно, мечехвосты в огромных количествах водились почти на всем восточном побережье США от Новой Шотландии до Мексиканского залива. Поскольку мясо морских «меченосцев» из-за его отвратительного вкуса практически несъедобно, то эти уникальные животные считались бесполезными, и их бездумно истребляли самыми варварскими методами.
  В мае, во время самого большого отлива, когда миллионы морских трилобитов выползали на песчаные пляжи, чтобы отложить икру, их и подстерегали местные фермеры, которые тоннами вылавливали их, чтобы затем использовать их на корм свиньям или как удобрение на поля.
  Не удивительно, что после несколько десятков лет такого бездумного уничтожения этих уникальных доисторических существ в сочетании с глобальным потеплением прибрежных вод океана, препятствующему нормальному развитию икры трилобитов, они были почти полностью истреблены по всему миру, так что, когда были открыты свойства голубой крови, нерестилища мечехвостов оставались всего лишь в нескольких точках земли.
  Первыми сложившейся катастрофической ситуацией с исчезающими трилобитами, конечно же, воспользовались умные Японцы. Они первыми догадались разводить мечехвостов в искусственных условиях морских ферм и получать «голубую кровь» в промышленных масштабах, необходимых для всей мировой фармацевтики.
  Как же выглядит этот процесс? Я имею в виду саму удивительную технологию выращивания и забора крови у мечехвостов. Дело в том, что благодаря своей уникальной крови, мечехвосты создания неприхотливые. Для нормального роста и развития им нужно немногое – это относительно чистая морская вода, корм в виде обильного морского планктона, которым питаются личинки на первых порах своего развития, а также отходы рыбного производства, которыми питаются взрослые особи в неволе – вот, пожалуй, и все.
  Живут мечехвосты для таких древних созданий непозволительно долго – девятнадцать-двадцать лет. Это настоящие Мафусаилы* среди обширного царства трилобитов. А размножаются они каждый год; относительно поздно достигнув полной половой зрелости в девять-десять лет (это все равно, как если бы мы, люди, только начинали бы свою половую жизнь в пятидесятилетнем возрасте), самки меченосцев выползают на песчаную отмель, для того чтобы спариться с самцами и отложить до тысячи икринок в небольшую песчаную ямку. На этом родительская забота у мечехвостов заканчивается, и они уползают обратно в море.
  Несмотря на столь затянувшееся приготовление «к таинствам брака» молодого трилобита, их потомство появляется довольно быстро – уже через сутки, а то спустя всего несколько часов (в зависимости от благоприятности условий) из яйца появляется трилобитная личинка, которая уже вполне напоминает взрослую особь по своему строению тела, за исключением недостачи одной пар лапок и некоторых органов, например, кишечника. Несколько долгих лет эта полупрозрачная, беспомощная личинка существует в океане в виде зоологического планктона, питаясь ещё более мелким растительным планктоном. Пройдет ещё немало линек и лет, полных океанских опасностей в виде самых разнообразных хищников, прежде чем ничтожная часть от многочисленного потомства, выметанного в виде икры на песчаной отмели, превратится во взрослых особей, способных откладывать икру в том же месте, где они сами когда-то появились на свет.
  Нечего и говорить, что на фермах, разводящих мечехвостов, этот долгий процесс воспроизводства среди океанских просторов сведен к минимуму. Я не раз говорила, что мечехвосты – уникальные животные, во многом наделенные человеческими пороками. В неволе, в условиях дармовой жизни морской фермы, когда обильный корм, что называется, всегда «под клешнёй», личинки трилобитов «жируют» и превращаются во взрослых особей  не за десять лет, как положено взрослеть им среди вольных океанских просторов, где, добывая пищу и спасаясь от хищников, юному трилобиту приходится бороться за свою жизнь каждую секунду,  а всего за каких-то  пару лет. По истечению этих пар лет трилобит из личинки превращается вполне сформировавшуюся особь, способную дать свой первый урожай при дойке. Да, это не игра слов, и я не оговорилась, - мечехвостов действительно доят.
  Нет, это происходит не так, как вы себе это представляете. На подобных трилобитовых  фермах  нет ни дояров, ни доильных аппаратов, да и вымени у этого живого древнего ископаемого тоже нет, зато, скрытая под щитками подбрюшья хвоста, напоминающего собой отвратительное щитковое подбрюшье южно-американского броненосца, имеется небольшая железа, до верху наполненная голубой кровью. Эта железа что-то вроде аналога нашего костного мозга, где мечехвост вырабатывает свою знаменитую голубую кровь.
   Когда наступает время забрать драгоценную кровь, «дояр» осторожно вводит иглу шприца под чешуйки брюшка, и, прокалывая кроветворную железу трилобита, представляющую собой небольшой кожаный мешочек, до верху заполненный кровью, осторожно набирает шприцем вязкую голубую жидкость, цветом напоминающую средство для мытья автомобильных стёкол.
  Кровь морского «меченосца» недаром прозвали голубой кровью. Будучи только что собранной, она действительно имеет лазурно-голубой свет. Если поместить мензурку прозрачного  шприца в темноту, то можно заметить, как изнутри она светится неоновым сиянием. Это сияние голубой крови придают её специальные микрочастицы – пласциды. Подобно синим гранулам в стиральном порошке, придающем ему силу в отстировании белья, голубые пласциды помогают мечехвосту бороться с инфекциями, попадающими в его организм. Эта защита является необходимой для выживания ракообразного, поскольку большую часть взрослой жизни оно обитает на илистых отмелях, изобилующих самыми разнообразными микробами.
  Чтобы проверить это удивительное свойство морских «меченосцев», вам не нужно далеко ходить. С наступлением теплой погоды в мае-июне в любой незагрязненной бензином луже или небольшом поливочном пруду вы всегда можете отыскать его ближайшего родственника - щитня. Если вы попытаетесь аккуратно разрезать панцирь щитня бритвой, то увидите, как в месте разреза в мгновение ока выступит вязкая жидкость, которая буквально заполнит собой ранку. Через секунду эта липкая кровь застывает, образуя надежный тромб. И сколько бы вы не терзали бедное ракообразного – результат всегда будет один и тот же. Вязкая кровь, словно смола дерева, в мгновение ока запечатывает ранку. Но мы пойдем дальше в своей жестокости и оторвем все ножки трилобита, и опустим его в небольшую майонезную баночку для наблюдения. И тогда этот рачок будет жить! Пройдет некоторое время, и стволовые клетки трилобита заново восстановят потерянную конечность, в точности в таком виде, какой она была до ампутации.
  Если эти удивительные свойства регенерации можно наблюдать у тривиального щитня, то, что же можно сказать про гигантского мечехвоста, который, несмотря на то, что в несколько сот раз больше своего «младшего» брата, обладает точно такими же свойствами, правда из-за его внушительного размера  выраженными намного ярче.
   Теперь нам ясно, откуда у этих животных такая поразительная жизнестойкость. Из-за своей необыкновенной крови эти древние создания, сохранившиеся в неизменном виде ещё со времен Ордовика*, почти не претерпели никаких изменений.
  И вот теперь, в какие-то жалкие несколько десятков лет человеческая деятельность, поставила мечехвостов на грань вымирания.

   В эту предновогоднюю ночь в Детском Онкологическом Центре было поразительно тихо. Можно было подумать, что все маленькие пациенты попросту вымерли.
  При виде былых дверей в длинном белом коридоре Алекса передёрнуло от тяжелых воспоминаний, связанных с болезнью его жены. Тут тоже пахло запахом смерти – неповторимым запахом больничного хлора, смешанным с тончайшим, почти неощутимым «ароматом» разлагающейся от рака плоти, от которого его буквально бросало в дрожь.
  Он уже хотел было повернуть обратно, чтобы бежать прочь из этого проклятого места, когда увидел ночную нянечку, сидящую у входа в коридор. Он обратился к ней почти автоматически, почти сам не желая того. Алекс ожидал, что женщина раскричится на него, дескать, почему здесь ходят посторонние, но все произошло не так. Его уже ждали. 
  Алекс вошел в слишком уж богато обставленный для врача кабинет. Его поразило присутствие совершенно несовместимых предметов роскоши,  до верху наполнявших кабинет главврача: огромный фарфоровый белый медведь Ленинградского фарфорового завода сидел под огромной пальмой, упершейся мощными листьями прямо в потолок, помпезная  мебель из дорого орехового дерева соседствовала с отвратительной мазней Питерских абстракционистов, изображавшую совершенно голого мужика в самой непристойной позе, которому жирные мопсы с нескрываемым прелюбострастием лизали задницу, тут же лакированная деревянная обезьянка-Вуду из африканского черного дерева показывала Алексу огромный, явно не по размеру член, а золотая китайская «жаба благополучия», всем своим видом похожая на кубок богатства, уставилась на Алекса своими рубиновыми глазами, словно вопрошая с него ответа, дескать, «А ТЫ ЧТО ПРИНЁС?».
-Что интересует? – увидев явное смущение Алекса, засмеялся «доктор зло», - всё это подарочки от моих пациентов, вернее, от их родителей. Невообразимая пошлость, которую и выкинуть нельзя и домой нельзя, вот и держу весь этот хлам здесь. Вот, к примеру, не поверите этот урод, - он указал на голого мужика, которому «старательные» мопсы вылизывали задницу, -  на западе это «произведение», с позволения сказать, будет стоить полторы сотни кусков, только мне все некогда им заняться. Правда, идиотизм? –Слегка кивнув головой, Алекс позволил себе согласиться. – Неправда, этот «Мужик с мопсами», - не унимался разошедшийся хозяин кабинета, символизирует всю нашу власть? Сзади бы он вполне сошел бы за нашего губернатора, –  словно намекая на что-то большее насчет «мопсов» и «сзади» губернатора, противно захихикал доктор. Алекс побледнел и только как-то странно уставился на доктора, в котором он сразу узнал знаменитого депутата государственной думы, к тому же, главу их района. Алекс, вообще, не любил разговоров о политике, а тут в присутствии депутата, который так смело высказывался о своем боссе, он вовсе оторопел. Не  провокация ли? – Одним словом, «РУССКИЙ СИМВОЛИЗМ»! – добавил доктор, но, увидев смущение Алекса, тут же перешел к делу:
- Впрочем, не стану вас задерживать. Вот две упаковки «вакцины». С вас всё, как мы договаривались.
-У меня нет денег, - как-то неясно буркнул Алекс. – Я,…я потом, верну…
-Что?! Тогда зачем же вы пришли? Убирайтесь! У меня нет времени, чтобы тратить его на вас! – раздраженно прошипел главврач, он же депутат городской думы.
-Погодите, вы совсем не поняли, у меня нет наличных денег, но у меня есть это! – Алекс вынул из заплесневевшего бархатного футляра две сияющие сережки. Голубые брызги бриллиантов тут же осветили полутемный кабинет. Глаза продажного врача округлились от удивления. Даже привыкший к дорогим подаркам, которые он брал вместо денежных  взяток, доктор не ожидал столь ценного подношения от простого на вид работяги. Такие вещицы он видел впервые.
-Откуда это у вас? – только и мог прошептать он, жадно разглядывая в лупу бесчисленные грани великолепных голубых бриллиантов.
-Так, наследство бабушки, - не желая вдаваться в подробности истории Матильды Кшесинской, небрежно объяснил Алекс. - Поймите, сейчас Новый Год, все закрыто, ни один ломбард не работает, так вот пока я не достану денег, пусть это побудет у вас в качестве моего залога.
-Что ж, это вполне возможно…вполне…, - одобрительно пробубнил себе под нос доктор, уже не замечая Алекса.
-Так я могу забрать лекарство?
-Конечно, забирайте.
-Я клянусь, как только я достану нужную сумму…я заплачу….
-Не беспокойтесь, не беспокойтесь, всё в порядке. Я не стану настаивать.
   Алекс подошел к столу и взял упаковки, но, прежде чем он забрал лекарство, вскрыл одну из упаковок. После того, что он увидел в кабинете врача, он не очень то доверял другу своего друга.
  В полутьме кабинета спасительная вакцина тускло фосфорицировала голубым светом. Всего шесть двадцатипятимиллиграмовых колб, наполненных светящейся неоновой жидкостью. «Совсем как мои голубые сережки», - с грустью подумал Алекс, провожая взглядом свои бывшие «драгоценности», которые теперь так безжалостно мусолились в тонких пальцах хирурга. Подсознательно Алекс понимал, что больше никогда не сможет выкупить серьги, но что было жалеть о том, чего уже не вернуть. Мена состоялась. Две упаковки «голубой крови» против двух бесценных голубых
бриллиантов самой Матильды Кшесинской. Но что стоили какие-то жалкие безделушки против человеческой жизни?! Ничто! Бросив прощальный взгляд на  блестевшие в темноте серьги, он взял упаковки, и, засунув их за пазуху, поспешно вышел.
   Главврач даже не заметил ухода гостя. Он не отрывал взгляда от бриллиантовых сережек. «Хороший будет подарок для моей Анюшки», - с радостно подумал он.
   Поясню, «Анюшка» - это единственная дочь директора Детского Онкологического Центра. Так получилось, что она родилась как раз тридцать первого декабря, последний день года, мало того, именно завтра ей как раз исполнялось двадцать лет. Двадцать лет – первый серьезный юбилей в жизни человека, и нужен был подарок, который бы запомнился на всю жизнь.
  Еще на её восемнадцатилетние отец хотел подарить девочке что-то невообразимое, но смерть  матери, случившейся незадолго до Нового Года, сорвала всё мероприятие. И вот теперь, когда любящий отец мучительно ломал голову над тем,  что же подарить своей единственной любимой доченьке на её первый взрослый юбилей, решение буквально само пришло к нему в кабинет.
  Что касается того, что эти серьги являются залогом, и, быть может, их придется возвращать этому «мужику», если тот принесет оговоренную сумму, то над этим вопросом депутат городской думы не очень-то ломал голову – он не вернет их и точка. Тем более, что никакого договора залога между ними подписано не было, а если этот сиволапый мужлан попытается предъявить к нему какие-либо претензии насчет своих «цацок», то он, вообще, скажет, что видит его впервые.
  «Уф, и обрадуется же моя Анюшка!»

   Окруженный врачами и любопытными домочадцами, Грэг возлежал посреди комнаты. Всем было интересно наблюдать, как Грэгу  будут «чистить кровь», хотя, честно говоря, зрелище это было не из приятных, но, как и всякое неприятное зрелище, оно притягивало любопытные взгляды, поэтому каждый из детей придумал разные предлоги, чтобы остаться в комнате и посмотреть, что же будут делать с Грэгом. Мальчишки усиленно  занялись растопкой камина, а Ксюша, делая вид, что хочет разогреть самовар, чтобы приготовить всем чаю, то и дело таращила испуганные глазенки в сторону лежащего Грэга, над которым уже суетились врачи.
    Кап, кап, кап, кап,…Темная кровь по капле перекапывала из одного сосуда капельницы в другой. Этот мерный звук капающей внутри капельницы крови убаюкивал Грэга, от потери кровяного давления ему страшно хотелось спать, хотя он и понимал, что теперь спать ему ни в коем случае  нельзя. Если он уснет, то может никогда больше не проснуться, не увидеть света, не увидеть Лили и Руби – своих милых девочек, возвращения которых он так страстно ждал, чем жил все эти последние месяцы своего одиночества в собственном доме среди совершенно чужих ему людей, которые оказались так добры к нему.
 Грэг не хотел умирать. Бороться с головокружением и все возрастающим сном было мучительно, почти невыносимо, но Грэг заставлял себя быть в сознании, как заставлял его быть в сознании тот молоденький паренёк-интерн, который сидя у его изголовья, следил, чтобы Грэг не закрыл глаза и не уснул.  При этой процедуре лучше оставаться в сознании, потому что если человек уснет, давление может упасть до критической отметки, и тогда кома и смерть.

  Грэг лежал неподвижно, только тараща свои огромные, безумные глаза в потолок, будто ища там что-то, что в одночасье даст ему ответ, за что же ему ниспосланы все эти неимоверные  физические страдания, которые он испытывал теперь.
  В худое тело Грэга были воткнуты два канюля капельниц – один в вену живота, из которой с помощью специального насоса из нижних конечностей забиралась черная,  неочищенная кровь, другой в прямиком в выведенную под кожу шейную артерию, куда поступала уже очищенная, алая кровь, обеззараженная от инфекций и наполненная живительным кислородом. Этот замкнутый цикл перегонной  капельницы отчасти имитировал циркуляцию крови в теле человека, с той лишь разницей, что, выведенная из кровообращения, кровь Грэга проходила уже не через сердце, а сквозь специальную камеру капельницы, до половину заполненную вязкой  кровью мечехвоста, которая, словно уголь в фильтре для очистки воды, пропускала через себя зараженную кровь и выдавала уже очищенную, затем, для увеличения текучести, пройдя насыщением кислородом в специальной кислородной камере, куда  с помощью баллончика нагнетался искусственный кислород, (что-то наподобие углекислого газа в газировку) очищенная «легкая» кровь поступала непосредственно к сердцу.
  Из-за того, что четверть крови было выведена из организма, Грэга страшо знобило, хотя ребята так жарко натопили печь, что впору было открывать форточку.
  Чтобы хоть как-то противостоять своему мучительному состоянию, Грэг стал рассматривать стоящих возле него людей.  Это нехитрое занятие помогало хоть как-то отвлечься от своих страданий.
  Он видел их сострадательные лица, видел, как они все переживают за него. Среди них он не видел только одного лица – лица ЕЁ родного сына. Инстинктивно Грэг стал разыскивать его.
  Вот оно. Закончив возиться у печи, Володька повернулся к нему. Поймав на себе пристальный взгляд больного отчима, он несколько смутился. Его испугал этот взгляд широко открытых глаз безумца.
  Но Грэг и не думал ничего плохого о Володьке. Стараясь подавить невыносимую боль, происходящую внутри всего его тела, Грэг попытался придумать для себя новую игру – найти в нём любое сходство с НЕЙ. Но сколько бы он ни всматривался в своего пасынка, он ни находил ровным счетом никаких явных сходств, разве что волосы парня были такие же светлые, как у его матери.
  Грэг решил начать с макушки, вернее с тех самых волос. Он представил себя в виде сканера, медленно сканирующего Володьку с головы до пят. Но не успел Грэг начать своё «сканирование», как вредный подросток, прямо глядя  в глаза Грэгу, внезапно и грубо огрызнулся в адрес отчима:
-Чего уставился, вампир?!
   Это было сказано так бесцеремонно и цинично, но так попало в точку, что, вместо того, чтобы обидеться или рассердиться на пасынка, Грэг невольно рассмеялся, да так что канюль, вставленный в его пупочную вену, едва не выскочил вон из его напрягшегося от смеха пупка. В самом деле, худой, бледный, как смерть, да ещё со всей этими кровяными капельницами, нависавшими над ним, Грэг и вправду напоминал вампира на реанимации.
  Несмотря на то, что сам Грэг воспринял это как шутку, первым желанием Алекса было врезать сыну по губам за такие слова. В любое другое время никому из своих детей Алекс не спустил бы таких вольностей по отношению к «взрослым», но, забегавшийся в поисках Триопсидина, отец так устал за весь сегодняшний день, что, только осуждающе глядя на сына, беспомощно покачал головой:
-Э-э-х! Как  же тебе не стыдно, сынок, - вздохнул Алекс.
-А чего он так уставился на меня?! – обиженно буркнул Володька, но, видя, что отец не на его стороне, и продолжает все так же осуждающе смотреть на него, с нарочитым пренебрежением добавил: – А, а ну, вас всех в баню! - и поспешил выйти вон.
-Володя! – крикнул вслед Алекс, пытаясь остановить сына, чтобы тот извинился перед Грэгом, но Володька уже не обращал на отца никакого внимания, будто его и не было.
  Расстроенный дерзким поведением подростка, который с отбытием матери, день ото дня становился всё более дерзким и неуправляемым, Алекс сидел у изголовья собственной постели, низко  понуря голову.
  Он понимал, что с появлением Грэга в доме, его авторитет во многом пошатнулся. Теперь даже младший сын Володька, которому он больше других не давал спуску, презирает его за лояльность к бывшему сопернику. Подобные мысли заставляли Алекса страдать.



Что тебе снится, крейсер Аврора…

Часть седьмая

Вечеринка губернатора или кошмарный сон  «Авроры»


   Измученной Грэг, которому уже сделали очистку крови, спал. А за окном бурлила жизнь. Все готовились к Новому Году, ДО КОТОРОГО ОСТАВАЛОСЬ ВСЕГО НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ.
  И до этого не особо любивший Новый Год и всю эту предновогоднюю истерию, Алекс теперь возненавидел этот праздник. Что толку было от праздника, когда настроение его было совсем не праздничным. Володя был прав – его стоило презирать. Чего уж говорить о взрослых сыновьях, когда сегодня он даже не смог купить подарка для единственного ребенка в семье – своей маленькой любимице Ксюши, которая всегда так ждала этого праздника. Даже традиционного шампанского – и того не было в доме, потому что его попросту не за что было купить. Вместо этого, на его собственной постели лежал тяжелобольной, который к тому же грозился умереть в любую секунду. Что и говорить, «весёленький» Новый Год.
   Глядя на обезображенное, гноящейся черной  коркой лицо Грэга, Алекс всё больше впадал в депрессию. От собственного бессилья и отчаяния, ему хотелось выть, как раненому зверю, но из губ Алекса вырвался только едва различимый глухой стон.
  Этот стон то и услышал Грэг. Он слегка приоткрыл глаза. Сквозь слезящуюся щёлочку заплывших гноем глаз, он мог различить сгорбленный силуэт Алекса, сидящего на его постели.
-Что, дружище, хочешь есть? – Не в силах говорить из-за болезненной раны в шее, оставленный на месте, куда был вставлен канюль капельницы, Грэг только слегка кивнул головой. – Давай я тебя накормлю, горе ты моё. – Осторожно, чтобы не задеть глухого ошейника, сковывающего израненную шею Грэга, Алекс словно  куклу приподнял его за подмышки. Несмотря на то, что от потери крови и пережитых страданий Грэг здорово похудел и выглядел, как скелет, плотно обтянутый кожей, он был чудовищно тяжел, и ворочать его было истинным мучением. – Вот так. Теперь попробуем с тобой съесть эту замечательную манную кашку. – Алекс говорил с Грэгом, словно тот был ребёнок или слабоумный. И в самом деле, теперь от Грэга толку было не больше, чем от грудного ребенка.
  Кормить его тоже приходилось, как грудного ребёнка – детским питанием, потому что ничего более твердого через распухшее от простуды горла Грэга, просто не проходило.
  Заскорузлые от присохшего гноя губы Грэга едва могли двигаться, проливая всё содержимое ложки на грудь, но Алекс придумал способ лучше, чем кормить Грэга из ложки.  Он  нашел неиспользованную пластиковую трубку от капельницы, одел на неё старую Ксюшину соску, которую откапал на антресоли, и, вставив соску в рот Грэга, стал кормить Грэга кашей через сие нехитрое устройство
-Да, подумать только, если бы кто мне сказал, что мне когда-нибудь придется кормить любовника собственной жены из соски, то я бы не поверил.
  Высасывающий из крохотного отверстия соски жидкие крупинки сладкой манной каши, Грэг хитро улыбнулся и что –то прошептал. Что – Алекс не мог разобрать. Слишком тихо. Алекс подставил ухо к заскорузлым губам Грэга и услышал, как Грэг едва слышно произнес тоненьким загробным голоском:
-Мужа…мужа…
-Что мужа?!
-Не любовника, а мужа….мужа, - поправил его Грэг.
-Ты ещё будешь разговариваешь, дохляк, а ну живо доедай свою кашу! – рассердился Алекс. – И так мне мороки с тобой по горло, а ты ещё вздумал тут учить меня, кто есть кто. Сам знаю! Да, спасибо моей маленькой жёнушке, удружила мне подарочек на старости лет. Мало того, что я потратил все деньги на его лекарства, так ещё приходится кормить чуть ли не грудью.
-Деньги, деньги, -словно в подтверждении  застонал Грэг.
-Чего ты там бурчишь, придурок?
-Деньги, мы должны вернуть деньги. Я не смог…Я не хочу, чтобы….суд. Работа…не выполнить…
  Не смотря на малопонятную, сбивчивую речь больного, Алекс сразу понял, о чем говорил Грэг.
-Успокойся, Грэгсон, я уже обо всем договорился – завтра же мы с парнями идем расчищать снег. Полно моим молодцам просиживать за книжками, тем более, что силенками их бог не обидел, вот пусть и поработают немного на свежем воздухе, заодно и проветрятся.
-Нет, ты не понимаешь! Владимир…сын…её сын. Я не хочу, чтобы он упал…того…разбился….с крыши…
-Типун тебе на язык, Каторжный! Думай, что говоришь! Ты забыл, что Володька и мой сын. Я не допущу, чтобы мой ребенок разбился.
-Но крыша…Там высоко…Скользко…
-Ты можешь быть уверен во мне. Даже с закрытыми глазами Вильгельм Телль  никогда не допустит, чтобы стрела угодила в лоб его сыну, - пытаясь успокоить Грэга, рассмеялся Алекс.
  Несколько успокоенный уверениями своего друга, Грэг снова попытался заснуть, но мучавший его кашель, свидетельствующий о том, что простудный вирус начал выходить, то и дело душил его, не давая бедняге ни на секунду сомкнуть глаз. Алексу, следившему, чтобы Грэг не задохнулся во сне от кашля,  то и дело приходилось поить ему отхаркивающим и поправлять подушку, чтобы больной постоянно находился в полу сидячем положении – это облегчало тяжелое дыхание  Грэга. В общем, Алекс был прав: возни с больным Грэгом было не меньше, чем с беспомощным грудным младенцем.

  А Новый Год наступал беспощадно. Народ уже массово досматривал «Иронию судьбы» и готовил знаменитый «Оливье», яростно рубя вареную колбасу.
  Так было у многих, но не у всех. Те, кто считал себя «хозяевами жизни», у кого, в отличие от прочих наших полунищих граждан России (быдла), водились денежки, не желал мириться с обыденностью существования и ограничиваться на Новый Год традиционной пьянкой. Им хотелось большего…

  Итак, пока Алекс, привязанный к постели заболевшего Грэга невидимыми путами совести, втайне сожалел о пропавших своих «сокровищах», его голубые бриллианты уже совершали свою долгую прогулку в сторону Петроградской набережной…

  В черной тьме предновогодней морозной ночи, освещенный множеством голубоватых лучей ярких прожекторов, крейсер «Аврора» стоял на своем вечном приколе, молчаливый и неприступный, словно суровый страж над покрытой белым саваном Невой, намертво скованный её могучими льдами.
  Впрочем, молчаливый ли? В тишине застывшей в двадцатиградусном морозе Невы можно слышать, как где-то играет тихая джазовая музыка. Спустя несколько секунд ты начинаешь понимать, что это живая музыка. Живой Питерский джаз нельзя спутать ни с чем. Он словно бальзам нежно ополаскивает твою душу, заставляя её трепетать, как нежные крылья бабочки на ветру.
  Почти автоматически твои глаза устремляются туда, откуда доносится эта обворожительная музыка. Но ничего похожего на жилье здесь нет. Только громадное здание Морской Академии глухо возвышается своими неосвещенными окнами. Там никого нет, оно закрыто, а музыка продолжает всё так же соблазнительно играть где-то совсем рядом.
  О, нет, этого не может быть. Музыка играет на легендарном крейсере. Может, это слуховые галлюцинации.  Иногда бывает, что в морозном воздухе звук преломляется, и далёкое, кажется близким. Но, нет, это не обман, музыка точно звучит  с «Авроры», легендарный крейсер словно звучит изнутри, из своего чрева.
  Да и с самим легендарным крейсером что-то не так. Словно поддавшись всемирной вакханалии наступающего Нового Года, «Аврора» сама превратилась в новогоднюю ёлку. Корабль буквально пылает тысячами разноцветных огней гирлянд, развешанных на мачтах. А на палубе гремит музыка и слышны веселые голоса людей. Можно подумать, что там вечеринка.
  Сначала мозг отказывается верить в происходящее. Как, Военно-морской музей, объект исторического значения, охраняемый государством и вечеринка? – полный бред. Но твои глаза – твои единственные свидетели, которые никогда не врут тебе, подсказывают, что это действительно так.
  Вся дальнейшая описываемая мною сцена напоминает Голливудский бомонд на вручении премии « Оскар»: на палубе звучит весёлая музыка, а из вереницы шикарных лимузинов, то и дело припарковывающихся возле схода трапа, один за другим  выходят мужчины в длинных еврейских макинтошах с такими же длинными белыми шарфами, небрежно накинутыми на плечи и дамы дорогих норковых шубах и манто. Все эти богато одетые люди торжественно всходят по трапу «Авроры», покрытым красной ковровой дорожкой. Швейцар в стилизованном костюме Матроса – Железняка*, учтиво кланяясь гостям, проверяет приглашение на званый губернаторский ужин.
   Нет, вы не ослышались. В эту торжественную новогоднюю ночь губернатор Санкт-Петербурга устраивает шикарную вечеринку на «Авроре». Приглашен весь бомонд Питера: политики, известные актеры (что, в общем-то, почти одно и тоже), поп звёзды, директора предприятий и прочий более мелко-подлый, но известный в высших кругах люд, который во множестве околачивается возле четырех вышеперечисленных  категорий людей, мнимой славой зарабатывая себе на хлеб насущный.
  Среди этой богемной толпы, собравшейся в тесной каюте легендарном крейсере «Аврора»,  мелькает уже знакомая нам полысевшая голова главврача Детского Онкологического Центра. Рядом с ним молодая девушка – лет восемнадцати –двадцати. Это его дочь. Она сияет от счастья предвкушения своего первого выхода в свет. Совсем, как Наташа Ростова в свой первый бал. Сегодня ей так хочется танцевать, что от пленяющих звуков модерн джаза и радостного предвкушения праздника, насквозь продрогшая, изящная девушка буквально готова выпрыгнуть из своего слишком уж легкого для зимы платья из невесомого шифона, и лишь богатая, коротковатая шубка - накидка из тяжелого каракуля безжалостно сковывает её в неразумном девичьем желании.
  Но не только предвкушение веселья  роскошной вечеринки вселяет в сердце девушки такую радость. Две сияющие, словно звезды, свисающие до плеч сережки редких голубых бриллиантов, прелестно украшают её нежную белоснежную шейку. Сегодня ей их подарил ей отец, и, несмотря на жгучий мороз, который проникает даже сквозь крытую сцену-шатёр, бесцеремонно установленный прямо на верхней палубе «Авроры», она ни за что не оденет шапку. Сегодня «Анюшка» хочет, чтобы весь мир видел её подарок, и, даже отец не в силах препятствовать ей.

  Десятки журналистов освещают сие торжественное городское событие. Десятки камер направлены  в верхнюю рубку, где, словно на балконе, должен появиться сам губернатор Санкт-Петербурга, чтобы произнести торжественную речь по поводу открытия Новогоднего Празднества. Никто из присутствующих даже не задумывается «за чей счёт оплачен сей банкет», потому что все и так знают, что вся та вакханалия человеческих пороков и страстей, что будет твориться на палубе «Авроры», весь этот безумный пир роскоши, во время экономической чумы и всеобщего обнищания населения, будет оплачена бюджетом нашего города - да, да, из тех самых грошовых пенсий беспомощных стариков и детских пособий обездоленных молодых мам, что, под предлогом очередного экономического кризиса, так бесстыже урезало городское правительство. Во всяком случае, каждый из присутствующих представителей городской элиты, точно  знает, что не за их счет.

  Было уже без двадцати минут до «нового», а губернатор ещё не появлялся. Все начинали нервничать. Похоже, какое-то срочное дело задержало губернатора в Смольном. Но вот на сходнях замелькало лицо его первого заместителя, и все присутствующие стали тихо перешептываться. В морозном воздухе можно было лишь слышать обрывки фраз:
-…сенатор США?
-…сам сенатор? Не может быть.
-…ха-ха, значит, вроде, коллеги…
-….тот самый?…
-…но что он здесь делает?
  Никто ничего не понимал. Какой сенатор, и почему ему угораздило приехать именно в Питер именно сейчас. Все приглашенные хотели только одного – скорейшего начала торжества. Волшебный джаз, который до этого ласкал уши присутствующих, в связи затянувшимся ожиданием начал резать нервы.
  Но вот, за час  до начала Нового Года,  из верхней рубки показался губернатор. Несмотря на торжественность праздничного момента, он казался немного взволнованным и растерянным, словно, торопясь, он бежал сюда на своих двоих, проделав значительный кросс от Смольного до Петроградской набережной. Как и его растерянный вид, речь губернатора была довольно сбивчива и до сухости официальна. Многим показалось, что они сидят перед телевизором и слушают речь президента.
  В общих фразах пожелав всем присутствующим всеобщего благополучия, губернатор удалился. Списав странное поведение градоначальника  на простудное недомогание, случившееся с ним в тот день, все тут же забыли о нём.
    И грянул праздник!  Питерский  безудержный пир – пир во время чумы. Проворный конферансье – ведущий вечеринки, маленький, плотно обросший щетиной жидёнок с противным отвисшим пузом, тем не менее, туго обтянутым в безупречный фрак, пригласил всех на верхнюю палубу, туда, где располагался Военно-морской музей.
-Дамы и господа, все те «товарищи», кто ещё окончательно не превратился в сосульку до Нового Года, просьба срочно покинуть палубу и пройти каюту…, - он пытался весело шутить, чтобы создать вид более теплой, неофициальной обстановки праздника, хотя было видно, как от мороза его большой еврейский «шнабель» окончательно превратился в пурпурную сливу, а толстые блиноподобные губы, едва шевелясь от холода, грозились прирасти к металлической сетки микрофона. – …прошу, дамы и господа, прошу…
  В узкой Галерее военно-морской славы России приглашенных уже ждал роскошный стол, полный самых изысканных яств, приготовленных лучшими поварами Питера. Вытянутый во всю длину галереи, этот стол занимал собою почти все пространство помещения, оставляя лишь узкие проходы для посадки гостей. Но это было всего лишь ничтожное неудобство по сравнению с тем, что предлагал гостям праздничный стол.
  Едва только первые губернаторские гости, вступили на гладко вытесанные тисовые полы галереи, как тут же грянула ритмичная музыка.
   Губернатор был уже там. Как и положено «хозяину», он сидел во главе стола. Рядом с ним, на месте, где должен был сидеть его первый заместитель, почему-то сидел незнакомый молодой человек в синей НАТОвской форме военного. Казалось, не замечая наплыва людей, он с любопытством рассматривал фотографии героев и подвигов военного крейсера «Авроры».
  Хозяин вечеринки по-видимому был не в духе. Он постоянно теребил свои уши, что указывало на высшую степень нервного возбуждения градоначальника. По всему было видно, что он был чем-то явно недоволен или нервничал.
  Внезапно, яркий луч прожектора упал на молодого человека, сидящего возле Питерского губернатора, и проворный конферансье торжественно объявил:
-Уважаемые дамы и господа! Мы рады представить вам почетного гостя нашего праздничного вечера. Прошу любить и жаловать, сенатор Соединенных Штатов Америки, губернатор Флориды, внук пятьдесят второго  президента Америки, Джимми Кью Младший! Поприветствуем нашего почётного гостя!
  Зал затих. В следующую секунду было слышно, как по толпе пронесся удивленный шепот. Ошарашенные, все разглядывали внука пятьдесят второго президента Америки, словно он был экзотическим зверем в зоопарке. Но замешательство длилось всего несколько секунд. «Неудобную» паузу прервал сам ведущий, в мгновение ока переведя зал «на другую тему»:
-А теперь дамы и господа, по просьбе нашего генерального учредителя, журнала «Русский Пионер» и спонсора нашей вечеринки Сбербанка России, мы рады представить вам наших очаровательниц из бурлеск*-ансамбля «Страсть», которые исполнят зажигательный танец! Поприветствуем наших милых девушек!
  Вдруг, ни с того ни с сего грянула знакомая мелодия: «Врагу не сдается наш гордый Варяг», и все взгляды, до того направленные на губернатора Флориды, автоматически переключились в сторону небольшой самодельной сцены, откуда внезапно выскочили две длинноногие девицы в стилизованных матросских костюмчиках с красными пионерскими галстуками, и, самым бесстыжим образом повиснув на штанген-риверсах каюты, стали танцевать стриптиз под звуки патриотической песни. Но это было ещё не вся степень нравственного падения, на которую отважились устроители вечеринки из журнала «Русский Пионер». Эту священную для каждого моряка песню, посвященную героическому подвигу моряков в Русско-Японскую войну, которые ценой своей жизни отстояли военно-морскую честь России (Молоха), страны, пославшей их на верную гибель, теперь исполнял представитель нашей попсы, мерзкая вошь, гордо именуемая себя звездой, прославившийся на нашей эстраде, благодаря  своей не совсем традиционной ориентации и фееричными выходками на телевиденье. До безобразия выворачивая и опошляя каждое слово, придавая ему двойной смысл, точно подгулявшая кошка выламываясь всем телом, словно желая тут же, на сцене,  облегчится по-маленькому, пьяный гей пел куплет за куплетом своим визгливым, как у свиньи, бабьим голоском, а зал, опьяненный бесстыжестью и развязной вседозволенностью губернаторской вечеринки, громко аплодировал ему, давясь от смеха черной икрой, которая валилась у них прямо изо рта. Но это был ещё не конец: когда послышались слова куплета:
В предсмертных мученьях трепещут тела…
девицы окончательно сбросили то немногое, что на них ещё оставалось. Оставшись совершенно голыми, они подбежали к поющему, и, имитируя секс, стали танцевать возле него, расстегивая ему ширинку и стягивая матроску. Кульминацией момента (когда расклешенные матросские штаны певца были окончательно спущены настойчивыми девицами, и он, наконец, остался в одних «матросских» полосатых плавках-стрингах, поддерживаемых одними подтяжками на голое тело) стало то, когда допев последний куплет:
         ….Лишь волны морские прославят века
Геройскую гибель «Варяга».

…этот мерзавец сорвал себя подтяжки, вместе с плавками, и, обнажив свой безобразный, как несвежая вареная сарделька член,  в раже помочился прямо на голову одной из девиц.
   Зал орал от восторга. Такого на губернаторской вечеринке никто даже представить себе не мог.
   Не знаю почему, но эта тошнотворная выходка с мочеиспусканием прямо на сцене, показалась всем  до того забавной, что  зал буквально разорвало от оглушительного пошлого смеха. «Ай, да, «Русский Пионер», всегда выкинет что-нибудь эдакое запредельное!»
  Смеялись все, потому что сам Питерский губернатор, широко раскрыв набитый икрой рот, гоготал во всю глотку. Хозяин Питера, был большим любителем подобных гнусных выходок на сцене. И, подобно Анне Иоанновне*, мог часами наслаждаться пляской своих придворных шутов, набранных из штата столичной попсы, и тех эпатажных сволочей, именуемых себя звездами, что большей частью ошиваются на столичных корпоративах.
  Не смеялся только один человек. Молодой человек в военной форме натовца. Джимми Кью Младшему было противно. Не просто противно, а противно до тошноты, до рвоты. В своих мыслях бывший военный даже представить себе не мог, что подобный стриптиз, да ещё под звуки лихого патриотического марша, возможен, к примеру, на миноносце «Линкольн». Устрой он такой «корпоратив» на историческом миноносце, он не только бы с позором  лишился своего губернаторского поста, а ещё на несколько лет загремел бы в тюрьму, как антипатриот США. А тут, в дикой России, было возможно всё.
  Не зная, как реагировать на разворачивающуюся перед ним вакханалию слишком уж эпатажной губернаторский вечеринки, губернатор Флориды Кью сидел ни живой, ни мертвый, и, только тараща выпученные, как у мексиканского собачонки чихуахуа, глаза, которой в задний проход, вдруг, вставили острый перец чили, разглядывал танцующих перед ним стриптиз-девочек, которые из-за тесноты каюты, так и норовили ненароком заехать властителю Флориды каблуком в глаз.
  Несмотря на то, что борт сенатора Флориды приземлился в Пулково только этим вечером, сказать, что губернатор Кью «попал с корабля на бал» было бы не совсем точно. Скорее, приезд губернатора Флориды Джимми Кью Младшего в Санкт-Петербург можно охарактеризовать так – попал с самолета на корабль, на котором уже шел бал.
  Первым делом, как и полагается по протоколу, сенатор Кью направился в Смольный, чтобы зафиксировать свое уважение к «коллеге» по «губернаторскому цеху». Узнав от первого заместителя, что губернатора Санкт-Петербурга нет на месте, и он сейчас находится на «Авроре», Джим Кью преизрядно удивился, однако, с присущей ему шпионской выдержкой, не подав вида, направился прямо туда. Как военному, ему было интересно увидеть знаменитый крейсер.
  И вот теперь, на этой русской вакханалии, он чувствовал себя, как рак, случайно прыгнувший в кипящий суп. Единственной здравой  мыслью Кью  - это было как можно незаметнее смыться с корабельной вечеринки, чтобы назавтра его и без того известное на весь свет  имя ни в коем случае не просочилось в скандальные сайты Вики Ликса*.
 Но только Джим изнамерился поднять свой отекший от сидения зад и уйти по-английски, как, буквально за своей спиной,  он увидел, целый полк обнаженных ребят в полосатых плавках.
  Но, даже  не дав публике опомнится от произошедшего, на сцену выскочили полуголые парни-стриптизёры в таких же «матросских» полосатых стрингах и морских бескозырках, как и у опорожнившегося на весь свет «певца», и, на радость всем присутствующим дамам, стали отплясывать «Яблочко», да так лихо, что вековые тисовые доски пола каюты заходили ходуном, угрожая провалиться в машинное отделение ветхого крейсера.
  Публика хлопала в такт пляшущим «матросикам», а сам хозяин Питера, известный всему миру своей несдержанностью к  горячительным напиткам, от  уже принятого «на грудь» градуса в сочетании с черной икрой, и, окончательно потерявший последние капли губернаторского рассудка, заорал во всю глотку:
-Ещё, ребята,  давай ещё! Эх, говори, Питер, разговаривай, Россея! Громче, ребятушки, громче! Эх, мать твою, ничего то вы не умеете! Это вам «Яблочко», а не похоронный марш! – С этими словами сам пьяный градоначальник, очевидно намереваясь подать пример, сам полез на сцену и, шатаясь во все стороны, прямо в своем парадном костюме вместе с уже обнаженными стриптизерами стал отплясывать «Яблочко», при этом, обращаясь к сидящим в зале, самым наглым образом заорал в микрофон:

Эх, яблочко, да под лопатами
       Буду землю удобрять депутатами
        А депутатики,  да, морды жирные,
            Во сырой земле все будут смирные,
                А в сырой земле все будут смирные, - видимо для того, чтобы всем было окончательно ясно, повторил он куплет.

   Зал обалдел и затих. Такого поворота событий никто не ожидал. Поскольку большинство присутствующих были депутатами городской думы, никто не знал, как реагировать на выходку своего губернатора. Вывести его со сцены – нельзя, ведь он всё-таки губернатор Санкт-Петербурга, хозяин вечеринки, зааплодировать, приняв это за шутку тоже нельзя, ведь вроде как это их «жирные морды» губернатор Петербурга совершенно официально  собирался «урыть» в землю. Кто знает – что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Не зная, что делать, все молчали в застывшем оцепенении, а разошедшийся вконец, пьяный губернатор, словно не замечая реакции зала, продолжал орать в микрофон  охрипшим от простуды голосом:

Эх, яблочко, да с листами
                Будем рыбок кормить глобалистами…

  В этот момент, все увидели, что Губернатор многозначительно кивнул на своего бывшего соседа по столу, молодого человека в НАТОВской форме, того самого, кого за несколько минут до этого, представили, как сенатора США от штата Флорида и внука покойного пятьдесят второго президента.

                А, будем рыбок кормить глобалистами,
      Сноубордистами, да фашистами,
         Эх, топить говно руками чистыми.
  По счастью, Кью не понял, что слова частушки обращались именно к нему, что это его собирались «топить руками чистыми», как «глобалиста», «сноубордиста», и заодно «фашиста» в одном лице– он не знал русского языка. Единственное, что Кью понял, что питерский губернатор поет этот куплет специально для него, своего дорого гостя. Обратившись за разъяснением к своему переводчику, он получил краткий ответ:
-Русское идиоматическое выражение.
-Идиоматическое решение. Та, та, это хорошо.  Равелно, равелно, – небрежно коверкая русские слова и одобрительно  кивая в ответ своему оппоненту, Джимми Кью Младший одобрил губернатора Питера дружественным рукопожатием. Зал взорвало новым ударом смеха. Переводчик был красный, как помидор. Только Джимми Кью не понимая, что на этот раз смеются над ним, все продолжал повторять:
-Равельно, равельно….
                Эх, топить говно руками чистыми, - словно нарочно повторил пьяный губернатор свой куплет, нагло глядя в глаза Флоридского «коллеги».

  Пронырливый конферансье сразу смекнул, что, ещё немного и дело может принять неприятный политический  оборот. Мог возникнуть международный скандал. Нужно было как-то срочно остановить разошедшегося властителя Питера.
  На выручку к нему пришла – его напарница-ведущая, снегурочка, точнее, снежная баба, - сорокалетняя увесистая деваха, под центнер веса, с безобразными накладными косами из капрона, которые обычно носят только разве что бутафорской проститутки из Голландии, а не как не русские снегурочки. С проворством газели, она выскочила на сцену, и начала кружиться возле танцующего губернатора, отвлекая его внимание от микрофона. Одним словом, «снегурочка» приняла огонь на себя.
-Господин губернатор, господин губернатор, позвольте! – как бы играючи «снегурочка» попыталась вырубить микрофон, чтобы прекратить губернаторский прямой  «эфир». Но не тут –то было. С пьяным властителем Питера было не так то легко сладить. Если он разошелся, то его уже не остановить. Он зажал микрофон в охапку и, отталкивая «снегурочку» в толстый бок, заревел:

Эх, яблочко, да жизнь опасная,
                Стала баба моя несогласная.
Стала баба моя несогласная…

  Он бы пропел и свой следующий куплет, когда конферансье догадался вырубить штепсель микрофона из розетки. Микрофон в мгновенье вырубился, как и свет, впрочем, тоже. От внезапного выключения света в темноте началась паника – пьяная толпа депутатов, думая, что в зале появился террорист с бомбами, бросилась к выходу,  а распоясавшийся вконец градоначальник, словно не замечая ничего вокруг, продолжал что-то орать в микрофон, на все лады матеря пристававшую к нему «снегурочку».  Двое телохранителей Питерского губернатора уже собирались вывести своего поющего босса через запасной вход, когда свет снова врубили, и всё стало на свои места.
-Спокойно, господа, маленькая техническая неувязка. Просим всех оставаться на своих местах, - воздев руки, объявил конферансье.
  Вернувшись на свои места, все немного успокоились. В самом деле, стоило ли так беспокоиться из-за простого отключения света. Однако, всё же что-то было не так. Молодого человека в натовском мундире, сидевшего возле сцены, уже нигде не было видно.  Воспользовавшись темнотой, Кью покинул галерею, словно растворившись в воздухе. Впрочем, никто уже особо не сожалел о внезапном отходе единственного иностранного «гостя».
   После хорошей встряски все накинулись на еду, которой было здесь предостаточное количество. В тишине заглохшей каюты было слышно лишь позвякивание вилок, да смачное чавканье депутатов. Вот уж точно говорят: «Было бы корыто, а свиньи то всегда найдутся». Губернаторское «корыто» кормило щедро.
  Но хозяин Питера, был не так-то прост, чтобы ограничивать праздник простым поглощением пищи – главные новогодние сюрпризы для гостей были ещё впереди.
  Когда минутная стрелка, отсчитывая последние секунды до Нового Года, в галерею Военно-морской славы ворвался революционный матрос с красной повязкой на руке, точнее тот самый тип в черном костюме моряка Железняка, что встречал прибывающих у трапа, и, демонстративно выстрелив бутафорским наганом в воздух, громким театральным голосом выкрикнул:
-Господа депутаты! Караул устал, так что свистать всех наверх! До Нового Года ОСТАЛОСЬ ВСЕГО  НЕСКОЛЬКО МИНУТ!
  Повинуясь «приказу» матроса - Железняка, «Учредительное собрание», поспешно накинув на себя теплую одежду, стало подниматься на верхнюю палубу, где их уже ждал НОВЫЙ СЮРПРИЗ. Каждому из выходивших, «матрос – Железняк», выдавал по салютовочному пистолету, чтобы, когда стрелка  сольется в двенадцать, гости, все как один, устроили на «Авроре» грандиозный новогодний  салют.
  А на борту какая-то  дура в балетной пачке и в каком-то длинном бушлате из куриных перьев, нелепо накинутом прямо  на пачку, из-под которой виднелась красная, словно у подгулявшей шимпанзе, обмороженная задница в вульгарных кружевных трусах, балдея от мороза, старательно пыталась изобразить из себя умирающего лебедя под гимн Глиера, а гомофобный «товарищ», тот самый, что минуту тому назад  самым бесстыжим образом опорожнил свой мочевой пузырь прямо на сцене перед двумя губернаторами, захлебывающимся голосом читал пошлые стишки на тему экономического кризиса.
  Но вот окончательно обмороженная «балерина» исчезла, и конферансье начал  долгожданный предновогодний отсчет времени:
- …пять, четыре, три, два, один, ноль… Салют!
  Как только ведущий скомандовал «Салют», сотни ракеток выстрелили одновременно, и в воздух взвилась разноцветная вакханалия огня! И, вдруг, неистовый женский визг разорвал пространство. Одна из ракетниц не сработала и разорвалась прямо в руке у одной из женщин!
   От боли пострадавшая каталась по палубе, сжимая окровавленную руку. Взрывом ей оторвало пальцы и осколком повредило лицо. Кровью заливало лицо и волосы несчастной девушки.
-П-а-п-а-а-а-а-а-а! Папочка! – вопила она.
   …по бриллиантовым сережкам можно было признать пострадавшую – это была та самая «Анюшка», которой её отец, незадолго до этого преподнес столь ценный подарок. И на этот раз проклятые сокровища сделали свое роковое дело!
-Анюшка!!! – Главврач Детского Онкологического Центра бросился к раненой дочери. Её оторванные пальцы правой руки валялись неподалеку от корчившейся от боли девушки. Дрожащими руками обезумивший от горя отец стал собирать оторванные пальцы дочери в полиэтиленовый пакет, чтобы затем можно было пришить «сегменты».
  Толпа подвыпивших гуляк взирала на развернувшеюся трагедию с нескрываемым интересом. В глазах  их не было ни ужаса, ни сострадания, лишь любопытство, какое возникает у людей при виде шокирующего зрелища.
-Скорая, кто-нибудь вызовите скорую! – кричал отец, но немая толпа зевак даже не двигалась с места.
  Не остался равнодушным только один человек – это человек в синей форме натовца. Не раздумывая  ни секунды, губернатор Флориды подскочил к раненой девушке и стал оказывать первую помощь.
   За козырьком своей старой военной фуражки Кью нашел весь необходимый «Набор выживания» - жгут, бинты, обезболивающее. Первым делом, он перетянул  жгутом кровоточащую руку девушки выше локтя. Так учили его в Вестпойнте на курсе по оказанию первой медицинской помощи при взрывах. Затем, сделав обезболивающий укол ей под лопатку, прямо через её легкое вуалевое платье, он поспешно размотал бинты и стал закрывать ими изуродованную кисть пострадавшей, пока шокированный отец девушки окровавленными, дрожащими пальцами, тщетно пытался набрать номер скорой по своему крошечному мобильному телефону. Всё, что делал Кью, выходило у него настолько ловко, что некоторые из гостей со спины приняли его за мед брата, тем более, что на нем был точно такой же синий комбинезон, как у Скорой помощи.
  Перевязывая рану на голове, Кью обратил внимание на дорогие сережки девушки. «А не плохой подарок вышел бы для моей Ру», - подумал про себя Кью. В мозгу нового властителя Флориды эта низменная мысль мародера пронеслась в какую-то долю секунды, но Кью не стал долго мучаться с моральной стороной дела. Как и всякий человек двадцать первого века в своих бесчестных поступках, выгодных ему, он был до крайности  циничен. Выросший в Белом Доме под присмотром своего властительного дедушки, он словно бы обладал стойким врожденным иммунитетом против того, что называется человеческой  совестью….
  Спустя несколько минут раненую пострадавшую, уже госпитализировали в карету скорой помощи. В суете никто и не заметил, что на девушке уже не было её дорогих сережек. Не до того, когда речь идет о жизни или смерти…
 А губернаторский разгуляй бил ключом. Не прошло минуты, как все забыли о «досадном недоразумении» с взорвавшейся ракетницей и продолжили бал.
  Было уже далеко за полночь. Часовая стрелка приближалась к трём – времени, когда даже самые ярые  новогодние гуляки, основательно заправившись крепким «новогодним топливом», замертво сваливаются на диван, чтобы на все следующее первое января отдаться во власть Морфея.
  Так было везде, только не на «Авроре», где полным ходом шла губернаторская вечеринка. «Аврора» гремела в сумасшедшей дискотеке. Обалдевшая пьяная толпа все как один молотила ногами о доски палубы, так, что бедные тисовые доски, «без претензий» простоявшие почти полтора столетия, жалобно скрипели под ударами сотен депутатских каблуков.  Купленная стриптизёрша -«балерина» уже не мучилась от холода – она, словно дикая юла кружила по палубе ПДД из «Лебединого озера» Чайковского, да так «славно» задирая ноги, что ненароком грозилась заехать носком  балетного пуанта кому-нибудь из пляшущих гостей в ухо. А сам градоначальник, окончательно обалдевший от спиртного, стоя на верхнем кормовом мостике, разбрасывал в пляшущую толпу горячие пончики и при этом орал во все горло:

Эх, баранки, да пряники…

  Да, в ту ночь «Авроре» не снились сны, а если и снились, то это был самый кошмарный её сон.




Часть восьмая

Визит губернатора



   Но американский гость был уже далеко. К тому моменту, как сумасшедшая вечеринка на «Авроре» стала подходить к своему апогею, картеж губернатора Флориды уже мчал его по направлению к Петушкам.
  Убедившись, что перегородка между ним и шофером наглухо закрыта, из перчаток тонко выделанной крокодильей кожи Кью осторожно достал два сияющих предмета. «Да, это то, что надо!» - произнес он вслух, улыбаясь. Кью знал, что сердце красавицы не устоит перед таким великолепным украшением. Как и все красивые женщины, Руби была не равнодушна к дорогим украшениям, а за эти дивные голубые бриллианты она простит ему всё.
  Теперь оставалось только упаковать подарок. Как нарочно, в лимузине не было ни одной приличной коробочки, чтобы красиво упаковать столь дорогие вещицы, но, как всегда находчивый, Джим придумал, как поступить.
  Из своего золотого подарочного портсигара, который ему преподнесла его республиканская партия «Слонов» в честь избрания своего однопартийца на губернаторский пост, и, в который теперь вместо табака, некурящий Джим складывал свою мятную жвачку (с которой почти никогда не расставался, как Барио с своей вечной кубинской сигарой), Джим вытряхнул все жвачки прямо на пол лимузина и положил туда серьги. Получилось очень даже ничего. Довольный собой, он продолжил путь.
  А в доме на окраине Петушков было тихо. Все спали. Больной Грэг в кровати, измученный Алекс у изголовья.
  В постновогоднем  похмелье все  затихло, даже лай деревенских собак, только было слышно, как мягкий снег падает на подтаявший оттепелью сугроб. В всеобщей первоянварской спячке никто и не услышал, как к одному из домов подъехал шикарный представительский лимузин. Из него вышел долговязый молодой человек, довольно странного вида, в утепленной синей рабочей куртке, больше похожей на смешную кухлянку японца, и шикарной енотовой шапке американского бойскаута, со свисающей на спину полосатым пушистым хвостом зверя. По всей видимости, молодой человек очень боялся простудиться. Немного размяв спину, он оглянулся. Оглянулся боязливо, словно собирался совершать преступление.
  Дальше было ещё удивительней. Из лимузина выскочили два высоченных, дюжих негра в таких же  длиннополых черных пальто и черных солнцезащитных очках (в зимний-то полумрак) и тоже начали боязливо вертеть головами во все  стороны, словно боясь внезапного нападения из-за угла. Одним словом, как в легенде о Джеймс Бонде - черные люди в черном. 
   Из машины вышел и четвертый  человек – только этот четвертый человек во многом отличался от трех странных людей, что теперь так боязливо озирались на дома. Отличался он именно своей обыденностью. По своему виду он был гораздо старше своих товарищей, ему можно было дать лет шестьдесят. Одним словом, невыразительно  одетый «офисный планктон» из вынужденных дорабатывать свой срок пенсионеров, каких, выходя утром на работу, сотнями встретишь на улицах Петербурга, заводящими свои вечно барахлящие на морозе старенькие авто. Единственным его отличием от остальных был здоровенный «шнабель» и довольно неприятные толстые губы, выдававшие в нем еврея, да и ростом он был гораздо ниже своих плечистых спутников.
  Из кармана своей не по объему широкой куртки молодой человек достал навигатор. По-видимому, он действительно плохо ориентировался на месте. Определив нужный для него дом, он бесцеремонно указал на него пальцем:
-Вот он!
-Да, кажется, это тут, - подтвердил маленький человечек еврейского вида.
  Не долго думая, вся странная компания людей направилась к калитке дома. В свете морозного фонаря, освещавшего сумрачную дымку первого восхода года, можно было различить лица идущих. Молодого человека можно было, конечно же, признать по его вызывающей синей куртке. Несмотря на то, что  плотно надвинутая на глаза енотовая шапка бойскаута почти закрывала его глаза, по характерному цинично – презрительному выражению губ и двигающихся в жевательной работе челюстей, пережевывающих очередную мятную жвачку, в нем сразу можно было узнать молодого выскочку –губернатора Флориды Джимми Кью.
   Увы, со своей любимой военной фуражкой, которую привязчивый к вещам Джим бывало не снимал даже ночью, пришлось распрощаться – при распаковке «Набора выживания», было устроено так, что  фуражка становилась более непригодной к использованию – вот почему на молодом человеке теперь красовалась его любимая бойскаутская шапка из енота, которую как-то в детстве ему подарил сам великий дед в честь зачисления внука в бойскауты Вашингтона.
  Джим любил эту шапку беззаветно, в его детском мозгу она ассоциировалась с героическими подвигами первых бесстрашных «первооткрывателей» Американского Запада Льюиса и Кларка*, «покоривших» дикие берега Миссури, но, увы, ходить сиим символе бойскаутства по заснеженному Вашингтону «первому внуку Америки» было как-то не с руки, а во Флориде, где круглый год температура не опускается ниже пятнадцати, носить шапку из меха не имело никакого смысла. И вот теперь, в заснеженной, морозной России, изделие из ветхого меха тропического енота Флориды пришлось как никогда кстати.
  Вы удивитесь, если я вам скажу, что и с теми тремя, что сопровождали молодого сенатора в его далекой поездке в Россию, вы тоже хорошо знакомы. Плечистые ребята-негры из личной охраны сенатора  достались Кью  по наследству от предыдущего губернатора Флориды Барио. Это были те самые «крутые» ребята, что на дамбе Вуоксы так безжалостно расправились с доктором Ханко, бросив его связанным по рукам и ногам  «в набежавшую волну». Их не уволили, потому что в тот день, когда сенатор Барио был застрелен на балконе собственного дома, по какому-то роковому стечению обстоятельств личная охрана губернатора была распущена  по настоянию самого же сенатора. Будучи до конца уверенным в надежности собственного дома,  Барио не мог и помыслить, что в тот роковой день будет убит на территории собственного поместья его собственной же прислугой, никому не известной Долорес Кареро Альвада, которая вот уже многие годы сходила с ума по собственному боссу. Так гласило  официальное следствие. Если бы верные паладины были с ним, они не допустили бы, чтобы их любимого сенатора пристрелили, как кумира всех черных Мартина Лютера Кинга, потому что его идеи всеобщей расовой десегрегации населения были дороже всякого там чёрного сектанта Кинга. Так ошибочно  думали наивные «черные люди в черном».
   Признаться, эти толстолобые детины с жирными  затылками быков и крошечными мозгами динозавров искренне сожалели, что потеряли предыдущего хозяина.  Несмотря на всю свою вспыльчивость, порою резкость, с которой обращался с ними Барио, он платил им по - королевски, в отличие от этого противного белого выскочки Кью, внука покойного президента, который, как свой дед-республиканец, только и умел, что «кормить» своих людей обещаниями.
  Знаком нам и третий человек - этот маленький, неказистый человечек, похожий на еврея, был не кем иным, как  уже известным нам адвокатом Карбинским, кто так «благополучно» когда-то  определил меня в психушку для особо опасных преступников под « чуткое покровительство» династии  Ханко.
   
  Навязчивый звонок разбудил Алекса. Алекс не удивился приходу столь ранних гостей. Он ждал врачей, которые должны были прийти в это утро к Грэгу, чтобы сделать ему необходимые после процедуры очистки крови укрепляющие уколы. Так что, наскоро накинув халат, он незамедлительно побежал открывать дверь.
-Сейчас, сейчас, - спросонья Алекс ещё плохо соображал, он пытался вспомнить какой-то приятный новогодний сон, который, словно призрак, ещё вертелся в его голове.
  Если Алекс и видел сны, то то, что произошло дальше, можно считать кошмарным довеском к приятному сну. На пороге стояли четверо людей, точнее трое, - адвоката Карбинского Алекс как-то стразу не разглядел за могучими спинами негров, которые черной непробиваемой стеной стояли за молодым человеком в синей куртке и залихватской енотовой шапке. Первоначально Алекс принял всю компанию за шайку бандитов и автоматически попятился назад, когда из-за спины бритоголовых негров послышался вкрадчивый голосок еврея:
-Не бойтесь нас. Мы не грабители.
-Кто вы такие?! – испуганно закричал Алекс, уже окончательно приходя в себя от сна и выпитой накануне «Клубнички».
  Но прежде чем невидимый голосок, не объясняя ничего, молодой человек, с надвинутой на нос шапкой, стал бегать по дому. Вел он себя довольно нагло, словно был тут хозяином. Сначала молодой человек побежал на кухню – там он застал кухонный разгром с кучей грязной посуды в раковине и недоеденным тазиком «Оливье», какой обычно случается после новогоднего застолья.
-Её здесь нет, - буркнул себе под нос Кью и побежал дальше. На пути Кью встретился туалет, он забежал и туда. Заглянув в унитаз, словно надеясь отыскать там свою Руби, вздохнув, он снова произнес:
-И здесь её нет.
   В ванной он тоже не обнаружил свою Руби.
  Громко грохоча военными ботинками,  «комиссия» стала подниматься на второй этаж, в «детские» комнаты. Вконец обалдевший от столь раннего вторжения, перепуганный Алекс, только беспомощно разведя руки, словно гигантский пингвин свои ласты, едва поспевал следовать за ними, но когда незнакомые люди стали подниматься в «детские» комнаты, где ещё спали его дети, нервы отца не выдержали:
-Да сможете вы, наконец, сказать, что происходит, и  кто вы такие?!
-Потом, потом всё узнаете, - услышал он тот же «невидимый» голос сзади себя. Алекс обернулся – позади себя он увидел маленького, ростом с Грэга, лысого человечка.
  Заглянув за одну из перегородок, Кью обнаружил там спящих парней, и снова разочарованно выдохнул, за второй перегородкой, накрытая одеялом с головой, спала девушка. Это сразу было видно по розовой ухоженной комнатке, в которой располагалась её постель. В углу комнаты стояли босоножки Руби. Да, те самые босоножки, в которых он видел на Ру в последний раз, в поместье Ринбоу! Хотя говорят, что обувь человека запоминается меньше всего, он хорошо запомнил эти босоножки!  Теперь у губернатора Флориды не оставалось сомнений, что это она, ЕГО РУБИ.
-Руби! – крикнул он и подбежал к спящей девушке. Но вместо златокудрой красавицы Руби из-под одеяла показалась совсем другая девушка: она была ещё совсем юной, почти девочка, к тому же её волосы были темного цвета. Робко прикрываясь одеялом темноволосая девушка испуганно таращила свои большие карие глаза на незнакомого человека, разбудившего её в такую рань. Кью разочарованно выдохнул.
  Тут до Алекса стало доходить, что люди пришедшие к нему, из посольства, что они искали Руби, чтобы  за просроченную визу депортировать её обратно в США. Алекс вспомнил, что срок продленной визы его падчерицы заканчивался как раз сегодня.
-Руби Барио?
-Руби, Руби, - оживился Кью. Алексу неприятно показалось, что из-под енотовой шапки молодого человека сверкнули заинтересованные  глаза.
-Если вы ищете Руби Барио, то её здесь нет, -недовольно буркнул Алекс. - Она уехала с матерью в Швейцарию. Переведите, товарищ, - обратился он к Карбинскому.
-И надолго?
-Навсегда.
-Позвольте, и вы вот так просто позволили своей жене навсегда уехать в Швейцарию, оставив вас здесь,  с двумя детьми?
-Моя жена – свободный человек, и может делать то, что считает нужным, - воинственно подперев руки в боки, заявил Алекс. - А что касается детей – это мои дети, и мы с женой сами решаем, как  нам нужно строить нашу семей…
-Куда они уехали? – оборвал Алекса молодой человек (которого, по-видимому, интересовала только Руби).
-Я же ответил вам, в Швейцарию! – начал раздражаться Алекс.
-Швейцария, хоть и маленькая страна, но понятие растяжимое, господин Мишин. Уточните, куда конкретно уехала ваша жена с дочерью?
-Послушайте, господин посол, (Алекс ненавидел, когда к нему приплетали «господ»)  со своей стороны мы ничего не нарушали! Моя падчерица уехала из России, её виза закрыта, так что вам ещё надо от меня?!  Как вы сами могли убедиться, вашу подданную у себя  в доме я не прячу. Что касается того, где они сейчас, то, клянусь вам, я и сам не знаю.
«Так, так, так, ну, и дела! Значит, этот мерзавец Барио  был прав – птичка то вылетела из клетки», - со злостью подумал про себя Кью.  В этот момент он услышал, как в соседней комнате закашлялся Грэг.
-В доме проживает ещё кто-нибудь? – спросил Кью.
-Никого, только мой родственник. Брат жены. Он приехал к нам в гости. Только сейчас он очень болен.
  Не раздумывая, Кью бросился туда, откуда доносился кашель. В какую-то секунду Алекс понял – если посол узнает Грэга –это конец.
-Послушайте, - в последнем отчаянии Алекс схватил Кью за руку. Его темнокожи телохранители тут же подскочили к Алексу, но Кью остановил их глазами, дескать: «Пока все нормально, ребята».
-Я не понимаю, в чем дело? Почему я не могу осмотреть ту комнату? – спросил удивленный Кью.
-Дело в том, что мой родственник не просто болен – его болезнь очень заразна. Так, что я вам настоятельно не советую заходить в ту комнату, -залепетал перепуганный Алекс.
  Карбински старательно перевел предостережения Алекса, но упрямого Кью это не остановило. Чтобы не касаться ручек двери, которые тоже могли быть заразны, Кью распахнул двери ударом армейского ботинка, он вошел в комнату. Первое что бросилось в глаза, вернее, сразу ударило в нос – это тошнотворный запах протухшей крови, смешанный с запахом немытых человеческих выделений, который только бывает у постели лежачего тяжелобольного или в морге в самую невыносимую  июльскую жару.
   Кью хорошо изучил этот тяжелый сладковатый запах смерти. В военном училище Вест-Пойнта, на курсе выживания, их часто вынуждали работать с натуральными имитаторами крови животных, взятыми на бойне и присутствовать при препарации тел умерших бродяг. Это закаляло характер будущих военных выпускников, приучая их не бояться крови и вида мертвого человеческого тела. Ведь в боевых условиях смертей и ранений не избежать. Каждый выпускник академии Вест-Пойнта должен был относится к этому, как к «рабочему моменту». Но несмотря на свой красный диплом, Кью так до конца и не смог привыкнуть к приторно сладковато -железистому запаху человеческих страданий. Но то, что ждало губернатор Флориды впереди, ни шло ни в какое сравнение с каким-то запахом крови.
  В широкой постели, за печью он заметил спящую, закутанную в ватный платок старуху.  Сначала Кью подумал, что хозяин дома попросту подшутил над ним, насчет больного родственника, но тут старуха в платке зашевелилась, и, вдруг, закашляла мужским басом. Из-под одеяла показалась обтянутая уродливой, шагреневой кожей, мужская нога, вся в отвратительных язвах. От омерзения Кью невольно отпрянул. Старуха, застонав, перевернулась на другой бок, и показала закутанное в платок прыщавое лицо.  В закутанной в платок «бабуле» Джимми Кью Младший с ужасом признал своего предшественника – бывшего сенатора Барио.
-Какого х..на,  сенатор Барио, что вы делаете здесь?!

   Грэга снова разбудила тюремная сирена. Всю предыдущую ночь ему снился кошмарный сон. Его снова поймали, и посадили в ту же тюрьму. Старший надзиратель Перкенс снова допрашивал его, как и тогда после неудавшегося побега через болота.
  Его били, выбивая последние зубы, уродуя лицо, превращая его в обесформленное месиво, ломая кости и выкручивая суставы. И несчастный Грэг почти физически чувствовал невыносимую боль от ударов, пронзавшую его тело. Казалось, что избиение никогда не прекратится. Но вот эта сирена, и Грэг понял, что всё позади и…проснулся.
  Свет заливал припухшие от гноя заспанные глаза, но невыносимая мучительная боль была всё та же. Грэг вспомнил, что он болен, смертельно болен. Вчера ему перекачивали кровь. Тело болело так, словно его пронзили миллионами игл. И все же нужно было жить. Грэг снова попытался открыть глаза и открыл.
  О, если он умер, то это ад, а если это ад, то он не мог придумать более жестокой шутки. Перед ним стоял не кто иной, а сам губернатор Флориды Джимми Кью. Грэг хорошо знал его. Даже будучи в России, по Интернету Грэг чутко следил за событиями, происходившими на его родине.  И хотя Грэг никогда не встречался с сенатором лично, он не мог не признать в человеке, стоявшем у его постели, сенатора Кью.
  «Нет, это бред. У меня просто бред…галлюцинации… Болезненный бред, потому что никакого губернатора Флориды здесь нет и быть не может», - пытался разумно уверить себя несчастный Грэг, вспомнив, что при процедуре гидролиза крови, у больных иногда случаются приступы галлюцинаций и даже припадки, но громогласный голос Джима Кью рассеял его последнюю надежду.

-Какого х..на,  сенатор Барио, что вы делаете здесь?! 
-Простите, сенатор Кью, уверяю вас,  но вы с кем –то меня перепутали, - всё ещё не веря в происходящее, залепетал Грэг, испуганно натягивая одеяло до ушей.
-Прекрати валять дурака, Барио! Отвечай, почему ты здесь и в таком виде?! Я же самолично отправил вас в Швейцарию!
-Сэр, сэр, - чуть не плача, запричитал Грэг, - прошу вас, не трогайте меня, я здесь всего лишь бедный родственник! Я брат его жены!  Я временно живу в этом доме, потому что мне некуда идти! Пожалуйста, сэр, не забирайте меня,  я ничего не сделал!
-А, ну, бедный родственник, встать! – заорал на него сенатор Кью, которого стало раздражать щенячье нытьё перепуганного «Барио».
-Оставьте его в покое, посол, разве вы не видите, он тяжело болен! – вступился было за Грэга Алекс.
-Не надо, Алекс, ты же сам видишь, здесь уже ни чем не поможешь.
-Плевать! Я в своем доме! Если этот наглый тип в енотовой шапке  не понимает, то я сейчас же ему объясню, как полагается вести себя в чужом доме! Ишь ты, чертов оккупант!
-Не надо, друг! - Грэг предусмотрительно отвел сжатый кулак Алекса, - я не хочу тебе неприятностей. Помни, у тебя дети, а мне, а мне - мне уже все равно…
  Грэг снял платок, обнажив множественные чири на голове, и, застонав от боли, встал, подняв, утыканные капельницами, забинтованные руки к голове.
-Сдаюсь, сенатор Кью!
  Только сейчас Кью увидел, что лежащий в постели человек говорил правду: он действительно был не Барио. Этот лысый старик только чем-то напоминал бывшего сенатора Барио лицом, как говорится, в общих чертах. В остальном, он представлял собой лишь жалкое человекообразное существо, почти гуманоида, какими их описывают в популярных фильмах и журналах. Маленький, ростом, едва достающий макушкой его плеча, лысый, да ещё весь покрытый отвратительными язвами, бледный болезненный человечек стоял перед всесильным сенатором, сгорбившись, словно провинившийся ребенок и испуганно держал поднятые трясущиеся руки над головой, как будто сенатор угрожал ему пистолетом. Кью также заметил, что тощие, как спичка ноги человечка были когда-то изуродованы огнем, а на пальцах ног почти не было ногтей.
  Но, нет, это уж никак не мог быть Барио, потому что, несмотря  на все свое отвратительное болезненное уродство, в наличие у незнакомца всё-таки было две руки и два глаза. Чего-чего, а эту уж слишком явную «примету» одноглазого экс повелителя Флориды Кью никак не мог не заметить.
-Простите, я ошибся, - извинительно буркнул удивленный Кью. –Да, опустите вы руки, наконец, я же не собираюсь стрелять в вас!
  Белый, как смерть, Грэг снова лег в постель и, все ещё не веря в здравости своего рассудка, накрывшись одеялом, стал испуганно смотреть на сенатора, что тот будет делать дальше.
-Погодите, я не понял,  так вы не посольства?! – удивился Алекс.
-Нет, господин Алексей Мишин, вы ошиблись - перед вами не посол, а сам действующий сенатор США, губернатор Флориды Джимми Кью! –  Словно в доказательство, услышав свое имя, так торжественно произнесенное адвокатом Карбинским,  Джимми Кью гордо выпятил грудь  и встал перед Алексом в позу Наполеона.  Несчастный Алекс буквально остолбенел. Бедняга едва не сел на задницу от удивления.
-Кью, Кью, я где-то слыхал эту фамилию. Президент Кью…но причем здесь ещё какой-то губернатор Кью, да ещё Флориды? Погодите, господа, кажется , я всё понял – вы коллеги моей жены из «Агентства  переводов», и вы пришли нарочно разыграть меня. Это какая-то новогодняя шутка, так? Если так, то это совсем не смешно. Мне сейчас не до шуток. Соизвольте покинуть мой дом, сенатор, или кто вы там…
-С вами никто не шутит, господин Мишин.
  В последней надежде Алекс обратил свой взор к Грэгу. Тот, бледный, словно зомби из могилы, только выпучив свои огромные испуганные глазищи, утвердительно кивал в ответ. Алекс понял – ему пришел конец. Если уж власти США не пожалели послать самого сенатора Флориды, чтобы вернуть своего беглого каторжника в тюрьму, то дело действительно серьезно…Здесь пахло высокой политикой, а с политикой, как известно, шутки плохи. Алекс знал, какими дотошными бывают американцы, так что отпираться ТЕПЕРЬ не имело никакого смысла.
-Что ж, сенатор, прежде чем начать аресты, соизвольте попить с нами чаю, - вздохнув, предложил Алекс. – Я думаю, раз вы приехали в такую даль, вам некуда торопиться.
-Арестовывать? – удивился Кью. - Кого?
-Да, ведь вы приехали за ним? – Алекс указал на сидящего в постели Грэга.
-Не понимаю вас, причем тут ваш родственник? Я приехал совсем не за ним, а за Руби. Слышите, Руби! Я хотел бы знать, где сейчас находится ваша падчерица?
-Я же говорю вам, что не знаю!
  «Нет, тут одно из двух – либо этот русский мужик абсолютный кретин, который и в правду не удосужился даже выяснить, куда уехала его собственная жена, либо он «крепкий орешек». Что ж, придется попробовать его «расколоть»? Начать с «кнута»  или «пряника»? Пожалуй, в этой ситуации «пряник» подойдет куда лучше – мужик-то, видать, совсем нищий – надо попробовать воздействовать на него деньгами. Только аккуратнее, Джим, – здесь нужно быть более дипломатом, чем военным. А что если спросить у этого «родственника», может, он расскажет куда больше. И все-таки в  этом доме что-то явно не так. Но что?» - чтобы разобраться во всём, Кью наскоро вытащил из кармана пиджака очередную пилюлю своей любимой мятной жвачки и бросил её в рот. Как и у большинства американцев, жевательный рефлекс, жующих жвачку челюстей передавал нервный импульс в мозг жующего,  помогая ему думать. Только после третьей жвачки, до Джимми Кью Младшего стало доходить, что всё же не так было в этом доме: « Родственник! Как же я сразу не догадался! Тот второй «русский», что лежал в постели, закутанный в платок, как бабка, и которого я по ошибке принял за губернатора Барио. Если он, и вправду, русский, тогда почему он заговорил со мной на американском английском, даже лучше чем мой переводчик Карбинский, словно всю жизнь прожил в Америке? И, потом, не понятно, откуда он сразу узнал меня, ведь я даже не представился ему? Странно, весьма странно…да и на русского этот прыщавый карлик похож мало…И все таки, какое-то сходство с бывшим губернатором Барио у него есть. И почему он поднял руки, словно я собирался его арестовывать? И этот большой Мишин тоже почему-то решил, что я собираюсь арестовывать его родственника. Это можно объяснить простым испугом – я так резко крикнул на него, что поневоле поднимешь руки. Возможно. …Нет, пожалуй, тут слишком много совпадений…А как нас учили в Вест-Пойнте – где слишком много совпадений, там всегда кроется истина…» - но прежде чем Джим Кью успел докончить свою мысль, за него ответил сам Грэг. (Можно было подумать, что он каким-то образом прочел мысли губернатора).
-Сэр, вас,  наверное, удивило, что я, русский, так запросто заговорил с вами по-английски? Не удивляйтесь, мистер Кью, в ЭТОЙ рабской стране английский учат с малых лет – это обязанность каждого.
-Тогда почему ваш родственник Мишин так плохо понимает меня?
-О, он просто слишком, слишком плохо учился в школе, - не задумываясь, ответил Грэг.
-Послушайте, чем вы больны? Ваш родственник сказал мне, что ваша болезнь очень заразна.
-Он, преувеличивал опасность моей болезни. Это всего лишь рак крови. Слава создателю, от неё умирают по одиночке, - грустно усмехнулся Грэг.
-Насколько я знаю, при этой болезни требуется дорогостоящее лечение. Если вам, что- нибудь нужно, то вы, не колеблясь, можете рассчитывать на меня. Со своей стороны, как сенатор, я постараюсь сделать для вас всё возможное, только скажите, где сейчас находится ваша племянница Руби? - голос Кью сделался вкрадчивым, как мяуканье кошки. Своим снисхождением к Грэгу, он надеялся  добиться от Грэга расположения к себе, чтобы выведать информацию о Руби, но произвел совершенно противоположный эффект. Услышав слово «племянница», у Грэга перекосило от злости лицо, но он не подал виду перед сенатором, а только крепко-накрепко сжал кулаки под одеялом.
-Мой родственник Мишин уже позаботился о всём, - сухо ответил Грэг.
-Так значит вам ничего не надо, а по моим сведениям, ваш родственник Мишин потерял работу и теперь находится на грани разорения.
-МНЕ от вас ничего не надо! - уже раздраженно повторил Грэг, и, давая понять, что он поскорее хочет закончить неприятный разговор с сенатором, повернулся к Кью спиной, и, уткнувшись носом в стенку, зарылся с головой в одеяло. Не очень, то вежливо, но у Грэга не было другого выхода.
«Да, похоже, этот маленький, ещё более «крепкий орешек», чем тот. От него вообще ничего не добьешься». Кью решил действовать «кнутом».
-Если не верите мне, смотрите, у меня имеются копии ваших квитанций за квартиру: ваш родственник Мишин задолжал  за коммунальные услуги уже шестой месяц. Так что скоро вам пожалуют приставы, и вас всех могут выселить отсюда.
-Ну, и пусть, - буркнул из-под одеяла Грэг. – Это не ваши проблемы, господин сенатор.
-Я смотрю, вы не очень то любезны, господин родственник Мишина. Кстати, мы с вами так и не познакомились.
-Зачем, раз вы пришли сюда – значит, вы и так знаете моё имя. – (Грэга начала раздражать эта губернаторская игра в «кошки-мышки» с всеми этими змеиными дипломатическими полуулыбками и унизительными намёками издалека насчет его «племянницы» Руби. Он хотел только одного – развязки, и не просто развязки, а развязки скорейшей, чтобы поскорее покончить со всем. Он больше не боялся ни сенатора, ни тюрьмы, ни самой смерти. В преддверии собственной могилы человек перестает боятся всего. «Какая разница, где теперь подыхать – тут или там», - смеясь судьбе в лицо, думал про себя смертельно больной Грэг.
   Так бывает с затравленными крысами: находясь в постоянном стрессе, в какой-то момент зверьки перестают бояться смерти и теряют чувство собственного самосохранения.

-Представьте, не знаю, - не отступал настойчивый Кью. (Его тоже начинал по-своему забавлять этот маленький вредный человечек в постели).
-Тогда откуда вам известно о квитанциях?
-А откуда вам известно, что я губернатор Флориды?
-Моя  «племянница», из Флориды, разве вы не знали об этом, сенатор?– покосился на Кью  вылезший из-под одеяла «глазок» Грэга.
-Ладно, я знаю о квитанциях из Смольного. Ведь вашего родственника, кажется, оттуда уволили? А догадаться о квитанциях хорошему шпиону из американского сената не составит никакого труда, - рассмеялся Кью, намекая на слухи о былом «шпионстве» в пользу своего дедушки-президента.
-Отбой, - выдохнул  уставший от неприятного  разговора Грэг.
-А-ха-ха! Ну, вы даете, - усмехнулся Кью. – Впрочем, меня абсолютно не волнует, как вас зовут и почему вы один из всей семьи узнали меня, - лицо сенатора Кью, перестав притворятся в любезности к собеседнику, мгновенно вытянулось в злобно-презрительной гримасе . -Я хотел бы конкретно знать только одно: где сейчас находится ваша племянница?
-Я не знаю, сенатор…Говорят, что в Швейцарии, но точно где – мне неизвестно…
-Так вы даже не знаете, куда поехала ваша сестра Лили Мишина?!
  При слове «сестра» лицо Грэга снова перекосило от злости, и он поклялся больше не отвечать ни слова губернатору. Хватит с него этой игры в «кошки-мышки», если сенатор хочет арестовать его – пусть арестовывает, только ОН больше не скажет никому ни слова.
«М да, довольно странный тип», -  с отвращением в душе  подумал про себя Кью, покидая Грэгов закоулок.

-Чай, господа, чай. Прошу вас, - видя, что разговор между сенатором и Грэгом начинает накаляться, Алекс, счел нужным вовремя вмешаться со своим чаем, чтобы немного «разбавить» обстановку.
-Спасибо, мистер Мишин, вы очень любезны, после вашего русского дубака мне не мешало бы пропустить чего-нибудь горяченького.
-Как говориться, откушайте,  чем богаты, господин сенатор, только уж простите, после праздничного застолья у нас осталось совсем немного: салат «Оливье», да селедка «под шубой».
-Да, видать, в ВАШЕЙ России настоящий дубак, раз даже селедка одевает шубу, - противно загоготал Кью, довольный своей «тяжеловесной» американской шуткой.
  Но на Алекса тяжеловесные американские шутки сенатора не произвели ровным счетом никакого впечатления. Накладывая «дорогому» гостю из Америки селедки полными ковшами, он лихорадочно думал о своем: «Нет сомнений, что сенатор узнал Грэга. Тогда зачем он претворяется? Может, у них так положено: прежде чем арестовать кого-нибудь из своих, чтобы выведать от него побольше информации, они делают вид, что видят этого человека впервые. Но зачем весь этот дурацкий спектакль, когда Грэг у них и так в руках? И они знают, что Грэг узнал их. Тьфу, ты Джеймс Бонды х…вы, пойди тут, разбери их, этих американ;сов», - тут Алекс вздрогнул, едва не вывалив полный ковш с тертой свеклой прямо на дорогой френч сенатора. – «Конечно же, старый дурак, как же ты сразу не догадался, ему нужен не этот несчастный беглый каторжник Грэг, а Руби. Вернее, пропавшие миллионы Барио, за которыми теперь охотится весь мир. Так вот почему ОНИ не поленились прислать самого губернатора Флориды! Ведь Барио в свое время провел пол-Америки на госзаймах. Значит, моя жена была права - игра стоит свеч, а я то дурак не верил ей, считая её поездку в Швейцарию пустой затеей. Только, боюсь, эта «игра» нам не по зубам…»
- Спасибо, достаточно, - Кью сделал предупредительный жест рукой, когда на его тарелке уже образовалась варварская горка из тертой свеклы и майонеза.
-Простите, сенатор, я увлекся. Так вы хотели видеть мою падчерицу Руби? А разрешите поинтересоваться, кто она вам?
-Она моя невеста, - самым бесцеремонным образом соврал Джим, внимательно рассматривая содержимое своей тарелки, больше похожее на увесистую коровью лепешку, обожравшейся бураками коровы. – Мы уже  помолвлены с ней, -  невозмутимо добавил он, не переставая при этом думать о странном свекольном пюре, красовавшейся на его тарелке: «Черт подери, с какого конца  это всё-таки едят?»
-Ах, вот оно что, невеста! – Алекс как-то неловко дернул плечами, не зная, как реагировать на слова непрошеного, но столь высокопоставленного и высокомерного гостя из далекой Флориды. – И где, позвольте вас спросить, вы познакомились?
-В доме Барио. Мы с ней, вообще, выросли вместе, так что Руби мне почти что как сестра. – («Интересно, где же все-таки у него тут прячется селедка?» - задавал себе вопрос Кью, тщетно раскапывая увесистую горку «шубы» вилкой).
  Алексу как-то вдруг сразу же припомнилась фотография двух хорошеньких детей, вместе перерезающих красную ленточку на открытии Диснея, которую его жена хранила долгие годы в своем альбоме. «Конечно же, это тот самый «мальчик», внук президента Джонотона Кью, что был на открытии Диснея, как же я мог сразу не признать его. И его дед Кью тоже был там  -это он держал Руби на руках. О, боже, значит, это все правда – её материнское сердце не подвело!»
   Алекс, хотел было спросить Кью об этой фотографии, но так и не решился. Ненужное любопытство могло бы только вызвать кучу ненужных вопросов сенатора. Вместо этого, лениво прихлебывая чай, Алекс любовался, как могучий сенатор Флориды, внук президента Америки, ковырялся в его салате, тщетно ища там обещанную селедку. Сыновья уже проснулись, и теперь, толкаясь, в дверях прямо в своих полосатых пижамах, думали, как же всё-таки  проскочить в туалет мимо сенатора незамеченными.
  Наконец, устав ковыряться вилкой в салате, своими губернаторскими мозгами Джим догадался, что это надо «есть прямо так». Чтобы хоть как-то задобрить хлебосольного хозяина, Джим осторожно отобрал маленькую ложку салата и опрокинул её в рот. Сырой лук, густо вымоченный в уксусе, противно заскрипел на зубах, лицо Джима перекосило от тошноты и отвращения, но он не посмел выплюнуть омерзительную субстанцию  обратно – так велел ему светский этикет.
-И все-таки, вы не знаете зачем Руби уехала в Швейцарию? - заливаясь слезами от угарного аромата острого лука и перца, обжигающего его горло,  прохрипел Кью.
-О, на этот вопрос ответить просто – Альпы, горный воздух, чудная природа, Цюрих, банки...
-Цюрих? Я не ослышался,  вы сказали Цюрих?! – встрепенулся Кью, незаметно кидая в рот пару подушечек мятной жвачки, чтобы хоть как-то затушить полыхавший там от «замечательной» стряпни Алекса  пожар.
-Конечно, разве вы не знаете, что Цюрих – столица Швейцарии, а Швейцария – столица банков, - притворяясь дурачком, ответил Алекс. (Он понял, что только что ляпнул лишнего перед сенатором).
-Так Руби в Цюрихе?
-Нет, я же сказал, что ничего не знаю. В Швейцарии они могут быть, где угодно: в Нитце, Баден-Бадене, Сан-Тропе, да мало ли в Швейцарии её знаменитых курортов*.
  «Приехали. Неужели, этот мужик держит меня за полного идиота? Или он и вправду кретин? Похоже на то. В всяком случае, я теперь точно знаю, что Руби была здесь. Остается только расставить силки, и птичка сама попадется в них. А если Барио был прав, если она не вернётся, если, получив состояние, она не захочет больше жить в этой дыре? Что ж, для такой избалованной девицы, как Руби, подобный сценарий вполне возможен. Просто девочка останется жить со своей любимой мамочкой, только вот где? В Париже? Лондоне? А, может, в Вашингтоне? Руби будет прогуливаться под самым моим носом, пока я буду искать её по всему миру! Что ж, похоже, остается только «кнут». Придется как следует прижать этого мужика. Прижать? А, если он действительно ничего не знает. И что тогда? И тогда, ты, сенатор Кью, останешься в полных дураках. Нет, столь радикальные меры могут только испортить дело, тут надо действовать дипломатично и осмотрительно. Нужно подождать, пока птичка залетит обратно  в клетку САМА, в противном случае своими действиями я только спугну её. В конце концов, если не она, то её мать непременно захочет вернуться сюда. Ведь здесь её дети, её дом, её семья. Мать никогда не бросит своего родного сынишку на произвол судьбы. Остается только одно –ждать, ждать, и ещё раз ждать! Будь проклята эта Россия!».
-А, что сенатор, я слышал, что в вашей Америке сейчас неспокойно, - желая хоть как-то поддержать упорно не клеившийся разговор, спросил Алекс. - Говорят, террористы вконец распоясались – отстреливают, вашего брата сенатора, как зайца.
  Услышав такое от Алекса, еврей Карбински закашлялся в кулак, не смея перевести такое боссу. Однако, очнувшийся от своих невеселых раздумий, Кью всё же спросил своего переводчика:
-Что он сказал?
-Господин Мишин выражает вам искренние сожаления, по поводу смерти вашего предшественника - сенатора Барио.
-Это правда, - с безразличным спокойствием ответил уставший от сумасшедшей новогодней вечеринки Кью, не переставая жевать свою жвачку. –Нынче, на нас, сенаторов, открыли настоящую охоту - отстреливают, как кроликов. Бах-бах, и готов. (Карбинский бухнул в кулак от смеха).
  Алекс вопросительно уставился на Карбинского.
-Стреляют, - вздохнув, ответил тот.
-А что, я будто бы слышал, что в Барио выпустили все пять пуль? –не унимался любопытный Алекс.
-Это уж как положено – всю обойму, - довольно подтвердил  Кью.
-Это уж верно, для сенаторов они не станут жалеть пуль. Да, что с вами, товарищ сенатор, вы ничего не едите?
-Мне что-то не хочется, - вздохнул Кью. - Русская пища слишком тяжела для моего желудка.
-Тогда, простите, ничего другого у меня нет, - развел руками расстроенный Алекс.
-Не беспокойтесь, мистер Мишин, скажу вам по секрету - на данный момент это самая легкоразрешимая для меня проблема, - по-дружески похлопав Алекса по плечу, Кью растянулся в притворно-любезной улыбке. - В своих путешествиях я всегда вожу своего личного повара из Флориды, который готовит мне только флоридскую кухню. Если хотите, я тот час же вызову его. Печёные лангусты, свежие устрицы, жареные бананы…А что предпочитаете вы?
-Простите, мистер Кью, это конечно очень любезно с вашей стороны, но боюсь, у меня совсем нет времени, чтобы опробовать  вашу экзотическую кухню. Через час я должен быть у метро вместе с ребятами. Там нас ждет работа. Уж, извините, мне пора собираться.
-Скажите, какая работа – и я тот час же улажу все дела.
-Нет, господин губернатор Флориды, я не могу так запросто пользоваться вашей добротой. Это мое дело, и раз я взялся за него, то должен справиться с ним сам.
-Не говорите мне ничего – я знаю, какая работа. Ведь вы идете расчищать крышу универсама, так?
-Да, это правда. Но откуда вы узнали об этом, сенатор? – испугался Алекс.
-Не даром же меня все называют шпионом, - рассмеялся Кью. – Не беспокойтесь, мистер Мишин, мои ребята уже работают на объекте.
-Как работают?! Какие ребята?!
- Из моей личной губернаторской охраны. Да, не волнуйтесь вы так, мистер Мишин, - это надежные люди.  Если я приказал им, мои ребята сделают все лучшим образом, так что на крыше не останется и снежинки.
-Но вы не понимаете, господин губернатор Флориды, это же крыша, там скользко, там сосульки! Без специального снаряжения  кто-нибудь из них может сорваться вниз!
- Это уже не ваша забота, а ИХ, мистер Мишин, - довольный своей остротой, противно усмехнулся  Кью.
-Хуже того, они могут убить кого-нибудь из прохожих! О, боже…!
-И эта не ваша забота…Сегодня первое января – значит, магазин закрыт, следовательно никто не будет ходить мимо закрытого магазина.  Так, что сидите, здесь, господин Мишин, и отдыхайте. Завтра же вам пришлют оставшиеся пятьсот рублей.
-Нет, я так не могу! По крайней мере, я должен послать туда ребят, чтобы они проконтролировали что и как.
 -Хорошо, посылайте, - лениво зевнул Кью, а я пока что позвоню своему повару. –Вот увидите, мистер Мишин, вам придется по вкусу Флоридская еда. К тому же, сегодня аэропорт всё равно закрыт – так что, в любом случае, пока разрешат вылет,  мне придется задержаться у вас надолго. – Как и всякий наглый американец, считающий себя властителем мира, за границей Кью был не особенно церемонен в гостях, и вел себя так же уверенно, будто находился в своем поместье «Ринбоу». Вконец растерявшийся от наглости молодого властителя Флориды, Алекс ничего не мог поделать - он был только вынужден согласиться с планами губернатора.

  А между тем, пока  за поеданием вкуснейшего печеного лангуста, пойманного только вчера у берегов Ки-Веста и стаканчиком настоящей мексиканской «Текилы», у Алекса с губернатором Флориды зашел задушевный разговор на тему: «А правда ли что у вас во Флориде едят аллигаторов», возле магазина, где Алекс и Грэг собирались расчищать снег, творилось настоящее столпотворение.
  Все головы присутствующих были устремлены вверх, где на крыше универсама два огромных черных негра в длинных черных макинтошах, официальных рубашках и галстуках, орудуя широкими снеговыми лопатами, сбрасывали с крыши  снег. Зрелище расчищающих снег амбалоподобных негров, этих «чернорабочих» из далекой Флориды, было столь несуразное, столь экзотическое для наших мест, что головы прохожих поневоле поднимались вверх, хотя двое парней, дежуривших внизу, чтобы снег и сбиваемые сосульки никому не упали на голову, что было мочи, орали: «Берегите головы!», «Головы берегите!», «Разойдись!», «Разойдись!», «Что, никогда не видели, как работают негры!»

  Сенатор Кью сдержал свои обещания. К вечеру на крыше универсама его верные черные паладины не оставили и снежинки. Сам же их начальник, отнюдь не мог похвастаться теми же успехами. За весь этот длинный день, что сенатор провел вместе с Алексом,  даже при помощи знаменитой мексиканской водки «американский шпион» так и  не смог вытянуть из «русского мужика» ни слова о конкретном местонахождении своей «невесты» Руби; ко всему прочему, Кью, подпаивая Алекса, наперёд напился сам до того, что уже в конце, сенатор Флориды и бывший дворник, сидели обнявшись вдвоем, словно давнишние закадычные друзья и что-то бурчали на только им понятном языке:
  Когда оставшиеся охранники, серые от мороза и валившиеся с ног от усталости, вернулись с расчищенной крыши, это оказалось очень кстати. Пьяного сенатора пришлось буквально выносить из дома на руках.
  Раздосадованный впустую проведённым днём, Кью вытащил из пиджака золотой портсигар с бесценными сережками и швырнул его прямо в почтовый ящик.
-На, подавись, сука!  - (Его слова были, по-видимому, обращены к Руби).

  Едва губернатор немного пришел в себя от выпитой Текилы, как он тут же начал сожалеть о выброшенных  в почтовый ящик серёжках. Но было слишком поздно: картеж уже мчал его по направлению к аэропорту.
   Более всего Кью сожалел ни о голубых бриллиантах, которые как вроде бы были и не его, и даже не о собственном золотом портсигаре, которых, если бы захотел, он мог бы купить тысячу на любой ювелирной «барахолке», а о потраченном зря времени. Он проклинал себя за то, что в поисках Руби отважился поехать в далекую Россию и, невольно поддавшись хмельному русскому разгуляю, вести себя там, как последний идиот. Вместо того, чтобы везти красавицу к себе, в поместье Ринбоу, он, так ничего толком не выяснив о Руби, добьется того, что все Американские СМИ теперь наперебой станут судачить о том, что новоизбранный сенатор Флориды начал свою карьеру с того, что разъезжает по всему миру в поисках  наследства Барио и по ходу дела весело проводит время, пируя на русских губернаторских вечеринках. Джимми Кью Младшему вовсе не улыбалось повторение французского сценария, когда из-за шумихи в прессе их премьер-министра лишили поста только за то, что она посмела провести несколько дней своего новогоднего отпуска  в Тунисе*.
  Видя удрученное состояние своего шефа, его телохранитель поспешил успокоить сенатора:
-Не волнуйтесь, сэр, у нас уже всё схвачено. Пока вы болтали с хозяином, мы успели незаметно установить на их дом прослушивающий купол – так что ни один телефонный звонок не пройдет незамеченным. Как только что-нибудь станет известно о Руби или её матери, наши ребята из спецслужб тут же дадут вам знать. Наш спутниковый навигатор тот час же определит откуда был звонок, и вышлет его координаты вам, так что можете быть абсолютно спокойны – мы найдём вашу Руби, в какой бы точке Земли она ни находилась.
-Это хорошо, - вздохнул с облегчением Кью.
-Сэр?!
-Что-нибудь ещё?
-Я хочу обратиться к вам по поводу того типа.
-Какого ещё типа? – начал сердиться сенатор, у которого от выпитой Текилы голова буквально раскалывалась на части.
-Того, лысого, что валялся в постели и, что был с вами не особенно любезен.
-А, тот странный «родственник», который неплохо говорит на американском английском, но который даже не назвал мне своё имя.
-Так, я узнал его имя, сэр. Его зовут Грэг Гарт.
-Грэг Гарт?! Ну, и что из того?! Самое обыкновенное имя, коих тысячи.
-Но не в России.
-Не тяните жвачку, что вы хотите этим сказать?
-А то, что мы узнали его. Это тот самый Грэг Гарт, что покушался на сенатора Барио!
-Так, так, это становится интересно.
-Сэр, вам, станет ещё интереснее, если я скажу вам, что этот самый Гарт  чуть более года тому назад скончался в тюрьме Коулман, где отбывал пожизненный срок.
«Пожалуй, становится слишком много живых мертвецов», - заметил про себя Кью.
-Вы точно узнали его?! Это не может быть простым совпадением?!
-Ошибки быть не может, вот, сэр, взгляните, это фото, полученное из архива Коулман, а это то, что мы только что сделали. Наша компьютерная программа опознания подтвердила, что на обоих снимках один и тот же человек. И ещё – вы видели эти ноги? Они обезображены огнем. Это особая примета преступника -её ни с чем не спутать. Взглянете, сэр, и вы сами убедитесь.
-Погодите, погодите, я ничего не понимаю, если этот человек умер, и он же находится у них в доме – стало быть, получается, что он бежал из тюрьмы, инсценировав собственную смерть?
-Так точно, сэр, по всей логике, получается, что так.
- Нет, это полная чушь, этого не может быть. Из Коулмана ещё никто не сбегал. Если этот Грэг Гарт всё же бежал, тогда кто помог ему в этом? Он не мог свершить это один. Неужели, этот Алекс? Но по нашим сведениям, он никогда не выезжал из России. И последнее, чего я никак не могу взять в толк, какого х..на этот беглый каторжник делает у него в доме?!
-Лили Гарт и Лиля Мишина – одно и то же лицо.
-Позвольте, я ничего не понимаю, - (Кью стал лихорадочно тереть лоб пальцами, что всегда выражало у него крайнюю степень напряжения).
-Мать Руби является также женой Грэга Гарта – террориста, что совершил покушение на сенатора Барио, - пояснил охранник.
  Ещё с пять минут после объяснения Кью только и мог, что таращить на своего охранника удивленные глаза. Он ещё не верил в происходящее, которое теперь казалось ему алкогольным бредом после столь изрядно выпитой дозы Текилы, хотя в кактусовом напитке из сброженного сока агав не было и капли галлюциногенного гашиша, который так любят добавлять американские подростки свое в дешёвое пойло под названием «Винт». -А, Мишин, кто тогда он доводится матери Руби? – наконец, став немного приходить в себя, спросил Кью.
-Тоже муж.
-Выходит у её матери два мужа, которые сейчас спокойно живут под одной крышей, пока их женушка в бегах?! – непонимающе пожал плечами Кью.
-Выходит, что два.
-Бред.
 -Не знаю, бред это или правда – я знаю только одно: по нашим каналам мы можем сейчас же связаться с Интерполом и накрыть всю эту чертову квартиру, да так что этот воскресший тюремщик живо признается нам кто он, а заодно расскажет где они прячут Руби.
-Нет, стойте, предпринимать столь решительные меры сейчас ни в коем случае нельзя. Если это правда, и этот человек, что выдавал себя за брата хозяйки дома, действительно  беглый террорист Гарт, то ковырять это старое дело тем более не следует. Покушение на Барио и так оставило слишком громкий политический след. Если станет известно, что террорист номер один, покушавшийся на сенатора, воскрес, чтобы затем бежать из тюрьмы, то тут же появится пресса. Шумиха может только спугнуть Руби, и она никогда не вернется в Россию. Лучшее, что мы можем предпринять в этой проклятой стране – это ждать, пока не появится первый звонок. Ждать, ждать и ещё раз ждать.
-А если он не появится никогда, тогда что, сенатор?
-Этого просто не может быть. По закону природы самка всегда возвращается к своим детёнышам. Гарта трогать бесполезно – возможно, он сам не знает, где находится Руби. Самое разумное будет, вообще, оставить бывшего тюремщика в покое, и сосредоточится на поисках самой Руби.. Если взять его сейчас –беглый каторжник может только спутать нам все карты, а этого допускать нельзя. И помните главное, чтобы ни случилось, мы не имеем права упустить Руби.
-Как вам будет угодно, сэр.
 «Эх, Кью, Кью, совсем ты потерял мозги из-за этой русской девки», - злобно выругался про себя охранник, но как каждый подневольному человеку, работающего на босса, ему ничего не оставалось, как подчиниться приказу сенатора.

  Частный самолет, отрываясь, взлетел в воздух. «Ну, вот и всё, прощай ненавистная Россия», - с нескрываемым удовольствием подумал про себя Кью. Теперь, когда, развалившись в удобном сиденье, он смотрел на проплывающие мимо него облака, его мучило только одно – почему этот прыщавый тип так похож на сенатора Барио. Эта непонятная внешняя похожесть совершенно чужих людей более всего мучило сенатора, не давало ему покоя, как и эта наглая самолетная оса, которая случайно залетела в его стакан с медовым коктейлем и теперь, барахтаясь в липком напитке всеми шестерыми лапками, угрожала всадить жало прямо в язык губернатору.  Это навязчивое внешнее сходство между сенатором и покушавшимся на него террористом, который к тому же по невероятному совпадению, как и Барио, оказался живым мертвецом, казалось ему как-то злой насмешкой, иронией, чудовищной загадкой, на которую, даже его величайший мозг аналитика никак не мог разгадать. Постепенно всё смешалось в голове погружающегося в сон Кью: и бывший сенатор Барио, сидящий в сумасшедшей палате, закутанный в простынях, словно древний грек, и любящий выпить, добродушный  русский хозяин Мишин, который так щедро, по-русски угощал его совершенно не съедобным блюдом со странным названием «Селедка под шубой», и тот его болезненный прокаженный родственник с изуродованными огнем ногами, так похожий на бывшего губернатора Барио, который к довершению к всему, оказался беглым тюремщиком, осужденным на пожизненный срок как раз за покушение на бывшего же сенатора Флориды, и таинственная мать Руби, которую он не видел даже в глаза, и которая, в конечном счете, оказалась женой этого беглого тюремщика, и сама Руби, как всегда прекрасная и недоступная для него. «А, собственно, какое мне дело до её ненормальных родственников?» - подумал про себя Кью, - «моя задача найти Руби, и я найду её!»  С этой решительной мыслью он заснул.
  Его разбудил звонок его гаджета. Еще плохо соображая от вчерашнего застолья, Кью нажал на кнопку громкой связи.
-Есть, господин губернатор мы засекли, их.
-Кого их? - (страшно болевшая с похмелья голова Кью упорно отказывалась соображать, хотя он сразу узнал голос своего человека из службы безопасности).
-Руби и её мать Мишину.
Услышав ЕЁ  имя, Кью мгновенно встрепенулся. Остатки похмельного сна сняло, как рукой.
- Где они?!
-Как и говорил господин Мишин, они сейчас в Цюрихе. Звонок поступил с Цюрихской набережной, отель Глэрнишхоф, номер 22 люкс.
-Вы выслали туда людей?!
-Да, мы уже связались со Швейцарским Интерполом. Их люди едут туда. Не беспокойтесь, сэр, если эти дамы ещё там, то мы обязательно  найдем их!



Восточная Швейцария, Лыжный курорт Тоггенбург

Часть девятая

Унтервассе . Под покровом Святого Иоганна

Шале в горах или Замок зачарованного «принца» Людвига


-Мам, ты можешь, наконец, сказать, что происходит? -   Скоростной поезд уже мчал нас по направлению к Парижу.
-Что происходит?! Ты ещё спрашиваешь меня, что происходит?! Губернатор снова открыл на нас охоту!
- Губернатор?! Какой губернатор?!
- Губернатор  Флориды Джимми Кью!
-Джим?!
-Я не знаю, как вы его там называете во Флориде, но факт тот, что этот твой Джим тоже охотится за нашими деньгами. Я звонила домой – Джим Кью был у нас. Он расспрашивал о тебе, Ру, он искал тебя!
-Какой подонок!
-Мы должны скрыться на время, пока вся эта шумиха насчет наследства Барио не уляжется, и нас, наконец, не оставят в покое.
-Насколько?
-Я не знаю, Ру, может быть на год – на два.
- Год-два?! –испугалась Руби. - Но это же полное безумие, ма!
-Я знаю, но нам не остается другого выхода! В противном случае нас арестуют – тогда всё пропало.
-Арестуют?! За что?! Мы же не совершили ничего противозаконного!
-Не строй из себя дурочку, Руби, сейчас не время для твоей  детской наивности. Ты сама прекрасно знаешь, что деньги Барио отмыты незаконным путём. Ты ничего не слышала о правительственных займах Барио на восстановление Флориды? Вот откуда взялись наши с тобой денежки! Господи, зачем я только согласилась поехать с тобой в  эту Швейцарию! Если бы мы остались дома в Петушках– ничего бы этого не случилось!
-Не случилось… Вот именно, мамми, ничего бы не случилось, - как ты это верно подметила! Мы просто подохли бы с тобой в нищете, в окружении твоих русских медведей. (Руби очевидно имела ввиду Алекса, Сашку и Володьку).
-Руби!
-Что Руби?! Я молодая, я хочу жить, понимаешь?! Я хочу жить, а не прозябать в том жалком состоянии, которое ты называешь честной жизнью! Пусть это не мои заработанные деньги, а деньги отца, но все-таки это деньги! Они обеспечат мне моё и ТВОЁ будущее тоже! Кстати, ты даже не сказала, куда мы едем.
-В Париж, - почти бессмысленно пробубнила я.
-В Париж?! Но, мам, ты же сама сказала, что нам надо исчезнуть на время. Как можно спрятаться в Париже? Зачем мы, вообще едем в этот Париж?!
-Для того, чтобы увидеть Париж и умереть, - невесело пошутила я.
-Мама, я серьезно!
-Я тоже серьезно. Париж – это город любви, город свободы. С такими деньгами мы можем жить там припеваючи, и никто нас не станет искать там.
-Хм, Париж, - задумчиво произнесла Руби. – Признаться, мамочка, твоя идея не так уж плоха, только вот я не знаю ни одного слова по-французски.
-Я тоже, - улыбнулась я.
-Так за Париж!
-За Париж!
   Налив по бокалу прихваченного из гостиницы Мадам Клико, мы опрокинули его «на брудершафт», и, вдруг, весело расхохотались. И, обняв друг друга, продолжили ехать.
   Мы ехали и ехали, любуясь пролетавшими мимо нас великолепными горными пейзажами Швейцарии, и невдомек нам было, что, вместо того, чтобы ехать на Запад, мы ехали прямо на Восток.
  Вагон был почти пуст. Те немногочисленные пассажиры, что сидели в вагоне первого класса почти не мешали нам. Вдруг, я заметила, что кто-то подсел к нам. Он был маленький и черный, как взъерошенный, черный бездомный котенок. Но что-то мучительно знакомое сквозило в этом маленьком черном человечке,… мучительно знакомое, и в то же время страшно неприятное. К тому же, от него отвратительно воняло.
   Я точно где-то видела его, но никак не могла припомнить где, пока он сам не обратился ко мне:
-Привет, тётка!
-Черныш?!
-Да, Черныш. Помнишь: «Нет - украдём чужое, есть – даем свое». Ха-ха-ха!
-Как ты тут оказался, в Швейцарии?
-Мы, цыгане, бродим по всему миру – сегодня здесь, завтра –там.
-Но…
-Так слушай, тётка, новый анекдот: «Встречаются как-то раз Абраам с Мардохеем …».
  Я не знаю, что произошло со мной в эту секунду, только, похоже, какая-то внутренняя пружина терпения лопнула во мне. Вскочив со своего места, я кинулась прямо на Черныша, и, схватив его за воротник, стала трясти:
-Отдай мои пятьсот рублей, вор! Отдай мои пятьсот рублей, негодяй!

-Мама, мама, что с тобой? – Я увидела, что Руби трясла меня за плечо. Никакого цыганёнка по имени Черныш не было. Значит, мне все это приснилось. Все это лишь дурной, нелепый сон, но откуда здесь всё ещё стоит этот запах, этот отвратительный, незабываемый запах немытого человеческого тела? Через секунду и этот запах растворился, как ночной кошмар. Я заглянула окно – но и там было темно, никаких захватывающих горных пейзажей, которые мне приснились, только непроглядная тьма… Сон, сон, сон… Это всего лишь плохой сон.
  По пустынному коридору салона первого класса поезда проходил сонный контролер – он пробивал билеты.
-Ihre Tickets, Damen,* - Руби протянула ему билеты.
-Скажите, пожалуйста, а мы скоро будем в Женеве? – спросила я у контроллера.
-Genf? Oh, nein, nein, meine Damen! Dieser Zug geht nach Osten!* –испуганно замахав на нас руками, пытался объясниться нам служитель поезда.
-Что он говорит, Ру?! Я ничего не понимаю!
-Ха-ха-ха, мы попали c тобой, мам, кажется, мы сели не на тот поезд. Этот поезд идет на Восток, - неизвестно чему обрадовалась Руби.
-О, боже милостивый, как на восток?!
-Так -  на восток, а не на запад. Хоть я и не сильна в Географии, но, мне кажется, мамочка, что в Париж мы с тобой не попадаем.
-Как это не попадаем, -глупо захлопала я глазами.(По-видимому, в этот момент я выглядела, как полная дура).
-Но ты же слышала, что сказал этот господин, - поезд идет на восток.
-Тогда спроси его, куда идет этот поезд?
-Ты думаешь, что я знаю немецкий!
-А вот твой отец знал немецкий…
-Я не знаю, что там знал мой отец, только я не совершенно не понимаю немецкого, а если ты такая умная, мамочка, лучше бы сама спросила этого господина, в какую дыру мы сейчас направляемся, - рассердилась на меня Руби.
  Я вдохнула побольше воздуха в легкие и попыталась вспомнить, как по-немецки будет «куда». Вспомнила!
-Wo…- дальше мои знания немецкого закончились. Я мучительно пыталась вспомнить ещё кое-что, но ничего упорно не шло в голову, лишь на языке вертелось какое-то подленько - баранье не то «ге-е-е-», не то «ме-е-е-е». Однако, доблестный служитель поезда понял мое замешательство и ответил сам:
-In Bratislava.
-Братислава….это же в Словакии?!
-Oh, ja, ja, Bratislava – die Hauptstadt der Slowakei!* – c тупой радостью на лице подтвердил контроллер всем известную географическую истину.
-О, боже! – Я схватилась за голову и словно ошпаренная забегала по вагону поезда. Поездка в Братиславу уж точно никак не входила в мои планы.
-Wenn Sie in der Schweiz gehen wollen, dann tun Sie es jetz besser, wein dann der Zug nach Bratislava, ohne anzuhalten fort*.
-Что он говорит, Руби?! Я ничего не понимаю! – взмолилась я, обращая испуганный взгляд на дочь.
-Идти в Швейцарию…лучше…остановиться впереди… Я не знаю, мамочка, но, кажется, он сказал, что если мы ещё хотим остаться в Швейцарии, нам надо сойти прямо сейчас, иначе поезд домчит нас прямо до Братиславы прямо без остановок.
-Господи боже мой, поезд останавливается! Руби, собирай чемоданы, мы выходим немедленно!
  Мы выскочили из поезда, как ненормальные. Поезд уехал, оставив за собой лишь легкую поземку снега.
   Темно, хоть глаз выколи. Только впереди неясные огоньки какого-то отдаленного горного селения говорят, что  и здесь есть цивилизация. Вот уж действительно Швейцарская глухомань!
-Да, это не Париж, - разочарованно скривив мордочку, вздохнула Руби.
-Согласна, не Париж, но зато это как раз то, что нам нужно. Здесь то уж нас точно не найдет никакой губернатор Флориды.
-Мам, давай хоть посмотрим, как называется эта дыра, в которую мы попали. – Руби торопливо счистила перчаткой заснеженную вывеску и прочла:
-Ун-тер-вас-
-…вассе, - выдохнув, окончила я, собрав все свои знания из «латыни».
-Уф, какой же все-таки сложный этот немецкий язык.
-«Да, уж, Унтервассе - он и есть Унтервассе», - грустно добавила я про себя. Ладно, дочка, не горюй, лучше идем, посмотрим, можно ли раздобыть ночлег в этой альпийской дыре.
   Я замотала голову Руби своим шарфом, и, волоча за собой тяжелые чемоданы как санки, мы отправились сквозь заснеженную равнину, туда, куда нам указывали огни селения.
  Светало. Горные вершины подернуло нежно – розовым, и, вдруг, как-то незаметно стало совсем светло, и нам открылась потрясающая красота горного пейзажа!
  Утренний январский снег переливался мириадами бриллиантов. Горы были покрыты заснеженными елями. Там, вдали, на вершине высокого холма, громадиной масс возвышаются каменные строения какого-то мрачного монастыря. Вот  и утренний перезвон колоколов, доносившийся с высокой стрельчатой колокольни, говорил о том, что где-то, высоко в горах, действительно находится церковь. Такие же мрачные и   огромные, двухэтажные дома из почерневшего от времени векового дерева были разбросаны по покатым холмам гигантской котловины, образованной могучими горными цепями, окружавшими низину со всех сторон. Было ощущение, что весь этот мрачный еловый лес на холмах, громадные деревянные дома с фундаментами из булыжного камня и крохотными белыми окошками под самыми крышами, тяжелый каменный монастырь, возвышавшийся над всем этим альпийским великолепием  - всё это было из другого, какого-то старинного и наведанного мне мира. Было и ещё одно жуткое ощущение – что вся эта альпийская «деревня» давно необитаема.
  Но нет, ни с чем несравнимый запах топившимися дровами печи ни с чем нельзя спутать. Значит, тут жили люди! Вот и едва заметный дымок, подымавшийся из труб, домов доказывал, что селение Унтервассе обитаемо.
   «Но что это там!» Мое сердце захлёбывается в восторге радости. Это подъемник, лыжный подъемник – значит, где-то тут находится туристическая лыжная база, где мы с Ру сможем снять комнату.
  Однако, это было проще сказать, чем сделать. В какую бы гостиницу мы не обращались, везде нам отвечали одно и то же: «Мест нет». В преддверии любимого швейцарцами праздника Рождества, когда у большинства швейцарцев наступают рождественские каникулы, снять даже самый заштатный номер, даже в такой непроходимой Швейцарской глуши, как Унтервассе, практически не возможно. Обычно на рождественские каникулы предусмотрительные швейцарцы бронируют номера ещё с ранней осени.
  Мы попали в полный просак. Я была в отчаянии. Но что говорить обо мне – я, как заядлая моржиха, давно привыкшая к холоду, даже не чувствовала мороза, но вот Руби…О, моя маленькая, бедная крошка Руби! Она так замерзла, что даже ревела на морозе, и каждая её слезинка превращалась в ледышку.
-Мама, пожалуйста, я больше не могу! Давай зайдем в какой-нибудь магазин и согреемся!
-Погоди, Ру, вот там наверху, кажется, есть ещё одна гостиница. Зайдем туда и проверим.
-Но мам, ты что смеешься?! Как мы доберемся туда?! Это же высоко!
-А подъемник на что?
-Мама, я устала!
-Я тоже устала, но не можем же мы ночевать на улице!
   Лыжный подъемник медленно поднимал нас над холмами и елями. Вскоре мы достигли небольшой деревушки с соответственным названием Обердорф, что значит «верхняя деревня». Увы, то, что мы приняли за гостиницу, оказалось всего-навсего обыкновенным магазином для сноубордистов и лыжников. Я была в отчаянии, теперь я сама была готова разреветься от отчаяния, только присутствие дочери сдерживало меня. Что ж, по крайней мере, мы сможем тут отогреться.
  Мы сошли с подъемника и сквозь сугробы направились к магазинчику для лыжников. Но на этом наши испытания не закончились. Когда мы подошли к магазинчику –он был закрыт. Оказалось, что он откроется в одиннадцать. А сейчас было только десять. Целый час – эта катастрофа. Ещё час, и мы с Руби окончательно превратимся в снеговиков, как те забавные фигурки, что стояли у дома.
  Вообще здесь было очень забавно: везде, где только мог видеть глаз, стояли заснеженные садовые гномы:.гномы грустные, гномы весёлые, злые, добрые, большие, маленькие, глиняные, деревянные, каменные и даже стеклянные.   Признаться, это заснеженное сборище гномов, занимавшее целую поляну перед домом, несколько обескуражило меня. Я бы ещё долго могла рассматривать этих маленьких заснеженных человечков, если бы не пронизывающий альпийский мороз, продирающий до кости. Что ж, нам не оставалось ничего другого, как позвонить в медный коровий колокол, что висел у двери вместо звонка. Это было куда лучше, чем мерзнуть на морозе битый час.
  Нам открыли не сразу. Только спустя некоторое время засов заскрипел, и сквозь щель приоткрытой двери выглянула заспанное лицо молодого человека в полосатой пижаме и немецкой охотничьей шапке с фазаньим пером.
-Вы не могли бы… - Но прежде, чем я успела договорить фразу, как молодой человек захлопнул передо мной дверь. – Вот те раз, - удивилась я. Однако, идти назад с Руби мне не хотелось, потому что мои ноги буквально заиндевели от мороза, да и вряд ли на своем костыле я сама спустилась бы до подъемника по скользкой крутой тропе, разве что только «на пятой точке». Меня опередила Руби: видимо, следуя библейской заповеди «стучитесь и откроют вам», она снова позвонила в колокол, только уже настойчивей. На этот раз дверь открыли. Это был все тот же странный молодой человек, только поверх пижамы он успел накинуть ещё и халат.
  Не говоря ни слова,  молодой человек впустил нас. Мы вошли в жарко натопленный магазин. Дальше поведение юноши было уж совсем странным: он запрыгал на одной ножке, словно малый ребенок, хотя на вид  этому молодому голенастому  человеку можно было бы дать лет пятнадцать, но никак не меньше, и убежал в соседнюю комнату, оставив нас наедине с дорогими спортивными товарами, коих по моим расчетам тут было на две добрых сотни тысяч долларов. «Однако, какие доверчивые эти швейцарцы», - подумала я тогда про себя и сделала вывод: «Наверное, здесь никогда не воруют».

-Мама, мама, вставай, к нам пожаловала принцесса - Златовласка и ведьма из заколдованного королевства!
-Опять, ты за свое Людвиг, но сколько раз я говорила тебе, что никаких принцесс - Златовласок и ведьм не существует, - сонным голосом заговорила женщина, ещё поеживаясь в постели. – Это все твои фантазии.
-А вот и существует! Я сегодня лично сам впустил их в наш магазин. Теперь они греются у нашего очага.
-Кого ты впустил, идиот?! – вытаращив спросонья глаза, закричала на молодого человека его мать. – Это опять могут быть воры! – Схватив заряженное ружьё со стены, женщина, сломя голову,  бросилась вниз прямо в ночной рубашке.

-Как ты думаешь, что все это значит?
-Не знаю, мама, все это уж слишком странно. Впрочем, какая разница - главное, что мы сможем здесь согреться.

   Но едва я протянула озябшие руки к камину, как мне показалось, что где-то залаяла собака. Я подняла голову и обомлела – передо мной стояла женщина… вскинув на плечо двуствольное ружье, она направила дуло прямом на нас. Впереди неё стоял огромный черный пес. Оскалив морду гармошкой, и, недвусмысленно демонстрируя полный ряд безупречных белых зубов, он злобно рычал… В намерениях женщины и собаки сомневаться не приходилось.
-А-а-а-а-й! – перепуганная Руби вскочила и спряталась за меня. Еще пару секунд сцена с четырьмя действующими лицами напомнила скорее немую сцену из пьесы Гоголя «Ревизор». Похоже, никто из нас не знал, что делать дальше. Но вот, что-то словно ударило меня в мозг, и в последней надежде, что ненормальная немка поймёт меня, я подняла руки и закричала по-английски:
-Пожалуйста, мадам, не стреляйте! Мы всего лишь бедные туристы, которые отстали от группы и заблудились в вашем лесу! - …(Я осознавала, что все, что я кричала ей, было полной неправдой, почти чепухой, но от испуга я закричала первое, что пришло мне в голову). – Не убивайте нас, мадам, вот видите, мы ничего не украли из вашего магазина, - для пущей наглядности я подняла пустые руки. - Сейчас мы просто повернемся и уйдем из вашего магазина, – все ещё прикрывая дрожащую от ужаса Руби своим телом, я стала пятиться назад.
  Мне показалось, что английские заверения произвели на женщину какое-то впечатление. Черты её грубого немецкого лица несколько смягчились, и она опустила ружье. Вдруг, она заговорила на английском языке:
-Простите меня, милые леди, я и в правду приняла вас за воров. В последнее время в нашей местности не спокойно, вот, приходится держать ружьё в доме. От этих бандитов-славян не стало никакого покоя… Юргент, ко мне! – прикрикнула она на черную взъерошенную собаку, которая в хриплом лае, уже вставала на дыбы, готовая наброситься на нас в любую минуту.
-Что я тебе говорил, ма, это честные леди, только одна из них принцесса а другая ведьма, - видимо нарочно для того, чтобы мы поняли его, на таком же чистом английском ответил молодой человек, а потом, подойдя ко мне, заглянул мне прямо в глаза и, вдруг, произнес: - Ты - личинка!
  Я была ошеломлена. Я стояла с открытым ртом, не зная, что делать, как реагировать на неожиданное заявление странного молодого человека и его ненормальной мамаши. Мне показалось, что владельцы магазина издеваются над нами, глумясь не то над моей коротко выбритой головой, не то над тем, что я была русской.. Впрочем, я не намеревалась ни терпеть  издевательств наглого молодого горца, ни вступать в опасные споры с «дамой с ружьем». Просто схватив Руби за руку, я потащила её к выходу.
-Постойте, милые дамы, не уходите. Вы все не так поняли – это мой сын Людвиг, он немного не такой, как все, вот и болтает, что ему вздумается. Это он в прошлый раз открыл дверь грабителям, так что у нас едва не разграбили весь товар. Я приняла вас за воров, а теперь я вижу, что вы порядочные женщины, а не эти проклятые  разбойники «юго».
-Мы всего лишь хотели подыскать жильё, - неизвестно для чего обиженно стала оправдываться я. – И, кстати, как и «юго», я тоже славянка, но я не украла даже кепки в вашем долбанном магазине, потому что я так богата, что если захочу, я могу купить здесь все!
-Да, нет, же, нет, - нервно засмеялась дама. – Не подумайте о нас плохо. Просто мой Людвиг, не смотря на свой возраст, до сих пор так и остался ребёнком. Таких, как он ещё называют детьми индиго, хотя мой бедный Людвиг не делает ничего, за что его можно было бы считать умственно отсталым. Все что вы видите в этом доме, сделал своими руками сам Людвиг, а оттого, что он болтает всякий вздор, вреда никому нет. В прошлый раз, когда мой Людвиг вот так же случайно пустил гостей обогреться, эти бандиты из Сербии  чуть было не разграбили наш прокат, если бы не наши собаки…А тут ещё кузен уехал, так что мы с сыном совсем одни и абсолютно не защищены. Поверьте, раньше были времена, когда во всем нашем районе не запирали дверей – запирать двери считалось неприличным, а теперь когда эти проклятые иммигранты пробрались и сюда, нам, местным жителям, приходится как-то защищать себя –в этой глуши полиция приезжает не больно –то скоро.
-Но мы не иммигранты. Мы туристы, приехавшие сюда покататься на лыжах. Просто мы ищем ночлег, а в местных гостиницах все номера уже заняты, вот мы и приняли ваш магазин за гостиницу, - всё ещё недоверчиво косясь на ружье, ответила я.
-Вы можете остановиться у нас. К тому же, наверху у нас есть прекрасная комната для гостей.
-Нет, спасибо, мы, пожалуй, поищем другую гостиницу, - всё ещё не доверяя «гостеприимству» женщины с ружьем, я стала продвигаться назад к двери, но как только я открыла дверь, то увидела, что погода разыгралась не на шутку. Дул пронизывающий ледяной ветер. С гор мела такая густая снежная метель, что впереди себя не было видно, даже  собственного носа.
-Опять Курфирстенгипфель* бунтует, - словно довольная бурей, задержавшей нас, почти радостно воскликнула женщина, глядя на валящие в её дом хлопья снега. –Теперь и через два дня на улицу носа не высунешь.

   У нас не было выбора -  нам пришлось остаться у этих странных людей, чтобы хотя бы переждать бурю на высоте пятисот метров, потому как спускаться в такую погоду с крутого склона горы да ещё с моей хромой ногой было сущим самоубийством.
  Хозяйка, несмотря на несколько «холодный» прием в начале, оказалась вполне доброй и благовоспитанной швейцаркой. Она напоила нас горячим душистым кофе со сливками, и я сама не заметила того, как у меня с ней завязался теплый душевный разговор. Мы говорили о наших семьях.
-Так значит, госпожа Функель (так звали швейцарку),  вы одни живёте здесь одна с сыном? – как бы невзначай спросила я, отхлебывая чашку горячего душистого кофе.
-Нет, ещё и с мужем. Мы владельцы проката. Сдаем туристам в прокат лыжи, сноуборды и прочее оборудование для катания с гор. Он уехал в город за новым инвентарем, да видать вернется теперь нескоро. Смотрите, какая буря разыгралась – снег так и метёт, так и метёт.
-Мужем? Но вы, кажется, только что говорили, что за товарами отправился ваш кузен…
-Всё правильно – мой муж и есть мой кузен. Дело в том, что наши отцы – родные братья…. – Услышав такое «откровение», я фыркнула в кружку и едва не поперхнулась чаем, а швейцарка, будто не замечая моих вылупленных от ужаса и удивления глаз, как ни в чем не бывало, продолжала свой разговор: - …мы дружили с братом с раннего детства, мы не на минуту не сомневались, что мы поженимся, и вот теперь уже почти двадцать лет мы неразлучны с ним, как сиамские близнецы…Кстати в браке с кузеном есть одна прелесть – мне даже не пришлось менять свою фамилию, - неизвестно чему похвасталась довольная швейцарка. - «Какая мерзость», - подумала я про себя. – «Неудивительно, что после такого брака рождаются подобные ублюдки, как Людвиг».
  В моем детстве было много двоюродных и троюродных братьев, но в России, как бы её тут не ругали и не считали дикой, нецивилизованной страной, никому и в голову не придет жениться на собственных родственниках, тем более на двоюродных братьях. Это всегда считалось у нас тяжким грехом. А тут, в самом центре цивилизованной Европы, такой двоюродный инцест в порядке вещей, и никто не обращает на него внимания.
   Я где-то читала, что, в связи с нехваткой притока чужой крови, среди горцев почти всех народов и племён часто практикуются межродственные браки. Говорят, что в отдаленных аулах Северного Кавказа доходит до того, что даже дядья женятся на собственных родных племянницах. Однако, воочию встретить подобное кровосмешение здесь, в центре цивилизованной Европы,  было для меня откровенной  дикостью.
-А ваш муж, разве он приехал не с вами? – вдруг, спросила меня швейцарка (видимо для того, чтобы разбавить разговор).
  Я замешкалась. Расскажи я этой швейцарской «фрау» всю правду о моем двойном замужестве, она, признаться, удивилась бы ещё больше, поэтому, чтобы выглядеть перед хозяйкой дома более-менее благопристойной матроной, я решила соврать:
-Нет, он остался дома в России, - почти автоматически ответила я.
-Как жаль, горнолыжный курорт Тоггенбург – чудное место, чтобы встретить Рождество всей семьей. Как только метель утихнет, вы сами сможете убедиться в этом. А пока добро пожаловать к нам, в наш шале «Горный приют». Мой сын Людвиг будет очень рад гостям. Правда же, Людвиг, ты рад, что принцесса останется у нас?
-Да, мам, очень, - захлопал в ладоши Людвиг.
-Какой странный парень, и почему он всё время называет мою дочь принцессой? – удивилась я.
-Вы не обижайтесь на моего Людвига – он достался мне таким от рождения. Дело в том, что мой Людвиг не живет в реальном мире, он существует в своем мире – и мир этот  - мир сказок и фантазий, которые приходят к Людвигу, когда ему снятся его сказочные сны. Надеюсь, когда вы подходили к нашему дому, заметили поляну гномов? – всё это мой умница - Людвиг изваял сам. Ещё когда он был маленьким, он вытачивал деревянный старичков и ставил их во дворе, а потом, когда подрос, положил себе, что каждый месяц будет вытачивать по одному гному, и дело пошло. Неподалеку рубили лес для новой трассы, так мой Людвиг притаскивал каждый день новые коряги, чтобы точить из них своих лесных гномов. А потом, когда их накопилось с десятка два, люди сами стали приносить гномов в сад, вот и накопилось их целое столпотворение.
-Так значит ваш Людвиг…, - я запнулась, слово «умственно-отсталый» или «идиот» едва не сорвалась с моих губ, но, не желая нанести оскорбление доброй хозяйке, я сдержалась. Однако швейцарка сама опередила меня.
-Нет, это не совсем, что вы подумали. Мой Людвиг не глупый, скорее его можно назвать вундеркиндом…
-Вундеркиндом? - удивилась я.
-Надеюсь, вы заметили, что мой Людвиг свободно владеет английским? Иначе как он бы с вами разговаривал?
-Да, но я думала, что английским в Швейцарии владеет каждый второй…
-И это ещё не все. Кроме немецкого и английского мой Людвиг говорит ещё на двух европейских языках– французском и итальянском. Так что трудностей с переводом, когда в наш магазинчик заглядывают иностранные туристы, почти не возникает. И всё это мой Людвиг. Что бы я делала без него, моего талантливого мальчика.
-А русский он знает? – неожиданно для себя спросила я, при этом почему-то страшно засмущавшись.
-Пока нет, но если вы останетесь хотя бы на месяц подольше, он начнет понимать и русский.
-Как это?
-Дело в том, что мой Людвиг «чтец». Его мозг воспринимает информацию не совсем так, как наш с вами мозг. Он способен воспринимать языки не так, как мы на уровне  отдельных слов и предложений, для него речь, как некая нервно-психологическая инстанция, которую его мозг способен переработать. Я не знаю, как это делается, но должно быть это дается свыше, от бога.
-А можно спросить его кое о чём по-русски? – прервав заумную речь швейцарки, попросила я.
-Конечно, спрашивайте. Людвиг ответит вам на любой вопрос.
-Людвиг, почему ты назвал меня личинкой?! – спросила я парня громко в ухо, словно тот был глухой. Я видела, как Людвиг несколько растерялся от моего вопроса и бросил умоляющий взгляд на мать, видимо ища у ней защиты, как маленький ребёнок. Я уже торжествовала своей маленькой победе, когда Людвиг, вдруг, повернулся ко мне и, уставившись мне прямо в глаза, сказал по-английски:
-Только личинка способна сбрасывать свои волосы. – Я вздрогнула, словно в меня ударили электрическим током. Похоже, этот парень проник в самый мой мозг. Больше вопросов задавать я ему не решалась, а, сжавшись, в кресло всё пила и пила свой кофе, раздумывая какие всё-таки чудеса бывают на свете. А словоохотливая швейцарка на добротном английском всё продолжала и продолжала рассказывать о своем необычайном сыне.
-…и всё что вы видите в этом доме, Людвиг сделал своими руками. Наш дом он называет замком, а себя заточенным в башне принцем. Вообще то он у меня вполне нормальный добрый парень, и не делает ничего такого, чтобы считать его безумцем, но его уникальная детская мечтательность закрыла его для общества людей, сделав его не таким, как все. Про таких, как мой Людвиг, говорят, что они не от мира сего…(«Прямо как моя Ксюша», - подумала я про себя). А люди таких боятся, потому что принимают его странную речь за угрозу, хотя мой бедный Людвиг абсолютно безобиден, и готов помочь каждому, кто бы его ни попросил. Ух, и разыгралась же вьюга! Но, не отчаивайтесь, дамы, у нас в Тоггенбурге говорят так: «Чем сильнее дует ветер с Курфирстена, тем скорее он закончится».
   Но метель в этот день не утихла. И теперь маленькое горное шале, занесенное снегом, превратилось в единственное убежище для двух гонимых цивилизацией путешественниц.
  Когда совсем стемнело, хозяйка проводила нас на второй этаж, где располагалась маленькая уютная спаленка для гостей.
  Я ещё долго грустно смотрела, как в маленькое квадратное оконце метет снег, и, думая о Грэге,  постепенно начинала засыпать. А вредные соленые слезы всё капали и капали в подушку…



Часть десятая

Горе - сноубордистка


-Ну же, мам, давай – это же гораздо проще, чем оседлать волну на серфере.
-Извини, Ру, но я никогда не каталась ни на серфере по волнам, ни на сноуборде по горам. И потом, я вовсе не собираюсь свернуть себе шею на старости лет.
  …вот уже битых полчаса Руби пыталась поставить меня на доску сноуборда, но при мысли, что мне придется съехать на ней со склона, да ещё со «связанными» ногами, меня мутило, бросало в дрожь, как первоклассницу, не выучившую свой первый урок, и, чтобы затормозить ещё не начавшую развиваться «опасную» скорость, я автоматически валилась на пятую точку. В конце концов, Руби надоела моя беспомощность, и она рассердилась:
-Ну, всё, с меня хватит, мне надоело с тобой возиться. Не хочешь кататься – не катайся, оставайся и сиди здесь, а я иду на Зеламатт*.
-Куда! – закричала я. – Ты соображаешь, это же тысяча триста метров над землей!
-А мне плевать сколько там тысяч метров над уровнем моря, я хочу кататься и буду кататься! – решительно заявила мне  Руби, она взяла сноуборд под мышку и с несокрушимой Грэговской упёртостью направилась к самому высокому подъемнику.
-Стой, Руби, ст-о-о-о-о-о-й! Сто-о-о-о-о-й! Куд-а-а-а-а?!

   Но Руби была неумолима. Спустя несколько минут подъемник уже возносил нас к вершине горы Зеламатт. Под ногами медленно проплывали могучие еловые леса, покрывающие холмы. Этот подъем  напоминал мне канатную дорогу  Рейн – Фореста в Коста-Рике – тут тоже казалось, что мы можем потрогать кончиком «зубастых» лыжных ботинок колючие верхушки длинных елей. Только трогать колючие заснеженные ели почему-то не хотелось. В отличие от изумрудно-яркой зелени Рейн-Фореста, выделяющиеся на белом фоне снега тёмные мрачные ели с их тяжелой заснеженной зеленью, торчащей из каменистых уступов гор, почему-то вызывали не радость, а депрессию. К тому же, судя по все возрастающей сырости в воздухе, начиналась оттепель, и моя голова буквально раскалывалась от «горной болезни», так что мне было не до чего. «Пропади они пропадом эти горы», - думала я про себя. В этот момент мне как никогда не доставало своего сырого, но такого родного  Питерского «болотца».
  Погруженная в собственные невеселые мысли о Грэге, я даже не заметила, как мы достигли небольшой отлогой площадки. И, вдруг, произошло невероятное и страшное: Руби внезапно расстегнула ремни и с громким криком радости сиганула прямо вниз. Я только увидела, как  ярко-красный лыжный костюм Руби, словно паяц подпрыгивая среди холмов, стал стремительно удаляться меж холмов.
 -Держись, Руби, я иду за тобой! – Не раздумывая ни мгновения, я спрыгнула вслед за дочерью и покатилась вниз. Только спустя несколько секунд я поняла, какую глупую ошибку я совершила. Если Руби, вертя задом в ту и другую сторону, с проворством кошки лавировала между не больших холмиков и пней, то я со своей больной не сгибавшейся ногой была совершенно беспомощна. С ускорением 9, 8 метров в секунду, помноженной на мой вес, доска понесла меня прямо вниз. Я попыталась сгруппироваться в комок, чтобы при падении меня не разнесло вдребезги, но летящая с всё набиравшейся скоростью доска была неуправляема. На первом же повороте я не удержалась и, не вписавшись, съехала с лыжного маршрута. Доска понесла меня куда-то в совершенно другую сторону по совершенно сырому непроторенному снегу. О, боже! Что это?! Впереди меня виднеются какие-то холмики похожие на снеговиков! Да, это же не холмики – это пни, заснеженные пни спиленных елей!


«О, боже, спаси мою душу! Я не хочу умирать!»

  В тот самый момент, когда я уже мысленно попрощалась с жизнью и закрыла глаза, чтобы не видеть страшной развязки, я почувствовала сильнейший удар о доску, меня тряхнуло и подняло, -  я поняла, что лечу. Что происходило потом – я помню плохо. В тот страшный момент свободного падения я поняла одно – что я уже ничего не смогу сделать, и потому открыла глаза. Страх куда-то исчез, и мне почему-то, вдруг, стало даже любопытно, куда же я всё-таки приземлюсь. Чёрные ели почему-то перевернулись вверх ногами и стали расти прямо из неба….Ели, горы, снег, камни, смешавшись, закружились в каком-то адском водовороте…. Словно заправский ныряльщик, совершив несколько невероятных кульбитов в воздухе, я упала во что-то мягкое.
  Я сразу поняла, что это был сугроб, потому что мне заложило голову и уши, лишило возможности двигаться и дышать. На меня словно бы навалился огромный медведь и сдавил меня всей своей  непомерной тяжестью. Не знаю, должно быть, на какое-то время я все-таки потеряла сознание – больше от шока падения, чем от боли удара.
  Я поняла, что прихожу в себя, когда увидела перед собой свет. Он становился все ярче и ярче. Кто-то раскапывал меня из-под снега. Но вот я услышала чье-то сопение над своим ухом и тонкое поскуливание – я поняла, что это собака. Она отрывала меня из снежного сугроба, куда я со всего маху влетела головой.
  Я ожидала увидеть перед собой огромного мохнатого сенбернара с бочонком виски на шее. (Глоток виски мне сейчас бы не помешал). Ведь я где-то слышала, что именно эта порода собак специализируются на том, чтобы откапывать людей из-под снега в Альпах, но вместо этого в открывшееся отверстие снега просунулась любопытная мордашка….розового пуделя. (Без виски). Признаться, в первую секунду я ошалела…Наверное, я умерла, и по ошибки случайно попала в собачий рай, но зычный голос Руби заставил прийти меня в реальность.
-Мама! М-а-а-а-а-ма-а-а-а! Где т-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы?!
  За пуделем подоспели и другие лыжники, катавшиеся в тот день на трассе. Теперь меня откапывали дружными усилиями. Я слышала вокруг себя множество голосов людей, говоривших на разных языках. Они взволнованно обсуждали что-то. Наверное, говорили обо мне и о моем падении в сугроб. Конечно же, обо мне, раз ЭТО МЕНЯ выкапывали.
  Я попыталась закричать, чтобы меня случайно не задели острыми спасательными лопатками, но мой крик сорвался в отвратительный сдавленный хрип, который напугал даже меня саму. Не помню, что было потом – кажется, кто-то тянул меня за руки. (Но не собака). Что-то ярко красное выделилось перед глазами. Конечно же, это Руби, вернее, её лыжный костюм. Нет, скорее не костюм, потому что костюм сам по себе не мог тянуть меня за руки без Руби.
-Мам, с тобой все в порядке? – задала Руби традиционный для американцев вопрос.
-Кажется, да, – я схватилась руками за голову, будто всё ещё проверяя, на месте ли моя голова. Отдавая противным солоноватым запахом в мозг, из носа текла кровь, которую я всё время старалась стереть дорогими замшевыми перчатками. А передо мной в нервном собачьем нетерпении всё так же скакал розовый пудель.
-Скажи, Руби, - задала я дочери вопрос, - ты видишь то же что и я?
-Что, мам?
-Розового пуделя.
-Да, это действительно розовый пудель, а что?
-Ура, значит, я не сошла с ума!
-Ладно болтать, ма, давай лучше попробуем встать! –изо всех сил Руби стала поднимать меня, тут только я почувствовала резкую боль в ноге, и поняла, что больше не могу встать на свою больную ногу.
 Эта была катастрофа! Я не могла идти. Оставалось два варианта – ждать помощи на месте, рискуя замерзнуть заживо в сугробе, или же каким-то образом попытаться аккуратно перенести меня из леса до ближайшего подъемника, что на высоте тысяча пятьсот метров почти отвесного каменистого спуска было делом почти невозможным.
 По счастью, местные туристы-швейцарцы, катавшиеся в тот день на маршруте, оказались «милостивыми самаритянами», и все, как один предложили мне помощь. Кто-то напоил меня горячим чаем, кто-то накинул на меня свою теплую куртку, чтобы я не замерзла, хотя погода в тот день стояла довольно морозная. Хозяева розового пуделя замотали мою голову теплым шерстяным шарфом, потому что при падении моя белоснежная  шапка-ушанка из песца бесследно исчезла в альпийских снегах. В общем, помогал все, кто, как мог.
  Оставалось одно – дотащить меня до подъемника. Тут то  на помощь Руби пришла её знаменитая русская смекалка. Если меня нельзя перенести на руках, почему бы не перетащить на сноуборде, как на санях? Придумано – сделано.
  Руби подкатила ко мне свой сноуборд (мой борд был безвозвратно сломан об пень и теперь, расколовшись на две равные части, валялся неподалёку) и усадила меня на него. Но волочить меня волоком на борде оказалось делом куда более сложным, чем предполагала Руби.  Как ни пыталась я удержаться за борд, он оказывался предательски скользким, и я постоянно соскальзывала с него. К тому же Руби было ужасно тяжело тащить меня сквозь глубокий снег и она, выворачивая свои долговязые ноги в глубоком снегу,  ругала меня на чём свет стоит:
-И надо было тащиться со мной на эту гору, когда ты совсем не умеешь кататься. Если не умеешь кататься, каталась бы на ватрушке с ребятишками в Вильди-Винтер*. Нет, как же, нам надо было тащиться на эту распроклятую гору вдвоем, потому что мамочка очень боится ставить свою доченьку одну, а всё потому что моя мамочка до сих пор считает меня маленькой девочкой, за которой надо присматривать. Ну, вот  я так и думала! Только этого сейчас и не хватало!
-Что случилась, Ру?! – испугалась я, думая, что Руби подвернула ногу.
- Из-за тебя я сломала свой лучший ноготь! – (Я облегченно выдохнула). Вдруг, Руби козырьком приложила перчатку ко лбу и, всматриваясь куда-то вдаль, закричала:  - Ой, смотри, кажется это Людвиг, хозяйский сын! Там, за холмом! Так и есть, Людвиг, он идет сюда! Люд-в-и-и-и-и-г! Дру-у-у-у-г! Сюда-а-а-а! Сюда-а-а-а-а! Нам нужна твоя помощь!– Спустя минуту послышался надвигающийся лай собак, и сквозь пелену снега, я увидела Людвига пробирающегося на санях, запряженных двумя мохнатыми аппенцеллерами.
-Но как он узнал?! – удивилась я.
-Плевать мне как, главное, что помощь идёт! Люд-в-и-и-и-г! Люд-в-и-и-и-и-г, сюда-а-а-а! – Заснеженное лицо Руби было счастливо, словно она увидела своего ангела –хранителя, ниспосланного ей с небес. В этот момент принц Людвиг со своей удивительной собачьей повозкой для Швейцарских сыров был для нас больше, чем ангел- хранитель. Поистине,  в эту минуту он был нашем спасителем, ниспосланным с небес.
  Приподняв меня своими сильными руками, словно мешок с мукой, хозяйский сын взвалил меня на плоские сани для перевозки продуктов по горам, более похожими на огромные детские салазки, ездовые псы натянули поводья и сани покатились сквозь глубокие сугробы. Нельзя сказать, чтобы сквозь глубокие сугробы сани двигались легко, но Людвиг с неимоверным проворством управлял собаками и санями, лишь двигая одним - единственным ножным тормозом, что располагался на пятке его спортивного ботинка. Это нехитрое тормозное приспособление, похожее на шип, удерживало нас от необузданного  съезжания с горы.
  Не прошло и получаса, как мы прибыли в «Горный приют». Здесь было тепло. Заботливая швейцарка, уже прослышавшая о моем падении, уже успела растопить камин. (По-видимому, Людвиг, ездивший в тот день за дровами, видел, как я летела сквозь сугробы и успел сообщить матери по мобильному о моем фиаско с фристайлом).
-Мы связались по телефону, доктор уже едет! Господи, скорее, скорее, вносите её! Людвиг, приготовь постель!  Что с вами?! О, господи, неужели, и вправду,  перелом?!
-Пустяки, всего лишь вывих - попыталась успокоить я хозяйку, хотя самой мне хотелось выть от боли.
-Людвиг, чего же ты стоишь, готовь постель! Нам надо раздеть даму. Нет, ни в коем случае не снимайте! - приказала мне хозяйка, когда я самостоятельно попыталась стянуть брючину спортивного костюма, - нельзя беспокоить больную ногу, видимо, придётся разрезать штанину. Людвиг, неси сюда овечьи ножницы!
   От боли я уже толком не понимала, что они говорят на своем странном немецком языке, смешанном с английскими словами, но вся эта суета вокруг меня начинала мне не нравиться, а когда фрау Функель стала аккуратно разрезать мне брючину своими огромными стригальными ножницами, которыми на ферме стригли овец, мне сделалось и вовсе не по себе. Меня затошнило и зазнобило от ужаса того, что мне предстояло увидеть…
-Нет, нет, фрау Функель, прошу вас, не надо! Это простой вывих…Всего лишь вывих, - уверяла я больше себя, чем фрау Функель.
   Когда меня ещё везли на санях, боль была не такой сильной. Очевидно, анестетическое действие мороза возымело свое действие, но когда меня внесли в жарко натопленное помещение шале, я с ужасом почувствовала, что ушибленное колено начало безжалостно распухать, и к тому же страшная боль говорила о том, что повреждения от падения  гораздо более серьезные, чем я могла предположить на месте. «Господи, только бы не перелом. Только бы не перелом», - молила я про себя, хотя невыносимая боль в бедре не оставляла сомнений, что случилось то, чего я больше всего боялась – я сломала ногу, хуже того то самое бедро, которое когда-то Флоридским врачам «Мемориального госпиталя» едва удалось собрать  по кускам, чтобы сделать хоть какое-то подобие ноги из растерзанной груды плоти.  Возможно, судьба больше не простит мне вторичного перелома, и я больше никогда не буду ходить. «За что, за что мне всё это сейчас, когда, казалось, все начинало складываться так хорошо!»
  Заботливая хозяйка осторожно срезала окровавленную брючину и обнажила поврежденное колено. Я услышала, как вскрикнула Руби, она закрыла лицо руками. Мне тоже хотелось взглянуть на рану, но мне было страшно. Так бывало в детстве: собьешь, бывало больно коленку, и боишься, взглянуть на сбитое место, трепеща от мнимого страха, что увидишь сквозь сочащуюся кровь собственную торчащую кость. Больше всего я боялась увидеть торчащий осколок окровавленной кости. Бледнея, почти теряя сознание, я взглянула… Вместо кости из колена торчал конец металлической спицы. Очевидно, при падении удар выгнал спицу из кости бедра. В остальном, видимых повреждений не было, если не считать распухающего прямо на глазах лилового колена. Я заставила взять себя в руки, чтобы заранее не пугать Руби, и попыталась уверить себя, что ничего страшного не произошло – просто вылетела спица, которую можно легко поставить на место, - только и всего.
   Больше всего я боялась впасть в шок и потерять сознание, и, чтобы хоть как-то пересилить боль, я пыталась разговаривать с Руби, хотя от все более поступавшего озноба меня буквально трясло, так что стучащие зубы делали мою бессвязную речь смешной, в то же время нелепой и страшной в своей нелепости, так, что она более походила на бред алкоголика, корчившегося в приступах белой горячки. Сейчас, я не помню, о чем тогда говорила Руби, кажется я сетовала о моей любимой песцовой шапке, которая, вдруг, ожила, убежала гулять по альпийским просторам. Одним словом, от шока я начала заговариваться…
   В этой глуши врач пришел на удивление быстро. Он осмотрел мою ногу и только покачал головой. Нужно ехать в больницу, а до ближайшей местной больницы в Сент-Морице пару сотен километров. К тому же из-за снегопада горный перевал давно закрыт, и поезда уже не ходят, потому что тоннель засыпало лавиной. Я оказалась в полной ловушке! Забытое богом местечко под названием Тоггенбург, швейцарская глухомань,  где сами швейцарцы любят так здорово проводить свои Рождественские каникулы, могло стать для меня последним приютом, а мои кости упокоится на местном горном кладбище близ Старого Иоганна*.
  Чтобы спасти мою травмированную ногу у врача оставался один выход – делать операцию прямо здесь. Спускать меня в Унтервассе не было никакого смысла – вряд ли доктор мог предпринять большее в своем оборудованном кабинете, чем в затерянном в горах шале. К тому же, спуск лежачего на подъемнике, сопровождался бы большими трудностями,  и, хуже всего, было бы потерянно драгоценное время, угрожавшее мне теперь потерей ноги, так что в моих же интересах было немедленно остановить воспаление в колене, которое могло распространиться на всю ногу.
  По счастью, у предусмотрительного швейцарского доктора, нашелся с собой переносной электронный рентгенограф, так что вправлять спицу вслепую не пришлось. Но прежде чем приступить к операции, из разбухнувшего колена нужно было выпустить накопившийся воспалительный асцит.
  Я лежала на левом плече, вытянув шею, словно раненная в крыло птица. Но я не могла так долго лежать. От сдавливания грудной пластины начинала безжалостно ныть грудь. От боли и обиды за саму себя мне хотелось реветь, но только едкие противные слёзы капали в подушку. «Неужели, я подохну здесь», - превознемогая невыносимую боль, с отчаянием думала я. – «Неужели, все так быстро и глупо закончится, когда мне через столькое уже пришлось пройти на пути к своему счастью. И вот, теперь, когда я снова обрела свою дочь Руби, моя жизнь должна так глупо и нелепо завершиться в каком-то богом забытом Тоггенбурге».
-Пока попробуем проколоть воспаление, а дальше посмотрим, что будет, - на очень смешном английском произнёс доктор. – Странно, не смотря на дикую боль, разрывающую мою «оттаявшую» ногу, мне было в тот момент совсем не страшно. Все происходившее сейчас со мной я воспринимала как данность. Мне было все равно, что собирается делать со мной этот совершенно незнакомый мне человек в белом халате, пусть даже он собирался бы отрубить поврежденную ногу, словно сбитой машиной собачонке, - главное, чтобы он поскорей избавил меня от этой невыносимой боли в ноге. « Хм, какой же странный у него акцент», - вдруг почему-то подумала я, пытаясь хоть чем-то занять свои мысли, с ужасом наблюдая, как доктор одевает хирургические перчатки на свои толстые волосатые руки. – «Точь-в-точь, как когда-то разговаривала я в свои десять лет, с русской неуклюжестью произнося свои первые английские словечки, за произношение которых мне потом крепко влетало от моей английской дамы. Можно подумать, что он русский. Да откуда же тут взяться русским? Вот и его смуглая, толстая  рожа у него более похожа на итальянца. Так и есть, итальянец! Толстомордый, самодовольный мафиози, привыкший к безнаказанности. Ах, почему я так плохо думаю…Конечно, я где-то слышала, что итальянский акцент английского очень схож с русским. Как и мы, итальянцы тоже смешно размягчают английские слова, так же делают и китайцы – маленькие болванчики, за что их очень презирают в США…А ещё, я слышала, что за деньги эти продажные  «макаронники» способны на всё. Говорят, что в какой-то там их римской больнице, людей нарочно калечили только затем, чтобы потом снять с несчастного пациента побольше денег за лечение! Римляне! Варвары! Ах, господи, о чем же это я? Думаю о всякой ерунде, когда этот итальянский господин, быть может, в эту минуту уже собирается реально отрезать мне ногу. Должно быть, он догадался, что я теперь миллионерша».
-Скажите, доктор, что вы собираетесь делать? – бледнея от ужаса, задала я толстому доктору глупейший вопрос.
-Сначала попытаюсь вскрыть отёк, а потом попытаюсь поставить спицу на прежнее место. Увы, я отвез бы вас в больницу Сент-Морица, но из-за снега все перевалы закрыты.
-Сент- Мориц – уморец, - автоматически пробурчала я себе под нос по-русски.
-Что вы сказали?! – переспросил доктор.
-Сент- Мориц – уморец, говорю, - повторила я. И, тут же вздрогнула от удивления: «итальянский» господин-то тоже говорил по-русски! Значит, моя первоначальная интуиция не обманула меня Стало быть, вы тоже русский?! – обрадовалась я неожиданной встречи с земляком.
-Русский, - как-то растерянно буркнул доктор, словно стыдился своей национальности.
-Как странно, а я то, было, сначала приняла вас за итальянца.
-Меня вообще здесь принимают за кого угодно, только не за русского. Но моя фамилия простая, что ни на есть русская, – Антонов…
-Мишина, - простонав, представилась я. – Приятно, познакомится, док.
-Приятно встретить в этой швейцарской глуши свою соотечественницу, - явно обрадовался доктор.
-А я бы предпочла встретить своего соотечественника в каких-нибудь других, более веселых, обстоятельствах.
-Так зачем вы полезли на гору, да ещё с больной ногой?
-А зачем здесь, вообще, лезут на горы – конечно же, кататься! – раздраженно пояснила я доктору прописную истину. (Боль в ноге делала меня вспыльчивой).
-Тогда с вами всё понятно, - недовольно буркнул доктор.
-Доктор, скажите честно, что вы собираетесь делать?! Вы собираетесь отрезать мне ногу?!
-Ну, и фантазия же у вас, мадам!
-Так что там, не скрывайте от меня ничего! Пусть самое страшное, но правда!
-Пожалуй, с сей радикальной  мерой мы несколько повременим. Ногу мы вам всегда успеем отпилить…. - с присущим медикам циничным юмором, пошутил доктор Антонов. – А пока нам надо выкачать жидкость из колена и посмотреть, как лучше вернуть нашу беглянку-спицу на место. Кстати, насколько я понял, эта девушка ваша дочь?!
-Да, это моя дочь.
-Тогда, юная леди, вместо того, чтобы любоваться на свой сломанный ноготь, лучше бы поставили воду на огонь. Мне понадобится горячая вода. – Но Руби, как ни в чем не бывало, продолжала поправлять маникюрный пилочкой свой сломанный ноготь.
-Девушка, кажется, я к вам обращаюсь!
-Не кричите на неё! Она всё равно не понимает ни единого слова по-русски!
-Как это?
- О, это слишком длинная и печальная история, чтобы рассказывать её сейчас, да ещё при таких обстоятельствах. Одним словом, в отличие от меня, моя дочь выросла в Америке…. Руби, детка, поставь, пожалуйста, воду. – По-видимому, всё ещё сокрушаясь над сломанным ногтем, Руби с явной неохотой выполнила мое поручение.
-А теперь лежите неподвижно, я буду оперировать вам колено.
-А, можно, можно Руби побудет со мной? - испуганно залепетала я, видя, как врач одевает маску.
-Можно… Прям детский сад, - проворчал он про себя. –Лучше бы так боялись лезть в горы. Ох, уж мне эти туристы - экстремалы, и умеют же они находить приключений на свои задницы.
-Руби, пожалуйста, останься, - взмолила я дочь, хотя я видела, что Руби побаивалась смотреть на то, что доктор будет делать со мной. Я и сама страшно боялась, потому что за всю свою искалеченную жизнь, так и «не привыкла» к операциям. Руби осталась, хотя я чувствовала, как её холодная и потная рука трясется от страха. Но мне было уже не страшно. Я твердо решила, что перенесу всю боль, какой бы она ни была.
  Так уже было со мной, когда я рожала Руби на яхте. Это сначала было страшно, а когда моя непрофессиональная  акушерка почти насильно развела мне ноги, я поняла, что мне не куда уже деваться, и всё равно придется либо рожать, либо умереть тут же, на постели. Как и тогда возможность умереть казалась мне эфемерной. Странно, но даже до сих пор, когда мне пришлось пережить множество моментов, когда моя жизнь буквально висело на волоске, я  никак не могла представить себя мертвой, я никак не могла представить, что когда-нибудь умру, что просто в одно мгновение  перестану существовать, и меня не будет. После столь невыносимо долгой и мучительной жизни, полной страданий, я так примирилась с ней, что смерть казалась мне почти невозможной. Значит, и на этот раз я не умру. Оставалось одно – снова перетерпеть ту же боль, чтобы снова продолжать жить.
  Но терпеть мне не пришлось. Врач вколол мне обезболивающее, и я погрузилась в спасительный полусон. Единственное, что я ощущала сквозь сон – это холодную шершавую руку Руби. «Совсем, как у Грэга. Как у Грэга…» С этой мыслью я провалилась в черное небытие.
  Свет возвращался постепенно. Когда я пришла в себя, и могла видеть, то увидела, что врач закончил. Он уже собирал инструменты в свой страшный железный ящик. Я попробовала пошевелить больной ногой, но она была словно каменной:
-Лежите, тихо, не шевелитесь. Лучшее для вас теперь будет лежать. – (Заботливая хозяйка уже накрывала меня теплыми шерстяными пледами). – Как только это будет возможно, я попрошу персонал перенести вас вниз, в мою клинику в Унтервассе, а потом, мы переправим вас в больницу Сент-Морица.
-Не беспокойтесь, я думаю, моей ноге будет куда полезней дышать чистым горным альпийским воздухом, чем прозябать  в душных от хлорки палатах больницы.
-Я ценю ваш юмор, но, думаю, вы так до конца и не представляйте серьезность вашего положения, мадам.
-Что? Операция прошла неудачно? Мне отрубят ногу? – почти захохотала я в истерике.
-Я говорю сейчас не о ноге. Ваша грудь…Надеюсь, вы понимаете, что с вашим диагнозом…оставаться здесь, в этой глуши, где никто не сможет оказать вам квалифицированную помощь в случае коллапса сосудов…
-Нет, пожалуйста, не продолжайте дальше! Я всё знаю! Поэтому я здесь! Теперь мне всё равно где, умереть, тут или там.
-Зачем вы так?
-Поймите меня правильно, доктор, болезнь сделала меня фаталисткой. Если ЭТОМУ суждено случиться здесь, то пусть так и будет – я не буду сопротивляться судьбе. Пусть меня похоронят где-нибудь на местном горном кладбище, близ монастыря Святого Иоганна.
-О, вы ещё не знаете, как хоронят на кладбище близ Святого Иоганна, а то бы вам точно расхотелось туда попадать.
- А как там хоронят? Как-то по особенному? Вверх ногами?
-Ха-ха-ха! Вверх ногами! Если бы вверх ногами – то это было бы полбеды! Но эти дикие альпийские горцы придумали более изощренный метод обхождения с собственными покойниками….
-Какой? – шепотом спросила я. ( Моё сердце начинало наполняться суеверным ужасом).
-Они вытаскивают их из могил.
-Как это? Зачем?!
-Они делают это из-за экономии земли. А знаете ли вы, что Швейцария одна из самых маленьких стран Европы? Здесь даже собственных людей хоронить негде, а вы хотите, чтобы тут хоронили ещё и вас, иностранку!
-В крайнем случае, если не согласятся, то я хорошо заплачу…, вернее, - осеклась я, - моя дочь, она заплатит. К чему все эти разговоры, док?
-К тому, что каждый клочок земли здесь на счету, даже на кладбище! Так вот, когда человека хоронят, то кладут его не на новое место, как у нас, в России, а в старую могилу.
-Значит, без разбора валят все кости  одну оградку! – засмеялась я.
-Если бы, но эти варвары пошли куда дальше. Чтобы освободить место для нового покойника, они вытаскивают кости предыдущего и сваливают их в специальные костницы, которые находятся в подвалах монастыря Святого Иоганна.
-О, боже!
-И это ещё не все: перед тем, как положить череп в костницу, монахи пишут на лбу…
-…букву  «F»? – почему-то вырвалось из меня.
-Отчего букву «F»? – спросил не понявший меня доктор.
-Так пишут на лбу обреченного к смерти…
-Нет, они пишут на черепе имя покойного, а затем раскрашивают череп, - я почувствовала, как от рассказа доктора, ком тошноты начинал подпирать мне к горлу, - женщинам рисуют на лбу венок из цветов розового шиповника, а мужчинам венок из лавров или плюща (я уже точно не помню). Что с вами? Вы бледны? Вам плохо?
-Нет, нет, со мной все в порядке, доктор, просто ваш рассказ напугал меня. Пожалуй, я уже передумала умирать здесь.
-Ха-ха-ха! Что и говорить, как ни плоха матушка-Россия для жизни, а умирать всё-таки лучше в ней. Чего-чего, а местечко для могилы, там найдется для всех, - довольно засмеялся доктор. И никому в голову не придет расписывать твою черепушку, как Хохломскую игрушку.
-Это верно, чего-чего, а в этом отношении в России умирать куда спокойнее – свободное местечко найдется для всех, - улыбаясь, подтвердила я.
-Так что собираетесь, мы спускаемся в Унтервассе.
-Нет, доктор, я всё равно никуда не поеду. Останьтесь лучше со мной, я хорошо заплачу вам. Я думаю ни фрау Функель, ни принц Людвиг не будут возражать против вашего присутствия.

   Спустя несколько дней опухоль с колена прошла, но кость заживала плохо – сказывался возраст и перенесенная химиотерапия. Но то, что я ещё могла шевелить пальцами ноги, говорило о том, что я всего через несколько месяцев я снова смогу ходить.
  В отличие от моего разбитого колена, которое худо-бедно, но шло на поправку, погода в конец испортилась. Снег валил и валил, как одержимый, превращая все вокруг в белоснежную непроглядную пелену.
-Ну вот, и все, я должен уезжать. Скоро Рождество, и я  просто обязан провести его с семьей. К тому же, меня ждут другие больные.
-Не уезжайте, доктор, я доплачу вам.
-Увы, это не возможно. Из-за угрозы лавины подъемник скоро закроют, и вам придется поехать со мной в Унтервассе.
-Я никуда не поеду. У меня здесь дочь, я не оставлю Руби тут одну.
-Ничего, ваша дочка поедет с вами.
-Это невозможно, все гостиницы в Унтервассе заняты. Нет, док, не уговаривайте меня, я останусь здесь. Это мое решение, и я не стану его менять.
-Но, оставаясь здесь, вы рискуете своим здоровьем.
-В таком случае мне уже почти нечем рисковать, - рассмеялась я.
-Но вы не понимаете, вам нужен курс антибиотиков, иначе колено может воспалиться.
-Не волнуйтесь, док, я столько провалялась по больницам, что в вену то я всегда смогу себе попасть. В этом деле я прям как заправская наркоманка.
-Я говорю не о венах, а о совсем другом месте.
-Тем более, - обрадовалась я, - в это то «место» я точно не промахнусь. Поймите, док, мне, как и вам хочется провести Рождество с моей дочкой, а не валяться в больничной палате, когда все здесь будут веселиться. Недаром же у нас говорят, что Рождество – семейный праздник. Дочь - это всё, что у меня есть в этой жизни. Я люблю её и хочу остаться с ней, а сколько мне там отпущено времени – пускай решает сама судьба.
-Ладно, пусть будет по вашему, но учтите, что в случае чего… Одним словом, это горы, и медицинская помощь сюда не дойдёт.
-Хорошо, док, я всё поняла, - улыбнулась я и пожала доктору руку. – С наступающим вас!
-Да, и ещё один совет, мадам: если вы ещё хотите остаться с ногой, то больше никакого фристайла.
- Я учту это, док, - стараясь придать своему голосу серьезность, ответила я, при этом взяв руку под козырек, а другую, скрестив пальцы, пряча от доктора за спиной.
  Доктор ничего не ответил, он только укоризненно покачал головой, дескать, «уже старая, а ведешь себя, как ребёнок», затем оставил мне предписание насчет курса антибиотиков, которые я должна принимать и вскоре уехал.
  В тот же вечер вернулся хозяин дома, муж, он же двоюродный брат фрау Функель. Как и положено для всякого благопорядочного швейцарского семейства, вся семья собиралась к Рождеству. Поездка хозяина «Горного приюта» на новогоднюю распродажу прошла неудачно. Из-за надвигающейся снежной бури он так и не смог добраться до Цюриха, чтобы закупить новый инвентарь для своего проката, и потому застрял на полпути в Сент-Морице. Единственное, что ему удалось таки сделать – это заплатить налоги. Несмотря на то, что из-за аномально снежных и холодных зим, господствующих за последние годы в Европе, из-за постоянной угрозы лавин, весь зимний туризм в Швейцарии оказался под угрозой срыва, никто не отменял налоги на драгоценную Швейцарскую землю, и, чтобы сохранить свой незатейливый бизнес по прокату горнолыжного инвентаря, хозяин «Горного приюта» должен был ежегодно, в конце года, вносить определенную плату за владение крошечным клочком крошечной горной страны под названием Швейцария.
 Вернувшись домой не в духе и увидев незнакомую бледную женщину, возлежащую на его собственном диване в гостиной, хозяин «Горного приюта» изрядно удивился и рассердился.
-Анжела, кто это?! – громко спросил он жену.
-Тише ты, Фридрих, это наши новые постояльцы из России. Дама сломала ногу на лыжне и вот теперь вынуждена остаться у нас. С ней еще её дочь, прелестное создание, я…
-Опять Людвиг пустил  этих проходимцев! – не дослушав жену, рассерженно закричал хозяин дома. - Я же ясно сказал – больше никаких славян в моем доме! В прошлый раз эти югославы едва не устроили тут погром, а теперь ты пустил этих русских большевичек.
-Эти женщины совсем другие. Уверяю тебя, они не коммунистки.
-Мне всё равно, кто они там, только пускай поскорей убираются из моего дома, - недобро проворчал в мою сторону хозяин.
-Да послушай ты, Фридрих, я бы и сама вышвырнула их не задумавшись, но в, отличие от тех, других, что были в нашем доме, эти две женщины платят по-королевски. У них действительно есть деньги! Понимаешь, Фридрих, деньги! А они нам очень нужны сейчас!
-Хорошо, пусть остаются, только не путаются под ногами, – недовольно буркнул суровый хозяин, всё ещё косясь на меня.




Часть одиннадцатая

Лавина


   В этот момент, когда вернувшийся суровый хозяин шале «Горный приют» спорил со своей женой по поводу присутствия двух русских «большевичек», в его доме, на скотном дворе, где мычали две хозяйские коровы, «принц» Людвиг учил Руби, как надо правильно доить коров. Руби до этого никогда не приходилось доить корову, и ей было любопытно попробовать себя в этом необычном для неё занятии.
-Нежнее…с ними надо обходится нежно… - Руби отчаянно дергала наманикюренными пальцами за соски. Швейцарская Бурёнка повернула рогатую голову и, угрожая пролить подойник, топнула ногой.
-Нет, Руби, нет, не так, - засмеялся Людвиг. –Она не признает тебя.
-Как может какая-то глупая скотина признавать или не признавать меня, - надув от обиды губки, возмутилась Руби.
-Не обижайся на корову, она чувствует твой запах. На вот, одень мою кепку, может быть, это обманет её.
  Руби  с трудом натянув засаленную фермерскую кепку на свои чистые волосы, вновь начинает неумело  дергать за соски. Но молока нет, как нет. Вместо этого Швейцарская Буренка, устав терпеть болезненное царапанье острых  гламурных ногтей «доярки» о свое нежное вымя, предупредительно выставила рога в сторону Руби.
-Ой- ой –ой, похоже, она собирается бодаться! - испугалась Руби.
-Не бойся её, Рёлла - самая смиренная корова в Швейцарии. Просто ты не правильно доешь её.
-А как её надо доить?! – уже начала терять терпение Руби.
-Давай, я тебе покажу, принцесса. Вот так…нежно…нежно давим на соски…сгибая пальчик за пальчиком, пальчик за пальчиком, - объясняя Руби, как надо доить корову, Людвиг ненароком приблизился к девушке и обнял её за плечи. Руби чувствовала его влажное, теплое дыхание у себя на щеке, его теплые заботливые руки, которые так старательно учили её доить.
  Это возбуждало её. С тех пор, как трагически погиб Маолин, у неё не было физической близости ни с одним мужчиной. И теперь каждое прикосновение особи противоположного пола вызывало у ней необъяснимый экстаз – неважно, был ли это старик или совсем ещё молоденький юноша. Едва она чувствовала мужское прикосновение, как её сердце начинало биться сильнее, а неуправляемый пульс тут же подскакивал вверх.
  А тут эти розовые коровьи соски, влажные от молока и упругие, выделяющие белую жидкость густого теплого молока, так похожего на сперму. Коровьи соски  возбудили её, как возбуждал её напряженный, покрытый потом член Маолина. При воспоминании об их любовных ночах, ей хотелось выть, как раненому зверю, ей хотелось наброситься на этого глупого мальчишку и изнасиловать его прямо в сложенных рядом вязанках душистого сена.
  Его теплые, мозолистые от работы ладони, нежно обхватили её сжимающие упругие коровьи соски руки. Не осознавая более себя, Руби повернулась, и, поймав губы Людвига стала яростно целовать его. От столь неожиданного поворота, Людвиг дернулся, словно его ударило током, и, опрокинув подойник с молоком, побежал прочь, сопровождаемый неистовым смехом красавицы и недовольным ревом не раздоенной коровы.
  Но и на этом злоключение несчастного дурачка Людвига не закончились. Едва он, красный как помидор, вбежал в дом, как его тут же встретил вернувшийся отец.
-А, Людвиг, это ты?!  Папочка рад видеть тебя, малыш! Скорее, - привычным жестом господин Функель подставил руки для объятий.
 Но вместо того, чтобы броситься на шею любимого папочки, которого Людвиг не видел почти месяц, он, ничего не ответив, побежал в свою комнату, и, уткнувшись в подушки, зарыдал от обиды.
  Это было не по правилам – в его сказках принцессы не набрасывались на принцев и не целовали их взасос. Все случившееся казалось ему слишком внезапно и грубо. Людвиг не ожидал подобного от Руби, которую считал живым воплощением принцессы своей мечты – прекрасной и невинной девушки, добродетельной и идеальной во всех отношениях девственницы, заточенной в неприступном каменном замке. Увы, его принцесса оказалась слишком порочной и минуту тому назад, не задумываясь, готова была сама предложить себя принцу. Слабоумный бедняга не мог разобраться в нахлынувших на него противоречивых чувствах выдумки и реальности – слишком уж они не состыковывалось ангельское лицо Руби с её порочным поведением, которое она так бесстыже продемонстрировала ему.
-Что это с нашим принцем? – удивился отец. – Сегодня он какой-то более странный, чем всегда.
-Взрослеет, - грустно вздохнула мать, –теперь его и вовсе не поймёшь.

  Спустя некоторое время в комнату вошла Руби. Увидев красавицу, которая поселилась в его доме, хозяин «Горного приюта», и вовсе смягчился, начисто забыв, что только минуту назад так яростно ругал свою жену, за то, что она пустила в их дом двух русских «большевичек».
-Эй, Людвиг, чего же ты не представляешь наших гостьей?! Приятно, познакомится, я, Фридрих Функель, хозяин «Горного приюта», - с этими словами, в конец растаявший от красоты Руби господин Функель, взял её ещё пахнущую коровьим навозом ручку «барышни» и нежно поцеловал её.
-Руби, - сделав учтивый  немецкий книксен, коротко представилась она, не зная как реагировать на столь обильные комплименты совершенно незнакомого, к тому же немолодого мужчины.
   Мне, вдруг, неприятно, показалось, что очарованный красотой Руби господин Функель, стал заигрывать с моей дочерью. «Только этого не хватало! Ещё один кобель на мою дочку!» -  с негодованием подумала я про себя.
  Не знаю, сыграла ли тут роль банальная женская ревность к красоте Руби. Но только я что-то не заметила, чтобы господин Функель бросался целовать МОИ руки.
-Господин Функель, я, наверное, мешаюсь вам здесь. Сейчас мы уйдем в свою комнату. Руби, костыли!
-Нет, что вы, мадам, - не сводя глаз с Руби, залебезил господин Функель, - вы можете греться у нашего камина столько, сколько пожелаете. Людвиг, отчего же ты не подоил коров! Скорее принеси парного молока  и наколи дров для камина – мы  с нашими очаровательными дамами будем пить кофе, а то от этого проклятого холода здесь можно замерзнуть заживо. – (Где-то из-под пола, где располагался хлев для животных, раздавалось недовольное мычание коров).
  Заплаканный Людвиг с опухшими глазами вышел из своего убежища под чердаком. Руби торжествовала циничной насмешкой, которой она провожала раздавленного Людвига. Только на этот раз этот юноша не вызывал в ней никакого сексуального желания. Наоборот, ей самой становилось гадко от мысли того, что несколько минут тому назад она, гордая королева красоты, царица Флориды, опустилась до того, что посмела хотеть этого обделенного природой и людьми дурачка, как мужчину. Теперь Людвиг вызывал у ней почти физическое отвращение, какое только могут вызывать жалкое юродство сумасшедшего. (А именно таковым она по праву считала Людвига).
  Весь последующий день мы провели в кругу семейства Функелей, в их маленьком шале «Горный приют» - крохотном светящемся островке жизни, заточенным  посреди глубоких альпийских снегов  и мрачных каменистых уступов могучих альпийских гор. Мы пили горячий, ароматный кофе госпожи Функель и, растягивая вкуснейший фондю в длинные липучие, непослушные макаронины, говорили о жизни.
  Общаясь с хозяйкой на примитивном ломанном английском, на котором могут говорить между собой только двое неанглоязычных людей, я узнала много нового о швейцарцах и о их самобытной жизни. Больше всего меня приятно поразил тот факт, что, оказывается, что в наиболее отдаленных уголках Швейцарии, швейцарцы до сих пор сохранили обычай праздновать Рождество седьмого января, несмотря на то, что являются официально признанными лютеранами. Когда-то давным давно этот маленький, но гордый народец, свято чтящий свои традиции, восстав против власти всесильного папы Григория Х;;;, наотрез отказавшись принимать новшества Григорианского календаря. И с тех пор Самихлаус, швейцарский Дед Мороз, дарит подарки швейцарским детям шестого января, в НАШ Рождественский сочельник. В остальном, швейцарское Рождество ничем не отличается от католического Рождества, скажем, к примеру, в протестанистской Америке. Та же предпраздничная шумиха, те же люминесцирующие дурацкие олени на окнах, те же неизменные пушистые сосно-ели в углу рядом с камином, украшенные буржуазными красными бантами, искусственные венки из омелы белой и красной гвоздики, висящие на дверях, всем своим видом напоминающие похоронные венки, те, что продаются у нас при моргах, и те же глупые полосаты носки с леденцами, висящие у камина.
   Вот и на этот раз ещё опухший от слез принц Людвиг, не отличающий реальность от сказки, грустно сидит у горящего камина, и, смотря в пылающий огонь, все с той же наивной детской надеждой ждет, когда таинственный и всемогущий Самихлаус* все-таки окажет ему честь и залетит в его камин вместе с упряжкой его небесных спутников – оленей, чтобы волшебным образом наполнит его носок подарками. А родители, уже приготовившие ему подарки, ждут, когда же их наивный сын Людвиг заснет. Видимо для того, чтобы прием Дедушки Мороза был по-настоящему горячим, Людвиг, уже вовсю зевая от усталости, всё же не забывает подбрасывать еловое полено в горящий камин и то и дело с опаской поглядывает на Руби, которая многозначительно подмигивает ему в ответ.
   За разговорами шло время. Нам было тепло на душе и уютно с нашими гостеприимными хозяевами.
  Тем временем, капризная альпийская погода портилась час от часу. На горы надвигался циклон. Мороз ослабил свои позиции, но тут же началась снежная буря.
  Пронизывающий ледяной ветер дул с такой силой, что маленький двухэтажный шале, казалось, сотрясался от ветра. Крохотные квадратные окна затянуло белой пеленой падающего снега, так что было практически ничего не видно.
  Поздно вечером, распрощавшись с четой Функель, мы с Руби отправились спать в гостевую комнату. Печь остывала быстро. Холодный каменный дом, сложенный из булыжников, буквально остывал вместе с печью.
  Ночь была бессонной. Из-за пронизывающего холода каменного дома и дурной погоды моя ампутированная грудь разнылась невыносимо. Эта тягуче-ноющая боль отдавала в больное колено, отчего, казалось, что всё тело буквально заживо разваливается на части. Вспомнив о лекарствах, я пошарила рукой в карманах халата в поисках спасительного  валиума, который являлся одновременно моим обезболивающем и снотворным. Ничего, только пустая коробка. Тут я вспомнила, что последняя таблетка закончилась как раз тогда, когда я находилась ещё в гостиной.  «Проклятие, теперь от боли я не усну всю ночь», - с отчаянием думала я. Мне ничего не оставалось, как только лежать на спине, и, претерпевая невыносимую боль, тупо смотреть в темный каменный потолок.
   Продрогшая от холода, Руби вертелась словно юла, пиная меня острыми коленками в живот. Где-то за стенкой тяжело вздыхала корова. Сладковатый «аромат» коровьих лепешек, казалось, просачивался даже сквозь камни. Жалобно поскуливала собака. Беспокойное поскуливание собаки то и дело переходило в жалобный вой, отчего кровь моя стыла прямо в жилах, и становилось совсем не по себе.
   «Неужели, я и вправду подохну здесь», - с отчаянием думала я, превознемогая словно ручей растекавшуюся по всему телу ноющую боль. –«Неужели, спустя сто лет какой-нибудь местный монах выроет мою круглую славянскую черепушку и с удивлением станет рассматривать её, вертя в корявых сухих пальцах». От этой поистине Шекспировской  картины веселого могильщика с черепом «Ёрика», которая теперь так живо представлялась в моем мозгу, хотелось не то плакать, не то смеяться.
  Руби знобило. Не смея сомкнуть глаз, она всё время думала о том случае с дурачком Людвигом, и как-то сам собой ей, вдруг, начинал вспоминаться Маолин, её так и не появившийся на свет малыш и любимый отец. Она трагически потеряла всех по-настоящему близких людей, которых искренне любила, которые любили её, вместо этого она приобрела полусумасшедшую больную мать, которая теперь затащила её неизвестно в какую богом забытую Швейцарскую дыру, где нет ни воды, ни отопления, ни газа,  дыру, из которой из-за сломанной ноги матери, они неизвестно ещё когда могут выбраться, да  и выберутся ли, вообще, когда-нибудь.
  Зима, мороз, завывающий ветер –всё это, казалось, никогда не кончится, и этот пронизывающий, сырой холод будет терзать её вечно. Незаметно для себя из глаз Руби одна за другой падали слезинки. Она плакала не то от мучившего её холода, не от воспоминай об отце.

-Что, с тобой, Руби, ты не спишь?
-Холодно, - все ещё ерзая ногами, грустно ответила дочь.
-Залезай ко мне под одеяло – вдвоем мы скорее согреемся. Как учил меня Грэг – если поплотнее прижаться друг к другу, то тогда никакой  мороз не страшен.
-Нет, мама, ты не понимаешь! Эта проклятая зима…она выморозила мне всю душу изнутри!  Я ненавижу холод! Я ненавижу мерзнуть! Я ненавижу этот проклятый снег, который всё сыпет и сыпет!  Мне кажется, что я мерзну здесь уже целую вечность, мерзну каждую секунду! Ощущение такое, что мои ноги постоянно во льду! Иногда мне кажется, что я заключена в каком-то морозильнике, из которого не могу выбраться. Это невыносимо! Мама…мама, ты слышишь меня?!
-Что, поделаешь, Малыш, - это зима, - грустно  вздохнула я.
-А я не хочу этой зимы! Я хочу обратно домой, во Флориду. Там тепло. Там никогда не бывает этой проклятой зимы!
-Ты же знаешь, это невозможно.
-Господи, зачем только мы заперлись с тобой в эту дыру? Зачем ты сломала свою дурацкую ногу? Если бы не твоя нога – мы сейчас были бы в Париже. Мы бы могли ходить по самым фешенебельным магазинам, жить в нормальной гостинице с теплым душем, обедать в самых шикарных ресторанах нормальной европейской пищей. А здесь, в этой Альпийской дыре, мне даже деньги потратить не на что, разве что на твои лекарства, да на это их дурацкое фондю, от которого у меня уже все слиплось внутри. Ну, скажи, почему с тобой все так дерьмово, мама?
-Наверное, потому что я неудачница, - глупо улыбнувшись, заключила я.
-Нет, мама, ты гораздо больше, чем неудачница! Ты из тех редкой породы людей, которые не только страдают сами от своих неудач, но и приносят неудачи другим, заставляя их страдать вместе с собой. Ха-ха, да посмотри же на свое лицо!
-А что с моим лицом, оно грязное? оно распухло? – испугалась я, щупая лицо.
-Нет, хуже, оно юродивое. Это лицо дурочки. Мам, посмотри ты и впрямь похожа на дурочку! Прямо вторая Джульетта Мазина!* Ребёнок в теле взрослой женщины. Господа, выступает Дзампано! Цирк приехал! Браво, мамочка! Браво! Теперь мне понятно, почему ты выбрала это место. Это место выбрало тебя. Убогих, подобно тебе, притягивают убогие места. Папа говорил, что во Флориде ты поселилась на окраине болот Эверглейдз. В своем Питере  - на окраине леса. Даже в культурной Швейцарии, в самом центре цивилизованной Европы, и тут ты умудрилась откопать свою дыру. Наверное, если мы приедем в Париж, ты, вместо всякого номера в нормальной гостинице, предпочтешь поселиться в Булонском лесу, на окраине кладбища, в сторожке местного кладбищенского смотрителя. Я заметила, тебе просто нравятся подобные дикие места, потому что ты сама странная…
-Хватит, Руби! Я не хочу больше слушать эту чушь!
-…как же, мамочка позаботится о тебе, - словно не слыша меня, продолжала Руби, - а на деле мне приходится заботится о мамочке! Как ты не понимаешь, что своей дурацкой ногой испортила мне все!
-Зачем ты так, Руби, ты же знаешь – я не виновата в том, что случилось. Я хотела спасти  тебя.
-Спасала бы лучше свою задницу, - сквозь зубы процедила Руби.
-Зачем ты со мной так грубо, Руби, я же всё-таки твоя мать.
-О, наконец-то ты вспомнила об этом! Где ты была все эти годы, мамочка? Знаешь, в детстве, когда я уже почти забыла твое лицо, я всегда представляла свою мамочку маленькой крылатой феей Дзинь-Дзинь*, которая однажды прилетит к нам в Ринбоу, и мы с папочкой начнем жить всё втроем – в полноценной счастливой семье, но шли годы, а чудес не происходило…А потом я случайно нашла портрет Мерлин Монро в отцовой тумбочке и всё время думала, что это моя мать, такая же красивая и белокурая, пока не узнала всей  правды. А вся правда оказалась гораздо проще - ты бросила меня, мама. Оставила на попечение богатенького отца, когда в России  нашла себе нового мужика.
-Нет, это не правда! Я не бросала тебя! Это всё губернатор Барио – это он украл тебя у меня. Каждую секунду, каждую минуту я думала о тебе, я не забывала тебя…
-Даже когда трахалась со своим Мишиным, ты тоже думала обо мне?
-К чему ты это говоришь?
-Понимаешь, мам, я хочу понять саму суть предательства, постичь его физиологическую составляющую. Пойми, все те материнские чувства, которые ты демонстрировала мне весь год – это позерство, то, что ты чувствуешь ко мне - это всего лишь физиологические чувства самки к своему детенышу. Те же самые физиологические чувства, которые мы испытываем, когда вкусно едим или, к примеру, удачно испражняемся сидя на горшке в туалете. Интересно, мать способна думать о своем потерянном ребенке, когда трахается с другим мужиком или нет?
-Ты обижаешь меня, Руби! Тебе потом будет стыдно за свои слова, очень стыдно!
-Ладно, ма, расслабься, я не хотела тебя обидеть, – это я так, к слову. Я верю, что ты никогда не предавала меня, - видимо для того, чтобы смягчить свои резкие слова, снисходительно – безразличным голосом повторила Руби.
- Деточка, родненькая моя, поверь мне,  - все эти годы я не преставая искала тебя, даже писала твоему отцу, но он только прислал мне какую-то чушь.
-Не вали всё на папочку! У тебя  всё равно ничего не получится! Даже твой Грэг не поможет тебе.
-Что мне сказать, что мне сделать, чтобы ты поверила мне?!
-Ничего! Просто поверни время обратно! В тот момент, когда одинокая, испуганная девочка плакала за окном детского приюта. Господи, ты не поверишь, как я ждала, что ты заберешь меня! Как я молила русского боженьку, чтобы он вернул мне мою маму, только все её глупые  мольбы оказались бесполезны.
-Руби, ты же знаешь, я не могла ничем тебе помочь! Этот негодяй Барио упек меня в психушку.
-Рассказывай эту душераздирающую историю своему дурачку - Грэгу – он любит тебя и скорее поверит в твои сказки.
-Руби!
-Что Руби?! Я устала от твоей лжи и лицемерия!
-Руби, детка!
-Не называй меня деткой! Я не твоя маленькая детка!
- Что бы ты ни думала обо мне, для меня ты всегда останешься моей маленькой деткой. -  Прижав Руби к себе, я стала ласкать её  мягкие душистые волосы. Сопротивляясь моим ласкам, вредная Руби отчаянно пинала меня острыми коленками в живот, точь-в-точь так, когда находилась в внутриутробье.. –Ну, что ты, мой маленький Рублик, что же ты такой непослушный. – Я прижала лицо дочери к своей груди и только сейчас почувствовала  на своей рубашке что-то мокрое, словно вода. Только спустя минуту я поняла, что это были слезы. Руби плакала. – Ты плачешь, Малыш? Что с тобой?
- Я скучаю по папе, - всхлипывая, ответила Руби.
-Я тоже скучаю.
-Правда?! – обрадовалась она.
-Да, мой Маленький, я очень скучаю по нему, очень-очень. Ну, ничего, когда мы вернемся в Питер, ты снова сможешь увидеть своего папу.
-Нет, нет, ты опять ничего не поняла!  Я скучаю не по твоему любовнику Грэгу, а ПО СВОЕМУ РОДНОМУ  ПАПОЧКЕ, Коди Барио!
-Пожалуйста, Руби, не говори мне ничего об этом человеке! Я больше никогда в жизни не хочу слышать имени этого негодяя!
-Ну, почему?!
-Потому что я ненавижу его!
-Скажи, а из-за чего ты ненавидишь его?
-Разве Грэг не рассказал тебе всего, там, в погребе. Есть веские причины ненавидеть человека, который отнял у тебя всё.
-Остается добавить то, что не рассказал Грэг. Ты ненавидишь ЕГО, потому что ОН изнасиловал тебя? – Эти слова прозвучали для меня, как гром средь ясного неба. («Устами младенца глаголет истина», –вспомнила я). В первую секунду мне показалось, что я выдала себя невольным движением мимики, словно через мой мизинец пропустили разряд электрического тока или я внезапно проглотила жгучую пилюлю. Впрочем, может, мне это только показалось? Не зная, что ответить на вопрос дочери, я просто повернулась к ней спиной и сделала вид, что сплю. Это получилось явно наигранно, почти идиотски, так что даже Руби не знала, как ей дальше реагировать на меня.
   Прошло несколько мучительных минут молчания. Не шевелясь, мы лежали спина к спине, словно два сросшихся Сиамских близнеца Чанг и Энг*. Потом Руби снова стала ёрзать от холода.
-Мам ноги. У меня мерзнут ноги, - чуть ли плакала она, усиленно ерзая замерзшими ногами, словно кузнечик, сидящий на травинке.
-Сейчас, Маленький, сейчас. – Я достала из-под себя шерстяные носки, которые из-за моей увеличившейся в десяти крат загипсованной твердыми бинтами ноги, мне всё равно были теперь, вроде бы как, не к чему и постаралась натянуть на заледеневшие ноги Руби. Но о, ужас, её долговязые ноги модели упорно не проходили в мои крошечные, почти детские носочки. Тогда я придумала лучше – я взяла с тумбочки целый флакон дорогих духов, и, не задумавшись, полила ими шерстяные носки, чтобы те хоть немного растянулись. Так ноги Руби ещё быстрее бы согрелись под одеялом.
  По комнате сразу же распространился ударный аромат духов, похожий на тот, что обычно бывает в церкви.
-Мам, что ты делаешь?
-Хочу растереть ими  твои ноги, чтобы одеть носки.
-Духами? Мам, ты соображаешь, сколько это стоит?! Это же настоящий Шанель!
-А мне плевать, сколько это стоит, когда моя дочь замерзает. Для меня нет ничего дороже здоровья моей милой доченьки. И потом, мы же с тобой теперь миллионерши – так что мы можем себе это позволить.
-Ха—ха-ха, мам, ну ты и даешь, - засмеялась Руби. – Признаться, я не ожидала от тебя такого. Натереть ноги духами Шанель – это действительно круто! – Я видела, что моя идея растираться Шанель, как спиртом, очень понравилась Руби.
-Вот так, а теперь спирт будет испаряться, и твои ноги сами нагреются.
-И в правду, становится тепло, -  довольно улыбнулась Руби.
-Всё, а теперь спать, - строго приказала я, словно Руби до сих пор была маленькой девочкой.
-Но мама…
-Спать и никаких!
   Руби закрыла глаза, но сон упорно не шел. Тягучий запах тающих восковых свечей, смешанный с ароматом чайных роз и чем то ещё далеким, но таким знакомым всё никак не давал Руби заснуть. Она вспомнила эту недостающую ноту – это аромат духов её отца. Горьковатый аромат сандала, что, смешиваясь с потом её отца, образовывал такую тягучую, но такую приятную субстанцию аромата мужественности, словно ореол, исходившей от него. Она вспомнила, что так пахли усы отца– колючие и взъерошенные, как у моржа. Усы, которыми он колол её нежную щеку, когда целовал её на ночь.
    «Папочка, бедный мой папочка. Где ты теперь?»  Сквозь завывания бури её казалось, что она слышит его голос. Ей слышалось, будто за стеной, там, где располагался коровник, он разговаривает с Людвигом. Что это? Горная болезнь? Или она тихо сходит с ума в этой проклятой альпийской глуши?
  Стараясь не разбудить спящую мать, Руби тихонько прокралось к двери и заглянула в щель. Всё было темно. Никого.
  Руби снова легла в постель и попыталась заснуть, и снова её казалось, что она слышит голос отца за стеной. Теперь ещё явственней, чем тогда.
  Руби открыла глаза – и снова ничего. Скрипнула дверь. Тихий лязг железных бидонов. Подойдя к крохотному заснеженному окну, Руби заглянула туда и увидела фигуру удаляющегося в метель пастуха, несущего в руках полные бидоны молока. Наверное, ей это всё-таки показалось. Какой-то местный молочник скупает излишки молока у населения, чтобы затем производить сыр на своей частной сыродельне. И в самом деле, в доме целых две коровы – куда же тогда девать молоко?
  Мне тоже снился сон. Очередной кошмар. В полусне я слышала, будто бы за стеной Людвиг разговаривает с Барио. Альпийский дурачок и покойный  губернатор плели против меня заговор. А за дверью уже притаилась полиция Интерпола, чтобы схватить меня и, сковав наручниками, снова заточить в психиатрическое отделение для особо опасных преступников. Мне хотелось кричать, бежать вон из предательского крова, но я словно была прикована к постели, и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой.
   Так начинались почти все мои кошмарные сны. Опасность рядом, кажется, вот она, за дверью, тебя сейчас нагонят, схватят, а ты, как нарочно, парализована и не можешь двинуть ни единым суставом.
  Я хотела кричать, и, кажется, закричала, но тут же проснулась и увидела, что Руби стоит у двери и тоже к чему-то прислушивается.
-Ты чего, Руби? – тихим мистическим шепотом спросила я.
-Ничего! Спи! – сердито замахав руками, зашипела на меня Руби.
  Я снова попыталась уснуть, но сон упорно не шел. Почти автоматически я прислушивалась к каждому шороху. Вот там завозилась мышь. Тут что-то скрипнуло. Раздался жалобный писк – это хозяйская кошка поймала мышь.

  Вскоре всякие звуки стихли. Дом уснул. Даже корова Рёлла, удовлетворенная вечерней дойкой, уже не вздыхала и не гремела в свой медный колокольчик.
  Руби уже хотела перейти в сон, но прежде чем заснуть, посмотрела на лежащую рядом мать. Её блестящие широко открытые глаза неподвижно смотрели в потолок. В какой-то момент Руби показалось, что мать умерла. От внезапно ударившего её ужаса, Руби, чуть было, не вскрикнула, но тут увидела, что эти глаза, смотрящие в потолок моргнули. Ещё и ещё. Они были мертвые, эти моргающие веки - без всякого намека на ресницы. Но они моргали, как только могут моргать пластиковые веки сломанной механической куклы.
-Ты спишь мама? – мистическим шёпотом спросила Руби.
-Нет.
-Ты, вообще, спишь когда-нибудь?
-Почти никогда. Если мне удается поспать двадцать минут – для меня это настоящий подвиг. А чего ты не спишь?
-Бессонница.
-Слишком рано для бессонницы. В твои то годы…
-Знаешь, а мне только что показалась, что я слышала голос своего отца. Он разговаривал с Людвигом. – Мое сердце ёкнуло и куда-то провалилось. « Значит, это не сон, я слышала то же самое. У двух человек сразу не может быть одинаковых слуховых галлюцинаций», - подумала я. Я попыталась заставить себя больше не думать об этом невероятном совпадении и почти насильно зажмурила глаза.
 «Это всего лишь совпадение, глупое совпадение», - убеждала я себя. –«Возможно, мы с Руби связаны единой энергетическим полем – вот нам и послышалось одно и то же». Я где-то уже слышала подобную теорию, что люди, связанные близкими родственными узами, имеют единое энергетическо-информационное пространство, вследствие чего  обладают испытывать одни и те же ощущения, даже находясь в отдалении друг от друга. А что может быть роднее для матери, чем её дочь? И всё-таки как чудовищно убедителен был  этот призрак ЕГО голоса.

-…многие считали моего отца негодяем, диктатором, - словно поняв мои мысли, продолжила Руби. – Но это глупое, бездушное стадо  тупоголовых баранов из Белого Дома, даже представить себе не могли насколько хорошим человеком был мой отец! Он столько многого сделал для Флориды, что никому другому их засраному либералу из Белого Дома этого и не снилось. Он восстановил Флориду, он дал миллионам американцев работу, а вместо того, чтобы отблагодарить моего отца, они развернули на него целую травлю. Бедный мой папочка, - Руби невольно всхлипнула носом.
-Чем же  это он бедный? – не без намёка усмехнувшись, спросила я.
-И ты ещё смеешь спрашивать, мамочка, ведь это ты сама разбила его сердце, вынудив его на вечное одиночество. Ты даже не представляешь, каким он был одиноким! Однажды, я зашла к нему в комнату и застала его за тем, как он, целуя, ласкал культей свою подушку, воображая, что перед ним женщина. – При упоминании о подушке, я невольно прыснула со смеху: «Вот болван, при таких деньгах купил бы лучше себе резиновую куклу». – Мне, вдруг, стало так жалко отца, что я там же готова была расплакаться, - продолжила Руби.
-Отчего же он не женился? – всё ещё давясь от скрываемого смеха, спросила я.
-Потому что после тебя у него наступило полное разочарование в женщинах. Ты, вообще, не замечала, что после тебя наступает полное опустошение? Ты из того типа жалких, но роковых неудачниц, которые ничего не несут после себя, как кроме страданий и разочарований. А сейчас, разыгрывая передо мной любящую мамочку, ты похожа на выжившую из ума квочку, которая от любви засидела своё яйцо, пока то не протухло (говоря о засиженном «яичке» Руби конечно же имела ввиду себя).
-Руби, не забывайся, я твоя мать! Я дала тебе жизнь. Как бы ты того не хотела – другой матери у тебя всё равно не будет. Пусть я не самая успешная женщина, но я всё -таки…
-Поняла, ты все-таки моя мама, и от этого факта никуда не деться. Давай спать, мама, а то мы так до утра проболтаем с тобой. – Снова на несколько минут воцаряется мучительная тишина. Слушая завывающую за окном метель, я думаю над словами Ру.
  «Она до сих пор до беспамятства  любит этого подонка Барио, даже когда он мертв, даже когда его застрелили, а я, её родная мать, живая, для неё абсолютна безразлична, быть может, хуже того – ненавистна, потому что в её маленькой жизни ОН был с ней ВСЕГДА, а я год – всего какой-то жалкий год её сознательной жизни. После столь долгих лет отсутствия матери, Руби ещё не привыкла ко мне, не привыкла, как к матери, потому что всю её сознательную жизнь, понятие «мать» для неё не существовало физически, как физически не существовало для меня понятие «отец», – поэтому-то она так безжалостна, так цинична со мной. Своей демонстративной циничностью Руби открыто мстит мне за моё отсутствие, хотя я ни в чем не виновата перед ней. Настроив дочь против меня, Барио словно отравил её своим воспитанием, как отравляют организм медленным ядом. Ну и пусть… пусть она не любит меня, пусть даже ненавидит меня за предательство, которое я не совершила – все равно я буду любить её, потому что она моя дочь!»
  Руби уснула. Я потеплее накрыла Рублика теплым одеялом и тоже попыталась заснуть. Боль в груди  растворялась, уходя куда-то далеко-далеко.
 В тусклом сиянии таблетки ночника спящее лицо Руби похоже на лицо ангела. Она была так прекрасна, что я не удержалась и поцеловала её в теплую щечку. От прикосновения моих  сухих шершавых губ Руби сморщила недовольную гримаску (совсем как в детстве) и повернулась ко мне спиной.
  Незаметно для себя я уснула. Точнее, это произошло, мгновенно, точно меня вырубили. А снег все шел и шел. Завывания бури стали угрожающими, но я больше не слышала ничего. Я спала.
  Стрелка уже приближалась у трем часам утра, когда случилось ЭТО…Я плохо помню, что произошло в тот день, вернее в ту ночь…Помню только, что меня разбудил истошный лай собак. Потом я услышала какой –то странный гул вдалеке, который стал нарастать с чудовищной силой. Земля затряслась мелкой дрожью, словно рядом проезжал тяжелый грузовик. ЧТО случилось – я поняла слишком поздно. Вернее, я поняла это, когда Людвиг истошно закричал:
-Лавина!
  Людвиг, естественно, кричал по - немецки, но в такой момент человек способен понимать любой язык.
  Она шла как гигантская снежная волна, сметая все на своем пути. Последнее, что я успела сделать – это накрыть Руби своим телом.
  Звон бьющегося стекла. Несколько ледяных хлопьев снега упали на мою спину. Когда я открыла глаза, то увидела, что наш дом устоял. Только оконное стекло вылетело, а на полу, под ним, лежала небольшая кучка снега.
  Ничего не понявшая Руби таращила на меня огромные от ужаса глаза. Я тоже не могла говорить – комок застрял в горле.
-С вами все в порядке? – Я услышала, как к нам в двери стучался хозяйка дома. Я попыталась открыть двери, но от удара лавины дверные проемы перекосило – я не могла открыть дверей. –Несите лом! – приказала она (видимо, сыну).
   Несколько ударов, запечатанные двери были открыты, и я увидела перепуганные лица хозяев «Горного приюта».

-По счастью, лавина прошла стороной, - видимо, желая успокоить меня, начала фрау Функель. – Нас только слегка задело, иначе от нашего дома не осталось и стены. –  Я не могла не заметить, что, произнося эти слова,  голос фрау Функель дрожал, она говорила это больше, чтобы утешить себя, а не нас с Руби. Я обернулась и увидела, что все окна в доме вплоть до второго этаже были завалены – нас буквально заживо погребло под толщей сошедшего с гор снега!  – Это ничего – в этих местах такое и раньше случалось, - продолжала успокаивать меня фрау Функель. - Вот Людвиг возьмет лопату – и откопает нас. При слове  откопает, мне сделалось  по-настоящему дурно. Какой бы я ни была фаталисткой, но задохнуться,  будучи погребенной заживо под огромной толщей снега мне совсем не хотелось. К тому же, здесь была моя дочь, моя Руби!
  Морозный восход прояснил масштаб трагедии. Тощий Людвиг, высунувшись поутру из слухового («совиного») окошка, располагавшегося под самой крышей шале, увидел сведущую картину:  кругом, где только мог видеть глаз, валялись сломанные ели, те, которые устояли, были «по пояс» завалены снегом,  бетонным столбам подъемника повезло даже куда меньше, чем нашему хлипкому шале - они оказались как раз на пути схода лавины, и мощной ударной волной снега их  буквально согнуло в разные стороны, словно соломинки английской пшеницы, подвергшиеся налёту инопланетных кораблей*: вагончики подъемника были сорваны и унесены в долину, некоторые из них, дополняя картину всеобщего разрушения, висели прямо на могучих елях, а один, особо вредный, перевернувшись, пристроился прямо на крыше нашего шале, зацепившись железными стропами за трубу; повсюду валялись обломки того, что когда-то являлось составляющей туристического бизнеса любимой швейцарцами горнолыжной Мекки, под названием Тоггенбург.
   Насчет того, что лавина прошла стороной – фрау Функель не ошиблась. «Горный приют» располагался как раз под нависавшей скалой, служившей ему естественным укрытием от всякого рода лавин. Это и помогло сохранить дом в целостности. В остальном, хорошего было мало – отрезанные от всего цивилизованного мира, мы оказались в снежной западне.






…отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку…

Евангелие от Луки 6:  27-29

Часть двенадцатая

Вместо сыра или По Швейцарскому счёту

     Теперь был только один выход – эвакуация.

-Э-ге-ге-е-е-ей! – зычный голос Людвига звучал над горами, когда очередной вертолет спасателей, поднимаясь из долины, пролетел мимо нас.
-Они не замечают нас! Они сошли с ума! Этого не может быть, они, должно быть, просто издеваются над нами! – Руби была на грани отчаяния. Она была так зла, что ей хотелось бросить камень в очередной пролетающий вертолет спасателей, который словно нарочно не замечал их. Но это было не так. Пилот давно заметил их. И в самом деле, ярко алый лыжный костюм Руби невозможно было не заметить среди белоснежных снегов завалившей лавины. Но люди, сидящие в вертолете, не торопились спасать нас.
   Там, чуть ниже по склону, развернулась настоящая трагедия. Сошедшая лавина накрыла лыжную гостиницу, оставив несколько сот туристов заживо погребенными под её деревянными обломками.
  Раздирающий звон колокола с колокольни Санкт-Иоганна призывал всё население города на помощь заживо погребённым.
   Бедняжка Руби даже не понимала, как невероятно нам повезло. Она ещё не знала, что, остановись мы тогда в гостинице, этот самый колокол, чей звон с такой неимоверной силой разносился по всей округе, мог бы звучать сейчас по нас.
… Да, эта была та самая злополучная гостиница, в которой нам отказали из-за неимения мест. По иронии судьбы наше маленькое шале «Горный приют» оказалось единственным строением в Обердорфе, не пострадавшим от сошествия снега.
  Я снова оказалась в числе удачливых неудачниц, которым жизнь очередной раз так «милостиво» дарила второй шанс. Как сказал великий Фридрих Ницше: «Что не убивает – делает нас сильнее».

-Ну, что там Ру?! – Кричала я дочери, пытаясь перекричать звенящий колокол.
-Они не хотят нас эвакуировать! Похоже, у них и без тебя слишком много раненых! Мистер Функель только что связался с городом: говорят, выше накрыло гостиницу! Так что им не до нас!
-Что ж, ничего не поделаешь, придется, видимо, остаться здесь, пока спасатели сами не приедут за нами.
-Ты соображаешь, ма?! Как мы можем остаться здесь, без электричества, без продуктов? Чем мы будем питаться, когда съедим тут последнюю собаку?! –(Поняв, что это его намереваются съесть, пес Юргент вздыбырил  шерсть и недобро зарычал на Руби). - Мы замерзнем здесь заживо, пока эти придурки из спасательной службы, вообще, вспомнят, что мы существуем. Людвиг сказал, что это может затянуться на несколько месяцев, пока не стает снег.
-А что ты предлагаешь, Ру? Разве у нас есть альтернатива? В любом случае я никуда не смогу пойти со своей больной ногой, тем более, по горам, когда снегу там лежит выше человеческого роста.
-Не знаю! Я не знаю! – почти в истерике выкрикнула Руби, зарывшись лицом в ладони.
-Не беспокойтесь, фрау Мишина, вам не придется никуда идти и замерзать тоже не придется. По счастью, у нас в доме есть запасной генератор. Муж уже пошел осматривать его. Я думаю, меньше через час у нас будет электричество и тепло.
-Вот видишь, Руби – у нас будет электричество! – радостно заявила я дочери. – Мы останемся живы!
-Увы, люди  не могут питаться электричеством, как роботы, - расстроено добавила Руби, кутаясь в теплый плед.
-Не расстраивайтесь, принцесса Руби. В наших погребах столько сыра, что его с избытком  должно хватить на несколько месяцев.
-Только сыру? А ничего другого в меню у вас нет, ваше величество принц Людвиг?
-Руби! – осекла я дочь, погрозив ей пальцем.
-А ничего другого у нас нет, - растерянно пожал плечами расстроившийся дурачок. – Разве, что две коровы – они могут давать молоко: по счастью, сено я успел занести в дом перед лавиной.
-Мам, слышишь, у нас в меню будет сыр, молоко и свежее сено, вместо салата…
-Эх, Руби, Руби, не пришлось тебе питаться морским планктоном, - вздохнула я.

   Так начался наш первый день снежного заточения. А потом пошел второй, третий, четвертый…
  Хозяин шале, чутко следивший по местному телевиденью за происходившими трагическими событиями в Унтервассе, узнал, что лавиной полностью снесло гостиницу: под завалами найдены десятки погибших, в больнице остаются сотни раненых, десятки людей до сих пор считаются пропавшими, многих, откопанных из-под толщи снега, не удалось опознать, так что спускаться в долину, запруженную несчастными родственниками, приехавшими на опознание своих родных, не имело никакого смысла –  мы все равно бы мы не нашли ночлег. Поэтому было принято разумное решение оставаться на месте.

  В снежном плену один день похож на другой. Утром расчистка снега.  Всё семейство Функелей выходило на крышу  с огромными снеговыми  лопатами и сбрасывали снег вниз, чтобы тот не проломил своим весом крышу. К ним присоединялась и Руби. Её веселый звонкий смех был слышен даже отсюда. Правда, от Руби было мало толку. Она больше занималась тем, что, смущая своими заигрываниями дурачка Людвига, мешала ему работать.
  Утро…Когда то любимое мною время суток, теперь превратилось в самые ненавистные часы. Лежа со своей загипсованной ногой в душной темной каморке, пропахшей коровьим навозом, погребенная заживо в толще камня и снега, я могла только слышать, что происходит, там, наверху, где царили воздух и солнце.
    Не понимая ни слова из немецкой скороговорки швейцарского, мне казалось, что хозяева затевают против нас какой-то чудовищный заговор. Хуже всего, этот ненормальный Людвиг – от моего ревнивого материнского не ускользнуло даже то, какими влюбленными коровьими глазами он глазел на мою Руби. Кто знает, что ждать от дурачка? А что если этот красивый, ладный парень только прикидывается дурачком? Может он, как тот Гамлет – своим мнимым безумием дурачит всех, включая своих родителей, чтобы те подольше содержали его.
   Невдомек мне было, что опасность исходила как раз не от Людвига, а от самой Руби, которая ежесекундно подвергала честь «принца» серьезным испытаниям. Но, как и всякая мать, я считала свою дочку невиннейшим созданием, не способным на подлость.

  В полдень все семейство Функель, промерзшие и мокрые до нитки, возвращались домой и, усаживаясь перед камином, грели кофе и плавили на вине свой знаменитый швейцарский  фондю.
  Фондю, фондю, фондю….Это липкое блюдо, казалось, въелось в мой мозг. Из-за этого швейцарского плавленого сырка под названием фондю, которым я на всю жизнь объелась в шале Функелей,  я до сих пор не беру в рот сыра.
   За все время пребывания в доме Функелей мы ели фондю почти каждый день. А сейчас, когда подвоз продуктов из долины прекратился, оно стало нашим основном горячим блюдом.
  Фондю…Фондю на завтрак, фондю на обед - сыр на ужин….Без хлеба, без ничего, только лишь с маленькой чашечкой цикорного молочного кофе, которая приятно разнообразило наше меню. Это было похоже на какую-то китайскую пытку. От плавленого сыра желудок болел невыносимо, точно в него нагрузили тяжелых кирпичей. Не понимаю, как это семейство Функелей, включая двух их собак Юргента и Эльму, всю могло всю жизнь питаться этим своим фондю.
  И вообще, семейство Функелей было довольно странным.  Иногда мне казалось, что они нарочно отказались эвакуироваться только из-за жадности, потому что страшно боялись потерять своих коров. Да, да, именно коров, а не свой маленький магазинчик проката, которым так гордилась фрау Функель, потому как магазинчик не нужно было ежедневно поить, кормить сеном и убирать из-под него навоз. Наверное, если бы в горах взорвался Большой андронный коллайдер*, и прогремел ядерный взрыв, то и тогда семейство Функелей не оставили бы своих коров и непременно погибли бы вместе с ними, под завалами собственного шале.
  Что мне было теперь до их странного семейства, когда мне хотелось только одного – домой, в свой родной Питер. Иногда, вспоминая о доме, о Грэге, оставленном там, я плакала в подушку. С загипсованной ногой, я чувствовала себя в занесенном снегом шале, как тюремщица, заточенная в глубокую каменную яму и прикованная к стене огромной цепью с гирей.
  Но, как сказал один философ, сидя в тюрьме,  всякому заточению рано или поздно приходит конец.

  Наступил март. Под ярким весенним солнцем суровые альпийские снега отходили незаметно. Из деревянной садовой тачки предприимчивый Людвиг соорудил для меня инвалидную коляску, чтобы Руби могла вывозить меня на солнышко. Дыша свежим горным воздухом и созерцая великолепие альпийских пейзажев, покрытых ослепительно –белым, сияющем на солнце мартовским снегом, я немного успокаивалась.
  В Альпах весеннее солнце настолько жаркое, что можно загорать голышом прямо на тающем снегу. Вот и сейчас, подставив свое побледневшее после зимы лицо, нацепив солнцезащитные очки и развалившись в одном купальнике на шезлонге, Руби усиленно принимает солнечные ванны, чтобы снова вернуть себе свой привычный шоколадный загар.
  Подобно зайцу, лисе, хамелеону, каракатице и прочих изменчивых тварей, которые способны радикально менять свою окраску в зависимости от сезона, настроения и тому подобных причин, диктующим им правила выживания в хрупком изменчивом мире природы, кожа Руби тоже способна менять свет. Едва она попадает на солнце, как тот час же темнеет, и из русской бледноликой девчонки, Руби мгновенно  превращается в смуглую бразильянку. Это свойство досталась ей от цветного отца Грэга, в чьих жилах течет негритянская кровь.

  Но Швейцарские Альпы - не тропики. Погода в горах меняется быстро. Только что светило яркое солнце, только что было тепло, даже жарко, и вот снова, откуда ни возьмись, задул пронизывающий ледяной ветер. Словно по мановению волшебной палочки маленькое, едва заметное облачко на вершине Курфирстенгипфеля начало расти с угрожающей скоростью, нас заволокло холодными туманными облаками, и повалил безжалостный надоевший снег.
  Зима вернулась внезапно. Мокрый снег валил и валил уже вторую неделю. И вот снова потеплело. Теперь эта серая мерзкая оттепель давила на нервы. Холодная, неуютная сырость пробирала до кости. Сейчас бы согреться, но даже еловые поленья, которые Людвиг так старательно пытался поджечь, никак не хотели загораться. Они только дымили, создавая отвратительный угарный миазм тлеющего сырого дерева, от которого ещё больше разламывалась голова.
  Снег незаметно тает только на солнце. В ясный день на ярком солнце сияющий до боли в глазах мартовский снег словно испаряется, оставляя после себя лишь сухие проталины, но без солнца, в пасмурную, сырую погоду, когда температура поднимется чуть выше нуля, стаивающий снег – настоящее бедствие. При сырой оттепели снег уже «не высыхает» на солнце, исчезая бесследно, а превращается в грязную мокрую массу, которая словно губка впитывая в себя разбухшую от влаги почву, талыми ручьями устремляется вниз с гор. В такую ненастную, но теплую погоду в горах наиболее вероятны сходы селей.

  От холода и весенней сырости у меня начала ныть нога. От непривычки Руби тоже простудилась от своих слишком уж смелых загораний на обманчиво горячем весеннем альпийском солнышке, и теперь гундосила через заложенный нос, так что я едва понимала её, как, впрочем, и все присутствующие.
  Холодные и не обогретые уже привычным горячим фондю, единственным, что согревало нас и придавало сил в холодном и сыром мешке каменного шале, мы легли спать, как снова  зазвонил церковный колокол. На сей раз монахи предупреждали нас об оползне. Из-за стремительно тающей массы мокрого снега  местная горная речушка, до этого больше напоминавшая небольшой ручеёк,  разбухнув от талых вод, стекавших в неё, в какие-то полчаса превратилась в беспощадный поток ревущей воды, сметающий всё на своем пути. Это было похоже на какой-то кошмар наяву!
  Сквозь крохотное оконце шале я могла наблюдать на беснующейся всего в несколько метрах от меня поток грязи, который сносил вниз в долину все то, что не успела снести лавина. Да, это было поистине страшное и в то же время завораживающее зрелище катастрофы: разломанные вагонетки оборванной канатной дороги кувыркались в бурлящем потоке грязной воды, словно яркие пластмассовые игрушки брошенные нерадивым ребенком, стволы поваленных елей с треском ударялись о камни скал и тоже увлекались вниз, самый разнообразный человеческий мусор – всё то, что осталось от некогда роскошной горнолыжной базы, как и гостиницы, рухнувшей под ударом лавины – вся эта пестрая масса мусора, перемешанная с камнями и глиной, сплошным потоком шла в долину.
   По счастью, наше шале находилось на высоком каменном уступе. Теперь я поняла почему. До этого я считала расположение «Горного приюта» на самой вершине  почти отвесного каменного уступа, в десятке метров от  необходимой в хозяйстве воды, всего лишь романтической причудой швейцарцев, падких на разного рода открыточные  альпийские пейзажи, и готовых ради одного великолепного вида на заснеженную горную вершину, пожертвовать всеми удобствами цивилизации. Только теперь я поняла, почему наше шале, впрочем, как и все строения Обердорфа, так далеко располагалось от воды.
   Не ради красоты альпийского пейзажа швейцарцы селились так высоко. Практичные от природы, швейцарские горцы, возводя свои каменные шале на возвышениях горных круч, даже не думали следовать примеру детей Великого Бога Солнца Майя, построивших свой великий Мачу-Пикчу* высоко в пустынных, обдуваемых всеми ветрами горах Анд, лишь ради того, чтобы быть поближе к своему сияющему богу. Такие высокогорные постройки, как «Горный приют», диктовала жизненная необходимость.
   Весной, когда из-за талых вод горная речушка с характерным названием Шпринбок (что в переводе означает «Прыгающий козёл»)  разливалась, она становилась раз в десять больше своего первоначального размера. Любое строение, построенное на зыбкой почве в долине реки, по весне  грозилось унестись вместе с бурлящим потоком талых вод.
  Хозяйка снова поспешила заверить меня, что вода не доберется сюда. Но моему терпению пришел конец, когда я увидела, как по реке, переворачиваясь, плыли два раздувшихся трупа незадачливых лыжника, имеющих несчастье оказаться на турбазе в тот момент, когда сошла лавина. Не знаю, наверное, увидев столь страшную картину, я непроизвольно вскрикнула и зажала рот руками, потому что хозяйка поспешила захлопнуть жалюзи.
-Вода не доберётся сюда, - сохраняя хладнокровное спокойствие, повторила железная фрау.
 
   Увидеть утопленника – плохая примета. Эти два пляшущих в бурунах грязной воды, раздувшихся трупа никак не выходили у меня из головы. «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…», - то и дело повторяла я про себя, глядя на копошение сидящего в углу потолка паука.
  И вот снова суматоха. Сквозь непрерывно звонивший колокол, я услышала рев коров. Нет не тех, что стояли за стеной и, вздыхая, спокойно пережевывали заготовленную Людвигом солому. Судя по приближавшемуся рёву, тупому звону заржавелых коровьих колокольчиков и громким щелчкам пастушьих кнутов, сюда гнали целое стадо. Снова с трудом поднявшись, я стала с любопытным ужасом смотреть в окно.
  Спасая коров от наводнения, пастухи, громко перекрикиваясь, гнали стадо вверх в горы. Вымазанные по пузо в грязи, несчастные швейцарские  буренки то и дело спотыкались, на размокшей от талого снега глинистой почве, копыта их разъезжались в разные стороны, но беспощадные пастухи, подгоняя, отчаянно лупили их длинными кнутами по тощим задам. Это зрелище эвакуации беспомощного и покорного в своей коровьей тупости  эвакуируемого «быдла» произвела на меня ещё более удручающее впечатление, чем плывущие по реке трупы.
  Вот одна черная корова в общей панике людей и животных, вдруг, заметалась в разные стороны, и, вырвавшись из общего направления движения, побежала обратно, прямо навстречу бурлящему потоку воды. Казалось, что бедная, перепуганная скотина даже не соображает куда бежит. Эта скотинья тупость обалдевшего от ужаса и уже не соображавшего, что оно бежит на верную гибель, животного, не вписывалась ни в какие законы природного выживания. Один из пастухов кинулся за ней вдогонку. Удар хлыста и коровьи рога напрочь увязли в кожаной плетке.
-Готча! – раздалось громовое  восклицание. Я схватилась за сердце и с грохотом рухнула на постель. Это был голос Барио! Это его голос!

   Руби ещё долго отпаивала меня доктором Мерцем*. Не смея ничего сказать, я была словно контужена и только мычала что-то невнятное. Мои холодные руки тряслись, как у пьяницы.
-Мама, мама, что с тобой тебе плохо? –пытаясь вывести из шока, Руби отчаянно трясла меня за плечи. Когда я немного пришла в себя то увидела, что вокруг меня сгрудилось все семейство Функелей. Лица всех были перепуганы и бледны. «Неужели, ещё один припадок. Я потеряла сознание? Нет, нет, я точно помнила, что я была в себе, потому что я слышала его голос. ЕГО ГОЛОС, ГОЛОС КОДИ БАРИО».

-Мне…мне…-я пыталась что-то сказать, объяснить, но слова застряли у меня в горле болезненным комом.
- С тобой все в порядке? – В ответ я только утвердительно покачала головой. – Прости, ма, но так нельзя, ты меня и в правду испугала меня.  Побледнела, словно увидела приведение.
-Да, да, приведение, - бубнила я.
-Тебя испугала река? Людвиг сказал, что вода не достанет нас, так что нам нечего бояться. Вот что, ложись лучше поспи немного, я дам тебе снотворного – это успокоит твои нервы.

 «Что это было? Может, это действительно следствие горной болезни, о которой предупреждала фрау Функель, а, может,  я просто медленно схожу с ума в этой проклятой глухомани. От страха от увиденного,  в сумятице мычащего коровьего переполоха и звона колокола мне действительно могло почудиться всё что угодно. Кто знает, сколько в мире похожих голосов. Тогда почему в тот раз Руби тоже слышала ЕГО голос, хотя было совершенно тихо. В любом случае, с меня довольно всех этих горных красот с их неразрешимыми загадками. Я уезжаю отсюда. В Цюрих первым же поездом».

  Спустя несколько дней ударил морозец. В горах установился крепкий наст. За какую-то одну ночь бурную горную речку, до этого бесновавшуюся от переполнившей её воды, словно наручниками сковала крепкая наледь, так что на какое-то короткое время она не представляла для нас опасности. Это была наша последняя возможность выбраться из «Горного приюта» до полного стаивания снега, которое закончилось бы только к средине апреля. Кто знает, будут ли дороги проходимы, когда начнется настоящее потепление? К тому же, как раз подошло время, когда мне должны были снимать эту проклятущую грязную скорлупку из гипса и бинтов, ещё болтавшуюся на моей прооперированной в горно-полевых условиях ноге. Если я останусь здесь, и врач не сможет подняться сюда, то, следовательно, мне придется провалятся с гипсом как раз до середины апреля, и тогда моя несчастная нога окончательно высохнет, а я сама сойду с ума прямо при Руби и всей ненормально семейки Функелей. Нет, такого варианта событий я допустить не могла.
  Людвиг, знавший каждую тропинку в горах, обещал вывезти нас на санях самыми безопасными путями в обход разлива. К тому же, в доме Функелей совершенно закончился провиант, так что поездка эта была проста необходима.
    Вас, наверное, удивляет, что господин и госпожа Функель не боялись отпускать своего слабоумного сына в столь опасное путешествие. Но говорю вам, что Людвиг был из тех редких видов «внешних» дурачков, которые только своим слегка странным поведением и словами ошарашивали не привыкшим к ним людей, на деле же жили и поступали, как совершенно нормальные люди. Попробовали бы вы каким либо образом обдурить такого «дурачка» - я уверяю вас, у вас это вряд ли бы вышло. Такие люди, как Людвиг, хотя в жизни и ведут себя весьма странно, но с виду абсолютно нормальные, и вы не отличите их от обычных нормальных людей, если бы, скажем, такой «принц» Людвиг молча стоял рядом с вами.
  Одним словом, Людвиг уже далеко не в первый раз проделывал это путешествие. Дело в том, что побочным бизнесом семьи Функелей, как и многих здешних фермеров, было сыроварение. Как и многие держащие скотину Швейцарцы, они сдавали излишки сыра в местные ресторанчики, обслуживающие приезжающих сюда туристов. Правда, на этот раз никакого сыра у четы Функелей не оказалось – весь сыр в виде фондю благополучно перекочевал в наши любящие поесть русские желудки. Да и не в том дело: даже, если бы у четы Функелей и был их знаменитый фирменный сыр, предназначенный специально для туристов, то, уверяю вас, вряд ли он кому –нибудь в Унтервассе он понадобился в ближайшие два года. После сошедшей лавины ни один, даже самый отчаянный турист, не осмелился бы сунуть сюда и носу. Так что, излишне говорить, что при столь трагических обстоятельствах, даже в самый разгар туристической Мекки, все ресторанчики в долине были закрыты.
  Итак, с моей стопудовой загипсованной ногой нам с дочерью ничего другого не оставалось, как, воспользовавшись услугами Людвига, по последнему весеннему снегу спуститься в долину на санях.
   Только на этот раз нам не приходилось искать место ночлега. По телефону, оставленному доктором Антоновым, я постоянно держала с ним связь. Мы договорились, как только я приеду к нему, он снимет с меня проклятущий гипс и, пока я окончательно не поправлюсь и не встану на ноги, оставит жить у себя дома. Конечно же, столь щедрые услуги «милостивого Самаритянина - земляка» будут стоить денег и, по-видимому, денег немалых. Но что поделать, даже за границей русский остается русским и не спешит безвозмездно помогать своему соотечественнику.
  В путь. Наше опасное путешествие началось ещё задолго, когда первые лучи солнца порозовели верхушку Курфирстенгипфеля. Нужно было успеть, полка в горах стоял утренний морозец, и наст был достаточно крепким.
  Меня разбудили так рано, что поначалу  я, спросонья окончательно забыв о своей поездке, чуть было со злости не укусила Людвига в руку, грешным делом подумав, что в темноте он лезет  к моей дочери.
-Вставайте, фрау Мишина, пора! Принцесса Флориды, нам пора ехать, скоро утро. -Почувствовав переполох под боком, Руби едва продрала заспанные глаза. Мне было противно узнать, что по своей девичьей глупости Руби таки разболтала дурачку Людвигу то, что я так старалась скрыть ото всех.
   Наконец, все было готово. Меня одели в теплую куртку, нахлобучили на голову кепку, пришпилив её альпийскими меховыми наушниками, чтобы мои уши по дороге не отвалились от холода, потому что в горах дул пронизывающий ледяной ветер. С утеплением низа дело обстояло куда сложней. Руби пришлось пожертвовать одной штаниной, потому что мой гипс никак не хотел влезать в спортивные штаны, которые принес мне Людвиг из собственных запасников Функелей. Вот, собственно, и все. Да ещё ботинок…Как известно одноногому нужен только один ботинок…
  Закончив «экипировать» меня Руби подозвала Людвига, и сильный парень, не без труда, отнес меня вниз на руках. В гостиной, казалось, все по-прежнему. Господин Функель смачно причмокивая, пил утренний кофе. Госпожа Функель, как всегда, была занята чем-то и, словно курица в пыли, копошилась над своими бумагами.
  Сначала  я не придала значению этому занятию. Только потом я услышала какое-то знакомое кудахтанье, похожее на работу кассового аппарата. Фрау Функель, не обращая никакого внимания на нас, что-то усиленно печатала. Сквозь пелену дыма растапливающегося камина я увидела как из-под её пальцев, сворачиваясь, выползала длинная улитка чека. Вернее, я сразу не поняла, что это был именно кассовый чек, и что фрау Функель печатала его специально ДЛЯ НАС. Только тогда, когда я громко сказала: «Ну, что фрау Функель будем прощаться?»- или что-то в этом роде (сейчас я не помню), фрау Функель, наконец, оторвалась от своего занятия и подняла голову. Взгляд швейцарки был какой-то странный. Её глаза растерянно бегали  то на меня, то на Руби, которая уже успела облачится в свою роскошную шиншилловую шубу. Мне показалось, что хозяйка чего-то очень боится спросить. Взгляд господина Функеля, наоборот, выражал не испуг, а какое-то торжествующее презрение.
-Офидерзеен, фрау Функель, - повторила я ещё громче, видимо для того, чтобы фрау Функель лучше поняла меня.
  В следующую секунду я увидела, как, стараясь скрыть от меня взгляд, хозяйка протянула мне рулетку чека.
-Что это? – спросила я, хотя уже догадывалась, о чем пойдет речь.
-Ваш чек, мэм, - невозмутимо ответила она. Поначалу без очков я не могла разобрать, что было отпечатано в чеке. Сквозь пелену разгоравшегося дымного камина было мало что видно, а после лавины электричество в доме так и не восстановили. Единственное, что бросилось мне в глаза это слово «фондю», да и то только потому, что оно было написано крупными печатными буквами: «ФОНДЮ», «ФОНДЮ»  …и так несколько раз в длинный – предлинный столбик цифр, который, размотавшись, тут же свалился к моим ногам и покатился по полу, превратившись в длинную-предлинную бумажную ленту, напоминавшую ту липкую ленту, которую используют на наших кухнях для ловли мух.
-Что это? – повторила я, находясь уже в каком-то отупении, и брезгливо протянула завивающуюся ленту хозяйке, словно она была засажена прилипшими к ней, присохшими мухами
-Это ваш счет. – За свой спиной я услышала противный смешок хозяина «Горного приюта». Инстинктивно я поймала другой конец ленты и посмотрела в конец. То, что я увидела там, едва не оборвало мое сердце.
-Сто пятьдесят две тысячи марок! За что?! – в возмущении закричала я.
- За проживание и прочее…- как-то неуверенно промямлила хозяйка дома, боязливо косясь на мужа, который, нагло развалившись в вольготной позе «мафиози», сидел в кресле-качалке у камина, и, желая продемонстрировать нам свое пренебрежение, с нарочитой развязностью отхлёбывал свой кофе, при этом оценивающим взглядом ростовщика не переставая пялился на роскошную шубу Руби.
  В этом счете рачительная до скрупулезности швейцарка не забыла ничего: и сколько порций фондю мы съели за всё пребывание в её доме, и сломанный мною в неудачном прыжке напополам борд, и количество выпитых чашек кофе на молоке, и, даже, сколько конкретно кубометров дров пошло на наш обогрев и фуражного сена для откорма коров, что произвели молоко для этого самого кофе, которое мы с Руби имели несчастье выпить в этом жидовском доме.
-Послушайте, фрау Функель, - вдруг, сама не зная почему, спросила я, уже принимая жестокую реальность, -  а нельзя ли сделать скидку на лавину? Надеюсь, вы не станете отрицать того факта, что именно из-за лавины нам пришлось задержаться в вашем доме?
-Что ж, я могу скинуть пять процентов, только как постоянному покупателю и… - сдавленным от растерянности голосом произнесла фрау Функель,  всё ещё  с опаской поглядывая на мужа.
-…но лавина, - чуть не плача, простонала я. – Двадцать, не меньше.
-…десять,  и то только из уважения к вам, как оптовому покупателю.
  …С фрау Функель мы торговались отчаянно, торговались за каждый процент, за каждый цент, как могут торговаться только две выжившие из ума старушки-процентщицы. Наконец, хозяину, которому, по-видимому, надоело наблюдать наш  мелочный старушечий торг, которому не будет конца, посчитал нужным вмешаться:
-Послушайте, мадам, лавина, как и всякое природное явление, считается у нас форс-мажорным обстоятельством, - вдруг на чисто Лондонском кокни* заговорил хозяин дома. – И потом, была ли лавина или нет – это всё равно бы ничего не решило, потому что заметьте, мадам, ВЫ успели сломать ногу ещё ДО лавины, так что с вашей стороны  впутывать в расчеты лавину не имеет никакого смысла.
  Услышав это откровение, Руби не выдержала и разразилась веселым смехом.
-Прекрати, мам, заплати им все, что они просят: разве ты не видишь, что с этими людьми спорить бесполезно! Это же швейцарцы – точные, как часы и жадные как все немцы. Их все равно не переделаешь!
  В эту секунду я почувствовала, как сильно мне хочется вцепиться в рожу этой  швейцарской фрау и разодрать её до крови. Нет, подумать только они просят за ночевку в их пропахшим коровьими лепёшками шале, как за самую дорогую гостиницу. С чего бы это?
  Но вместо того, чтобы вцепиться в её плотное, похожее на мордочку хомяка лицо фрау Функель, я  только растерянно стою посреди гостиной и, с мученическим видом опираясь на короткие костыли, беспомощно держу в руках этот чек.
  Затянувшуюся немую сцену прервал радостный возглас Людвига, вбежавшего в дверь:
-Принцесса Флориды, карета готова – можно ехать! – Увидев длинный чек, который, словно размотавшийся рулон туалетной бумаги, повис у меня в руках и мои вытаращенные от непонимания растерянные глаза, Людвиг сразу же всё понял. – Нет, мама! Не надо! Ты не должна так поступать с нашими гостями! – закричал он по-немецки.
-Не должна так поступать!…Ты ещё будешь учить свою мать, как она должна поступать, когда сам за всю жизнь не заработал ни единой марки! Думаешь, мне легко всю жизнь кормить и одевать тебя дурака! Думаешь, мне легко тащить весь дом на своих плечах, пока ты придаешься своим идиотским забавам! Всё стоит денег, Людвиг! Всё! И за все надо платить!
-Но причем здесь эти женщины?! Они всего лишь пришли искать приют в нашем доме!
-Притом, что эти женщины русские нувориши! Как и многие приезжающие в Швейцарию русские, они ограбили свою родину. А если они сумели ограбить свою родину, тогда пускай платят по всем счетам! У нас же нет денег, чтобы за свой счет оплачивать пребывание всяких там богатых русских дамочек в своем доме.
-Если ты сейчас возьмешь с них деньги, я не прощу тебя, мам! Слышишь, я никогда не прощу тебя!
-Расслабься, Людвиг, всё в порядке, - поспешила успокоить я бедного мальчика, увидев, что ему стало стыдно за своих родителей. – Мы не нищие и заплатим за всё. Вот, держите! – я презрительно швырнула, только что выписанный Руби, электронный чек в ноги фрау Функель и, яростно хромая на костылях, поспешила выйти на улицу. Невозмутимая швейцарка подняла чек и радостно улыбнулась. Щедрая Руби оплатила все, без торгов.
  Но это были далеко не все сюрпризы, которые нас ждали нас в то утро отъезда. То, что нас ждало на улице, удивило меня ещё больше.
   Если раньше, в детстве, как и всякая Золушка, мечтавшая о богатом принце, я представляла себе МОЮ карету, по крайней мере, в виде дорогого белоснежного лимузина, то то, что я увидела за дверью «Горного приюта», заставило меня вытаращить глаза от удивления. Передо мной стояла настоящая собачья упряжка уже из двух аппенцеллеров, запряженных в сырные сани.
-И это всё? – растерянно спросила я у Людвига, всё ещё не веря, что эта «конструкция» из двух лохматых собак и одного поддона, вообще, способна сдвинуться с места. Ничего не ответив, Людвиг подхватил меня под колени  и понес в сани. Словно мешок с мукой он небрежно вывалил меня в сани, при этом, чуть было, не сломав мне и вторую ногу. Сразу вслед за мной вышла Руби, волоча за собой тяжелые чемоданы. Галантный Людвиг мгновенно выхватил тяжелые чемоданы из рук Руби и сам погрузил их в сани. Вежливо держа её за руку он усадил Руби в сани и заботливо накрыл её пуховой шиншилловой шубкой а затем, рассыпаясь в любезностях, нежно поцеловал «даму» в ручку. Видя, как альпийский дурачок ухаживает за моей дочерью, меня буквально распирало от злости и ревности, но я ничего не сказала.
  Крепко привязав бинтами мою стопудовую ногу к перилам саней (очевидно для того, чтобы тяжелая гипсовая темница моей несчастной ноги не спала и не потерялась по дороге, когда наши сырные сани будет швырять об острые камни), Людвиг устроился на облучке и хлестнув собак громким ковбойским: «Хей-й-а-а-а», покатил только по одному ему известному пути, ведущему в долину Унтервассе.
  Если бы наше путешествие по горам было не столь опасным, я могла бы залюбоваться красотами местного пейзажа. Восходившее солнце, до того лишь порозовевшее верхушки самой высокой точки  Курфирстенгипфеля, теперь распространялось на всю гору, делая её заснеженные вершины по-настоящему сияющими, так что при взгляде на них слепило глаза. Морозный горный воздух был настолько кристально чист и свеж, что резал грудь ничем не хуже, чем острая бритва. Одним словом, я могла бы наслаждаться всеми этими нехитрыми проявлениями природы, если бы не чудовищность нашего путешествия вниз, ежесекундно грозившего свернуть шеи всем связанным единой упряжкой пятерым живым существам.



  Не знаю, как это Людвигу удавалось управляться с двумя упрямыми псами, которые из-за своей собачьей тупости так и норовили сбросить нашу нехитрую повозку с кручи каменного утеса, но ему это удавалось, иначе мы давно бы валялись на дне какой-нибудь расселины. По  правде говоря, мне было очень страшно. Вцепившись в Руби, словно паук, я изо всех сил старалась удержать равновесие, когда, огибая горный утёс или расщелину, наша собачья упряжка описывала очередной крутой вираж.
  Экстремалке  Руби, отчаянной до невозможности, по-видимому, было даже весело при мысли от того, что в любую минуту мы можем перевернуться и разбиться насмерть. Как только сырные сани делали поворот над пропастью, она отчаянно хохотала, а я орала от страха. Единственной соломинкой спасения, отделявшей нас от гибели, были замечательные альпийские ботинки Людвига, снабженные тормозными шипами на пятках, которыми он притормаживал не в меру разошедшихся собак.
  Да, это было незабываемое путешествие! В конце его моя голова буквально ехала от головокружения. Но я ни о чем не жалела. Не каждый день удается совершить прогулку на собачьей упряжке с высоты тысяча двести тридцать метров.
  Вот мы объехали последний поворот вдоль опушки елового леса, и из-за холма показался знакомый городок Унтервассе с его примечательной колокольней городской ратуши и высокими грудами черных деревянных домов, заваленных неубранными сугробами снега. Снег в долине стаивал куда медленней, чем в горах, поэтому лежал возле домов огромными тающими  грязными сугробами. Местные жители,  с серыми измученными долгой зимой лицами, с пугливым удивлением взирали на нашу веселую процессию из разудалой собачьей упряжки и троих людей на плоских сырных санях из запыленных глазков маленьких деревянных окон. Те, кто шел по узким улицам городка, услышав громкие гиканья Людвига, отскакивая в разные стороны, с негодованием оборачивались в нашу сторону, словно завидуя тому всплеску жизни, который творился на наших маленьких санях. И в самом деле, роскошная не по сезону загорелая блондинка в дорогих мехах, так лихо катившая в собачьей упряжке по их заспанному зимней спячкой городку Унтервассе и смеявшаяся во все горло, была почти тоже самое, как если бы в их забытый богом швейцарский городок, с устоявшейся за много сотен лет жизнью, неожиданно ворвался настоящий бразильский карнавал. Что касается меня, то меня никто и не замечал, несмотря на мою выразительную ногу, болтавшуюся на перилах саней. Затмённые красотой и роскошью богатой шиншилловой шубы Руби, нас с Людвигом воспринимали, как обслуживающий персонал или прислугу, которую никто и никогда не замечает. Одним словом, в сонный городок Унтервассе мы въехали, что называется, «с громом».
  В похожих, как один деревянных домах из почерневшего от старости травленого дерева нам таки с трудом удалось отыскать квартиру доктора Антонова. Когда Людвиг загрузил последние чемоданы, наступило время прощаться.
  Я видела, как Людвигу не хотелось расставаться с Руби, как грустны были его глаза. Не могла и не заметить я, что Людвиг стыдился моего присутствия в эту прощальную минуту. Чтобы хоть немного облегчить его страдания, я встала с саней, отковыряла в сторону и сделала вид, что любуюсь Курфирстенгипфелем, хотя видела его скалистый горб уже тысячу раз из окон шале. Тем не менее, мой чуткий слух – единственное, что за время моей долгой жизни не притупилось, а, наоборот, обострилось до предела, чуткий слух, который во многом заменял мне другие ощущения, пострадавшие от изнурительной болезни, улавливал каждое их слово.
  Я слышала, как тяжело вздыхал стеснительный Людвиг, не решавшийся сказать Руби ни слова, как тихо и противно хихикала сама Руби, наблюдая его глупые страдания. Наконец, Людвиг набрал в себя побольше воздуха и громко произнес:
-Прощайте, принцесса Флориды! Для меня вы навсегда останетесь принцессой моего сердца! – Это было сказано так громко, так выразительно, что звучало почти, как заученная театральная постановка; даже стоя в стороне, я невольно прыснула со смеху, хотя Людвиг вложил в эти слова все свои самые искренние чувства, всю свою боль первой неразделенной мальчишеской любви. Руби же, теперь несдерживаемая никем, тыча пальцем в Людвига, гоготала во всю глотку. В этом наглом скрипучем подростковом смехе мне явственно слышались нотки противного Грэгова смеха, когда он начинал, обидно высмеивая мои промахи, издеваясь надо мной.
-Руби! – повернувшись, осекла я её.
-Ладно, принц Людвиг, пока! – Выплюнув свое невыразительное «пока», Руби потрепала Людвига по щеке, словно он был породистым домашним животным, и тихонько хлопнув ладонью по его голове, скрылась в дверях, оставив вконец расстроившегося Людвига стоять столбом посреди двора.
  В его глазах читалась такая печаль, такое отчаяние, что мне поневоле захотелось хоть как-то утешить альпийского  дурачка.
-Простите Людвиг, это моя дочь…Руби…иногда она не понимает, что говорит…но…но в душе она не такая…
-А это вы, - грустно вздохнул Людвиг. В этом невыразительном, тихом «а, это вы», словно собралась вся его боль, все разочарование его первой рассыпавшийся в прах мальчишеской влюбленности к недоступной красавице Руби. Утешения старухи ничего не давали…Разве что были для него, как пластырь, который нерадивый доктор накладывает на раковую язву больного. Этим больным был принц Людвиг. А незаживающей нарывной язвой была любовная рана, которую так безжалостно нанесла ему в самое сердце гордая принцесса Флориды.
-Что ж, будем прощаться, Людвиг. Я знаю, что старая больная женщина противна вам, (так оно, наверное, и должно быть), но я не сержусь на вас, потому что вы хороший, честный  парень. – Забавно оперевшись на костыли, словно ходячий птеродактиль, я пожала крепко пахнущую коровьем навозом,  натруженную до шершавых мозолей, холодную ладонь «принца». Он не сопротивлялся. Первоначальное отвращение к лысой полоумной старухе, которая только давеча утром на полном серьёзе едва не откусила ему большой палец руки, прошло, осталось только тупое безразличие.
-Вот это вам, я должен вам вернуть это, - он достал из кармана что-то знакомое пластмассово-синие и вложил мне в руку. Одев очки я разглядела, что это был тот самый чек, который Руби выписала чете Функелей этим утром.
-Откуда ты взял его?!
-Мать дала мне его, чтобы я закупил провизии в городе. Но возьмите его, он мне не нужен. Я не хочу брать ни с вас, ни с Руби денег. Это всё мои родители, от нищеты и отчаяния они  совсем спятили с ума от денег. В последнее время, после того, как туристический бизнес почти разорился, их преследует навязчивая идея – папе и маме все время кажется, что они умрут в горах от голода. Они думают, что вы…вы  русские нувориши. Что у вас полно денег, что…, - от возбуждения Людвиг заикался, забывал английские слова. Он почти не мог говорить…
-Нет, Людвиг, это твое! – чтобы прервать его мучительные оправдания, я почти насильно вложила кредитную карточку обратно Людвигу в руку и уже собиралась повернуться в сторону дверей, когда Людвиг сделал угрожающий жест, желая смять ненавистный чек в ладони. –Нет, Людвиг, не смей, мать убьет тебя!
-Возьмите этот проклятый чек или я его всё равно сломаю его и выброшу в ручей, а матери скажу, что потерял его по дороге! – Его решительный жест, гордо выпяченная навстречу ветру грудь, не оставляли сомнений в искренности его безумных намерений.
  «Господи, что ждет этого несчастного дурачка, если он действительно выбросит чек в реку?!». Мне уже явственно представлялась разъяренная фрау Функель, которая нещадно колотит своего взрослого недоумка-сына вожжами от собачьей упряжки. Так вот, что останется после нас Функелям – полное разорение и все тот же сын идиот, которого мать, устав терпеть его детские причуды и выходки, наверняка перестанет кормить и вскоре выкинет вон из дома, определив в какой-нибудь местный работный дом, чтобы тот зарабатывал себе на жизнь, ведь, в отличие от нас, русских, немцы буквально помешаны на работе и не терпят бездельников. Мне не хотелось такой концовки для Людвига. Мне стало совсем жаль этого слабоумного, но такого доброго парня, и я, как смогла, попыталась уберечь его от его глупой затеи с уничтожением  чека в бурных потоках Шпринбока.
-Послушай, Людвиг, я должна тебе кое-что сказать, - желая успокоить вконец потерявшего здравый рассудок Людвига, я заговорила с ним успокаивающем тоном  разумной матери, - за нас с дочерью незачем беспокоится, потому что мы действительно очень богаты. А торговалась я с твоей матерью потому, что ещё не привыкла к деньгам, я только недавно получила наследство. Я очень богата, Людвиг, и для меня этот чек не имеет никакого значения, для вас же после всех этих стихий эти деньги вопрос жизни и смерти. Обещаешь мне выполнить одну вещь?
-Для вас все что угодно, фрау Мишина.
-Сделай все так, как велела тебе твоя мать. Купи провизии на эти деньги и возвращайся к матери. Это будет лучшее, что ты можешь сделать для меня и для Руби. Ни ей, ни мне не нужны твои жертвы. Обещаешь, Людвиг?! – видя, как «принц» расстроился, я властно подняла его лицо за подбородок и посмотрела в его добрые и немного глупые, как у грудного младенца глаза.
-Обещаю, - как-то нехотя пробубнил он. Я знала, раз Людвиг дал слово – значит, он обязательно сдержит его. Честность - таков уж удел всех дурачков.
-Вот и славно, - выдохнула, я, наконец, в успокоении. – А теперь проводи хромую «личинку» до входа – что-то Руби не торопится помочь матери.
-Нет, вы не личинка - вы тоже красавица
-Что, Людвиг? Я не поняла. Я, красавица?! – грустно расхохоталась я.
-Я сказал, что вы тоже красивая, как Руби…вернее, были…когда-то…- в нерешительности выдохнул он свой бесхитростный «комплимент».
-Спасибо, Людвиг, спасибо, мой мальчик, можешь не продолжать дальше, - ласково улыбнувшись Людвигу, я стянула с него  его Швейцарскую кепочку и поцеловала его в теплую макушку  - за откровенность.
   
   Снятие гипса проходило в торжественных условиях. По этому делу меня положили на высокую смотровую кушетку. Холодными закругленными ножницами, похожими на маникюрные щипцы,  доктор Антонов аккуратно разрезал заиндевевшие от гипса бинты. Я старалась не смотреть, что происходило сейчас с моей ногой. Мне было страшно. За многие дни заточения в парафиновой темнице, моя нога почти утратила всякую чувствительность, и теперь, когда доктор разрезал холодными ножницами гипс, мне казалось, что если я хоть чуть-чуть пошевелю ногой, мне тут же отхватят её вместе с гипсом. Вот именно, что отхватят, а не отрежут или порежут, а я даже не почувствую потери, потому что моя нога, онемев до нечувствительности, почти срослась с гипсом, став его составляющей.
  Вот последние сантиметры были пройдены, и доктор Антонов аккуратно развел две половинки.
-Теперь можно, - торжественно произнес он.
Еще не сумев понять, что же теперь мне стало можно, я автоматически взглянула на ногу. Сначала под грязью вросшегося в кожу гипса я ничего не могла различить. Я только чувствовала невероятную легкость в ноге, будто теперь её совсем не было. Должно быть, так чувствует бывшая личинка, которая только что покинула свой тяжелый душный кокон и теперь, расправляя смятые тряпочки крыльев, волшебным образом превращающаяся в легкую, невесомую бабочку.
  Я снова глянула на ногу. Сквозь меловый налет гипса виднелась иссиня-лиловая нога. Нет, то, что я увидела, было трудно назвать нормальной человеческой ногой. Это была кость ноги, туго обтянутая иссиня-лиловой кожей, безо всякого намека на мясо, жир и мышцы, похожая более на один огромный синяк, чем на ногу. Мне почему-то сразу вспомнилась новорожденная Руби – кричащий комочек живой измученной внутриутробной борьбой плоти, только что  в муках покинувший свою темную мучительную темницу, которая к тому же едва не придушила его на полпути к «выходу». Я точно помню – новорожденная Руби была точно такого же цвета, а именно, удушливо-болезненно- иссиня-лилового, как затёкшее лицо повешенного.
  От ужаса вида собственной ноги меня зазнобило. Нет, меня трясло, как паралитика в простудной лихорадке, потому что в помещении смотрового кабинета доктора вдруг стало невыносимо холодно. Без гипса, я чувствовала себя пред этим человеком абсолютно голой.
  А доктор Антонов самым бесстыжим образом прощупывал мою ногу.  Его сухие утонченные пальцы хирурга кололись и были так же холодны, как и его ножницы. Наконец, он закончил свое мучительное для меня занятие.
-Можете вставать, - уверенно скомандовал он. Это прозвучало, словно библейское «встань и иди!». Как и велел доктор, я встала и пошла, но тут же почувствовала, что колено совершенно не держит меня – оно безжизненно согнулось, и, если бы я не успела вцепиться в халат доктора, то полетела бы вниз. – Тихо, тихо, не так сразу, - предупредил меня доктор.
  Не без помощи доктора и Руби, я сделала первые несколько маленьких шагов. Нога моя двигалась, но двигалась как то по особенному, словно нога деревянного паяца, которого дергали за ниточки. Я почти не чувствовала свою ногу, и она словно жила какой-то отдельной от тела жизнью, лишь слабо выполняя команды мозга.
 –Ну, вот и все в порядке, через месяц, я думаю, вы будете ходить.
-Через месяц? – ужаснулась я. -Но я хотела уехать уже завтра.
-Ха, завтра, - противно засмеялся доктор. – Завтра то вы уж никак не сможете. Во-первых, ваша нога…
-К черту ногу! Если надо я дойду до вокзала на костылях!
-Во-вторых, - тоном, не терпящим возражения, продолжил доктор Антонов, - вы не сможете уехать, по крайней мере, недели три, поскольку лавиной снесло рельсы, а ремонтные работы задержатся из-за селей. Так что, хотите вы того или нет, вам придется задержаться у меня. Кстати, я уже приготовил вам комнату.
  Доктор проводил меня в скромно меблированную, но опрятную комнату, в которой стояли две кушетки. «Что ж, по крайней мере, мне не придется спать в одной постели с дочерью», - подумала я.
  Меня уложили на узкую и жесткую кушетку, очень похожую на ту, на которой я лежала в хосписе и накрыли грубым шерстяным одеялом.
  Глядя на идеально выбеленный потолок, на противный серый снегодождь, бьющий в крошечное,  серое оконце,  я с отчаянием думала: «Ну вот, и все, попалась!».
  Жизнь по швейцарскому счету становилась слишком дорогой…


Санкт-Петербург, пос. Петушки


Часть тринадцатая

Явление отца народу


   После ухода губернатора Флориды жизнь в маленьком домике у леса потекла своим чередом. Впрочем, три ничем не связанные между собой события, последовавшие за уходом губернатора, несколько потрясли  и так вымотанные внезапной болезнью Грэга нервы Алекса, до того, как в домике у леса, снова установилось более-менее приемлемое человеческое спокойствие.
   Первое событие случилось утром сведущего дня, когда Алекс, вынося мусор к утреннему обходу дворников, по привычке заглянул свой почтовый ящик, висящий на воротах дома. По бедности он уже давно не выписывал никаких журналов и газет, в ящике для писем появлялись разве только что счета за квартплату.
  Но по своей привычке Алекс каждое утро проверял свой ящик, словно ждал какой-то сногсшибательной новости «от дяди Сэма»*, которая раз и навсегда разрешила бы его проблемы. На этот раз он дождался…
  Когда он открыл ветхую заслонку, то увидел, как что-то блеснуло внутри. Он достал ЭТО. Этим предметом оказался золотой портсигар. Но то, что он обнаружил внутри, заставило его глаза выпучиться от удивления.
  Две знакомые сережки из голубых бриллиантов, лежали, аккуратно положенные одна к другой.
-Этого не может быть! –  радостно закричал он и бросился в дом.
-Что с тобой папа? - увидев возбужденного от радости Алекса, сонный Володька, совершающий свой привычный моцион до туалета, поначалу подумал, что отец снова пьян с утра.
-Ничего, сынок, ничего, - пряча свою находку под мышкой, довольно заулыбался Алекс.
-Ты что-то скрываешь от меня отец, - Володька силился заглянуть отцу под мышку, но тот отчаянно вырывался от любопытного сына. –Покажи, что ты там прячешь.
-Отстань, это не твое! – наконец, грубо буркнул на него Алекс, желая прекратить приставания сына. Это заставило Володьку отпрянуть со своим баловством. Когда отец начинал сердиться, к нему было лучше не приставать, иначе весь день будет испорчен.
-Ладно, - обиделся Володька и пошел восвояси.
  Как только Алекс, отвоевал обратно свои «сокровища», он вспомнил про Ксюшу. Вернее, он вспомнил, что две сережки сияющих как морская лагуна,  лазурных бриллиантов планировались им, как подарок для Ксюши на день её совершеннолетия. Он больше не задумывался, каким удивительным образом его «сокровища» вернулись к нему. С наивной уверенностью ребенка он полагал, что алчного доктора, в конце концов, заела совесть. Откуда же взялся золотой портсигар, прилагавшийся в качестве роскошной шкатулки к роскошным серьгам – Алекс не знал, и не хотел знать. Заполучив столь ценный подарок, он чувствовал себя, как ребенок, которому вернули обратно его любимую игрушку, как безработный, которому удалось стащить баночку красной икры с кассы, как…впрочем, теперь это было неважно. Главное, что серьги опять у него, и теперь он их никому не отдаст…Но тут в голову Алекса ударила другая мысль. Разглядывая сияющие грани удивительных бриллиантов, он вспомнил о Ксюше, вернее, вспомнил, что не видел свою девочку со вчерашнего дня. Это обеспокоило его. И он поспешил в комнату дочери.
  Ксюша лежала все в той же позе, свернувшись в клубок и поджав ноги под себя. Алекс сразу понял, что с дочерью было что-то не так. Автоматически он протянул руку и пощупал лоб. Этот маленький детский лобик, сухой и немного теплый, говорил о том, что у девочки была температура.
  Ну, так и есть! Он знал, что этим все закончится. Ксюша заболела. И пусть эти придурки- эскулапы наперебой утверждают, что рак не заразен. Он не поверит им, ведь его ребенок заболел, ЕГО РЕБЕНОК: его любимая маленькая Ксюша, которую он жалел даже больше, чем своих родных сыновей. О, в этот момент ему хотелось придушить этого Грэга, ведь это он занес в его дом тюремную заразу! Будь он проклят этот каторжник, который насылает на его дом столько несчастий!
  Алекс тихонько потрогал Ксюшу за плечо. Девочка проснулась. Неохотно взглянув на отца мутными глазами, она снова уткнулась в подушку, поплотнее накрывшись одеялом, словно её знобило.
-Что с тобой, дочка? – присев на край кровати, Алекс нежно погладил Ксюшу по голове.
   Ксюша ничего не ответила, она только лежала, подогнув ноги под своим одеялом, вытянув шею на подушке, как раненный олененок. Теперь у Алекса не оставалось сомнений, что у Ксюши, что-то очень сильно болит, и, она, претерпевая боль внутри, не желает делиться с отцом, чтобы не расстраивать его.
-Ксюша, Ксюшенька, цветочек мой, что у тебя болит? Может вызвать врача?
-Не надо, - услышал он тоненький слабый голосок из-под одеяла. – Это пройдет…
-Что пройдет?! – Ксюша молчала, словно маленький заговорщик. Перепуганный Алекс стал стягивать с дочери ночную рубашку, желая осмотреть её кожу, дрожа от страха, что увидит знакомые язвы на её хрупком детском тельце. Ксюша отчаянно сопротивляясь попыткам отца раздеть её, и от смущения и стыда громко плакала. Это было похоже на какую-то истерику провинившегося ребенка, который с яростью загнанного зверька вырывался из- под тяжелого отцовским ремня, но Алекс все-таки раздел дочь. К счастью, он не увидел никакой сыпи – кожа дочери была абсолютно чиста. Алекс с облегчением выдохнул. Значит, это всего лишь только обыкновенная простуда, обычная детская хворь, которую он принял за что-то более серьезное.
  Улыбнувшись, Алекс выдохнул и, уже было хотел вернуть дрожащему худенькому существу её ночнушку, когда увидел два огромных красных пятна. Сомнений не было – это кровь. Самые страшные предположения промелькнули в мозгу Алекса – самым ужасным из которого была открытая форма туберкулёза.
   Алекс рассматривал эти кровавые  пятна с ужасом и в то же время изучающим спокойствием, как профессор рассматривает в микроскоп завитушки бациллы африканской чумы, уже не надеясь, на то,  что сам не заразился той же инфекцией, чью бациллу он сейчас рассматривает, как работник аварийной атомной станции, получивший дозу радиации, измеряющий радиационный фон в волосах своего  пораженного товарища. Его тугоумный ум измученного жизнью старого зверя, живущего преимущественно в мужской компании,  не скоро додумал, что у девочки началась её первая менструации. Он и предположить себе не мог, что у маленькой Ксюши, вообще, могут быть такая грубая и неприятная вещь, как  менструация, как не мог предположить, что Ксюша, как и всякое живое существо, способна на взросление и, в конечном счете, рано или поздно превратится в женщину, хотя его «малютке» шел уже пятнадцатый год.
  Наконец, и до него дошло, в чем тут дело. Вместо того, чтобы объяснить девочке ситуацию, успокоить её, Алекс покраснел до ушей, так что сделался похожим на вареного кальмара и, от стыда закрыв лицо руками, чтобы не видеть обнаженной дочери, чуть ли не бегом выскочил из комнаты дочери. Он повел себя, как восьмилетний мальчишка, случайно застигнутый отцом за мастурбацией в ванне, как девственник, внезапно попавший на эротическую стрип – вечеринку. Ему было стыдно, стыдно перед собственной дочерью, за то, что он, желая осмотреть её, по привычке раздел её догола, как маленького ребенка, как описавшегося грудного младенца, лежащего на пеленальном столике, а оказалось, что под трогательной детской фланелевой ночнушкой  в цветочек все это время скрывался уже не ребенок, а девушка, и что тело Ксюши, давно оформилось и превратилось в тело юной женщины, а он, старый дурак, все это время не замечал ни её маленьких упругих грудок, пробивавшихся сквозь одежду девушки, ни её расширившегося таза, ни закруглившихся черт пополневшей фигуры – все это он заметил только сейчас, когда увидел на её рубашке явные признаки апофеоза её взросления – менархе, её первую менструацию. Попав в неловкую ситуацию внезапного «обнаружения», Алекс готов был провалиться сквозь землю.
  К счастью, прямой, как танк Володька был менее щепетилен в вопросах полового воспитания, и, видя апломб отца, сам доходчиво объяснил вконец перепуганной сестрёнке, какие перемены происходят сейчас  внутри её организма.
  Чтобы как сгладить неприятный случай с дочерью и немного «подсластить» эти горькие для дочки дни, Алекс направился в кулинарию, и на радостях купил всем  детям (включая Грэга) огромный-преогромный торт. Сегодня он мог позволить себе это. Сегодня он мог позволить себе все, потому что сегодня он продал «пепельницу» (как сразу окрестил её Алекс). С радости он продал её в ближайшем ломбарде, за бесценок, почти за так, но продал безо всякого зазрения совести и сожаления по поводу «хорошей вещи», потому что этот кусок золота в виде коробочки был действительно ему совершенно не к чему, разве для того чтобы, в конечном счете, продать его. «К тому же», - с усмешкой подумал про себя Алекс, - « в доме все равно никто не курит».
  А вечером того же дня, когда у его младшей дочери обнаружились менархе, вся семья сидела за столом и с вожделением смотрела на торт. Не было только самой Ксюши. По понятным причинам у ней болел живот, и бедняжка, не вставая с постели, то и дело прикладывала теплый утюг к низу паха.
 Только когда вся семья (включая Грэга, который в Алексовом длинном халате, похожий на Карлика Носа или Маленького Мука, кое-как, шатаясь и шаркая ногами в огромных тапках, выполз из своего запечного угла и, словно общипанный сычик, хмуро уселся на угол) была в сборе, Алекс разрешил прожорливым сыновьям приступить к торту.
-Что празднуем? – стараясь напустить на себя безразличный вид, спросил Сашка.
-А, у нашей Ксюхи первые месячные, - с такой же бесцеремонной невозмутимостью бухнул Володька, кивая на сидящую возле отца Ксюшу.
  Девочке стало стыдно за то, что её так выставили в присутствии четырех взрослых мужчин, и она, расплакавшись, убежала, а Володька тот час же получил от отца ложкой по лбу.
-За что? Я же сказал, то, что есть! – возразил Володька.
-Балда ты, Володька…Лучше бы молчал, когда тебя не спрашивают, - недовольно буркнул Алекс. На том разговор и закончился.
  Алексу удалось кое-как вернуть заплаканную Ксюшу к столу, и вечернее пиршество продолжилось. Все с удовольствием ели вкусный торт, запивая его ароматным чаем – приятная добавка к невыносимой стряпне Алекса. Никто даже не спрашивал, откуда в разоренном доме взялись деньги на роскошный торт.
   Вся семья пребывала в странном оцепенении и бездействии, которое бывает только во время бесконечной зимней депрессии, когда из-за непрекращающейся темноты и холода сковывающего не только твоё тело, но и душу; тебе уже становится все равно, что будет происходить с тобой или не происходить вовсе. Это было похоже на моральную зимнюю спячку мозга, когда из-за зимней изоляции на крошечном пространстве дома нескольких человек, разум их почти отключен и перестает бороться с обстоятельствами, и из-за отсутствия борьбы и энергии, рождающей эту борьбу, ты в состоянии только плыть по течению, как…ну, вы знаете, как что…
  Именно в похожем состоянии пребывало все семейство, оставленное «главной самкой» по имени Лиля, которая, будучи неформальным лидером, а, по сути, подчиненный всем, при этом являлась главным двигателем в этом стоячем болоте ленивых мужских рассудков.
  Ничего не предвещало визитов в этот промозглый зимний вечер. В полном молчании закончив подбирать последние крошки торта, все уже начали зевать, когда в дверь раздался звонок.
  Грэг вздрогнул, как будто сквозь него провели электрический ток. Сомнений не было – это губернатор. Вернее, его люди или полиция. Его пришли арестовывать, чтобы депортировать обратно во Флориду. Взгляд Грэга автоматически скользнул по рюкзаку, где уже были приготовлены все необходимые вещи для его отправки в тюрьму. (Грэг был предусмотрительный).
-Иди в свою комнату, Грэг, - сурово приказал ему Алекс и пошел открывать.
   Каково же было удивление хозяина дома, когда вместо грозных омоновцев в камуфляже, на пороге стоял тщедушный скромно одетый старичок. Алекса поначалу это очень удивило и обескуражило, но потом он подумал, что это новый сосед, который пришел спросить его насчет пачки соли, поэтому, не задумываясь, он впустил старика.
-Проходите, - сказал Алекс и захлопнул за стариком дверь.
  Впустив туманный столб мороза, старик уверенно вошел в гостиную, и, трясущейся старческой рукой с трудом нацепив тяжелые сломанные очки, крепившиеся к его голове неряшливой засаленной веревкой, стал, словно забежавшая в дом крыса, деловито оглядываться по углам, что сразу очень не понравилось Алексу. К тому же, от лысого старика (а он оказался лысым, когда снял свалявшуюся шапку уже неизвестного зверя) плохо пахло немытым телом и ещё какой-то редкостной гнилью. И теперь при свете ламп, весь это немытый и не стиранный вид заношенной до грязи куртки, мятых брюк и стоптанных до дыр ботинок выдавал в нежданном госте бездомного, хотя с первого взгляда сам он был вполне чистеньким. Алекс уже пожалел, что так просто впустил этого неприятного деда к себе в дом.
-Что вам угодно? – недовольно процедил он сквозь зубы, отстраняя старика ближе к выходу. – Если хотите хлеба, то мой сын вынесет вам буханку. Эй, сынок, поди сюда! – желая побыстрее отделаться от старика, закричал он на сидевшего за столом Сашку. (Володька тем временем поспешил убрать впечатлительную Ксюшу от возможной сцены ареста Грэга в её комнату). – Сынок, принеси буханку хлеба из кухни, не видишь, этот человек хочет есть, - стараясь как можно более смягчить голос, повторил Алекс.
  Дальше произошло вовсе невероятное: вместо того, чтобы принять положенную буханку, старичок  громко зарыдал и бросился на шею Сашке.
-Внучечек, родненький мой! Вот ты и нашелся, кровиночка моя ненаглядная! – запричитал дед, буквально повиснув на Сашкиной шее.
   Сашка стоял со своей буханкой как вкопанный, лишь робко отстраняясь от незнакомого, плохо пахнущего потом, маленького, лысого старичка, который силившись поцеловать его в щёку, буквально вцепился в ворот его рубашки своими маленькими сухими ладошками.
-Нашелся внучочек,  мой дорогой-ненаглядный…
-А я вроде бы как бы и не терялся, - отпихиваясь  от старика буханкой хлеба, попытался возразить удивленный Сашка.
-Послушайте, дедушка, а вы не ошиблись? – спросил его Алекс. – Может вы,  случайно, перепутали адрес?
-Ничего я не перепутал. Эта квартира Мишиных? – словно внезапно очнувшись от волны сентиментализма, деловито затараторил дедок, при этом мгновенно вытря набежавшую слезу и соплю под носом, сразу же прекратил плакать тем отвратительно юродиво-старческим причитанием, которым могут плакать лишь обиженные старики, отчаянно жалуясь на свою тяжкую старческую  жизнь.
-Так, - подтвердил,  уже не знающий, чего ждать от странного старика, Алекс, утвердительно кивая головой.
-Тогда я дома, - с довольным видом выдохнул старичок, расправив свои цыплячьи плечи в засаленном свитере.
-Я не понял…- пожал плечами Алекс.
-Так вот, я папа…папа, - выставив вперед два пальца, попытался донести до него «идею» старик, словно Алекс был идиотом или глухим.
-Не понял, чей папа? – испуганно моргая  глазами, переспросил Алекс
-ВАШ папа!
-Этого не может быть, насколько я знаю, МОЙ ПАПА умер много лет тому назад. Послушайте, дедуля, если вы вздумали так шутить со мной, то лучше уходите по-хорошему…сейчас же!
-Я папа, моя фамилия Арсентьев…Виктор Николаевич…Ну, может быть, вы вспомнили меня? Вот мои документы, - старичок достал из внутреннего рваного в мелкую дырочку кармана куртки, бережно обернутую в грязный целлофан, засаленную обтрепанную бумажку, которая на поверку оказалась паспортом.
-Арсентьев, - словно в полусне повторил Алекс, с нескрываемой брезгливостью принимая засаленные корочки стариковского документа. – Ну, допустим,  и что это даёт нам?
-А вы Мишин…
-Допустим, - Алекс воинственно выставил свою необъятную грудь перед стариком.
-Я отец вашей жены, то есть ваш непосредственный свекор.
-То есть, вы хотели сказать, тесть, - поправил его Алекс.
-Что?! – переспросил старик, по-видимому, путаясь в словах, он ко всему прочему, был глуховат на ухо.
-Я говорю «непосредственный тесть», я полагаю, в нашей ситуации будет разумнее говорить так! – закричал Алекс в ухо старика.
-Ах, да, пардон, я оговорился…как непосредственный тесть…я заявляю…- старик снова опешил, почувствовав, что взял слишком крутой оборот.

  Эта нелепая  фраза с «непосредственным свекром», которую, начав свою торжественную речь, произнес старик прозвучала так глупо и нелепо, что при других обстоятельствах вызвала бы у Алекса непроизвольную дебильную усмешку, заставив его рот растянуться, но только не сейчас, когда в обнесенных морщинами, старческом лице старика, он с ужасом начинал узнавать уже знакомые черты жены. Значит, старик не врал. Он действительно был её отцом…Ведь жена ничего не говорила об отце, умер он или ещё жив, кроме того очевидного факта, что он, как отец, заделав  её в свои неполные восемнадцать студенческих лет, тут же, не долго думая, свалил из семьи в самом раннем её детстве, как говорится сразу после рождения, и она ничего не помнит о нем, даже его отчества «Николаевич», которое он, Алекс, узнал впервые только сейчас.  Но какого х…на… после прошедших пятидесяти двух лет…
  Тем временем удивленный неожиданным явлением отца своей мачехи, Сашка уже бежал в закуток к Грэгу, чтобы удивить его. Как и Володька, он не любил Грэга, но не той нелюбовью, рождаемой ревностью, нелюбовью, переходящую в лютую ненависть от обиды за своего отца, Сашка не понимал и боялся этого странного родственника своей мачехи, как бояться психически неуравновешенных людей или скрытых маньяков. Теперь Сашке до смерти было любопытно увидеть реакцию Грэга на его отца, ведь он до сих пор считал Грэга родным братом своей ненавистной мачехи, считал, потому что ДО СИХ ПОР Алексу и Володьке так удачно удавалось игнорировать сам факт существования в своем доме Грэга, как некого «неудобного» родственного элемента.
   Со стороны Сашки было животное, почти садистическое любопытство, посмотреть, как «дядя Гриша» (так одинаково называли его в доме все дети) будет принимать своего блудного отца, которого не видел всю жизнь. Вот почему он так спешил вытащить больного Грэга из своего глухого убежища за печью.
-Эй, дядя Гриша, иди, там пришел твой отец!
-Какой отец? – с суеверным ужасом спросил Грэг, от удивления широко выпучив перепуганные глаза.
-Твой, твой отец! Маленький и совсем такой же лысый, как ты. Короче,  иди, взгляни сам.
  Грэг нехотя поднялся и, словно приговоренный к казни, вошел в комнату, где застал совершенно незнакомого старичка. Сашка был прав – старичок был примерно одного с ним роста и такой же лысый, но это не был его отец, потому Грэг знал, что этого факта просто не могло быть: ещё до его рождения, его настоящий отец погиб от пули неизвестного; много лет того назад – по крайней мере, это все, что Грэг знал о своем отце.
  Каково же было разочарование Сашки, когда он увидел, что при виде лысого старика на лице у «дяди Гриши» не отразилось ровным счетом никаких эмоций, будто он никогда и не знал его, будто само существование отца, как факта биологического и неизбежного, для этого маленького тщедушного человечка с лысой головой было в принципе невозможно.
-Вот, это твой отец, - указывая на неопрятного старика, громко подтвердил Сашка, с удивлением наблюдая, что же будет происходить дальше.
-Мой отец? –ссутулившись словно от озноба, Грэг только как-то удивленно пожал плечами и, отрицательно покачав головой, снова отправился в свою комнату.
  Да и лысый старик, похоже, не проявлял никакого интереса к новоявленному «сыну». Он словно не узнал его. Такая реакция уж совсем удивила Сашку. Он ожидал чего угодно, только не полного равнодушия со стороны двух самых близких родственных людей. Происшествие с Грэгом несколько прервало уже начавшуюся сцену объяснения Алекса со своим  новоявленным «непосредственным тестем», только сердитый рык на сына:
-Иди в свою комнату! –неприятно вывел Сашку из стопора путаницы самых разнообразных догадок насчет непонятного поведения Грэга и заставил повиноваться отцу.
  Оставшись одни, Алекс и его новоявленный  «непосредственный тесть», свалившийся словно майский  снег на голову, тупо смотрели в глаза друг другу. Наступила минута смущения. Внезапные  «смотрины» Грэга были уж тут совсем не к чему. Появления  покрытого отвратительными гноящимися вулканами язв незнакомца, которого его внук зачем-то громко при всех навал его сыном, окончательно сбило с толку старика, так что он не мог продолжить разговор. Да, у него была ещё одна дочь от второго брака, которую он, во избежание лишних «жизненных трудностей», так же, как и первую, бросил в самом начале младенчества с матерью, но сыновней, сыновней, как страстно не желал он иметь наследников мужского пола, у него уж точно никогда не было – несмотря на свой  начинающийся старческий склероз, это уж он помнил точно. Услышав новость о «сыне», старик только глупо моргал маленькими, подслеповатыми крысиными глазками. Наконец, он подумал, что, должно быть внук так непонятно подшутил над ним. А, может, тут есть явный смысл, и его заранее хотят обойти, что называется, «напав первыми».
-У меня нет сыновей, - наконец, собравшись с мыслью, «на всякий случай» робко поправил старик. Алекс продолжал смотреть на своего новоявленного тестя, которого до этого никогда не знал, с устало тупым безразличием и презрением, каким смотрят на пришедшего наниматься с биржи труда работника, протягивающего заявку для подписи.
-Ну и что…, - как-то невнятно недовольно промычал Алекс. Он хотел ещё добавить «вы сюда приперлись?», но это «вы сюда приперлись?» так и застряло у него на языке. Как никак, человек, стоявший перед ним был старше его и почти годился ему в отцы. Одним словом, хотел того Алекс или нет, по негласным правилам приличия следовало соблюдать уважение к беспомощным пожилым людям, хотя он с омерзением начинал догадываться, что этот поношенный старик разыскал их адрес не просто для того, чтобы спустя полвека наконец повидаться с родной дочерью из-за внезапно проснувшихся отцовских чувств, а  за тем, что ему что-то надо от него или от его жены.
-Я не знаю, может, потом у Анны Николаевны, моей первой жены, и были ещё дети, только этот мальчик, что приходил… - старик замялся, - не мой сын. Я платил алименты на одну только дочь. Вот все кветки квитанций, я сохранил их, - произнеся эту фразу, старик, откуда ни возьмись, вытащил из-под грязной куртки такую же грязную, небрежно заштопанную хозяйственную сумку, в которой бедный горожанин обычно таскает немытую картошку, и тут же на пол грузной пыльной массой повалились пожелтевшие от времени и растрепавшиеся листы бумаги, от которых сразу же запахло прогорклым одеколоном и грязным бельем– запахом старых комодов и сервантов.  Мученически кряхтя, старик  нагнулся, небрежно, кое-как подобрал развалившуюся кипу бумаг, и, символически стряхнув её от налипшей пыли одним плюющим подутием провалившегося беззубого рта,  всем неряшливым скопом вручил «макулатуру» Алексу.
-Что это? – сжав от омерзения нос, спросил Алекс, брезгливо держа засаленные до грязи бумаги в руках.
-Вот, тут все алименты и  пособия, которые я выплатил её матери, - барабаня сухим, старческим пальцем в кипу бумаг, радостно подтвердил «непосредственный свёкор». – А вот справка из ЗАГСа о заключении и расторжении брака с её матерью, и вот  справка о том, что я являюсь её отцом…К сожалению, свидетельство о рождении так и осталось у её матери, но заверенная копия у меня имеется – вот она.
-Ну и что дальше? – прервал его Алекс, в тоне которого уже чувствовалось нескрываемое раздражение к новоявленному тестю и его бумажкам.
-Поймите, я пенсионер, старый больной человек, мне нелегко жить одному, я нуждаюсь в помощи, как в материальной, так и физической, и я…
-Так, так…Послушайте, папаша, - грубо оборвал его Алекс, - а вам не кажется, что вы, мягко говоря, «немного припозднились» вспомнив про свою дочь, прошло уже, как-никак, пятьдесят два года, ей самой скоро на пенсию.
-Я хочу видеть свою дочку, где она? – не желая больше выслушивать упреки зятя, отрезал старик.
-А её здесь нет.
-Как это нет! Лиля, доченька! – позвал старик сорвавшимся в хрип загробным старческим голосом. –Ты где, милая?!
-Я же сказал её здесь нет! Она уехала. Убирайтесь, если вы не хотите, чтобы я выставил вас отсюда насильно!
-Как это нет, когда мой внук здесь! Володенька, внучочек, иди сюда, погляди, милок, как издеваются над твоим  родным дедушкой! – противно по-старчески запричитал он, бросаясь к все ещё стоящему рядом изумленному Сашке, при этом совершенно не замечая высунувшуюся из-за двери Володькину голову.
-Послушайте, дедушка…, - от злости Алекс выругался полной тирадой матерных слов, - вы бы хотя бы для начала выяснили, кто ваш «внучочек». Это не ваш внучок, это Саша, мой старший сын от первого брака. Уверяю, к вам он не имеет никакого отношения.
-Тогда вы что, получается, не женаты? Но в газете ясно написано, госпожа Мишина, вот тут её девичья фамилия …то есть моя фамилия Арсентьева….её семья…сын Владимир, и приемная дочь Ксения…
-В какой ещё газете?! – сорвался Алекс. Старик достал из кармана скомканный кусок газетной вырезки.
-Вот, почитайте, что пишут в «Эхо Москвы». Петушковская миллионерша берет миллионы. Тут же дочкино фото. Я и узнал мою девочку по фотографии. Иду мимо киоска, гляжу, знакомое лицо, одел очки, пригляделся: господи, да это же моя дочка! Я чуть не умер от радости …. Вот, тут всё прописано, как есть: «Петушковская миллионерша берет ва-банк». Тут пишут, что её бывший муж американский губернатор завещал моей дочери кучу  денег. Думайте, я нарочно всё выдумал, так читайте сами!
  Уже вконец обалдевший от наглости старика, Алекс неохотно взял из трясущихся сухих ладоней новоявленного тестя вырезку и автоматически, пробубнив себе под нос, прочел заголовок:
-Петушковская миллионерша…
- Так неужели она не сможет поделиться со своим старым отцом хоть парой тысячью миллионов долларов. Как –никак, я всё-таки ей не чужой дядя, а родной отец. Все эти годы я исправно платил алименты, хотя порой мне и самому приходилось туго, а теперь, когда я  стар и не могу сам заботиться о себе, настало время моей взрослой доченьки позаботиться обо мне.
-Послушайте «благородный папочка», а вы хоть видели толком свою дочку, с тех пор, как она вышла из подгузников. Может, вы что-нибудь запамятовали насчет своей дочери? Шутка ли, прошло целых полвека. И к тому же, ваших Арсентьевых, почитай, в Питере пруд пруди, - нарочно, чтобы сделать больнее старику, с насмешливой неприязнью возразил Алекс, сквозь зубы скрывая свою все возраставшую внутреннюю ненависть к наглому, до  цинизма тестю.
-Нет, ошибки быть не может, я сам справлялся  в Собесе. Кроме того, я уже видел свою дочь пару раз, когда она ходила в школу, правда, она, наверное, уже не помнит, но все равно никакой ошибки быть не может. Я узнал её, это она, моя родная доченька Лиля! И я люблю её.
-Ой, как же это здорово, что через пятьдесят два года вы наконец-то вспомнили, что у вас есть дочь! И что же вы хотите от своей родной доченьки сейчас, спустя пятьдесят два года, папаша?
-Поймите, я живу один на даче, без воды и с печным отоплением. Мне, в общем-то, одинокому старику не на кого надеяться. Квартиру я потерял: у меня отобрали при разводе со второй женой, моя старая мать недавно умерла, так что за мной теперь совершенно некому присмотреть, а я теперь тяжело болен, у меня уже был первый инсульт, а теперь прогрессирующий склероз, порой совершенно забываю, что я делал минуту назад, к тому же я глух на одно ухо.
-Короче…
-Сто тысяч долларов, - невозмутимо произнес старик, словно речь шла о сущем пустяке.
-А яхту в придачу не хотите?
-Какую ещё ту? – ослышался глуховатый на одно ухо старик, сделав глупое лицо.
-Ну, ту… жемчужину …этой как её там, мать твою,…Флориды, - Алекс намекающе кивнул в сторону, высунувшегося от любопытства длинного носа Грэга, который тут же мгновенно скрылся за печным углом.
-Нет, в Флориду я не хочу. Я вроде бы как привык в России, - довольно заявил старик, растягивая в улыбке беззубый рот.
-Ну, вот и проваливайте, откуда пришли.
-Но постойте… как же это?!
-Ни х…на вы от нас не получите – вот как! И ещё я дам один совет напоследок – не читайте желтой прессы.
-А какую же читать? – уже ничего не соображая, растерянно спросил старик.
-Никакую и не читайте! Всего хорошего, папаша.
-Позвольте, а как же насчет денег? Мы не договорились.
-Я, кажется, вам уже ясно выразился, ни х…на вы от нас не получите! - Алекс стал выталкивать упиравшегося двумя ногами, старика к выходу.
-Хорошо, я так и знал, что этим закончится! Пусть будет так, но только учтите, что мне уже семьдесят лет, а по закону, как престарелый родитель, исправно плативший алименты, я также имею требовать от взрослой дочери свое содержание. Так что если вы добровольно не заплатите мне эту сумму, я отправлюсь прямиком в суд, и он решит, что … на моей стороне…- но договорить старик уже не успел потому, как Алекс схватил его за шкирку и буквально выбросил из ворот. Вслед за стариком полетела его шапка из неизвестного зверя и его грязные бумаги, которые, рассыпавшись, упали на снег.
-Проваливай, старый урод, - сквозь зубы прошипел Алекс и громко захлопнул калитку.

   События беспокойного дня вконец измучили Алекса. Он шел домой в надежде найти там успокоение, а вместо этого обнаружил осуждающий взгляд Володьки.
-Что?! – в раздражении крикнул он на сына, насупившего на него тяжелый, из-под лобья взгляд.
-Ты не должен был поступать так с дедушкой, - сурово ответил Володька.
-Как?!
-Так! Ты не должен был прогонять его! Он все-таки мой родной дед!
-Хорошо, сынок, валяй, иди, догоняй своего дедушку, может, он ещё далеко не ушел! Только учти, что ему ровным наплевать на тебя и на твою непутёвую маму! Да чего там говорить, он даже не узнал тебя, перепутав с Сашкой, а ты вздумал жалеть его! Давай, Вовик, если ты хочешь всю жизнь кормить этого приблудного старого х…на, только за то, что он твой родной дедуля, то, пожалуйста, корми его, только делай это за свой счет, на свои заработки, если можешь заработать хоть копейку САМ, а с меня довольно, баста. Я знаю, вы с Сашкой считаете, что  я плохой отец, потому что я плохо зарабатываю, но, какой бы я ни был плохой, я никогда не бросал вас и, даже сейчас, когда вы с Сашкой выросли, все равно тяну вас всех на своих плечах, как старый выдохшийся вол, только затем чтобы вы могли выучиться, чтобы у вас с братом было хоть какое-то будущее, даже материного американ;са, и того мне приходится кормить и лечить за свой счёт, так вот что я скажу вам: пока вы зависите от меня, в своем доме я буду поступать так, как считаю нужным.
-Но мама, что скажет она?
-Я представляю, как обрадовалась бы твоя мамочка, увидев своего блудного папочку. Нечего говорить, полный комплект, жаль, что твоя девяностолетняя прабабушка умерла, а то бы мы и её старушку приютили, чтобы она могла ухаживать за твоим непутевым дедушкой.
-Я не знаю!  Не знаю! –(чутьем Володька понимал, что отец был прав, и ничего не мог возразить против слов отца, но ему было обидно за родную кровь )-… но все-таки, выбрасывать старого человека на снег - это жестоко.
-Не сомневайся, сынок, я принял единственно правильное решение. Вот мой тебе мой хороший совет - убери свою жалость подальше от такого деда. Тоже мне, нашелся папаша, не видел родную дочь пятьдесят лет, а теперь имеет наглость являться, чтобы вымогать денег. Дескать, я платил алименты.  Хоть бы постыдился, старая сволочь. Вот что я тебе скажу, ни х…на он от нас не получит, или я не Алексей Мишин, - злобно сжав кулаки, заключил Алекс.
-И все-таки это страшно, когда под старость остаешься совершенно один, - вздохнув, задумчиво произнес Володька и, понурив голову, пошел спать.

   Через час в доме все спали. Все, кроме расстроившегося Володьки, который, думая о деде, яростно мастурбировал. А за окном все так же мела ненавистная первомайская метель.



Швейцария, лыжный курорт Тоггенбург

Часть четырнадцатая

Албанская банда


   А меж тем, когда происходили сии знаменательные события с появлением в доме моего отца, весна в маленьком курортном городке Тоггенбург была в самом разгаре и уже приближалась к своему завершению. Снег сошел за каких-то пару недель, и стало совсем хорошо. Очистившаяся  от талых снегов, просохшая земля наполнилась свежими красками нежных весенних цветов и восхитительных ароматов, не изведанных  мною доселе.
  В такую погоду не возможно усидеть дома. Я и не сидела. Каждое утро, едва над горами забрезжит первый лучик солнца, я забиралась в предгорья Альп, чтобы насладиться великолепными воздухом гор. Весенний воздух в альпийских горах ни с чем не сравнить; его нельзя так просто вдыхать, только лишь за тем, чтобы ежесекундно поддерживать собственное физиологическое существование, эту прохладную, наполненную запахом ароматных трав и душистых цветов, льющуюся прохладными струями воздушную массу можно только пить, проглатывая огромными жадными глотками. Я и пила её, пила жадно, бескомпромиссно, и чувствовала, как силы возвращаются в мое разрушенное долгим земным существованием тело. О, как было хорошо в горах весной!
  К тому времени в горах наблюдалось цветение нарциссов. Цветение нарциссов знаменует апогей весны, когда первые нежные первоцветы словно сдают свою смену неистовому и буйному цветению лета.
  Каждое утро я выходила на прогулку в горы. К тому времени моя нога уже почти зажила. Я говорю «почти», потому что я ещё ходила на двух костылях. Впрочем, это явление мало чьё привлекало внимание. Дело в том, что снесенный лавиной подъемник до сих пор так и не удалось восстановить, и ленивым ворочать ногами лишний километр швейцарским туристам, тоже волей – неволей пришлось переключиться на пешие прогулки по горам.
   Обычно для удобства подъема в горы местные используют две заостренные лыжные палки, которыми действуют как посохами – вот почему мои костыли, издалека вполне сходившие за лыжные палки, не привлекали ни чье внимание, и я без стыда могла совершать дальние переходы.
  Увы, Руби не разделяла мои увлечения природой. Забираться далеко в горы, только затем чтобы полюбоваться в бинокль, как на дальней горной круче расцвел непримечательный, но причудливый цветок эдельвейса, она считала пустым и глупым занятием. Нет, это глупое любование всеми этими цветами, водопадами, и горными заснеженными вершинами – все это не для неё. Выросшая в цивилизации, она не признавала дикой природы, ей нужны были развлечения иного рода.
  Если по натуре я была жаворонок и имела привычку вставать ещё затемно, до рассвета,  когда солнце ещё даже не появилось из-за гор, а чуть только порозовело заснеженные верхушки могучих альпийских  пиков, то Руби была моим полным антиподом, и вместо того, чтобы вставать со мной на утренней зорьке, она только ложилась.
   Все ночи напролет Руби проводила, отрываясь на дискотеке – единственном развлечении для местной молодежи. Я не препятствовала её в этом, потому что я знала, что Руби всё равно не станет слушать меня, хотя мне совсем не нравились её ночные пляски в сомнительных ночных клубах.
  Однажды после одной из таких дискотек Руби пришла со сбитым в кровь лицом. Огромный синяк зиял под её глазом. Я так и всплеснула руками. Что-то такое нехорошее я уже предчувствовала. Знала же, знала, что её нельзя отпускать одну!
   Делать нечего, мне пришлось будить доктора Антонова посреди ночи, чтобы он срочно оказал моей дочери помощь. Оказалось, что на Руби напали албанцы. Госпожа Функель была права албанцы-мусульмане – это самые отъявленные бандиты в Швейцарии.
  Дело было вот как. Субботним вечером дискотека была в самом разгаре. Руби «отрывалась» как обычно. Беспорядочно дергая руками и ногами под звуки бешеного «ритмо», Руби отчаянно хотела вытанцевать из себя свою тоску по погибшему Маолину, по убитому отцу, которая со временем не утихала, а становилась только все сильнее и сильнее.
  Иногда во сне она видела их, во сне они были живыми, они разговаривали с ней, ей снилось что отец помирился с Маолином, что она замужем за Маолином, и у них прелестный маленький сынишка, и они жили все вместе с отцом в Ринбоу, большой дружной семьёй, и были счастливы, как дети…Но чем сладостнее и реальнее был сон, тем мучительнее было пробуждение, тем сильнее хотелось забыться в диком танце. Жаль, что, я тогда не понимала чувств Руби, принимая её ночные пляски за очередную блажь избалованной деньгами девицы.
  Руби танцевала и в тот вечер. Танцевала, как в последний раз, бескомпромиссно, выкладываясь по полной, танцевала, чтобы забыться от жестокой реальности этого совершенно чужого для неё европейского мира, где не было больше её тёплой Флориды, её милого дома в губернаторском особняке Ринбоу, где она прожила всю жизнь,  её самых близких и любимых мужчин, которых она любила больше всего на свете, где все было чужое для неё и она сама была чужой и незнакомой для всех.  Сегодня, как и всегда, она пришла сюда танцевать, потому что хотела жить в танце, хотя несколько минут, пусть даже секунд, лишь бы на миг забыть ту страшную правду, что случилась с ней и что так безвозвратно перевернула её некогда благополучную жизнь, обещавшую ей полное счастье. Её хотелось танцевать, и она танцевала, отдавшись на волю сумасшедшей музыки.
   Сначала в клубе все шло мирно. Сдержанная швейцарская молодежь почти не танцевала, потому как швейцарцы, по природе своей, вообще, не склонны, как публично выражать свои чувства, так и танцевать на публике, разве что свои благопристойные тирольские вальсы на каком-нибудь школьном балу в центральной ратуши. Только искоса, сидя надутыми сычиками, отгороженными своим «Я» от всего мира, каждый за своей кружкой пива, молодые швейцарские парни любовались на одиноко танцующую белокурую красавицу, наперебой гадая и споря между собой, кто же она такая, эта таинственная очаровательница, что так легко, не боясь, привлекала всеобщее  к себе внимание.
  В тот день все шло как обычно – Руби танцевала на небольшой сцене, выступом упиравшуюся в барную стойку, а, сидящие за кружкой пива местные посетители, наблюдали за ней. Увлеченные потрясающей пластикой танцующей Руби, никто даже и не заметил, как в дверь вошла небольшая компания молодых албанцев. Да, я говорю именно албанцев, потому что, где-где, а в благополучной Швейцарии этих ребят не перепутаешь ни с кем.
  Подчеркнуто -развязное поведение, которое они сразу же начали демонстрировать безответному персоналу клуба, коротковатые ноги в не совсем чистых, широких спортивных штанах с белыми полосками лапсан и беглая, режущая ухо, восточная турецкая речь, сразу выдавали в них представителей этой «расы» людей.
    Эти потомки представителей само провозглашенной «великой» Албании, некогда оккупировавших Косово, теперь и в Швейцарии чувствовали себя полными хозяевами жизни и вели себя здесь, как у себя дома.
   В конце девяностых после разгрома Югославии и отделения Косова,  косовские албанцы (не без прямого влияния США и их послушных европейских сателлитов по блоку НАТО, устроивших всю эту военную резню в самом центре Европы), воспользовавшись предоставленной проамериканским правительством либеральной Швейцарии возможностью получения статуса политического убежища, всей своей массой хлынули в страну красного креста8 и банков. Теперь, спустя много лет, этих потомков  само провозглашенных «борцов за независимость великой Албании»  побаивались все в Европе, включая самих швейцарцев, с чьего молчаливого согласия и произошло это грандиозное «переселение народов»
  Швейцарцы слишком поздно осознали, каких «борцов за независимость» они приютили у себя дома. А когда поняли – оказалось слишком поздно. Не успели швейцарцы опомнится, как всего за каких-то несколько лет тысячи мечетей и минаретов с неукротимой яростью взмыли в Швейцарское небо, затмив собой вековые шпили швейцарских соборов, потому как самой большой исламской общиной в Швейцарии являются именно албанцы. Но даже не сама религиозная экспансия крошечной горной страны жестокой религией Ислама, явилась самым страшным фактором угрозы для  вековой западной демократии Швейцарии, веками отстаивающей свою исключительную независимость даже среди цивилизованных Европейских стран с господствующем в них папским католичеством, и не само упорное нежелание албанской общины мусульман, впрочем, как и многих мусульманских общин, живущих в Европе по своим законам, интегрироваться в цивилизованную европейскую жизнь, стало той последней каплей, которая заставила гордых и независимых швейцарских горцев, отбросив всякий слюнявый либерализм толерантности, прививаемой им их проНАТОвским Швейцарским правительством, начать открытую ненавистническую борьбу с албанским засильем.
   Невидимое доселе массовая экспансия албанских эмигрантов в Швейцарию несла с собой угрозу пострашнее той, о которой я сейчас упомянула: вместе с собой «борцы за независимость» принесли настоящее нашествие криминала, и не просто обыденного бандитского криминала, процветающих почти в каждом эмигрантском гетто, где люди буквально задавлены безысходной бедностью, а криминала особого, отличающегося невиданной злостью и жестокостью, по сравнению с которым, классическая Сицилийская Коза Ностра, какой мы её знаем, показалась бы нам поистине невинными мальчиками из неаполитанского народного хора святого Франциска.
  Именно косовские албанцы, эти отбросы европейской цивилизации, народ, порожденный жестоким рабством турецких янычар, народ ни чтивший ничего, кроме разбойного права сильного, и признающий ТОЛЬКО ОДНО ЭТО ПРАВО, закабаленный нечеловеческой жестокостью ислама, но в то же время развращенный вседозволенностью современной Европейской цивилизации - именно они принесли на землю тихой и благополучной Швейцарии такие явления, как наркомания, проституция, рэкет – явление, до начала девяностых почти невиданное в благополучной Швейцарии. Большинство албанского населения, потомки тех самых «бедных» албанских беженцев из Косова, которым швейцарское правительство под давлением НАТО так милостиво предоставило «временное» убежище в своей маленькой, тихой стране, теперь занимается тем, что, организовываясь в небольшие, но от этого не менее жестокие бандитские группы на национально-семейном, клановом начале, торгует наркотиками и устраивает грабительские набеги на магазины честных швейцарских налогоплательщиков.
   Некоторые швейцарцы, особенно пожилые, кто ещё застал прежние благодатные времена, когда в таких тихих швейцарских местечках, таких как Тоггенбург люди не запирали дверей, только потому что в этом не было надобности, сетуя на разбойный беспредел албанских эмигрантов, по старинке почему-то причисляют косовских албанцев к югославам ( или как тут их называют «юго»), отчаянно путая их со славянами-сербами, хотя самой Югославии, как страны не существует уже давно, а настоящих эмигрантов –славян с Балкан проживающих в Швейцарии, по сравнению с албанцами, ничтожное меньшинство. Вот почему, когда где-то случается очередной разбой, не желающий вдаваться в политгеографию швейцарский бюргер по привычке сетует: «Опять это натворили проклятые «юго»». Впрочем, чему тут удивляться, когда большинство швейцарцев до сих пор считают русскими большевиками, и во всех своих бедах винят некую невидимую русскую мафию, которая якобы управляет всеми местными бандами албанцев. Таково уж влияние Голливуда, и от него никуда не деться, даже тут в тихом местечке под названием Унтервассе.
 
  Но вернемся к событиям в клубе. Как всегда Руби танцевала до упада. Почувствовав, наконец, головокружение, привычную темноту в глазах, она остановилась, чтобы передохнуть, и уже хотела плюхнуться на свой столик в углу сделать несколько освежающих глотков молочного коктейля (как и свой отец Грэг, она не переносила алкоголя, тем более крепленого швейцарского пива, и часто заказывала именно местный молочный коктейль из сквашенного козьего молока и бананов – смесь чем-то напоминающую что-то среднее между пропахший звериным потом киргизским кумысом и финским йогуртом из концентратов), когда увидела, что её столик занят какими-то лысыми ребятами в спортивных костюмах, а недопитый бананово-молочный коктейль и недоеденные сосиски (кстати, свиные) исчезали бесследно в их нарочито развязно чавкающих ртах «правоверных».
  Тяжело дыша, Руби ничего не соображала. Может, она по ошибке перепутала столик? Нет, она точно помнит, что положила все, включая любимую материну сумочку от Гермес с кредитными чеками, на сиденье возле этого столика. Вот тут же и кабанья голова торчит из стены. Чего-чего, а это уж оскалившуюся звериную мину не признать было нельзя.
  И тут Руби увидела то, чего никак не ожидала увидеть в цивилизованной Швейцарии: какой-то тип самым бесцеремонным образом рылся в её сумочке, по-видимому ища кошелек. То, что это была ЕЁ сумочка, она уже не сомневалась. Сердце Руби буквально разгорелось от наглой несправедливости, творившееся на её глазах.
-А ну, отдай! – завопила возмущенная Руби и буквально повисла на руке вора.
-Заткнись, сука! – тип грубо оттолкнул её, так что Руби едва не упала на спину.
-Отдай, это не твоё, или я сейчас позову полицию!
 Но угроза полицией только разъярила наглого грабителя, он вместо того, чтобы вернуть сумочку, схватил Руби за волосы и со всего размаху ударил её кулаком в лицо. От сокрушительного удара в лицо Руби упала, из разбитого носа её тут же хлынула кровь, но вид крови только разъярил Руби. Не помня больше себя, она схватила со стола вилку и  со всего маху ткнула в грабителю в пах.
   Руби промахнулась – удар пришелся бандиту в бедро. Это и погубило смелую красавицу. Грабитель снова схватил её за волосы. Руби увидела, как прямо над её лицом сверкнуло острое лезвие ножа. « Это конец», - промелькнуло у неё в мозгу.
-Ну, что, сучка, прощайся с жизнью. Сейчас я разрежу твой прелестный ротик от уха до уха, если ты не скажешь код своих чеков.
  Ошеломленная страшным поворотом событий, Руби не смогла ничего сказать. Даже если бы хотела –  от ужаса прикосновения холодной стали ножа к её коже, вместо слов из её горла вырывалось только невнятное мычание. Она словно бы окаменела и только, вытаращив свои огромные серые глаза беспомощно  смотрела на руку с ножом, все сильнее сжимающую её горло, к тому же она ни слова не понимала по албанскому швейцарскому, вернее, турецкому-немецкому...
А ну, говори код, сука, – глядя ей в глаза своими чёрными, холодными, как сталь азиатскими глазами албанца, прошептал грабитель. Руби только беспомощно вцепилась в сжимающею её шею руку и жалобно захрипела по-английски:
-Я не понимаю… не понимаю вас, сэр,…отпустите…
-Что?! Что ты там мычишь, славянская сучка.  Так продалась американ;сам за доллары, что забыла родной язык?
-Я … я … я  и есть гражданка США! – в последней надежде, что это ей поможет, закричала Руби.
-Американка? Вот мы тебя и  будем иметь, гражданка из США, пока ты не вспомнишь код. Вали её на стол, ребята, будем пороть эту белокурую стерву прямо тут, пока она не вспомнит код своей карточки! – Несколько дюжих рук его дружков сразу же вцепились в руки, ноги, волосы Руби и потащили её куда-то. Руби неистово визжала, но никто не слышал её. Снова удар в лицо – уже полуобморочную, Руби с грохотом свалили на стол. Раздался  лязг летящей во все стороны посуды.
-Говори код, сука, иначе тебе не жить! – пригвоздив Руби за шею к столу, как разделываемую поваром куропатку, заорал ей в лицо албанец. Но вместо того, чтобы сказать код кредитки, от страха Руби забили  судороги, и, вдруг, её вырвало прямо в заросшее щетиной лицо албанского мафиози. Едкая желудочная рвота, отдающая кислым молоком бананового коктейля, залепила албанцу глаза. Насильник не ожидавший подобной внезапной «атаки» автоматически отпрянул в отвращении, а затем в отместку со всего маху ещё раз ударил Руби в лицо своим жилистым волосатым кулаком. Руби сразу же потеряла сознание. Последнее, что она помнила до того, как свет погас в её глазах, –это треск валившегося стола, боль от удара в затылке и затхлый запах пыльного каменного пола, смешанный с солоновато-железистым  запахом крови в носу.
  Несколько секунд спустя албанец стоял, тяжело дыша, ещё сам толком не соображая, что же он только что натворил и с тупым бычьим выражением бандитского качка не понимающе глазел на валявшуюся под ним поверженную в неравном боксерском поединке хрупкую белокурую девушку. В самом деле, какой смысл было убивать эту богатую девку, не узнав кода её кредитных чеков.
   Но даже после такого сокрушительного удара в голову Руби ещё дышала. Подонок увидел это и понял, что она до сих пор жива. Он стал пинать Руби ногами в живот, чтобы снова «привести её в чувство», как вдруг  он услышал, как над его головой раздался треск ружейного затвора. Воспользовавшись заминкой с избиением лежачей Руби, бармен, он же хозяин этого ресторана, успел достать из-под стойки заряженную винтовку, которая имеется почти у каждого швейцарца, и направить её на обнаглевших от безнаказанности бандитов. К счастью, албанцев было немного - всего четверо человек, так что хозяин бара надеялся продержаться до приезда полиции.
-А ну, оставь девушку в покое! – громко закричал он, целясь в главаря банды, того самого низкорослого, что своим тяжелым ботинком пинал Руби ногами в живот.
-Что?! Что ты сказал, ресторанная крыса?! Сейчас мои ребята сделают из тебя и твоей забегаловки Швейцарский сыр!
-Но прежде  я размозжу голову первому из вас, кто пошевельнется, – невозмутимо предупредил бармен, спуская курок. Предупреждение человека с ружьем возымело свое влияние: никому из бандитов не хотелось подыхать, поэтому все четверо, совершенно  растерявшись, застыли на месте, не зная, что им делать.
  Руби очнулась на полу истекающая кровью, совершенно не понимающая, что же произошло. Блестящая сумочка из крокодильей кожи, её голубая чековая кредитка и её рассыпавшийся маникюрный набор, который она всегда зачем-то таскала с собой, валялись рядом. Почти автоматически Руби сгребла все вещи обратно в сумочку и попыталась встать, но от резкой боли в животе её тут же снова вырвало на чей-то ботинок. Руби подняла глаза и увидела, что  это спортивный ботинок того типа, что только что реально хотел убить её. Теперь он стоял не подвижно, с поднятыми вверх руками и смотрел в сторону стойки. Руби тоже посмотрела туда и увидела, что бармен, стоящий за стойкой, держит направленное на него ружье.
-Скорее, сюда! За стойку! – видя, что Руби опомнилась, махая рукой,  закричал ей бармен. Руби больше не надо было объяснять по-английски. Ища спасения от бандитов, Руби собрала последние силы и буквально на коленях поползла к стойке. Поползла, потому что из-за перебитых ребер Руби не могла встать на ноги. Что говорил ей бармен Руби тоже поняла интуитивно, но она знала, если начнут палить – единственное безопасное место в ресторане - это барный прилавок из крепкого дубового дерева.
  За барным прилавком уже обнаружилась целая компания из прятавшихся там перепуганных официанток и немногочисленных посетителей клуба, которые присев на корточки и обхватив голову руками, ждали развязки событий.
  Видя, что хозяин ресторанчика настроен решительно и не намерен пасовать перед ними (как те беспомощные и трусливые швейцарские  лавочники -бюргеры, которых его молодой албанской группировке жестоких выродков, уже державшей всю округу курортного городка в страхе, удалось до смерти запугать жестокой и неминуемой расправой над их семьями, и над нехитром бизнесом которых им уже удалось установить свою «крышу», заключающеюся в ежемесячной уплаты дани) бандиты вступили в переговоры с несговорчивым хозяином бара:
-Послушай, мужик, мы только хотели пошутить. Пойми, и  с девкой вышло все случайно – мы не хотели причинить вреда. Мы просто хотели пригласить красивую девушку на танец, а она, должно быть, немного не поняла нас, вот и стала орать, как дура…. Реально, мужик, не надо полиции, сейчас мы просто развернемся  и тихо уйдем из твоего заведения, О К?. – пытаясь таким образом отвлечь своим цыганским убедительно - вкрадчивым голосом албанец, который избивал Руби, и который, очевидно, был предводителем их небольшой группировки, намеревался хитро выиграть время, чтобы выхватить пистолет, болтавшийся у него в спортивных рейтузах под широкой рэперской футболкой, и выстрелить первым. Но человека с ружьем было не так то просто обмануть. Как только швейцарец заметил, что рука албанца стала медленно опускаться за пояс, он властно крикнул.
-Ни с места! – Албанец вздрогнул и снова поднял руки. – Предупреждаю, Я не буду шутить – первый, кто пошевелится получит разрывную пулю в голову.

   Некогда живя в Цюрихе, близ исламского квартала, хозяин клуба хорошо изучил повадки этих албанских выродков, и чего стоили их обещания. Он знал, что если упустит, хоть одного бандита – ему всё равно не сдобровать.  Таков уж кодекс албанской мафии – они никогда не оставляют безнаказанными тех, кто бросает им вызов. Их надо либо уничтожить – либо ОНИ уничтожат тебя.
  Если он упустит одного из бандитов – со всех концов Швейцарии он приведет сюда с десяток своих братьев по «борьбе  за независимость великой Албании», и тогда беспощадные албанские мафиози точно спалят его ресторанчик, а его самого, и его семью найдут мертвыми на дне какого-нибудь горного ущелья. Нет, одно швейцарец понимал точно – никакие переговоры с бандитами не возможны. Понимал он и то, что своей допотопной охотничьей винтовкой он не сможет уложить всех четверых. В этом албанец был абсолютно прав: первый же выстрел – и, даже если он попадет в одного из налетчиков, до того, как он успеет перезарядить неповоротливую винтовку, вооруженные до зубов оставшиеся трое бандитов пулями своих пистолетов за минуту успеют превратить его в швейцарский сыр.
  Никто не хотел умирать. Наступила мучительная минута. Человек с ружьем держал всех на мушке, понимая, что первый же его выстрел убьет его самого. Что касается албанцев – никто из них так и не решил, кто получит пулю первым. Наконец, мучительную минуту прервал сам главарь:
-Послушай, мужик, выпусти нас отсюда по-хорошему – тебе все равно не хватит твоей жалкой двустволки, чтобы убить нас четверых.
-Хватит! – послышался из-за спины громогласный женский голос. Все в удивлении обернулись. То, что представилось глазам бандитов, не поддавалось никакому здравому описанию. Перед ними стояла маленькая, поросёнкообразная вида пожилая «фрау», вся розовенькая и чистенькая, как конфетный рождественский кролик, в аккуратном, стилизованным кружевом и шнуровкой тирольском платье и смешном поварском колпаке. На плечах домашнего вида «фрау» держала гранатомет. – Этого хватит, чтобы разнести все тут, - подтвердила совсем не воинственного вида женщина, сделав суровой свою маленькую пухлую мордочку с двойным подбородком.
-Молодец, мам! – обрадовался бармен, кивнув взглядом дамочке с гранатометом.
-Так держать, сынок! Я скорее соглашусь подохнуть вместе с ними, чем позволю этим проклятым ублюдкам «юго» безнаказанно грабить наш ресторан!
-Ты уже вызвала полицию?
-Конечно, через пять минут полиция будет здесь.
  Фрау с гранатометом  не врала, не прошло и двух минут, как за дверью послышался вой полицейских сирен. Поняв, что они в западне, албанцы пришли в отчаянную злобу. Тот ублюдок, что бил лежащую Руби, издав какой-то нечеловеческий собачий вой, выхватил пистолет из рейтузов и в последний момент выстрелил в бармена, ранив его в руку. Алая кровь а мгновения ока залила безупречно белоснежный рукав, послышался ещё один выстрел, грозивший стать роковым, но несколько вбежавших полицейских уже вцепились в руку стрелявшего и опрокинули его на пол. Все было кончено. Наручники замкнулись на руках бандитов…
 
   Руби поняла, что все кончилось, когда полицейский стал дергать её за руку, чтобы вывести из шока. Она увидела, что бармен ранен, из его руки текла кровь, и он держал раненную  руку другой здоровой рукой. Но Руби уже было все равно. Главное, что она поняла, что все уже позади, И ЧТО ОНА ОСТАЛАСЬ ЖИВА.
   Полицейские уже одевали на скованных в наручники арестованных черные колпаки, чтобы никто  и никогда не мог узнать их. Так в Швейцарии поступали с албанскими террористами, чтобы никто из мафии никогда не мог узнать знакомых лиц и отомстить за них семьям задержавших их швейцарцев.
  В мрачных подвальных Цюрихской тюрьмы боевиков ждет короткая расправа – поставив к стене с завязанными глазами, как террористов, их расстреляют безо всякого суда и следствия. Так в Швейцарии надлежит поступать со всеми боевиками, покушавшимися на жизнь мирных граждан.
  Но и то, что потом останется от их врагов у рачительных до мелочности швейцарцев не пропадет даром. После того, как пепел, оставшийся после сожжения казненных, тюремный могильщик просеет в поисках золотых зубов, он, этот самый невесомый и легкий, как пух, человеческий пепел пойдет на изготовление удобрения для цветов. И то, что когда-то было человеком, имевшему голову, способную думать и язык, чтобы говорить, руки и ноги, чтобы хватать и бежать, то, что некогда представляло собой осознанное и живое человеческое «мясо», как и все рожденное матерью в муках, найдет свое новое перевоплощение, к примеру, в безобидной комнатной фиалке. А подсыпающий удобрение в горшок с невинными голубыми фиалками, даже не будет подозревать о том, что он только что удобрил свой цветок албанской плотью. Лишь изредка незадачливый цветовод, любуясь, как его зеленые питомцы быстро набирают рост на новом удобрении, будет удивляться, откуда же в его земле попадается столько человеческих волос.


 

Часть пятнадцатая

Призрак губернатора


  Но вернемся в домик доктора Антонова. То, что поведала мне Руби, заставило МОИ ВОЛОСЫ зашевелиться. И если бы я и так не была седой, то поседела бы ещё раз. Теперь я точно решила, что раз уж в благополучной старушке- Европе творятся такие дела, то я ни за что больше не отпущу Руби одну.
  Видя как избили мою Руби, мне хотелось кричать и биться в истерике, но я старалась сдерживать свои слезы – что толку из того, если бы я разревелась. Это только ещё больше расстроило мою Руби.

   Руби тихо скулила от боли и ворочалась. Всю ту адскую ночь, сдерживая собственные рыдания, я провела возле неё, держа её голову у себя на коленях, как тогда, в детстве, когда её исцарапала злосчастная кошка с неуместной кличкой Лаки Третий. Гладя золотистые, слипшиеся кровью волосы, я только сквозь набегавшие слезы приговаривала:
-…бедовая моя головушка….непутёвая моя головушка… - Вряд ли Руби понимала меня.
 Руби приоткрыла измученные глаза и посмотрела на меня.
За что мне всё это мама? Мам, ответь, почему все в жизни так дерьмово кончается?
-Это всё потому, что ты никогда не слушаешься меня, Ру.
В ответ мне Руби только горько вздохнула, подтвердив мои слова.
-А ты слушайся меня, детка, и все будет в порядке, потому что я твоя мама, и я всегда отгорожу тебя от беды, откуда бы она ни пришла.
-Хм, - сквозь боль в разбитой губе Руби только грустно улыбнулась.
-Так ты обещаешь мне слушаться мамочку?
-Обещаю, - тихо ответила Руби, на всякий случай незаметно скрестив за спиной пальцы.

  Время приближалось к утру. Только тогда, когда доктор вколол порцию обезболивающего, Руби могла ненадолго задремать.
  В тот остаток ночи до утра я думала, долго думала…Может быть, Руби была права – я неудачница, а быть неудачницей –это заразно.
   Я не желала для дочери моей страшной судьбы, через которую пришлось пройти мне. В ту же ночь я приняла решение. «Хватит с нас несчастий, мы с дочерью едем в Париж!» - думала я. – «Увидеть Париж и умереть - чего ещё мне было желать от остатков своей несчастной, разбитой жизни. По крайней мере, свои последние дни я возьму у неё реванш по полной программе».
  О мужчинах, оставленных в Питере, о приемной дочери Ксюше, я тогда не думала – в отличие от Руби, показавшей мне настоящую жизнь, этим людям всегда что-то было надо от меня, я всегда была перед ними чем-то обязанной, виноватой что ли…. Хватит, я устала жить ради других! Хоть раз в жизни мне хотелось побыть ЖЕНЩИНОЙ, пожить той новой, неизвестной мне жизнью денег, которую открыла для меня Руби, ощутить себя настоящей леди, а не жалкой домохозяйкой, пусть даже в свои последние дни. Итак, блистательный Париж уже ждет нас!
  Увы, болезнь Руби задержала нас в швейцарской дыре Унтервассера  ещё на несколько недель. Теперь о прелестях весеннего Парижа нечего было и думать. Но, если бы не болезнь Руби, я бы не сколько не расстраивалась этой задержке. Расцветающая природа Альп – это настоящее шоу природы, которое стоило куда больше, чем самые роскошные бульвары Монмартра
  Вскоре сильный организм Руби пошел на поправку. Страшные кровоподтёки на лице и животе стали заживать, приобретя сначала зеленый, а потом желтоватый оттенок, и я могла ненадолго выходить на природу, оставляя Руби одну ( на всякий случай не забыв при этом запереть её на ключ, чтобы Руби не нашла себе новых приключений).



 
 В тот год одновременно цвели нарциссы и тюльпаны. Даже в самых заповедных уголках Альп, такое массовое цветение луковичных наблюдается не часто -всего лишь раз в несколько десятилетий, а в этом году, когда из-за резкого потепления весна буквально в один миг слилась с жарким летом, наступило настоящие безумие цветения.
 Безумный вальс цветов. Цвело все, что могло только цвести. А аромат! Аромат непередаваемый…сногсшибательный…кружащий голову…сводящий с ума и зовущий куда-то ввысь, в горы, к небесам обетованным.
  Я решила встать очень рано. Ещё не рассвело. Руби, уткнувшись в подушку и сжав кулачки совсем, как в детстве, мирно спала. Не желая беспокоить спящую дочь, я торопливо оделась и вышла на прогулку.
  Первые лучи солнца только пробивались сквозь могучую горную гряду Курфирстенгипфеля. С гор дул приятный освежающий ветерок. Было прохладно и хорошо. По сельской тропинке, ведущей в горы, в прохладной свежести утра я шла бодро, не сбавляя шага. Едва я вдохнула холодный, как родник, пьянящий, настоянный на душистых мятных травах и цветах горный воздух, как мою первоначальную сонливую усталость, сняло, как рукой. Если бы не два костыля, уродливо подпиравших мое тело, то я совсем бы забыла о своей хромоте и чувствовала себя так хорошо, как ни чувствовала уже давно.
  Было у меня и любимое место. Там, где открывается широкая живописная долина, состоящая из нескольких холмистых полян, сплошь покрытых цветочным ковром, меж двух возвышающихся над ними горных круч, прозванных в народе Инь и Янь или «Уступами влюбленных», стекает живописный водопад. Общеизвестно, что на падающую воду можно смотреть бесконечно. Непрекращающееся и мощное движение воды, её переливающиеся в утренней радуге восходящего солнца брызги, водовороты, плывущая по реке пена – все это завораживало взгляд, заставляя часами любоваться на зрелище падения воды.
  По довольно крутой и узкой горной дороге, опоясывающей широкий лесистый холм, заросший елями, той самой, если можно так сказать «дороге», по которой принц Людвиг ранней весной так отчаянно катил нас на лихой упряжке аппенцеллеров, я поднималась не спеша.
  Мы с Руби уже готовились к отъезду в Париж и ждали только обратного поезда из Братиславы, который должен прибыть в следующую субботу – вот почему перед отъездом я все-таки хотела навестить «Горный приют», чтобы узнать, как поживают там его обитатели после нашего ухода.
  Те немногочисленные прохожие, что перегоняли меня, оказывались местными туристами, которые также, как и я, будучи неисправимыми фанатами скандинавской ходьбы* и свежего альпийского воздуха, отважились на столь раннее восхождение, имея в арсенале лишь острые лыжные палки.
  И вот, когда солнце озарило долину золотистым сиянием, со всех концов зазвучали протяжные звуки альпхорнов -швейцарских трембит, казалось, отдававшие протяжным жутковатым эхом своих серифонских труб аж до самых вершин Курфирстенгипфеля. Это пастухи гнали свои стада с ферм в горы. Вскоре, где-то далеко внизу, послышалось мычание грузных мясных коров, перемежаемое с противным и настойчивым блеянием тощих полосато-коричневых коз местной тоггенбургской породы, казалось заполонивших своей движущейся массой «быдла» все  дороги.
-Худеморхе!
-Худеморхе!
-Худеморхе! – отдавалось повсюду эхом. Это «худеморхе», словно само зависло в воздухе, как блестящая и невесомая паутина, предвещавшая жаркий денек. Поясню, «худеморхе» на местном Тоггенбургском диалекте все равно, что всем известное немецкое «гутенморген», то есть «Доброе утро», но, здесь, в этой части Шаейцарии, знаменитое утреннее приветствие почему-то надо произносить именно так, смешно и с звонко - свистящим придыханием: «Худеморхе, Тоггенбург!»



   И вот оно, МОЁ место. Увидев знакомый валун на обрыве холма, я сразу же почувствовала усталость в ногах и решила сделать небольшой привал, чтоб снова налюбоваться красотами знакомого водопада. Сидя на огромных черных валунах на краю пропасти, я могла вволю наблюдать за этим удивительным зрелищем природы, клокотавшем всей своей мощью всего в каких-нибудь десяти метрах от меня.
  Из-за шума воды я не заметила, как из-за холма ко мне приближалось целое стадо коров. Только когда, голова первой бурёнки поравнялись со мной – я поняла, в какую ловушку попалась. Мычащее на все лады стадо коров -альпинистов буквально осадило мой камень, так что я могла спрыгнуть только в пропасть или на спину одной из бурёнок. Признаться, я сожалела, что оставила костыли и рюкзачок внизу. Теперь это «быдло» точно растопчет все мои вещи.
  Мне оставалось только одно – сидеть на камне и ждать пастуха, который бы отогнал коров от моего каменного убежища.
  Ждать пришлось недолго – вскоре где-то недалеко послышались звонкие удары пастушьего хлыста, и из-за холма показалась сутулая фигура пастуха в длинном брезентовом плаще с капюшоном, который пастухи до сих пор носят разве что в Тоггенбурге, да в самой глухих деревнях «соломенный» Рязани.
  Желая быть любезной, как и полагается. я набрала побольше воздуха в легких и выдохнула:
-Худе… - но «морхе»… «морхе» застыл у меня где-то глубоко в горле, потому что я не могла произнести его. Я, вообще, больше ничего не могла произнести, потому что в этот момент я буквально окаменела от ужаса – в облике пастуха прямо передо мной стоял – «покойный» губернатор Флориды Коди Барио!
  В первую секунду я подумала, что мне все это показалось, но этот мертвенный стеклянный глаз, глядящий в пустоту…этот страшный глаз ни с чем нельзя было спутать. Глаз уставился прямо сквозь в меня, другой – живой с удивлением разглядывал мои костыли. И словно для того, чтобы развеять мои последние сомнения, «покойник» громко произнес:
-Гутен морген! Ну что, сучка, сладко тебе живется на мои денежки?
  Что происходило потом, я точно не помню. Точнее, помню, но очень плохо. Я помню, что я бежала, не просто бежала, а мчалась, как сумасшедшая,… нет, не так, как это делается у хромых, нелепо подскакивая на одной здоровой ноге, словно подбитая собачонка, а бежала совсем по-настоящему, как совершенно здоровый человек, мало того здоровый, а как заправская олимпийская спортсменка, совершающая свой первый мировой рекорд при беге с препятствием – то есть очень быстро, перемахивая через острые камни и маленькие горные  ручейки.
 Споткнулась. Почувствовав, что я теряю равновесие, я поняла, что падаю с холма. Кувырком. Весь мир завертелся в безумной пляске. Ели снова оказались вверх ногами. Какие-то сорванные камни с шумом полетели мне в след. Я отчаянно цеплялась за траву, но мое падение с горы было не остановить. По счастью мой ангел – хранитель не дремал. Только чудом, когда я уже подкатилась к краю обрыва, меня буквально в последний момент остановил куст колючего шиповника, «схватив» меня за подол длинной юбки.
  Пощупав ноги и руки, я поняла, что цела. Только все лицо и руки были исцарапаны в кровь и перепачканы, а одежда порвана в клочья. Кое-как поднявшись на ноги, я отряхнулась от прилипшей ко мне глины и травы и, шатаясь, не то от озноба, не то от не прошедшего ещё шока поплелась вниз в деревню. После всего случившегося я даже не думала ни о Людвиге, ни о маленьком шале «Горный приют», в который так счастливо направлялась сегодня утром.
  Когда Руби проснулась от звука отпираемой двери, она увидела на пороге перепачканное с ног до головы, запыхавшееся существо, в котором едва признала собственную мать.
-Мам, что с тобой? У тебя такой вид, словно ты  встретила в горах снежного человека.
-Если бы, твоего отца, - не снимая с Руби вытаращенного  от ужаса взгляда, гробовым голосом ответила я.
-Что?! Неужели Грэг здесь?! Он приехал сюда?! – удивилась Руби.
-Кто?
-Грэг, ведь ты, кажется ЕГО считаешь моим отцом? – в голосе Руби зазвучали раздраженный нотки.
-Нет, я видела не Грэга, я видела твоего отца, тот… который губернатор…покойный, - произнеся это, я крепко зажала голову руками и почти без сознания опустилась на пол.

-Ты же сама понимаешь, что это невозможно, мам! Мой отец мертв, его убили. – (Чтобы хоть как-то успокоить меня, Руби растворяла таблетку успокоительного валиума в небольшом стакане). - Может, ты случайно приняла этого пастуха…за…?
-Нет, нет, говорю же тебе, нет, я видела Барио так же, как тебя сейчас…я разговаривала с ним!…И этот чертов глаз!
-Возможно, у тебя просто разыгралась горная болезнь. Говорят, что у психически неуравновешенных людей из-за недостатка кислорода в горах иногда случаются припадки галлюцинаций.
-Не смей так думать обо мне, Руби, я не сумасшедшая! – грубо выплеснув содержимое стакана прямо в лицо дочери, почти в истерике заорала я. –Ты же сама знаешь, это все твой папаша –губернатор, это из-за него я попала в психушку!
-Я не говорю, но ведь ты сама знаешь, то, что ты видела – этого не может быть. Я сама смотрела похороны отца по телевизору и потом…
-…послушай, Руби, нам надо уехать отсюда и немедленно, - дрожа всем телом, словно паралитик, наконец, заявила я.
-О чем ты говоришь мам. Мои синяки, они еще не прошли. Как я поеду в таком виде в Париж.
-Мы не едем в Париж. Мы возвращаемся домой.
-Что?! Домой?! А как же Париж, бульвар Монмартр, Эйфелева башня, роскошная, свободная  жизнь, о которой ты так долго грезила? Ты разве забыла – теперь у нас есть деньги – значит, мы свободны и можем делать всё, что захотим.
-Мы едем в Пит первым же поездом, через Братиславу, - тоном, не терпящим возражения, повторила я.
-Но, мама! Как же глупо отступать теперь, когда мы богаты и так близко от своей мечты!
-После того, как тебя избили в этом проклятом кабаке, ты поклялась слушаться меня – значит, слушайся, что говорит твоя мать! Я мать, я сама знаю, что для тебя лучше.
-Но, мама, я не могу менять своих планов только из-за твоих бредней! Возвращаться. Куда? Снова в берлогу к твоему русскому Медведю – моему отчиму?! Подумай, что я буду делать там? Снова спать с тобой на твоем узком,  скрипучем диванчике и слушать его омерзительный храп?
-Руби!
-Хорошо, я не буду возражать. Только пообещай мне, что как только мы вернемся в Россию, ты сразу же начнёшь новую жизнь.
-Я сделаю для тебя все, что ты хочешь, моя маленькая принцесса, но боюсь, ЭТОЙ ЖИЗНИ У МЕНЯ ОСТАЛОСЬ НЕ СЛИШКОМ-ТО МНОГО, - почти про себя заключила я.
-Опять ты за свое, мам, - с усталым раздражением вздохнула Руби, уже предвещая о чем пойдет разговор.
-Я понимаю, Ру, я достала тебя своими депрессивными разговорами о смерти, но надо трезво смотреть правде в глаза. На таблетках я долго не протяну…И потом, ты должна понять меня: я возвращаюсь в Россию не для того, чтобы развлекаться там, а для того, чтобы …того… в случае…
-…опять…
-Одним словом, я хочу быть похоронена в родной земле, - выдохнула я.
-Разве в том есть какая-то разница, куда сунут твое бренное тело после смерти, ведь тебе оно все равно уже не понадобится?! – противно сострив, засмеялась надо мной Руби.
-Ты молодая, тебе этого не понять, и я буду молить Бога, чтобы тебе никогда в жизни не пришлось понять ЭТОГО.
  Действие барбитулата возымело свою силу - не прошло и двух минут, как я стала моргать чаще и чаще – и вот, наконец, склонив голову на подушку, уснула прямо в ботинках и одежде. Валиум заставил меня забыть произошедшее, вырвав из реальности … ненадолго.
   Улыбнувшись, Руби сняла с меня облепленные грязью ботинки и накрыла одеялом.
-И все-таки, что сказал, мой папа?
-Какой папа? – уже сквозь сон простонала я.
-Покойный, - с мистическим трепетом прошептала мне на ухо Руби.
-Он сказал, что нам хорошо живется на его денежки…денежки…или что-то вроде того…, - махнула я рукой в сторону Руби. Спросонья я уже не соображала, что говорю, и вскоре тихий свистящий храп возвести о том, что я погрузилась в лоно Морфея.
«Ну, вот, мамочка, я же говорила, что это всего лишь твой бред …горная болезнь», – подумав это, Руби незаметно для меня покрутила пальцем у виска.
   После всего рассказанного мною, Руби больше не сомневалась, что её мать сумасшедшая, но она поклялась больше не упоминать ей о её видениях, чтобы ещё больше не расстраивать и без того расшатанную психику.
 
   Что говорить о Руби, теперь я и сама сомневалась в здравости собственного рассудка. Покойный губернатор в горах, живой губернатор у меня в доме – все перепуталась в моей несчастной голове. Казалось, сама судьба нарочно издевается надо мной, чтобы доставить мне ещё большие страдания. Я не знала, кому верить – собственным глазам или собственному рассудку, утверждающему, что кости Коди Барио как уже год покоятся в земле Арлингтонского Военного кладбища.
  В тот же день, как только я вернулась с прогулки, у меня началась горячка, почище того «Желтого Джека», которого я подцепила в первый же день своего пребывания во Флориде. Стоило мне закрыть глаза и попытаться заснуть, как жуткие видения тот час же начинали одолевать меня с новой силой. Мне снова и снова мерещился покойный губернатор Барио: как он, размахивая длинным хлыстом, гнал стадо коров, как повернулся ко мне лицом, закрытым в капюшоне и этот мертвенно неподвижный глаз, глядящий сквозь меня. Постепенно его коровы чудесным и непостижимым образом начинали превращаться в аллигаторов, которые грозились разорвать меня в любую секунду. Я снова пыталась бежать, но отвратительные ящеры, догоняя меня, кусали за лодыжки и валили на землю, словно бультерьеры. Да, это и есть бультерьеры! Целая стая белых, толстомордых бультерьеров!  И вел их незнакомый молодой человек. Вот белые бультерьеры накинулись на кого-то. Рвут в клочья. Какой ужас: они набросились на Руби! Сейчас они убьют  её! Помогите! Помогите хоть кто-нибудь! Сделайте что-нибудь!
  Теперь я понимаю, что все это лишь сон, дурной сон. Я пытаюсь проснуться, до того как наступит кровавая развязка, но не могу. Теперь я вижу, что те, кто натравил на нас свору бультерьеров – это губернаторы Флориды, покойный и живой: точнее покойного губернатора я хорошо знаю, живой, то есть действующий, губернатор, представляется мне мутно. Я лишь мельком видела этого молодого человека на видеоролике похорон Барио, да и то, потому что Руби тыкнула в него пальцем и сказала: « А это и есть Джим Кью, внук президента Кью». Кто такой этот Джим – внук президента, и что представлял из себя сей молодой человек - я ещё не знала. Я знала только одно, что этот самый  Джим, как и Барио, преследует Руби. И вот теперь, два губернатора – живой и мертвый окружали меня со всех сторон, и все затем, чтобы украсть мою маленькую девочку Руби.
  Я закричала и проснулась. Не на шутку перепуганное лицо Руби нависло надо мной. Она ещё долго пыталась привести меня в чувство, хлеща по щекам острой наманикюренной пятернёй, прежде чем реальное ощущение мира снова вернулось ко мне.
  После всего, что поведала ей мать, Руби не сомневалась в том, что благоразумнее всего было все же отвести её домой. Она с ужасом думала, о том, что она будет делать, если её полусумасшедшая старуха - мать не шутит, и, выполнив свои угрозы, возьмет и скончается прямо на её руках. А хуже всего, этот голос  - голос её покойного отца, который она сама слышала в шале Функелей – после страшного рассказа матери о бродячем  в горах духе её покойного отца, он никак не выходил у неё из головы.
  Руби не любила покойников. Она боялась их.

  А тем временем, когда Руби посещали столь невыносимые мысли, «покойный» Коди Барио, словно полицейский пес, вел поиски в правильном направлении. Оставив мычащее стадо на попечение молоденького подпаска, он незамедлительно пустился по моим следам.

  Как Коди Барио, сделав головокружительный скачок в «карьере», из губернатора Флориды попал в пастухи – остается загадкой. Скорее всего, на эту «престижную»  должность его пристроил его бывший протеже Кью, чтобы его покойный подопечный от безделья снова не отыскался висящим на высокой альпийской ели, дикий и обросший, словно какая-нибудь реликтовая обезьяна.

   … Для «покойного» губернатора встреча со мной в горах произвела не менее шокирующее впечатление. Сначала, как только он увидел меня сидящей на камне на фоне водопада, первой мыслью Барио, ударившей в голову, было то, что упорный Кью все-таки добился своего  - он разыскал Руби в Цюрихе, куда они с матерью поехали, чтобы снять деньги наследства (это было бы всего логичнее предположить), а затем насильно увез её во Флориду, и несчастная мать, узнав от не в меру болтливого шпиона, что он, Коди Барио, до сих пор ещё жив, приехала вымаливать у него, своего бывшего врага, возвращение похищенной дочери. Но внезапное мое бегство вовсе обескуражило его. Похоже, он ошибся в своих первоначальных логичных догадках, потому что его появление было для неё настоящим потрясением. А может, это призрак? От товарищей он слышал, что на высоте более тысяч метров с людьми иногда случаются галлюцинации – ещё их называют горной болезнью.
   Этот крик! Нет, это не помешательство, и ОН не сошел с ума. Так истошно вопить могла только по-настоящему перепуганная женщина. А может,  он попросту перепутал её с кем-то? Что ж, такое часто случается. Люди в разных частях света, даже разных рас, иногда бывают похожи друг на друга, как две капли воды. Может, это была всего лишь женщина внешне похожая на НЕЁ, которую он обескуражил своим неожиданным и громким вопросом. Такая естественная реакция испуга характерна для многих женщин. Но, нет, зачем лгать себе – хоть у него и один глаз, на камнях он точно видел ЕЁ, а не кого-то другого. ( В возможность мистики, или каких-нибудь там горных духов типа гномика Рюбецаля, что морочат людям мозги в горах, Барио, как материалист, не верил). Тогда зачем же она приехала сюда? Коди терялся в загадках, на которые не находил ответа.
  Валявшиеся под камнем костыли только подтверждали его гипотезу. Вряд ли могло быть столько совпадений. Что ж, если загадки окружают его, надо пойти по её следу и выяснить все самому. Барио не привык отступать и тут же двинулся в путь.
  Бегущие следы моих шипованных горных кроссовок терялись на каменистых дорожках, но Барио, как бывалый бой-скаут Флориды, исходивший её болота вдоль и поперек, мог с легкостью определять их, даже там где отпечатки  были едва заметны: вот там содрана трава, а там неестественно осыпался нарцисс, вот тут она поскользнулась и поползла или покатилась вниз по вязкой глине. Коди показалось, что она сорвалась в пропасть. Он подошел к самому краю пропасти и автоматически заглянул в каменистую пойму водопада, боясь обнаружить на серых камнях распростертый женский труп, похожий больше на большую сломанную куклу, но, к счастью, ничего не обнаружил. Но вместо растерзанного об острые камни женского трупа, он заметил ещё более странный предмет. Этот предмет, который он поначалу принял за намокшую водяную крысу или белку, которые тут водились в преизрядном количестве, болтался на ветру прямо над пропастью, зацепившись за куст колючего шиповника. Осторожно ступая, чтобы не поскользнуться на скользкой тропе и не упасть в пропасть, Коди подошел к шиповнику и снял этот странный предмет, напоминавший спутанные человеческие волосы. Да, это и есть волосы! Точнее небольшой парик из натуральных человеческих волос. Коди долго крутил его в корявых, заросших коровьим навозом пальцах и принюхался. Нина Ричи «Красное яблоко» - это ЕЁ ДУХИ, аромат, который она никогда не меняла. Теперь у него не оставалось сомнений, чей этот парик. Такой нелепый парик, больше похожий на метлу швабры, могла носить только ОНА!
  Дальше ему не приходилось выбирать дорогу – было и так ясно, что она спустилась в деревню. Если она там – то рано или поздно он найдет её: по счастью, в этой глухой местности гостиниц не так уж много, а постояльцев из-за схода страшной лавины и того меньше. Он просто обойдет все гостиницы и будет спрашивать ЕЁ повсюду, пока не найдет…
  Коди спускался торопливым шагом, пока его не окликнули…Это был старший пастух, хозяин их сельскохозяйственной молочной артели со странным и смешным названием «Коровий рай». Сначала Коди Барио, он же Код Кареро  - по легенде, придуманный им Кью, бедный португалец, приехавший  в Швейцарию на заработки (не долго думая, Коди взял фамилию Долорес, надо сказать очень распространенную для жителя Португалии), подумал, что хозяин станет ругать его за долгую отлучку, но при приближении он увидел, что лицо хозяина расплылось в приторно –сладкой улыбке – швейцарец явно спешил что-то сообщить ему.
-Что случилось, господин Шпайз? - стараясь подражать испанскому акценту (Коди до конца играл свою роль), на ломанном английском спросил Барио.
-Хорошая новость, я был сегодня у местного доктора - поздравляю вас сеньор Кареро, у вас в Цюрихе родился сын.
  Коди не верил своим ушам. Ло – отправив едва живую, походившую более на живой шар, чем на человека, жену в Цюрихский роддом на сохранение, он почти что забыл о ней. И вот теперь ЭТО ДОЛГОЖДАННОЕ свершилось – у него родился сын. В припадке неописуемого счастья, охватившего его, Коди мгновенно забыл о своем утреннем видении. Побросав все: и мой парик и мои костыли прямо на дороге, он почти бегом пустился к домику доктора Антонова, чтобы получше разузнать о радостной новости.

 
 

Глава двести сорок вторая

Порванное кольцо


   Увы, видно судьба решила мучить меня до конца – едва я отошла от транквилизатора, как страшные видения с ожившим покойником повторились. Проклятый валиум, после него в голове всегда происходит что-то не то.
  Едва я стала приходить от двойной дозы валиума, как первое, что я услышала – это голос Барио. Он разговаривал прямо за дверью! Сначала я подумала, что это снова очередной кошмар, но я открыла глаза, а СТРАШНЫЙ СОН ВСЕ ПРОДОЛЖАЛСЯ – хрипловато - визжащий голос Барио становился все громче и громче. По-видимому, они о чем-то возбужденно разговаривали с доктором Антоновым. От страха я решила позвать Руби, но тут же вспомнила, что сама отправила её на местный рынок, чтобы закупить провизии к предстоящему отъезду.
  Я сидела ни жива, ни мертва, и просто слушала, как за дверью РАЗГОВАРИВАЕТ ПОКОЙНИК. Признаться, в те страшные минуты я готова была и вправду рехнуться в любой момент, но вместо этого я, собрав невероятные человеческие силы, встала с постели и ползком, на коленях, доползла до замочной скважины, чтобы посмотреть, кто же это разговаривает с доктором Антоновым.
  О, силы небесные! Я зажала рот, чтобы не заорать – прямо передо мной, в пастушьем брезентовом костюме, в том самом, в котором я застала его в горах, сидел «покойный» Барио – его мертвенный глаз смотрел прямо на меня через скважину.
  Я больше не помнила, что происходило потом: кажется, я подбежала к столу и, буквально насильно затолкав оставшиеся пилюли валиума себе в рот, залила их крепким коньяком. В тот момент если я и была сумасшедшей, то и вправду хотела потерять рассудок, лишь бы ещё раз не видеть страшного призрака, преследовавшего меня по пятам.
  Ударная доза тут же свалила меня с ног. Руби утверждала, что, когда она вернулась, застала меня почти без сознания, корчившейся на холодном каменном полу в отвратительных судорогах. Доктору Антонову не раз пришлось промывать мне желудок, прежде чем я снова пришла в себя.
  Никто толком не мог объяснить причину моего неудавшегося самоубийства, включая меня саму. Валиум окончательно стер из памяти случившееся, будто его и не было. Все остановились на передозе лекарств –будто из-за болей в груди, я просто не рассчитала дозу и приняла больше обычного. Одним словом, из-за проклятой болезни, я превращалась в заправскую наркоманку.
   Видя мое резко ухудшившееся физическое и психическое состояние, на этот раз Руби не стала спорить со мной в моем желании вернуться домой на родину, чтобы быть похороненной там…..

  Спустя некоторое время поезд Братислава – Киев - Москва уже мчал нас по направлению у дому.
  Только в поезде, впервые за несколько дней, мои видения исчезли, и, укаченная толчками мягкого вагона, я могла немного выспаться. Руби не препятствовала мне в этом, лишь изредка тыкая наманикюренным пальчиком мне в бок, она проверяла жива я ещё или нет.
  Путешествие по закоулкам Европы прошло без приключений, если не считать одного досадного недоразумения на Молдаво-Украинской границе. Посреди ночи, нас разбудили украинские пограничники, проверявшие поезда. Перевернув все в поисках контрабанды, они не нашли ничего кроме груды дорогого женского белья, которое по размеру явно не подходило к задам их толстозадых украинских жинок. По счастью, свою бесценную крокодилью сумочку, которая стоила как целый дом, и где находились все наши денежные чеки с миллионами Барио,  мне в последний  момент удалось спрятать под своим широким пеньюаром, взгромоздившись на неё задом, иначе проворные хлопцы - пограничники безо всякого зазрения совести обокрали бы нас до нитки.
  Помню, как Руби, вытаращив свои большие голубые глаза, стала возмущаться на английском. И только тогда, когда в загранпаспорте Руби «хлопцы» увидели распластавшуюся белоголовую «курицу», держащую молнии в крючковатых желтых лапах, выяснилось, что мы вроде того, как в самом деле «американьски громадяни», в противном случае двум богатеньким  кацапкам не поздоровалось бы.
  С притворной любезной улыбкой, купленной за доллары, круглоликие хлопцы в синей форме пограничников, раскланявшись, извинились перед «американкой» и поспешили покинуть купе. А дальше была дорога, дорога…по бескрайним просторам великой Руси.
  И вот снова сердце Молоха. Все та же прогорклая «Киевская» котлета, которую мы с Руби старательно жуём на Ленинградском вокзале, дожидаясь своего поезда. Киевская котлета – и больше никакого валиума – так решила сама Руби.
  И снова дорога, но теперь я знаю, что это моя последняя дорога – дорога домой. Я еду домой не с пустыми руками, я возвращаюсь туда, как победительница, имея в кармане пару сотен миллионов губернаторских долларов.
  Июньский Питер встречал меня холодным моросящим дождём и Белыми Ночами. Было уже довольно поздно, когда  мы с Руби взяли такси и направились прямо в Петушки.
  Дом уже спал, да и в поселке в этот воскресный вечер последнего майского воскресенья не было ни души, хотя на улице, накрытой пасмурными,  холодными до озноба сумерками, было ещё светло, как днем. «Тем лучше», подумалось мне, - «не будет лишних глаз, которые могли бы заметить на наш приезд».
  Вдруг мое сердце неприятно ёкнуло, словно кто-то уколол в него острой ледяной булавкой: «А что если это ловушка! Что если здесь меня ждет губернаторская засада!»  В моем не в меру разыгравшемся воображении мне уже явственно представлялось, как я звоню в звонок, из-за всех углов тот час же выскочит пресса и начнет тыкать в меня микрофонами. На Руби оденут наручники… и немедленно депортируют в США, как государственную преступницу, соучастницу отца в разворовывании Американского бюджета. От ужаса я зажмурилась….Хотелось бежать обратно, но было слишком поздно…
  Звонок  в дверь отдался в уши каким-то хриплым, дребезжащим позвякиванием. Мое сердце бешено забилось, когда я услышала тяжелые шаги Алекса за дверью. «Если я сейчас увижу Грэга, то всё будет в порядке», - загадала я про себя, незаметно сложив пальцы крестиком у себя за спиной. – «Только бы Грэг был дома – остальное теперь всё не важно».
  Из-за скрипучей двери показалась заспанная, бородатая рожа Алекса.
-А, это вы, входите.
-И это всё, Алекс? – удивилась я
-А что вы хотели, чтобы я вам при этом сплясал?  - рассерженно заворчал Алекс, переминаясь ногами от сырой  майской стужи.
-А Грэг?! Что с Грэгом?! – чуть ли не заревела я не то от обиды холодного приема, не то от нахлынувшего на меня отчаяния.
-Здесь твой Каторжный, куда ему деться. – И точно, как только Алекс произнес эти слова, из-за мощной его спины показался любопытный нос Грэга.
  Я едва узнала его. Боже, как бедняга изменился! Собственно от Грэга в нем остались только торчащие лопоухие уши, да его длинный нос, в остальном «существо», с ног до головы завернутое в длинный махровый халат Алекса, представляло из себя крепыша Освенцима, скелета, плотно обтянутого кожей, как плохо он выглядел…И все равно – это был он, мой Грэг!
- Ну, вот только тебя тут и не хватало…легок на помине, - снова недовольно заворчал Алекс. - А ну, марш домой, пока снова мне не подхватил простуду! – он словно на ребенка прикрикнул на Грэга, заталкивая его внутрь дома своим задом.
-Грэг! – закричала я и рванулась к нему.
-Лили!
   Не помня себя, мы бросились в объятия друг другу, прямо перед носом сердитого Алекса и слились в долгом супружеском поцелуе. Со своей богатырской силой Алекс с легкостью мог бы растащить нас за шкирки, как сцепившихся котят, но не делал это из принципа, как моральный самомазахист, пытавшийся во что бы то ни стало досмотреть, чем же кончится сея трогательная сцена встречи с жаркими поцелуями его собственной жены. Правда, по надутому лицу Алекса было видно, что это ему очень не нравилось.
  Тут только, когда, оторвавшись от губ Грэга, я стала целовать его ввалившиеся небритые щёки, то почувствовала некую неприятную шероховатость. О, боже, что это! Безумно лаская до этого в припадке любви, теперь я едва с омерзением не оттолкнула от себя Грэга. Только теперь своими подслеповатыми глазами я заметила, что все лицо Грэга было обнесено отвратительными вулканами язв. В некоторых местах присохшие корки уже  были содраны или, лопнув, почти отваливались сами, открывая сочившиеся из-под них жидкие выделения гноя. Меня тут же едва не стошнило.
-Простуда, - видя мой наморщенный в отвращении нос, грустно объяснил Грэг.
-Говори лучше правду, Каторжник. Пусть жена знает правду, - вздохнув, вмешался Алекс.
-Грэг, Грегги, что с тобой миленький, мальчик мой?! – Совершенно растерявшись от неожиданного неприятного открытия, я стала нежно гладить его по широкому капюшону халата, в который, ссутулившись в три погибели,  бедняга Грэг словно хотел залезть целиком с ногами.
-Миленький, мальчик… - противно подтрунивая, передразнил меня Алекс. –Ну, говори же, не бойся…Отвечай,  отчего ты так опаршивел…мальчик…
-У меня рак, я скоро умру – отвернувшись, пролепетал Грэг и  тут же, чуть было, не заплакал навзрыд.
-Что…Я не верю в это! Алекс, это, наверное, одна из твоих дурацких шуток! Зачем вы нарочно разыгрываете меня?!
-Послушай, моя маленькая жёнка, мне сейчас не до розыгрышей. У твоего американ;са действительно нашли рак крови. Уф, и пришлось же мне с ним повозиться, пока ты разъезжала там с дочкой по Европам. Бедняга едва не умер на моих руках, и если бы не я…
-Это правда, Грэг?! Все что он сказал – это правда?!
-Да, детка,  все, что он сказал  - это правда. Я неизлечимо болен и болен уже давно, просто я не хотел рассказывать тебе это, чтобы не расстраивать тебя…Острый лейкоз.
-Господи, за что?! За что нам всё это?! –почти в истерике заорала я.
-Видно, такова наша судьба, - грустно вздохнул Грэг.
 -Нет, нет, не хочу…не хочу, чтобы ты…! - …более не брезгуя его отвратительных язв, я снова набросилась на Грэга и словно изголодавшееся по любви  животное, стала ласкать его губами: я целовала его в каждое ушко, в каждый глазик, каждую язвочку на его отвратительной лысой голове, словно своими поцелуями хотела навсегда запечатлеть умирающего Грэга в своем сердце. Мне хотелось зацеловать Грэга до смерти, пока Алекс, не вытерпев, не прекратил этой идиллии:
-Ну, хватит лизаться! – Со злости он буквально одернул меня за руку, так что я едва не упала.
-Ты всё ещё ревнуешь, Алекс?
-Что-то ты не набрасываешься так на своего законного мужа, который стоит перед тобой! – обиделся Алекс.
-Ты же сам знаешь,  мне не достать до тебя. Если нагнешься, я поцелую и тебя, мой дорогой Медвежонок, – стараясь казаться как можно более непринужденно-шутливой, ответила я,  при этом нарочно повиснув у «медвежонка» на плечах, словно огромная груша.
-Хватит, иди, лучше лижи своего американ;са - я не нуждаюсь в твоих целованиях, - сердито одернул меня Алекс.
-Зачем ты так, Лешка? Ты же сам понимаешь, это же глупо ревновать, ТЕПЕРЬ, когда…
-А ну, вас всех в баню.
  Недовольный Алекс, махнув рукой, поспешил скрыться за дверью, и тут я, вдруг, увидела, как, все это время, вытаращив глаза, на нашу сцену с поцелуями глазели дети.
  Грэга в доме, вообще, не любили. А после внезапно нахлынувшей и отвратительной болезни крови, все домочадцы, несмотря на то, что знали, что болезнь Грэга не заразна для окружающих, считали своим долгом лишний раз помыть руки, после того, как случайно прикоснулись к вещам «дядюшки Гриши». И теперь видеть, как мать безо всякой брезгливости целует  их домашнего  «прокаженного», было для них поистине шоком.
  Но поистине шоком ДЛЯ МЕНЯ стало другое: едва я подняла голову – я увидела ЕЩЁ ДВУХ Алексов, вернее, двух молодых бородачей, которые стояли прямо передо мной, и в одном из которых – тот, что посветлее, и чья борода отдавала пшеничным оттенком, я с ужасом начинала признавать собственного сына Володьку. Со злости мне хотелось раскричаться, погнать ребят в умывальник и тут же, включив горячую воду, заставить обоих сбрить эту гадость, что росла у них на лице до последнего волоска, но для Петровских реформ* у меня больше не было сил – после невыносимо долгой дороги, меня словно сдули. Вместо этого, невнятно поздоровавшись с сыном и пасынком, я вошла в дом.
  Первое, что мне бросилось в глаза, вернее, ударило в нос – это отвратительный запах Алексовой стряпни. Я бросилась на кухню, где уже готовилась целая кастрюля борща, и, не долго думая, открыв окно, вывалила все содержимое кастрюли наружу.
-Совсем с глузду двинулась?! Это же продукты! – завопил подбежавший Алекс.
-Прости, Алекс, не могу нюхать твою стряпню.
-Дура! Чем я буду  завтра кормить детей?!
-Пойми, эти помои годятся разве только чтобы кормить свиней! Смотри вот и Бяшка оценил твою стряпню по достоинству, –  захохотала я; под окном наш «сторожевой» баран уже с удовольствием уплетал разваренную капусту, не брезгуя и кусочками жирного мяса, что попадались там. – Прямо, как поросенок, - умилилась я, глядя на забавную сценку.
-И что же МЫ будем жрать?! Впереди же целая рабочая неделя! – не унимался рассерженный Алекс.
-Сейчас увидишь.  – С этими словами, я включила компьютер и, набрав сайт самого роскошного ресторана, который я только знала в Питере, тот час же заказала целую гору суши и прочих рыбные деликатесов, которые я раньше могла разглядывать только на кулинарных картинках рекламных проспектов. И, конечно же, свежую корюшку! Целый пуд, восхитительной, нежно пахнущую огурцами рыбку.
  Вообще, о корюшке, моей любимой рыбке, следует упомянуть особо. Всем известно, что корюшка – любимый продукт истинных петербуржцев, которым, изголодавшихся долгими зимними месяцами, бледных от авитаминоза и недостатка света питерцев,  балует наша недолгая, холодная весна. Но мало кому за пределами северной столицы России известно, что корюшку в Питере ещё называют социальной рыбкой. Почему социальной: никакая другая рыба не символизирует собой социальное расслоение, которое господствует в нашем Питере.
   Если мы привыкли думать, что салаку, балтийскую кильку или, скажем, к примеру, пожелтевшую от времени, завалявшуюся в магазинных холодильниках перемороженную путассу, которой проще отравиться, чем съесть, едят исключительно только бедные, а форель или, скажем, осетровый балык – соответственно богатые, то о корюшке этого не скажешь. Корюшку едят все и бедные, и богатые. Вопрос только в размере. Как говорится, в отношении корюшки можно сказать, что размер имеет значение, точнее, размер решает всё. Если на миг представить многоуровневое сито, через которое стая корюшки идет на нерест, то в отличие, скажем, от муки, где на самом дне непременно образуется крупчатка – самая высококачественная, тонкая мука, а наверху оседают отруби – корм для скота (быдла), то с корюшкой дело обстоит как раз наоборот: самая элитная рыбка непременно скопится в самом начале «сита»… Да, что там говорить, когда вы и сами все поняли: раз я владела миллионами Барио, могла же я позволить наконец побаловаться «элитной» корюшкой.
 Спустя каких-то десять минут «все было готово»: позвонил звонок и на огромных блюдах услужливые «человеки» внесли целый ворох морских деликатесов, которых с лихвой хватило бы на десять человек, если бы нас не было всего семеро, очень голодных людей. А корюшка! Признаться, я никогда не видела такой корюшки. Выращенная в специальных Ропшинских прудах, она была величиной с аляскинского лосося, не меньше, и буквально выворачивалась наизнанку от желтой икры!

-Как это у тебя вышло? - удивился всё ещё не верящий в реальность происходившего Алекс.
-Очень просто – деньги. Ты разве забыл, Медвежонок, - в России все и всегда решают деньги. С помощью вот этой волшебной голубой карточки, мне открываются все дверцы «сим-симов».
-Прекрати, кто будет платить за этот банкет?
-Расслабься, милый, я уже заплатила.
-Как?! – вытаращил глаза Алекс, при этом его нижняя челюсть отвисла точь-в-точь, как у гималайского вислогубого медведя.
-Очень просто, с этой же волшебной карточки. Вообще, ты отстал от жизни, милый, - сейчас деньги ходят по Интернету с такой же быстротой, как ток по проводам.
-Обалдеть!
-Так что вот так, мой милый, отсталый Медвежонок, который всю жизнь безвыездно провел в своей берлоге, теперь мы с Руби очень богатые леди, и можем заказывать то, что захотим, прямо не вставая с дивана.
-Я не буду этого есть! – вдруг, решительно заявил Алекс.
-Отчего же это, вдруг? Черная икра куда лучше твоей капустной бурды, - гордо усмехнулась я.
-Я никогда не ел из чужих рук и теперь не буду!
-Ты что, совсем дурак?! Из каких это чужих рук – ведь я твоя родная жена!
-Не буду ваше и всё. Я привык зарабатывать себе на хлеб сам, а не питаться американскими подачками, как приблудная собачонка.
-Ну и не ешь, раз ты такой гордый! – обидевшись на неприятный намек, рассердилась я. – Можешь присоединиться к своему плотоядному барану жевать под окном свою костяную бурду с капустой – мне лично плевать на тебя. По крайней мере, мои дети наедятся до отвала нормальной человеческой пищей. Эй, Саша, Володя, Руби, Ксюша идите есть – сегодня у нас роскошный пир по случаю возвращения!
   В отличие от Алекса, ребят долго упрашивать было не надо – двое молодых, вечно голодных верзил - бородачей весело зазвенели вилками, насаживая по три рыбины на вилку. Больной маленький Грэг вяло ковырялся в двух палочках -суши. Мне было забавно наблюдать, как он ест своим полу беззубым ртом, словно кролик, одновременно смешно двигая оттопыренными красными ушами и смешным раздвоенным кончиком своего длинного носа, которые непрерывно работали в такт его жевательного рефлекса. Грэг тщательно разжевывал даже самый маленький кусочек, будто боялся потерять даже крошку пищи. Не сводя глаз с миляги Грэга, я даже не замечала, что происходило у меня под боком.
   А происходило вот что: как-то случайно получилось так, что двое молодых людей, Руби и Алекс Младший, оказались вместе, сев рядом, и как –то «случайно», «НЕВЗНАЧАЙ», Руби коснулась бедром своего соседа, отчего тот сразу же, потеряв всякий аппетит, покраснел, как вареный помидор, но его прелестная «мучительница» не остановилась и на этом: сняв стеснявший её туфель на высоком каблуке, она стала медленно поглаживать ногой его ногу. Алекс Младший, который в свои двадцать шесть до сих пор оставался девственником, сидел ни живой не мертвый, от стыда готов был провалиться под стол, в то время Руби, делая едва заметные намёки своим игривым девичьим язычком, отчаянно строила ему глазки.
  Я действительно не видела ничего под своим носом, иначе бы я немедленно прекратила бы эти заигрывания молодежи. Но я не замечала ничего, потому что смотрела на Грэга и видела только его.

   Гордый Алекс упорно не ел «из чужих рук», хотя из его рта то и дело текли слюни, почище чем у знаменитой собаки Павлова – любуясь на красиво разложенную по тарелкам икру, он сидел словно сыч, насупленный и хмурый, только лишь изредка, назло мне демонстративно опрокидывал рюмашку запретной клубничной наливки, словно хотел этим что-то доказать мне. А когда видел, что Володька слишком уж увлекаются суши, злобно ворчал на него:
-Смотрите, чтобы от ваших суши, у тебя во рту не сделалось «суши».
  Но метаморфозы с моими домочадцами ещё не окончились. Едва на больших часах пробило одиннадцать, как, разбуженная моими криками и звоном посуды, на кухню вошла Ксюша. Она была в ночной рубашке, босая. На ней не было больше этого проклятого монашеского платка, буквально сжиравшего её прекрасные, густые каштановые волосы и делавшим её вечно бледное и не накрашенное лицо, каким-то вытянуто-глупым, как у только что выстриженной овцы, наоборот, в этот поздний час, освещённая заходившим красноватым солнцем белых ночей, сама Ксюша словно изнутри сияла своей естественной, неопороченной красотой начинавшего взрослеть ребенка. Я едва признала в расцветающей первыми женскими прелестями девушке, своего гадкого утёнка Ксюшу.
-А, вот, наконец, и наша Блаженная пожаловала к столу, - послышалась глупая ремарка Володьки, за что он тут же получил подзатыльник от сурового отца.
-Ксюшка!
-Мамочка вернулась! -  Ксюша радостно бросилась ко мне в объятия и с наивной детской радостью стала целовать меня в лицо.
-Доченька моя, сладенькая, какая же ту у меня стала большая. – И в самом деле, Ксюшку было практически не узнать. За те пол - года, что я отсутствовала в доме, девочка вытянулась почти на целый вершок и сделалась как будто стройней, её до того, измученные тугим платком,  слабенькие, невзрачные волосы, каким –то чудесным образом преобразились: отрасли почти до пояса и стали густыми, как самая роскошная лошадиная грива арабского скакуна, и теперь пышным каштановым ореолом упруго вьющихся локонов окружали её прелестное и невинное детское личико. Всем своим новым обликом она словно воплощала собой святую Инессу с картины Хусепе Рибера*: та же беззащитная невинность хрупкого ребенка в вынужденном физиологическом противопоставлении с природной, почти животной красотой, взрослеющего женского тела, брошенного на поругание нечестивым язычникам. В какой-то момент, мне вдруг стало страшно за то, с какой неумолимой быстротой бежало время, и как быстро взрослели дети: пробудь я в Европе ещё год, то, вернувшись, должно быть, совсем не узнала бы собственных детей.
-Да, совсем забыл тебе сказать, - отхлебывая очередную рюмашку горького, крякнул уже набравшийся Алекс. – С Ксюшкой того…
-Что того?! – Побледнев, как полотно, я схватила Алекса за ворот халата и стала трясти, словно грушу. –Что с Ксюшей, она больна?! Да, отвечай же ты, старый болван!
-Нет, нет, - Алекс как-то по-идиотски затряс головой, - она здорова, только у нашей малютки начались того….как это у вас называется…
-Менструации, - безразлично дожевывая свой последний суши с икрой, подтвердил Володька. Я увидела, как Ксюшка в мгновение ока покраснела, как помидор, и хотела уже бежать от стыда, но я остановила её.
-Ксюша, доченька, господи, какая же я дура, как же я могла забыть, что моя девочка уже совсем совсем взрослая, - в безумной радости я стала целовать ребенка во всё, что доставали мои губы, и только сейчас я заметила, что под халатом, на том месте где должны были быть груди, скрываются две маленькие выпуклые упругости.
-Вот мы и последнего, самого маленького вырастили, - расплывшись в пьяной улыбке, подтвердил Алекс.
-Да, как быстро летит время, - задумчиво ответила я.
-Только теперь, как я понимаю, здесь начинается совсем другая жизнь – и я, с детьми, по всей видимости, здесь буду лишний.
-С чего это тебе, вдруг, взбрендилось, Лешка, что ты тут будешь лишним?
-Ну, ты же сама говорила – третий лишний, и потом два петуха не живут в одной клетке. Не хочу больше омрачать своим присутствием твоего американского счастья.
-Это ты про Грэга?
-А про кого же ещё, конечно про твоего Флоридского Каторжанина.
-Но мы же смогли жить втроем до этого, будем жить и дальше.
-Послушай меня,  моя долбанная Лиля Бриг*, ты так  ничего не поняла – мы жили втроем ДО ЭТОГО, потому что мы все трое были нищими, и нам с твоим Гришкой вроде бы как нечего было делить, а теперь, когда ты стала богачкой, я не хочу зависеть ни от него, ни от денег его богатенькой доченьки, ни от твоих милостей, понятно тебе? – я не хочу становиться вашим шутом и забавлять вас тут своими оленьими рогами!
-Ты пьян, Лешка, и бредишь. На, вот возьми, закуси лучше сушкой, - я протянула ему палочку суши с икрой.
-Не буду я жрать вашу буржуйскую еду! – словно бешенный зверь заорал Алекс и со злости выбил у меня суши из рук, так что икра, отлетев в сторону, попала прямо в лицо отчаянно кокетничавшей с Сашкой Руби. Нарочно опрокинув стул, красный от нервов и алкоголя, Алекс почти выскочил из-за стола и бросился вон.
-Псих! – заорала я ему в след.
  Неприятная сцена тот час же испортила всем благодушно-дружеское настроение роскошного ужина. Всё произошло так быстро и внезапно, что никто даже не понял, из-за чего собственно произошла наша ссора. Все слышали только конец нашей словесной перепалки.
  Но приключения сего вечера ещё не закончились – через секунду, в окне я заметила, Алекса, он подошел к сараю, где хранились дрова. О УЖАС, что он делает, он взял топор! Я побелела и схватилась за сердце, но тут же поняла, что если сейчас же не предприниму что-то, то может произойти непоправимое. Словно ненормальная, я бросилась к окнам и стала запирать их, чтобы Алекс не мог проникнуть в дом, затем побежала к дверям и опустила щеколду. Все глядели на меня, как на психа, особенно Руби.
  Вдруг, внезапно душераздирающий крик за окном разорвал пространство тишины и брызги алой крови упали на стекло  – я поняла – это конец! В ту страшную секунду самые невероятные мысли промелькнули у меня в голове, самой ужасной из которой было, что спятивший от ревности и алкоголя Алекс в безумии помутившегося рассудка покончил с собой, зарубившись топором. Все кто был, из-за стола бросились к окну, где уже разыгралась кровавая сцена: из перерезанного почти надвое горла фонтаном хлыстала черная кровь, в предсмертных судорогах….барашек отчаянно дрыгал ногами, а над ним, с безумным взглядом стоял окровавл;нный Алекс.
  Видя столь внезапную и страшную смерть своего питомца, Ксюша схватившись за голову, громко заревела от ужаса, а Сашка и Володька кинулись во двор не то спасать уже безнадежного баранчика, не то пьяного отца от самого себя. Не раздумывая, я поскакала на одной ноге за всей компанией.
 «Ну, и семейка!» -  выдохнула про себя Руби.  - «Прямо сумасшедший дом».. .
  Но не успела я выскочить за дверь вслед за сыновьями, как входная дверь с грохотом отворилась, так что я едва не упала спиной.
    Прямо передо мной стоял Алекс. Словно Геракл Немейского льва, он держал на своих плечах убитого им барана Бяшку, чья окровавл;нная башка теперь так беспомощно болталась в разные стороны.
-Вот, еда для настоящих мужчин, -  с горящей улыбкой, победно заявил он мне. – А эти свои рыбные мюсли – оставьте котам.
-Алекс, идиот, болван, ты ненормальный, ты –псих, ты понимаешь это?! – заорала я на него, - колотя кулаками в его непробиваемую грудь.
-Отвали от меня, баба! – грубо отпихнул он меня.
-Зачем, зачем ты сделал это, идиот?! Что ты этим хотел доказать?!
-Доказать…нет…не доказать - я хотел наглядно показать тебе, что, в отличие от твоего Грэгсона, что лижет чужие блюда, словно кошка, я ещё настоящий мужик, и сам добываю себе пропитание, когда мне это надо.
-И что ты будешь делать с ним? – видя безнадежность ситуации, расстроенным голосом спросила я.
-Жарить шашлыки, вот что! Шашлыки – настоящая мужицкая еда – горняки (так Алекс называл горцев Кавказа) говорят, что их должны жарить только исключительно мужики, а от бабьих рук шашлык только портится. А знаешь, где у горняков их бабы – вот тут они у них! – Он протянул к моему носу увесистый кулак.
 С этими словами Алекс подошел к камину и, недолго думая, вывалил целого барана прямо в жар пылавшего огня! Послышалось шипение –из камина повалил  густой дым, комнату сразу же наполнил отвратительный запах паленой плоти из неисправного крематория.
-Гор-и-и-и-и-м!!! – заорала  я. Володька и Руби бросились доставать горящего барана, и, валяя тушу, стали отбивать огонь покрывалами, а Сашка удерживал вконец обалдевшего от спиртного отца, чтобы тот не натворил ещё каких дел.
  Огненная встряска несколько отрезвила незадачливого Анику-воина: теперь он не рвался в «бой», а, только, смотря, как суетятся дети, убирая остатки «бараньего» побоища, глупо хлопал пьяными глазами.
  Спустя несколько минут, после того, как Руби незаметно подбросила отчиму в остатки его выпивки крохотную шипучую таблетку валиума, Алекс захрапел прямо на стуле. Володьке и Сашке с большим трудом удалось тогда дотащить грузного отца до постели.
-Отбой, - довольная своей придумкой, хихикая заключила Руби. – «Теперь этот противный медведь проспит до самого утра».
  После столь «замечательного» ужина я чувствовала себя окончательно убитой. Руби и Ксюша ушли спать в «девичью», а мы с Грэгом и мальчиками остались на кухне, чтобы покончить таки с несчастным барашком. Никто из нас не умел толком  разделывать тушу; пытаясь снять неподатливую кожу, терзая кое-как неподатливую жирную плоть Бяшки тупыми кухонными ножами, мне почему-то сразу вспомнился тот злосчастный китенок, которого мы с Грэгом разделывали на яхте. Наконец, общими усилиями нам наконец-то удалось разломать барашка на четыре части. Источая омерзительный запах, на пол шлёпнулась скользкая баранья требуха, до сих пор вонявшая кислой капустой – то, что осталось последнего Бяшкиного обеда.
  Когда мужчины закончили с уборкой, было уже далеко за полночь. Я милостиво отправила их в постели, а сама осталась домывать посуду.
  Какой смысл делать вид, что ты спишь, когда ноющая боль в груди всё равно не дает заснуть.
  Наконец-то тишина! Сидя за столом, в темной комнате, я уже не хотела думать – боль, казалось, поглощала всё мое сознание. Я понимала, что  с этой болью мое «дежурство», скорее всего, продлится до утра, потому что сегодня полнолуние, а хуже того, погода начинает меняться в сторону резкого потепления. Один лишь вопрос волновал, когда я глядела на огромный немигающий глаз полной луны: «Куда же Руби всё-таки задевала валиум, ведь я точно помню, что перед отъездом, он ещё находился в моей походной аптечке». Но перерывать огромные чемоданы в поисках крохотных таблеток не хотелось, да и не было сил. Отчаявшаяся и отупевшая я просто сидела за столом, и тупо созерцала на груду грязной посуды, которую мне предстояло перемыть.
  Часы пробили три. Вдруг, за кухонной дверью я услышала чьи-то тяжелые шаркающие шаги. Я ожидала увидеть Грэга, который тоже, как и я, страдал бессонницей, но дверь с легким скрипом отворилась, и в кухню вошел Алекс.
  Похоже, он сразу не заметил меня, приняв за предмет обстановки в неубранной, заваленной до потолка немытой посудой кухне. Я заметила, что он что-то искал в темноте, шаря в слепую  по полкам буфета и по полу.
-Ты что-то потерял? – От моего неожиданного вопроса Алекс вздрогнул, словно его укололи булавкой, и с бараньем удивлением уставился на меня, как будто  увидел в свете луны маленькое привидение, сидящее на подоконнике.
-Пф, дура, напугала, - успокоившись, выдохнул он.
-Так ты что-то ищешь? Скажи, может, я помогу тебе найти ЭТО.
-Не твоё дело, - недобро буркнул он. –Что надо –найду сам.
   Нарочно делая вид, что он не замечает меня, Алекс продолжал яростно шарить по кухне, заглядывая в каждый угол. Меня всегда выводило из себя, когда при мне начинали что-то искать. Чтобы не сорваться, я стала яростно мыть посуду.

-Можешь не отвечать, я знаю – дяденьке надо срочно опохмелиться, наконец, прервала я мучительную тишину, когда Алекс с медвежьей неловкостью, чуть было, не  опрокинул мусорное ведро.
 -Башка болит, так у тебя нет…?
-У МЕНЯ  нет, - рассерженно отрезала я, даже не дослушав его до конца.
-Слушай, Малыш, говорю тебе по-хорошему: не выводи меня из себя. Скажи, где ты спрятала наливку?
-Ты что, совсем болван, Алекс, где я могла спрятать наливку, если я сама только что приехала! Если ты  откопал наливку, то, наверняка, знаешь, где она. В погребе, за капустной бочкой!
-Я был в погребе – её там нет.
-Тогда вы с Грэгом, пока меня не было, вылакали всё сами.
-Я точно помню, когда я уходил,  здесь оставалась ещё полбутылки.
-Значит, ты сам и вылакал! – раздраженно заключила я. - Не валяй дурака, Алекс – ты же сам знаешь, я не пью спиртного и не стану втихоря  жрать твою наливку.
-Ну, башка же раскалывается!
-Иди лучше спать, Алекс. Сон – лучшее лекарство от головной боли.
-Нет, ты не понимаешь: если я не выпью сейчас, то подохну.
-Иди спать!
-Послушай, а ты не могла…как с этими твоими сушками…заказать по Интернету.
-Ты что обалдел, Алекс, какая выпивка – три часа ночи!
-Ну, ты же можешь! Почему бы тебе не оказать своему муженьку маленькую услугу и не опохмелить его– ведь для тебя это ничего не будет стоить, - словно голодный щенок, выпрашивающий подачки, просяще заскулил Алекс.
-Ничего я не могу! Убирайся! – С этими словами я стала нервно намыливать тарелки.
-А, богатенькая сучка, теперь -то я выведал твою подлую душу! Теперь - то ты думаешь, что со своими деньгами можешь управлять мной, как захочешь. Вот тебе, - Алекс показал увесистый кулак, - не получишь!
-Да, ты пьян, чувак, иди, проспись, а завтра мы с тобой поговорим особо.
-Нет, никаких «потом», я поговорю с тобой сейчас, американская потаскуха! – с этими словами он подошел ко мне и, схватив за задницу, стал недвусмысленно спускать  с меня колготки.
-Да, ты что, обалдел! – Я пыталась вырваться, но его железные руки крепко держали меня за талию.
-Ничего я не обалдел, с тех пор, как Юлька погибла, у меня вот уже несколько месяцев не было бабы.
-Да, ты пьяная свинья! Что, что ты собираешься делать?!
-Буду наказывать тебя, моя неверная жёнушка.
-Опомнись, Алекс, не делай этого! Мне нельзя – я больная женщина. Калека! Мне нельзя! – Но Алекс даже не стал слушать моих жалких отговорок.
-Поздно, ложись, сука! – сделав жестокое лицо, приказал он мне.
-Куда ложиться? – побледнев от ужаса, спросила я. И в самом деле, даже бы если и я ЗАХОТЕЛА «лечь», то ложиться было совершенно некуда, потому что единственный кухонный стол был до верху заставлен посудой. Но Алекс стал действовать сам: он больно схватил меня за лысый затылок и с силой ткнул лицом в раковину, прямо в жирную сковородку, где только что жарилась элитная  корюшка. Я стала захлебываться в жирной воде, а он,  в нетерпении рванув кружево дорогих панталон, раздвинул мне ноги.
  Я ожидала от него привычного грубого и быстрого «солдатского» секса, но произошло совсем неожиданное - страшная режущая боль, словно острие бритвы пронзила меня насквозь. Меня словно бы насадили на толстый деревянный кол. Я  поняла – Алекс насиловал меня! Потеряв рассудок от пьянства, он совершал со мной то, на что давно упрашивал меня - порвал мне орал! Я пыталась орать, чтобы хоть как-то заглушить страшную боль: но грязная вода захлебывала мне нос и рот, я задыхалась, а он, со страшной силой вдавливая мою голову в сковородку, продолжал делать ЭТО, все быстрее и быстрее, как разнузданное  животное.
  Наконец, сделав два последних глубоких толчка, молочным фонтаном теплой спермы он кончил прямо мне на ноги. Не помня себя, я медленно сползла с раковины, оставляя за собой кровавую дорожку следа и, схватившись за голову, громко зарыдала.
  Когда я открыла заплывавшие от слез глаза, то Алекса на кухне  больше не было. Он преспокойно ушел спать, словно ничего не случилось.
  Кое-как добравшись до ванны, я включила ледяной душ и, не переставая содрогаться от бьющих меня изнутри рыданий, стала обливать себя прямо с головой. Холодная вода, словно наркоз заглушала физическую и душевную боль. А я все ревела не то от боли, не то от обиды. Я точно помню, в тот момент мне хотелось только одного – умереть, потому что жить было слишком стыдно и больно. Но я почему-то не умирала.
  Алекс действительно уже спал, но только одно мешала его сну – этот непрерывный шипящий шум бегущей воды, который словно тяжёлый холодный свинец наполнял его мозг, заставляя его болеть какой-то невыносимо-ноющей болью. Только спустя двадцать минут он понял, что мешало ему спать – это действительно была вода. Она текла в ванной.
  Память включилась мгновенно, словно свет. Он сразу же вспомнил всё, что он только что сотворил со своей женой – остатки  её кала на его ещё твёрдом от возбуждения члене не оставляли сомнений, что… Он вспомнил все, все до мельчайших, отвратительных подробностей: ссора, как он в припадке ярости схватил её за покрытую жидким пухом голову, как сунул её в раковину, как затем изнасиловал свою собственную жену, до крови разорвав её узкий, почти непроходимый мышечный орал – все это словно случилось не с ним, а с кем-то другим. В своем страшном пробуждении от похмелья он не мог вспомнить только одного – за что же он так поступил с ней, со своей женой, женщиной, которая когда-то подарила ему сына.
  А шум воды все не переставал. Тут самая страшная мысль ударила ему в голову, отчего он окончательно протрезвел. Вскочив, он бросился в ванную.
  Дверь не отпиралась, но он с силой рванул её, и хлипкая щеколда отлетела вместе с дверным мясом.
   Она сидела на коленях, скорчившись от боли и, не переставая рыдать, поливала себя холодной водой из душа. Поливая то голову, то разодранную межягодичную промежность, она делала это почти автоматически, не замечая его, не соображая, что происходит вокруг. Тонкая струйка розовой крови, которую она все время пыталась смыть с себя, растворяясь в воде, пряталась в сливе. Алекс понял – у жены началась истерика.
-Нет, не надо, так будет только хуже. – Алекс попытался вырвать ледяную ручку душа, но она не давала и только жалобно мычала, словно обезумевший раненый зверь. От ледяной воды она уже окончательно посинела, почти почернела, и уже походила более  на покойницу, но все равно, всякий раз, когда ей удавалось отвоевать душевую ручку, с упорной и тупой яростью продолжала поливать себя холодной водой то на голову, то между ног. Это походило на само издевательство на грани суицида. Наконец, Алекс догадался перекрыть воду в душе.
-Вылезай!
-Нет, нет, не смей! Не трогай меня! Отстань! Мерзавец! Двурушник! Подлая мразь! Я думала, что ты, ты …. всё это время жалел меня, что ты всегда заступался за меня перед всем этим жестоким миром, а оказывается ты …ты даже  хуже ЕГО … его, этого  подонка Барио! Грязный ублюдок!
-Прости, Малыш, я сам не знаю, что на меня нашло! И все это проклятая выпивка, будь она трижды не ладна! Я пил и раньше, но такого со мной никогда не случалось! Наверное, это потому, что я теперь зашит. Урод, ведь знал, что мне нельзя даже глотка!…Знал! Знал это!  Ещё этот ….этот твой маленький американ;с Грэг, он просто выводит меня. Господи, почему я сразу не треснул ему посильнее по его лысой башке. Что бы это мне стоило – да ничего.
-Что, что ты несешь?! Причем тут мой Грэг?! Это не Грэг, а ТЫ изнасиловал меня, подонок! Ты!!! – хлеща кулаками в лицо Алекса, заорала я.
-Пойми, это из-за ревности я буквально потерял рассудок, а тут ещё твоя клубничная водка -  я сам не соображал, что творю! Нет, я…я…не должен…так…. Ты права - мне нет прощения…
 -Дай мне помыться, - видя безнадежность ситуации, попросила я.
-Ты уже вымылась, хватит, вылезай! – замахал на меня Руками Алекс.
-Не-е-е-е-т, не хочу! Я хочу мыться! От холодной воды не так больно!
-Прекрати, от воды кровь будет течь только хуже, на вот это, заложи между ягодиц, это остановит кровотечение! – он протянул мне чистое полотенце.
-Нет, не хочу! – я буквально выбила полотенце из его рук. – Подонок, изуродовал меня, а теперь делает вид, что ему жалко. Ха-ха-ха!  Жалел волк кобылу –оставил хвост да гриву! – от припадка неожиданного «веселья» я начала заходиться в истерическом смехе.
-Вылезай, дура!
- Я же сказала, мне поможет только вода! Вруби воду! Сейчас же! Я буду мыться!
-Ну что, так и будем там сидеть?! Вылезай. Я больше не трону тебя.
-Нет! Не хочу! Оставь меня, я хочу истечь кровью и издохнуть ЗДЕСЬ! Я хочу умереть! – не помня, что соображала тогда, в отчаянии кричала я.
-Давай, я не дам тебе издохнуть! – С этими словами Алекс подхватил меня под мышки и, крепко зажав полотенцем разорванную межягодичную промежность, чтобы остановить кровотечение, буквально силком потащил прочь из ванной.

 Сашка уже собирался совершить свой привычный утренний моцион, когда застиг на своем пути отца, который буквально на плечах волок совершенно голую, бьющуюся в припадках истеричных рыданий мачеху. Картина была настолько шокирующей, что бедный парень, растерявшись, совершенно забыл, зачем шел.
-У моей матери это бывает, - послышался в темноте голос его брата, который уже занял очередь до него, и подскакивал от нетерпения переполненного мочевого пузыря.
-Что бывает?
-А вот это, - Володька слегка покрутил у виска.

-Всё, всё, - прижимая окровавленным полотенцем мои ягодицы к своему мягкому, потному телу, под своим жарким верблюжьем одеялом, Алекс как мог пытался успокоить меня. Все это точь-в-точь напоминало мне то время, когда один находчивый и пронырливый студент с моего курса обманом украл мою девственность, тогда, в первый раз, на моей собственной детской тахте, той самой тахте, на которой сейчас, видя десятый сон, так мирно посапывал прокаженный лейкозом Грэг. А после так же сострадательно утешал, прижимая к себе своими сильными руками и нежно похлопывая своими теплыми ладонями по бедрам, как это делает заботливая мать, желая, чтобы её грудничок срыгнул. И, едва я пришла в чувство после ледяного душа, как меня действительно «срыгнуло»:
-Оставь меня! Не трогай меня, подонок!…..Мразь…грязное волосатое быдло!…Тварь!…- Хрипя от сорванного в истерике голоса, я посыпала Алекса самыми отборными ругательствами, которые только знала. Чувствуя свою вину, он не сопротивлялся, а только, едва шевеля безжизненными губами, все повторял:
-Давай, давай, моя девочка, ругай меня, ненавидь меня – я заслужил это.
  Наконец, я выдохлась в своей глупой бабьей ярости и заглохла. Наступила мучительная тишина, в которой слышалось только сиплое дыхание больного Грэга, да тяжелые вздохи Алекса. Несмотря на невыносимую ломящую боль в разорванной прямой кишке, мне всё ещё не верилось, что Алекс, мой собственный муж, с которым мы прожили почти двадцать лет, грязный насильник, что я сплю, обнявшись с собственным насильником, который, несмотря на то, что сделал со мной, своими отвратительными в своей грубой нежности ласками ещё надеялся вызвать меня на новый любовный поединок.
   Вдруг мне стало противно. По-настоящему противно, как бывает противно, когда в открытой босоножке случайно вляпаешься в теплую и жирную собачью кучу. Мне захотелось вырвать, и я непременно вырвала бы прямо ему в лицо, если бы он не так крепко зажимал  мои губы своими колючими бородатыми поцелуями, от которых ещё вонько пахло прогорклым перегаром, противно смешанным с вонью его гниющих зубов.
  Уже отчаявшись вырваться от медвежьих ласк, в последний момент я вывернулась и со всей силой вцепилась зубами в его толстое, мясистое ухо. Из разорванной мочки брызнула соленая кровь. Он взвыл, словно раненый зверь, в которого вонзили тупое копьё и тут же, автоматически схватившись за ухо, выпустил меня.
  Не раздумывая ни на секунду, я вскочила и уже хотела броситься к Грэгу, когда Алекс успел перехватить меня за руку.
-Что ты делаешь?
-Пусти, пусти меня к нему! Я всё равно не буду жить с тобой! Я люблю его….ЕГО! – в истерике заорала я.
- Послушай, не будь дурой, Малыш…
-Я больше не Малыш для тебя…Не называй меня Малышом. Я…я …американская потаскуха и хочу жить со своим американским зэком!
-Да, послушай же меня! Сейчас ты слишком перевозбуждена, мы оба ничего не соображаем! Давай отложим это трудное решение до завтра.
-Все кончено, Алекс, – я уже все решила. Я остаюсь с Грэгом. Можешь, забирать своего сына, и оба убирайтесь из моего дома. На развод подам сама.
   Видя мою непреклонную решимость, Алекс отпустил мою руку. Я отправилась за печь, где лежал мой Грэг, и прямо нагая легла к нему под одеяло. Сухие крошки от его отлетевших язвенных корок, которыми буквально кишела вся измятая в болезненных метаниях простыня Грэга, сразу же заелозили под моим телом, но я совершенно не брезговала им, потому что знала – у нас на двоих одна болезнь, имя которой рак. Какой смысл было опасаться несчастного Грэга, когда я и сама была поражена чумой двадцать первого века.
   Грэг, казалось, не замечал моего прихода, все так же лежал на спине с закрытыми глазами и казался спящим, хотя один заплывший от гноя глаз был приоткрыт и смотрел куда-то в пустоту. Я подошла и пощупала его мокрый от пота лоб – так и есть, у Грэга была горячка. Это болезненное потное тепло воспаленного человеческого тела  чувствовалась, даже сквозь толстый фланелевый халат, в который он был, буквально, обернут, как бабочка в кокон. Чтобы хоть как-то охладить несчастного Грэга, я обняла его и прижалась к нему всем своим прохладным от ледяного душа телом.
-А, это ты, – грустно прошлепал он и снова закрыл глаза.
-Спи, мой мальчик, спи, - прошептала я, поглаживая шершавую кожу его лысой головы.
  И Грэг спал. Он видел прекрасный сон. В том волшебном сне больше не было ни тюрьмы Коулман, ни тех страшных лет, прожитых там под вой сирен, там снова была Флорида, но совершенно другая Флорида, та Страна Цветов, которую он знал в молодости: их маленький домик в Маше, их утлое «семейное гнёздышко»,  и ОНА, такая какой он встретил её в первый раз. В горячечной истоме для Грэга больше не существовало времени и пространства, он больше не отличал реальность от видений, подступавших к нему.  Он снова скучал по тому пленительному видению обнаженной девушки в водопаде, хотя ОНА, его Лили, лежала рядом с ним и гладила его по голове. Он снова спал с  ней в одной постели, в их «семейном гнёздышке», хотя был уже не тут, а далеко в своем маленьком домике во Флориде, на окраине непроходимых болот Эверглейдз, который существовал разве лишь только в его памяти, рисовавшей ему столь сладостные картинки давно ушедшего счастья, где не было ни уродливой старости, ни тяжких болезней, ни страданий, а сам он был молод и полон восхитительных надежд.
  «А, это ты», - все время повторял Грэг и снова, проваливаясь в свой сладостный полубред, закрывал глаза.
  Ещё несколько минут Алекс, обхватив седую мохнатую голову своими большими ручищами, с отчаянием смотрел на нас. Он понимал, что всё кончено. Он утешался лишь одним, что позорная жизнь втроем, которую они вынуждены были вести со своим соперником, в любом случае  не могла продолжаться вечно. Кто-то из них рано или поздно должен был уйти – и проиграл он. После того, что он сотворил с ней, ему больше не было прощения и места в этом доме, который, собственно, никогда и не был его домом.
  Не желая больше мучить себя, Алекс встал и без лишних колебаний начал собирать вещи. Прижимая к себе больного Грэга и нежно гладя ладонью по его покрытой сухими корками язв голове, я ещё долго могла наблюдать, как рассорившийся Алекс, чуть не плача, выбирал из шкафа свои рубашки и с неряшливой торопливостью швырял их в чемодан.

-Вставай, - Алекс слегка тронул сына за плечо. Сашка продрал сонные глаза, и, глянув на маленькие наручные часы, которые висели на изголовье его раскладушки, лениво заныл:
-Ты что, папа, обалдел! Только шесть утра, а у меня сегодня трудный зачёт.
-Вставай, мы едем домой, немедленно! – тоном, не терпящим возражений, приказал он сыну.
  Ещё ничего не соображавший спросонья, Сашка, посмотрел на отца – он был бледен, как бумага, его руки тряслись, очевидно, со вчерашнего... Он понял, что что-то произошло, и что не просто случилось, а случилось непоправимое, но, видя убитое состояние отца, почему-то не решался спросить его, а, почти автоматически повинуясь ему, стал покорно собирать вещи.
  Наконец, до него дошло – ночная сцена с истерикой его мачехи не была случайным припадком не совсем адекватной женщины. Возможно, отец и мачеха поссорились из-за него. Наверняка, мачеха, заметив их с Руби взгляды и полу улыбочки за столом, не пожелала более терпеть в доме ненавистного пасынка, который, к тому же, неравнодушен к её богатенькой, избалованной доченьки. Помнится, она так говорила, что убьет его, если он только посмеет строить насчет её «золотой» девочки хоть какие-то планы.  Чему было удивляться, что эта хромая ведьма, получив в швейцарских банках свое «американское наследство», выгнала их обоих из дому с глаз долой, ведь насколько он знал, дом этот принадлежал ей, а не отцу.
-Что случилось, папа? – наконец, спросил он тихим голосом, когда заметил, что его отец вот уже шестой раз пытается нервно набрать номер такси, а его дрожащие от нервного напряжения, толстые  пальцы, всякий раз промахиваясь, нажимали по две цифры кряду.
-Развожусь, - сдерживая подступавшие к горлу слезы обиды, коротко ответил Алекс.
-А как же Володька, Ксюша? Погоди, пап, нельзя так сразу, взять и уйти. Сейчас я разбужу ребят.
-Нет, не надо!– Алекс резко схватил сына за руку.
-Но почему?!
-До своего совершеннолетия Ксюша останется с матерью, а Володя, взрослый мальчик, - пусть сам решает с кем ему оставаться.
-Но, как же…?
-Так будет лучше для них. Ты же знаешь, я нищий, и не справляюсь с ролью отца, так пусть она будет для них хорошей мамой. Тем более, что у неё теперь есть деньги, поэтому я оставляю ей ребят с чистой совестью.
-Постой, пап, это все из-за меня?! Это из-за меня ты бросаешь её?! Все потому что твоя жена ненавидит меня, так?! И больше не хочет видеть меня в собственном доме?! Послушай меня, папа,  я уже взрослый, и я приму эту суровую реальность. Если надо, я могу жить самостоятельно – мне не нужно никаких  жертв от тебя.
-Нет, мой маленький мальчик, ты тут ни причем, - Алекс нежно погладил своего «маленького» мальчика по его окладистой бороде, - дело все во мне. Это Я должен уйти, а Я никогда не оставлю тебя в её доме.
-Что ж, значит, это судьба, - вздохнул Сашка. Ему было как-то кисло на душе. Признаться, молодой человек ни столько сожалел, что он с отцом покидает этот чужой для него дом, а сколько о том, что ему, быть может, некогда не увидеть Руби – этой дивной красавицы, которая, даже не зная его, с таким сочувствием отнеслась к нему в те страшные дни, когда он только что схоронил свою мать. «Вот и всё», - с отчаянием думал Сашка. –«Значит, не судьба!»
  Но и на этом сюрпризы той беспокойной ночи не закончились. Едва Сашка переступил порог отцовой спальни, чтобы забрать кое-какие свои личные  вещи, что лежали в шкафу, возле отцовой кровати, как буквально остолбенел на месте, его бородатый рот непроизвольно раскрылся от удивления: прямо перед ним, под одним одеялом, в обнимку с «дядей Гришей», лежала его совершенно голая мачеха. Две их лысые, как у индюшек головы, торчащие из-под одеяла, были сложены, как два бильярдных шара, покоящиеся на одной подушке.
-Ни фига себе! – присвистнул шокированный «открытием» Сашка. - Она, что спит с собственным братом?!
-Нет, он не брат ей, - стараясь не смотреть в нашу сторону, сердито буркнул Алекс.
-Не понял! - глупо заморгал глазами Сашка. –Тогда кто?!
-Это и есть её настоящий муж.
-Муж?! Тогда ТЫ кто?! Ненастоящий, что ли?!
-О, Это слишком долго объяснять тебе, сынок. Сейчас у меня нет для этого сил. Но я позже объясню тебе все,  а сейчас не спрашивай меня ни о чем – мы просто едем домой.

  Я, конечно же, слышала разговор двух «Алексов», но делала вид, что сплю. В тайне я даже торжествовала, что мой пасынок застал меня лежащей с Грэгом. В глазах сына это ещё больше унизило Алекса. «Собственно, какое мне теперь до них обоих дело», - думала я. – «Пусть теперь попытается объяснить своему разлюбезному сынку свое жалкое положение второго мужа в гареме – мне все равно, потому что Я остаюсь с Грэгом, а не с ним. Только вот ребята, что скажут они», - эта мысль терзала меня больше всего.
  Когда хлопнула дверь – я поняла, что они ушли. Это вызвало облегчение. «Теперь уже все равно их не вернуть, а винить себя ни перед кем я не стану, даже перед Володькой. Если хочет – пусть присоединяется к компании своих Мишинских бородачей. Я не стану держать его у собственного подола. Хватит, надоело чувствовать себя обязанной перед всеми домохозяйкой!»
   Пока во мне нарастал внутренний протест, Грэг снова открыл глаза.
-А, это ты?
-Да, милый, это я. Спи, мой мальчик, у тебя температура.
-Но…мы снова спим вместе…. он…этот…твой….. Алекс, если он застанет нас вместе - он убьет нас, – скаля в гримасе зубы, словно от боли в горле простонал измученный Грэг.
-Его больше нет. Он ушел. Навсегда. – Я нежно поцеловала Грэга в его макушку.
-Как ушел?
-Просто ушел. Теперь снова есть только ты и я…
   Успокоенный моим уверением, Грэг, не в силах более расспрашивать меня, снова провалился в небытие и больше не выходил…Потеплее закутав больного Грэга верблюжьем одеялом Алекса, я отправилась в женскую консультацию.

  Там как всегда была такая очередь, что хотелось развернуться и идти обратно. О, если бы эта невыносимо ломящая боль в разорванной кишке, я так бы и поступила, но, наученная горьким опытом с раком груди, я знала, что должна показаться врачу, пока не стало ещё хуже.

  «Животики»* плотными рядами сидели у стены. На мою беду, в тот день для первого осмотра в консультацию пригнали целый класс девственниц -десятиклассниц. Стоя столбом у стены, я слышала, как девицы, хихикая, перешёптывались за моей спиной:
-…да, в её возрасте, уж, ей это точно уже не надо. – О, чем говорили девицы, тыча в меня пальцем, я так и не поняла. Что не надо – делать аборты или, вообще, ходить в женскую консультацию. Мой живот буквально разламывался от боли, а мозг ничего не соображал. Единственное, о чём я думала – это какого чёрта я не захватила с собой валиума.
  Какая-то «добрая» женщина, увидев мое отчаянное положение, что я, скорчившись, еле стою у стены, да притом на костылях, предложила мне сесть. Это звучало, как издёвка. Застонав, я только безжизненно опустилась на колени.
-Да, похоже, дамочке совсем хана! Пропустите же её! – расчувствовалась та самая школьница, которая минуту назад так жестоко потешалась надо мной.
-Иди те же! –закричала очередь, когда над дверью в смотровой кабинет очередной раз зажегся красный свет фонарика.
  Меня пропустили без очереди.
-Что у вас?! – не отрываясь от своих записей, грубо обратилась ко мне толстая, как поросая свинья, врачиха с мощными, как у хорошего мужика руками. Я тогда подумала, что вот такими страшными, толстыми руками только и можно, что делать аборты. От этой страшной мысли меня затошнило, в глазах потемнело и повело куда-то в сторону. Я чуть было не упала.
-Да что с вами, женщина?! – Увидев пустое место вместо груди и два костыля, врачиха несколько смягчилась и провела меня до кушетки. – Присядьте. – Я только глупо замотала головой. – Что не хотите? Да, что с вами?
  Мне было до боли стыдно рассказывать незнакомому человеку, что мой «родной» муж, с которым мы прожили почти двадцать лет, изнасиловал меня. О, лучше бы Алекс сделал милость и просто придушил бы меня тогда… у раковины…
  Я хотела бежать вон из кабинета, но поняла, что больше не могу, как и объяснить цель моего визита. Согнувшись в три погибели, я, прямо не раздеваясь, пластом легла в гинекологическое кресло и больше не вставала.
  Не знаю, был ли тогда со мной обморок, но только удар резкого нашатыря привел меня в чувство. Я лежала на спине, а толстая врачиха колотила меня по щекам своими пухлыми теплыми ладонями, словно отбивала колобок из дрожжевого теста. Я нехотя открыла глаза и увидела, что лежу уже раздетая, а надо мной суетятся уже несколько врачей.
-Ну, наконец-то, женщина, а то вы нас всех тут перепугали! Знаете ли, нам тут тоже не нужно смертей. Вот что, дама, не будем рисковать, сейчас я вызову скору….
-О, нет, нет, не надо скорой,  - чуть не плача, запричитала я.
-Как это не надо, милая дама,  вы падаете тут в обморок – знаете, с этим шутки плохи, так и до инсульта не далеко.
-Умаляю, ради всего святого – не надо скорую! Они сейчас же отправят меня в хоспис! А я, я не выдержу там и двух недель!
-Но по инструкции…
-Умаляю вас, я не хочу в хоспис!
-Да, почему сразу в хоспис? С чего вы это решили?!
-Разве вы не видите, какая я? – горько разрыдалась я.
-Ладно, женщина, рассказывайте, что вас беспокоит? – уже стараясь как-то меня успокоить, с участием спросила врачиха, всё ещё косясь на провал в области груди.
-Меня, меня, … изнасиловал муж, – закрыв лицо руками, едва смогла прошептать я. Меня услышали, потому что в этот момент я увидела, как все головы медперсонала обернулись на меня.

-… какая сволочь. Да, уж, порвал основательно…. – Придерживая раздвинутые ягодицы руками, я лежала на холодной клеенчатой кушетке, пока толстая врачиха зашивала мой порванный анус. Мне было унизительно стыдно и больно до смерти, когда раскаленная игла касалась моей плоти, но, сжав зубы, я терпела …без наркоза, потому что в моем состоянии толстая врачиха не решалась сделать наркоз.
-Нет, вы ошибаетесь, мой муж  не сволочь–  напротив, он очень хороший человек, - сквозь сжатые от боли зубы, уверенно возразила я.
-Так поэтому он вас изнасиловал, ваш «хороший» человек?
-Он ни в чем не виноват – это все его выпивка. Когда он выпьет, то становится ненормальным.
-Во-во, типичная психология жертвы. Только и слышишь: «Не виноват. Это все водка…Это она сгубила его. Это из-за неё, из-за падла-водочки»…А потом такие терпеливые женушки прощают своих непутевых муженьков, которые колотили их по чём зря, и все начинается снова и снова, пока их не забивают до смерти, как паршивых собачонок, и, в конце концов, получается так, что в награду за свое женское всепрощение они удостаиваются своих двух квадратных аршин в каком-нибудь захудалом уголке деревенского кладбища. Только вот им за это ничего не бывает!
-С-с-с-с-с… - зашипела я от боли, потому что врачиха, вдруг, очень глубоко задела меня иглой.
-Потерпите немного, я уже кончаю. Порванное кольцо – это вам не шутка.
-Я не ослышались, вы сказали порванное кольцо? – удивилась я. – Что это?
-Так называется мышечное сплетение вокруг входа в прямую кишку. Одним словом то, что порвал вам ваш «хороший» супруг, когда изнасиловал вас.
  «Как странно это называется «порванное кольцо»», - горько усмехнулась я про себя. – «Стало быть, Алекс, насильно порвав МОЁ кольцо, сам выбросил свое обручальное кольцо НА помойку…вместе со мной…как грязную, изношенную вещь. Будь же ты проклят, вонючий подонок, что так долго называл себя моим благоверным!»
-Вот и всё – шестнадцать швов, и вы как новенькая! – обрадовано заявила мне врачиха.
-Спасибо, доктор, - силясь встать с кушетки, прохрипела я.
-Нет, нет,  не вставайте, полежите пока десять минут, пока клеевые нитки не рассосались в коже. Да, совсем забыла сказать, вот что, я вам советую, не оставляйте всё так, -продолжала женщина, - обратитесь-ка в суд, пока не стало совсем поздно. Хотите, я дам телефон Центра кризиса женщин?
-Нет, я не собираюсь подавать на него в суд, потому что мой муж – очень хороший человек. Я не хочу сделать ему плохо,  - словно во сне твердила я свое. Я не могла представить, что из-за меня Алекс окажется за решёткой, в одной камере с отпетыми уголовниками, которые, узнав, в чем его обвиняют, непременно расправятся с ним, повинуясь своему представлению о неписаной бандитской «чести». Нет, я не желала такого страшного реванша человеку, с которым прожила почти двадцать лет, которого я когда-то любила, даже если он поступил со мной так. Мне казалось, что раз это произошло со мной, то я заслужила это в полной мере.
-Ну, как знаете – вам жить, - вздохнула врачиха. – А скорую я все –таки вам вызвала.
- Зачем?! – простонала я.
-Довезет вас домой, - послышался из-за двери знакомый голос. Слишком знакомый. О, небеса, лучше бы вы послали горящую молнию на мою бедную голову, это же тот тип, что был шафером на нашей с Алексом свадьбе! В этот момент от боли и стыда мне хотелось провалиться сквозь землю. Откуда же он тут? Происходившее напоминало развитие моего самого распространенного позорного кошмара, в котором я без трусов представала перед всей честной толпой, корчившихся от смеха людей.
   Господи, я никогда не знала, даже как зовут этого человека, и всё таки этот друг Алекса, казалось, возникая из неоткуда, круто изменял мою судьбу. И сейчас, словно раскаленный метеор свалившись мне на голову, этот Алексов приятель -гинеколог, был словно самое мое страшное позорное наказание. Позорный кошмар, с той лишь разницей, что все происходило СО МНОЙ совершенно реально.
   Видимо, если моя злая судьба решила наказать меня, то непременно добьет до конца, будь то физически или морально.
– Я слышал тут одна одногрудая дама,  упала в обморок, так вот пришел проверить, не Лешкина ли жена. Так и есть! Ну, здравствуйте, Лиля! – громогласным смеющимся голосом заговорил он со мной, словно с глуховатой на одно ухо дурочкой, и подчеркнуто театральным жестом подал мне руку. Мне хотелось плюнуть в эту руку и убежать, но вместо этого я, в одной тонкой сорочке, прямо без трусов, поднявшись с кушетки, поприветствовала его, как самого дорогого приятеля.
-Так что с нами случилось? –снисходительно-брезгливым тоном спросил он, косясь на мой просвечивающий сквозь тонкий шелк дорогой сорочки отвратительный шрам на месте  ампутированной груди. Я покраснела, как рак и, опустив голову, словно провинившаяся школьница невнятно буркнула.
-Ничего.
-Так значит ничего! А отчего вы плакали?!
-Ни от чего! – почти в истерике выкрикнула я. Его юродивое сочувствие начинало меня выводить из себя.
-Так отчего вы здесь?
-А вы, отчего тут?!
-Странная вы женщина, Лиля. Как в Одессе – отвечаете вопросом на вопрос. Я тут, милочка, теперь работаю.
-Кем, гинекологом? Занимаетесь тем, что вытаскиваете дамам противозачаточные спирали по ночам? – намекая на тот случай, совершенно серьезно спросила я.
-Зачем же так сразу в бутылку, - обиделся он.
-Не уворачивайтесь,  доктор, я знаю о вашем маленьком мужском заговоре. Алекс рассказал мне всё.
-Оденьте-ка лучше трусы – а то простудитесь, –  с брезгливой снисходительностью заметил мне доктор.
  Только сейчас обратив внимание на  тот факт, что все это время я самым бесстыжим образом стояла перед своим шафером с голой задницей, я поспешно натянула непослушные кружева дорогих панталон.
–Так у вас, что-то болит по-женски, раз вы сюда пришли? – сделав глупое лицо, поинтересовался доктор.
-Болит ли что-нибудь У МЕНЯ? Дурацкий вопрос для калеки, у которой нет одной груди.
-Зачем вы так, я мог бы вам реально помочь.
-Мне не нужна ваша помощь, ни реальная, ни виртуальная.
-Все правильно, Лешка предупреждал меня о вашем дурном характере. Что ж, раз вы ничего не хотите, я вызвал скорую – она довезет вас до дома.
-Спасибо, друг, всю жизнь буду вам благодарно за такое «такси». На скорой меня ещё никто не подвозил.
-Так что случилось? Лиля Викторовна, поймите, я отношусь к вам с самыми лучшими  дружественными чувствами, и хочу помочь вам, если у вас возникли какие-то проблемы, - уже серьезным тоном заговорил он.
-Проблемы, у меня нет проблем, -  трясясь всем телом, словно в лихорадке, нервно захихикала я. – А вот почему вас сюда перевели в акушеры – не понятно. Ведь вы, кажется,  были директором частной клиники?
-Был, да сплыл.
-То есть?
-То есть мою клинику прикрыли.
-Чего же так?
-Если вы столь любопытны, то, как ваш свояк, буду с вами откровенен: как-то раз в мою клинику поступила одна женщина, у неё был выкидыш – пришлось делать аборт, а потом у неё началось заражение, и женщина умерла. Не смотря на то, что я был в отпуске, и оперировать эту женщину пришлось моему заместителю, он свалил все на меня, как на директора. Мне едва не дали реальный срок, только потом выяснилось, что у женщины была тяжелая форма сахарного диабета, и всё равно ничего уже было сделать нельзя, но меня осудили на два года за непредумышленное убийство, которое я не совершал. Таковы уж наши законы! Понимаете, осудили НА ДВА ГОДА колонии-поселения ни за что ни про что, и вот теперь, когда все выяснилось, судьи смиловались надо мной, и в качестве отмазки мне дали условный срок, так что, моей карьере пришел конец. А поскольку кормить семью чем-то надо, вот я и устроился на эту грошовую должность, на которую меня взяли мои бывшие друзья, да и то из жалости…незаконно, как гастарбайтера. Так что вот так, Лиля, привет. Но есть в этой должности кое-что хорошее налоги я не плачу, потому что мне НЕ ИЗ ЧЕГО ПЛАТИТЬ!
-Хорошо, раз вы были со мной так откровенны, то и я ничего не буду скрывать от вас. Вы спрашивали, почему я здесь. Отвечу - меня изнасиловал муж.
-Лешка?! – вытаращив глаза, удивился доктор.
-Да, ваш милый дружок Лешка, тот самый Лешка, у которого вы были свидетелем на свадьбе.
-Погодите, я что-то не понимаю, - замотал он головой, словно мул, отгоняющий мух.
-А что тут понимать! Изнасиловал в задницу, как последнюю потаскуху!
-Лешка?! Этого не может быть! За что?!
-Спрашивайте за что, так я отвечу вам и на этот вопрос: мой «благоверный», как последняя скотина, отделал меня в зад, за то, что я снова сошлась со своим первым мужем! Так что, доктор, знайте, ваши услуги в качестве нашего свадебного «генерала»  в конечном счёте оказались совершенно напрасны, и вся эта костюмированная клоунада с кольцами, компостированием паспортов, и со всем прочим ритуалом, что вы называете свадьбой, была лишь всего дурацким фарсом, потому что я не люблю Алекса и никогда не любила его, и в скором времени я развожусь с этим предателем!
  Я исповедовалась, крича почти в исступлении, и даже не замечала, какими вытаращенными, бараньими глазами смотрел на меня доктор. Теперь он не сомневался, что жена его лучшего друга действительно из сумасшедшего дома, как утверждала это покойная  Мишина Юлька –его (Алекса) первая жена. Доктор точно помнил, что когда он регистрировал со своей женой его повторный брак с мадмуазель Лили (так презрительно он почему-то называл её за белокурые волосы), он в точности  знал, что Лешка женился на вдове, а теперь эта полоумная «мадмуазель» утверждает, что его друг изнасиловал её  за то, что она сошлась со своим покойным мужем.

  Я одержала победу. Победа эта была не в возвышении, а в полном моем падении. Вывалив грязную правду об изнасиловании в лицо ошеломленного доктора, я упала так низко, что дальше падать было некуда. Но, как только я срыгнула это дерьмо в лицо этого почти незнакомого мне солидного человека, уважаемого всеми доктора, мне стало как будто легче, как бывает легче после обильной рвоты. Те жалкие гаденькие чувства бабьего стыда исчезли. Я словно Щедринская вобла*, выпотрошившись с кишками, избавилась от некого клейма самовины. Не осталось ничего, только раздраженная пустая ненависть подыхавшего в капкане,  загнанного волка.  Теперь мне было всё равно, что думает обо мне этот придурок-доктор. Пусть знает все о своем «порядочном» дружке!
  В одних кружевных трусах и сорочке я гордо стояла перед глазевшего на меня удивленно –бараньими глазами доктором. Теперь, после жестокой встряски, морально и физически «выпотрошенная», я чувствовала, что способна на все: я могла заорать во всю глотку, устроив дикую истерику, дёргаясь и пуская слюни, валяться по полу, имитируя припадок, или, хуже того, молча лечь на кушетку и демонстративно широко раздвинуть перед ним ноги, чтобы доктор мог осмотреть мои свежие рубцы вокруг ануса, но больше всего мне просто хотелось плюнуть в его вытаращенные в диком изумлении бараньи глаза истинного интеллигента – все равно эти иррациональные действия не изменили бы мнение доктора обо мне, ведь я видела, что он считает меня сумасшедшей.
 Но, как это почти всегда бывает со мной, вместо действий я просто стояла, как истукан, и тупо созерцала лучшего друга Алекса, как смотрят на экспонаты в музее. Во мне больше не было никаких чувств, кроме  одной невыносимой усталости. Хотелось одного – поскорее добраться в постель и, грохнувшись в неё, забыться спасительным сном.
  Мой стопор прервали два человека в синих медицинских комбинезонах, вошедших в кабинет.

-… ну, что, будем оформлять ложный вызов?  - послышалось рассерженное ворчание за моей спиной, потом я услышала, как «мой» доктор стал уговаривать врачей скрой помощи, что женщина, дескать, действительно больна и не дойдет до дома.
-Да поймите же вы – это скорая, а не такси! Мы не занимаемся извозом! Мы отвозим только либо в больницу, либо…
«…в морг», - докончила я про себя логичную мысль.
-…в роддом …нам сказали принять роженицу…- «Роженицу», - я невольно усмехнулась про себя, вспомнив свои родовые приключения – как только со второго раза, я едва могла добраться до роддома, да и то спасибо смекалке Алекса. –«Подонок. Предатель. Как это могло быть, что я всю жизнь доверяла этому человеку?».

   «Мой» доктор снова стал уговаривать врачей. Я (уже одетая) тихонько заглянула за двери, человек в голубом комбинезоне с упреком взглянул на меня волком, будто это была моя идея вызвать скорую.

-Что ж, мадам, садитесь, - небрежно кивнул мне человек в комбинезоне. Я забралась в железную кутузку скорой почти автоматически, словно зомби, словно безмозглый мешок с мукой (быдло), и спокойно улеглась на кушетке. В эту минуту мне было все равно, куда меня повезут, лишь бы куда-то везли.
-Ну что, бабуля, - послышался веселый голос молодого мед брата, - вам теперь куда – в роддом или хоспис? – жестокая шутка вызвала у врачей  взрыв смеха.
-Домой, - вздохнув, спокойно ответила я.

   У дверей дома меня ждал взволнованный Володька. Каково же было удивление сына, когда к дверям дома подъехала скорая, и из неё показалась бледная, как полотно, мать.
-Мам, мам, что случилось? Где отец? Где Сашка? Кинулся было к Руби, да эта дура ни бельмеса не понимает по-русски, только вэкает по-своему, да машет руками, дескать, ушла.
  Не говоря ни слова сыну, я вошла в дом. Грэг лежал все в той же позе, только на лице его была повязана плотная медицинская марля. Одно плечо было перебинтовано, сквозь бинты проступала кровавое пятно, а в другую подмышку, прикрепленный пластырями, воткнут канюль капельницы.
-Что с Грэгом?! – испугалась я.
-Вот, полюбуйся на своего «самомазахиста». Представляешь, пытался сам себе вставить канюль в подмышечную вену. Хорошо, что я увидел и отобрал у него иглу, а то этот твой дурик исколол бы себя до смерти. Понимаешь, мам, сегодня у твоего Грэга химия, а без отца я ничего соображаю в этих делах, вот и пришлось вызывать для него скорую. Те придурки конечно же свалили на меня все маты, которые только знали, но канюль кое-как вставили.
-О боже, бедный Грегги! За что?!
-Послушай, мам, ты мне не ответила. Что произошло с тобой?! Почему ты приехала на скорой?!
-Обыкновенный приступ давления, ты же знаешь, это со мной иногда случается. Долгая дорога, недосып – вот тебе и получи…
 -А где папа?! – прервал меня Володька.
-Папа уехал.
-Куда уехал?!
-К себе на квартиру.
-Не понял.
-А что тут понимать, сынок, между нами всё кончено – мы разводимся с твоим папой! А теперь дай мне отдохнуть – я очень устала. – С этими словами, я спокойно разделась и легла под одеяло к Грэгу.
-Я так и знал! Я так и знал, что всё этим закончится! Проклятый американ;с! Сейчас я удавлю его его же чертовой капельницей!
-Оставь его! Грэг тут не при чем! Это все папа! Это он решил так!
-НЕ ВЕРЮ! НИ ОДНОМУ ТВОЕМУ СЛОВУ НЕ ВЕРЮ! ЛЖИВАЯ, ПРОДАЖНАЯ СУКА!
-Как ты смеешь…! – В первом ударе шока, обрушившимся на меня, как ушат ледяной воды, я всё ещё не могла поверить себе, что всё ЭТО на меня мог кричать мой родной сын. НО ЭТО БЫЛ ОН, и ОН орал:
-Смею, ПОТОМУ ЧТО ТЫ МНЕ БОЛЬШЕ НЕ МАТЬ! Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!
  Услышав такие слова от родного сына, я почувствовала, что снова начинаю терять сознание. В ушах загудело, словно лился швейцарский водопад, а в глазах заметались разноцветные мошки. Что-то невыносимо больное кольнуло под сердце. «О, боже, зачем же всё так жестоко!»
  Дрожащая от ужаса, как осиновый лист, Ксюша была тут, как тут – девочку разбудил крики брата. Руби, напротив,  от начала до конца наблюдала эту некрасивую сцену семейной драмы, но, в отличие от перепуганной, готовой заплакать мордашки Ксюши, её красивое лицо торжествовало в злобной усмешке. Увидев нас вместе в постели, Руби сразу поняла, что выиграла эту битву у брата. Хотя она не понимала ни слова из того, что Володька кричал на меня, её было ясно одно – что, не прямым, так окольным путем, через его старшего сына, ей всё-таки удалось настроить мать против отчима и выжить его из его же дома.  Руби торжествовала, и ей было чем гордиться собой, ведь этот гадкий бородатый медведь, её русский отчим, которого она ненавидела сильнее всех на свете, покинул дом и больше никогда не появится в своей «берлоге».

-Так что, Ксюха, ты идешь или остаешься с ними, с этими американ;сами?! – громко вывалив мне, что он думает о своей непутёвой матери, волевым движением Володька взял трясущуюся от ужаса, побледневшую сестру за плечо. – Ну, же, сестренка, идем к отцу, он ждёт нас, - обратился он уже к ней более ласково.
-Н-е-е-е-т, - как-то неуверенно прошептала еле живая Ксюша, отодвигаясь от брата. –Я останусь с мамой.
-А, в прочем, ты права, сестренка, такому приблудному щенку, как ты, все равно, где оставаться – лишь бы его кормили. Ясное дело, где доллары –там и кормёжка. – Тут всякое моё человеческое терпение лопнуло. Я подошла к сыну и изо всей силой влепила ему пощечину. ЗА ВСЁ!
   Опешивший от такого поворота событий, Володька как-то нелепо подскочил и попятился от меня прочь. Чувствуя свою неправоту перед обиженной матерью – он не мог сопротивляться, а, только как-то нелепо выставив вперёд руки, словно пытался отгородиться от меня, пятился всё дальше и дальше к двери. Я видела, как он побледнел, а  из его глаз показались слёзы….
  В какую-то секунду я, вдруг, поняла, ЧТО, ВОЗМОЖНО, Я ВИЖУ СЫНА В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ! Эта мысль охватила меня так ясно, что я просто не могла сомневаться. Мне, вдруг, вспомнилось, что точно такие же чувства я испытывала, когда арестовывали Грэга, и я, зная, что больше никогда не увижу моего любимого, в последнем отчаянии, кричала ему из машины. О, боже! Ещё секунда – и будет слишком поздно!
-Постой, сынок! – закричала я,  но Володька уже не стал слушать меня, громко хлопнув дверью, так что оконные рамы затряслись, и, громко разревевшись, как ребёнок, он выскочил из комнаты, сопровождаемый громким смехом Руби. Я, хотела было, вернуть его, но, встав с постели, тут же почувствовала, как что-то холодное и острое, как ледяные щипцы, схватило меня за сердце. Я хотела дыхнуть, но не могла дышать – боль в груди словно парализовала меня. Больно, чудовищно больно. Нечем дышать. Я задыхаюсь.
-Руби, детка, догони его, попроси у него прощения ЗА МЕНЯ – чувствуя, как боль сдавливает мою грудь, прохрипела я Руби, и, тут же скорчившись от боли, свалилась рядом с Грэгом.
  Руби и не собиралась догонять Володьку. Она пошла закрывать за ним дверь, но вместо этого застала его в дверях дома, которые она собиралась запереть за братом.   От произошедшей ссоры с матерью Володькина подростковая неокрепшая психика не выдержала такого удара – парня вырвало вчерашними суши прямо мимо унитаза, до которого ему так и не удалось добежать. Руби застигла Володьку прямо в темных сенях, когда плачущий от обиды за отца парень, поспешно собрав свои нехитрые пожитки в свой школьный рюкзак, уже собирался покидать отчий дом, в котором больше не было его любимого папы. Но увидев веселое лицо Руби, он со свей яростью схватил ненавистную сестру за руку.
-А, это ты, американская б…дь, ну да у меня к тебе разговор особый. Я знал, что это все из-за тебя! Это ты все устроила, это из-за тебя мать выгнала моего отца! Это из-за тебя мои родители разводятся! Это из-за тебя я оскорбил мать, потому что ТЫ, ТЫ, пока была в своей сраной Швейцарии, успела настроить её против всех нас, а все потому что моя глупая беззащитная мать любит ТЕБЯ больше нас всех: больше отца, даже больше чем меня. Как же я ненавижу тебя, хитрожопая американская сука!
-Пусти меня! – завопила Руби, которой было уже не до смеха.
-Можешь орать сколько тебе влезет, моя дорогая сестрёнка, все равно я не выпущу тебя, пока не сверну твою красивую шейку прямо тут. Думаешь, я не видел, как ты, сука бесстыжая, чуть было не садилась на коленки к  моему брату Сашке. Сначала мой отец, а теперь добралась до брата?! Но нет, американская сучка Плейбоя, теперь это даром тебе не пройдёт! За унижения надо платить, и ты заплатишь мне за всё! За всё!
-Да, да, коленки, коленошки, – глядя в блестевшие в полутьме глаза брата, неизвестно для чего стала оправдываться Руби.
-Что?!  Что ты там бормочешь, дура?!
-Коленошки! – вдруг, с наглой ясностью повторила внезапно осмелевшая Руби.
-Научись сначала нормально говорить по – русски, жаба!
-Я  говорить по-русски: «По кошкам, по кошкам, по маленьким листошкам и ф ямку пух!»
-Чо-о-о-о?! – завопил Володька. Но прежде чем, ошарашенный познаниями сестры в русском языке, Володька успел опомнится, Руби со всей силой вцепилась зубами в его руку. – Ах, ты, дрянь!
  В узком коридоре сеней между братом и сестрой завязалась настоящая потасовка. С грохотом летели подвешенные тазы, загремели опрокинутые ногами пустые ведра, но, как более сильному, Володьке всё-таки удалось овладеть Руби, схватив её за длинные волосы (единственное её слабое место). Руби взревела и стала отбиваться коленом ему в пах, но Володька скрутил непокорную сестру за шею, так сильно, что она не могла, даже двинуться.
-Вот, что, сестрица, ну дури. Лучше гони мне те деньги, что обещала. ДЕНЬГИ, ПОНИМАЕШЬ, ДЕНЬГИ!
-Какие деньги? – притворившись совершенной дурочкой, спросила Руби.
-ДЛЯ КВАРТИРЫ.
-Я не понимаю тебя. Твой английский очень, очень  плохой.
-Сейчас поймешь! – Володька изо всей силы потянул её за волосы.
-Ай, ай, только не полосы, не нато полосы, польно, - запричитала Руби уже по-русски.
-Вот так то лучше – значит, ты меня начинаешь понимать. Говори, где моя сберегательная книжка?!
-Кишка – не понимаю! – замотала головой Руби.
-Я говорю, где мой сберегательный чек. ЧЕК С СУММОЙ ДЛЯ КВАРТИРЫ, МОЕЙ КВАРТИРЫ!
-Не понимаю, - твердила свое Руби – ЭТО БЫЛО ЕЁ ПОСЛЕДНЕЕ ОПРАВДАНИЕ.
-Хорошо, сейчас поймёшь. Володька вытащил мобильник из джинс и демонстративно набрал 02. – Вот смотри, стоит мне нажать на эту маленькую красную кнопочку, как сейчас же сюда сбежится куча ментов, и твоего беглого папашу-каторжника тут же арестуют, а затем этапом доставят обратно в тюрьму на пожизненный срок. Что касается тебя, милая крошка, - на тебя тоже наденут наручники и вместе с папочкой депортируют в США, в твой родимый Солнечный Штат Флорида, как государственную преступницу, прямиком к твоему разлюбезному губернатору Джиму Кью, который, кстати, уже давно  разыскивает тебя! Так что знай, сестрица, стоит мне только нажать на эту кнопку – вся ваша американская идиллия в этом доме закончится раз и навсегда. И ты, как последняя зэчка, будешь пожизненно отбывать свой срок вместе со своим любимым папочкой в соседней с ним камере знаменитой флоридской тюряги имени, как его там, …этого  Куламана!
-Нет! Нет! Не надо полицию! Не надо Коулмана! – испугалась Руби. - Я все поняла! Я дам тебе, что ты просишь! – Руби торопливо захлопнула экран мобильника.
-Только на этот раз без фокусов, моя богатенькая сестричка, - пригрозил ей пальцем Володька, - мне уже порядком осточертели твои хитрые игры. Знай, второй раз я повторять не буду, так что деньги на бочку и сейчас!
-Пес фокус, -кивнув головой, подтвердила побледневшая, как смерть Руби.
   Они пошли наверх в девичью, где из дорогой крокодиловой сумочки  «Гермес» Руби достала, то, что Володька просил у неё – маленькую сберегательную книжку.
-На, ешь! –со всей злости Руби презрительно швырнула сберегательную книжку прямо в лицо брата.
  Володька торопливо нагнулся и подобрал. Семизначная цифра не оставляла сомнений, что сестра выполнила все его условия. Володька кропотливо посчитал все цифры перед точкой, так и есть – всё на месте. Володька облегченно выдохнул.
  Эта была победа! Теперь он может позволить себе самую роскошную квартиру в Питере, завести собственный небольшой бизнес – теперь он может быть абсолютно свободным человеком, не зависящим ни от кого, и не спрашивающий ни у кого разрешения. Лишь одно небольшое условие – когда ему исполнится восемнадцать! Но, ничего – это не проблема, ждать совершеннолетия осталось совсем немного, а пока он положит заветный чек в самую надежную банковскую ячейку и, храня свою заветную тайну от всего мира, будет ждать – ждать собственной свободы…О, какое это сладкое слово – свобода!
   Охваченный эйфорией головокружительного богатства, опьяненный деньгами, юный миллионер Володька бросился из дому. Он уже забыл все – и жестокую ссору с больной матерью, и развод родителей, и даже драку со своей сводной сестрой Руби, после которой у него ещё ныла укушенная бешенной сестрицей рука – от радости он не чувствовал даже этой ноющей боли в руке. Его волновали только он сам и его деньги.
  Тем временем расстроенная шантажом Руби вернулась в нашу комнату. (После всего, что случилось с братом, она не сомневалась, что Володька продолжит шантажировать её).  Мать лежала всё в той же скорченной позе и казалась мертвой, только едва поднимавшиеся худые плечи выдавали в ней жизнь. Грэг в марлевой маске метался в горячке и стонал. Слабоумная сводная сестрица Ксюша, уперевшись лицом в стену, плакала. Вся картина после семейной драмы производила на Руби гнетущее впечатление.
   «Это конец», - подумала про себя Руби. И тут она явственно осознала,  в какой жуткий капкан загнала себя. В капкан, из которого больше не было выхода. Ей захотелось бежать, бежать от всей этой ненормальной русской родни, бежать из этой жалкой дыры под названием «Петушки», НО БЕЖАТЬ БЫЛО ПОРОСТУ НЕКОГДА. В Америке, в её родном доме, её ждал Кью, а кроме Флориды для Руби не было больше дома.
  Теперь ей оставалось только одно – на оставшиеся деньги отца доживать свой век в этой забытой богом дыре без всяких перспектив, безо всяких надежд на лучшее, с двумя смертельно больными людьми и одной умственно отсталой сестрицей - тремя жалкими инвалидами, требующими постоянного ухода, которые непременно измучат её, превратив её жизнь в мучительное и жалкое прозябание.
 Впрочем, у молодой, здоровой красавицы был запасной вариант – бросить все и улететь в Париж, вырезать беспомощных инвалидов из жизни, как ненужный кусок метастаз, но на столь радикальные меры она вряд ли бы решилась, пока больная мать, её единственный родной человек, оставалась с ней. Крышка домашнего «капкана» захлопнулась. И Руби понимала, что она не в силах сделать что –либо.
  Закрыв лицо руками, уставшая Руби присела на край нашей кровати.
-Ты догнала его, Руби, ты пыталась вернуть его? – поднимая голову над одеялом, спросила я. В ответ Руби только покачала головой.
   Я больше не спрашивала дочь ни о чем? Руби могла только видеть, как из широко открытых глаз матери, глядящих в пустоту, текли немые слезы.
-Не плачь, мама. Это его выбор. Он сам решил свою судьбу.
-Да, детка, – это его выбор, значит, такова ЕГО судьба, - вздохнула я.
  Чтобы успокоить нас Руби приготовила отвар виргинской мяты и добавила таблетку валиума –одну на двоих с Грэгом. Сначала она напоила им Грэга, потом меня. Едва я сделала глоток, как тут же вырубилась, будто меня и не существовало.

   Я не помню, сколько времени я проспала. Время, как и пространство, перестало существовать. Приняв снотворного, мы с Грэгом просто лежали, погруженные в черный беспросветный сон, не зная, живы мы ли ещё или уже умерли. И в этом страшном, черном сне без сновидений, мы могли ощущать только тепло друг друга – и это оставшееся человеческое тепло наших истерзанных болезнью тел, ещё поддерживало последнюю искру угасавшей жизни.
  Руби смотрела на двух маленьких, обнявшихся человечков, и её было жалко нас, жалко до слез. Что-то смутно терзало её. Казалось, она уже где-то видела эту умилительную картину семейной идиллии. Да, да, они и тогда, усталые и измученные, лежали вместе под шезлонгом, обнявшись руками и, нежно склонив друг к другу головы, но она упорно не могла вспомнить где. Её смутная младенческая память лишь воспроизводила какие-то неясные отрывки воспоминаний, и тут же безжалостно стирала, будто все это когда-то происходило не с ней, а в какой-то другой жизни, с совсем другой, незнакомой ей девочкой, в неизвестном ей месте, где было только море, белый  песок и яхта, когда-то служившая им домом.
  Как и сейчас, мать любила поспать, и стоило оставить её в покое, как мать тут же засыпала, а она маленькая ненавидела, когда мать спит, потому когда мать спит, она не может играть с ней, и поэтому любой ценой старалась разбудить её, щекоча в подмышки и щипля за голые пальцы её ног. И, вдруг ей, почему-то, явственно вспомнились облепленные песком ласты маленькой черепашки, которая, расширяя ими ямку, мучительно выбиралась из песка; как она потом, чтобы ни на секунду не упустить это чудо, поползла за черепашкой на четвереньках, нагнувшись к ней лицом и тыкая пальцем в её скользкий, кожистый панцирь, а потом, откуда ни возьмись, эта страшная черная птица, внезапно налетевшая на неё. Она махала руками, пытаясь ударить птицу, но ей было не отбиться от её острых когтей, потому что она была маленькой и слабой, как птенец. Птица схватила её за одежду и на весу перевернула в воздухе. Руби точно помнила то беспомощное ощущение мимолетного полёта в страшных когтях птицы, когда птица с силой рванула её в воздух за рубашку, а затем, не удержав, уронила о мокрый песок.  Удар и железистый запах разбитого в кровь носа. И больше ничего.
  Руби инстинктивно замахала руками над головой, словно всё ещё пытаясь отбиться от невидимой птицы, и только сейчас поняла, что всё это всего лишь кошмарный сон – её давнишний детский кошмар, сколько она помнит себя,  постоянно преследовавший её перед тропической бурей, и никакой черной птицы тут нет и быть не может – она всего лишь на минуту задремала на стуле.
  Увидев нас спящими, Руби принесла свое теплое одеяло и заботливо накрыла наши ноги. А где-то далеко, уже гремели раскаты первого майского грома!

  В полу беспамятстве наркотической комы я и Грэг пробыли почти три дня. Три дня мы почти ничего не ели, а, только взявшись за руки, неподвижно лежали и, не в силах больше подняться, словно обреченные тупо смотрели в потолок. Мы хотели умереть, умереть вот так, вместе, взявшись за руки и лёжа неподвижно, как две мумии. Смерть, как избавление от физических страданий, казалась нам естественной и приятной. Но Руби не дала нам сделать это!
  Утром третьего дня наша дочь поняла, что если ничего не предпримет, то в скором времени ей придется выносить два трупа, потому что, отказавшись есть, мы с Грэгом так исхудали, что действительно больше были похожи на обтянутые кожей мумиподобных скелетов, чем на живых людей. Руби не могла допустить такого в своем новом доме!
  Утром третьего дня, после грозы, (да, я точно, помню, что, накануне всю ночь бушевала сильнейшая гроза) Руби явилась с увесистой миской кашей и большой ложкой. Я поняла – пытка едой началась.
 Но Руби была неумолима. Зачерпнув полную ложку каши, она поднесла её к моему лицу. После изнасилования и «штопки» в женской консультации меня всё ещё тошнило, во рту противно отдавало какими-то лекарствами, но через силу я заставила проглотить себя комочек каши. Овсяная каша была пересолена и одновременно переслащена и прогоркло отдавала пригоревшим, но для меня эта была самая вкусная каша в мире, потому что её приготовила моя доченька Руби. (На самом деле, кашу готовила Ксюша, Руби только успела преизрядно испортить её, бухнув туда не в меру соли и сахара, отчего каша мгновенно пригорела к стенке кастрюли).
  Даже после перенесенных семейных потрясений, когда я потеряла мужа и сына, воля к жизни снова была сильнее меня. Я начала есть, жадно заглатывая, каждый глоток, словно ненасытная утка. Каша была горячей, обжигала рот, по моему лицу текли густые слезы, не то от обжигающей каши, не то от жалости к себе самой, к своему больному ничтожеству, за то, что дочь, которую я когда-то кормила из ложки, теперь кормит меня, как маленькую.
  Увидев, что половина каши исчезла – Руби остановилась. Нужно было ещё накормить Грэга. И, хотя она не считала его своим отцом, какое-то чувство жалости к этому маленькому беспомощному человечку у неё присутствовало. Кто знает, был ли эти нежные чувства подсознательным зовом крови или обыкновенная человеческая жалость к больному родственнику.
 Грэг не мог есть сам – он слишком ослаб после химии. Бедняга не мог поднять даже голову. Мне пришлось (не без труда) подтянуть его лысую голову за уши, словно дохлого кролика, и кое-как уложить её на высокие подушки. С трудом разомкнув сведенные зубы Грэга, я влила ему в рот ложечку каши. Содержимое полилось по подбородку – Грэга собиралось вырвать, но я тот час же прикрыла ему рот ладонью.
-Дыши, милый. Дыши глубоко носом. – Я примерно представляло, что сейчас происходило с бедным Грэгом, когда после изнурительного курса химии, все попавшее внутрь тебя через рот разливается диким пламенем огненной боли, словно в желудок вместо еды, тебе влили серную кислоту. Грэг старался изо всех сил. Воля к жизни упорно тянула его из могилы, где он уже почти находился одной ногой; ради меня, он старался во что бы то ни стало удержать пищу в себе, даже не смотря на то, что рвотные потуги упорно выталкивали её обратно. – Вот так, родной мой, молодец. Держись, Грэг. – Я протянула ему ещё ложечку каши, но при виде второй ложки Грэг отчаянно замотал головой.
-Нет, пожалуйста, не надо! Руби, Лили, мои родные, сладкие, девочки, я очень люблю вас, но, прошу вас, не продлевайте больше мою агонию! Дайте мне спокойно умереть.
-Если ты умрешь, то я умру с тобою. Просто перестану есть…- решительно заявила я.
-Нет, не говори так, Лили, – ты должна жить!
-Я не могу больше потерять тебя, Грэг. Я люблю тебя. Без тебя моя жизнь не имеет никакого смысла. Ты должен бороться, милый. Должен!…Хотя бы ради меня!…
-Я буду бороться.
-Тогда ешь!
-Ты думаешь, это дерьмо, вообще, возможно есть? Здесь соли больше, чем в Мертвом Море.
-Это не дерьмо. Это каша , которую приготовила наша любимая дочь Руби.
-А хоть бы и Руби! Я же говорю, от такой стряпни и вправду можно концы отдать, - пытался отшучиваться Грэг, хотя по его перекошенному от тошноты, бледному как бумага лицу было видно, что ему плохо.
-Руби, у нас нет чего –нибудь другого, кроме этой дурацкой каши?! – В ответ Руби только пожала плечами.
-Пи-и-и-и-ть! – словно нарочно, чтобы досадить мне, жалобно застонал Грэг.
-Руби, Ксюша, ну, что же вы стоите, как две статуи в парке – не видите, он хочет пить! – в отчаянии закричала я на дочерей.
 -У меня есть «Малышок», - смутившись от моего крика, тихо пролепетала Ксюша.
-Какой ещё малышок?! – побелев, как полотно, испугалась я.
-Дядин Гришин «Малышок».
-Что?! – Я почувствовала, как ледяная игла снова начала колоть меня под мышку.
-Тот самый «Малышок», которым папа кормил дядю Гришу из соски.
-Грэг, тебя что, Алекс кормил из соски?! – обалдев, в удивлении уставилась я на Грэга. Бедняга ничего не ответил. Только от стыда мой несчастный Грэг покраснел так, что из мертвенно бледного в мгновение превратился в пурпурно-алого. Его бедные оттопыренные уши засветились алыми парусами, как уши кролика-альбиноса на солнце. Перспектива быть накормленным из соски в присутствии трех женщин была поистине ужасна! Тем более ужасно, что ВЕСЬ ЕГО ПОЗОР будет наблюдать  Руби!
-Не надо, С –ю-ю, прошу тебя, я передумал, я не хочу пи-и-и-и-ть, - шлепая растрескавшимися, пересохшими губами, в последнем отчаянии взмолился Грэг. – Но, было уже поздно - когда дело касалось спасения больного, тут наша сестра милосердия Ксюша была неумолима, как скала.
-Сейчас посмотрю, может, в тумбочке, осталась ещё одна баночка детского пюре. - Ксюша полезла в тумбочку и достала банку с детским питанием, на которой  ясно стояло: «Малышок. Детское питание для детей от о –до одного года». –Есть! Целая банка «Малышка»! Ура, теперь то мы точно накормим дядю Гришу! Мы спасем его от голода!
-О, Господь Всемогущий, зачем ты посылаешь своему грешнику такие тяжкие испытания, - воздев подслеповатые глаза к потолку, простонал Грэг и от стыда даже закрыл подушкой лицо.
    Но Ксюша уже, не замечая Грэга, делала своё. Вернее, она делала все точно так, как видела, как делает это её отец. Кормление Грэга – это был целый процесс, почти шаманское действо, к которому допускался только отец, она же была его верной ассистенткой, что-то вроде медсестры и только подавала ингредиенты.
   И вот началось:  влив в небольшую бутылочку антиаллергенного яблочного пюре, Ксюша до половины разбавила его дистиллированной водой, затем стряхнув, словно коктейль, получившийся детский сок (цвета детской же «неожиданности»), не без труда насадила на кончик бутылки длинную соску. Это было стерильное питание, которым Алекс кормил Грэга сразу после химии – почти то единственное, что ещё мог переваривать отравленный лекарствами организм мученика.
  Ничего не понимавшая Руби смотрела на эти приготовления с нескрываемым ужасом. Ей казалось, что в этом доме все свихнулись с ума, и теперь все разом начинают впадать в детство.
-Вот, готово, - радостная Ксюша победоносно подняла бутылочку над головой.
-Неси её сюда! – торопливо замахала я ей рукой. Широко раскрытыми от недоуменного удивления глазами Руби стала наблюдать, что будет происходить дальше. А дальше Ксюша подошла к отчиму и стала тыкать соской бутылочки в его торчавшее из-под подушки ухо.
-У-у! – послышалось недовольное из-под подушки. Для пущей убедительности, Грэг развернулся к Ксюше спиной и подставил ей свои торчавшие из-под застиранной, рваной майки тощие, выпяченные из забора ребер сутулые лопатки.
-Нет, Грэг, так нельзя. Ты должен поесть, - стала уговаривать я мужа.
-У-у, - только слышалось из-под подушки. Тогда я решила действовать сама: отобрав рожок у Ксюши, я с силой отдернула уже чуть ли не приклеившуюся к лицу Грэга подушку, и поднесла сосок рожка к губам Грэга. Грэг стал отчаянно отворачиваться, как дохлый птенчик, не желающий есть с рук. В конце концов, у меня лопнуло терпение. Эта игра на моих нервах вывела меня из себя, и я заорала:
-Так ты будешь есть или нет?!
-Нет.
-Хочешь издохнуть, придурок?!
-Да, - с каким-то издевочным спокойствием произнёс Грэг.
-Нет, Грэг ты НЕ ПОЛУЧИТЬСЯ. В этой проклятой жизни все непросто, даже ПОДОХНУТЬ - И ТО НЕПРОСТО! – По готовому расплакаться лицу Грэга было видно, что он обиделся. И, вдруг, мне до смерти стало жалко его. Жалко настолько, что хотелось зареветь навзрыд, прямо рядом с ним, держа этот проклятый рожок перед его длинным раздвоенным носом.  Но я понимала, что ради нашей любви, я не должна была уступать, показывая собственную слабость и отчаяние, и, гладя Грэга по гладкой кожи его лысой как шар головы, заговорила с ним уже ласково, как мама с больным и непослушным ребенком:
-Грегги, миленький, ну, в чем дело? ты же обещал мне – обещал жить.



  Грэг не охотно взял губами рожок и, вдруг, стал жадно втягивать яблочный сок. При каждом лихорадочном глотке его выпячивающийся кадык нервно вздрагивал и опускался, а под впавшими внутрь, покрытыми седой небритой щетиной щеками заходили здоровенные гули. Я смотрела на эти гули и никак не могла понять, с чего это у моего бедняги Грэга, когда после химии  у него уже не осталось ни единого клочка волос на голове, на щеках всё так же продолжает расти его вредная и упорная  щетина, словно все его колючие, как у ёжика, волосы Грэга, в знак протеста  перебежали с головы на щеки и плотно осели там, лишь слегка поседев от времени.
  «Пить захотел, бедненький», - Глядя на пьющего Грэга, от умиления я невольно улыбнулась.
-Так, миленький, давай, давай, пей, - подбадривала я мужа, радостно прижимая его тяжелую теплую голову к своему здоровому плечу и следя, чтобы содержимое рожка до конца попадало в тянущий рот Грэга.
  В эту секунду крепившаяся из последних сил Руби не выдержала и, вдруг, разразилась бешеным хохотом. Грэг поперхнулся и, тяжело закашлявшись, рыгнул несколько последних глотков себе на израненную проколами  шею. А Руби, не замечая моего укоризненного взгляда, уже гоготала во всю глотку, тыкая в нас пальцем!
-А ну, пошла вон! – сердито закричала я на дочь и швырнула в неё подушкой, отчего все перья разлетелись в разные стороны. Не переставая гоготать своим вредным подростковым смехом, держась за живот, покрытая перьями Руби едва смогла выбежать из спальни, чтобы вымыть в ванной раскрасневшееся от слез смеха лицо.
-Она смеялась надо мной, - в отчаянии закрыв лицо руками, простонал Грэг.
-Ну и пусть смеётся. Какое мне до неё дело, - сердито махнула я рукой на Руби.
-Ты не поняла - ОНА СМЕЯЛАСЬ НАДО МНОЙ.







  О, Грэг, мой любимый Грэг, мой бедный, стеснительный мальчик, если бы ты знал, как я люблю тебя!  Даже если бы в этот момент, в моей единственной груди, вдруг,  каким-то невероятным чудом появилась хоть капля молока, и я знала, что эта самая капля молока может стать той единственной панацеей, что в одночасье способна исцелить ТЕБЯ, то я, не задумываясь, накормила бы ТЕБЯ из груди этой последней каплей, даже если бы мне пришлось с болезненной силой выдавить её из соска. И пусть Руби гогочет сколько ей нравится – мне всё равно, только бы ТЫ жил.

-Грегги, милый, пойми, мне плевать, что сейчас думает о нас Руби, - успокаивала я расстроившегося Грэга, – главное, чтобы ты сам был здоров.
-Ты же сама, понимаешь, что это невозможно. Моё здоровье окончательно надломлено тюрьмой.
-Господи, неужели, нет никакого выхода!
-Есть. Теперь мне может помочь только одно, да и те шансы более призрачные, чем реальные….
-Что, что,  Грегги, говори?! – (Я была, словно утопающий, хватавшийся за последнюю соломинку).
-Трансплантация костного мозга Руби!
-О, нет, Грэг, только не это! Только не Руби! Ты же знаешь, какой ценой она мне досталась там, на яхте! Я чуть было не умерла, когда рожала её! Я не позволю тебе рисковать жизнью и  здоровьем дочери, даже ради твоего спасения!
-Всё правильно, я так и знал, - горько засмеялся Грэг.
-Но Грэг…!
-Я не в чем не виню тебя, детка, ты поступаешь так, как поступила бы любая другая мать. Я бы и сам не позволил бы рисковать здоровьем своей дочери, потому что я очень сильно люблю Руби.
-Грэг, бедный мой мальчик, не отчаивайся: если надо, Я отдам тебе свой костный мозг, я стану твоим донором, и пусть это будет моей последней операцией!
-Боюсь, детка, что твои жертвы окажутся совершенно напрасны, – глядя в пустоту, грустно вздохнул Грэг, - твой костный мозг убьет меня быстрее, чем укус гремучника.
-Но почему ты так говоришь?! Разве ты не любишь меня, Грэг?!
-Дело тут даже не в любви. Ты разве забыла, что у нас с тобой разные группы крови?
-Да, Грэг, ты прав, - закрыв лицо руками, подтвердила я.
-Это, ничего, детка, зато ты можешь стать донором моей любви – это исцелит меня куда лучше всякой там операции по пересадки мозгов. Чего же ты ждешь? Поцелуй же меня скорее!
-О, да, Грэг, для тебя я отдам миллион поцелуев. Это сладкое «лекарство» я могу отпускать без рецепта, сколько захочешь.
  С этими словами я обняла Грэга, и, прижав его голову к своему лицу, жарко прильнула к его заскорузлым с присохшими язвами губам. Незаметно для себя мы стали ласкать друг друга руками.
  В этот самый трогательный момент, в спальню вернулась Руби. Увидев нас целующимися, она снова громко и противно загоготала. Ей было забавно, что два выживших из ума старика целуются, потому что, как всякая молодая девушка, она считала, что старикам любовь, в общем-то, не к чему.
-Руби! – погрозив пальцем, окрикнула я дочь.
-Прости, мамочка, я тут прервала ваше занятие. Вы что-то делали тут вместе. – По улыбающемуся лицу Руби, я видела, что она довольна нашей маленькой семейной идиллией, и мне больше не хотелось ругаться на дочь…
-Эх, Руби, Руби! – вздохнула я.
-Знаешь, мам, когда вы целуетесь, вы такие забавные, как два идиота, - продолжала Руби. – В самом деле, вы двое похожи на двух глупых карпов в пруду. Интересно, как это у вас получается одновременно протягивать друг другу губы?
-А вот так! – Я тихонько стиснула ладонь Грэга под одеялом, и он протянул мне губы.
-Не поняла, - замотав головой,  засмеялась Руби.
-А тебе этого не понять. Просто мы любим друг друга, и поэтому у нас все получается одновременно. У нас даже сердца бьются на одной волне.
-Интересно было бы посмотреть, как вы занимаетесь любовью. Забавное, должно быть, зрелище понаблюдать со стороны, как эти двое неудачников  когда-то давно зачинали тебя. – Грэга снова бросило в краску. Ещё немного, и от смущения у бедняги случится удар.
-Руби! – Я снова схватила уже Грэгову подушку и запустила её в дочь. – Вот дурная девчонка!
-А, что я сказала такое, мамочка?! – невинно улыбнулась Руби. – А, впрочем, какая разница, чем вы тут собирались заняться, раз вы целуетесь, то дела идут на поправку.
-Да, Руби, ты угадала, - улыбнулась я.

  Я больше не обижалась на Руби и за её дурацкий смех, и за то, что она обозвала нас «неудачниками». Я видела, что моя Руби добрая девочка, что, несмотря на скверный от природы характер, доставшийся ей от вредного и злого на язык вечного подростка- Грэга, она жалеет двух больных «неудачников», как умеет, изо всех сил старается помочь нам, чтобы хоть как-то поднять нас на ноги. Я гордилась своей дочерью.
-Лиля, кажется, ты швырнула в неё последнюю подушку, теперь нам не на чем будет спать, - прервав мои мысли, противно заскулил под боком Грэг, пытаясь устроиться своей тяжеленной лысой головой на моем и без того затёкшем от тяжести плече.
-А вы и не будете больше спать! – решительно заявила Руби. - Вставайте, и идите мыться! Оба! Сью уже приготовила вам теплую ванную.
-Я не буду мыться! – решительно заявил Грэг, так же решительно, как до этого заявлял, что он не будет есть.
-Да вы что, неудачники, от вас же дерьмом воняет!
-Правда, Грэг, хватит валять дурака, нам надо помыться, а не то мы с тобой заживо протухнем в этой постели.
   Не без помощи Руби, нам кое-как удалось поднять Грэга и отвести его в ванную. Ксюша придерживала капельницу, пока мы тащили шатавшегося   во все стороны, тощего как скелет, но тяжелого как камень Грэга под мышки.
 Вымыть Грэга с капельницей в вене оказалось делом ещё более сложным, почти невыполнимым. Вполне естественно, что Грэг стыдился раздеваться перед дочерью, и мне пришлось самой силой затаскивать его в ванную. Грэг был неподъемен, хотя высох, как спичка. Результатом моих усилий, стало то, что я бухнулась в воду вместе с мужем прямо в своем домашнем махровом халате.
-Вы, что и моетесь вместе?! – вытаращив глаза на мой мокрый халат, спросила опешенная Руби, которая услышав грохот, вбежала в ванную, чтобы посмотреть не утопились ли мы там вдвоем.
-Да, мы и моемся вместе! – потирая ушибленный локоть, с досады сердито ответила я.
-Прямо в халате?! –засмеялась Руби.
-Прямо в халате, - нарочно подтвердила я и, вдруг,  представив себе свой глупый вид, тоже расхохоталась.
  (По счастью, при падении мне не удалось вырвать капельницу из вены Грэга, а то было бы, вообще, х…ово).
  Всё было как тогда, в молодости:  мы снова сидели в одной ванной – друг против друга, обняв друг друга ногами, которые нам совершенно некуда было деть,  с той  лишь разницей, что раньше, когда мы были молоды и здоровы, небольшая ванная казалась нам до ужаса  тесной – мы оба едва вмещались в неё. А теперь, из-за страшной болезни, съевшей до половины массы наших тел, два дистрофика почти свободно плавали в небольшом домашнем «бассейне».
   Мягкой  детской мочалкой из поролона я нежно водила по выступающим, как забор, ребрам Грэга.  Бедняга, как же он высох! На него не возможно было смотреть без слез. Мало того, что бедняга так отощал, так от постоянных инъекций он был весь исколот, и страшные черные синяки от лопнувших сосудов покрывали все его тело с ног до головы, словно у заправского наркомана. На бедняге буквально не осталось живого места.
  Я была не лучше. Я видела, как Грэг жалостно смотрит на мой безобразный выем на месте отнятой груди. 
  Да, прошла целая вечность с того самого дня, как мы расстались в этой самой ванной, вернее с той последней ночи в нашем семейном гнездышке - нашей последней ночи любви, когда мы, ещё здоровые и молодые, словно предчувствуя сердцами долгую разлуку, так отчаянно  пытались заняться друг с другом любовью, словно заправские гимнасты балансируя на краешке ванной, а маленькая шестилетняя Руби, подглядывая за нами из-под двери, мешала нам сделать это. Мы не видели другу друга голыми ЦЕЛУЮ ВЕЧНОСТЬ. И то, что сотворило с нами безжалостное время, шокировало нас обоих, заставляя плакать. И лишь горячая вода душа смывала то и дело подступавшие слёзы.
  В остальном всё было почти так же, как В НАШУ ПОСЛЕДНЮЮ НОЧЬ, и наша ванна, и не в меру досаждавшая Руби за дверью, и даже та пробоина в плинтусе сохранилась; не было только одного – прежних нас. Казалось, какой-то злой волшебник, вдруг, изуродовал наши тела, обратив в больных стариков, а Руби из милой крошки во взрослую и прекрасную женщину. И имя этому волшебнику – время. Беспощадное время, которое стирает с лица земли не то что жалких двуногих, но города и целые цивилизации.
   Время, единственная и невесомая физическая величина, против которого не может устоять никто  и ничто в этом мире. Мы потеряли слишком много драгоценного времени, которого, увы, уже не вернуть!
   Но мы не отчаивались, потому что снова были вместе. Где-то глубоко внутри, в подсознании, мы снова чувствовали себя теми же, молодыми и пылкими, беззаветно влюбленными и по-детски ревнивыми супругами-подростками, противостоящими своей искренней,  может наивной, но в то же время бескомпромиссной любви этому жестокому, жестокому, жестокому миру…
  Теплая вода, согревая тело, дает забвение. Вскоре, забыв о болезнях и пережитых годах страданий, мы на спор «кто больше» снова, пускали мыльные пузыри, дурачась, строили друг другу забавные мыльные «шапки» и, воображая себя в джакузи, наперегонки пукали в ванну, при этом каждый раз дурацки хохоча при появлении подводного пузыря, наперебой обвиняя друг друга в испорченном воздухе. Нам было хорошо вместе, как в раю.
  Вымывшись, нам стало значительно легче. Будто с корой грязи, вышедшей из наших пор, ушли все наши болезни и страдания. Пока мы мылись, Ксюша успела переменить нам постель. И взбивая серую пену грязи, наше грязное белье уже вертелось в барабане стиральной машины.




Глава двести сорок третья

Родная кровь


  Чистые и вымытые, два «ангелочка», завернутые в белые простыни, сидели на крылечке,  и, любуясь на белую ночь, вдыхали чудный аромат омытых дождем трав. Толкавшиеся в воздухе комарики предвещали хорошую погоду. Мы не говорили ни о чем. Нам не хотелось говорить, а, только взявшись за руки, смотреть на это чудное ночное солнце, что мягкими алыми бликами приятно согревало наши лица.
  Я держалась за теплую и шершавую руку Грэга, и мне казалось, что если я отпущу это руку, Грэг покинет меня навсегда.
  Так мы просидели до самого утра, пока не стало слишком зябко. Тогда мы пошли домой и, окунувшись в пропитанный душным запахом  огромного букета сирени спёртый  воздух нашей маленькой спальни, вскоре безмятежно уснули.
 
  Утром Руби снова принесла свою кашу. Снова соленую, как Мертвое Море, но мы вдвоем радостно ели противную овсянку с таким аппетитом, будто не ели всю жизнь. Это было выздоровление. Любовь возрождала нас для новой жизни.
 
  Нам было забавно наблюдать, как Руби кормит нас из ложки, словно беспомощных птенцов, а мы только разевали рты.
-За папу, - Руби подносила ложку к беззубому рту Грэга, и, несмотря на то, что было до невозможности горячо, Грэг довольно улыбаясь, с демонстративным удовольствием проглатывал обжигавшую рот кашу, при этом как ребенок внутри искренне радуясь, что Руби наконец-то назвала его папой.
-За маму, - Руби сунула ложку мне.
-Ну, что ты делаешь, Ру? -  засмеялась я.
-Не видишь, кормлю тебя, - ответила Ру.

-За мамочку, ам, - вольно невольно вместе с Грэгом я стала глотать уже надоевшую овсянку. Мне сразу же вспомнилось, как Грэг кормил крохотного, но уже такого вредного младенчика-Руби, держа её на коленях: при приближении каждой ложки, она, словно новорожденный птенчик, разевала свой огромный беззубый рот, а её единственный золотистый завиток на голове забавно топорщился вверх, как у юного попугайчика. И вот теперь получилось так, что роли поменялись. От наплывов сентиментальных чувств мне хотелось смеяться и плакать одновременно…, - и за Рублика! – последнюю ложку Руби сунула себе в рот.
.  Вдруг, мы не выдержали и все разом разразились громким смехом, так что брызги каши полетели в разные стороны.
-Ну, ты, даешь, Ру! Надо же было такое придумать – кормить из ложки, как детей! – едва отдышавшись от смеха, сказала я.
-А это потому что, я люблю вас! – громко крикнула Руби и со всего маху сиганула нам в постель, так что едва  заново не переломала мне больную ногу.
-Руби, что ты делаешь?! – Мне не очень-то хотелось, чтобы Руби лежала в нашей постели, где было полно шелухи от подсыхающих болячек Грэга. (Что касается меня, то я уже привыкла к болезни Грэга и совершенно не брезговала им). –Руби, постой! Руби, не надо! Руби, уходи! Не делай этого! – Пытаясь согнать её с нашей постели, я стала выталкивать дочь, но она назло мне упорно лезла под одеяло.
-В чем дело, мамочка? Я вам мешаю?
-Нет, Руби, просто я не хочу…
-Понятно, боишься, что я заражусь от вас? – захихикала Руби.
-Да, Руби, кто знает …?
-Вот - вот, я так и знала, дикая страна, невежественные нравы. Только в вашей ненормальной России возможно, что человека выгоняют с работы, за то, что у него обнаружился ВИЧ. Знаешь, мам, а ты такая же невежда, как и все русские. Так вот, что я хотела тебе заявить: рак он, как и ВИЧ, никак не передается при бытовых контактах, - пытаясь вдолбить мне прописную «истину», словно с дурочкой заговорила со мной Руби.
-Причем тут моё невежество, я просто опасаюсь за тебя! Что мне до чужих – когда у меня ты единственная родная дочь, и я только хочу, чтобы ТЫ была здорова.
-Мам, ну, те же сама знаешь, что все это чушь!
-Руби, послушай меня…!
-Не хочу слушать, я хочу побыть с вами.  Господи, как можно спать под столькими одеялами летом?! Вы, как два эскимоса.
-Мы больны, а больные всегда мерзнут, - грустно заметила я.
-М-м-м-м, чуваки, а вы тут недурно закопались в своих одеялах.
-Прекрати, Руби! В конце концов, это неприлично лезть в чужую постель! – отталкивая дочь ногой,  я в отчаянии попыталась воспользоваться последней отговоркой.
-Разве эта чужая постель? Ты хочешь сказать, что я чужая вам? – обиделась Руби.
-Нет, Руби, но безопасность….
-Оставь её, Лили, - хриплым голосом прервал меня Грэг. – Я так давно не видел своей маленькой Ру, что успел соскучиться по моей детке.
  Несмотря на свое недовольство, я не стала перечить больному Грэгу быть может в его последнем желании побыть с дочерью и всё же нехотя уступила Руби.
   Без излишних церемоний Руби с разбегу шлепнулась прямо в середину «лежбища», едва не выдернув несчастному Грэгу его капельницу из вены и «для порядка симметрии» не сломав мне другую ногу.
-Прямо семейное гнёздышко, - довольно заметила Руби, ерзая ногами и безжалостно колотя нас коленками в животы.
   И в самом деле, Руби была в чем-то права – нашу тесную перину, до верху забитую пуховыми одеялами и перьевыми подушками, можно было сравнить с семейным гнездышком, с той лишь разницей, что наш «птенчик» - Руби, находившийся в нем давно уже вырос, и не просто вырос, а перерос своих родителей, и теперь, расположившись посредине, словно огромный кукушонок в гнезде крохотных камышевок, всей своей непомерной массой вытеснял нас прочь…Всё было так…с той лишь разницей, что Руби не была кукушонком – она была нам родной дочерью, нашей РОДНОЙ КРОВЬЮ.
 О, РУБИ  - ДИТЯ  НАШЕЙ ЛЮБВИ!  ПЛОТЬ ОТ ПЛОТИ. КРОВЬ ОТ  КРОВИ…ТЫ ЕСТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ НАС, И В ТЕБЕ ВСЕ НАШИ НАДЕЖДЫ, И НАША ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ.

  Двое несчастных влюбленных не признавали лишь одного – что ДИТЯ ИХ ЛЮБВИ давно уже выросло. Для нас с Грэгом Руби так и осталась шестилетней.

  Да, да, по сравнению с рослой дочерью, мы казались жалкими карликами, забившиеся под её мышки, но нам почему-то до ужаса нравилось эта  семейная глупость…
- Неудачники, - в припадке нахлынувших нежных чувств Руби любовно погладила нас по плешивым головам. Я видела, что в этот момент Грэг готов был не на шутку расплакаться от счастья.
-Знаешь, Лили, мне кажется, что ещё совсем недавно я пеленал её, - смешно шмыгая длинным носом, чтобы сдержать подступившие слёзы, сказал Грэг.
-Да, Грэг, совсем недавно, - бессмысленно глядя в пустоту, подтвердила я.
-А теперь…
-…теперь она взрослая, Грэг, но для меня эта физическая оболочка взрослой женщины не имеет никакого значения. Для меня она по-прежнему наша малышка Руби. Взгляни на неё, она всё - так же держит кулачки, как в детстве, - умилительно улыбнулась я, - а вот её царапинки у носа, что сделала  «плохая» кошка.
-Да, да, помнишь, тогда, когда она в первый раз схватила меня за палец, в свой первый день жизни! А медвежонок Бу-у-у-у-у! Руби, ты помнишь нашего медвежонка Бу-у-у-у-у?! – Ничего не понимавшая Руби, только удивленно хлопала красивыми ресницами. – Ну, детка, - не унимался в своей нежности Грэг, - как же, разве ты не помнишь своего медвежонка, того, что пугал тебя по ночам?
-Отстань, от неё, Грэг, разве ты не видишь, что она ничего не помнит.
-А вот и помнит! Смотри, Руби, медвежонок Б-у-у-у-у-у! – Грэг внезапно задрал подол халата Руби и нагнувшись к обнажившемуся животу дочери, как это надо было делать при «медвежонке», изо всех сил дунул ей в пупок,…на что тут же получил оглушительную затрещину по лысой  голове.
-Ай, ты чего дерешься?  Больно же! – обиделся Грэг.
-А ты чего, обалдел?!  Какой на х…н медвежонок?! – стыдливо одергивая халат, заорала возмущенная от неожиданной выходки  отца Руби.
-Руби, Грэг, ну перестаньте, прямо как дети! Я же говорила тебе, Грэг.
-Руби, все забыла…забыла…Знаешь, Лили, иногда мне кажется, что она вовсе не наша дочь.
-Точнее ты хотел сказать, что она не твоя…
-Нет, не наша…
-Не болтай чушь, Грэг. Не смей говорить так, иначе я разобью тебе губы прямо при дочери! Руби – твоя дочь, и, если ты меня хоть каплю любишь, ты ни секунды не должен сомневаться в этом!
-Нет, ты меня не поняла. Я не в этом смысле…я не в том. О, проклятый русский! Когда я нервничаю, то всегда начинаю сбиваться.
-Так что же ты хотел сказать,… что Руби губернаторская дочь, как и я губернаторская шлюха? Ты ЭТО имел ввиду, Грэг. Эх, Грэг, Грэг, я…я думала, что ты другой, я думала, что ты действительно любишь меня безо всяких условий, безо всяких там грёбанных аннексий  и контрибуций, а ты такой же, как он, как мой ненавистный муженёк Алекс, как все вы, собственнические подлецы из породы мужиков!
-Не обижайся на меня, Лили, но болезнь научила меня смотреть в глаза правды, какими бы они ни были горькими. Руби может быть такой же моей дочерью, как и моего брата.
-Ты хотел сказать с той же вероятностью?
-Да, да, черт подери этот твой русский!
-О, господи, Грэг, как ты можешь ещё сомневаться в своем отцовстве! Взгляни на её уши!
 –А что с её ушами?
-У ней твои уши, подлец! – Чтобы доказать Грэгу его отцовство, волевым движением я откинула густую пшеничную волну волос Руби, и под ними обнаружила … обыкновенные человеческие уши. Да, да, самые что ни на есть аккуратные, девичьи розовые ушки Руби плотно прилегали к голове - никаких следов Грэговой оттопыренности не было и в помине, словно тут поработал какой-то волшебник. Признаться, в первую секунду я даже опешила от неожиданности, ведь я в точности помнила, что, как и у Грэга,  у Руби в детстве два её огромных уха торчали по бокам головы, словно у маленького чебурашки.
-Вот видишь, - грустно вздохнул Грэг, и, уже отчаявшись заполучить последнее доказательство своего отцовства, грустно уткнулся  носом в сторону настенного ковра.
-Но…но как это возможно! Руби, дочка, что с твоими ушами?!
-А что с моими ушами? – испугалась Руби, ощупывая свои уши.
-Это не твои уши!
-То есть, как не мои? – удивилась Руби.
-Не твои, и всё!
-Уж не хочешь ли ты сказать, мамочка, что они искусственные, сделанные из латекса, как твоя грудь?
-Я не знаю, только решительно это не те уши, которые были у тебя в детстве.
-А, теперь я поняла, что ты имеешь в виду, мамми. Да, действительно, в детстве у меня были жутко огромные -преогромные, оттопыренные уши, так что даже из-за них все в классе дразнили меня Минди, подружкой Микки Мауса, но как только  мне исполнился двадцать один, я тут же исправила их при помощи несложной пластической операции. Вот, смотри, - Руби отодвинула хрящ и показала мне два едва заметных шрама на обратной стороне
-Вот видишь, старый ворчун, а ты говорил, - обрадовалась я, – бедная девочка, даже обрезала свои ушки, чтобы они не торчали в разные стороны, как у тебя.
-Девочке просто делать нечего, - сердито пробубнил себе под нос Грэг, видимо обидевшийся тем фактом, что непослушная доченька «испоганила» таки его столь выразительное «наследство».
-Ну, что ты, Грэг, в самом деле! Кончай свои сомнения!
-Пластическая операция на ушах – это ещё не доказательство, Лили, - (длинный нос Грэга снова высунулся из-под мышки Руби), - у моего брата ТОЧНО ТАКИЕ ЖЕ БОЛЬШИЕ УШИ.
-А как же кровь?! У вас с Руби одна группа крови! Помнишь, когда ты обгорел, как головешка, и тебе понадобилось переливание?! И потом, не ты ли сам вчера утверждал, что костный мозг Руби может спасти тебя?
-Это ни о чем не говорит, - продолжил вредно гундосить Грэг, - у Барио та же группа крови. Хуже того, мы с ним почти что полные генетические копии. Не забывай, детка, что Барио мне сводный брат. Да, что там говорить, у нас даже сперма одинаковая, а ты говоришь.
-Да, заколебал ты меня со своим Барио! – уже не выдержала я.
-Что поделаешь, детка…
-Ну, хватит, Грэг! Ты начинаешь выводить меня! Сейчас я предоставлю тебе неоспоримые доказательства, против которых ты не сможешь возразить: вот, гляди! - я задрала одеяло, и, приподняв ногу Руби за стопу, показала Грэгу большое родимое пятно в виде сердечка, располагавшееся у неё на внутренней стороне большого пальца ноги.
-Что ты делаешь?! Щекотно! – изворачиваясь захихикала Руби
-Что ты скажешь на это, Фома неверующий?! Вот, между большим и указательным точно такая же родинка, как у тебя.
-Этого не может быть!
-Чего не может?!
-Указательного. На ногах не бывает указательных пальцев, - вредно заметил Грэг.
-Мать твою, Грэг, хватит цепляться к словам, я не собираюсь шутить с тобой! – уже не выдержав, заорала я.
-Да, у меня было точно такое же родимое пятно, только оно слезло вместе с кожей, когда я обгорел, - нехотя согласился Грэг.
-Вот видишь, Грэг! – обрадовано выдохнула я. – Значит, ты всё-таки напрасно сомневался.
-Но и у Барио может быть такое же родимое пятно, - словно нарочно, чтобы поддеть меня, «поправил» Грэг.
 Тут меня  сорвало и понесло. Не знаю, должно быть, не будь между нами дочери, то я, несмотря на все капельницы, влепила бы ему здоровенную пощёчину, но сам Грэг оставался невозмутим, всем своим довольным видом он словно нарочно издевался надо мной (или мне так казалось).
-Так, что ТЫ МНЕ прикажешь сейчас делать: ехать в Вашингтон и эксгумировать тело губернатора Барио, чтобы посмотреть его копыто?! Поди за это время он уже истлел так, что у него и кожи то нет, не то что какой-то там семейной бородавки, – (уже не соображая, что я несу, я буквально пышила гневом, как готовый разорваться чайник).
-Ну что ты, Лили, я ничего такого не имел в виду. Я просто хотел…
-Да, о чем вы, наконец?! – уже не выдержавшая нашу перепалку на непонятном ей языке, спросила Руби.
-Не о чём, детка, - стараясь выдавить из себя улыбки, (хотя они у нас выходили безобразно кривыми, как у перекошенного навокаином рта), хором ответили мы.
-Вы упоминали моего отца? Вы говорили о нем что-то дурное о моём отце Барио? – догадалась Руби.
-Нет, детка, с чего ты решила?
-В своей перепалке вы несколько раз упомянули мою фамилию.
-Мы всего лишь разговаривали о тебе, мы говорили, как мы с папой тебя любим, - не моргнув глазом, соврала я.
-Проклятый русский – на твоем лающем собачьем диалекте вечно всё выходит шиворот-навыворот, а я то, было, подумала, что вы со стариком Болди повздорили именно из-за меня.
  Я немного обиделась за «мой» русский язык, который Руби с бесцеремонной грубостью окрестила «собачьем диалектом» и за Грэга, которого, вместо отца, она упорно обзывала позорной кличкой «Лысый» (правда, иногда, особенно когда Руби за что-либо сердилась на Грэга она ещё называла его «Родитель номер три»,  как бы приписывая ему роль пятого колеса в телеге), но не подала виду. К тому же, я знала, что красивые блондинки (а моя  Руби принадлежала к числу именно таких избалованных с детства наследниц – блондинок) в разговоре .обычно не отличаются большим тактом. Нет, точнее, я почти совсем не сердилась на обидные слова моей дочери, потому что понимала, что всё сказанное ею было без злобы. Её пренебрежительные клички к нам предназначались разве только затем, чтобы своей нарочито-развязной подростковой грубостью, присущей почти всей американской молодежи, продемонстрировать двум жалким «неудачникам» всю свою снисходительную нежность. Руби любила нас, если как не родителей, то как самых своих близких друзей, и, если она и грубо обзывала нас, то делала это любя, как  грубо обзывают любимых домашних животных, при этом ласково потрёпывая их за ушко.
-Нет, Ру, что ты? Разве можно повздорить из-за того, кого любишь больше жизни?
-Неудачники, - Руби ласково улыбнулась, и, любовно чмокнув нас в теплые потные лысины, удалилась. Я с Грэгом остались одни.
  Грэг улыбался от счастья. Улыбался как ребенок. Слюнявый поцелуй Руби заставил забыть его о нашей нелепейшей перепалке по поводу отцовства к Руби, возникшей между нами почти на пустом месте. Теперь он не смел сомневаться, что Руби его собственная дочь, плоть от плоти его, хотя упрямая девчонка упорно не признавала его, как отца. Не смотря ни на что, бедолага Грэг был счастлив, насколько можно быть счастливым в его теперешнем физическом состоянии расслабленной немощи, когда находишься на краю собственного исчезновения, и хуже того, осознаешь это.
  Я положила голову на тощее плечо Грэга и наблюдала, как по его вздувшимся, пульсирующим венам тонкой, как палки руки, в странном симбиозе неряшливых бинтов и пластырей соединенных с прозрачным шнуром капельницы, пульсирует неизведанный таинственный антибиотик, призванный поддерживать ту незримую нить, что ещё соединяла смертельно больного с жизнью. Мне больше не хотелось сердиться за Грэга. Наоборот, мне было, скорее, до смерти жаль его, как бывает жаль искалеченного болезнью красивого ребенка. Странно, ведь всего несколько минут назад я так ненавидела мужа, что мне реально хотелось ударить его.
  Вдруг Грэга дернуло, он затрясся мелкой дрожью. Я испугалась, думая, что у него начался приступ эпилепсии, но, взглянув на его лицо, я поняла, что он хохочет. Странно за всю жизнь не видела, чтобы мой Грэг не то что бы смеялся от радости, но даже просто улыбался, даже когда шутил, словно бы какой-то незримый злой дух наложил на его губы печать грусти. И, даже в тех редких случаях, когда ему нужно было посмеяться над чем-нибудь, на его застывшим в вечной печали, серьезном лице не выражалось абсолютно никаких мимических потуг улыбки. Грэг смеялся только голосом. Так бывает, когда жестокие подростки издеваются над кем- либо, то непременно смеются над тем человеком каким-то противным железным смехом своих ещё не оформившихся мальчишеских голосов: «га, га, га». Так смеялся мой Грэг, так же смеялась Руби. Этот смех пугал меня, больше чем его немой мужской  плачь.
 А теперь Грэг смеялся всем своим тщедушным телом и делал это совершенно реально. Этот дергающийся, почти немой от осипшего голоса хохот, раздавшейся на пол-лица беззубой, как у грудного младенца, улыбки мог испугать кого угодно. Беременная женщина, увидев странный смех Грэга, тут же разродилась бы от ужаса. Ни дать ни взять, Рембрантовский «Зевксис»*.
  В какой-то момент мне, вдруг, тоже почему-то стало по-настоящему не по себе. Я подумала, что от мучительной болезни Грэг внезапно двинулся рассудком. Такое я уже наблюдала в хосписе, ведь рак зачастую уродует не только физическое тело, но непереносимыми физическими мучениями зачастую почти до убожества перекраивает рассудок больного, делая несчастного страдальца блаженным, что называется, не от мира сего…
-Ты, чего смеёшься? – стараясь не рассердить его, дрожащим шепотом спросила я Грэга.
-Ха-ха-ха! А ведь ты и в правду подумала!
-Что, Грэг? – уже чуть не плача, спросила я.
-О, Руби. Ты думала, что я считаю Руби дочерью Барио.
-Но ведь это так, Грэг.
-Ха-ха-ха! А я ведь всего-навсего лишь хотел пошутить над тобой.
-Зачем, Грэг?!
-Чтобы проверить.
-За -чем?!
-Мне хотелось увидеть твою реакцию – возненавидишь ты меня тогда или нет.
-Господи, какой же ты всё-таки кретин, Грэг!
-Прости меня, я так больше не буду, - сделав невиннейшую мордочку провинившегося подростка, пробурчал себе под нос Грэг.
-Конечно, я тебя прощаю, потому что люблю тебя, но больше не делай так никогда. Слышишь, никогда! Я не хочу думать, что ты сомневаешься в своем отцовстве к Руби.
-Ты думаешь, что я забыл нашу последнюю ночь во Флориде, тогда, когда после душа мы с тобой едва успели добежать до постели…
-Грэг, ты помнишь! Неужели, ты всё помнишь, ведь прошла целая вечность?!
-Некоторые, как ты, убеждены, что нам, мальчикам, не свойственно помнить, как мы зачали  своих детей, но в действительности это не так. Никакая, даже самая страшная тюрьма Флориды не смогла стереть моих воспоминаний.
-Грэг, милый, дорогой, любимый мой человечек, значит, ты все помнишь, помнишь - я лихорадочно принялась целовать прыщавого Грэга всюду, где только доставали мои губы.
-Ну хватит, довольно, - нежно отбивался от моих ласк Грэг, - не то Руби снова поднимет нас на смех.
-Черт побери, Грэг, если бы тогда ты не подставил свою тощую коленку, ничего бы этого не было…
-Ты права, детка, Руби и есть то самое единственное правильное, что мне удалось сотворить за всю мою бестолковую, загубленную жизнь. Если бы не мое шаловливое колено…
-…нас тоже не было бы, - уже засыпая на его плече, улыбаясь, добавила я.
-…как и нашей с тобой любви.

  В домике возле леса жили четверо: пожилая пара средних бальзаковских лет* и две их взрослых дочери. Нас нельзя было назвать семьёй, скорее то, что представляло наше маленькое сообщество отшельников, забаррикадировавшихся на клочке своей «обетованной земли» от всего мира, можно было бы назвать семейным образованием, неким уродливыми рудиментами, оставшейся после краха того, что в привычном понимании российского общества когда-то считалось полноценной семьёй. Да и как нас можно было считать семьёй, когда каждый из нас носил свою фамилию. Что касается непосредственно меня, то за всю у меня перебывало столько фамилий, что, в конечном счёте, запутавшись, я не оставила себе не одну из них.
  (Вообще, я ненавижу фамилии. Это у меня с детства. Когда кто-нибудь громко называл меня по фамилии - это было для меня, как удар хлыста: я знала, что теперь непременно жди каких-нибудь неприятностей. …Ещё раз повторю, я ненавижу фамилии. Этот безобразный, штампующий довесок к твоему имени, словно всем своим предназначением делает тебя таким, как все – неким безликим быдлом, носящим на ухе свое собственное отличительное клеймо, созданное лишь затем, чтобы причислять тебя к некой принадлежности того самого семейного сообщества людей, родственного племени «быдла», но, по сути, не значащий ничего, и не выполняющий никаких функций, кроме как отличительного письменно - слухового штампа.  Сказать дальше – я ненавижу и своё отчество, потому что у меня никогда не было отца. Как было здорово, ели бы люди называли друг друга просто по имени, хотя называть человека по имени у нас почему-то как раз считается за «фамильярство».
  Имя дается нам от ангелов. Отчество от отцов. Фамилии происходят от людей. Иногда, этот необходимый довесок – почти прозвище. Испокон веков на Руси любили придумывать друг другу прозвища. Это было любимым развлечением русского народа, единственно дозволенной шалостью, за невозможностью которой поймать «первоначального» виновника, почти всегда остававшейся безнаказанной. Не даром же,  ещё великий Гоголь утверждал, что никто другой, как русский способен наградить брата своего прозвищем. Да, не просто, наградить, а попасть, что называется, не в бровь, а в  глаз, хуже того, это прозвище, единожды раз метко выпущенное, навсегда пристанет не только к самому человеку,  а непременно распространится на его потомков, с безобразной изворотливостью редуцировавшись в фамилию.
  К примеру, я точно знала, что у какого-то моего деда по отцовской линии была забавная украинская фамилия Усыско (Уссышко). Если представить, что какой-то мой далекий-далекий предок, живший на Украине в далеком семнадцатом веке, как-то одной холодной, морозной зимой, идя за дровами в дубовую Киевскую рощу, случайно простудил себе почку, в результате чего сократил себе периодичность своего естественного процесса мочеиспускания, то непонятно почему все его ни в чем не повинные и при этом совершенно здоровые потомки по мужской линии должны были непременно именоваться Усысками (Уссышками). Слава богу, что последний из рода Усысок (Уссышек), этот последний из Могикан, оказавшийся умнее и находчивее остальных, а именно мой дедушка, спустя три века сознательной русской истории наконец-таки догадался сменить свою смешную фамилию на более благозвучную, причислив себя к более «благородному» роду некого неизвестному ему Арсентьева, чьё пребывание уже давно стерлось с лица земли. Не будь находчивости моего деда я так бы и осталась Усыской).
  Усыска, Арсентьева, Гарт, Мишина или, даже мисси Робинсон, – какая мне теперь разница. Ведь я была счастлива, что живу со своей семьёй. А совместное проживание снова требовало жертв.

-Что ещё за сумасшедшая причуда, Руби?! Разве ты не понимаешь, что твоя затея займет нам весь участок! И, потом клубника, куда я, по-твоему, дену столько кустов сортовой клубники?! Это же не какая-то там садовая земляника, а настоящая Зенга-Зенгана*.
-Мама, как ты не понимаешь, ты совсем чокнулась на своей клубнике. У тебя в жизни ничего нет, кроме твоей грёбанной клубники.
-Ошибаешься, Руби, у меня есть ты…и папа.
-Слава Господу Всемогущему Грэга, что ты, наконец, заметила это, мамочка! Но, если это действительно так, тогда почему ты не хочешь выполнить то, что я предлагаю тебе? Если любят, то поступаются и большем.
-Но, пойми, Руби…
-Не хочу ничего понимать! У нас есть деньги, у нас есть все условия для этого, почему бы нам не построить свой собственный бассейн во дворе.
-Ты представляешь, как это будет выглядеть – как огромная дырка посреди двора!
-Ну и пусть! Я хочу бассейн, и он будет у меня!
-Но, Руби…, - я хотела снова отговорить дочь, но Руби была упорна, как скала. Наконец, видя мои бесплодные мучения, в разговор вмешался Грэг:
-Оставь её, Лили, ты же всё равно знаешь – Руби не переломать. Если она что-нибудь вбила себе в голову, то все равно сделает по-своему. Воюя с ней, ты только испортишь себе нервы.
-Но, Грэг, милый, я и так потакаю ей во всем. Я и слова не сказала, когда Руби изуродовала мой великолепный погребок, превратив его в свою маникюрню.
-Не в «маникюрню», мама, а салон дизайна ногтей, - вредным голосом поправила меня Руби.
-Ладно, я ещё могла бы смериться с толпами чужих людей, шастающими через мой сад и топчущих мои грядки, но сколько бочек с капустой и банок с огурцами для этого было просто выкинуто на помойку, а, если бы ты хотя бы спросила меня, прежде чем нести мой труд на помойку, то я могла бы продать это по сходной цене. Так нет, взяла и выбросила все и сразу – ни себе, ни людям.
-Ха-ха-ха, мам, да ты и впрямь ненормальная! - раскрыв рот, противным подростковым смехом загоготала Руби, - твои припасы, гадятся на корм разве что свиньям. Подумать только, хранить соленые огурцы три года подряд!
-А хоть бы и четыре! Эх, Руби, Руби, ничего то ты не понимаешь -  это были совершенно нормальные огурцы. Вообще, если соления правильно хранить в погребе, то с ними ничего не случится и десять лет подряд.
- И кого ты собралась травить своей снедью?– противно захихикала Руби.
-Говори мне, посмотрим, что ты будешь  делать зимой, когда всё свежее закончится.
-Я буду есть нормальные продуты. А твои припасы настоящее дерьмо!
-Сама ты…
-Девочки, хватит, не ругаться, - наконец, почувствовав, что запахло «жареным», встал между нами Грэг. – Я не потерплю перепалок.
-Но зачем она назвала мои продукты дерьмом?
-Не  сердись, Лили, это она се злости, ты же знаешь, что мы, американцы, грубоваты.
-Ладно, я прощаю её, пусть эта белокурая бестия делает, что захочет: выбрасывает мои продукты, переворачивает вверх дном дом, я и слова не скажу, ведь жить в доме ей, а не нам. Эх, Руби, Руби, не пришлось тебе глотать планктон.
-Не поняла, мам, это ты в каком смысле?
-В прямом, Ру, в прямом, – вот тогда бы ты узнала цену корки хлеба!

-Ну зачем, ты так с Руби? – устало спросил меня Грэг, когда все закончилось.
-Я устала, Грэг, устала от её упрямства, от её выходок, устала, что ты всегда и во всем потакаешь ей! Посмотри, Грэг, она не ставит нас ни во что, а ведь мы её родители!
-Просто девочка ещё не привыкла к нам.
-Она уже не девочка – она взрослая женщина! Грэг, нам надо смириться с этим, как бы не тяжело нам было признать этот факт. Пора уже перестать считать Руби ребёнком.
-Можешь считать себе, как угодно – это твоё право, но для меня Руби всегда останется ребёнком. Не надо обижаться на меня, Лили, - единственное, что я хочу это знать, что Руби счастлива, и что ей хорошо с нами – для этого я не пожалею ничего.
  Грэг всегда рьяно защищал Руби: когда она была права и когда она была не права. От безмерной отцовской любви к своей единственной дочери он прощал её, даже тогда, когда она оскорбляла меня или его самого. В конечном счете, я всегда поддавалась Грэгу, уступая ему, ведь я тоже любила Руби, а материнская любовь, как известно, не имеет границ.
   Сами не осознавая того, в своем родительском всепрощении, мы и не замечали, что с каждым днем Руби становилась все наглее и развязнее, что с каждым днем в своем презрении к своей новой семье она незримо отдалялась от  нас. Тоска по родительскому дому во Флориде становилась всё сильнее. Руби знала, что навсегда потеряла ТОТ мир, но от этого невыносимого осознания потери, ей только сильнее хотелось вернуть его. Это было состояние наркомана, оторванного от своего наркотика. И её наркотиком была родная Флорида, где прошли её лучшие годы.
  Наш дом стал для неё тюрьмой, а мы с Грэгом её тюремщиками. И в самом деле, трудно было представить лучших тюремщиков, чем двух смертельно больных людей, чья болезнь навсегда заточила нас в пределах дома, двух убогих, настолько привыкших жить в нищете, что живущих в ней почти по инерции, уже не желающих или не в силах брать от этой быстротечной жизни большего, чем необходимо для поддержания их жалкого физического существования.
  И, правда сказать, мы с мужем часто хворали, бывали дни когда мы с Грэгом, не выходя, целый день проводили в постели, что выводило Руби из себя. Её неуёмная энергия здорового молодого тела постоянно требовала выхода, а мы своим жалким полу - существованием только стесняли её, словно сырая и душная тень спертой комнаты угнетала великолепно цветущее растение, только что присланное из магазина. Я понимала это, понимала, как страдает Руби, понимала, что из-за своего физического состояния больше не могу дать Руби той блистательно-светской жизни, к которой она так привыкла в роскошном особняке Барио, но ничего не могла с собой поделать. Болезнь была сильней меня. Я понимала, что умру, что умру скоро, но меня больше не пугала близость собственного исчезновения, потому что Грэг, мой любимый Грэг был рядом со мной. С Грэгом мне было не страшно умирать, и я наслаждалась его присутствием, почти не замечая дочерей.
  Это вынужденное затворничество при нас раздражало Руби больше всего, вот почему её неуёмная энергия находила себе выход в создании собственного, но финансово никому не нужного  и невыгодного дела с обустройством частной «маникюрни» в подвальчике нашего дома, идея которого была столь неожиданна и нелепа, что казалась мне просто неосуществимой, но, наперекор мне, словно желая доказать мне (а прежде всего себе) свою самостоятельность, упрямая, как все американцы Руби, всё же осуществила её, и теперь нескончаемый поток клиентов (в основном мужского пола), прибывавший в наш дом больше поглазеть на легендарную красотку Плейбоя, чем укоротить свои природные когти, наводнял наш дворик с восьми утра до восьми часов вечера. Это «паломничество», безжалостно стаптывающее мою многострадальную клубнику, буквально выводило меня из себя, но Руби даже такое внимание абсолютно посторонних мужчин, похоже, нравилось, хотя, не зная и слова по-русски, она почти что не общалась ни с кем из «клиентов».
  Порой, дело доходило до того, что утром, ещё до открытия «маникюрни» нельзя было даже выйти на улицу, чтобы вынести мусорное ведро, - толпа незнакомых мужиков, словно стая возбужденных кабелей, преследовавших текущую сучку, день и ночь дежурили у калитки, так что мой привычный «моцион» до купальни в реке пришлось отменить. Теперь мне точно не приходилось моржевать у реки. И в самом деле, зачем, ведь в скором времени  не кто иной, как моя родная дочь собиралась построить мне первый в России частный открытый бассейн?

-А проклятый снег всё идёт и идет, - забыв о нашей ссоре, грустная Руби, подперев подбородок кулаками, задумчиво смотрит в окно. Я же радовалась втихаря, радовалась каждой снежинки, как заправская снежная баба.
  Общеизвестно, что снег навевает депрессию. И это предзимнее состояние тихой печали было теперь более свойственно мне и моему состоянию. Если бы сейчас светило яркое осеннее солнце, то я, наверное, возненавидела бы его больше всего на свете, потому что солнце противоречило бы моему расслабленному состоянию трепетной и сладкой печали, которую я испытывала сейчас в тёплых объятиях спящего Грэга. За окном холодно и сыро, а тут, в нашей мягкой роскошной гнёздышке-перине было тепло и так уютно сучить ногами, целуя в носик моего такого милого и сонного Грэга.
 – Ну, хватит лизаться, пора уже вставать! – Руби бесцеремонно встряхивает нас с постели, и мы идем мыться.
  Я уже догадываюсь, отчего так психует Руби: во-первых, у неё как всегда «некстати» начались месячные, а во-вторых, внезапно нагрянувшая зима заставила нанятых ею подрядчиков отложить постройку бассейна до следующего года, но, не смотря на разочарование Руби, я почти радовалась дочериной неудачи, всей душой приветствуя каждую снежинку, падавшую с неба. Да, после такого снегопада сомневаться не приходилось - в этом году зима будет такой же снежной, как и в прошлом.
  Пообедав, мы снова свалились в постель. Падающий снег и тяжелая пища снова навевали сон, и мы планировали провести весь этот день в объятиях друг друга, тем более, что сегодня всё равно была последняя суббота осени, а в «уик-енд» никто не работает – это стало единственным непреложным правилом, установленным Грэгом, в доме, который построил Грэг.
  Руби бесцельно бродила по дому, нервно кусая губы. В такую погоду хороший хозяин не выгонит и собаку, а ей хотелось гулять, хотелось тепла и любви, жарких объятий Маолина и безумно разнузданного секса, где только она задавала свои  правила. Её ещё больше раздражали звуки поцелуев, доносившихся из –за мерно потрескивающего камина.
   Наконец, сытный завтрак из мяса и жаренного картофеля, приготовленный нашей маленькой хозяюшкой Ксюшей, заставил и её лечь в постель. Звуки поцелуев и шорох ласкающихся тел заставляли её сердце биться сильнее. Руби заглянула за перегородку. Обнявшись, как два лысых младенца в колыбели, то и дело прерывая шепот нежными поцелуями, они что –то шептали друг другу на своем непонятном ей русском языке…собачьем языке. «Почему эти идиоты никогда не займутся любовью?» - подумала Руби.
  Вопрос этот, на секунду промелькнувший в растрепанной голове Руби был глуп и бессмысленен, потому что она знала на него ответ. Инвалиды никогда не занимаются любовью. Любовь удел молодых и здоровых. Руби чувствовала, что ЗДЕСЬ, С ЭТИМИ СТРАННЫМИ ЛЮДЬМИ, она губит свою молодость. Тягучие менструальные боли в животе и падающий скучный снег заставлял верить, ЧТО молодая жизнь её уходит безвозвратно в бездну, как драгоценная питьевая вода сквозь песок пустыни. Руби впадала в депрессию.
  Наконец, она заставила себя перестать думать о нас и переключилась на Маолина. Уткнувшись лицом в подушку, Руби мастурбировала. Она всегда мастурбировала, когда думала О НЁМ. Это помогала унять приступ депрессии от собственного внутреннего одиночества, кроме того, мастурбация снимала менструальные боли. После мастурбации всегда смертельно хотелось спать, и Руби не сопротивлялась этому тягучему ощущению приятной тяжести в голове. Руби засыпала. В неясной мгле падающего снега ей мерещилось, что лицо отца смотрит на неё сквозь маленькое окошко.

-…ты же знаешь, милый, я не сержусь на Руби. Я уверена, за грубоватой девчонкой скрывается нежное сердце, которое любит нас.
-Как хорошо, что ты, наконец, поняла меня.  Как это важно понять, что Руби хорошая девочка, а то наносное дерьмо, что она демонстрирует нам, - это всего лишь её протест против того, что ты так открыто выражаешь свою ненависть к покойному губернатору Барио. Зачем, Лили? Сделай вид, что ты хотя бы когда-то любила этого упыря – клянусь тебе, я больше никогда не буду ревновать тебя к нему. Ведь теперь он все равно покойник, а покойнику уже не важно, что думают о нём…
  Я уже не слушала и не слышала, что болтал тихий, хрипловатый голос Грэга, а, вместо этого дружески обняв его за тощую шею,  смотрела в окно, любуясь картиной падающего снега. Но что это! Едва Грэг снова повторил фамилию Барио, как будто по какому-то страшному волшебству в окне напротив, вдруг, появилось  - лицо «покойника». Своим здоровым глазом оживший мертвец уставился прямо на меня, другой – оловянный  все так же смотрел сквозь! Это было похоже на какой-то кошмарный сон наяву!
….Не помню, что было потом. Кажется, я громко вскрикнула и дернулась прочь, словно через меня пропустили заряд электрического тока….
-Что случилось, Лили?! – перепуганный моим перекосившимся от ужаса лицом,  Грэг тряс меня за плечи.
-Покойник!!! Там!!! – указывая пальцем на окно, заорала я.
  Мой крик перепугал девочек, и они уже спешили  к нам.
-Что, что случилось, мам?!
-Там, там, ОН! Это ОН!
-Да, кто он?! Кого ты увидела, мама?! – набросилась на меня перепуганная Ксюша.
-Дьявола, я видела его! - заплетая язык, ответила я, и тут же безжизненно рухнула в подушки. Я потеряла сознание.

-Спокойно, девочки, просто маме приснился дурной сон, - пытаясь успокоить перепуганных Руби и Ксюшу, Грэг, неловко тыкал нашатырём мне в лицо.
  Понемногу я всё же приходила в себя, но страшное лицо мертвеца, освещенное фонарем, в темном, заснеженном окне всё так же стояло перед глазами. Барио был там – в этом я больше не сомневалась, но не могла высказать этого вслух, потому что боялась, что Руби, снова жестоко подняв меня на смех, на этот раз публично признает меня сумасшедшей прямо при Грэге и Ксюше. Я не хотела этого.
 Однако, Руби вопреки моим ожиданиям была серьёзна и больше не подтрунивала мои страхи своим дурацким подростковым гоготом. В самом деле, не слишком ли много совпадений. Неужели её мать видела тот же, что и она?! Руби не решалась спросить, ведь она то точно знала, что её отец мертв – ей было слишком страшно признать, что она только что видела того же призрака в окне.

-Может, это тебе только показалось? – участливо глядя мне в глаза, спросил Грэг. Не говоря ни слова, я отрицательно покачала головой. - Да, и твоя история с Швейцарским привидением более чем неясна, - мучительно колупая свою и так расцарапанную лысину ногтями, подтвердил мой рассказ Грэг. ( Я уже успела поведать Грэгу об увиденном мной в Швейцарии призраке загадочного пастуха, очень похожего на Коди Барио).
- …Да, да, это был ОН! ЭТО ОН вернулся из ада, чтобы отомстить мне за смерть жены. Только теперь я точно знаю, что он преследует не меня, а Руби, чтобы забрать её у меня, потому что я больше не в его вкусе. Да, точно, он так и сказал при последней нашей встрече: «Детка, ты больше не в моем вкусе – можешь оставить своего неудачника себе, а Руби я все равно увезу с собой», - уже почти не осознавая себя, закончила я свою исповедь. От страха увиденного я начала заговариваться, при этом меня трясло, как в желтой лихорадке, а мои вставные зубы, вопреки воле, отбивали настоящую ирландскую джигу.
-Прекрати болтать чепуху! Наверняка, это один из поклонников Руби, который дежурил под нашими окнами. Ты же знаешь, в последнее время наш двор стал проходным. Ты просто перепутала Барио ещё с каким-нибудь мужиком – вот и всё.
-Но почему ты мне не веришь, Грэг?! – почти что не зарыдала я.
-Ты же сама знаешь, что ОН умер. Вот что я тебе советую - оставь всю эту чертовщину с ожившими мертвецами вашему Гоголю и возьми себя в руки. Ты же сама знаешь, с того света не возвращаются.
-Это не всегда так, Грэг. Ведь когда-то я и тебя тоже считала мертвым, но ты же вернулся! Барио тоже может быть жив.
-Но я собственными глазами видел его похороны. Он был там, в своем гробу, мертвый и холодный, как бревно.
-Быть может, они положили туда совсем другого человека или…или же… его куклу. Они это могут. Они всё могут!
-К чему эта дурь?!
-Не знаю, Грэг! Я ничего не знаю! Я знаю лишь то, что, как и его похороны по телевизору, я  только что видела ЖИВОГО ИЛИ МЕРТВОГО Барио собственными глазами, как ВИЖУ тебя сейчас!
 -Успокойся, детка, у тебя просто расшатались нервы.  Возьми себя в руки, мы не должны раскисать, когда мы, наконец, так счастливы с нашими девочками.
-Но…
-Вы говорите про того самого дядю, что смотрел в окно? – вдруг, неожиданно спокойно прервала нашу чересчур эмоциональную беседу Ксюшу. Мы с Грэгом оба вздрогнули, словно в нас кольнули булавкой.
-Ты видела его, Сью?! – распахнув свои безумные,  испуганно-удивленные глаза, спросил Грэг.
-Да я видела его, - загадочно тихим голосом подтвердила Ксюша.
-Где?! Как?! Во что он был одет, этот «дядя»?! – схватив Ксюшку за плечи, буквально набросилась я на дочь.
-Погоди, Лили…Сью, детка, - пытаясь не спугнуть Ксюшу, Грэг заговорил с падчерицей приторно ласковым голосом, - где ты видела этого «дядю»?
-Там, - Ксюша указала пальчиком в сторону окна.
-Он стоял там? Что он там делал?
-Этот дядя часто приходит к нашему дому и смотрит в окно.
-Вот видишь, Грэг, это не плод моих галлюцинаций… - попыталась лихорадочно вставить я слово, но Грэг, уже наладивший контакт с недоверчивым ребенком, взмахом ладони тут же осадил меня:
-Подожди, Лили…Так ты говоришь дядя…А как выглядел этот дядя?
-Никак, как обыкновенный дядя, - пожав тоненькими плечиками, отчего-то, вдруг, застеснялась своего отчима Ксюша.
-Ксюшенька, детка, как выглядел этот дядя, который приходил смотреть в наши окна? – уже пытаясь держать себя в руках, спросила я.
-Я не помню, я не разглядела его, потому что, он был в плаще и кепке. – Это невнятное объяснение умственно отсталого ребенка мало чего прояснило. Я понимала, что все равно ничего большего не смогу вытянуть из Ксюши, как-то: была ли у него искусственная рука, или пиратская повязка на глазу, в стиле  знаменитого капитана Моргана*, поэтому оставила девочку в покое, но произошедшее терзало меня, не давая забыться ни на секунду.
  Вопреки здравому смыслу, мы с Грэгом решили провести собственное «расследование», хотя знали, что наши изыскания в стиле староанглийской мисс Марпл* ровным счетом не докажут воскрешения убитого сенатора, даже если под окнами собственного дома мы обнаружим визитку самого Коди Барио. Однако, больше для того, чтобы удовлетворить собственное нездоровое любопытство, более характерное для болезненных людей, мы с Грэгом, кое-как одевшись, пустились по следам неизвестного «дяди».
  Падавший мокрый снег уже успел занести следы, но мы точно опознали мужские следы под нашими окнами, как раз в том месте, где я и увидела того «призрака». Но и это ничего не доказывало. Если бы вместо руки мне пришло в голову «в довесок» отрубить ещё и ногу Барио, то теперь я, наверняка бы, распознала  пиратскую «деревяшку» знаменитого капитана Сильвера*, будь она теперь даже самым навороченным  протезом, ибо по себе знала, что даже крохотный титановый протез, в кости ноги делает походку человека неповторимо безобразной и тем самым отличительной. Но в запале кровавого Русского Бунта я отрубила Барио не ногу, а руку. А рука ничего не доказывает. Это мог быть обыкновенный домушник, который, прознав о наших сказочных «богатствах», доставшихся нам от бывшего губернатора («богатства» которые физически, увы, были недоступны даже мне, потому что хранились в банке на именных счетах Руби), планировал совершить банальный грабёж.
  Эта самая простая и логичная версия промелькнула в мозгу у Грэга первой, но он не решался высказать её в слух, чтобы ещё больше не нервировать меня. Я уже готова была поддаться самому простому логическому объяснению, когда почувствовала ЭТО. Это был запах…Его запах… Эта едва уловимая терпкая вонь сандалового дерева коснулась моих рецепторов и тут же ударила меня по ноздрям, как самая б;льная плетка. С этим горьковатым запахом, принятым в обществе джентльменов, как приятным, у меня связывались самые страшные воспоминания, подобно тому, как с безобидным запахом эфира связывается зубная боль, перенесенная в кабинете стоматолога. Я ненавидела этот запах больше всего на свете.
  Призрак обладал этим запахом. Призрак был им.
  Я принюхалась – запаха не было. Лишь сырой морской ветер дул с запада. Надвигалось наводнение. Может, у призраков и запах их духов тоже призрачный. Я понюхала – ничего. Только неповторимый сырой запах первого снега и упорного ледяного ветра, предвещавшего запоздавшее осеннее наводнение.
  В такую темную сырую непогоду мало чего найдешь – скорее потеряешь. Находчивый Грэг как всегда предложил «умное» решение. Он пустил Арчибальда по снегу, но старый пёс уже оглох на нюх и совершенно  утратил способность различать запахи и только, поджимая лапу, жалобно поскуливал на холодном ветру. Мне стало жалко несчастную собаку, и я отвела её домой.
  Мы ничего не нашли, только в одном месте, где живая изгородь, ограждала участок от реки, я заметила, что была сломана ветка крыжовника, и вредный куст, словно в отместку обидчику, выдрал из его одежды небольшой клок. Я подобрала этот крохотный обрезок ткани, висящий на кусте, и принюхалась – никакого запаха. На этом наши  бесплодные поиски и закончились.
  С тех пор я окончательно потеряла покой. Стоило мне закрыть глаза, как мне тут же мерещилось, что Барио бродит где-то поблизости, и стоит мне отвлечься лишь на минуту, то он непременно проберется в дом и украдет Руби. Я буквально слышала его шаги возле нашего дома…
  Иногда, каким-то подсознательным шестым чувством мне начинало казаться, что повсюду полно шпионов, и наш дом буквально нафарширован шпионскими штучками, которые записывают каждое наше слово, фиксируют каждое наше движение, и от них нельзя скрыться ни на минуту. Даже в унитазе  с помощью туалетного ёжика я искала крохотную камеру, запрятанную в сливном бачке. Вот поему я не отпускала дочь ни на шаг, следуя за ней по пятам, что очень бесило Руби, которая буквально не находила себе места от вынужденного безделья.
  Я пыталась бороться со своими паранойями, но страшное лицо Барио каждый раз словно нарочно возникало в окне.
  Я не знала, кому верить – своему помутившемуся  рассудку или неоспоримой реальности, диктовавшей мне, что Барио погиб, и его бренные  кости вот уже больше года покоятся в земле Арлингтонского Мемориального кладбища. Я боялась, сама не зная чего, и этот невыносимый, гнетущий страх на пустом месте глодал мою измученную душу, словно соленая морская вода хрупкий известняк Флориды.
  Что касается меня - мне было не до чего. Постоянное присутствие близости смерти лишило меня страха за себя. Я боялась за дочь.

  Наше совместное проживание вряд ли можно была назвать счастливым. Скорее четверо человек были заключены вместе в маленьком домике возле леса, как когда-то те двое отверженных заключили свое семейное счастье в таком же маленьком домике возле непроходимых болот Эверглейдз. В этом добровольно-вынужденном заточении есть что-то неуловимо жалкое, когда маленькие люди, отказавшись от света, ограничивают своё такое же маленькое, недоступное миру, индивидуальное счастье несколькими квадратными метрами среды обитания, не допуская туда никого, но зато поистине чувствуя себя королями на этом крохотном участке суши.

  Мы жили как в той сказке: у старика и старухи были две дочери – Работница и Ленивица. Работница вставала затемно и сразу принималась за работу: топила печь, готовила завтрак, выносила вечно копившийся мусор, убиралась в доме, ходила в магазин, - в общем, поддерживала тот необходимый ежедневный порядок, определявший физическое существование нашего «семейного гнездышка»; Ленивица, наоборот, по обыкновению, поднималась к полудню и почти ничего не делала, а только день-деньской лежала возле печи и смотрела в пылавший огонь, правда ещё она иногда часами могла заниматься шейпингом, высоко дергая голенастыми ногами и болезненно выкручивая суставы в невероятные позы йоги, или же сооружать на голове какую-то замысловатую прическу и несколько раз на дню менять окрас своих невообразимо длинных, как у хищной птицы, ногтей, оставаясь при этом недовольной чем-то, и куксить сердитую мордочку, глядя на двух инвалидов.
  Но, как это часто бывает в сказках, ленивицу боготворили, а работницу не долюбливали, почти ненавидели. Почему? Потому, чтобы там ни говорили, Ленивица все же была родной дочерью, а Работница – нет. Вы уже догадались -  под Ленивицей и Работницей я имею виду своих дочерей Руби и Ксюшу. Правда, не стоит так буквально воспринимать мои слова. Я не имею в виду, что, по какому то злому вымыслу жестокой мачехи, нарочно держала Ксюшу в черном теле – во многом такой выбор для себя Ксюша сделала сама, повинуясь неясным, но твердым  стремлениям сделаться в будущем Христовой невестой. Что касается, Руби – я никак не смела ей указывать в чем-либо, потому что, отказавшись от работы в пользу ухода за больным Грэгом, и по причине собственного нездоровья, делавшего мою проплаченную губернаторскими деньгами «карьеру» на поприще «старшей начальницы отдела», бессмысленной, обрубила свой последний канат самостоятельности. Теперь я всецело зависела от денег моей дочери, но эти «Барьевские» деньги больше не унижали меня, не заставляли страдать, повергая в жестокие испытания, потому что теперь принадлежали моей дочери, и оплата долгов Той, Которая Когда-то Приютила Её  В Своем Чреве (как иногда, подражая американским индейцам,  в шутку назвала меня Руби) были всецело на совести самой Руби, хотя напрямую ни я, ни Грэг, никогда не просили денег у дочери, потому что стыдились делать этого.
  Так шли дни за днями. И с каждым днем Руби все больше скучала. Это выражалось даже не в том, что, по привычке своего девичьего нетерпения, она забросила своё увлечение, свою частную «маникюрню», ради которой был изувечен мой погреб, а все содержимое в нем выкинуто на свалку; скука Руби таилась изнутри, словно залеченная туберкулезная  язва, которая под воздействием невыносимой сырости зимней питерской погоды, снова упорно прорывалась наружу, заставляя Руби чахнуть прямо на глазах.  Руби была словно та редкая тропическая бабочка, которая, волею жестоких судеб, вдруг очутившись среди снегов якутской тундры, поддерживает свое существование лишь при помощи хрупкой перегородки стекла оранжереи, отделяющей искусственно созданный  тропический рай от леденящей ярости морозов.
    Мне было жаль Руби. Я смотрела, как Руби, побледневшая и грустная,  подперев рукою подбородок, печально наблюдает через окно падающие снежинки, и с ужасом осознавала, ЧТО СО СВОЕЙ СТОРОНЫ НИЧЕГО НЕ МОГУ СДЕЛАТЬ ДЛЯ ДОЧЕРИ. Я была словно узник, скрученный кандалами жестокой болезни, и этими же кандалами до конца жизни прикованная к своему дому, где я, возможно, и окончу свои дни. Мне было больно осознавать это, но я НИЧЕГО не могла противопоставить жестокой реальности.
  Я лечила депрессию Руби жалкими примочками, когда были нужны радикальные средства. Я пыталась выдавить из дочери этот гнойник уныния собственным непринужденным весельем, но вместо этого из истерзанного моего тела выходило отвратительное фиглярство паяца, в неестественном хохоте корчившегося на ярмарке, что, конечно же, ещё больше раздражало Руби. Я не знала, как найти язык с собственной дочерью. Иногда, мне казалось, что моя родная дочь презирает меня, и от этого становилось ещё больнее.
  И вот, наконец, «язва» лопнула. Это случилось весной, в начале апреля. Апрель – месяц перелетных птиц. Молодой месяц, как и молодое вино, пьянит, не обжигая желудка, но, приятно наполняя голову непонятным весельем, от которого, видя своё жалкое зимнее существование в четырех стенах, хочется выть от отчаяния. В теплом, пропитанном оттаявшей землей и первыми листочками воздухе, как никогда остро чувствуешь ветер перемен. Хочется бежать куда-то сломя голову, хотя не знаешь куда. Хочется жить на полную катушку, хотя не знаешь, как это сделать. Пьянительное ожидание чего-то прекрасного, будучи заключенной в четырех стенах собственного дома, почти невыносимо, и потому кажется, что вся жизнь пролетает куда-то мимо. Мучительно ощущать праздник возрождающейся природы, в то время когда твое жалкое существование не имеет для этого мира никакого значения, потому что этот мир попросту забыл о твоем существовании.
  Так чувствовала себя Руби. Наконец, она твердо решила, что уедет отсюда. Точнее это осознание необходимости собственного отъезда пришло сразу же, как удар первого весеннего грома, поразившего невыносимо пыльную засуху апреля. С проблеском первой молнии, напомнившей ей об весенних ураганах Флориды, Руби, вдруг, внезапно поняла, что ЗДЕСЬ в её жизни ничего не изменится: предыдущий день будет таким же, как завтрашний, а завтрашний, как послезавтрашний и так далее, до скончания её века, пока она не состарится или не сойдет с ума, живя с этими странными людьми, которым почти ничего не надо от жизни.
   Руби вдруг стало страшно. Страшно за свою жизнь, которую она могла потерять в безвестии и забвении, страшно за свою молодость и красоту, которые могли потухнуть в этой жалкой дыре, подобно цветущей тропической орхидеи, запертой в душных рамках пропахшего бензином гаража. Силой своего болезненного и пылкого воображения она уже с ужасом представляла себя жирной и несчастной толстухой, которая сидя на завалинке, проклиная свою жалкую жизнь, заедает свою горечь сладкой материной оладьей. Нет, подобного развития сценария Руби не могла допустить над собой. Её молодой и страстный организм нуждался в новых впечатлениях, как новорожденный, только что вытолкнутый из утробы матери, в своем первом глотке воздуха.
  Первый весенний гром словно вернул её в сознание из долгой спячки вынужденного зимнего прозябания. Руби поняла, что неизбежное – неизбежно, и она когда-нибудь все равно должна вернуться во Флориду. Её больше не пугало ни присутствие там Джима Кью в качестве нового губернатора Флориды, ни тот страшный факт, что в Америке её больше никто не ждал, кроме могил любимых людей. Её, вообще, ничего не пугало, кроме бессмысленного прозябания здесь, которое эти жалкие неудачники почему-то пытались представить  ей, как счастливую семейную жизнь. Счастливую – увы, только не для неё…
  Руби решилась бежать…
  Она ещё долго смотрела на спящих родителей. Мысли о предстоящем побеге были тяжелы, почти невыносимы. Её совесть терзал едкий червячок запоздалого раскаяния. Но если Руби что решила – она не отстанет от своих намерений. Так учил её покойный отец, и это было непререкаемым правилом в семействе Барио, сулившим им успех.
  Чтобы хоть как-то затушить жгучего червячка совести, терзавшего её неокрепшую к человеческой подлости душу, Руби решила откупиться от него деньгами. Так, по- крайней мере, её биологические родители не будут голодать в своей России. От этой мысли её метущейся совести становилось как будто легче. Что ж, если она не может больше оставаться с ними, то, во всяком случае, она обеспечит этих неудачников на всю жизнь.
  Руби торопливо достала из своего изящного крокодильего кошелька электронный чек и, не задумываясь,…выписала миллион долларов на имя матери. Эта загадочная цифра с единицей впереди  и паровозиком шести нулей сзади вышла как будто у ней сама собой. Руби не стала исправлять выбитую сумму, а вместо этого щелкнула на «Ввод» - и счет был открыт. Руби не жалела этого миллиона, ведь на её швейцарских счетах оставалось ещё несколько десятков таких же миллионов, доставшихся ей от щедрого отцовского наследства. В самом деле, миллионом больше, миллионом меньше – стоило ли мелочиться, когда речь шла «О Той Что Подарила Ей Жизнь».
  Оставалось одно – подсунуть этот миллион в сумочку матери. Вот будет для неё сюрприз, когда она по привычке начнет копаться в своей  сумке и обнаружит там целый миллион! Придумано - сделано. Незаметно подсунув драгоценную карточку в боковой карман моей знаменитой сумочки «Гермес», (с которой я не расставалась ни на секунду и, даже спала вместе с ней, подвесив у изголовья кровати), Руби пошла одеваться.
  Руби уже собиралась выходить на улицу и накинула свою знаменитую шиншилловую шубу, как вдруг ей подумалось, что на прощание нужно хотя бы написать записку родителям, не то мать сойдет с ума от неизвестности. Она уже взяла бумагу… Но о чем писать? Да и зачем? Буквы выходили коряво – слова бессмысленно. Руби была плохой «писательницей». Видя тщетность своих попыток, Руби тот час же разорвала непослушную бумажку на тысячу клочков и с небрежной Грэговской неряшливостью раскидала бумажки по полу.
  Она уже встала со стула, чтобы уходить, когда стук её подкованных железом жокейских казакинов неожиданно разбудил меня. Во сне я вообще чувствительна, а такой грохот у изголовья вашей постели разбудит кого угодно.
  Увидев Руби в шубе в столь ранний час, я сначала удивилась, но потом мне подумалось, что Руби решила вынести мусор и для этой цели специально накинула столь дорогую шубу. Эта нелепая, на первый взгляд, мысль пришла как-то сама собой, и я не сколько не смутилась ею. В самом деле, чему было удивляться, ведь моя эксцентричная до необычайных выходок  Руби уже несколько раз проделывала нечто подобное на диво соседям и назло мне, а всё за то что властью матери я иногда -таки принуждала свою Ленивицу выносить по утрам мусорное ведро. Но сегодня я вспомнила, что не просила выносить Руби мусор, потому что недавно как вчера Грэг, устав выслушивать нытьё своей Принцессы, сам вынес мусор.
-Руби! – ещё не подозревая самого худшего, окликнула я дочь. Я увидела, что Руби, стоящая ко мне спиной, вздрогнула, как будто через неё пропустили заряд электрического тока. Она никак не ожидала моего столь внезапного пробуждения.
  Несколько минут спустя Руби колебалась – бежать ей или оставаться дома. Бежать, не объяснив ничего, ей казалось жестоким по отношению к матери. Оставаться, чтобы объяснить свой отъезд, - значит, поддавшись слезам матери, которых она не вынесет, навсегда остаться в заточении их семейной тюрьмы, из которой она больше никогда не сможет выбраться, потому что, единожды нарушив договор, данный себе, Руби больше не сможет собрать свою волю в кулак, и всё будет кончено. Семейная темница больше никогда не выпустит её, навсегда поглотив её молодую жизнь. Руби решилась бежать.
-Прощай, мама, - только неясно выронила себе под нос Руби и тут же выскочило вон. Я поняла, что случилось, только, когда увидела огромный чемодан у неё в руках.
  Не раздумывая, я бросилась за ней прямо в ночной рубашке, едва успев надеть свои домашние шлёпанцы.
  Словно для того, чтобы служить декорациями к разворачивающейся трагедии, после раската первого в этом году грома на улице хлестал беспощадный весенний ливень. Сквозь эти потоки льющейся воды трудно было что разглядеть, но, судя по звукам хлюпавшей в лужах воды, было слышно, что сюда бежали. Через секунду в потоке бурлящего ливня можно было заметить размытые силуэты двух бегущих сквозь ливень женщин.
  Подобное зрелище за стеной разыгравшегося ливня казалось ещё более странным, но не только потому, что происходило в такую дурную погоду, когда все нормальные люди обычно сидят по домам и пьют чай, но ещё в столь раннее время шестого часа утра, когда ещё только нарождавшееся утро у нас, любящих поспать русских, официально ещё считается за ночь.
   У нас в Питере этот час ещё называют «часом воров», потому что именно этот ничтожный пересменок ночи и утра самое благоприятное время для краж. Тащи, что хочешь, - никто даже не шелохнётся, чтобы защитить свое имущество. Даже собаки, и те спят. Утренний сон в России самый крепкий.
  И вот в этот мертвенный час субботнего утра по дороге ведущей из поселка бежали две женщины. На вид их вряд ли можно было признать за воровок. Скорее это были женщины, внезапно застигнутые врасплох разыгравшейся весенней непогодицей.
  От  сильного ливня из промокшего снега длинные волосы той, что бежала первой, вымокли и теперь свисали беспомощными сосульками, хорошо, что на ней была её щеголеватая ковбойская шляпка, иначе голова вымокла бы насквозь. Одежда бежавшей впереди женщины тоже представляло удручающее зрелище попавшей под дождь светской львицы: на её плечах болталась некогда роскошная, но абсолютно неуместная при такой погоде шиншилловая шуба, с которой вредная питерская погода уже успела сбить спесь, превратив её в жалкое скопище дохлых котят, теперь более служивших ей «промокаемым»  плащом, нежели самой шубой; столь же модные в наше время жокейские казакины из вельветовой  кожи, совершенно не приспособленных для питерской  грязи, окончательно пропитались водой, замызгались глиной до колен, и своими огромными, мощными каблучищами со шпорами, то и дело увязающими в вязкой земляной топи разбитой деревенской дороги, только мешали беглянке, единственным более-менее функциональным предметом была водо-непромокаемая ковбойская шляпа из грубого войлока, да и та на бегу «честно» держалась лишь на одних завязках, прибавьте к этой картине огромный чемодан на крохотных колесиках, который первая беглянка ещё умудрялась тащить за собой, то и дело вытягивая из ухаб, и вы получите полную картину  покидавшую дом Руби.
  Что касается второй бегущей женщины, то в свете тусклых утренних сумерек зрелище это было вовсе не для слабонервных. Ростом она была  намного ниже первой (это сразу бросалось в глаза), почти обнаженная, одетая  лишь в одну тонкую, как паутина крепдешина, вымокшую до нитки белоснежно - широченную ночную рубашку по пят, напоминающую что-то среднее между похоронным саваном и одеянием умалишенной в смирительном доме, при этом босая на одну туфлю, эта странная  и, в то же время, жутковатая  маленькая женщина, похожая всем своим тщедушным видом не то на малолетнего ребенка, не то на высохшую древнюю старушонку, в тусклом освещении фонарей казалась каким-то крохотным белым призраком, только что выскочившим из своей могилы и, размахивая руками, погнавшимся за первой попавшейся прохожей, имевшей несчастье затеряться в столь глухом переулке, в столь поздне-раннее время «воровского часа». От её подскакивающего на одной ноге и в то же время скованного хромотой бега просто бросало в дрожь – ни дать, ни взять маленькое зомби.
  Как ни удивительно, расстояние между ними сокращалось.
 
  Если Руби и можно было сейчас сравнить с узницей, покидавшей свою темницу, то её тяжелый  чемодан, набитый роскошными пожитками богатейшей наследницы мира, теперь служил ей скорее гирей, которую в стародавние времена Американской истории приковывали к ногам заключенным – вот почему мне с моей больной ногой едва, но всё-таки удавалось поспевать за дочерью.
 Я отчаянно звала её по имени, махала руками,  но Руби даже не  думала остановиться и обернуться в мою сторону.
  Наконец, видимо, устав бежать, она пошла тяжелым шагом. Я не отставала от неё ни на шаг, хотя от боли в вывернутой ноге сама была готова свалиться тут же в канаву.
-Руби, послушай. Руби доченька…, - умаляла я дочь, протягивая к ней руки.
  Вдруг, Руби резко остановилась, словно поняв бесплодность дальнейшей игры «в догонялки». Она обернулась. Её промокшее лицо с размазавшейся от дождя косметикой было страшно. Оно выражало ярость. Увидев это перекошенное гримасой ненависти лицо, так не свойственное для красавицы, я невольно отпрянула назад, так что едва не упала на спину.
-Чего тебе?! Ну, чего?! Вам нужны были от меня деньги, так я оставила вам всё! Всё!!!
-Нет, ты не поняла, мне не нужны твои деньги – мне нужна ТЫ.
-Лгунья! Подлая лгунья! Ты такая же, как мой чертов братец! Говорите, что любите меня, тогда как вам всем нужно от меня только одно – мои деньги! – вырвав мне в лицо жестокие слова, Руби снова  решительно зашагала прочь. Я не знала, как реагировать на них. Почти машинально, словно хромая собачка, которую хозяйка, вдруг, выбросила на улицу, я поковыляла за Руби.
-Что с тобой, Руби?! Девочка, милая, остановись, ты, наверное, не так всё поняла!
-Нет, я всё поняла! Мне не чего делать в вашем проклятом доме, так что оставайтесь без меня! Всего хорошего!
-Куда ты?! – чуть не плача, простонала я.
-Для меня здесь всё кончено, я уезжаю во Флориду.
  В какой-то момент я поняла, что навсегда теряю Руби, ведь там сейчас правил новый губернатор Кью, который за грехи её отца Барио намеревался засадить мою дочь в тюрьму!
-Нет, я не пущу тебя! – В последнем отчаянии остановить дочь я упала перед ней на колени и, обхватила её за ноги. – Не пущу!!!
-Кончай истерику, меня не прошибешь своими дурацкими припадками.
-Не пущу!!!
-Пусти!
-Руби, маленькая моя девочка, если ты хочешь бассейн – мы купим его для тебя, - уже  ничего не соображая от горя, как одержимая  затараторила я, - у нас в Питере будет первый в России открытый частный бассейн, не хуже чем в Кремле. К черту эти клубничные грядки! Я больше никогда не возьмусь за лопату! Я больше никогда не заставлю тебя работать! Клянусь тебе! Ну, что ты хочешь, чтобы я сделала для тебя – я сделаю это! Только не уезжай! Пожалуйста, не уезжай!
  Мои громкие, умалявшие рыдания произвели на Руби гнетущее воздействие. Ещё секунда, и она была готова поддаться им. Но жестокая и непререкаемая сила воли Барио одержала верх. Это жалкое, измазанное с головы до ног грязью, существо, униженно валявшееся у ней в ногах, вызывало теперь лишь презренное отвращение, да ничего другого оно теперь и не заслуживало, кроме презрения и отвращения, и уж точно не заслуживало того, чтобы называться её матерью.
-Да, отвали же от меня!  - попыталась высвободиться от меня Руби.
-Не пущ-у-у-у-у!!! А-а-а-а-а-а!!!– Корчась в истерике, я ещё отчаянно цеплялась за ноги Руби, не давая ей даже двинуться с места, но Руби пнула меня ногой прямо в голову. Удар каблука пришелся в висок. Я отлетела в ближайшую лужу…
  Я не помню, сколько паровалась в грязи. Помню только железистый запах крови, ударивший в нос, и больше ничего. Похоже, меня вырубило.
  Меня нашел Грэг. Я лежала в придорожной канаве, куда меня свалил удар в голову. От удара в висок меня контузило, потому что я ничего не слышала, что Грэг мне говорил. Кровь из разбитой головы заливала глаза. Мне казалось, что я умираю. Мне хотелось умереть.
  Грэг поднял мне голову и посветил карманным фонариком в глаз.
-…слава Создателю, глаз цел, - услышала я его первые слова Грэга. – Давай, детка, обопрись на мое плечо – попробуем вытащить тебя отсюда.
 За подмышки Грэг кое-как выволок меня из канавы, и стал поднимать. Подбежавшая Ксюша пыталась отряхнуть с меня грязь, хотя это было уже бесполезно – глина только размазывалась по промокшей насквозь сорочке.
  Ослабший после химеотерапии, Грэг был слаб, как ребенок. Только с помощью Ксюши, ему удалось кое-как установить меня на ноги.  Но в ту же секунду, когда меня подняли, я с ужасом поняла, что не могу даже ступить на больную ногу. Похоже, при падении я снова вывихнула сустав.  Боль в ноге была адской. «Господи, только не это!» Я с ужасом думала о предательской титановой спице, заключенной в моей ноге. Теперь –то я понимала, что ЗДЕСЬ никаких врачей больше не будет, потому что Я СНОВА НИЩАЯ, и у меня нет ни копейки денег, чтобы заплатить за операцию.
  Слава богу, что Грэг и Ксюша были рядом. С трудом оперевшись на их плечи, рыдая, я поковыляла домой на одной ноге.
 Только сейчас, я заметила, что Ксюша тоже выбежала в одной ночнушке. По- видимому, это она подняла тревогу, когда услышала шум в сенях и разбудила Грэга, который,  едва успев накинуть Алексовый ватник прямо на майку, тут же последовал за падчерицей в проливной дождь.
  Всё, что видел Грэг – это заключительную часть трагической сцены. Он не мог остановить Руби, потому что у него не было сил погнаться за ней. Если бы мы были двое… Если бы Грэг появился хоть на полминуты раньше…Мое сердце нарывало от горя. От рыданий оно было готово разорваться на куски.
 
-Грэг, милый, я ничего не смогла сделать!  Она уехала! Она бросила нас!
-Я тоже виноват, - кряхтя под тяжестью живой ноши, сердито ворчал себе под нос Грэг, - со своей любовью позволил девчонке слишком многое, вот она и распустилась в конец.
-Не вини себя, Грэг, ты тут не при чём – это всё Барио! Это всё он мерзавец…! Это из-за него…! Это из-за этого подонка она не признает нас. Господи, что же теперь будет с нашей девочкой! Ведь она теперь совсем одна! Бедная, бедная, малышка Руби!
-Не плачь, детка, она сама выбрала свой путь. Мы не в силах изменить что-либо.
-Но я так любила её! Я сделала бы для Руби всё, если бы могла хоть что-то сделать для неё! Но только в одном  Барио был прав – я ничего не могу дать собственной дочери! НИ –ЧЕ -ГО!
-Пойми, ни я, ни ты, ни в чем не виноваты перед ней. Как бы мы ни старались, мы для неё мы все равно чужие люди. Она привыкла к той жизни! Она привыкла к Флориде, где прошла её большая часть жизни, а наш жалкий дом для неё чужой. Ей не нужна наша глупая  любовь. Вот так-то, детка! Идем, идем, дом уже скоро….

-Ф-ф-ф-ф, - зашипела я от боли, когда Грэг коснулся моей разбитой головы невыносимо щипящей зеленкой.
-Терпи, детка, терпи, осталось обработать совсем немного, - забинтовывая мою голову, успокаивал меня Грэг. – Да, ничего не скажешь, здорово она тебя!  Это же надо додуматься до такого – ударить мать. Дран, мазавка (когда Грэг нервничал, он забавно коверкал русские слова). Когда она была маленькой, я за всю жизнь не тосмел даже тлёпнуть её по заднице, даже когда это нужно было сделать, а она …Дран! Дран! Дран!
-Бедная Руби, бедная моя девочка! – не выдержав, снова заревела я.
-Петная?! – возмутился Грэг. –Ты ещё называешь её петной, когда она едва не вышила тебе мозги?!
-Ты так ничего и не понял, Грэг! НИ-ЧЕ-ГО!
-А что я должен понимать, кроме того, что только что увидел?!
-Бедная, бедная моя девочка! Господи, как же она будет раскаиваться потом в своем поступке!
-Каяние -это не в духе Руби, - заметил Грэг.
-Ты ничего не понимаешь! Потому что ты никогда не сможешь понять этого своими примитивно-расчетливыми американскими мозгами!
-А что я должен понимать, когда родная дочь бьет свою мать?! Чтобы там ни было – она не имела права ударить мать!  Ладно я – пусть я для неё не отец, пусть я для неё ничто, ничтожество, тюремщик, жалкий зэк, я даже не обиделся бы, если бы Руби врезала мне по роже, но ты мать…это ты родила её в муках. И она должна была уважать тебя за это…
- Я люблю её и прощу ей всё. Слышишь, всё! Если бы Руби сейчас вернулась, я расцеловала бы ей ноги. Унижение?! Пусть унижение! Пусть самое сильное унижение, которое мне только довелось бы испытать в своей жалкой жизни! Пусть я буду для неё ничем, пылью, которую она топтала бы ногами –мне всё равно, только бы Руби сейчас была со мной! Слышишь, со мной!!!
-Ты ненормальная, Лили!
-А ты бесчувственный и бездушный, как все американ;сы! В тебе нет души! Ты - пустое место, заключенное в телесной оболочке, и живешь только ради этой своей ничтожной оболочки! Тебе не жаль Руби! Тебе совсем не жаль собственной дочери, потому что, в отличие от нас, русских, вы, американцы, со всей своей  показушной любовью трясетесь над детьми лишь до поры до времени, пока они маленькие, а когда ребенок становится взрослым, то он просто перестаёт существовать для вас, и вы коленом под зад выгоняете их  из отчего дома на все четыре стороны. Одним словом, живи, как знаешь, любимая детка!
-Это не правда, - тяжело вздохнув, тихо возразил Грэг. –Не все, мы, американцы, такие.
-ВСЕ! ВСЕ! ВСЕ! Возьми, к примеру, свою мать, не она ли выгнала тебя из собственного дома, когда ты был ещё подростком? Вспомни, как ты мыкался в своей болотной берлоге один, пока не появилась я.
-Не трогай мою маму! Ты не имеешь права осуждать её, потому что ОНА НЕ ТВОЯ МАТЬ! Она погибла! Её убили вместо меня, понимаешь?! Для меня она святая, понятно тебе!
-Всё это так, Грэг, но ведь когда-то миссис Бинкерс собственноручно выставила тебя из дому, не так ли? Ты не можешь отрицать этот факт, Грэг.
-Это не правда! Мать не выгоняла меня! Это все мой отчим Бинкерс, это из-за этой преподобной сволочи, я вынужден был переехать на болота, потому что больше не мог видеть, как он там издевается над моей матерью. Если бы я тогда остался, то непременно убил его и попал в тюрьму….Лучше уж стать добровольным отшельником в болотах, чем провести остаток жизни за решёткой. Впрочем, какая теперь разница, - уже отворачиваясь от меня к стенке, задумчиво пробубнил себе под нос Грэг, - ведь все равно тюрьмы мне не удалось избежать.
  Я видела, как тяжело повлияло на Грэга упоминание о тюрьме. Предательство Руби, а тут ещё я, вместо того, чтобы хоть как то утешить мужа, затеяла эту нелепую ссору, ещё глубже ранив нервы Грэга упоминанием о его убитой матери. «Господи, зачем мне приспичило вспоминать сейчас эту несчастную пьяницу! В довершение ко всему, не хватало только рассказать, что миссис Бинкерс убил не кто иной, как его сводный брат Барио. Вот семейка!»

  После ссоры с Грэгом наступила мучительная пауза. Только в полутьме тумана сырой, не топленой комнаты, было слышно, как Грэг тяжело хлюпает носом.
   Я обернулась и посмотрела на Грэга. Он скорчил мордочку обиженного ребенка.  Я хорошо изучила это выражение его лица. Грэг готов был заплакать, но изо всех сил сдерживал свои скупые мужские слезы, чтобы не расстраивать меня ещё больше. Я видела, как переживал Грэг, и понимала, что была не права, назвав его бездушным – Грэг также переживал за Руби, как и я, только скрывал свои переживания глубоко внутри.
-Молись за неё, Грэг. Молись за нашу девочку, чтобы у неё всё было хорошо, - наконец, немного взяв себя в руки, выдавила я сдавленным от горьких рыданий языком.
Грэг повернул ко мне свой распухший от слез нос и, моргая зареванными красными глазами, сдавленным голосом едва слышно прошептал:
-Я буду молиться.




Глава двести сорок четвёртая


Уж замуж невтерпёж  или Бородатый девственник


      Вымокшая до нитки в своей шиншилловой шубе, напоминавшую теперь больше взъерошенную гиену, наброшенную на плечи,  понурив голову, Руби бесцельно брела сквозь пелену не перестающего ливня.
  Она уже не знала, куда идет, зачем идет. С трудом выворачивая длинные каблуки из весенней распутицы и волоча за собой тяжелые чемоданы, Руби плелась почти по инерции к железнодорожной станции, словно ещё надеясь доехать до аэропорта, где у неё был рейс на Майами.  Но у неё не было ни билетов на рейс, да и самого рейса тоже не было.
   Ближайший рейс на Майами отходил только через два месяца. Руби хорошо знала это и была в отчаянии. Как и многие блондинки, она додумывала всё «задним числом». Правда, был и ещё один вариант, -  можно было ещё доехать до Москвы и оттуда лететь в Вашингтон или Нью-Йорк, откуда она бы легко могла добраться до аэропорта Майами, но столь  «окольный» путь казался ей невыносимым.
  Теперь она раскаивалась в своем опрометчивом поступке, но поворот назад тоже был невозможен,  как и немедленный вылет. Руби была в шоке. Она не знала, что делать. Она чувствовала себя, как маленькая девочка, внезапно заблудившаяся в непроходимом лесу. Её хотелось кричать, звать на помощь, но рядом никого не было. Лишь стая мрачных весенних воронов, осадивших мокрые кладбищенские березы, словно в насмешку, каркали ей вслед, отравляя её и без того истерзанную душу своим мрачным предзнаменованием.
  От старого кладбища, мимо которого вела дорога к станции, веяло чем-то спертым и сырым. Всё вместе, и крик воронья, и этот едва уловимый солоноватый запах бренных человеческих останков, покоящихся неглубоко под землёй, неприятно ударили по и без того расшатанным  нервам Руби.
-Да, заткнитесь вы! – Руби подобрала с земли кусок глины и запустила им в птиц. Зловещая стая черных птиц с ещё более громким гарканьем тут же разлетелась, словно трусливая банда мародеров, застигнутых на месте преступления.
  Теперь ей казалось, что, после того, что она свершила, ударив родную мать и сбежав из дома, весь мир отвернулся от неё. Чего там, само небо должно обрушиться на неё в жуткой каре. И зловещий крик воронья, круживший над её головой, лишь подтверждал это.
  В отчаянии ей хотелось остановиться посреди этой мрачной кладбищенской дороги и, подняв голову, словно легендарный Цицерон*, заорать в лицо самому Господу Богу: «Действуй!», чтобы сам Илья-Громовержец, взяв на себя роль центуриона Геренния, обрушил таки на неё свой огненный меч карающей молнии. Ей хотелось умереть физически, лишь бы прекратить те моральные страдания, которые она испытывала сейчас в душе.
   «Будь, что будет!», - решилась Руби. Она не собиралась бежать от наказания. Для верности Руби сняла ковбойскую шляпу и подставила свое красивое лицо к воркотавшему громом небу, навстречу молнии, но вместо получила – вонючую птичью каплю, которая омерзительной маслянистой массой скатилась с лба на нос. Руби заревела, как дикий зверь. Прыгая и вертясь во все стороны, она лихорадочно обтирала лицо шляпой, листом лопуха, травой, мыла ледяной водой из поросшей травой лужи кладбищенского рва, где проворные голубые весенние лягушки уже успели отложить свои отвратительные студенистые комки икры – в общем, делала всё дозволенное и недозволенное «уличной» гигиеной,  лишь бы смыть эту омерзительно-жгучую воронью субстанцию, которая жгла её лицо. Руби бесновалась от обиды и унижения. Она рассчитывала получить величественную кару в виде удара молнии, а вместо этого получила этот унизительный вороний плевок в лицо.
  Ей хотелось убить себя, лишь бы больше никогда не испытывать унижений этого жестокого и глупого мира, но Руби не решалась на столь отчаянный шаг. В ней не было той внутренней силы великого и мудрого властителя Цицерона, силы, способной, бросив вызов небесам, переломить собственную женскую слабость. От обиды и отчаяния за себя, за небеса, которые, лишь мучая и испытывая её, никак не хотят послать ей настоящей кары, Руби плакала, но беспощадный ледяной ливень,  жаля её в лицо холодными стальными иглами, то и дело смывал её горячие слезы. Она промокла до нитки и замерзла. Ей было холодно и больно, как не было холодно и больно за всю её жизнь, но Руби не переставала идти, почти насильно переставляя онемевшие от холода ноги.
  Несколько проезжающих машин уже предложили свои услуги одиноко бредущей с тяжелыми чемоданами прелестной путнице, но Руби с ужасам шарахалась от каждой останавливающейся перед ней машиной. Ей казалось, что все эти русские нарочно хотят подсадить её, лишь для того, чтобы потом изнасиловать, а затем выбросить её истерзанный труп в ближайшую канаву.
   Руби ненавидела эту дикую страну. Её пугало все здесь. Она не доверяла никому. К тому же, она совершенно не знала русского языка. Это последнее, самое важное обстоятельство терзало её больше других.
  На платформе в столь ранний час уже толпилась привычная серая масса «быдла», спешащего в город. Всё с завистью и отвращением взирали на дорогую, но вымокшую на нет шиншилловую шубу Руби, на её необычайно огромные чемоданы из лакированной крокодиловой кожи,  так нелепо соседствующими с вымазанными до голенищ, вызывающими казакинами на высоченных каблучищах.
  Руби не приходилось выбирать направление. Всё дороги вели в Рим. Вернее, все поезда шли до Балтийского вокзала.
  Не прошло и нескольких минут, как Руби была в поезде.
  Движение снова вернуло её в сознание. От дыхания множества ртов в электричке было парко и тепло. Руби с радостью почувствовала, что снова может ощущать кончики своих пальцев ног. От мерного покачивания поезда расслабляло и тянуло в сон.
  Дремля, прислонившись головой к заржавелому железнодорожной грязью окошку, Руби и не заметила, как в электричку вошел контролёр, несколько нарушивший сонную рутину утреннего поезда. Началась привычная нервозная суета с доставанием билетов. Наконец, очередь дошла и до Руби.
  Контролер подошел к Руби и тронул спящую девушку за плечо.
-Ваши билеты.
  Руби несколько секунд хлопала полусонными глазами, не понимая, что происходит, и что от неё, собственно, хотят эти люди в форме. Наконец, убедившись, что похожий на огромного и глупого пупса прыщавый юноша в синей форме не представляет для неё никакой опасности, она любезно улыбнулась  ему, как мужчине, и снова запрокинула голову, но упорный толстый парень снова безжалостно растолкал её за плечо.
-Девушка, вы что, не слышали меня?! Я же сказал, ваши билеты! Нет – платите штраф! Некогда мне тут с вами возиться! У меня ещё куча пассажиров!
  Резко одернув руку, Руби насторожилась. Она не привыкла, чтобы на неё кричали, а разошедшийся парнишка-контроллер всё никак не унимался:
-…мне, что вывести вас с милицией! Вы, вообще, понимаете по-русски или как?!
-…или как, - хлопая размазавшимися ресницами, повторила ничего не подозревающая Руби. (За незнанием русского у ней выработалась привычка повторять за собеседником последнее слово).
-Слушайте, ВЫ, МИЛАЯ ДАМА, не испытывайте моего терпения! – Похожий на мальчика-пупса молодой контролер угрожающе схватил Руби за запястье и потянул себе.
-П-у-у-у-с-и-и-и, - завизжала Руби голосом кошки, которой только что наступили на хвост.
-Платите штраф или…- но окончание угрозы уже не последовала, потому, что в ту самую секунду, когда упёртый контролер произнёс своё знаменитое «или» - он почувствовал, как чьи то сильные зубы впились ему в пухлую кисть. Он не сразу понял, что произошло. Только спустя секунду он понял, что его кусают. Кусает не кто-то там, типа неизвестно откуда выскочившей из-под пассажирского сидения собаки на поводке, вечно болтающейся под его ногами, а та самая представительная  красавица в шубе, которую он только что держал за руку.
-Дура! Психопатка! – невольно вырвалось у контроллёра.
-Что тут у вас происходит?! – услышав шум, второй контролер, который проверял билеты по другому ряду, поспешил прибыть на место «преступления».
-Вот, она! Ненормальная! Дура! Не хочет платить! – массируя укушенное место, голосом побитой бабы запричитал здоровенный мужичина-пупс.
-Так вы будете платить штраф?! –(Второй контролер уже не рисковал прикасаться к Руби).
  В ответ Руби только молчала как брянский партизан на допросе. Готовая к новому нападению, она смотрела на своих мучителей в железнодорожной форме исподлобья, как дикий зверёк, пойманный в капкан.
-Ладно, бери эту дамочку, отведем её в отделение.
-Ага, сам бери! Эта дура кусается! – с детсадовской обидой проворчал здоровенный детина-пупс.
  Второй контролер (словно наперевес своему молодому, здоровенному напарнику -пупсу, это был маленький высушенный жизнью старичок –пенсионер, дорабатывающий на сем презренном поприще контролера свой Питерский сорокалетний стаж ветерана*) попытался взять Руби за руку, но она только угрожающе щелкнула зубами.
-Послушайте, девочка, я говорю вам в последний раз, - вы будете платить деньги?! – с растерянной испуганностью залепетал несчастный старичок, уже не зная кого больше бояться то ли кусавшейся Руби, то ли своего напарника, работая с которым он  так боялся потерять свой авторитет перед начальством.
-Деньги?! – удивленно переспросила Руби, как будто только что свалилась с луны.
-Да, милая, деньги, - уже как с глупой заговорил с Руби совсем не воинственного вида старичок-контроллёр.
-А, деньги, - облегченно выдохнула Руби, довольная тем, что наконец-то поняла, что от неё хотят. (Слово «деньги» она-то успела выучить). Не долго думая, она открыла свой лакированный крокодилий ридикюль, и, достав оттуда сотню долларов, вручила её старичку- контроллеру.
  Окладистый важный Франклин с упреком уставился с купюры. Бедный старик-контроллер, за всю свою жизнь не державший валюту в руках, был шокирован поступком Руби и не знал, как реагировать на него. Невзрачная серо-зеленая купюра теперь казалась ему игрушкой из банка приколов. Возможно, сея наглая красотка хотела посмеяться над ним и его возрастом. Молодой «смекнул» быстрее – он схватил купюру и, воровато запихнув её в карман джинс, поспешил удалиться, будто ничего не было.
-Что, мало?! – увидев замешательство застывшего старика, по-английски спросила Руби. – Вот, дед, на, держи ещё! – Руби вытащила розовую пятисотдолларовую купюру и почти швырнула старику в лицо, как ненужную бумажку. Пятьсот долларов, эти пресловутые пятьсот американских долларов, –его месячный заработок, за который он, на старости лет терпя унижения, вкалывал на ненавистной работе целый месяц, теперь валялся на полу у него под ногами, как простая бумажка. Старик автоматически поднял купюру и с ужасом посмотрел на Руби. Она сидела всё с тем же невозмутимым видом презрения.
-Сумасшедшая…Сумасшедшая миллионерша! – наконец опомнившись, испуганно закудахтал старик и поспешил убраться прочь вслед за своим молодым и чересчур прытким напарником.
  А Руби, как ни в чем не бывало, продолжила дремать, прислонив голову к запыленному железнодорожной ржавчиной стеклу.
  Нервы Руби оказались куда крепче, чем даже думала она сама. Теперь, когда движение поезда окончательно вернуло её в себя, она знала, что делает, куда ей следует ехать, и где она найдет временный приют до тех пор, пока не улетит в Майами. Это была квартира её брата Владимира. Вернее, её квартира, которую она приобрела на имя брата за свои же деньги, вернее, за деньги своего отца. Но какая разница – ведь это была И ЕЁ квартира. Они с братом владели ей совместно. Словно предчувствуя невозможность своего дальнейшего проживания в домике матери, Руби готовила убежище к отступлению. И вот оно пригодилось.
  От этой квартиры у неё имелись ключи. Руби как раз вспомнила о них, когда поезд тронуло с места. Теперь у неё была цель, и Руби направлялась туда, на канал Грибоедова, где с видом на Спас располагалась, возможно, самая шикарная квартира в Питере, некогда переделанная из бывшей коммуналки ветеранов Мариинской сцены.
  Ей было плевать, как отреагирует на её появление её сводный братец. После того, что она только что совершила с матерью, ей было ровным счетом наплевать на всё, включая саму себя. Если после её грехопадения небеса отвернулись от неё, так катись всё к чёрту. Будь, что будет. И если её братец будет возражать против её прибытия, она огреет его по башке тем, что будет у неё под рукой.
   Одним словом, Руби твердо решила, что останется в этой квартире на правах долевой собственницы.
   После ливня над городом опустился непроглядный туман. Выйдя из душного метро, где ей основательно успели помять бока и отдавить ноги, в сыром, но теплом апрельском тумане, уставшая Руби почти автоматически двигалась вдоль канала. Она уже хорошо ориентировалась в этих местах. Где-то неподалеку была уже знакомая забегаловка «Русский клуб», где они с братцем отмечали свою первую встречу и где она почти что не лишилась жизни в руках русских бандитов. Руби знала, что как раз напротив располагается ЕЁ  дом.
  По старинной мраморной лестнице, сырой и пропахшей вековыми крысиными испражнениями, Руби поднялась на самый верхний этаж.
  Порывшись в чемоданах, она вставила ключ в уключину и тут же с ужасом обнаружила, что ЕЁ ключи не подходят. По-видимому, её проницательный братец, предвидев подобный разворот событий, предусмотрительно успел сменить замки, чтобы его «любимая» сестрица не вздумала нагрянуть в его роскошное логовище.    Страх пробежал по лопаткам Руби. Она почувствовала, что её снова начинает знобить.
   За дверью ходили. Своим чутким, как у кошки, слухом Руби услышала, что кто-то подошел к двери и стал отпирать. Её возню с ключами услышали.
-Кто там? – услышала она грубоватый голос брата. Руби не отвечала ничего, потому что была уверена, что это её брат Володька, но она ошиблась - дверь открыл совершенно другой «брат».
  Появление друг друга стало для обоих молодых людей полной неожиданностью. Ещё с несколько секунд они стояли друг перед другом, немые и беспомощные, не зная, что им делать, как реагировать друг на друга.

   Ещё толком не выспавшийся, Сашка пребывал в самом затрапезном виде, в котором меньше всего хочется встречать девушку: измусоленный тренировочный костюм, «наполеоновская» треуголка из сложенной напополам газеты, истоптанные вдрызг шлёпанцы, одетые на волосатые ноги в дырявых шерстяных носках, в довершении всего, весь его незамысловатый «наряд» был с ног до бороды закапан брызгами краски и припудрен толстым слоем строительного мела. Почему Сашка был так одет, спросите вы? Дело в том, что  в квартире шел ремонт, и, жадный, как всегда, Володька, «приспособил» для этого своего сводного брата, даже «по-братски» определив ему крошечную оплату. Одним словом – полный отпад.
  Но Сашка был ни из гордых пацанов. Он готов был вкалывать на брата, потому что с детсадовской наивностью полагал, что в такой -то квартире места хватит на всех троих, включая его старого отца –Алекса.
  И в самом деле, мог ли бедняга думать по-другому, когда площадь семикомнатных апартаментов с великолепным видом на Спас и Михайловский садик составляла почти двести квадратных метров. Его привыкший к совдеповским стандартам хрущевок,  мозг буквально зашкаливало от радости. Вот обрадуется брат, когда, вернувшись из армии, увидит свои, до этого больше похожие на просторную конюшню, апартаменты отремонтированными. 
   (Поясню, во время, когда происходили наши события с появлением на пороге роскошной квартиры Руби, брат Володька уже пребывал в армии, где отслуживал свой «срок заключения», как он это сам называл. Информировать мать и отца о своем временном «заключении» в частях стройбата  Володька тоже не посчитал нужным. Он был слишком горд для того, чтобы позволить родителям сделать ему одолжение,  «отмазав» его от долга перед родиной, и лишние маменькины «сопли», пролитые вслед, только ещё больше подействовали бы на нервы молодому бойцу, только что вступавшему в самостоятельную жизнь. Одним словом, Алекс узнал обо всем только из слов старшего сына, когда неприступному и гордому, как Швейцарская скала Курфирстенгипфель, Володьке полковой парикмахер, путаясь бритвой в окладистой блондинисто-пшеничной бороде заросшего юноши, (до этого более походившего не то на хиппи, не то на взъерошенного львёнка)  уже делал общепринятую для казарменной моды «прическу». Но когда полковой парикмахер закончил и смахнул с голого остова головы последние остатки белых Володькиных волос, лицо Володьки  растянулось в столь редкой для него улыбке, и он воскликнул: «Не дать ни взять, дядюшка Грэг !»)
  Итак, после столь небольшого «лирического» отступления повторю – появление Руби в квартире стало для Сашки большой неожиданностью. Не скажу более – шоком.
  Но для Руби это был знак. Её молодое здоровое тело женщины изголодалось по сильной мужской плоти. После столь долгого, почти бесконечного воздержания она изголодалась по мужчине, как хищная львица по свежему мясу. Она была голодной. И это тягучее противопоставление жаркой плоти этому вынужденному вакууму телесного поста, лишь придало остроты сексуальному аппетиту чувственной южанки.
  При виде небрежно одетого молодого человека в майке, красиво облегающей его волосатое мускулистое тело, нелепо соседствующей с окладистой русской бородой сибирского старообрядца, Руби тронулась рассудком. Не знаю, что повлияло на неё:  болезненная ссора с матерью или её собственное отчаянное одиночество в чужой стране, но, не раздумывая ни секунды, Руби буквально набросилась на него и стала яростно целовать.
 Он в ужасе оторопел и попятился назад, не зная, что делать, что предпринять против сумасшедшей лавины страстных ласк, так внезапно обрушившихся на него. Стоя истуканом, он позволял  целовать себя этой белокурой маньячке, которая, обвив руками его шею, буквально повисла на нём всей своей немаленькой массой.
  Поразительно, но в эти минуты, когда самая красивая женщина мира готова была САМА отдаться ему, он думал только об одном…о своей бороде. Какого чёрта он не сбрил её, тогда, когда увидел эту нимфу в первый раз. И теперь это жесткое мочало, обрамлявшее его подбородок, уже второй раз так же нелепо и жестоко подводило его.
  Но это жалкое испытание в виде ничтожной мыслишки о какой-то там глупой бороде было ничтожно по сравнению с тем, что он увидел, когда, не желая смотреть ей в её прекрасное лицо, случайно наклонил голову вниз. Он увидел, что его член встал. Вернее он увидел, как увесистый и безобразный шишак, словно гриб-шампиньон, растущий сквозь непреодолимый асфальт, пробивается сквозь ширинку, нелепейшим образом приподнимая брючины его коротких по колено, спортивных рейтуз, при этом своей неестественно-безобразно выпиравшей выпуклостью оголяя белоснежную плоть
семейных фланелевых кальсонов в трогательный голубой цветочек.
   ТАКОЕ было с ним в первый раз. Вернее, как и у всякого нормального парня, эрекция у него была и раньше. Это случалось даже часто, по утрам, но в его собственной постели, когда до этого во время быстрого утреннего полусна к нему являлись эротические сновидения в виде сонма обнаженных женщин (сорока девственниц из райского сада мусульман). Но это чудовищное действо вздымавшейся похоти происходило с ним в интимной обстановке, в его собственной постели, под его толстым непробиваемым одеялом, когда его никто не видел, и НЕ МОГ ВИДЕТЬ, тем более, женщина, коварное племя  которых он почему-то боялся как огня.
  А теперь…Теперь это было так чудовищно и так явно…В ПРИСУТСТВИИ ЖЕНЩИНЫ…и не просто какой-то там прелестной обнаженной незнакомки из его эротического сна, а его собственной сводной сестры, которую он желал в самых потаенных и потому самых грешных уголках своего подсознания, запретного и недосягаемого плода, за который его мачеха в случае чего обязалась оторвать ему голову. И ТЕПЕРЬ, КОГДА ЭТОТ ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД, НЕПОСТИЖИМЫМ ОБРАЗОМ С ОСЛИНОЙ УПЁРТОСТЬЮ САМ ВАЛИЛСЯ ЕМУ В РУКИ, ОН, В УЖАСЕ, СТОЯ ИСТУКАНОМ И СМОТРЯ НА СВОЙ ВЗДЫМАВШИЙСЯ ЧЛЕН, НИЧЕГО НЕ МОГ НИ С НИМ, НИ СОБОЙ ПОДЕЛАТЬ…Подступившая страсть к белокурой богини словно парализовала его.
   Сашка почувствовал, как его затошнило. Голова его закружилась, он пошатнулся и, чуть было не потеряв сознание, тут же едва не рухнул прямо в объятия Руби.
  Но его прекрасная мучительница не замечала его мучений. То, что для неискушенного Сашки явилось шоком, для неё было привычной нормой.
  Проворным движением Руби стала стягивать с стоявшего в бездейственном и немом отупении Сашки штаны. Её он все ещё стоял истуканом, даже не смея пошевелиться, чтобы хоть как-то постоять за себя. В своем бездействии  Алекс Младший был беспомощен словно несчастная десятилетняя девочка, на которую в парке внезапно напал маньяк и, представив нож к горлу, срывал с неё одежду, хотя физически почти двухметровый, грубо вытесанный русский великан был раз в десять сильнее хрупкой изящной флоридки Руби.
  Конечно, отнюдь не грубая сила разошедшейся в своем безнаказанном бесстыдстве молодой американки заставила его внутреннее русское «быдло» тот час же слепо подчиниться захватчице, и, делая вид, что он ничего не замечает, растерянно играть нелепейшую для данного развития событий роль стороннего наблюдателя, словно все происходившее происходило не с ним, а с кем-то другим, а что-то другое…неизъяснимое…Это было похоже скорее  на шок от вооруженного до зубов грабителя, который вдруг вламывается в вашу квартиру, сорвав хлипкую дверную цепочку.
  Алекс Младший, даже не понимал, что с ним происходило, не отдавал отчета в реальности событий. Он был пассивен, словно семилетний мальчик, которого под видом игры «в доктора», совращал его воспитатель.
  Да, то, что происходило сейчас за дверьми роскошной квартиры, можно было назвать изнасилованием. Только изнасилованием наоборот…

 Мы уже привыкли, что насилуют ЖЕНЩИН. Это кажется нам вполне естественным от самой природы, поскольку именно ЖЕНЩИНА по своей природе и положению, предопределенного ей вековыми устоями общества, обязана играть роль жертвы. ЖЕНЩИНА, а не мужчина! Мужчина – нет! Мужчину все любят, жалеют! Женщину – ненавидят и презирают! Мужчина – воля и честь! Женщина – постыдство и ничтожество! Если вам говорят, что любят женщин – не верьте. Эта самое гадкое лицемерие, которое пытаются нам вдолбить с детства мужчины. Женщину ненавидит и презирает, даже сама женщина. У женщин нет друзей, потому что женской дружбы не существует в природе. Даже в смерти,  единственном неизбежном явлении, которое, в своей неотвратимости, казалось бы, должно уравнять всех, мужчина и женщина неравны. Мужчина умирает, окруженный заботой женщины, которая, жертвуя собой, ухаживает за ним, с собачьей верностью преданной жены «зализывая» его болячки. Вообще, «зализывать» чужие болячки – не только прерогатива, но и обязанность женщин, испокон века вмененная ей обществом. Женщина подыхает никому не нужная, брошенная всеми. На женскую боль мало кто обращает внимание.  У мужчин она вызывает лишь раздражённоё отвращение. Женские слезы – презрение и смех. Её страдания – суетность. (На этот случай есть даже частушка: «Я страдала страданула – мать поленом лаванула»). У проходных женских колоний вы никогда не увидите очереди  из преданных мужей, стоящих с узелками передач. В беде женщина всегда одинока, в отличие от мужчины, у которого всегда есть та верная «собака», что всегда готова преданно «лизать» его болячки.

  Хотя я никогда и не относила себя к воинствующим феминисткам, я всё равно ненавижу Восьмое Марта. Эти веники из засохшей мимозы у метро и приторно-сладко-лживые лица мужчин-сослуживцев с их снисходительно-брезгливой услужливостью преподносящих тебе выросший в подвале, бледный, скорчившийся в судорогах морозной питерской сырости,  дежурный мартовский тюльпанчик.
  Я не сгущаю краски, говоря, что положение женщины в России можно сравнить с положением домашней собаки (domestic canine). Её жизнь ничего не стоит. Собаку, как и рабу, как и всякое двуногую и четвероногую собственность, будь то домашняя скотина или человеческое существо в виде ребёнка или женщины или же того и другого, которое изначально слабее тебя, подчинено тебе (быдло), можно безнаказанно искалечить или даже убить. Общеизвестно, что каждые четыре часа в России от домашнего насилия погибает одна женщина. Обычно такие «домашние» дела даже не рассматриваются нашей милицией. Заключение в протоколе бывает обычно таким: «Смерть наступила в результате случайного ударения головой об раковину». На этом дело обычно заканчивается. Повторяю, такие дела, где от домашнего насилия погибает женщина, очень редко доходят до суда, тогда как, наоборот, за убийство мужа, который долгие годы подвергал несчастную физическим и психическим издевательствам,  женщина отдувается по полному сроку. Обычно на убийство мужа женщина идет крайне редко, когда ей уже ничего терять, кроме собственной жизни и жизни своих детей. Обычно такие убийства отличаются крайней жестокостью, как говориться, чтоб уж «наверняка». Женщина убивает одним ударом. Женщина доводит свой бунт до конца. Она сразу признается в преступлении, но редко раскаивается в содеянном. Её слезы лишь результат нервно-психическим стрессом, обусловленным женскими половыми гормонами, но никак не слезы сожаления. Женщина никогда не плачет по другим, она плачет по себе, по своей гаденькой жалкой жизни, как подраная собачонка
  Отчего в России такое варварское отношение к женщинам? Так уж повелось, что женщин в России гораздо больше, чем мужчин. Мужчины обычно умирают от пьянки, от собственного безделья и лени, не достигнув полных шестидесяти лет. Обычно мужчины в России не привыкли бороться. Они инфантильны. Они привыкли, чтобы обслуживали их и не пошевелят пальцем, чтобы сделать жизнь женщины или собственного ребенка хоть немного легче. Они привыкли, чтобы всю грязную и тяжелую работу за них исполняла женщина, и при этом ещё, жалея их, как верная и преданная собака, «зализывала» бы его постоянные депрессивные «болячки», выслушивая его бесконечное гундение и жалобы на его несостоявшуюся жизнь. Женщина в России - не женщина – лом. Совковая лопата, вечно выгребающая навоз из мужского стойла. Все завоевания по эмансипации женщины с революции семнадцатого года заключаются в том, что ей предоставили право быть этим «ломом».
   После Великой Отечественной Войны превосходящее во много раз количество женщин-вдов окончательно обесценило жизнь женщины в нашей стране, в то время когда эти самые вдовы на своих хрупких плечах вытягивали экономику страны из послевоенной трясины разрухи.
   До сих пор, даже когда в России уже более чем столетие вроде бы не происходило никаких войн, жизнь женщины все равно ничтожна. В России очень много одиноких женщин. У нас уже прочно закрепился культ матери - одиночки, а всё из-за того, что наши избалованные с детства мамочками мужчины, наши coddy,  не хотят принимать заботу о них.
 Предательство мужчины привычно. Предающая женщина вызывает всеобщее осуждение. Да, что там…

  Разве могла знать о превратностях жизни в России Руби - эта избалованная девица из Солнечной Флориды. Руби хотела секса…Сейчас…Неважно какой ценой… И она получала его…
  В передовой по отношению к современным нравам Флориде женское желание не постыдно. Оно естественно, как и мужское, и лишь сдерживается необходимостью использования противозачаточных средств. Этими ничтожными издержками, по сравнению с тем, что дают незабываемые минуты сексуального блаженства …
  Во Флориде каждая женщина уважает себя. Даже самая дешёвая мексиканская проститутка - эта кучерявая, бронзовокожая Кончита ничего не станет делать вам без презерватива. Но на Солнечном Полуострове (кстати, первым из всех штатов, где официально была узаконена  проституция) существует и другой закон. За изнасилование женщины, если оно будет доказано, там сажают на электрический стул…
  Но здесь, в далекой России… Впрочем, по законом своего родного Солнечного Штата Руби не совершала никакого преступления. ВЕДЬ НАСИЛОВАЛА ЖЕНЩИНА.

  Он все ещё стоял в коридоре столбом, прижавшись к стене,  все еще глупо сжимая в одной руке кисть, а в другой полное ведро с растворенным мелом, на том же месте, где обезумевшая от страсти Руби застала его со своими ласками, и с распахнутыми от ужаса и растерянности голубыми глазами ребенка взирал на то, что прекрасная распутница будет делать с ним дальше.
  Оголив его немаленькое мужское орудие, выпустив его из фланелевой темницы чёсаных пуховых кальсон, словно пружинного чертика из табакерки, она опустилась на колени и стала нежно ласкать его вздымавшийся член подушечками пальцев. Сашка с ужасом взирал на пятисантиметровые блестящие сребристым металликом ногти – ещё секунду и эти ножи вопьются в его нежную крайнюю плоть, но Руби действовала аккуратно, как настоящая профессионалка.
  Она вовсе не хотела поранить тонкую, как  сухая шагреневая бумага, чувствительную, как темечко новорожденного, кожу его крайней плоти, она не хотела причинить страдания ни ЕМУ, НИ ЕГО ХОЗЯИНУ. Её проворные розовые губки обволакивали налившуюся сливовидную головку члена так нежно и осторожно, словно касались сладкого и холодного эскимо. Сашка, привыкший, что минет он всегда делает себе сам, своими руками, был в ужасе. Он, словно тот самый мультяшный бедняга – Бегемот*, которому тощий, как флигель, врач делал прививки от желтухи, то становился красным, как вареный рак, то тут же бледнел, как полотно бумаги, при этом его бросало то в жаркий пот, то в дрожь, когда он думал, что её безупречные белые зубки в любой момент могут вонзиться ему в член и откусить у его «мальчика» головку.
  Заметив смятение своего партнёра, Руби освободила его член от власти своих пухлых шаловливых губок и, вдруг, грубо и громко расхохоталась прямо ему в лицо. Этот внезапный и резкий подростковый мальчишеский  смех, отдававший металлоломом и скрипом старой несмазанной двери, больно ударил по нервам Сашки. В этом гоготе, совсем не соответствующем прелестной внешности чувственной белокурой красавицы, слышалось что-то бесовское. 
  Это была ещё одна пытка, моральная, быть может, более жестокая, чем этот неожиданно свалившийся на его неопытную крайнюю плоть минет. Она поняла, что может издеваться над ним. И это осознание доставляло Руби ни с чем не сравнимое удовольствие хозяйки положения.
  Схватив его одной рукой за бороду, а другой за член, словно это была обыкновенная колбаса, она потянула Алекса Младшего к постели. Руби, словно интуитивно чувствовала, где у парня постель. Да и постелью это вряд ли можно назвать – скорее небрежно кинутый на пол надувной матрац, покрытый одеялом. Но возбудившейся Руби было достаточно и этого незатейливого «ложа любви».
   Как законченная наркоманка, трясущаяся от предвкушения очередной дозы, она уже не разбирала, где принимать свой наркотик – в роскошном будуаре курительной комнаты элитного ресторана или грязном привокзальном нужнике. Она совокупилась бы с ним на полу, если бы от ремонта пол не был таким грязным. Долгое воздержание сделало её неразборчивой.
  Руби была наркоманкой. Наркоманкой своей любви, вернее, своей необузданной страсти, словно клокотавший вулкан бурлящей в её южной Флоридской крови и теперь взорвавшимся жерлом лавы вырвавшейся на свободу во все стороны.
  Словно кровожадная леопардица она схватила придушенную ею  жертву и теперь тащила её на дерево, чтобы всецело  расправиться с ней там. Так Руби поступала с Сашкой, который не смотря на то, что по рождению он был ровно на четыре дня, две минуты и сорок секунд старше её и, поэтому уже носил бороду, как свой отец, до сих пор оставался девственником.
  Ведомый одной рукой за бороду другой за вытянутый вперед член, в который ежесекундно грозились вонзиться острые и загнутые, как у хищного ястребка, лакированные когти Руби, он шел на поводу девушки покорно, как приготовленный к казни на мясобойне вол. Вернее он буквально семенил за ней, с трудом передвигая стреноженные приспущенными штанами и кальсонами колени, осторожно переступая, почти шаркая не по размеру огромными розовыми домашними «зайчиковыми» тапочками, словно японская гейша, закованная в прокрахмаленные шелковые доспехи кимоно, передвигала свои огромные деревянные кублы.
  Всё было как тогда, почти тридцать лет назад. Когда два студента-однокурсника вкусили свои первые плоды обольщения. Наобум. Совершенно неподготовлено. Внезапно. Как всегда происходит первый секс между двумя  неженатыми молодыми людьми. Всё было как тогда…в богом забытой хрущёвской квартирке.
  Они были похожи на нас, как две капли воды. Как две генетические копии, разве что отличавшиеся лучшим стандартом телосложения, предписанным современным молодым людям: Руби была высока и стройна и, соответствуя ростом своего партнера, по-женски развита куда более правильно, чем её вечно несуразный подросток - мать,  а он, хоть красотой своей отнюдь уже не первой юности был далек от Аполлона, но не так безобразно по-медвежьи грузен и неуклюж, каким был его молодой отец.
  Всё было точно так же, но наоборот. ЖЕНЩИНА хотела ЕГО. ЖЕНЩИНА намеревалась лишить ЕГО девственности.
  Это было похоже на реванш. Если бы в эти божественные секунды своего падения, своего преступления против русских устоев над властью самца, Руби до конца понимала, что, совокупляясь с этим огромным, но беспомощным, как невинный младенец, русским медведем она совершает возмездие за поруганную честь её матери, то она поступала бы с ним куда более жестоко. Но Руби была гуманна. Она не хотела бить своего зверя. Боль, обычно претворяющая наслаждения разрушаемой девственности, не входила в её планы.
  Она была с ним осторожна, как мать, но непреклонно решительна, как строгая учительница. Она  аккуратно приняла из его рук длинную валиковую кисть и ведро, которые он всё ещё лихорадочно сжимал в своих волосатых руках, словно они были его последней надеждой защититься от секса, и положила парня на матрац (вернее, на то, что непрестанному рабу ремонта на время заменяло постель).
  Давясь от нескрываемого хихиканья, она задрала его тощие, не по размеру полного бочкообразного тела, волосатые мужские ноги и стала почти насильно сдирать с него брюки, то есть доделывать ту необходимую работу, что не довершила в коридоре. Со стороны это было похоже, как если бы мать переодевала своего обделавшегося младенца, стягивая с него ползунки. С той лишь разницей, что «младенец» этот был слишком велик.  Он все ещё лежал неподвижный, лишь дергаясь от торопливых рывков Руби, как беспомощный труп, с которого работник морга сдирал одежду. 
   Он не мог больше сопротивляться её издевательствам, потому что от шока его буквально парализовало. Внезапный минет Руби стал для Сашки тем ядовитым укусом  крохотной гадючки, которая, ужалив прыткую, как резиновый мяч, огромную лягушку и тут же предательски отпрянув, абсолютно уверенная в своем смертоносном средстве, теперь только и ждала, когда под воздействием яда обездвиженная жертва переварится сама собой изнутри, и потом, безо всякого сопротивления  её можно будет беспрепятственно съесть, заглотав целиком. 
   Бедный Сашка, он как раз был той самой обречённой лягушкой. Он и в самом деле был похож на лежащую на спине парализованную лягушку: такой же плотно сложенный, пузатый, покрытый лягушачьими пупырышками озноба и с выкаченными от ужаса глазами. Он лежал неподвижно, и только  его тяжелое прерывистое дыхание – единственное, что выдавало в нем жизнь, ещё говорило о том, что это жутко-голое, волосатое мужскообразное существо, быть может, ещё способно при этом воспринимать какие-то человеческие чувства, и, быть может, даже испытывать возбуждение. Нет, он скорее был похож на бревно – огромное, толстое дубовое бревно, от поваленного грозой дуба, с одним единственным торчащим из него толстым сучком стоявшего вертикально по стойке смирно члена. Бедняга так и застыл в этой удивительной позе. Единственное, что осталось на нем из одежды – это его носки.
   Руби не стала трогать эту единственную принадлежность гардероба Сашкиной одежды. Дело в том, что она ненавидела мужские ноги…вернее, ступни…вернее, их пальцы…вернее, тот зловонный кисло - соленый запах прогоркшего сыра и немытых детских горшков, который буквально выносил её, и который издавали вечно страдавшие грибком потливые мужские ноги. Даже её отец-губернатор, франт и фанатик телесной чистоты, ежедневно принимавший ножные ванны из натурального розового масла, и тот не мог избавиться от него. Сшибающий, нежно-тягучий аромат чайной розы лишь заглушал, но не изгонял его вовсе, и, соединяясь с мужским потом и запахом дорогих кубинских сигар, образовывал причудливую терпкую вонь, напоминавшую горьковато-соленый запах сандалового дерева. Что уж говорить о Маолине с его крохотными китайскими стопками, потевшими сухим, но таким едким китайском потом, или Швейцарском идиоте Людвиге, тошнотворный запах ног которого не мог перебить, даже «аромат» коровьих лепёшек.
  Длинные шерстяные носки были грязными и в дырках, и пахли краской, и свежей штукатурочной известкой, но это всё  же лучше чем нюхать мужские ноги. Руби вспомнила, что изобретательные до любви голландцы тоже почему-то любят заниматься любовью в носках, и даже, иногда, в своих голландских башмачках-кублах. Она хотела поделиться этим соображением  с Сашкой, но не знала языка. Впрочем, для любви не нужен язык. Любовь разговаривает на ЯЗЫКЕ ТЕЛ. Языке, которому она собиралась обучить застигнутого врасплох парня.
  Но, как известно, прежде чем заняться любовью, необходима прелюдия…или хотя бы ласка…Она ожидала, что, не вытерпев пытки ожидания, он сам начнет срывать с неё одежду, потому что из них двоих именно ОН был мужчиной, (Руби определила это только по торчащему под углом девяносто градусов члену, но, отнюдь, не по его поведению), но он только лежал с поднятым вверх, как толстая морковка членом, и, с ужасом тараща на неё свои огромные лягушачьи глаза,  ничего не делал ... ровным счетом ничего, кроме как тяжело дышал, как раздувающий пары паровоз.
  В конце концов, Руби надоело это глупое ожидание. Дико заржав, словно спустившаяся с привязи дикая кобылица, она сама сорвала то немногое, что ещё оставалось на ней.
  Он увидел её голую. Он, вообще, впервые видел голую женщину. Те, девицы, что красовались в «Плейбое» и журналах подобного рода, предназначенных для всеобщего обозрения мастурбирующих по ночам прыщавых школяров, было не то. Пошло и ярко, как назойливая реклама. Вы не замечали, что все гламурные красотки похожи друг на друга?! Это как если бы вас вместо нормальной еды ежедневно бы «кормили» приторно-сладким ароматом ванильных пирожных. Фото обнаженной размалёванной, как попугай, дивы лишь предвкушает, но не дает самого насыщения, оставляя за собой лишь тягучий осадок эротического похмелья. Но всё не так просто: некоторые парни из-за постоянных «созерцаний» обнаженных журнальных красоток даже становятся импотентами, ибо вожделение неудовлетворенное сексом рано или поздно приводит к поломке психики, особенно молодых парней, ещё не познавших на своем веку вкус женщины, потому что, как никому другому, как юному девственнику, присуще некое чувство собственной неполноценности, которое он скрывает, но которое, увы, работая против него же, словно раковая клетка, медленно пожирает его изнутри. Но не будем о  грустном…Вернёмся к нашей главной героине Руби…
   Говоря о Руби, следует отметить, что с классической точки зрения, обнаженная, она мало чем походила на традиционную Венеру Миллоскую или, скажем, на Боттичеллевскую*  Венеру или же на похожих своей милой смазливой античностью белопопых с крепкими фасолинами упругих женских задов близнецов Трёх Граций*. В отличие от всех вышеперечисленных «классических» дам, её женская прелесть не предназначалась для любования. То, что представляло её восхитительно обнаженное женское тело, вряд ли можно было облечь в мрамор или вывалить на грубый холст в виде обыкновенной грязи из последовательного смешения красок, как простое общепринятое отражение красоты, созданной для ублажения мужского глаза или же украшательства интерьера.  Нет, её красота была создана не для созерцания, не для простого восприятия женской красоты как таковой –ЭТА КРАСОТА БЫЛА ЖИВОЙ, ОНА ДЫШАЛА, ДВИГАЛАСЬ. ОНА СЛОВНО САМА БЫЛА СОЗДАНА ДЛЯ ВОЖДЕЛЕНИЯ, ДЛЯ СЕКСА, ДЛЯ ДЕЙСТВИЯ!
  Это было живое тело. Настолько живое, что его трудно описать словами. Все его части, все его малейшие составляющие: вплоть до крохотного лоскутика ослепительно белой с персиковым отливом кожи, чувственных шоколадных сосков, которые, словно две выпячивающихся пластмассовые пуговки пальто, игриво царапали его грудь, её длинных, густых золотистых волос, в плену которых он буквально задыхался в аромате дорогих духов, и, наконец, её восхитительная струнка из крохотных рыжих кудряшек, указывающая путь к самому сокровенному, - все было словно нарочно задумано природой  для сексуального возбуждения мужской половины человечества … для того, чтобы сводить с ума…
   Сашка почувствовал, как его затошнило и повело. Он бы вывалил прямо на Руби, если бы она вовремя не заполнила его рот горячими влажными поцелуями, буквально высасывающими его язык наружу. Это было отвратительно! Он уже намеревался схватить оседлавшую его развратницу за шею и скинуть её с своей широкой груди, как отчетливо понял, что, завороженный её дикими, необузданными ласками, не может пошевелить даже рукой. Ему оставалось лишь одно – подчиниться своей «госпоже».
  То, что произошло потом, невозможно описать словами. Дойдя до нужной точки вожделенного экстаза, когда Руби уже не могла контролировать себя, она, издав дикий вопль индейцев -семинолов: «Ио-хо-эхи!», раздвинула бедра и, вдруг, - со всего маху кинулась на его член. Это было столь неожиданно и мерзко, что бедняга Сашка, в первую секунду даже не смог понять, что же  случилось…
  Она скакала на его члене, как дикая индейская всадница  на своем пегом индейском коньке, разнузданно хлеща своего партнера по лицу, царапая его, раздирая его толстую мужскую кожу, вырывая волосы и  бороду из этого инертного неподвижного животного. Она громко стонала, рычала и кричала, как дикий зверь, шептала нежные слова любви и материлась, хохотала и плакала, - не то от боли, не то от блаженства, она изгибалась, как дикая кошка, выписывая содрогавшимися от частых толчков бедрами восьмерку, доводя себя и его до полного исступления. Руби бесновалась.
  Инстинктивно держа её за талию, за вздымавшиеся от страсти выпячивающиеся ребра, он мог видеть только её груди. Огромные, как два белоснежных сферических шара, заканчивающиеся крохотными шоколадными сосками, венчавшими их, словно острые шпильки куполов, они, казалось, двигались перед его носом сами по себе. Эти две колыхавшиеся сферы перед его глазами– единственный предмет её тела, которым она не могла управлять, единственное, что принадлежало сейчас ЕМУ, А НЕ ЕЙ. Все остальное тело словно слилось в единую пружину – жесткую пружину любви, насилующую его.
  Он понимал, что терял свою девственность с самой красивой девушкой мира. Он ни о чем не жалел…
  Всё закончилось слишком быстро, как и началось. Устав от неподвижности своего любовника, Руби в отчаянии схватилась за его крохотные мужские соски и, с силой сжав их, вывернула их на сто восемьдесят градусов.  Он вскрикнул от боли, и в ту же секунду Руби почувствовала, как фонтан теплой спермы ударил её внутри живота. Он кончил прямо в неё. Боль спровоцировала семяизвержение, но отнюдь не его страсть…только и всего…
  Руби, понявшей, что ей уже больше ничего не удастся добиться от своего беспомощного русского любовника, оставалось лишь в бессилии свалиться на его широкую, могучую грудь и уснуть.
.
  После всего они спали. Спали очень долго. Их сон был похож на забытьё.

   А жизнь за окном продолжалась. Вокруг Спаса на Крови,  уже вовсю шёл Крёстный Ход. Тысячи мерцающих огоньков свечей словно плыли в сырой темноте апрельской ночи. Звон тысяч колоколов разрывал ночное Питерское небо, вселяя радость воскресения Христа в миллион сердец! И что-то ещё восторженно-радостное, казалось, раздавалось в самих небесах: «Христос Воскресе!», и тут же вторило: «Воистину Воскреси!»
 
  Но грешники не слышали ничего – они спали!

  Их разбудили колокола Спаса, которые зазвонили к заутреней. Когда они проснулись, то даже не помнили, где они, и почему оказались в одной постели. Это было похоже на похмелье, но не от вина, а от блуда…
  Этот весёлый праздничный перезвон, ранее вселявший в сердце религиозного Сашки радостный детский трепет, теперь заставил парня содрогнуться от ужаса. Он увидел прильнувшую к его груди красивую белокурую головку Руби, вспомнил все и ужаснулся сам себе. Ужаснулся сотворенному с самим собой и собой грехом.
  О, если бы сейчас на его голову обрушился кусок древней  лепнины и тут же убил его, это принесло бы ему куда большее облегчение, чем осознавать, что он совершил свой самый страшный грех и не когда-нибудь, а в самую страстную субботу!
  А его совратительница лежала рядом. Она была совсем не похожа на ту безумную эксцентричную нимфоманку, что напала на него в коридоре и так безжалостно лишила его девственности. Она скорее была похожа на ангела, случайно вздремнувшего у него на плече. Тоненькая, почти детская ручка, нежно обвивала его грудь, но в этих длинных, блестящих металлом ногтях скрывалось поистине что-то адское.
  Эта девушка словно сама воплощала собой рай и ад. Все блаженства рая и сладости ада. Хуже всего, она была так похожа на свою мать – его мачеху, женщину, которую он ненавидел всей душой, женщину, которая лишила его отца.  Те же глаза – её глаза, то же выражение лица – её лица, та же форма рук и ног, - все было ЕЁ, но столь непохоже прекрасное, что он никак не мог понять, тех чудовищных законов природы, которые столь изворотливой ловкостью смогли создать из столь нелепо-безобразного материала, каким была его старая мачеха, столь идеальное совершенство женщины.
   Он никогда не мог забыть, ту сцену с белоснежной кроватью, которую отец после развода зачем-то утащил в свой старый дом, как плакала потом его мать, после того, как застала их вместе на собственной кровати…Тогда то он и увидел её впервые. Он был ещё ребенком, но хорошо запомнил ту отвратительную сцену скандала его отчима с его отцом. И всё из-за неё! Это из-за НЕЁ погибла его мать! Это из-за НЕЁ вся его жизнь сразу же покатилась под откос! И теперь он спал с ЕЁ дочерью. С её ненаглядной доченькой, на которую она даже запретила ему любоваться. Теперь, после всего свершившегося, ЕЁ глупые угрозы оторвать ему голову, казались особенно смешными. И он смеялся в душе, как мог изгаляясь над ненавистной мачехой каждой клеточкой своей израненной детской души.
 
  Алекс Младший торжествовал! Эта была самая отвратительная и гнусная месть, которой он мог только отомстить своей мачехе. Теперь, после своего страшного грехопадения, ему было просто нечего терять. Оставалось одно – завершить свою месть! …Что называется, довершить свой РУССКИЙ БУНТ ДО КОНЦА.
 Похоже, ЕЁ нисколько не беспокоило свершившееся. Она преспокойно пошла в ванную и приняла душ. Свежая, вкусно пахнущая шампунем, ничего не подозревающая Руби, стала одеваться. Она вела себя так, как будто ничего не случилось и только, слегка поворачиваясь в его сторону, с украдкой скалила зубки в насмешливой улыбке…Видимо, ей ещё нравилось издеваться над ним.
  Это поведение вывело его из себя. Он почувствовал, как его мужское самосознание, изуродованное и поруганное, по-своему выражая свой протест за свои унижения, снова начинает затвердевать. Это был знак! Знак к действию!
  Её дорогое эротическое бельё, которое она натягивала на себя, возбуждало больше, чем, даже если бы просто стояла перед ним совершенно голая. Без одежды Руби казалась ещё невиннее, чем в этих почти невесомых кружевных трусиках-стрингах и прозрачных чулочках на кружевных резинках, которые лишь подчеркивали её по-детски невинную порочность, этот неуловимый флюид развращенного ребенка, который буквально сводил его с ума, заставляя думать только об одном. Его даже больше возбуждало то, как она одевалась, чем раздевалась.
  Закончив одевать белье, Руби стала  натягивать на себя деловой костюм – этот отвратительный саркофаг* из плотного твида, пожиравший её роскошное тело. Он не дал ей сделать этого. Едва она ненароком приблизилась к его разоренному бурным сексом ложу, как он схватил её за запястья и тут же стал сдирать с неё то немногое, что она уже успела одеть.

   Для Руби это стало шоком. Она не привыкла, чтобы мужчины доминировали над нею  в постели. Она не привыкла, чтобы её брали насильно. Да и могла ли она ожидать ПОДОБНОГО от «БРЕВНА», который даже не разу не пошевелился, когда она САМА позволила отдать себя в его полное распоряжение.
  Бедная девочка – она не знала русских! Не даром же в песне Бони Эм* поется: «Ох, уж эти русские!». Никогда не знаешь, что от них ждать.
  Как известно, русский скор на расправу. И как писал Лев Николаевич Толстой, если его довести до крайней степени унижения, он непременно поднимает свою могучую дубину и гвоздит ею своего врага, до тех пор, пока ему самому не станет жаль его.
  Не знаю, что уж тут больше послужило Толстовской  «дубиной» для лишенного первой мальчишечьей невинности Сашки, но расплата для обнаглевшей вконец «американки» не заставила себя долго ждать. Уже не обращая на её возмущенные вопли, он залома ей руки за спину и грубо вошел в девчонку сзади.
  Намотав её мокрые волосы на руку, он имел её как дикое животное, как самую грязную потаскуху. Он наслаждался воплями губернаторской дочери, воображая себя властителем мира.
  Он больше не был «быдлом». Не был рабом. Потому как, даже последнее быдло, внезапно осознавшее себя властелином мира, уже не является таковым. Вот она, разрушительная и сладостная слава Герострата!
   Руби впервые познавала на себе силу самца.   Но самое удивительное, что, несмотря на её возмущенные вопли протеста, ей НРАВИЛОСЬ ЭТО! Ей нравилось, как глубоко и разнузданно он входил в неё своим внезапно одичавшим «жеребцом», только что лишенным порабощавшей его узды*. Как больно выкручивал её хрупкие суставы. Как, наклоняя её шею своей властной мускулистой рукой, грубо тыкал её лицом в потную подушку, пока она не начинала задыхаться. Ей хотелось ПОЛУЧАТЬ ОТ НЕГО эту боль. Сжав от боли зубы, ей хотелось только одного - чтобы он ещё глубже входил своим могучим и беспощадным членом в её разрывавшийся от глубокого проникновения живот, затем, чтобы до конца прочувствовать всю полноту своего физического унижения. Это было поистине наслаждение поверженной самки, грозной охотницы-львицы, пришпиленной к земле прикусом содрогавшегося от страсти льва, свихнувшейся вконец мазахистки, жаждущей ещё большей боли в кабинете зубного врача.  Ей хотелось боли, чтобы сильнее прочувствовать свое унижение! Ей хотелось самой причинять боль…
  Руби удалось высвободить руку. Она ударила его в лицо, оставив на его волосатом подбородке глубокую кровавую борозду. Кровь потекла по бороде. Внезапная боль заставила  Сашку прийти в себя. Он выпустил Руби и с бычьей тупостью стал рассматривать кровь на своей ладони, будто не видел собственной крови ни разу в жизни, как будто сам до конца не осознавая, что же произошло с ним, и почему он так, поступил с ней, вопреки себе, вопреки собственному человеческому сознанию допустимого.
   Но ему не долго пришлось наслаждаться видом своего ранения. Кровь, стекавшая с бороды молодого человека, ещё больше возбудила Руби. Лаская его, она стала яростно слизывать пахнущую железистым соленую субстанцию с его заросшего колкими волосами лица.
  У них снова был секс. И так пять раз. Без отдыха и перерыва. Они как будто оба внезапно сошли с ума от свалившейся на них необузданной страсти, и собирались истратить его сразу, без остатка, пока оба не испустят последнее дыхание. Эта была настоящая вакханалия секса под бой пасхальных колоколов.
  Она была ненасытна. Он – неутомим! Едва его мужское орудие поникало от усталости, и уже, казалось, окончательно источало самого себя, как Руби новыми ласками принуждала его к следущему любовному сражению. Это было похоже на бесконечную  пытку – сладкую пытку необузданной первобытной чувственности двух пещерных неандертальцев.
  Когда все закончилось, Руби едва могла сводить ноги вместе. Содрогаясь в последних конвульсиях сладострастия, они могли только ласкать друг друга губами, слизывая крупные градины соленого пота. Это было отвратительно! Почти животно в своей мерзости!
  Но, то, что не знал он – знала она! Секс входил в её планы. То, что задумала Руби, могла придумать только она. Причём мысль эта ударила в её светлой блондинистой головке, тот час же, как только она впервые  увидела молодого симпатичного великана в дверях.
  Она станет его женой. Зачем?! Она сменит свою жгучую латиноамериканскую фамилию Барио, на более «благозвучную» Мишина, на простую русскую фамилию, которых в пятимиллионном Питере, не то что по всей огромной России, тысячи, а, может быть, и больше этих Мишиных - Гришиных –Тишиных - Тришиных и.т. д. Что ей это даст?! Став законной женой собственного брата, она будет носить материну фамилию и, тем самым, как бы, наконец, официально станет  законной дочерью собственной родной матери и приемной дочерью собственного неродного отчима. Зачем весь этот фамильный бред?! Неужели только затем, чтобы породниться с семейством Мишиных?! Нет, не затем…
  Недаром говорят, любой бред перестает быть бредом, когда он имеет смысл. А смысл  подобного фамильного сумасшествия заключался я  в том, что, сменив необходимую всем людям семейную приставку к имени, она  снова сможет уехать в родную Флориду. Инкогнито.
   Да, такая семейная вакханалия с Мишиными собьет с толку кого угодно! Сам знаменитый агент 007 не разберется, что тут к чему, не то, что этот губернаторский болван Джимми Кью. Да, и кто вздумает искать во Флориде знаменитую наследницу ворованных губернаторских миллионов под этой незамысловатой русской фамилией, когда почти в каждом городе Солнечного Полуострова есть своя русская диаспора. План был прост, как все гениальное.
   ЕГО мнение здесь не учитывалось. Какой идиот откажется от пары миллионов баксов, да ещё за то, чтобы переспать с бывшей красоткой Плейбоя?! Что касается самого секса…Как говорится, ПОСЛЕ ТАКОГО, женятся даже гусары.
  В её плане было продумано всё. Всё… кроме самой природы. Эта естественная субстанция бытия, словно сговорилась, чтобы отомстить Руби за столь долгое воздержание. Руби забеременела в тот же день, вернее в ту самую ночь, когда фонтан первой Сашкиной спермы, окатил её пылавшее от страсти влагалище. Но только САМА РУБИ ещё не подозревала об этой чудовищной выходке природы, потому что считала себя бесплодной. Она не предохранялась.
  Да, тогда, когда она потеряла своего ребенка, в тот самый страшный для неё день, когда от рук неизвестного убийцы погиб её любимый Малин, врачи сказали ей, что она никогда больше не сможет иметь детей. Так считали врачи, так же думала Руби, но ТАК НЕ СЧИТАЛА ПРИРОДА…
  Измученная ласками, Руби возлежала на плече своего нового любовника и, думая о своем будущем, задумчиво улыбалась…Она не решалась спросить хочет ли он сейчас же бежать с нею в ЗАГС или нет. Она, вообще, ни о чем его не спрашивала, потому что, вообще, не могла говорить по-русски, как, когда-то, ни заставляла её мать, наседая на неё  со своим потрепанным до дыр букварем…
  Он тоже молчал, потому что не мог сказать ей ни слова на её родном языке. Да, и зачем говорить, когда за них уже всё сказали их тела…

  Он чувствовал только одно – как беспощадно опухает его член. Это мерзостное ощущение разрастающегося флюса в пенисной головке приводило его в ужас, заставляя становиться его бледным, как покойник.
  Руби всё поняла и захихикала. Ему казалось, что она нарочно издевается над его положением, чтобы сильнее помучить его израненное мужское достоинство. Но это было нет так. Руби думала, не о Сашкином распухшем члене, а о – розовых коровьих сосках. Да, да, не о чём ином, как круглом и жирном коровьем вымени с торчащей четверкой симметричных и твердых коровьих сосков с капельками молочных сливок на концах, так напоминавших мужскую сперму.  А, вспоминая о коровьем вымени, Руби тут же  вспомнила одну сценку с дурачком Людвигом, случившуюся с ними в коровнике во время дойки коров, когда бедняга от ужаса, что она может лишить его девственности, прямо таки закопался в сено. Да, парень сделал это точь-в –точь, как жук-скарабей, закапывающийся в кучку навоза…
  Наконец, её мозг сделал заключение: «Да, и везет же мне на девственников!» И, в самом деле, НА ЭТОТ СЧЕТ Руби была права - это была какая-то почти фатальная, почти ненормальная везучесть на нетронутую мужскую плоть. Даже этот бородатый русский мужлан,  и тот оказался девственником…  «По крайней мере, в отличие от Маолина, у этого парня хотя бы есть член», - заключила про себя довольная Руби, уже засыпая на его плотном волосатом плече.
  Руби проснулась от того, что старый дом содрогнулся всеми своими стенами. Голуби вспорхнули с насестов, а припаркованные машины ответили дружной какофонией сигнализации. Выстрел Петропавловки известил полдень.
  Руби не испугалась. Она уже слышала выстрел пушки. Она больше удивилась тому, что ЕГО нет рядом. В первую секунду в растрепанной голове Руби пролетела гаденькая мысль, что её новый любовник попросту сбежал от неё, оставив отвоеванную квартиру на её полное растерзание.
 Но потом она увидела его. Он выходил из ванной. Увидела, и не узнала его. Бороды не было. Вместо неё был гладко выбритый розовый подбородок, напоминающий толстенький убористый подбородочек молочного поросенка, попавшего в переделку с хищным коршуном. Руби невольно указала на него пальцем и, вдруг, громко расхохоталась. Таков уж был нелепый вид у Сашки.
  Сашка смутился. Без бороды он чувствовал себя словно голый. Господи, зачем он только сбрил эту проклятую бороду! Зачем он, вообще, отращивал её! Эта проклятая борода, есть она или нет, всегда будет портить ему жизнь в самый ответственный момент!
  С удовольствием отметив кровавые следы от своих ногтей, Руби потрепала его по полной щеке, как породистое домашнее животное.
  После  столь страстного секса обоим страшно хотелось есть. Алекс Младший ещё стыдился признаться в том, что из всей еды в холодильнике у него осталась лишь одинокая сосиска, которую такой девушке, как Руби, и предложить то было стыдно, а в ближайший ларёк  нужно было топать через несколько кварталов.
  Руби нашла выход быстро. Она открыла свой ноутбук и быстро отыскала сайт ближайшего ресторанчика. Через полчаса всё было «готово». Посыльный принес им несколько калорийных пицц, которые быстро восполнили им потерянную в любовных сражениях энергию.
  Набив желудок, Руби, бросив взгляд на часы, вдруг, заторопилась. Она оделась сама и заставила одеться Сашку.
-Пойдем! Пойдем! – умоляла Руби, дергая его за рукав свитера.
-Куда?! – удивленный столь внезапной спешкой, спросил Сашка.
-Пойдем! Пойдем! – только повторяла Руби свое единственное слово, которое она знала по-русски.
  Они вышли на улицу. Сырая весенняя прохлада обдала их вспотевшие лица. Они шли, то есть почти бежали. Вцепившись в рукав его потрепанной кожанки, она вела его. Тянула его неизвестно куда. И он шел за ней неизвестно куда. Как покорное животное, как бык, которого за носовое кольцо уверенная рука хозяйки ведёт на бойню. Он больше не мог сопротивляться своей судьбе. Да и возможно ль было сопротивляться такой девушке.
  Оставалось думать одно – либо она ведет его под венец, либо в ближайшее отделение милиции. Второе Сашке казалось куда   более вероятным. Он изнасиловал гражданку США, и за это ему полагается срок.
  Но он ошибся…с точностью наоборот. Верным оказался первый вариант. Правда и у Сашки были подобного рода дурные предчувствия. Несмотря на то, что Сашка был сыном Алекса Старшего, он был всё же не так глуп, как его отец.
  Когда они свернули на Английскую набережную, предчувствия Сашки начали сбываться. О, это было куда страшней, чем очутиться за решёткой! Речь шла не о нескольких годах в тюрьме, а о всей его жизни!
  Он ещё не верил в это и не хотел верить, но каждый его шаг, словно приближал его к миллионам. Вот и всё: он, которого бросил отец, которого всю жизнь игнорировали, обижали, издевались, унижали, даже его Саранская родня, даже его собственный младший брат Володька, который превратил его в гастарбайтера в собственной навороченной квартире, он, вечно нищий русский студент, через несколько минут станет настоящим миллионером!  У Сашки закружилась голова, его едва тут же не вырвало у ворот ЗАГСА, откуда, даже в этот праздничный, но ненастный Пасхальный день, с идиотскими улыбками выскакивали полуголые невесты и ошарашенные ужасом бритоголовые женихи. Конвейер любви было не остановить!
  Странно, но когда они буквально вбежали в пропахший духами и цветами коридор, весь ужас Сашки как будто сняло рукой. Его мгновенно перестало тошнить, и он почувствовал себя хорошо, как хорошо не чувствовал себя за всю свою короткую жизнь. Теперь его обуяла невероятная гордость. Казалось бы, дай точку опоры, и этот парень свернет весь мир.
  ОН беспокоился лишь об одном – на месте ли его паспорт. Сашка инстинктивно пощупал задний карман своих узких джинс – пресловутая корочка была на месте!

  С недавнего времени волей нашего любвеобильного губернатора город на Неве был превращен в настоящий Мэриленд. Каждый иностранец, пусть даже приехавший по простой туристической визе, может оформить здесь  брак  с гражданином России в течение двадцати четырёх часов… в отличие от собственных граждан «на раздумье» которым предоставляется обязательный месяц.
  Об этом, противоречащем Конституции постановлении, знали оба – и Руби, и Сашка. Но есть только одно место, куда любой иностранец может прийти, чтобы оформить свой брак с россиянином или россиянкой – это центральный ЗАГС на Английской 28. …Да, по иронии судьбы,  это был тот самый знаменитый дом на Английской, в котором почти полтора века назад, тайно встречались Наследник престола со своей первой любовью Малей – знаменитой балериной Большого Императорского Театра Матильдой Кшесинской, чьи подаренные ей Наследником сокровища едва не погубили мать той, что в таком же в радостном нетерпении вбегала по той же покрытой красным ковром торжественной мраморной лестнице, так же нежно и страстно держа своего возлюбленного за руку….

  В этом северном городе  бал играет ирония судьбы – город имеет привычку в том, что все в нем РАНО ИЛИ ПОЗДНО ВСЁ ПОВТОРЯЕТСЯ, лишь в разных временах, разных вариациях и сценах, все связано незримой паутиной истории: люди, дома, времена…но сами люди, люди с их пороками и страстями остаются теми же…
  …Когда двое запыхавшихся влюбленных вбежали на самый верхний этаж и ворвались в дверь с надписью: «Комната подачи заявлений» в испачканных джинсах, ботинках и почти чекистских коженках, даже видавшие виды работники ЗАГСА приняли их за грабителей и уже собирались нажать на тревожную кнопку, когда Руби заговорила по-английски:
-Мы хотели бы пожениться…
Но толстая тетка-секретарь в таких же толстенных очках и зеленом плюшевом платье с торжественной лентой, даже не дала Руби договорить…
-…мы не расписываем по воскресеньям…, - злобно отрезала она.
-Што?! Што?!
-Я же объясняю вам, девушка, что мы не регистрируем браки по воскресеньям, - на отвратительнейшем английском повторила сердитая работница ЗАГСА.
-Што?
-Мы закрыты! Закрыты,  понимаете?!
-Понимаете?! Не понимаете?! – пожала плечами Руби.
-Вот уж истинно говорят – Уж Замуж Невтерпеж, - схватившись за голову, выдохнула работница ЗАГСА.
-Послушайте, - не унималась Руби, которая не привыкла, чтобы ей отказывали, - а нельзя ли сделать для нас исключение.
-Что, так срочно, - с противным намеком захихикала работник загса – здоровенная тетка в толстых очках.
-Да, так срочно!
-Увы, мисс, я ничего не могу сделать для вас.
-Я Руби Барио! – по-губернаторски горделиво выпятив грудь, в последней надежде выпалила Руби.
-Ну и что? – безразлично буркнула себе под нос, не поднимавшая от своей писанины глаза, тётка.
-Я – дочь экс –сенатора Флориды! Сенатора, понимаете?!
-Поздравляю, но ничем помочь не могу. У нас тут даже дочери иностранных дипломатов, и те ждут до вторника.
 -До вторника, - чуть было не заплакала Руби. – Я не могу до вторника –моя продленная виза заканчивается уже завтра! Завтра, понимаете?! Завтра меня навсегда могут выдворить из России!
-В таком случае, девушка, ничем не можем помочь. Мы не пойдем на нарушение закона только ради вас. Либо продлевайте свою визу, либо…
-Вот, это наверняка должно помочь! – в последней надежде Руби полезла в лакированную крокодилью сумочку и, победно вытащив оттуда пачку новеньких пятисотдолларовых купюр, швырнула их на стол. Прямо перед носом строгой служащей.
-Это что, взятка?! – наконец оторвав свои глаза от своих списков, полная служащая с слоновой тупостью уставилась на деньги, словно видела доллары первый раз в жизни.
-В России всё и всегда решают деньги – так говорила моя мать.
-Да, как вам не стыдно, мисс! – сделав возмущенный вид, заругалась толстая дама, при этом торопливо пряча деньги в свой  маленький ридикюль, находившийся у неё под задом.
-Так как…?
-Хорошо, я подумаю, –  «свадебная» дама, боязливо оглядываясь по сторонам, словно магазинная воровка, вдруг, отчего-то суетливо занервничала.
-Нет, я хотела знать точный ответ…- бедняга Руби уже не верила никому.
-Послушайте, молодые люди, лучше идите и покупайте обручальные кольца. Через час вернетесь сюда, и вас распишут в этой же комнате вчерашним числом – надеюсь, вас устраивает такой выход из положения?!
-Да! – радостно крикнула Руби и запрыгала, словно пятилетняя девочка.
  Только теперь она вспомнила, что у них действительно нет обручальных колец. Но откуда могла знать об этом свадебная дама.  «Наверное, по их внешнему виду. Ведь у работников «Мэриленда» наметан глаз на такие вещи», - подумала про себя Руби. Только теперь ей было не до чего – вчера она выходит замуж, а завтра, а завтра она отправляется в родную Флориду!
 
  Во время всего разговора между двумя женщинами Сашка не проронил ни слова. Он стоял бледный и потерянный, ни жив ни мёртв…Временами ему казалось, что всё кончено. Ещё секунда – и вся эта чудовищная брачная авантюра раскроется и, вместо венца, его отведут прямо в ближайшее отделение милиции, а его Руби депортируют в США, где за соучастии в отмывании государственных денег её уже заочно приговорили к двадцати годам заключения.
 За всё надо платить… включая любовь… Сашка знал эту старую, как мир истину.
  Этот брак ещё долго будут вспоминать на Английской 28. И не только от того,  что странные торопящиеся молодожены, вместо свадебных нарядов были одеты в джинсы и кожаные куртки, а оттого, что эта парочка, даже не понимала друг у друга…не в переносном, а в буквальном смысле … ни одного слова…Такое ощущение, что молодые люди повстречались только вчера на улице. Впрочем, так оно и было – почти так, ведь для настоящей любви нет никаких установленных сроков.
  Поправив торжественную ленту и, вдруг, внезапно «нацепив» на толстую свиную харю казенную  улыбку торжественной любезности, свадебная дама начала свои исповедь:
-…сегодня у вас самый торжественный день…
-Короче, госпожа пастор, - небрежно прервала её торопящаяся Руби.
-…объявляю вас мужем и женой! – видя, что ей не совладать с наглой американкой, выдохнула торжественная дама. – Обменяйтесь, пожалуйста, кольцами.
  Они обменялись кольцами и как-то небрежно поцеловались. Удар стэмплера в паспорте – и они навсегда были связаны брачными узами.
  Они покинули здание на Английской так же тайно, как и пришли туда.

  Каждому «забраковавшемуся» в Питерском «Мэриленде» иностранцу, в довершении к основному сроку пребывания, полагается дополнительный месячный срок. Что-то вроде медового месяца, на который автоматически продлевается российская виза.
  Теперь у Руби был целый месяц, чтобы хорошенько обдумать, какими окольными путями ей предстоит вернуться в родную Флориду, минуя общепринятые центры человеческой цивилизации, только теперь под новой фамилией…
  …Когда, уставшие и измученные, наши молодожены вернулись домой, им уже было не до чего. Вместо роскошного свадебного торта, они наскоро отужинали остатками утренней пиццы – своей первой совместной трапезы и, рухнув в постель прямо в одежде, тут же отключились в беспробудном сне. Какая уж тут первая брачная ночь.
  Руби знобило. Засыпая в его теплых  нежных объятиях, бедняжка  даже и не подозревала, что в этот пасмурный Пасхальный день она перекроила всю свою жизнь.

   В каком-то комедийном фильме про ковбоев, который, кажется, называется «Человек с бульвара Капуцинов», главный герой Мистер Фёст объясняет своей не в меру пылкой возлюбленной, что в синематографе всегда принято делать монтаж. Знакомство – чик, монтаж – потом свадьба – чик, - и только затем появляется бейби.
  Если и Руби сделала такой «монтаж», то это был самый чудовищный «монтаж» в её жизни. В один день Руби успела познакомится с парнем, выйти за него замуж и зачать от него «бейби». Только о последнем довольная собой Руби даже ещё не подозревала, потому как считала себя бесплодной. Её просто  как-то странно знобило…




Глава двести сорок пятая

Черница


-Грэг, Грэг, послушай меня, если ты хочешь плакать, то лучше плач, – тебе сразу станет легче, уговаривала я увядавшего на глазах моего бедного Грэга.
-Да, иди ты, Лили! Что сейчас толку в слезах? Даже если мы будем реветь тут в два ручья – мы не вернем этим дочь. И потом не у вас ли «душевных» русских говорят: «Слезами горю не поможешь»?
-Грэг, милый, прости, я была не права. Теперь я вижу, как ты переживаешь за Руби. Скажи, ты бы простил ей, если бы она сейчас вернулась домой?
-Конечно.
-Не отчаивайся, Грэг, может ей станет стыдно, может это заставит её вернуться, может, пока мы тут плачем по ней, она уже сейчас на полпути к нам…
-Прекрати, Лили, не надо утешать себя пустыми надеждами. Они только растравляют душу. Прошла уже целая неделя с тех пор. Руби никогда не вернётся к нам. Теперь остались только я и ты.
-И наша маленькая дочь… - задумчиво дополнила я. Грэг повернул голову и в удивлении посмотрел на меня.
-Дочь?! – переспросил он, уже не веря в здравость моего рассудка.
-Да, Грэг, разве ты забыл? У нас есть ещё одна дочь.  Я говорю о нашей младшенькой Ксюше. Теперь мы должны заботиться о ней. Это единственное, что у нас осталось.
-Прости, Лили, но Руби мне никто и никогда не заменит. Сью, конечно, очень милая девушка, но она всё равно НЕ МОЯ ДОЧЬ, - последние слова он подчеркнул особенно явно.
  В этот момент, услышав, что о ней говорят, в комнату вошла Ксюша. Чтобы утешить нас, она принесла «раненой» немного вчерашнего супа.
  Не знаю, что произошло со мной потом. Похоже, от удара каблуком в голову у меня вконец сорвало крышу. В минуты полного отчаяния так иногда бывает:  вся злость  и ненависть к несправедливости жизни, распирающая твою грудь, вдруг, ни с того, ни с сего выплескивается на ни в чем не повинного и, хуже того, абсолютно беззащитного человека, только потому, что он подвернулся под руку.
  Я никак не могла простить сироте, что судьба отобрала у меня мою родную красавицу –дочь, мою родную кровь, единственное моё дитя любви, в котором была вся моя с Грэгом надежда на будущее, да что там, – весь смысл, наш реванш за наши загубленные жизни, а вместо этого  оставила мне этого жалкого ублюдка, чтобы он всю жизнь утешал меня своим убожеством.
    Чувство несправедливости от неравной мены буквально разрывало меня на части. «Зачем, зачем, мне нужна чужая девочка, когда я потеряла единственную родную дочку, мою милую Руби – единственное дитя моей любви, которую я девять месяцев носила под сердцем. Господи, за что всё это мне?!! »
   Признаться, в этот момент, я готова была убить сироту, разорвать её на мелкие кусочки, лишь бы больше никогда не видеть этого проклятого «кукушонка», словно Ксюша была и в самом деле виновата, в том, что Руби ненавидела меня, что моя родная дочь так жестоко обошлась со мной.
-Убирайся вон, приблудный щенок! Я…я ненавижу тебя! Я не хочу больше видеть тебя! В-о-о-о-о-н!!! – вдруг, не выдержав, заорала я на Ксюшу.
-Что ты, что ты, Лили?! Что с тобой?!  - испугался Грэг. - Я не это хотел сказать,…я совсем не это имел в виду, когда говорил о Ксюше. Я …я люблю Сушу, как и Руби…Клянусь тебе, я буду любить сыроту, как родную…
 Трясущийся как лист побледневший Грэг, который не ожидал такой реакции на свои слова, пытался образумить меня, привести в чувство, но я уже не слушала и не слышала Грэга.
-  В-о-о-о-о-н!!! В-о-о-о-о-н!!! В-о-о-о-о-н, гадкий ублюдок!!! - Раздирая бинты на голове, я орала на ни в чем не повинного ребенка, как ненормальная. У меня была истерика.
 Удерживая за голову, Грэг пытался остановить моё безумство, но в ответ я била Грэга по лицу, кусала ему за руки, словно передо мной был ненавистный сенатор Барио, который собирался изнасиловать меня. Я больше не отдавала отчета в своих действиях, я сходила с ума, мне и в правду хотелось рехнуться, чтобы больше ничего не соображать, мне хотелось разбить свою окаянную плешивую голову о ручку кровати, чтобы убив себя, тем самым раз и навсегда прекратив свои страдания…По новой калеча свою разбитую голову, я орала от боли и ничего не слышала, кроме своего собственного крика…. только укол снотворного, ловко выпущенного Грэгом из шприца-тюбика, заставил меня провалиться в небытие.
  После укола снотворного наступает привычное отупение. Боль душевная и физическая уходит, уступая месту теплому покою ласкающих меня рук Грэга. Я могу чувствовать лишь эти шероховатые ладони, гладящие меня по голове, и я чувствую их. Мне хочется умереть, и, проваливаясь в черный сон, я тихо умираю, как медленно потухающая свеча, лишенная кислорода в потной банке…Но мне хорошо…действительно хорошо, потому что я знаю, что сон, как и смерть приносят облегчение…
-Тише, детка, тише, сейчас мы поспим немного… - услышала я последние слова Грэга. Потом ничего. Наступило сладостное забвение.
  Оставшуюся порцию морфина Грэг вколол себе в раздувшуюся вену кисти руки…
  После неистовых материнских проклятий, обрушившихся на голову несчастного ребенка, от невыносимо соленого чувства обиды Ксюша ещё долго с надрывом плакала, уткнувшись в подушки. Плакала, сотрясаясь всем своим телом, всем своим маленьким детским существом, не понимая, за что же её так внезапно и жестоко обидели в этом доме люди, которые до того так явно демонстрировали к ней свою самую искреннюю любовь и доброту.  Потом плач прекратился.
  Детским кулачком Ксюша отерла распухшее от слез лицо и прислушалась. В опустевшем после ухода шумной Руби доме было тихо, словно в склепе. В какой-то момент ей показалось, что все, кто находился в доме, умерли, и она осталась одна. Даже их неугомонные питомцы пёс Арчибальд и кот Васька, словно повинуясь негласному трауру по сбежавшей Руби, уже не устраивали привычную утреннюю возню за кусок куриной лапки.
  С замершим от ужаса сердцем, тихо ступая босыми ножками по отсыревшим коврам, Ксюша подошла к нашей спальне и, чуть приоткрыв скрипучую дверь, заглянула внутрь. Её обидчики спали, прислонив друг к другу лысые головы. Ксюша заметила, что ворс их теплого верблюжьего одеяла, чуть-чуть приподнимается, словно дышит огромный медведь. Это успокоило девочку. …Она не стала будить их …
  Ксюша подошла к матери и, поцеловав её в распухшую забинтованную щеку, потеплее накрыла её одеялом. «Ты права, мамочка, я больше не буду мешать вам. Прощайте».
  Она уже не сердилась на мать, за то, что та прогнала её из дома. «На всё есть божья воля», - так решила Ксюша. И то, что мать так жестоко наорала на неё, обозвав приблудным щенком, она приняла за знак свыше, данный ей Господом, и Ксюша не смела противиться ЕГО воли.
  «…молитесь за обижающих вас и гонящих вас…». И Ксюша молилась. Молилась за нас.
  Теперь она поняла одно – пора! Настало время покинуть отеческий дом, как это делали апостолы Христа, и вступить в служение Богу, то есть, наконец, осуществить то предназначение, к которому она стремилась всю свою крохотную сознательную жизнь.
  Минуты с полторы Ксюша грустно смотрела на свои роскошные каштановые волосы, спускавшиеся до самых плеч в толстой в обхват кулака косе. Ей было жаль резать их, но так было нужно, чтобы вступить в новую, уже монашескую жизнь. Борьба с искушением длилась не долго – схватив тяжелые портновские ножницы, она приставила лезвия вплотную к затылку и с остервенелым наслаждением стала кромсать толстую косу. Тяжелая коса упала на паркет. Сразу же стало как-то прохладно и непривычно легко затылку.
  Ксюша не стала больше смотреться в зеркало – должно быть, слишком уж безобразное зрелище, вместо этого туго подвязав обрывки волос плотной косынкой, она собрала вещи в маленький узелок, и, быстро одев старые Грэговские ботинки «а-ля темницы Коулмана», вышла за дверь.
  Почувствовавший неладное, Арчибальд провожал хозяйку заливистым лаем, переходящим в душераздирающий вой, но ни я, ни Грэг, одурманенные тяжелой пеленой морфия, не услышали собаку.
  Мы проснулись лишь через сутки. В тяжелой, как камень, голове отсутствовало всё. После наркотического сна я почти что ничего помнила, что произошло вчера, лишь какая-то непонятно - гадкая, тягуче-давящая боль внутри головы говорила о том, что накануне произошло что-то непоправимо страшное.
  Мой взгляд упал на прозрачные босоножки Руби, все так же стоявшие в углу комнаты. И тут я всё вспомнила всё. Я схватила босоножки и, обняв их, как ребенка, горько разрыдалась над ними.
-Она не вернулась! Не вернулась, Грэг!
-Кончай, Лили…О-о-о-о-о! - Грэг тоже держался за голову. Похоже, в это утро ему было так же хреново, как и мне.
  Странное дело, о произошедшем с Ксюшей я даже не вспоминала, будто её никогда и не существовало. Её отсутствие меня тоже не удивило, дело в том, что каждое воскресное утро Ксюша как всегда пребывала в церкви – в своем любимом «заведении». Об исчезновении дочери я узнала совершенно случайно: из туалета, вдруг, вышел бледный как полотно, перепуганный Грэг, который держал в руках  - Ксюшину косу.
  Увидев знакомую голубую ленточку, болтавшуюся на конце каштановых волос,  я вскрикнула и потеряла сознание. Первой мыслью моей было, что ребёнка похитили.

-Да, да девочка, шестнадцати лет!!! … Вы слышите, шестнадцати!!! … Да, пропала!!! … Из дома!!! … Я говорю, из дома!!! … Нет, никто не видел!!! … Семьдесят два часа?! Какие на х…н семьдесят два часа!!! … Я говорю вам, ребенок пропал!!!… Мой ребенок пропал, понимаете?!!! – В трубке раздались короткие гудки. В отчаянии я схватила телефон и швырнула его об стену.
-Тихо, детка, держи себя в руках. Если ты  разобьешь телефон, будет хуже только тебе, - видя мое отчаяние, попытался успокоить меня Грэг.
-Грэг, ты слышал, что эти уроды ответили мне - они не собираются искать её! Им плевать, что наш ребенок пропал! Наш последний ребенок! … О-о-о-о-о!  - Схватившись за живот, я горько зарыдала.
-Прекрати, слезами горю не поможешь! Тут надо действовать!
-Как действовать?!
-Прежде всего, нужно обратиться в полицию…
-Какая на х…н полиция, Грэг. Ты же слышал – семьдесят два часа – это почти что двое суток! А до этого они даже пальцем не пошевелят, если нашу девочку даже там будут резать на куски! О-о-о-о-о!
-С чего ты решила, что её убивают?!

-Но ведь коса! Это явное предупреждение от мафии!
-От какой ещё мафии?
-От русской мафии, от какой же ещё! Той самой, которую вы, американцы, так боитесь!
-Какая я тут, к черту, может быть мафия?!
-Такая!!! – не выдержав, выпалила я на непонятливого  Грэга. – Ты ещё не веришь в существование губернатора?
-У тебя всё в голове перепуталось.
-Тогда где наша дочь?! Где?! Ответь, если ты такой умный!
-Я не знаю! Послушай, Лили, у меня тут возникла идея – может, это Руби решила отомстить нам.
-Что ты плетёшь, Грэг?!
-В последнее время девочки были неразлучны, как два сиамских близнеца, и я, было, подумал, что…
-Не болтай, Грэг! Лучше идем в милицию, там у меня как раз есть один знакомый кореш по имени Миша. Вот он –то нам и поможет. Уф, надеюсь, что ещё не слишком рано! Эти ребята не любят вставать с петухами.

   Не помня себя, мы принялись лихорадочно собираться, когда Грэг вдруг закричал:
-Где мои ботинки?!
-Какие ещё ботинки?!
-Мои тюремные ботинки. Мои единственные…и
-Может ты их положил куда-нибудь, ты же всегда такой неряха, Грэг?
-Нет, я ложу их на одно место! Ты забыла, что я почти слепой, и если не положу вещь на свое место, то потом буду искать её целую вечность. Нет, ботинки я кладу всегда на одно место - у двери…
-Пропали! Постой, Грэг, кажется, я знаю, чего ещё нет.
-Чего?
-Мой шерстяной драмодедовый платок …– его тоже нет.
-Надеюсь, на этот раз ты не станешь утверждать, что это я закинул его. Чуть что, сразу Грэг.
   Тут мой взгляд невольно упал на угол, где располагался маленький киот Ксюши. Дело в том, что обычно перед скопищем бумажных иконок, которые обычно продают в пределах любой церкви, и, которые также обычно используются в часовенках при моргах при отпевании покойников, чтобы положить их в ноги усопшему, целая коллекция которых в нашем доме, приколотая на крохотные гвоздики портновских булавок, в хаотичном порядке висели на старых детских обоях Ксюшиного уголка - так вот, перед всеми этими иконками, изображавшими Богоматерь, Христа и целого сонма знакомых и незнакомых мне святых, апостолов, ангелов и архангелов и пр., всегда теплилась небольшая лампадка, напоминавшая ту, что ставят на свежие могилы только что усопшего. Этот рубиново красный, маленький намогильный кладбищенский «светлячок» всегда стоял на тумбочке перед Ксюшиной кроватью. Он обычно всегда горел, тем более по праздникам, тем более в Пасху… Но теперь-то как раз и была Пасха. (Из-за ссоры с Руби я совсем забыла о Пасхе)….А Ксюшин фонарик не горел….Автоматически я подняла глаза на киот и… - обомлела.
-Есть ещё кое-что, что отсутствует…., - побледнев, добавила я.
-Что?
  Я не ответила, а только указала на пустой угол, производивший теперь жуткое впечатление своими пустыми глазницами свежих обойных цветов на месте, где ещё недавно  висели иконки.
-Я знаю, куда она пошла, - побелев, как бумага, ответила я.
-Я, кажется, тоже знаю, - Грэг протянул мне какую-то измятую и рваную бумажку, и я, сложив отрывки трясущимися от волнения руками, прочла кривенький детский почерк:

Прости, мама, ухожу в монастырь…

   Эта короткая строчка произвела на меня шоковое впечатление.  Всё это казалось каким-то издевательством, почти насмешкой. Да, разве могла Ксюша так поступить со мной…В какой монастырь она уходит? Куда? Зачем?!
  Конечно, подспудно я знала, что Ксюша собиралась посвятить себя богу, но представить то, что эта безответная «тихоня» была способна вот так взять и уйти из дома, да ещё без моего родительского благословения, было выше моих сил.
  Тут я вспомнила вчерашнюю  ссору. Сердце кольнуло. «Конечно же, это я во всём виновата! Это я обидела девочку, это я велела Ксюше убираться из дома, это из-за меня она ушла. Господи, если что-нибудь случится с моей девочкой, я никогда не прощу себе этого! Никогда!», - говорила я себе, раздирая на себе последние волосы на своей жалкой полу плешивой голове. – «Господи, если что-нибудь случится…» Как же я ненавидела себя за этот грех.
  Но слезами горю не поможешь. Нужно было действовать. Наскоро собравшись, мы с Грэгом отправились в ближайший участок милиции, что находился в десяти километрах отсюда, в городе Ломоносов. Потерявший свои вечные ботинки, Грэг пошел прямо в домашних тапочках, хотя  был уже первое мая, но было ещё совсем холодно и полно луж.
  Спеша к утренней предпраздничной утренней поверке, майор милиции Ломоносовского района Михаил Потаненко уже подъезжал на своем служебном «Мерсе» к входу в своё Управление, когда (о, ужас!) прямо под его колёса бросился неизвестный ребенок. Визг тормозов,  Михаил Потаненко с налету ударился головой в мягкий подлокотник переднего сиденья. К счастью он был дисциплинированным ментом и всегда пристегивался, даже, несмотря на то, что его отросшее за время начальствования пузо, делало этот процесс весьма неприятным, как если бы пристегивалась беременная женщина в тяжелой шубе.
  Одним словом, в это время начальник Ломоносовского РУВД не пожалел о том, что был пристегнут.
…Рев тормозов…Начальник РУВД опомнился, когда услышал за стеклами своего тонированного служебного «Мерса» отборный мат его выскочивших охранников. Один из них держал за шиворот чумазого мальчишку с побитым глазом и в каком-то нелепо длинном полушубке, напоминавшим женское пальто. Его лысый, маленький отец отчаянно пытался вырвать его из лап его верных паладинов, при этом почему-то матерясь английским матом. Одним словом, полный бедлам. Что такое?
  Закряхтев, заспанный начальник милиции не погнушался сам вылезти из своего «Мерса», чтобы разобраться, что же случилось. В отличие от своих предшественников, получивших сие доходное место, он был не ленив и дотошен, даже в мелочах и не гнушался лишний раз выпихнуть своё пузо из машины, чтобы разобрать любое попадавшееся ему дело, что называется, «на месте».
-А ну-ка, что тут у нас происхо…- но докончить фразу начальник милиции так и не смог.   Каково же было его изумление, когда в маленьком чумазом мальчишке со здоровенным фингалом под глазом, прыгнувшим под его машину, он узнал свою старую знакомую…

   Теперь обратимся к событиям предшествующим тому страшному утру, когда, проснувшись, я не застала дочери дома.

 
   Ксюша шла по шоссе уже почти целые сутки. Не переставая. Только иногда ей удавалось перекусить теми крохами суховатой, как дерево просвиры, которую ей хватило ума прихватить с собой. С водой было хуже. Вода сама по себе тяжелая, и таскать её с собой не очень-то удобно. Томимая жаждой от долгой ходьбы, Ксюша не гнушалась водой из ближайшей лесной лужицы, заросшей травой, благо совсем недавно прошли первые весенние проливные дожди, и вода была там относительно чистой, если не брать во внимание студенистые шары лягушачьей икры, которую вредные весенние голубые лягушки уже успели отложить повсюду.
  Смеркалось, а Ксюша всё так же продолжала идти, держа свой маленький узелок за плечами на березовой палке, точь-в-точь, как это полагается желать настоящей страннице. Было страшно, лес черной стеной обступал дорогу с двух сторон. Этот мрачный, еловый лес, безжалостно пожиравший за своими остроконечными вершинами последние лучи заходящего солнца, навевал на идущую девочку неподдельный ужас, в котором она боялась признаться даже самой себе. Бедняжке всё время казалось, что из черной – «выколи глаз» чащи, за ней следит волосатое чудовище – снежный человек, который в любую секунду готов выскочить и схватить её, стоит только немного потемнеть…совсем немного. Чтобы хоть немного развеять свой страх, Ксюша изо всех сил старалась греметь подкованными тюремными ботинками Грэга. Этот мерный стук собственных шагов, да шум изредка пролетавших легковушек, немного веселил её, заставляя думать не о тёмной чаще, а о чем –то другом – о своём высшем предназначении, ради которого она отправилась в этот непростой и далекий путь. И ещё Ксюшу подкрепляла молитва. Её детская молитва «Отче Наш», её первая и самая главная молитва, которую она впервые услышала от своей не очень-то богомольной матери…Ксюша старалась больше не вспоминать о матери. Как те апостолы, что, бросив все: свои семьи, сети с рыбой, меняльные деньги, безоговорочно отправлялись за Христом.
  Стало совсем темно. Несмотря на то, что в начале мая в Питере открывается сезон белых ночей, небо подернулось мрачными серыми облаками, так что стояла самая настоящая ночь. Машин на шоссе уже почти не было, зато как на зло пошел мелкий обложной дождик, и Ксюше стало совсем плохо, но, поплотнее завязав на голове теплую материну драмодедовую шаль, она продолжила свой путь. Иногда под шум дождя, когда она даже не слышала звук собственных шагов, Ксюше становилось так страшно, что ей хотелось бросить все и повернуть домой, но, всякий раз укрепившись, молитвой, она продолжала свой путь. Иногда ей казалось, что за ней кто-то идет, и она почти слышала тяжелые шаги этого «кого-то». Ксюша оборачивалась, но никого. Только мокрая темная дорога и лес.
  Она умирала от усталости, но не смела заснуть, тут, в темноте, одинокая, на лесной опушке. Ей казалось, что если она заснет, то больше никогда не проснется. Только утром, когда стало светать, обессиленная Ксюша упала в траву возле придорожного кювета, под маленькую елочку, стоявшую возле опушки леса, там, где из-за толстого слоя опавшей хвои было немного посуше, и тут же уснула.
  Для надежности в головах Ксюша поставила маленькую иконку Божьей Матери, свою любимую иконку, а в ногах изображения двух архангелов Гавриила и Михаила, и с детской уверенностью в том, что теперь её никто не тронет, спокойно уснула.
   И, действительно, спящую девочку никто не трогал (не знаю, возымело ли тут чудесное заступничество иконок): затаившийся среди лесной хвои энцефалитный клещ, который при других равных обстоятельствах, даже не задумываясь, прыгнул кому-нибудь на голову, не смел теперь пошевелить даже лапкой, чёрная боровая гадюка, только что очнувшаяся от спячки и выползающая из своей норы всего в каких-нибудь десяти сантиметрах от голой пятки девочки, не обратила на неё никакого внимания и в поисках брачного партнера мерно продолжила свой путь, волчонок-переярок, с любопытством подошедший разглядеть, что же такое яркое лежит под елочкой, только понюхал её и, фыркнув носом, тут же отошел. Видимо, резкий запах вездесущих Рубиных духов, которыми была буквально пропитана шерстяная шаль, пришёлся ему не по вкусу, как и эта странная девочка – «Красная Шапочка» со своим узелком, внезапно уснувшая прямо посреди лесной полянки. Вот уж, в самом деле, придёт  серенький волчок и укусит за бочок. На самом деле  волчок оказался добрым – он не кусался.

   Закончив осмотр своих «войск» и раскидав своих архаровцев на горячие точки, майор милиции Михаил Потаненко вернулся в свой кабинет. Несмотря на то, что первомайский  денек «Весны и Труда» обещал быть тем ещё, как говориться, бурным на массовые мероприятия и народные гулянья и, следовательно, на происходившие от них всевозможного рода события, обычно проистекавших  от необузданности разгоряченной алкоголем  русской души, и сохранялась вполне реальная угроза народных волнений того самого народа, которого этот майор как бы, по идее, должен был защищать от самого себя, САМ Михаил Потаненко, не смотря на свою занятость, после напутственной речи своим верным «карабинерам» нашел-таки в себе силы выслушать свою старую знакомую, с которой его до сих пор связывал тот знаменательный случай, после которого к нему повернулись его ментовские ангелы-хранители, и после которого он собственно, и пошел на повышение, которого так жаждал все свои молодые и бесславные годы лейтенантского холопства в рядах вооруженных сил милиции.
  Не скрою, он испытывал к своей «подопечной», внезапно открывшей для него карьерную лестницу Иакова* в поднебесье старшего ментовского начальства, более нежные чувства, чем полагается простому служителю закона. Правда,  теперь, увидев жалкого, плешивого полу дистрофика, да ещё в таком жутком «бомжовском» виде: всё в том же старом каракулевом пальто, в котором он видел её в первый раз, но изношенном до дыр и потрепанном, похожем теперь больше на присохшую к асфальту шкуру издохшей собаки,  с огромным синяком под глазом, он испытывал скорее не жалость, а отвращение. Мог ли он подумать, что эта женщина, матрона, мать семейства могла так опуститься всего за несколько лет.
  Нельзя было винить Михаила Потаненко -  не подозревая о моей тяжелой болезни, он принял меня за алкоголичку.
  Я тоже едва узнала своего старого приятеля. Ростом он нисколько не изменился. Он был по-прежнему мой «маленький менток Миша», но он так разлезся в ширь, что походил теперь, скорее, на розового убористого боровка. К тому же жирная, розовая лысинка, прикрываемая милицейским кителем, удачно подчеркивала это сходство. Его так и хотелось подёргать за все его три подбородочка, свисающих аж до самой груди, проткнуть их булавкой, чтобы выпустить оттуда излишки свисавшего жирка...   Однако, сейчас мне было не до сравнений. Но, о, ужас, едва я собралась поведать майору Потаненко о своем горе, как в самый ответственный момент, вместо того, чтобы объяснить суть просьбы, я тут же громко разревелась.
  Хорошо, что со мной рядом был Грэг. Несмотря на свой жуткий акцент, который он проявлял при волнении, он в двух словах смог объяснить грозному майору, что же случилось, подкрепив свои разбросанные слова, двумя половинками измятой записки и Ксюшиной косой, которую он безо всякого стеснения выложил прямо на стол к майору.
 -…вот, все, что осталось от Ксюши! – победно закончил Грэг свое сбивчивое повествование.
  Отрезанные волосы заставили до того равнодушно разглядывающего меня майора встрепенуться. Ему показалось, что Грэг либо псих, либо маньяк.
-Позвольте спросить, - как бы невзначай поинтересовался майор Потаненко, - а вы сами, кто доводитесь Лиле Викторовне?
  Неожиданный вопрос застал Грэга врасплох, он побледнел, но, собрав всю свою выдержку в кулак, пробурчал заученную до дыр фразу:
-Я её брат.
-Братец. – противным смешком усмехнулся маленький менток Миша. – А вы, братец, случайно, не есть ли тот самый беглый заключенный из Флориды Грэг Гарт? Ну, этот, как его там, легендарный пират Грэг- Воробей, что захватил собственную яхту, при этом чуть было не укокошил своего братца -губернатора,  ну, тот самый парень, что, схлопотав пожизненный срок в своей Флориде, затем бежал в Питер, – услышав столь неожиданное «откровение» от майора, ошарашенный, Грэг готов был провалится под землю, но только упавшим  загробным голосом спросил.
-Откуда вам это известно?
-Да об этом во всех газетах пишут, - преспокойно ответил Михаил Потаненко. – Вот, к примеру, «Комсомолке» насчет этого была даже целая статья. Да, и в «Эхо Москвы»; вот, почитайте, очень интересная статья о вас и о вашей дочери Руби, которую вы якобы держите взаперти на цепи из-за её наследства, она так и называется «Петушковская миллиардерша», да и в журнале «Русский пионер» …
 -…так вы собираетесь арестовать меня? – хриплым голосом перебил его побелевший, как полотно Грэг, глядя прямо в лицо майора своими от испуга огромными, как колёса, близорукими глазами.
- Я, вообще, не верю в то, что пишет желтая пресса. Пропускаю мимо ушей. Да, и к тому же мне, сейчас не до всей этой гламурной дребедени, - презрительно махнул на Грэга рукой майор. - Губернатора вашего всё равно теперь укокошили, да, и к чему мне забивать голову  какими то беглыми каторжниками из Флориды. Мне вполне хватает и работы и со своими доморощенными бандюганами. Ха-ха-ха! И, вообще, если я буду арестовывать всех тех, о ком нелицеприятно пишет «Русский Пионер», тогда мне придется пересажать всю нашу Питерскую попсу,  а за это, как вы понимаете, мне лишнего не заплатят. Итак, господа, в сторону болтовню. – (Круглое, как детский  воздушный шар, лицо майора, вдруг, внезапно сделалось серьезным). - Так что, похитители требуют, денег? Они уже звонили вам с требованием о выкупе?
-Нет. Я же объяснял вам…Нет никаких похитителей, она сама ушла, - растерянно попытался объяснить Грэг.
-…так, сколько вы, говорите, вашей девочке лет? – словно совершенно не слыша Грэга, обратился ко мне майор, берясь, наконец, за ручку, чтобы составить нечто подобное протокола.
-Семнадцать, - сквозь слезы ответила я.
-Значит, несовершеннолетняя.
-Она не только не совершеннолетняя! Вы же знаете Ксюшу, бедняжка слабоумна от рождения. У неё разум пятилетнего ребенка! Кто знает, жива ли моя девочка теперь! – Я снова зарыдала. Видя, что от меня собственно никакого толка не добьешься, майор снова обратился к Грэгу.
-Так в какой монастырь, вы думаете, она направилась?
  Грэг только пожал плечами.
-Что ж, будем искать, - зевнув, лениво ответил майор. – Благо женских монастырей у нас в городе не так уж и много.
-Так вы найдете, найдете её?! – затрясла я майора за рукав.
-Если она  ещё жива, то обязательно найдем её. – Это прозвучало почти так же, как: «Когда вас убьют, тогда и приходите». Безжалостно и цинично, как и весь ментовский юмор. В этот страшный момент я поняла, что помощи ждать не от куда.
  Не говоря больше ни слова, я развернулась и, ревя, как подбитый зверь побрела домой.

   А ОНА всё шла. Вот уже второй день продолжалось её трудное путешествие в самую закрытую обитель Ленинградской области – Успенский женский монастырь, располагавшийся в посёлке Вырица, что находился в шестидесяти километрах от города. В посёлок Вырица из города вела только одна дорога – Сиверское шоссе, по которому сейчас и направлялась Ксюша. И следуя предписаниям монастырских традиций, её следовало пройти именно пешком, как в стародавние времена это делали странствующие монахи или  паломники, идущие к богу.
  Припасы её давно закончились, и Ксюша испытывала неподдельное чувство голода, очень характерное для её юных подростковых семнадцати лет, хотя она и стыдилась признаться себе в этом, считая это омерзительно-болезненное сосущие ощущение в желудке происками коварного демона обжорства. Ксюша боролось с ним, но безуспешно. Вскоре, её ноги начались подкашиваться от слабости, а голова кружилась так, что она едва могла идти.
   К счастью, по дороге ей начали попадаться небольшие придорожные лавчонки для дальнобойщиков, которые содержали деревенские (зачастую такой нехитрый бизнес был единственным источником дохода в глухих деревнях), и в которых торговали всякой всячиной, начиная от вареной картошки и соленых огурцов, и, заканчивая японскими «суши», приготовленными из «свежей» рыбы, выловленной в какой-нибудь местной речушке под названием Лесная.
  Воровать было нельзя, и Ксюша просила подаянием. Христа ради. Многие «сердобольные» крестьянки, завидев странную чумазую девчушку с котомкой за плечах, принимали её за цыганку и гнали прочь от своих открытых лавчонок, от греха подальше, как гонят назойливую, паршивую собачонку от мяса, но были и более жалостливые старушонки (старики, вообще отличаются большей добротой к кому бы то ни было, пусть даже к цыганам), которые, не задумываясь, откраивали от своих буханок здоровенные ломти и поили её, горьким, как козья полынь, чаем. Разные были люди.
   А Ксюша всё шла. По Руси…

-Тебе надо поспать, Лили…
-Зачем, ведь Ксюши-то нет! Руби нет! Девочек нет!
-Пойми, этим ты ничего не добьешься, только сделаешь хуже себе.
-Да. Пошел, ты, Грэг, - я грубо оттолкнула мужа от себя.
 -Вот смотри, ещё один, Ве-де-н; – О-я-с-сий женский монастырь, - засунув свой длинный нос в экран Вовкиного компьютера, начал противно читать по слогам Грэг, - кажется, мы туда не звонили.
-Какой монастырь?!
-Ве-де-н;…
-Введено - Оятский, это в Тихвине, мы туда уже звонили пятый раз! Научись сначала говорить по-русски.
-Но мне кажется…
-Тебе, кажется! – не помня себя, сорвала я, - тогда надо креститься!
-Успокойся, Лили, ты сейчас на взводе…
-Как я могу успокоиться, Грэг?! Как?!
-Давай будем думать о лучшем…
-Думать о лучшем, когда в этот момент моя бедная девочка, быть может, погибает! – заорала я, и, не помня себя от злости и отчаяния,  влепила Грэгу здоровенную оплеуху, но, чудо, в эту же секунду, вместо того, чтобы обидеться и надуться, лицо Грэга расползлось в радостной улыбке.
-Ведут! – торжественно произнёс он. Я невольно обернулась и увидела, милицейский УАЗик, из которого пузом вперёд важно выходил майор Потаненко собственной персоной. При виде в человека в погонах мое сердце ёкнуло: «Неужели, арестовывать Грэга?!». – От ужаса этой мысли меня буквально затрясло, но тут Грэг, вдруг,  закричал:
-Черная женщина! Черная женщина! – В первую секунду мне показалось, что Грэг  с перепугу, внезапно спятил с ума и видит галлюцинации, так уж нелеп и потому страшен был его радостный возглас, но  тут в дверь позвонили…Я открыла…Передо мной стояла … монахиня, которая держала за руку Ксюшу.
  Я едва узнала Ксюшу. Такая она была худенькая и бледненькая, но это была моя дочь! Она нашлась!
 Не желая больше ничего знать, и не расспрашивая ни о чём, я бросилась к Ксюше и, повиснув у неё на шее, крепко-накрепко обняла её.
-Дурочка моя сладкая, юродочка моя несчастная, что же ты над собой наделала, - ревя и одновременно смеясь от счастья, я прижала Ксюшку к себе и в нервном исступлении стала быстро-быстро гладить её ладонями по безобразно остриженным волосам.
-Ну вот, - услышала я над собой  усталый голос майора Потаненко, - я же говорил, что доставлю вашу «монашку» – значит, доставил … Как говориться, в целостности и сохранности. А теперь разбирайтесь сами. Семейные разборки  - это не для грубых ментов.

  Тогда, после трех дней бесплодных поисков, я думала, что выплакала все слезы. Но это было не так. Едва увидев мою девочку живой и здоровой, как новые слезы соленой рекой покатились из моих глаз. Не смея ничего сказать от переизбытка чувств, я могла только плакать, и рыдала, как глупый ребенок, хотя мне уже стукнуло пятьдесят четыре.
-Я же говорил! Говорил! –  прыгая возле нас от радости, словно подросток, поддакивал Грэг. – Надо только верить в хорошее! – «Может, и моя Руби тоже найдется», - грустно вздохнул он про себя, и про себя же добавил: «Надо только верить…»
   Блажен, кто верует…
 
  Я не успела поблагодарить майора Потаненко, моего маленького, но верного  ментка Мишу, который не только не арестовал Грэга, но и помог мне во второй раз спасти мою бедную дочурку Ксюшу. Он ушел тогда. Слишком занят он был, да и, увидев столь трогательную сцену со слезами и обниманием, он порешил, что, лучше будет, если своей загрубевшей ментовской душой он не станет портить нам столь трогательного семейного  момента.
  Больше я никогда не видела его. Моего маленького ментка Мишу, ставшего ангелом-хранителем для нашей семьи.
 
   За огромным семейным столом, накрытым кипельно-белой, накрахмаленной скатертью, сидели  четверо: Грэг, я, Ксюша и огромная монахиня.
  Я не ошибаюсь, говоря, что монахиня была огромной. Ростом она была едва ли выше стандартных для манекенщиц метр восьмидесяти, но в своем длинном монашеском клобуке казалось вовсе бесконечной, растущей до самого потолка. Молодая. На вид ей, должно быть, не больше, чем моей Руби, но иссушенное постоянными постами, бледное с провалившимися глазами лицо, при ближайшем рассмотрении очень старило её, хотя ни единая морщина не нарушала бледности её безупречно тонкой, как газетная бумага, кожи, из- под которой просвечивалась каждая жилка. Всей своей высокой, высушенной фигурой она, словно олицетворяла собой непримиримую религиозную строгость, лишь кроткие, детские глаза, да забитый, ласковый голос (вы никогда не замечали, что все божьи люди разговаривают каким-то тихим, забитым голосочком, как говорят люди, которые не ели несколько дней подряд) выдавали в ней  кроткую монахиню.
  Хотя мы и пригласили «сестрицу» выпить с нами чаю после столь долгой дороги, мы почему-то побаивались её, как боятся всего потустороннего, внезапно нагрянувшего в твой дом, как боятся странных людей, встретившихся на пустынной дороге, или городских сумасшедших.
  Эта монахиня, плотно закутанная в плотный,  полотняный монашеский клобук, словно сама олицетворяла собой какое-то мрачное, неизбежное предзнаменование, грозившее нам с Грэгом. Хотя, казалось бы, чего бояться монахинь? Ведь по здравому рассудку меньше всего следует опасаться божьих людей, потому как из всего подлого рода человечьего, они и есть самые смиренные овцы – соль земли, без которой, погрязнув в грехах человеческих, земля перестанет существовать. Но всё же какой-то неизъяснимый страх внушал нам этот чёрный клобук…И мы с Грэгом молчали, не смея заговорить с ней первыми.
  От неё тепло пахло свечками и ещё чем-то неизъяснимым, чем может только пахнуть в церкви. От неё пахло другой жизнью, как пахнет поле цветущей гречихи или же Царствие Небесное.
-Можно вас спросить, а вы и в правду монашка? – вдруг ни с того ни с сего задала я наидурацкийший вопрос, прервав мучительную тишину, только затем одним, чтобы как –то начать разговор. Это было все равно, как пукнуть в ванну и наблюдать, как из-под воды появляется лопающийся сладкой кишечной вонью пузырь.
  Монашка как-то странно посмотрела на меня. Мне показалось, что ей совсем не понравился мой фингал под глазом. Закашлявшись, я пощупала ушибленное место и развернулась к «сестричке» другой стороной, но, как сами, понимаете,  от этого позорящий меня фингал никуда не исчез.
-Вы пьете? – вдруг, услышала я тоненький, загробный голосок. Я сразу поняла, что он принадлежит монашке, потому, что такими вкрадчивыми, и в то же время загробными, как у тяжелобольных или очень голодных людей может говорить только монашка. Я подняла глаза и встретилась с ЕЁ глазами – кроткими и в то же время вопрошающими, как у младенца, ждущего груди. «Неужели, эта женщина и в правду подумала, что я пью?!» - почему-то обиделась я внутри.
-Нет, - почти автоматически ответила я. Это короткое «нет» прозвучало, как оправдание преступницы на допросе. Снова наступила мучительная тишина. Грэг разливал чай.
– А с чего вы решили, что я пью? - наконец, осмелилась поинтересоваться я у монашки.  (Я чувствовала, что постепенно перестаю  бояться эту женщину. В конце концов, это был МОЙ дом! Да, к тому же, неистребимое женское любопытство ко всякому роду «странным» людям пересиливало страх).
-Ксюша сказала, что вы выгнали её, - вдруг ни с того ни с сего ответила монашка…

…- поймите, пути Господни неисповедимы. Порой мы сами не понимаем волю Господа нашего…Но тут же все так очевидно!
-Послушайте, сестрица, или как вас там…, - в возбуждении, я защелкала большим и указательным пальцем, пытаясь припомнить имя «сестрицы», хотя, на самом деле, совсем не знала его.
-Называйте меня просто, матушка Анастасия, - улыбнувшись, ответила монашка.
-Матушка? – меня буквально всю передернуло. Как я могу называть «матушкой» женщину, которая как раз годится мне в дочери.
-Матушка…- в обалдении повторила я и – замкнулась, тут же забыв, о чем мы только что так непримиримо спорили ещё с секунду назад. (В последнее время я страдала необъяснимыми приступами потери памяти).
-Матушка Анастасия, настоятельница Вырицкого Успенского женского монастыря.
-Настоятельница, - с благоговейным страхом ахнула я, и пожалела, что до этого так вольно разговаривала с этой женщиной. Почему-то я снова стала бояться её.
-А сколько же вам лет? – почти шепотом спросила я, чтобы Грэг, уже настроивший свое большое, словно локатор, ухо, не услышал нас.
-Тридцать три…
 «Возраст Иисуса Христа», - подумала я про себя, а ещё подумала, что матушка Анастасия будет сердиться на меня за мою развязность, но она не сердилась, потому что монашкам, вообще, не положено сердиться по чину, то есть придаваться гневу – одному из семи смертных грехов.
  «Тридцать три – значит она всего на каких-то три года старше мой дочери Руби. И если бы мой Грэг был куда проворней в своей Флориде, то она вполне бы могла стать моей дочерью», - заключила я про себя «логическую»  мысль.
-Итак, вы хотите забрать у меня Ксюшу, потому что считаете меня плохой матерью? – наконец, решив расставить все точки над «и», напрямик спросила я.
-Поймите меня правильно, я ни в коем случае не обвиняю в том, что вы плохая мать, - своим ласково-вкрадчивым голосом начала матушка Анастасия. – Но для того, чтобы поступить в послушницы нужно материнское благословение. Таковы уставы монастыря.
-Нет, нет! Никогда! Никогда этого не будет! – вскочив, закричала я. - Я не пожелаю своему ребенку такой судьбы!
-Но поймете, такой, как ваша девочка, очень сложно будет устроиться в миру. Быть может, монастырь для неё лучший выход, чем жизнь …(настоятельница хотела сказать «с приемными родителями», но что-то остановило её).
-Нет, ни за что! Я не отдам вам Ксюшу! Вы даже не представляете, какими усилиями дался мне этот ребенок! Чтобы выучить её читать, мне пришлось даже бросить работу. А теперь вы хотите вот так запросто взять и забрать её у меня, чтобы похоронить её заживо в вашем монастыре. Это единственный ребенок, который остался у меня – единственное утешение моей старости, после того, как двое старших детей уже покинули меня.
-Но ведь Ксюша вам не родная…
-Разве это имеет значение! Я привязалась к ней, больше чем к родным детям.
-Но вы тяжело больны. Ксюша рассказывала, что вы  даже лежали в хосписе, но потом вас выпустили оттуда. – (Слова  настоятельницы «божьих овечек» прозвучали для меня, как удар хлыста).
-Это правда, - не стала возражать я. – У меня онкология. Я больна, и, возможно, скоро умру, но пока я могу вставать с постели, я буду сама бороться за будущее этого ребенка.
-Но вам будет тяжело с больным ребенком.
-Я знаю. Любой ребенок – то нелёгкий труд, а больной - тем более. Но я буду заботиться о ней, пока ещё смогу ходить, а если я совсем слягу или умру, то пусть Ксюша сама решает, что ей делать. Если это случится - стало быть, такова воля Господа. Не на том, не на этом свете я не стану препятствовать ей в её решении.
-Зачем вы говорите так. Когда умереть решать не вам, а Господу.
-Не смешите меня, матушка Анастасия, разве вы сами не видите, какая я. Даже вы приняли меня за алкоголичку, когда вошли сюда, а ведь я вообще не пью спиртного.  Впрочем, - помедлила я, - здесь вы правы – это решать не мне. Единственное, что я могу вам обещать, что если мне станет совсем худо, то позову вас на соборование. Вернее, я позвоню…сама…или же Грэг…если не смогу…или, если меня уже не будет…или же Ксюша, если мы с мужем, вдруг, оба умрем в один день. Тогда пусть…пусть … тогда … всё и решиться. ТОГДА. Я сама дам благословение…письменно … поставлю свою подпись на согласие …А пока Ксюша останется у меня. Я подпишу ей свой дом. Я отдам ей все, что у меня есть…Я… - В этот момент, я почувствовала, как  режущая боль в груди возвращается…
-Кажется, вам нужно отдохнуть, - заметив мое внезапно побледневшее лицо, заключила настоятельница.
-Да, отдохнуть, просто отдохнуть, я не спала трое суток. Голова раскалывается… Я всё ждала и молилась, чтобы моя девчушка вернулась, и она вернулась …Так о чем же я говорила? Ах, вот: …но я сделаю, всё, что в моих силах, чтобы Ксюша была счастлива, чтобы у ней была нормальная семья…Как у всех нормальных людей – как все, понимаете?
-Но  Ксюша не совсем обычный ребенок.
-Особенный, вы хотите сказать?
-Нет, но…
-Так ведь называю таких детей, как моя Ксюша, а ещё таких, как она называют Мико* или Монгами*. Проще сказать, идиотами или дебилами, - я увидела, как от моей изобилующими нелицеприятными определениями «исповеди» испуганные глаза монашки полезли на лоб.
-Зачем вы обзываете плохими словами собственного ребенка?
 -Потому, что я не хочу видеть Ксюшу монахиней, понимаете, матушка, не хочу! Я хочу видеть её счастливой… - видя, что у меня начинается приступ, Грэг наскоро разломил мне таблетку обезболивающего снотворного валима и, сунув под язык, дал запить стаканом  газировки …От возбуждения спора мои руки тряслись, как алкоголички. Стуча о зубы, предательский стакан выбивал барабанную дробь.
-Но вы же сами только что сказали,  девочка не сможет жить среди нормальных людей, - вкрадчивым голосом начала склонять меня настоятельница.
-Это не правда! Ксюша нормальная, просто её биологические часы отстают на несколько лет. Всего через какие-то пять лет, она ничем не будет отличаться от нас с вами. Впрочем, не то… Совсем не то…Я привела не совсем удачный пример. Я хотела сказать, что она не будет отличаться от своих современных  сверстниц. Только произойдет это не так сразу.
-Что с вами? Вам плохо?
-Это ничего, матушка, всё уладится … Это бывает…Иногда, когда я переволнуюсь…Впрочем, если я  как-то обидела вас, то простите…
-Господь простит, - привычным беглым движением тонкой, бледной руки настоятельница перекрестила меня, - только никогда не обзывайте своего ребенка дурным словом. И помните: слово матери самое сильное, - напоследок предупредила она меня.
-Не буду, - заверила я заплетающимся от усталости языком.
-Ну, что ж, не смею судить вас, а теперь прощайте. Если вам понадобится  медицинский уход, то обращайтесь ко мне, - я пришлю вам одну из моих сестер.
-Это уже совсем лишнее, - грустно улыбнувшись, махнула я рукой. – Я всегда и во всем привыкла полагаться только на себя.
-Мамочка, не поддавайтесь гордыне. Благодарите Бога за вашу болезнь. - Я взглянула на женщину в чёрном с ужасом, словно она была умалишенная.
-Как это? – испуганно поинтересовалась я у настоятельницы.
-Потому что нигде, как в болезни познается смирение. Благодарите Господа, что он предоставил вам такую возможность доказать ЕМУ свою любовь.
-Нет, не хочу! – почти в истерике закричала я. – Я ничего не хочу доказывать ЕМУ, потому что во мне больше нет никакого смирения, во мне остался только БУНТ, РУССКИЙ БУНТ! Я  просто хочу быть здоровой! Понимаете? Я хочу жить! Жить без боли!
   Мои внезапный бунт против Бога так перепугал и расстроил богобоязненную настоятельницу, что она поспешила выскочить из спальни, словно ошпаренная кипятком. Такой же перепуганный Грэг погнался за настоятельницей, чтобы вернуть ей забытую в спешке монашескую торбу, от которой так странно пахло черным хлебом и чесноком.

-Вы уж простите мою жену, - испуганно уговаривал он женщину в черном, которую до сих пор отчего-то неясно боялся, - моя жена немного не в себе. Она действительно очень тяжело больна…
  Женщина в черном остановилась и, блаженно улыбнувшись, взяла у Грэга свой узелок, и, вдруг, машинально перекрестила и Грэга. Грэг опешил  и немного отшатнулся назад. С детства воспитанный в строгом аммонитском иезуитстве, где его, ребенка, за любой проступок «преподобный» пастор Бинкерс, ставил на колени выпрашивать у Господа прощение на «гороховое ложе», он ожидал, что монашка раскричится и начнет упрекать его и его жену за безбожие, но вместо этого пугавшая его женщина в черном клобуке, не сказав и слова, благословила его…по своему…  До этого случая он его никогда не видел русских монахинь, а тем более, чтобы они крестили его, аммонита, по православному – слева направо.  Этот визит произвел на его религиозную душу сектанта неизгладимое впечатление…почти шок…

  В задумчивости Грэг вернулся обратно, в свою спальню, и обнаружил свою жену спящей. Рядом с ней, свернувшись куличиком, спала его приемная дочь Ксюша.
  Грэг было хотел пристроиться третьем и уснуть, обняв свою жену сзади, но в уже в полусне я решительно отпихнула его ногой.
-Нет, Грэг, сейчас наша постель принадлежит только девочкам.
   Грэг всё понял, и, грустно взяв подушку, отправился досматривать свои сны на узком неудобном диване.
   Мы спали недолго. Для больных время идет не совсем так, как для здоровых людей. Ночь путается с днем, превращаясь в нескончаемую, мучительную пытку. Тупая бессонница – твой верный спутник.
 Пяти таблеток валиума хватает на час крепкого сна. Полтаблетки всего на ничего. Я с Грэгом, находились  в болезненной полудреме - нашем привычном состоянии. Чтобы спокойно проспать всю ночь, валиум надо пить или весь, то есть пять таблеток кряду, или же не пить совсем, а забравшись в тёплые друг друга, попытаться «считать» несуществующих овец. Наши же с Грэгом запасы подходили к концу, приходилось экономить, и этот факт очень мучил нас.  Что будет с нами дальше?
  Спала только одна Ксюша.
  Наконец, увидев, что я уснула, Грэг решил, что ему лучше спать в своей постели. От долгого лежания на тесном диванчике его кости ломило.
  Он не мог себе признаться в том, что ревнует меня к своей падчерице. Разве он соперник слабоумной девочке. Да и какое ему дело до этой девочки. Но он ревновал. Подсознательно.
  Ревновал к тому, как она нежно прижимает этого ребенка. Нет, этого нельзя было допустить! Если бы это была Руби, ЕГО РУБИ, он мог бы ЭТО допустить, и не только допустить, но и обрадоваться этому, но она, эта чужая, некрасивая, глупая девочка,  приемыш, которого  принуждали называть его дочерью, принуждали ради спокойствия расшатанных нервов его жены…И теперь, после того, как этот подкидыш своим глупым поступком с побегом в монастырь едва не свел его Лили в могилу, едва не добил беднягу, уже наполовину погубленную болезнями и жестокой выходкой их собственной дочерью Руби, теперь этот глупый подкидыш требовал ласки, ЕЁ ласки. Грэга трясло не то от злости к этому ребенку, не то от ломки. Морфия тоже уже не было, а достать его было невозможно.
  Тихо подойдя к кровати, Грэг разбудил заспанную Ксюшу и взглядом велел ей идти в свою детскую постельку. Ксюша все поняла без слов и аккуратно, чтобы не разбудить мать, освободилась из её объятий и пошла досыпать в свою темную каморку за перегородкой. Грэг воспользовался моментом и, довольно улыбаясь, подставил свою лысую голову под мои объятия.
  В полудрёме горячечного сна я не различала, кто рядом со мной. Я обнимала Грэга, так же, как до этого обнимала Ксюшу - по-матерински. Я утешительно целовала его в взмокшую от пота лысину, думая, что целую миленькое Ксюшкино лицо. Грэгу это страшно нравилось. Он боялся даже пошевелиться, чтобы хоть малейшим движением случайно не выдать себя и не разрушить хрупкую иллюзию счастья.
  Мальчику до сих пор нужна была мать.



Глава двести сорок шестая

Большие трагедии маленьких человечков

 
  Раннее утро белых ночей окрасило в смутную голубизну предметы обстановки. В белую ночь светает рано. Как говорил покойный Александр Сергеевич: «…одна заря сменить другую спешит всего за пять минут…»
  Когда первый луч восходящего солнца коснулся моего лица, я проснулась. Каково же было мое удивление, когда вместо хорошенькой Ксюшиной головки, я, вдруг, обнаружила подле себя привычную лысину Грэга.
-Где, Ксюша?! – испуганно вскочив, набросилась я на Грэга.
-Успокойся, дома твоя Ксюша, дома…, - невнятно пробурчал Грэг и отвернулся на другой бок, выставив мне свою тощую задницу.
   Я бросилась за перегородку…Ксюша, как ни в чем не бывало, спала в своей детской кроватке. От сердца отступило. Значит, дома…
  Усталая Ксюша спала непробудным сном. Я подошла к ребенку и поцеловала её в потный лобик. Спит!
  В какой-то момент я позавидовала спящей девочке. «Она может спать. Как это здорово, просто уснуть и не чувствовать боли, своего ненавистного разбитого жизнью тела, ничего».
  Подошел Грэг. Сонно почёсывая лысину одной рукой, при этом, придерживая всё время сползавшие полосатые Алексовы кальсоны, которые доходили ему до самого горла (видимо, он собирался помочиться), он с презрительным довольством усмехнулся:
-Ну, что, я же говорил, что она на месте, твоя доченька!
-Тише ты! – осекла я Грэга, но было уже поздно. От громковато-противного,  визгливого подросткового голоса отчима Ксюша проснулась. Она терла заспанные глаза кулачками, не понимая, что происходит и почему она снова дома.
-С добрым утром, доченька! – по-клоунски поклонившись Ксюше в пояс, с упреком поздравил её Грэг.
-Грэг не надо! - поняв, что запахло жареным, умерила я мужа. Я не хотела, чтобы Грэг начинал наше семейное утро с того, что устроил разборку Ксюше, да ещё в столь ранний час.
-Ладно, забыто, идем спать, - тяжело вздохнул Грэг и уже обессиленный полу бессонными ночами, махнул на падчерицу рукою.
-Мамочка, разве ты хочешь спать? – удивленно хлопая ресничками, с детской наивностью  спросила Ксюша, которую я, чтобы уберечь от утренней сырости, уже старательно укутывала тем самым тёплым драмодеовым платком. (Майские ночи в этом году выдались чудовищно сырыми и холодными, а дрова, как назло, закончились ещё в апреле).
-А ты бы спросила сначала мамочку, спала ли она все эти ночи, - передразнивая тонкий голосок Ксюши, снова заворчал на падчерицу Грэг.
-Грэг, пожалуйста, не начинай! – взмолилась я.
-Ладно, не буду…- буркнул Грэг. – Вот уж точно говорят, маленькие детки спать не дадут, а большие – сам не заснёшь, – услышала я удалявшееся гундение сонного Грэга. Я невольно улыбнулась. И даже тогда, когда он, скрипя рассохшимися половицами,  уходил в темноту неосвещенного туалета, ещё было слышно, как, сквозь вздохи и старческие кряхтения,  не выспавшийся Грэг всё ещё продолжал повторять, бубня себе под нос: «Ну, доченьки, хороши, нечего сказать, доведут когда-нибудь родную  мамочку до могилы…Хорош-и-и-и»…
 Но едва Грэг скрипнул туалетной дверью, как за дверью послышался  грохот летящих тазов – это мой близорукий,  ушастый «крот» как всегда напоролся на гвоздь с висящими у двери банными шайки. Едва утих гром тазов, как вслед я этим я услышала победный раскат  отборного русского мата, из которого самым приличным было: «понаставила тут своих подмывальников».
  «Совсем ты  у меня стал русский», - сквозь улыбку нежно подумала я о моём Грэге.

  Но Ксюша уже не слышала ничего, ни гром тазов в туалете, ни сердитого визга отчима. Она спала. Мирно, как младенец. Её походный узелок так и остался лежать на тумбочке.
  В узелке я нашла Ксюшины домашние иконки и остатки монастырской трапезы, которую монашки заботливо завернули ей на дорогу. (Перед обратной дорогой домой монашки успели накормить Ксюшу, как говорится, чем бог послал, и что ели сами).
  Почти с брезгливостью я вытряхнула в мусорное ведро с десяток крашеных луковой шелухой вареных «праздничных» яиц и целый ворох сухих крошащихся корок, доставшихся Ксюше с огромных, но полупостных монашьих Пасх, обычно выпекавшихся лишь из одной муки , сахара и яиц. Этим актом безбожного кощунства я словно сама хотела вытрясти «монастырь» из маленькой головки моей Ксюши … Если бы я только могла.
  Покончив со всем инородным, я затеплила красную кладбищенскую лампадку и принялась заботливо развешивать иконки по стене.
  Это было похоже на разгадывание какого-то нескончаемого пазла. Некоторые иконки я хорошо помнила, где висели. Например, эта большая, изображавшая невысокую худощавую старушку с  грустными ввалившимися глазами, но в почти праздничной ярко-синей крестьянской блузе и такой же ярко-красной  мешкообразной юбке – эту святую я не могла перепутать ни с кем, эта святая когда-то спасла жизнь моей дочери, это святая – ангел-хранитель моей дочери, её и зовут также, как и мою дочь, - Ксения, а потом ещё добавляют: Блаженная или Петербургская, за то, что она родилась в Петербурге и творила тут свои чудеса, помогая простому люду.  Это наша местная святая, что-то вроде святой защитницы и покровительницы нашего города. И я почти горжусь этим, и ещё тем, что моя Ксюша названа в честь её…
   Для святой моей дочери есть особый гвоздик. Он располагается у самого изголовья детской Ксюшиной кроватки. Вот тут.
  С большим трудом, осторожно, чтобы не дай боже не уронить увевистую иконку на голову спящей девочки, и не разбудить Ксюшу, я осторожно вешаю Матушку - Ксению за хлипкую веревочку. Дальше Богоматерь и Христос – я ставлю их на полку в центр. Они всегда стояли у Ксюши на первой полке, потому что они «главные».
  С улыбкой вспомнила я, как когда-то, в раннем Ксюшином детстве, она так и назвала Иисуса Христа – мой Боженька. А Божью Мать – моя вторая мама. В этой детской наивности пятилетнего ребенка не было никакого богохульства, а лишь искренняя любовь чистой детской души….
  Воспоминания захлестнули меня … Незаметно для себя, я отерла выступившую соленую  слезу…
  С другими иконками пришлось повозиться. Я не помнила, где висела каждая из них. Все эти ламинатные карточки с изображением святых, архангелов и пророков были куплены Ксюшей в ближайшем храме, и теперь у неё скопилась настоящая коллекция. Со временем некоторые иконки настолько выцвели, что нельзя было разобрать, кто же изображен на них. Но выбрасывать их было нельзя, а в церкви подобные «подарки» служки принимали крайне неохотно.
  По наитию, я принялась развешивать иконки согласно схеме белых пятен на пожелтевших засаленных обоях. Но вскоре мне надоело это занятие, и я  стала вешать иконки как попало – вразброд.
  Тут мне попалась одна иконка…На ней был изображен красный архангел…Красный вообще притягивает глаз, а этот архангел своей решительной воинственной позой и огненным мечом, походившим на лазер джедая из Звёздных Войн, казался особенно красивым и мужественным, чем выделялся из сонма кротких, бледноликих святых. Над ним стояла завихрастая славянская надпись Архангел Михаил. «Так вот, ты какой Архангел Михаил», - подумала я.
  Почти непроизвольно я тала рассматривать Красного Архангела. Вдруг, в кровавом свете кладбищенской лампадки мне показалось, что его огненный меч стал вырастать на глазах. Вскрикнув, я с силой зажмурила глаза – и открыла. Всё по-прежнему. «Нет, показалось. Это всего лишь страшное видение. Очередное видение. Мне надо выспаться, всего лишь выспаться»…
  Бросив все, я отправилась в спальню к Грэгу.
  Грэг беспокойно ворочался. По-видимому, его знобило, потому что даже сквозь одеяло я видела, как его трясло, словно изнутри. «Только бы не начался припадок», - с ужасом подумала я, даже не в состоянии вообразить, что я буду делать с Грэгом, если он потеряет сознание.
  Я залезла под одеяло к Грэгу и зажала его тощие, холодные ноги между своих теплых, пушистых бёдер – единственное, что после болезни ещё оставалось у меня пухлым. Почувствовав родное тепло, Грэг застонал от жениного тепла и уюта.
-Ну, что, маленький, согрелся? – прошептала я в его большое ухо, лаская руками его лысую, как коленка, голову.
 Грэг ничего не ответил, а только ласково притянул мою голову к себе и наградил своим знаменитым слюнявым мальчишеским поцелуем, отдававшим вонью голодного желудка и испорченными зубами.
 То, что я приняла за начинающийся припадок, было мастурбацией. Грэг мастурбировал. Я почти забыла, как он это делает. Это было почти мерзко, но мне хотелось орать от восторга, потому что я хорошо знала, что этому должно было предшествовать.
  Я начала помогать ему руками. Грэг не препятствовал мне в этом, как раньше. Он не стыдился ни меня, ни себя.  Наоборот, в свою очередь, он стал ласкать руками меня, засунув свою холодную шероховатую ладонь между моих ног.
  Я не чувствовала его прикосновений. Вернее, я чувствовала только ФИЗИЧЕСКОЕ касание его гибких, длинных, как у марсианина, мозолистых пальцев, но почти не испытывала удовольствия. С возрастом клитор теряет всякую чувствительность, и секс превращается  в насмешку, пародию на любовную супружескую близость.
  Любовь, секс - это принадлежит молодым. Это известно всем, но мы не хотели мириться с этой истиной. Мы не хотели верить, что мы уже не молоды, и беспощадное время сделало нас стариками.
   Чтобы не обидеть Грэга я начала громко стонать, имитируя оргазм. Это было смешно и одновременно нелепо, потому что вместо стона возбуждения у меня  выходил какой-то жалобный старушечий хрип, но я действительно не хотела обидеть Грэга.
  Сам Грэг, казалось, не обращал внимания на этот жутковато-загробный вой подбитой собаки. С близорукой сосредоточенностью он все так же продолжал ласкать каждую клеточку моего тела, каждый кусочек моей покрытой пупырышками озноба, возбужденной кожи своими чувственными шероховатыми пальцами, от которых я буквально сходила с ума.
  Это было похоже на позу «69»*, только руками. Лежа друг против друга под одеялом на боку, мы одновременно удовлетворяли друг друга руками – самым верным и точным человеческим инструментом. Ведь руками можно сделать так много!
  Перекрестная мастурбация – вот что достается старикам. Этот обезображенный рудимент настоящего секса, остающийся от пылкой мечтательной молодости. Этот взаимный онанизм, зачастую не приводящий ни к чему, разве что к чувственному тупику разочарований от неудовлетворения собой и партнером. Все старики – онанисты.
  Ласка взамен секса. Нежность взамен ласки. И, наконец, кульминация любви – ничего –  полная пустота и угасание, как кульминация самой жизни - смерть.
  Но наши уже немолодые возлюбленные не знали столь сложных теорий полового старения. Счастье любви дарило забвение. Там, внутри подсознания, они были всё так же молоды и прекрасны.  Они действовали по наитию, не принуждая и не упрекая друг друга ни в чем, лишь даря своему любимому  единственно доступную им радость наслаждения…руками.
  «Вот оно! Сейчас! Спустя столько лет!». От этой мысли сердце бешено полетело вскачь, от этой мысли хотелось сойти с ума, кричать, бесноваться, вопить изо всех сил: «Я есть! Я ещё существую! Я люблю! Я могу любить! Я хочу любить!» И, теряя над собой всякий контроль,  я сходила с ума от внезапно обрушившейся на меня Грэговой любви.
   Но мне было мало простой ласки. Мне хотелось настоящей близости с мужем. Мне хотелось разорвать тот порочный, давящий круг пережитой нами разлуки, разлуки длиною в целую жизнь.  Безжалостной, и беспощадной разлуки, которая, забрав нас друг у друга молодыми и полными сил людьми, вернула нас больными, немощными калеками, но тем самым, не уничтожив, а только в миллиард раз укрепив нашу нерушимую любовь.
  Вопреки всему, я хотела доказать себе и ему, что ещё могу любить его. Мне хотелось любить его. «О, Грегги, мой мальчик, как же я хочу тебя!»
  ДА, ЭТО БЫЛ НАШ С ГРЭГОМ БУНТ! БУНТ ВОПРЕКИ ВСЕМУ, ЧТО ПРЕПЯТСТВОВАЛО НАМ БЫТЬ ВМЕСТЕ. БУНТ ПРОТИВ СТАРОСТИ, ПРОТИВ СОБСТВЕННОЙ НЕМОЩИ, ПРОТИВ СОБСТВЕННОГО ТЕЛА, БУНТ ПРОТИВ САМИХ СЕБЯ!
   Приблизившись к Грэгу как можно ближе, я обхватила его узкие бедра ногами, и, глубоко вздохнув,  постаралась, как можно более расслабить ягодицы, чтобы облегчить ему проникновение.…От моих ласок его возбужденный член налился. Я чувствовала в руках его плотную, как резина плоть … Вот, сейчас мы дошли до такой точки наслаждения, когда между нами непременно должно произойти ЭТО!
 Задыхаясь от нахлынувшего сладострастия, по привычке я уже обхватила ладонью его вспотевший пенис, чтобы самой ввести его внутрь во влагалище, как почувствовала, что это не МОЙ ГРЭГ, вернее, член был не его! Вместо маленького мальчишеского отростка Грэга, с моей руки свисал огромный «удав»…
  Это внезапное открытие настолько ошарашило меня, что невольно вскрикнула и тут же оторвала руки от потного пениса, словно он был из раскаленного свинца. Я включила свет прикроватного бра, чтобы рассмотреть лежащего рядом со мной Грэга, но к моему ужасу вместо Грэга обнаружила в постели -  губернатора Барио!
-Ну, что, детка, попалась! – смотря сквозь меня своим стеклянным глазом, весело загоготал «покойный» хозяин Флориды, открывая передо мной  весь ряд безупречно белых зубов своей  знаменитой голливудской улыбки.
 -А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

-А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! Разорвав мой мозг, собственный громкий крик разбудил меня.
-Что с тобой, детка?! Что с тобой?! – разбуженный моим криком, перепуганный Грэг усиленно тряс меня за плечи, пытаясь вернуть в чувство. Только спустя секунду я поняла, что мне всего лишь приснился дурной сон, и я кричала. Очередной кошмар.
    Было уже совсем светло.  Чтобы до конца удостовериться, что передо мной лежит именно МОЙ ГРЭГ, я принялась лихорадочно ощупывать его.
-Что ты делаешь? – завертелся от щекотки Грэг, но я не отвечала, а только продолжала трогать его под одеялом.
  Да, это был МОЙ ГРЭГ! Те же шершавые,  изуродованные огнем ноги, тот же едва прощупывающийся, жалкий мальчишеский отросток, шутливо именуемый у Грэга «орудием любви», не оставляли в этом сомнения. ПЕРЕДО МНОЙ ЛЕЖИТ МОЙ ГРЭГ – МОЙ РОДНЕНЬКИЙ, СЛАДЕНЬКИЙ ГРЭГ, каким я знала его всегда, ГРЭГ  с головы до пят!
-Да, что ты делаешь?! -  наконец, не выдержав  моих «ласк» начал сердится на меня Грэг.
-Мне приснился кошмар, - растерянно почёсывая вспотевшую голову, ответила я.
-Да, орала ты, не дай боже! Так что тебе снилось?
-Не хочу вспоминать.
-И всё же.
Настойчивость любопытного Грэга начинала меня бесить.
-Мне снилось, что я занималась с тобой любовью.
-Неужели, это было так страшно, что надо было орать посреди ночи? – обиделся на меня Грэг.
-Нет, но вместо тебя, вдруг, почему – то оказался Барио, - добросердечно призналась я.
-Все понятно, - буркнул себе под нос Грэг и  обиженно завернулся от меня на другой бок. Захапав при этом добрую треть одеяла, он как обычно выставил мне свою тощую задницу, оставив мне лишь жалкий «Адамов» лоскут.
-Грэг, ты что, никак, ревнуешь?! К кому, покойнику?! – пытаясь перевести все в шутку, нервно засмеялась я.
-А ты не читала Фрейда? – послышалось из-под одеяла сердитое бульканье Грэга. –Его теорию «О снах и сновидениях».
-Не читала и читать не собираюсь! – решительно парировала я.
-Но, помнишь, ещё до встречи с тобой, мы по компьютеру переписывались насчет этого немца.
-Не немца, а еврея, - уже начиная обижаться на Грэга, сердито поправила я.
-Вот, видишь, не говори, что ты не знаешь этого господина.
-Плевать я хотела на твоего Фрейда! Я люблю тебя, Грэг! Люблю тебя одного! И я хочу тебя! Сейчас, сию же минуту!
   Моё неожиданное признание повергло Грэга в шок. В удивлении он вытаращил на меня свои испуганные голубые глаза, как это мог делать только мой Грэг.  И я впервые увидела их – эти глаза. ЕГО ГЛАЗА, которые он, всё время близоруко прищуривая, так старательно прятал за толстыми линзами близоруких очков. ЕГО ГЛАЗА ОСТАЛИСЬ ТЕМИ ЖЕ. Голубые мальчишеские  глаза ребенка. В них был весь мой Грэг. Не сегодняшний Грэг – старый лысый брюзга, а мой бравый мальчишка – юный капитан Грэг, которого я знала всегда, с первого дня нашего знакомства.
-Грэг! А ты всё тот же! – радостно воскликнула я, словно только что сделала самое восхитительное в своей жизни открытие.
-А какой я должен быть? – шёпотом спросил Грэг, придвинув ко мне свой раздвоенный нос. Я чувствовала его теплое, сопящее дыхание на своем лице.
   Больше я не стала разговаривать с Грэгом. Засунув ему руку в ширинку ночных панталон, я стала трогать его, словно затем, чтобы убедится, что мой ночной кошмар только что закончился.
-Что ты делаешь?! – закричал перепуганный Грэг, вцепляясь мне за руку
-Пытаюсь приласкать тебя.
-Ты, что совсем ненормальная?!
-Разве это ненормально ласкать собственного мужа?
-Нет, не сейчас…Я не готов, - испуганно закудахтал Грэг.
-Грэг, милый, не надо, не сопротивляйся моей любви. Просто расслабься, и предоставь это дело мне.

   Спустя несколько минут после полного фиаско, расстроенные, мы оба лежали на спине с открытыми глазами и тупо смотрели на полную бледную  луну на рассветающем майском небе.
-Как это странно видеть луну и солнце одновременно. Сколько я видела белых ночей, а всё никак не могу привыкнуть к этой красоте.
-Прекрати, Лиля, не нужно. Я же говорил тебе, что ничего не получится. Мой «мальчик» не хочет – и конец.
-О, как это здорово, Грэг. Какой прогресс – ты, наконец-то, назвал меня моим настоящим именем. – Я ласково погладила Грэга по вспотевшей от напряжения лысине.
-Нет, ты меня не поняла! Я  - импотент! Жалкий, конченый импотент!
-Успокойся, Грэг, я ни в чем не виню тебя. – В темноте послышались тяжелые вздохи Грэга, переходящие в скулящие щенячьи всхлипы. – Ты чего там, Грэг, плачешь?!
-Ты же знаешь, я никогда не плачу, – пробурчал в подушку Грэг. Было слышно, как его голос при этом дрожал. Чтобы успокоить его, я прижалась своими губами к его губам. Его лицо было влажно от слез. Грэг плакал.
-Это из-за Руби? – спросила я Грэга.
 В ответ Грэг  только молча кивнул головой.
-Чёрт побери, опять эта Руби!
-Но она же твоя дочь!
-Дочь, моя дочь! Моя проклятая дочь, которая словно создана, чтобы терзать меня всю жизнь!
-Ты что, детка!
-А ничего, Грэг! Ничего! Я просто устала думать о ней, волноваться за неё! Потому что ей ровным счётом наплевать на нас, потому что она всю жизнь любила только одного этого подонка Барио! О, если бы тогда, в ту нашу последнюю ночь во Флориде! Тогда, когда вот так же светила эта грёбанная полная луна…. О, если бы тогда в душе ты не подставил свою грёбанную тощую коленку – эта неблагодарная мерзавка никогда бы не появилась на свет! Мы уехали бы в Питер, и я родила бы тебе нормального, здорового мальчика! Слышишь, сына! Твоего сына и больше ничьего!
-Детка, если бы я тогда не подставил тебе свою грёбанную тощую коленку, то у нас бы совсем не было детей, - вздохнув, грустно  заметил Грэг.
-Это не правда, Грэг. Знаешь, что я больше всего хотела бы сейчас?
-Что? – ворочаясь и кряхтя, нехотя спросил Грэг.
-Я хотела бы ещё раз стать матерью.
-Что?! Ты совсем обалдела на старости лет?! Какие дети! Ведь ты сама мне говорила, что после Руби тебе больше не нужно никаких детей.
-Нет, Грэг, ты послушай. Руби – дитя нашей любви, но она предала нас. О, если бы я только была здорова, я родила бы тебе мальчика. Это было бы дитя нашего утешения. Представляешь, как это здорово! Мальчик. Наш мальчик. Такой маленький, хорошенький, ушастый  мальчик – весь в тебя. Я бы кормила его единственной грудью, а ты бы пеленал его. Как тогда, с Руби, помнишь? Он скрасил бы нашу старость.
-У тебя температура, детка, - наконец, сообразил Грэг.- Ты просто бредишь. И потом, посуди сама, какой на х…н мальчик, когда мой собственный  «мальчик» уже ничего не может.
-Это не важно, Грэг. Это сейчас ничего не получилось, но у нас всё впереди. У нас обязательно получится, если мы только сами этого захотим.
-Детка, милая, какие дети, ведь у тебя даже месячных нет.
-Откуда ты знаешь?
-От Алекса.
-Не слушай старика Алекса. Этот жирный брюзга делает всё, чтобы испортить нам счастье.
-Так ты хочешь сказать, что у тебя ещё не было климакса.
-Был, Грэг, был.
-Тогда как ты собираешься родить!
-Ну, ты же сам говорил, что чудеса случаются. Надо только в них верить. И Сарра родила Исаака*, когда ей было…
-Вот только я не Абраам, - усмехнувшись, возразил Грэг. - Послушай, детка, тебе просто надо выспаться. Давай, наконец, заснём, а то уже так поздно, что начинает светать.
  Грустно улыбнувшись на грустные шутки Грэга, я прижала его к себе и скрестила с ним ноги. Чувствуя от своих потных тел лишь жаркое тепло друг друга, мы заснули, как убитые. Впервые без снотворного.




Глава двести сорок седьмая

Расплата или Кара божья настигает грешников


   Это было самое ужасное утро Руби. Началось с того, что её разбудили ноющие боли в спине. Едва она встала с постели, как её тут же вырвало на дорогой ковер.
  Голова страшно кружилась. Руби казалось, что пришёл её конец. Но самое отвратительное, что её новоиспеченный муженек, вместо того, чтобы озаботиться её здоровьем, преспокойно спал. Даже не подозревая, как ей тут плохо, он храпел так, что стены дрожали. Руби толкнула его, но он даже не проснулся, а только отвернулся в другую сторону. «Вот боров», - подумала Руби и пошла в ванну…
  Её рвало острой пиццей, которую она съела вчера. Потом она выпила нарзан, но её рвало и нарзаном. Потом все прошло – осталось только отвратительная кислота в желудке, да легкое головокружение. Руби чувствовала, словно её вывернули заживо.
  Шатаясь, Руби побрела в спальню. Её все ещё знобило и трясло, но вместо сочувствия, она услышала грубый окрик мужа:
-Чего шатаешься, дура, лучше бы приготовила чего пожрать, а то желудок сводит!
   Руби не знала русского языка, тем более грубого русского языка. Она понимала, что на неё кричат, но не обращала на это никакого внимания. Единственное что ей хотелось – это дать ему в рожу, чтобы он перевернулся и сел на задницу.
  Сашка поднялся, чтобы идти в туалет, но новый приступ тошноты скрутил Руби. Не став дожидаться, пока медведь «прочистит свои мешки»*, Руби грубо оттолкнула муженька от двери, так что Сашка едва не повалился на спину и захлопнула перед самым его носом дверь, едва не прищемив ему пенис.
-Что?! Что ты творишь?! –  завозмущался Сашка, но вместо ответа послышались раскатистые звуки рвоты. – Открой! Слышишь, открой! – замолотил в стену Сашка. Дверь открылась, и на пороге появилась смертельно бледная Руби. – Ты чего такое вытворяешь, сука! – Сашка занес кулак, чтобы ударить Руби, как вдруг он увидел, что её глаза как-то странно и часто заморгали, закатились вверх, и в ту же секунду она рухнула на пол. – Руби!!!  - заорал он, но было поздно - Руби не подавала никаких признаков жизни.
  Руби лежала на полу и не дышала. Это было похоже на какой-то мгновенный и страшный сон. Он помнил, что даже не коснулся её, а только хотел припугнуть её за её очередную дурацкую  выходку, но она упала. Упала взаправду,  и эта кровь на полу. О, боже!
  Но в эту страшную секунду, он больше думал не о ней, а о себе. Мужское малодушие завладело Сашкиным рассудком... А что, если теперь скажут, что это он убил её. Бывшая дочь губернатора. Немысленное миллиардное  состояние. Ворованные бюджетные деньги. И вот результат: она, дочь покойного американского сенатора, она - его жена, она – эта миссис Мишина, лежит мертвая в квартире, которая, собственно, ему не принадлежит, а принадлежит ей и его сводному брату. И он убил её, чтобы завладеть её миллионами. Неважно, что он не убивал свою молодую жену. Неважно, что она умерла сама. Так скоропостижно и неясно. ТАМ, НАВЕРХУ, не будут разбираться убивал он или нет свою супругу. Его посадят, как только увидят труп Руби. Страшно подумать, что ОНИ смогут сделать с ним. Если американские спецслужбы захотят, они могут всё – даже повесить на него убийство самого апофеозного сенатора Барио, которого он даже не видел в глаза. Преступление века! Международный скандал! Суд, приговор и электрический стул в Флоридской тюрьме Коулман, где отбывал пожизненный срок его отчим. Всё это мигом пронеслось в бедной Сашкиной голове, как вихрь, заставив  его непроизвольно помочиться в штаны.
  И тут он заметил, что она дышала. Вернее, она дышала всё это время, только он не замечал её дыхания. Тихо, неуловимо, но дышала. Дышала – иначе быть не могло.
 Он  громко вскрикнул от радости и, бросившись к лежащей, приподнял её голову. Руби застонала и стала приходить в себя.
-Ну, что ты так, моя девочка. Зачем ты меня так пугаешь? Из-за тебя я даже наложил в штаны.
  Ничего не понимавшая, Руби только растерянно ощупывала разбитую голову. И, вдруг, размахнувшись, со всей силой ударила его в лицо, отпечатав на его щеке свежие багряные царапины своих ногтей.
-За что?! Я ведь ничего не сделал! – возмутился Сашка.
-Сделал! Сделал! Сделал!
-Что?! Что я сделал!!!
-Ты спроси, что сделал! Что наварил!
-Что?
-Я беременна! Беременна, понимаешь?! – закричала Руби по-английски, но Сашка не понимал её, потому что в школе он с трудом вытягивал тройку даже по-русски.
-Что?! Что ты говоришь?! Я же не понимаю! – он показывал Руби на свои уши, словно внезапно оглох от её падения. В последнем отчаянии объяснить что-либо своему тупорылому муженьку, Руби подложила ладони под ночную рубашку и сделала что-то вроде подобия торчащего живота.
-Вот! Смотри сюда! – Она придвинула ладонь Сашки к своему импровизированному животу.
-Беременна?! Ты беременна?! – вытаращил на неё глаза Сашка. Бедная Руби не могла ответить она лишь утвердительно кивнула головой. - Черт побери, только этого сейчас не хватало, – ошарашенный новостью, бедный Сашка схватился за голову и начал нервно теребить свои длинные, сальные волосы.
   Из слезливых латиноамериканских сериалов, которые когда-то любила смотреть его Саранская бабка по «Романтике»*, когда мать, отправившись в «командировку»  в погоню за своим очередным любовником, надолго оставляла его дома с бабкой, он мог часто наблюдать, как знойные латиноамериканские красотки валились в обморок, тем самым внезапно обнаруживая свою беременность.
  Тут Сашка вспомнил, что Руби из Флориды. А Флорида – это, стало быть, недалеко от Мексики, где как раз  и снимаются эти сериалы. А из своих небогатых геополитических познаний Сашка имел ввиду стереотипное представление, что во Флориде основная масса испано-язычных эмигрантов из Мексики, даже не знает английского. Отчего же было тут удивляться, когда его Руби кинулась в обморок, едва прознав о своей беременности, ведь она почти «мексиканка». Только вот он сам был не готов к такому «сериалу».
   Сашке почему-то врезался и ещё один избитый сериальный сюжет, который он наблюдал со своей бабкой в бесконечных мыльных операх. Зачастую знойные мексиканки не просто валились в обмороки, а почему-то непременно валились прямо на лестнице какой-нибудь роскошной «фазенды», тем самым, завершая свою едва обнаружившуюся беременность выкидышем и тупейшим возгласом: «Ой, милый я, кажется, потеряла ребёнка». Крутая - витая лестница в роскошных Мексиканских ранчо как бы служила неким средством избавится от нежеланного ребенка –  быстро, дешево, сердито, и не нужно делать аборт.
   Их квартира  была хотя и шикарной, но как все обычные питерские квартиры одноэтажной, и, когда грохнулась Руби, лестницы поблизости не оказалось.
  А жаль! О, с каким удовольствием он сейчас спустил бы её с лестницы - взаправду. Просто схватил за её длинные белые волосы, и сам выволок на парадную лестницу, и пусть эта сука визжит сколько угодно своим противным свинячьим голосом. Он то устроит ей мексиканский сериал с русским колоритом. Может, тогда эта американская  тварь научится, наконец, уважать Россию и русских.
  В какой-то момент он сам ужаснулся своей безумной мысли. Неужели, он стал способен на это! Неужели, он докатился до такого, чтобы убить её, ЕЁ, собственную жену и собственного не родившегося ребенка! Неужели, коварная и жестокая женская красота способна довести до такого!
  Да, он стал рабом её красоты – это факт! Рабом этой вздорной, зажравшейся американской девчонки, которая развратила его, унизила его, издевалась над ним, всячески третировала его человеческое и национальное достоинство, изгалялась над ним в своих самых отвратительных и грубых американских шутках на «заднюю» тему, от которых его буквально выворачивало наизнанку от обиды. И всё из-за того, что она американская миллионерша, а он нищий русский. Но самое страшное, что это был неизменный факт, против которого он ничего не мог противопоставить, разве что отборный русский мат, которым он, выходя из себя, как попало поливал свою молодую жёнушку, и который всякий раз отскакивал от не знающей русского Руби, как от слона дробина.
  Но даже просто поднять на неё руку, чтобы раз и навсегда проучить её, было выше его сил. Ведь она женщина! Он мог лишь напугать её. Усмирить, как усмиряют разошедшегося  кусающегося и царапающегося зверька – схватить её за шкирку халата, тряхнуть, скрутить её в объятиях и строго посмотреть ей в глаза. Но он не делал даже этого, потому что эта дерзкая, красивая женщина обладала над ним непререкаемой властью, которой он не смел сопротивляться. Да и на саму Руби эти «меры воздействия» подействовали бы мало – это только бы ещё больше обозлило её и усложнило ему жизнь. Эта правда – Руби не выносима, жить под одной крышей с ней практически не возможно, но он любил её, любил, как потерявший всякий рассудок уличный подросток, может любить блистательную американскую  кинозвезду.
  Но ребенок. Сейчас, когда он ещё сам нищий студент! Без собственной крыши над головой, возможно, без будущего и всяких перспектив самостоятельно улучшить свое жалкое состояние! Студент - троечник, который учится только затем, чтобы, получив заветные корочки о высшем образовании, угодить отцу. Бумажный специалист. Будущий безработный! Ничтожество! Никто!
  Сашка взглянул на Руби. И вдруг ему почему-то стало жаль её. Облик воинствующей амазонки слетел в мгновения ока. Ещё не одетая, Руби лежала скрючившись на диване в позе эмбриона. Можно было подумать, что у ней начались желудочные колики. Её, наверное, лихорадило, потому что её зубы всё время стучали. Этот зловещий стук очень напугал Сашку.
  Сашка подошел к Руби и пощупал температуру. Её безупречный, высокий лоб красавицы, со свисающем на него мягкими, золотистыми локонами густой, низкой чёлки и с белесыми отметинами крохотных, едва заметных шрамиков, скрывающимися под ней, был горячий и сухой.
-Может быть, вызвать врача? – тихо и как-то извинительно спросил он у жены. (Сашка всегда так разговаривал с Руби после ссоры – тихо и немного пугливо-виновато). Руби только устало посмотрела на него взглядом зверька, пойманного в капкан, но ничего не ответила. «Не понимает», - вздохнул он. Он потеплее укутал жену в теплые шерстяные пледы и, задумавшись, сел возле неё.
  «Нет, это нельзя начинать, так, в упор. Но всё-таки нужно было что-то делать!  Это было нельзя так оставлять! Их брак был невозможен, а столь быстрое появление ребенка было вовсе невозможно. Где они будут жить? Как?» – Он даже не решался заговорить с Руби о Флориде. Флорида, с её таинственным и роскошным ранчо (с витыми –крутыми лестницами посреди гостиной, стоящего посреди джунглей в окружении плантаций сахарного тростника – так, по сериальному, почему-то Сашка представлял себе ранчо), которого могло бы и вовсе не быть, казалось ему далекой и незыблемой мечтой. Настолько далекой и незыблемой, что она пугала его, и поэтому он не решался спрашивать Руби о жизни там.
   Теперь, после случившегося утреннего обморока Руби, он не мог думать ни о чем другом, как о беременности жены. Жены…Он почти не воспринимал её, как жену. Он не дорос до неё, хотя был ровесником Руби, но не дорос не во временном или физиологическом отношении (как вы помните, он был всего на четыре дня старше Руби), а  в  культурологическом, в гламурном что ли, ведь они были дети разных миров. Она – развращенная и гордая  дочь сенатора, богатейка, наследница, свободная женщина, не зависимая ни от кого и не подчинявшаяся никому. Он - забитый сын русской матери - одиночки, презираемый и ненужный никому, обуза, даже для собственный матери, мужчина, воспитанный женщиной, «маменькин сынок», нюня, не способный на поступок, ни на что.  Даже после смерти матери  его самые близкие, любимые люди – отец и брат, которые  так старательно пытались демонстрировать  ему свою сухую, дружескую, мужскую любовь,  и те, при этом бессознательно, почти рефлекторно презирали его за его бедность и сиротство, хотя и не говорили ему в лицо, а позволяли жить так, как позволяют жить приблудной собачонке – вот почему он съехал от отца, чтобы не быть родителю обязанным ни в чём,  вот почему он стремился жить один без отца и брата, чтобы не заставлять родных людей, которых он любил, в свою очередь делать ему одолжение любить его, как беспомощного, бедного родственника. 
  И вот она – Руби. Это было как праздник, как наваждение, которого никак не могло быть в реальности, потому что до этого его реальная жизнь была всегда глупа и бессмысленна, и каждая его попытка вырваться из унижающей реальности непременно  заканчивалась так же до жестокости глупо и бессмысленно, но ЭТО случилось.
   Это было как  запретное клубничное вино, которое они с братом случайно откопали в погребе мачехи и, напившись до тошноты, устроили настоящую братскую вечеринку, пока отца и дядюшки Грэга не было дома.
   На этот раз похмелье наступило слишком поздно. Они были женаты.  Они были разные - она так много знала о свете, а он почти ничего, он - дикарь, она - роскошная женщина, знающая себе цену. Это был брак на грани фола, на грани фантастики, на грани гибели, самоубийства.
  Нужно было сказать ей об этом. Только сейчас, прислонившись к теплой, спящей Руби, он с ужасом начинал анализировать произошедшее. Что ЭТО никак не могло пройти само собой, как обычно проходили все его неприятности или болезни, к примеру, простуда или зубная боль, заканчивающаяся обычно потерей зуба в кабинете хирурга. Это могло только закончится рождением ребенка, которого он боялся, как боятся приближающейся катастрофы. Нет, это было невозможно. Нужно было как-то сказать ей об этом, но сказать не в упор, а подойти осторожно. Но как?! Как он мог сказать о столь щекотливом предмете, когда даже не знал английского. Сашка был в отчаянии! Ему хотелось закрыть голову руками и заорать изо всех сил, но он молчал.
   Руби застонала и стала просыпаться. Сашка вздрогнул и вышел из своего временного оцепенения. Руби знобило, и она ерзала под одеялом. От неё ещё как-то странно пахло рвотой, странно, потому что этот отвратительный, кислотный желудочный запах никак не шел с её прекрасной модельной внешностью. «Может, она хочет есть?» - предположил Сашка.
   Он вспомнил, как в детстве с отцом однажды перекатался на каруселях в чешском лунопарке, что приезжал в их маленький областной городок каждое лето, – его тут же вырвало, но спустя несколько минут ему уже страшно хотелось есть, и он думал, под каким бы предлогом, затащить отца в «Макдональдс». Это было так глупо и по-детски наивно, что, отец тогда, поняв его без слов, отец улыбнулся и повел его в «Макдональдс» и заказал его любимый говяжий «бургер». Видя, как трехлетний малый уплетает пропахший прогорклым подсолнечным маслом, увесистый бутерброд, отец погладил его по голове и ласково назвал: «Родненький мой обжора». Это было ещё до того, как появилась эта маленькая, хромая дрянь, что отняла у него отца.
   Взглянув на Руби, Сашка вздрогнул. Ненакрашенное лицо Руби было слишком похоже на лицо этой «маленькой, хромой дряни», что увела у него отца – те же глаза, те же скулы, но только очень красивое. Он сразу же вспомнил, во что вляпался. Она – её дочь. Она – это продолжение его ненавистной мачехи. Он женился на собственной мачехе, и этот кровосмесительный брак ужасал его. Неужели, он повторил ту же ошибку, которая на всю жизнь сделала несчастным его отца. Страдать, разрываясь между двумя семьями … Неужели, и он будет вынужден так же разрываться между отцом, братом и ею. Или же отец и брат возненавидят его за ту подлость, которой он «отблагодарил» их за свою любовь. Возненавидят и сделают изгоем.
   Этого он боялся меньше всего. Пусть так, пусть они ненавидят его, пусть они отторгнут его – за дело,  за преступление, за подлость, отругают самыми последними словами, но только потом оставят его одного разбираться с собственной жизнью.
  Он боялся совсем другого сценария – новость о женитьбе на Руби добьет его отца. Он вернется домой, чистосердечно расскажет, что натворил, может, быть даже повинится перед отцом, отец воспримет все спокойно, вдумчиво, без упрека, а затем скорая увезет его отца с инсультом.  Ведь кому, как не, ему, Сашке известно об отношении отца к Руби. Он считал свою падчерицу проституткой и правильно считал. Он хотел уберечь своего сына от «тлетворного влияния запада» в лице Руби, и вот не уберег. И вот теперь, когда отец, опомнившись, только собирался развестись со своей лысой кикиморой, что изгадила ему всю жизнь своими болезнями и страданиями, как он преподнесёт ему такой сюрприз! Это будет выглядеть так, он приходит к отцу и объявляет: «Поздравь меня, папочка, я женился на дочери твоей бывшей жены». Мачеха-теща.  Сестра – жена!  Полный отпад!
  И всё же, он должен был сам сообщить отцу об этом, до того, как это сделает Володька. И будь, что будет.  Но как быть с её беременностью? Устроить отцу довесок кошмара, чтобы наверняка добить его?!
  Руби снова пошевелилась и открыла глаза. Проснулась.

   Ему и сейчас хотелось есть. А от Руби не допросишься. Можно было подумать, что она никогда не ест как следует, а закусывает мимоходом своими бесконечным пиццами,  чисбургерами и чикенфрайями, при этом, не поправляясь ни на грамм. Как у ней это получается? Верно говорят – красоту ничем не испортишь. Его же разносило от всего. Даже после безобидной студенческой котлеты из студенческого кафе «Котёнок», его живот сразу же распирал так, что он потом едва мог видеть свой член. В этом отношении он завидовал Руби. А ему, бедняге, хоть не ешь совсем, а, как нарочно, есть ему хотелось почти всегда.
  И вдруг он вспомнил о её беременности. Интересно, как она будет выглядеть. Трудно было представить этот безобразный выпуклый рудимент на столь безупречной фигуре.
Нужно было уговорить её сделать аборт – пока не стало слишком поздно.
-Милый, ты разве сегодня не идешь в университет? – послышался ослабленный голосок из-под одеяла. Сашка  понял, что  говорит Руби, но что она только что сказала -  он пропустил это мимо ушей. -Универ, универ, - Руби выставила вперед указательный и средний палец и, кивая на часы, жестом показала «ножки», пробежавшись пальцами по подушке. – Универ, помаш? Идти. Помаш?
   Несмотря на то, что они были женаты почти месяц, они до сих пор разговаривали на языке Эллочки-Людоедки: полужестами, полуотдельными русскими и английскими словами, типа «ОК, дарлинг», но, несмотря ни на что их жесты были столь кратки, почти дики,  но столь выразительны, что они прекрасно понимали друг друга, что называется, с полуслова.
-Какой универ, девочка, ты меня сегодня до смерти напугала своими обмороками. И потом, на лекции  я  уже всё равно опоздал. Ну, что тебе легче, бейби?
-Легче,  - чуть живая, повторила последнее слово Руби.
-Может тебе принести поесть? Поесть, понимаешь, ам, ам. – При упоминании об еде, Руби едва снова не стошнило.
-Пить, - попросила она.
-Да, это бывает! У беременных девчонок всегда так бывает! - кричал он ей из кухни, следя за закипающим самоваром, чтобы приготовить ей вкусный, «малиничный» чай. – Но мой «малиничный» чай кого угодно поставит на ноги! Слышишь там, бейби?
-«Пошел ты к черту со своей «бейби»», - думала про себя Руби, трясясь от озноба под одеялами.
  Через минуту появился и сам улыбающийся неизвестно чему Сашка с подносом в руках, на котором стояла огромная чашка с благоухающим малиновым вареньем и горячем чаем.
-На, вот, попей, детка! – Он приподнял вспотевшую голову Руби, и придвинул чашку к её присохшим, пахнущим кислой рвотой губам. Руби отглатывала чай маленькими глоточками. Её было сладко до отвращения, но вместе с тем приятно, что этот грубый мужлан так нежно заботится о ней.
-Саш;чка, - услышал он нежное в ответ и почувствовал, как Руби погладила его по голове. Руби ещё никогда не называла его так. Самое ласковое, что он слышал от молодой жены – это «рашн медвежик», кличка, которая ему совсем не нравилась.
  Контакт был установлен. Момент для откровенного разговора настал.
-Знаешь, детка…Пойми меня правильно…- Алекс Младший замямлил не зная с чего начать разговор. – Но ты должна понять. Не потянем мы сейчас этого ребенка…
-О чем ты говоришь, дорогой? – улыбаясь спросила Руби, с детской доверчивостью заглядывая ему в глаза.
-Руби, пойми меня правильно – это самый оптимальный выход из ситуации для нас обоих … Одним словом,  ты должна сделать аборт, – выдохнул Алекс Младший. В следующие какие-то полсекунды Алекс Младший мог наблюдать, как нежное, красивое лицо Руби из улыбающегося – приветливого, внезапно превратилось в какую-то жуткую гримасу ярости. Резко выхватив кружку, она выплеснула оставшийся горячий чай прямо на ширинку его штанов. Сашка подскочил и тут же взвыл от боли, как раненый зверь.
-У-ви-и-и-и-и-и-и-и-и! Сука, что же ты наделала! – Алекс Младший забегал волчком вокруг кровати. Руби сидя на кровати, опершись на подушки и только вертела головой, наблюдая за его удивительным «кроссом». Но, к счастью, на тот момент кипяток наполовину остыл, а наполовину был выпит самой Руби, и, к тому же, Сашка успел нацепить свои заношенные до дыр старые, но плотные джинсы, которые служили ему домашней одеждой, иначе парню было бы просто не сдобровать. 
  Первый удар боли прошел. Кипяток на плотной ткани остыл, но жгучая боль от ожога осталась. Бросив бегать, он, скорчившись, сел на кровати и, словно пытаясь утешить свою боль, стал раскачиваться, как раввин, читающий свои торы. Ему было больно и стыдно.
-Сними джинсы, дорогой, – будет легче, - предложила «заботливая» Руби, наблюдая за страданиями мужа.
-Ты ещё будешь мне ещё разговаривать, американская сука! – Сашка бессильно тыкнул ей в нос увесистым кулаком.
-Ну, как хочешь – это твое дело, - махнув рукой, отвернулась на другой бок Руби.
-Сука, ты обварила мне яйца! – не переставая «отбивать поклоны», словно сбитый щенок заскулил Алекс Младший. – Мои яйца-а-а-а!
-Стелай омлет! – устав слушать его нытьё, буркнула Руби на почти правильном русском.
-Что?! Что, ты сказала?!
-Омлет! Мама! Яйца! Омлет - вот что! -  резко развернувшись, крикнула Руби.
-Дура-а-а-а! – заревел  Сашка.
  Между супругами установилась мучительная тишина, в которой были слышны лишь жалобные поскуливания Сашки, да тяжелые вздохи больной Руби. Руби стало даже жаль этого тупого, русского медведя.
-Прости прощения. Я дура…Я…прости Руби! Милый, дорогой, - нежно обхватив его за шею, она начала целовать его.
-Ну, ты и мудачка! Милый, дорогой…
-Больно? - участливо показывая глазами на его ширинку, спросила Руби.
-Да уж, конечно, больно – не щекотно.
-Тай посотру. – Руби стала торопливо расстегивать у него ширинку.
-Н-е-е-е-т, - отскакивая от неё, заорал Сашка. – Хватит! Чего доброго, ты ещё отрежешь мой член!
-Я толко  ляну.
-Нет!
-Тавай.
-Отвали!
   В конце концов, Сашка сдался. Характером он был куда слабее Руби.
-Ничего особого, простая краснота. Давай сюда бинты, зеленку, я моментом залечу твоего «мальчика».
-Что?!
-Аптечка. У тебя есть аптечка? – попыталась объяснить на пальцах, кричала ему в ухо Руби.
-Аптечка, зачем? – испугался Сашка.
-Руби пудет лечить твои яйки, - не моргнув глазом, с серьезной решимостью заявила она.
-Дура!– заорал Сашка, отбирая из её когтистых ручек своего истерзанного, обоженного «мальчика».
-Напрасно, у меня большой опыт, - загоготала в ответ Руби.
-Вот, что, ТЫ,  кончай потешаться надо мной, а то сейчас так долбану тебе в твою хорошенькую, белокурую головку, так что будешь собирать свои мозги по подушке! – Но Руби не боялась его пустых мальчишеских угроз, а только неистово хохотала, указывая на него пальцем. Только сейчас он понял, что до сих пор стоит перед ней со спущенными штанами. Вот, дерьмо!
  Сашка с торопливой поспешностью натянул джинсы и, обхватив голову руками, сел рядом с ней.
-Зачем ты так обращаешься со мной? Если ты хочешь иметь этого ребенка, то, пожалуйста, только не ввязывай меня в это дерьмо. Я не хочу иметь к этому никакого отношения. Ты же знаешь, это не я затащил тебя в постель, не я развратил тебя, не я лишил себя девственности, так, что за всё, голубушка, придётся расплачиваться ТЕБЕ, а не мне. И, если ты думаешь, что я женился на тебе из-за любви или из-за ТВОЕГО обалденного секса, то ты глубоко ошибаешься. Мне нужны деньги, только твои деньги, как моему братцу, как и твоей мамаше. Деньги, ничего более, кстати, которых я до сих пор не видел от тебя.
-Деньги? – глазами полными слез посмотрела на него Руби.
-О, наконец-то ты стала понимать меня, девочка.
   Руби нервно выхватила из-под подушки свой лакированный аллигаторовый ридикюль, порывшись, достала оттуда электронный чек, и, выписав на его паспорт ровно четыреста тысяч четыреста сорок четыре доллара, грубо швырнула его прямо в Сашкину морду.
-На!
-Ой, Руби, ты сумасшедшая! – обрадовался Сашка.
-Бери, ешь, это все равно не мои деньги, а деньги моего любимого, но его больше нет, надеюсь, ты тоже скоро издохнешь от всех этих четвёрок.
-Руби, милая, как мы назовем нашего мальчика? – сам словно ребенок заскакал вокруг Руби Сашка.
-Малшика?!
-Нет, ты меня не поняла. Имя, имя нашего бейби? – улыбающийся идиотской улыбкой, спросил Сашка.
-Его будут звать Маолин, - задумчиво произнесла Руби.
-Хм, Маолин, надо же было придумать, – Маолин - имя то какое-то кошачье, пусть его лучше зовут Васькой, что ли,  - небрежно махнул рукой Сашка, но Руби только как-то странно посмотрела на него.
-Его будут звать Маолин, - тоном, не терпящим возражений, повторила она.
-Мне совершенно плевать, как будут звать твоего выродка. Главное, что у меня теперь есть деньги. Ну, я пошел, милая. Надеюсь, ты не будешь здесь скучать без меня, - Сашка торопливо поцеловал Руби в лоб и тут же выскочил, как ошпаренный.
-Ты куда?! – закричала ему вслед Руби.
-В универ! – послышалось  уже из-за двери весёлый голос.
-Вот подлец, - причмокнула от злости губами Руби, но тут же поняла, что  было уже слишком поздно.
  Оставшись одна, Руби свернулась калачиком и зарыдала. Она была уверена, что новоявленный муженёк кинул её навсегда. Только чего она хотела от него - ведь она сама отдала ему деньги, как последняя дура, а на благородство человека, который предложил ей избавиться от ребенка, рассчитывать не приходилось.
  Делать нечего – нужно было собираться домой, во Флориду, но Руби  было плохо настолько, что она не могла встать с постели, чтобы даже включить свой ноутбук  и заказать билеты на ближайший рейс до Майами.
  Проклиная про себя всё и вся, Руби и сама не заметила, как уснула.
  Её разбудил звонок в дверь. Было уже далеко за полночь, но ещё или уже светло. Белая ночь вошла в свой апогей. Руби никак не могла привыкнуть к вечному полумраку белой ночи. Звонок повторился, тут только она вспомнила о своем непутёвом муженьке.
-То та? – таинственно прошептала она дверь, повторяя, как это делала ей мать, глядя в глазок, правда никакого глазка тут не было.
-Открывай, свои! – послышалось из-за двери невнятное гудение Сашки. Ещё с несколько секунд Руби находилась в нерешительности: открывать – не открывать. Ведь он так подло кинул её, так пусть себе остается на улице и ночует на лестнице. Но в конце концов, рабская совесть женщины («дескать, как же он там, бедненький») пересилила её, и Руби, гремя бесчисленными засовами, открыла.
  На пороге действительно стоял её Сашка. Пьяный в дрезину. Он едва держался на ногах, и непременно бы полетел с лестницы, если бы не те двое «архангелов» в синей полицейской форме, что так заботливо поддерживали его под руки.
-Привет, Руби, скорей заплати за меня, а то твоя карточка совсем не пердычет.
-Не пер, што? – повторила вконец растерявшаяся Руби.
-Ну, что я говорил, настоящая сенаторская дочка, а вы не верили мне.  Руби! Руби! Слышишь меня?! Заплати деньги этим господам! Де-нь-ги! – повторил он Руби по словам, словно она была глухонемой. - Правда, она совершенно не говорит по-русски. Но  уже кое-что понимает. Вы-дры-сси-лась у меня. Понимаешь, подруга, - опять громко заговорил Сашка, - та карточка, что ты мне дала совершенно не пердычет в наших условиях, с ней надо идти в твой Американ-банк, а все банки закрыты. Выручай, подруга, а то меня в конец загребут.
  Наконец, Руби догадалась, что произошло, и что от неё хотел муж.
-Сколько? – только страдальчески вздохнув, спросила она у «архангелов».
-Тысяча двести долларов, - хором ответили те на  том корявейшем «Нижегородском» английском, на котором при необходимом случае могут говорить с иностранцами услужливые китайцы, крепколобые лысые охранники ресторанов, да  наши тупорылые служители закона.
   Ни говоря ни слова, Руби достала лакированный ридикюль и выложила требуемую сумму. Она даже не спросила, откуда у них взялась такая огромная сумма за простой ужин в ресторане. Единственное, что хотела Руби – поскорее отделаться от неприятных спутников мужа. Руби не хотела огласки своего брака, если этого идиота и в правду загребут в полицию, а она пойдет выкупать его оттуда. Руби знала, что кому-кому, а ей то и не следует иметь дело с русской полиции, потому как её виза была уже давно просрочена.
  Итак, Сашка был свободен. Едва «архангелы» оставили его руки, как он тяжелым мешком повалился прямо на неё. Нет, это было невозможно! Нужно было ещё дотащить его до ванной!
  Руби не стала церемониться с пьяным муженьком. Ловко отскочив, она позволила ему рухнуть на пол, и, даже разбить нос о стенку, а затем, схватив его за ноги, поволокла за ноги. И, странное дело, несмотря на своё грандиозное падение и, даже боль в разбитом носу, пьяный Сашка продолжал спать, и не просто спать, а при этом ещё громко храпеть.
  Теперь он напоминал Руби тушу медведя, огромного, тупого, жирного медведя, которого надо было ворочать, чтобы убрать с прохода. Ей хотелось быть его ногами, руками, пинать, но Руби только покорно его тащила, время от времени помогая себе пинками, которыми она поворачивала его вокруг своей оси,  когда  толстое «тело» застревало у выступавшего порога.
   Едва дотащив его до ванной, она включила холодный душ и направила его прямо на Сашкино лицо. Как только ледяные струи коснулись его опухшей от алкоголя, красной морды, как он дернулся, вскрикнул и, отбиваясь не то от Руби, не то от льющейся на него отовсюду холодной воды, стал яростно отмахиваться руками. Он не то, чтобы дрался. Он просто отбивался от ледяных струй, как отбиваются от летающих над лицом жалящих ос.
  Наконец, Руби поняла, что Сашка протрезвел и, опустив ручку душа, закончила свою «водную» экзекуцию.
  Сашка был ошеломлен. Он не понимал, где он. Сначала он стало подумал, что отошел в ресторанный туалет облегчиться, что, по непривычке к обильным алкогольным излияниям, проделал уже несколько раз в САМОМ буфете ресторана, по ошибке перепутав его с «толчком»…Но тогда почему перед ним его Руби, да ещё в домашнем халате? Вопрос стоял ребром.
    Даже после столь жестокого испытания, как ледяной душ, он ещё толком не отошел от вечеринки, которую он устроил для своих студенческих друзей. Отмечали как раз ту самую сессию, которую он так блистательно начав ещё досрочно в апреле под призором строгого отца, так же «блистательно» провалил в мае, и всё «благодаря» этой сумасшедшей своей женитьбе на Руби, «под занавес» наделав при этом целую кучу непростительных «хвостов».
  «Ребята, наверное, ещё гуляют в клубе» - с грустью думал Сашка. Но причём тут его жена, да ещё в халате?
-Гутен морган, мадам! – кивнув головой, небрежно поприветствовал он Руби, на что в ответ получил сокрушительную оплеуху в разбитый нос.
  Оплеуха окончательно вывела его из алкогольного стопора. Теперь он вспомнил всё: вспомнил, как Руби выписала ему сумасшедший счёт на электронную карточку, как он потом почти бегом побежал в университет, чтобы поскорее собрать своих друзей-однокурсников («друзьям», которым до этого по Сашкиной бедности не было никакого дела до вечно бедно одетого, отстающего студента, за которого, скрипя зубами, вечно платили «в складчину» товарищеские сборы на «зачётные» взятки доцентуре и ненужные подарки на бесконечные дни рождения сокурсников) и отвести их в самый что ни на есть шикарный ресторан Питера - «Русский Клуб» - «заведении», о котором он раньше мог только мечтать, и о котором слышал столько восторженных отзывов от своего брата Володьки, что уже отдыхал там с Руби, а потом, заказав на весь курс роскошную «поляну» с икрой и дорогими винами, когда его стали спрашивать, откуда у него, вдруг, взялось столько денег, пьяный хвастался перед ребятами, что женился на дочери американского сенатора и стал миллионером.
  Его, конечно, подняли на смех. А потом произошло ЭТО. Он опозорился перед всей толпой. Это было как в том его кошмарном сне, где он, как обычно, приходит в университет, заходит в аудиторию, и, вдруг, над ним, ни с того ни с сего, начинают хохотать, причем все без исключения, и студенты, и профессура, и весь его факультет, и весь университет, а он решительно не понимает, от чего же хохочут над ним, ведь сегодня, кажется, не Первое Апреля, и, вдруг, взглянув вниз (о ужас!)  – он обнаруживает  всякое отсутствие трусов. Только освежающий холодок между ног на ставшем от напряжении пенисе. Его как будто изнасиловали позором! Он хочет бежать, но ноги будто застыли на месте! Согнуться – спина не сгибается. Прикрыть член ладонями (естественный в таких ситуациях человеческий рефлекс) – руки не действуют! Они словно заморожены, как и его торчащий вперёд пенис! Ни туда, ни сюда, он стоит перед всеми как кол, только этот ужасный смех и непримиримо смешно торчащая крайняя плоть, которую совершенно некуда «пристроить», разве что пытаться хоть чуть-чуть прикрывать подолами его вечно коротковатой, подсевшей рубахи.
  Тогда он тоже испытал ЭТО. Никак он не мог забыть того тупорылого взгляда администратора, который с удивлением разглядывал его кредитку, а потом, решительно вручив его карточку обратно, замотал перед ним своей жирной, лысой головой.
-Нет, не подходит, - эти два простых слова едва не убили Сашку.  Как не подходит?! Почему?!
  Потом начались хождения по мукам. До хрипоты голоса пьяный Сашка доказывал, что карточка действительна, администратор – обратное. В нерве спора голубой кусочек пластмассы летал из окошка кассы – туда и обратно, словно крохотный, склизкий борд на волнах. Отступать Сашке было некуда – позади маячила камера в милицейском участке.
   О, как он теперь проклинал тупейший ресторанный обычай брать плату после еды, доисторический ресторанный «этикет», который мог существовать только в России, и, из-за которого происходит столько досадных неприятностей не столько самим неплатёжеспособным клиентам, как бедным подневольным официантам, когда оказывается, что, в конце – концов, от выпитого клиент уже не в состоянии сообразить, что надо, оказывается, ещё что-то платить, или, бедняга «вдруг», случайно, «забыл» деньги дома. Ничего этого бы не случалось, если бы клиент рассчитывался заранее, что называется, на трезвую голову. Но нет, нужно непременно продолжать «держать марку», пусть даже это приносит столько беспокойств полукрепостным «человекам», которые зачастую должны расплачиваться за сбежавших посетителей. Предрассудки в России – самая сильная вещь. Если неприлично брать деньги заранее – значит, неприлично, и если хотя бы один человечек - официантишко, усомнившись в платёжеспособности клиента, заикнётся насчёт оплаты заранее, то за подобное «хамство» рискует потерять свое место.
   НЕ – ПРИ - ЛИЧ – НО! Убегать, не заплатив  - ПРИЛИЧНО. Перед всем ресторанам ПРИЛИЧНО отводить неплатёжеспособных клиентов за шкирку в милицейский участок. ПРИЛИЧНО вычитать из заработка  и так нищего официанта за неуплаченный обед сбежавшего клиента. А БРАТЬ ОПЛАТУ ЗАРАНЕЕ, видите ли, НЕ – ПРИ –ЛИЧ – НО!
    Кто мог тогда знать, что карточка Руби недействительна. Почему бы этому лысому болвану сразу не спросить с него плату, когда он делал столь обширный заказ. Тогда бы ничего не случилось. Он опозорился бы сразу. Над ним бы дружески посмеялись и тихо разошлись, а теперь…
   Теперь эта была катастрофа! Сашка с ужасом наблюдал, как его вечно голодное студенческое братство с хищническим остервенением уплетает икру!
  Слово – за слово. Дело дошло до милиции. Когда разобрались, что к чему, было уже далеко за десять вечера. Банки были закрыты, а, кроме того, для получения денег в банке нужен был паспорт, а его, к сожалению или к счастью, у Сашки тоже не оказалось. Что произошло дальше – мы уже знаем…
   После выпивки Сашка испытывал стыд и ещё чувство невыносимого голода после ресторанной еды. Было уже совсем утро, почти день, но Руби, даже не заваривала себе чаю из пакетиков, а только, переодевшись в сухой халат, все так же лежала, скорчившись в позу зародыша и уткнувшись носом в стенку. «Почему она так лежит?» Сашка вспомнил о беременности Руби, об её обмороке, и тихий холодок пробежал у него между лопаток.
  Чтобы расшевелить жену, он легонько толкнул Руби в плечо. Она только вздрогнула и ещё более сжалась в комок, даже не обращая на него. Она была похожа на нахохлившегося, затравленного, дикого больного зверька, попавшего в клетку, и доживавшего там свои последние минуты.
  Сашке почему-то стало жаль Руби. Он потрогал лоб – лоб был сухой и горячий. Так и есть, простудилась! И всё из-за него! Как он проклинал этот глупый банкет! Зачем, зачем он только устроил все это представление. Чтобы показать себя клоуном перед всеми этими хамами, в то время, как его бедная Руби страдала здесь одна? «Придурок, жалкий придурок», - ругался он про себя.
  Он лег рядом с Руби и привлек её к себе.
-Рублик, Рубичка, Ру-у-у-у-убчик, прости меня, прости меня дурака! Руби, я больше так не буду, - с наигранной детсадовской наивностью оправдывался Сашка. Руби устало подняла голову, посмотрела на него и снова опустила. – Рубичка, милая, ну что с тобой? Хочешь, позовём доктора?! ДОКТОРА! – повторил он по слогам в надежде, что Руби таки поймет это интернациональное слово. – Он осмотрит тебя. - Услышав о докторе, Руби только испуганно замотала головой. Она не доверяла в России никому, включая, русских докторов. А спорить с Руби было бесполезно.
  Тут Сашка вспомнил, что Руби вот уже несколько дней почти ничего не ела. «Конечно, от такой голодовки тут кого хочешь начнет колбасить», - подумал Сашка, пуская слюну на слово «колбасить».
  Он наскоро согрел молока и вмешал туда меда. Лучшее лекарство от простуды, которым лечила его саранская бабушка.
  Рискуя получить кипятком в ширинку, он приблизился к Руби.
-На, выпей, это поможет.
   Едва Руби увидела молока, как её едва тут же снова не вытошнило прямо на одеяла, но Сашка был неумолим. Почти насильно подняв голову Руби, он стал вливать ей горячее содержимое в рот. Руби не могла сопротивляться. После столь мучительных и унизительных испытаний с вытрезвлением мужа, у ней просто не было сил для дальнейшей борьбы с ним. Она только, обжигая рот, мучительно прихлебывала молоко и, хлюпая носом от обиды и подступавших слез, все время причитала:
-Если ты не хочешь жить со мной, то, пожалуйста, не живи – я не стану принуждать тебя из-за ребенка. Я независимая женщина и сама решаю свою судьбу. Я уеду во Флориду. Я оставлю тебе деньги, много денег, – тебе хватит этого до скончания твоей ничтожной жизни. Я оставлю тебе свою долю в этой грёбанной квартире, которую ты так жаждешь получить. Всё, что у меня есть! Но как ты мог подумать, мерзавец, что я способна убить  собственного ребёнка! Ведь это мой последний шанс. Понимаешь, последний! После выкидыша врачи сказали мне, что я больше никогда не смогу иметь детей, и вот я забеременела! Конечно – это я виновата, что не предохранялась от такого чудовища, как ты, но кто же мог знать, что всё этим закончится. Впрочем, не беспокойся, милый, кто бы у меня не родился, мальчик или девочка, -  это всё равно будет не твой ребенок, а ребенок Маолина.
-Кошачье имя, - снова возразил ничего не понимавший Сашка. Я ни за что не назову своего сына каким-то Маолином.
-Да послушай же ты, грёбанный тупица!
-Успокойся, Руби, в твоем положении нельзя волноваться. На вот, лучше попробуй это. Я захватил кое-что с вечеринки специально для тебя, бейби.
  Что качается еды, то Сашке действительно хватило ума захватить с собой для жены несколько соленых печений  с черной икрой и незаметно для дружков припрятать их в боковой карман своей мешковатой куртки, его знаменитый  потайной карман, в котором он устраивал настоящий склад всякой съедобной всячины в виде сушёных кальмаров, чипсов, сухих пирожных, корок и прочей гадости, на случай если между лекций ему захочется перекусить, а еды, как назло, рядом не окажется.  Он знал, что  Руби без ума от осетровой черной икры, которую она ещё ласково называла «рыпьи яишки».
-Рыпьи яишки! – обрадовано воскликнула Руби и захлопала в ладоши. Сашка был на седьмом небе от того,  что, наконец, угодил своей капризной жёнушке.
  «Лекарство» вскоре подействовало. Мед и молоко разморили Руби, а соленые пирожные внесли в её голодный желудок приятное утешение. Вскоре, послушно склонив свою хорошенькую головку на его широкое плечо, она мирно заснула.
  Сашка жалел лишь об одном – что Руби не оставила ему тех самых «рыпьих яишек».

   «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая  семья несчастлива по - своему». Как это верно заметил Лев Николаевич, но «великий старец» не учел одного обстоятельства  - даже в самых несчастливых семьях, иногда случаются незабываемые минуты блаженного счастья.  Именно такую минуту и переживал Сашка со своей молодой женой Руби.
  Он смотрел на мирно спящую Руби и думал о своем. Подумать только, ещё с год назад он не мог даже предположить этого. Ещё какой то год назад он был бедным, бесперспективным студентом, проживающим в одной квартире с матерью, у него даже не было девушки. А теперь целая жена! И не просто жена, а самая красивая в мире девушка – девушка его мечты, о которой он мог только грезить по ночам, под одеялом листая с фонариком «Плейбой» и мастурбируя тайком от матери. Но ребёнок – это была настоящая катастрофа. Катастрофа, которую никто и ничто на свете не могло отменить.
  «И когда же это должно случится. Кажется, в конце февраля. А, может, в начале марта. Конечно, в начале марта, ведь февраль такой короткий». О боже! Всего через каких –то восемь месяцев для кого -то он сам станет отцом. Он, вечный «маменькин сынок», который до сих пор считал себя ребёнком!
  Нет, нужно рассказать обо всём отцу. А там, что будет.
  Руби вздохнула и поменяла положение тела. Её блондинистая головка так трогательно лежала на его груди. Её прелестные, тонкие ручки обхватили его грудь. Она улыбалась во сне. Ни дать ни взять, ангелочек. НО ЭТИ НОГТИ! ЭТИ НОГТИ БЫЛИ ИЗ АДА!
  С иезуитской изворотливостью Сашка нащупал пальцами ног маникюрный чемоданчик Руби, лежащий на тумбочке. И осторожно, чтобы не разбудить Руби, притянул его к себе. Там он нашел острые, как бритва, маникюрные ноженки, и, пока Руби «почивала», обстриг ей ногти. Он знал, что за ЭТО ему здорово влетит от жены. Что проснувшись, и не обнаружив своих пятисантиметровых «когтей», Руби закатит ему настоящую истерику, но ЕМУ было уже все равно. Он устал получать от неё царапины.

-В-И-И-И-И-И-И-И!!!!!!!
  Утром Сашку разбудил пронзительный крик Руби. Держась за живот, она каталась по полу и, стукая пятками об пол, громко визжала, словно её резали. Спросонья перепугавшийся Сашка подумал, что у неё случился выкидыш и бросился к жене.
-Что случилось, милая?! Что?!
-Н-о-о-о-о-о-о-г-т-и-и-и, мои н-о-о-о-о-г-т-и-и-и, - с вытаращенными глазами застонала Руби и показала изуродованные обрубыши. Сашка    сразу же  понял, что к чему и облегченно выдохнул.
-А я то думал…
-Постой, так это ты…ТЫ СДЕЛАЛ?!
-Что я? – улыбаясь и строя из себя дурачка, весело хихикнул Сашка.
-Мать твою, ты понял! … Ты всё понял! Это твоя работа! Твоя! Чья же ещё может быть! – Руби накинулась на Сашку и за неимением своего главного оружия, стала отбиваться от него кулаками.
-Тупой русский медведь! Как же я тебя ненавижу! Придурок! Сукин сын!
  Перемежая свою «речь» русскими матами, она молотила мужа, как боксерскую грушу. Сашка только тупо стоял  и смотрел, как в его теплый волосатый свитер попадают её маленькие, слабые кулачки. Ему было совершенно не больно, а только смешно. «Какие же у неё крохотные ладошки», - с умилением подумал он.

-Хорошо, хорошо, милая, давай, а теперь помассажируй  мне спинку – вот тут. – Хохоча, подбадривал её  Сашка, подставляя ей свою необъятную, жирную спинищу.
-Да пошёл ты! – махнула на него рукой Руби и перестала бить этот кусок тупого теста.
   Милые бранятся - только тешатся. Ярость избалованной девчонки проходит так же быстро, как и начинается. Устав молотить в его непробиваемую, как мешок муки, толстое тело, она безжизненно опустилась на кровать и обхватила голову руками.
-Ну, прости меня, бейби, - виновато бубня, начал извиняться Сашка. – Я подумал, что раз ты беременна, то тебе лучше носить короткие ногти, чтобы под ними не скапливалась грязь и вредные для ребёнка болезнетворные микроорганизмы. Я прочел это в Интернете.
- Да пошёл ты со своим Интернетом!!! – Руби взяла маникюрную пилочку и стала с остервенением обрабатывать обломанные концы ногтей, но выходило все только хуже – ногти обламывались ещё сильнее.
-Но Руби…- Руби только нервно дернула плечом и продолжила свое бесполезное, болезненное занятие по выравниванию обрубков некогда шикарных ногтей.
-Прости меня, Рупчик, я не должен был так поступать…- начал было оправдываться Сашка, но и эти слова не произвели на Руби никакого впечатления. Не слушая и не слыша его, она продолжала обрабатывать свои ногти, и, казалось, была занята только ими. – На, вот, это твоя карточка. – Сашка победоносно выложил перед Руби проклятый кусок синего пластика. – Можешь проверить баланс. Я не взял ни единого пениса.
-Взял … единого, што? – В следующую секунду Сашка мог наблюдать, как  непримиримо серьезное лицо Руби, вдруг, расползлось в улыбке  и, тыкая в него пальцем, она грубо и нервно захохотала своим мальчишеским подростковым смехом.
  Примирение состоялось. Сашка был доволен, что нечаянно развеселил Руби, хотя сам не понимал, чем же так развеселил её. Ему нравилась роль шута Педриллы при Анне Иоанновне*, нравилось быть её послушным домашним животным, мальчиком на побегушках, пажом, исполняющим любые прихоти «принцессы», её верным рыцарем готовым отдать свою никчемную жизнь за «даму своего сердца». Ему всё это ужасно нравилось, ПОТОМУ ЧТО ОН ЛЮБИЛ ЕЁ, КАК ЛЮБЯТ ЗВЕЗДУ.
  Никому на свете он не позволил бы так обращаться с собой, кроме неё. До неё он был не понят, нищ, презираем, почти изгой в своем собственном озлобленном, подростково-мальчишечьем одиночестве, но…внутренне непокорен ни для кого.
  Ей нравилось это грубое домашнее животное. Нравилось, что она может делать с ним, всё что пожелает, а он лишь с русской покорностью сносить все её капризы. Ей нравилось ласкать его, когда ей хотелось ласкать его, и наказывать его, когда ей хотелось наказывать – он с одинаково безропотной покорностью русского «быдла» сносил то и другое.
  Только одно непримиримое обстоятельство шла вразрез их странной семейно-эротической игры в «госпожу» и в глупое «домашнее животное» – то, что сейчас зарождалось внутри самой Руби, что так дерзко и безжалостно отнимала у ней силы и здоровье – её ребенок.
  Руби действительно ждала ребёнка.
   Едва узнав о беременности своей молодой жены, он по наивному своему убеждению ожидал, что  живот Руби тот час же начнёт раздуваться, как шар, как накачиваемый резиновый мяч. Но, как он ни наблюдал за ней, ничего подобного не происходило. Руби была по-прежнему худа, как селедка, а выступающие углы ребер, над безупречно плоским животом манекенщицы не оставляли надежды, что внутри её растёт хоть что-то живое.
 Иногда, ему казалось, что Руби нарочно кинула его со своей беременностью, чтобы раз и навсегда привязать его к своей юбке. Точно так же поступали «девочки» из бесконечно идущих по телеку реалити шоу, чтобы проверить на верность своих парней.  Жестокая проверка, но она всегда безотказно срабатывала. В такие моменты Сашка больше всего ненавидел Руби, ненавидел её подлую и развратную женскую сущность, её невыносимую красоту, поработившую его, и себя, сделавшегося её жалким рабом, но стоило только Руби ласково погладить своего надутого сердитого «Медвежонка» по лохматой голове, пощекотать шаловливым, розовым язычком у него за ушком, как вся его суровость улетучивалась в мгновения ока, и суровый русский мужик снова превращался в огромного плюшевого мишку, с которым можно было творить всё что угодно.
 Он не замечал явных признаков беременности жены. Её лишь бесконечно тошнило – от всего. Утро начиналось победным раскатом рвоты. По утрам её рвало, даже от воды. В такие минуты Руби была особенно раздражительна и отвешивала Сашке, державшему над ней таз, особенно болезненные пинки. Но потом вроде всё проходило, и Руби, вывернутая на изнанку потугами рвоты, успокаивалась. После рвоты её всегда знобило, даже если на улице стояла двадцати пятиградусная жара, и, зарывшись в одеяла, она проводила так почти целый день, пока Сашка шел в университет, чтобы, наконец, досдать свою последнюю сессию.
  Он твердо решил, что окончит университет в этом году. Он должен доказать отцу, а прежде всего себе, что он не мальчик, а вполне самостоятельный мужчина. А в наше время без образования никуда не устроиться. Он не собирался всю жизнь тянуть позорную лямку содержанца собственной жены, он не желал себе такой жалкой доли, как и доли отца, который всю жизнь, трусливо скрываясь за юбкой мачехи, проработал снегоуборщиком, чтобы выплачивать его матери унизительные алименты.
  Чтобы не было соблазнов в деньгах, он как-то раз взял ножницы и при Руби собственноручно уничтожил презренный кусок синего пластика, за что получил от Руби размашистую оплеуху и громкое: «Идиот!»
 У него была красавица-жена и роскошная квартира. То о чем его несчастный отец не мог даже и мечтать со своей вечно нищей, больной и хромой кикиморой. У него есть все, что он сам не мог взять от жизни – остальное он должен добыть себе сам, как самостоятельный, ни от кого не зависящий мужик.

  Сашка знал, что беременные женщины бывают капризны, но чтобы до такой степени…
 Руби была невыносима. Жизнь с ней была настоящей пыткой, но какой сладостной и желанной…Он наслаждался ею, как жаждущий боли мазохист.
  Шёл вот уже пятый месяц её беременности, а Руби упорно  не хотела полнеть, наоборот, она таяла с каждым днём. Её постоянно рвало. Она почти не ела, а если ела, то её тут же рвало. С каждым днем Руби становилось всё хуже. Напрасно Сашка, несмотря на свою чудовищную занятость дипломом, чтобы отвлечь её (а более себя) от тяжелых мыслей о нежеланной беременности и предстоящих родов, почти каждую белую летнюю ночь прогуливая жену по Михайловскому садику, показывая ей красоты ночного города: томное ночное солнце, выглядывающее из-за хмурых питерских туч, плещущуюся за гранитным бортом Неву; не жалея своих последних денег на аттракционы Белых Ночей, он катал её на речном трамвайчике по гладким, как зеркало, ночным каналам. Руби ничего это  не интересовало, - она только чувствовала эти отвратительные приступы тошноты и головокружения, которое словно высасывали её изнутри, пожирая силы и всякое желание жить.
  Только один раз, а это случилось, когда они очередной раз прогуливались перед сном в Михайловском садике, Руби остановилась перед рабаткой с пионами и долго любовалась на прекрасные цветы, и, казалась, была чем-то задумчива и даже грустна. Память о возлюбленном садовнике всплыла с новой, мучительной для неё силой. Наконец, она не выдержала и заплакала, нежно целуя душистую пену огромных цветов.
  Сашка подумал, что ей нравятся пионы, и в следующий же день, встав ни свет ни заря, отправился на Сенной рынок и скупил у торговавших там бабулек все пионы, которые только были, но едва он втащил в двери огромный букет, который едва вмещался в охапку его могучих рук, как вместо награды в виде поцелую красавицы- жены  получил в рожу этими же цветами.
  Растерявшись, Сашка не знал, что и думать. От очередной выходки Руби ему было больно на душе и обидно до слез, но он не мог даже спросить, за что, потому что совершенно не знал английского…Иногда ему казалось, что Руби просто не любит его. Так оно, наверное, и было. И от этой мысли Сашка страдал ещё больше. Страдал в своем маленьком, мальчишечьем затворничестве, куда не было доступа никому, даже его Руби.

  Поначалу Сашка думал, что в её положении это нормально. Но уже к пятому месяцу Руби напоминала обтянутый кожей скелет. Прекрасная Елена превратилась в живого мертвеца. И это разрушительное превращение было поистине  ужасно.
  В конце концов, Руби дошла до того, что уже не могла вставать с постели. Сашка, конечно, не мог не беспокоится о здоровье жены. Он умолял пойти с ним к доктору, но Руби, думая, что он собирается затащить её на аборт, с ужасом отвергала его предложения.
  Наконец, даже до неповоротливого Сашкиного ума дошло, что если он ничего не предпримет, его жена просто умрёт. Дальше откладывать было нельзя. Ранним утром, пока Руби ещё спала, он плотно замотал её в одеяло и прямо в ночнушке понес её к врачу. Когда он нес её по витой лестнице, она не сопротивлялась, потому что у ней не было больше сил сопротивляться. Внизу уже ждало такси.
  Едва они пришли в женскую консультацию, как тут же перепугали целую дюжину «животиков», теснившихся вдоль стены.
-Мать вашу! – заорала на него дежурная медсестра. - Куда без очереди?! – Но Сашка уже никого не слушал. Со своей тяжелой ношей он пёр напролом.

  Старенький седой гинеколог, всем своим видом напоминавший классического доброго доктора  Айболита, каким его рисуют в детских книжках и мультфильмах, седой и в огромных очках (что он там видел?), планомерно осматривал очередную пациентку, когда прямо в смотровую ввалился Сашка и прямо в её ночнушке и одеяле, выложил свою Руби на диван.
-Что?! Кто разрешил?! – задыхаясь от возмущения бесцеремонной наглостью молодого человека, срываясь в  слабосильный старческий хрип, запищал на него пожилой «Айболит».
-Это моя жена! Вы должны  её осмотреть! - Увидев гинекологическое кресло и женщину, «распятую» там, Руби, вдруг, вытаращила глаза, засуетилась и бросилась, было, бежать, но Сашка своим властным лошадиным: «Т-п-р-р-р-р-у», остановил её.
-Вы что, вообще, вытворяете, молодой человек?! Я сейчас же позову охрану!
-Моя жена больна! Она беременна, понимаете?! Она умирает, понимаете?! – чуть ли не плача, пытался объяснить старику в халате Сашка, но напуганный доктор не хотел ничего понимать, он потянулся к звонку охраны, но Сашка перехватил его тощую, но уверенную, руку акушера. – А вот, это, вы понимаете?! – в другой руке у Сашке неожиданно возникла  - плотная пачка стодолларовых купюр.
-Выйти всем из кабинета! – словно пытаясь внезапно остановить этот хаос, заорал на всех маленький седой «добрый» доктор Айболит.
-Но…, - собрался, было, возражать возмущенный Сашка.
-А вы двое останьтесь, - он многозначительно кивнул Сашке, который сразу же всё понял.

  Сашка подробно рассказал внимательно слушающему доктору о всех симптомах Руби. Как и сколько её рвет на дню, и сколько раз она уже теряла сознание. Всё шло вроде бы хорошо - до того момента, как доктор торжественно сказал Руби:
-Ложитесь в кресло. – Естественно, Руби ничего не поняла, она только тупо смотрела на доктора своими испуганными коровьими глазами.. .– Не бойтесь, ложитесь, резать не буду, – шутя усмехнулся добрый старенький доктор и снова указал Руби на кресло. Вытаращив глаза, как бегемота, которому сунули в зад колючку, Руби попятилась назад. (В её памяти были свежи трагические сцены выкидыша, когда она, истекая кровью, орала от боли, а  целая бригада врачей всё пытались уложить её в это адское кресло, чтобы избавить от уже мертвого ребенка) – Да, что с вами, девушка, вы разве никогда не видели гинекологического кресла?
-Никогда не видела, - послышался из-за занавеса немного смущенный голос Сашки.
-Ложитесь, некогда мне тут с вами возиться. Если вы стыдитесь, то меня не надо стыдиться. Я – врач.  Девушка, вы, вообще, понимаете по-русски?
-В том то и дело, что не понимает, - снова послышался голос Сашки.
-То есть, как не понимает. Она что, глухая?
-Нет, она иностранка. Моя жена американка – она не понимает ни единого слова по-русски.
-Ну, так вот объясните ей, хоть, по-английски!
-Дело в том, что я не знаю английского.
-Да, как же вы, вообще, общаетесь?! – пожав плечами, удивленно воскликнул доктор,  от изумления тараща на «молодоженов» толстые линзы своих непробиваемых докторских очков.  (Признаться, подобное на своем длинном веку доктор встречал впервые).
-Да, уже пообщались, - грустно махнув рукой на Руби, буркнул Сашка и в конце добавил: Вы же знаете, как это случается, доктор - для подобного «общения» слов совсем не нужно, а как честный человек я обязан был потом на ней жениться.
  В конце концов, видя, что у старенького интеллигентного доктора ничего не выйдет, Сашка решил сам взять инициативу в свои руки. Силой задрав Руби ночнушку, то есть оголив её ниже пояса, потому что под ночной рубашкой у Руби ничего ровным счетом не было, он стал сам укладывать жену в гинекологическое кресло.
-Вот так, бейби, одна ножка сюда, другая – туда. – Не знаю, откуда Сашке было известно, как надо было ложиться в гинекологическое кресло. Должно быть, и эту информацию, он высмотрел в своем Интернете или же только что подсмотрел за лежавшей на «кресле» пациенткой.
   Решив, что Сашка и очкастый старикашка в белом халате сговорились сделать ей аборт, побелевшая от ужаса Руби, отчаянно сопротивляясь, стала лягаться голыми ногами. При этом она орала не своим голосом, словно её резали на куски, и драла Сашку за волосы, когда он всем толстым, тупым телом пытался придавить её грудь к креслу, а мощными, как у циклопа, руками хватал за лодыжки, чтобы удержать мотавшиеся в разные стороны ноги. Не знаю, откуда у полумертвой Руби взялись нечеловеческие силы, но в минуты, отчаянной гибели, человек способен на многое.
  На крики сбежался весь персонал поликлиники. Все с ужасом взирали на ходивший ходуном синий занавес гинекологической кабинки, из-под которого то и дело мелькали голые женские ноги и раздавался отчаянный бабий визг. Было ясно, что там боролись двое – мужчина и женщина. Мужчина пытался усадить женщину в гинекологическое кресло. Кричащая женщина отчаянно сопротивлялась.
-Что, что происходит. Что он с ней там делает?! – с ужасом перешептывался персонал. В пылу борьбы нога  Руби случайно сбила подставку для ног, и железная подставка грохотом полетела на пол.
-Эй, ребята, что за концерт вы там устроили?! – наконец, желая прекратить этот балаган, заорал на них до этого остолбеневший от всего этого беспредела доктор.
-Не, стойте, доктор, приступайте к осмотру, я её уже держу! – из-за занавеси кабинки показалась исцарапанная, но уже начинавшая зарастать новой бородой счастливая Сашкина морда.
-Нет, с меня хватит, я вызываю охрану! – Доктор уже намеревался нажать на кнопку охраны, чтобы избавится от этих двух психов, закативших в его кабинете настоящий разгром,   как,  вдруг, морщинистое лицо доктора внезапно изменилось.
-Иисус-Мария,  я, кажется, узнал вас – радостно запричитал он, - вы, должно быть, и есть тот самый Мишин, которого я принимал много лет тому назад!
  От неожиданности Сашка вздрогнул и чуть было не опрокинул визжащую как свинья Руби вместе с гинекологическим креслом.

-Ну и разгром вы мне тут устроили. Это ж надо, - ворчал доктор, подбирая осколки керамической чашечки для коленной подставки. -  Если бы я вас не узнал…
-Откуда вы знаете мою фамилию? – надулся недоверчивый к новым знакомым Сашка
-Вашего отца зовут Алексей, забыл его отчество, Мишин, если я не ошибаюсь?
-Да.
-Вы живете в Петушках?
-Да, - удивился Сашка.
-Так вы не помните меня? Это я принимал у вас роды. Вернее, это я вас принимал тогда у вашей матушки в Снегирёвке, помните? - доведенный истерикой Руби, в какой-то момент Сашке почудилось, что теперь настал черёд старого доктора внезапно сдвинуться с ума.
-Простите, доктор, но я буду говорить с вами откровенно: я не знаю, рожала ли моя матушка меня в Снегирёвке, только, как вы сами понимаете, этого «события» я никак не могу помнить, - раздраженно ответил Сашка
-Это правда, - своим противным старческим скрипом засмеялся доктор. – Никто не может помнить, как он появился на свет. А вот я, молодой человек, вас хорошо запомнил, когда вы были ещё таким. – Доктор развел руками, словно показывал большую рыбу, выловленную им на любительской рыбалке. – Четыре с половиной. Настоящий богатырь.
-Не помню! – уже начал сердиться Сашка. – Я тогда на весы не смотрел. Да и моя памятка новорожденного куда-то затерялась. Правда мама говорила, что я родился крупным мальчиком.
-Ну, вот видите, вы уже вспоминаете, - засмеялся доктор. Четыре пятьсот и есть, мне ещё тогда пришлось делать вашей матушке Кесарево сечение.
- Чего-чего, а никакого Кесарева сечения моей матушке не делалось. Слава богу, я вышел естественным путем – это я знаю точно! Потому, как вы сами видели, в этой жизни у меня все удается через задницу, даже такая простая вещь, как женитьба.   Короче, доктор, вы, наверное, меня с кем-то перепутали. В любом случае, речь сейчас идет не обо мне, и не моем отце или матери, а о моей молодой жене. Ей нужна помощь.  Если вы сейчас же не осмотрите её, мы пойдём к другому врачу.
- Ну, как же, вас ещё ведь тогда назвали в честь меня Владимиром, - словно не слыша Сашкиных слов, продолжал доктор. - Ну, надо же, подумать только, одно лицо с отцом.
  -Так вот оно что за х…нь! Вы, доктор, верно, спутали меня с моим братом Володей. Меня зовут Александром – я его старший брат, а это моя жена Руби – она американка. Приятно познакомится, доктор, очень рад. Обещаю вам, как только я встречусь с Володькой, то непременно передам от вас привет, может, он всё-таки вспомнит своего акушера, если, конечно, моего братца и вправду принимали вы. А теперь, доктор, прошу, будьте так любезны, осмотрите мою жену, а то я и так едва держу её.
-Однако, нервная у вас жена.
-Да, уж, - понимающе вздохнул Сашка. – Это у неё с детства – трусиха, боится врачей, как огня. Что –то вроде ДОКТОРОФОБИИ.
-А мне кажется, что это вы напугали её.  И потом, кто же укладывает беременных в гинекологическое кресло. Немедленно отпустите бедную девушку, а то мои перепонки сейчас лопнут от крика! И последнее, молодой человек, я думаю, будет разумным, если мы всё же обратимся к переводчику, потому я тоже не очень-то силен в английском.
  Тут доктор внезапно взглянул на вытаращенные от ужаса, страдальческие глаза Руби. И, вдруг, холодный пот прошиб его морщинистый старческий лоб. Он узнал эти глаза. Нет, этого не может быть! Он уже видел это лицо. То, что он видел перед собой, не могло быть простым старческим де - жавю. Он посмотрел на живот – шрама не было! Старый доктор облегченно выдохнул.
«Нет, хватит с тебя дед, тебе сегодня слишком много мерещится, пора бы уже и на пенсию», - твёрдо решил про себя доктор.
     Делать нечего, позвали переводчика. Им, как нарочно, тоже оказался мужчина. Руби было не в первой находится голой среди мужчин, а вот переводчик, увидев замотанную в одеяло, полураздетую в одной ночнушке, заплаканную американку смутился, покраснел, как помидор и долго ещё не мог вымолвить ни слова. Ему ещё никогда не приходилось выезжать в женские консультации и выполнять столь необычную работу, как служить переводчиком между мужем и женой, но, как говорится, чего не сделаешь ради денег.
  Как мог Сашка объяснил Руби, что они со стариком-доктором не собираются делать с ней ничего дурного, а просто привели её на осмотр, чтобы, наконец, узнать, что же с ней происходит.
  Как ни распинался перед ней нанятый переводчик, вспотевшая от драки, измученная, растрепанная Руби только смотрела ошалевшими глазами, словно пойманный в капкан зверёк. Казалось, она, даже не понимала, что происходит вокруг, и чего хотят от неё все эти люди. Вдруг, её взгляд невольно упал на стену, где висел медицинский плакат, в ярких красках изображавший все фазы родов. Руби почувствовала, как от ужаса, её повело, отдавшись чем-то холодным в желудок, и в ту же секунду она упала со стула без сознания.

 В тот же день белый возок скорой помощи увозил полубессознательную Руби в больницу.

   А на другом конце города, в зале аэропорта «Пулково» разворачивались совсем иные события, о которых сейчас и пойдет речь.
  В зале отправления было полным-полно народу. Люди бродили, сидели, спали на багаже. Все было так, как происходит в аэропортах, когда, из-за какого-нибудь форс-мажорного события, один за другим начинают отменять рейсы. Вредный Исландский вулкан с непроизносимым названием Эйяфьятлайокудль* вот уже который раз путал все карты возвращавшимся на родину туристам.
  В такой суматохе никто и не замечал двух маленьких, похожих на гномов, человечков, что, сидя в самом дальнем углу зала, мучительно всматривались в электронное табло.
«Внимание пассажиров, вылет рейса Санкт-Петербург – Майами задерживается!» - зычно объявил противный женский голос рупора.
-О, только не это! – простонала я и схватилась за голову.
-Успокойся, Лили, если бы она была тут, то мы бы её нашли. Смотри, рейс отменили только что – значит, если она полетела этим рейсом – она ещё не могла знать об отмене.  Ты же знаешь, какие грозы в Майами. Если её здесь нет, то она ещё в Питере – значит, у нас есть ещё надежда.
-Нет, Грэг ты не понимаешь. Рейс отменили не по причине грозы  в Майами. Это всё проделки этого грёбанного исландского вулкана – Ёла, как его там, пьяна-кудла. Ты же знаешь, какие непредсказуемые в Исландии вулканы, что и говорить, кудла и есть кудла. Ты помнишь, как один такой едва не смыл нас селями вместе с нашей скорлупкой, когда ему, вдруг, вздумалось извергаться?
-К чему ты клонишь?
-А к тому, что из-за этой самой «падлы - кудлы» в Северной Европе не может вылететь ни один рейс.
-Тем более, - обрадовался Грэг.
-Нет, ты ничего не понял, балда. Если Руби знала об извержении вулкана, то она могла пере бронировать свой рейс и лететь через Москву. Тогда мы упустили её! Понимаешь, упустили!
-Но, Лили, не можем же мы целыми сутками дежурить в аэропорту!
-Не можем, - грустно согласилась я.
-Тогда, идем домой. Скоро из школы должна вернуться Ксюша, я не хочу, чтобы девочка дожидалась нас на улице одна.
-Нет, Грэг, ещё немного. Я чувствую, сегодня она обязательно придет.
-Ты снова изводишь себя, Лили! Так нельзя! Пойдем!
-Грэг, милый мой, ты не понимаешь – я чувствую, Руби попала какую- то в беду! Я чувствую это СВОИМ МАТЕРИНСКИМ СЕРДЦЕМ! – в отчаянии я стукнула себя в пустую грудь.
-Ерунда все это, - тяжело вздохнув, махнул рукой Грэг. – Никакого материнского сердца нет и не существует.
-Нет, Грэг! ЕСТЬ! ОНО ЕСТЬ!

     Руби не появилась и в тот день…

   Через какое-то время два маленьких человечка, похожих на гнома, всё же поняли, что ждать далее бесполезно. Далекий Исландский вулкан с непроизносимым названием Эйяфьятлайокудль не оставлял сомнений, что ни один рейс в западном направлении не покинет Пулково как минимум целую неделю.
  В нервном хаосе полной безызвестности никто и не заметил, как два маленьких человечка встали со своих мест и тихой, немного прогулочной походкой, похромали к выходу.
  Они были очень странные, эти маленькие человечки. Несмотря на то, что стояло лето, июль, и, если было не жарко, то достаточно  тепло, чтобы иметь возможность не носить верхнюю одежду, маленькие человечки -гномы были одеты в длинные, кургузые телогрейки, доходившие им почти до пят и в то же время такие же одинаковые глухие панамы, скрывающие их головы и лица, - белые пляжные панамы, которые совершенно не шли к их несуразным зимним фуфайкам,  широким в стиле хип-хоп индийским рейтузам с заниженными до колена гульфиками а-ля «всыпь туда мешок картошки» и тяжелым «фашистским» ботинкам.  Издалека по их жалкой, до нелепости одежонки, тощей консистенции и угловатой неуклюжей походке этих двоих можно было признать за подростков -хиппи  или же истощавшихся бомжиков, которые как бы невзначай бродили тут в поисках подаяний или же неловко лежавшего кошелька зазевавшегося туриста, или в тех и других вместе, то есть беспризорников. Но при ближайшем рассмотрении  было видно, что эта парочка не принадлежала ни к одной из перечисленных категории.
  Скорее, это была скорее тихая,  благообразная супружеская пара пожилых чудаков, которых жизнь успела таки здорово пообтрепать, превратив их в нечто до нелепости смешное и детски - трогательно безобидное, настолько, что они, махнув на свой нелепейший внешний вид руками, одевались так, как им было удобно.
  Они были так похожи друг на друга в своей одинаковой одежонке, что их с трудом можно было различить по полу. Человечки были одинакового маленького роста и хлипкого телосложения, а из-за своей сутулости казались ещё меньше, и доходили среднеразвитому человеку до плеча, отчего в толпе вовсе казались детьми. Но, похоже, они привыкли к этому факту и нисколько не стеснялись своего маленького роста, а, наоборот, пользуясь преимуществом пигмея в африканской чаще, прошмыгивали между идущими в потоке людьми, словно маленькие партизаны.
 Чтобы не потеряться, они, трогательно, словно детсадовские дети, держались за руки. И, не думая о красоте походки, как-то смешно по - пингвиньи -детски шлепали тяжело обутыми ботинками ногами, переставляя шаг в унисон. Они были похожи на двух близнецов.  Разве, что тот, что прихрамывал ещё больше, очевидно, был (о) женщиной, потому что до сих пор сохранил широкие бедра, и, если присмотреться, его рейтузы как сливались в широкую юбку-буль*. Так и есть – это была женщина, хотя по плешивому, с редкими волосами затылку, скрывающемуся под хулигански съехавшей на лоб панаме, этого было нельзя точно сказать.
  Маленькие гномы - человечки так же незаметно ушли, как и появились. Никто и не заметил их, даже охрана аэропорта, проявляющая к подобным странным типам повышенный интерес, не обратили на них никакого внимания, хотя человечки приходили сюда, как на дежурство,  уже не первую неделю …

   А  беспощадное табло аэропорта всё так же безжалостно выбивало одно-единственное, но роковое для всех отъезжающих слово:
CANCELLED … CANCELLED … CANCELLED*

 -Ну, что ж, все примерно так, как мы и предполагали. У Руби гемолитическая болезнь.
-Что, что всё это значит?! – набросился на врача перепуганный Сашка.
-А то, что если бы вы немного повременили, то потеряли бы жену.
-Как потерял бы? – растерялся Сашка.
-А вот так. Сделались бы вдовцом, не успев ещё только жениться – только и всего, - с сарказмной улыбочкой спокойно объяснил доктор.
-Что с Руби?! Это серьезно?! Она будет жить?! – В эту секунду Сашке хотелось убить не только этого циничного доктора, но и перебить весь персонал бестолковой больницы, где они с полубессознательной Руби битые полдня прождали в приёмной на холодной кожаной кушетке, пока к ним, наконец, не подошла реальная помощь.

-Состояние мы стабилизировали, но ничего обнадеживающего пока сказать нельзя. Дело плохо, но я буду говорить с вами откровенно: дело в том, что у вас с Руби несовместимость резус-фактора крови.
-И что это значит?
-А это значит, что вам, вообще, было нельзя иметь совместных детей.
-То есть как?
- Ваш ребенок медленно убивает её, разлагая красные кровяные тельца. Я думаю, что лучшее, что мы можем сделать для Руби, - это аборт.
-Нет, никогда, моя жена ничего не хочет слышать об аборте! Она никогда не пойдет на это!
-В противном случае никто не сможет гарантировать матери жизнь. И так уже подошел крайний срок, ещё неделя, и от истощения в организме Руби начнется необратимый процесс. Тогда будет слишком поздно – внутренние органы откажутся выполнять свои функции. Учтите, если мы оставим все как есть, у девушки могут отказать печень и почки – и тогда погибнут оба: и ребенок, и мать.
-Господи, неужели ничего уже нельзя сделать? Неужели нужно обязательно жертвовать жизнью ребенка, чтобы спасти его мать? Что-то же можно сделать! Доктор, умоляю вас!
-Выход есть, но существует реальная угроза потерять Руби.
-Говорите, доктор, не скрывайте! Со своей стороны я сделаю все возможное, чтобы спасти обоих!
-Ей срочно нужно  переливание крови.
-Я найду донора для Руби. Если нужны деньги, то, не думайте, они у нас есть…
-Да, погодите вы, молодой человек, со своими деньгами!  -  раздраженно прервал его доктор, - вы не поняли, Руби не нужна кровь донора, ей нужна именно ВАША КРОВЬ.
-Как моя кровь…Зачем? -  Сашка невольно побледнел и с ужасом и непониманием поднял глаза на доктора.

   Его трясло, как в лихорадке, когда медсестра стала приближать иглу для забора крови к его руке. Сашка отвернул взгляд, и постарался не смотреть в сторону страшной иглы. Невольный стон вырвался из его груди.
-Н-у-у-у-у, такой большой мальчик, - противно захихикала медсестра, - а боится, как малый ребенок.
-Уже? В…в…вену? – заикаясь, страдальчески простонал Сашка, с ужасом думая, что сейчас увидит вид собственной крови, текущей по трубкам… Как у дяди Грэга.
-Уже давно! Да расслабьтесь вы, да не тряситесь, как кролик, который занимается любовью, а то на вас тошно смотреть. Не бойся, здоровяк, не помрёшь, будет только немного кружиться голова. Вот уж эти мужики. Вечно с ними так. Лезут драться, а сами боятся одного вида крови, - ворчала медсестра.
  Сашке было немного стыдно перед медсестрой и в то же время смешно над собой и над «кроликом», занимавшимся любовью, но он действительно до ужаса боялся брать кровь из вены, и никак не мог унять эту глупую тряску.
  Ему вспомнилось, как при поступлении в первый класс отец тоже повел его в поликлинику сдавать кровь из пальца на анализы. Как он, будучи самым старшим из детей, громко ревел перед всей очередью и тем самым несказанно позорил своего бедного отца, пока вышедшая медсестра, чтобы прекратить страдания ревущего мальчика вызвала его без очереди:
-Плачущий мальчик, проходите! – Интересно, если бы он тогда обделался, то «тетенька» в белом халате, наверное бы, громко и торжественно объявила:
-Писающий мальчик, проходите!

-…да, проходите же! - услышал Сашка над своим ухом.
-Что, уже всё закончилось? – еле шевеля присохшими губами, простонал Сашка.
-Давно уже. Не задерживайте очередь, молодой человек, – меня ждут другие доноры.
   Его ещё трясло, голова немного кружилась и поташнивало, но Сашка был горд собою, ведь впервые жизни он страдал не за себя, а за Руби и своего будущего ребенка. Если надо, он позволит себе распороть себе все вены, но только чтобы Руби была жива и здорова.

   Из корзинки невыносим вкусно пахло жареным мясом и горячим чаем – запахом хороших кафе и ресторанов. Запахом кухни и домашнего уюта, который так контрастировал со стерильным больничным запахом лекарств и чистого, хлорированного отбеливателем белья, который буквально выносил Руби, заставляя впадать в депрессию. Потому, как и этот холодный, пустой  запах холода и чистоты,  и эта её роскошная, белоснежная палата, казались ей моргом, а она себе живым, истерзанным  мертвецом, заточенным на самом её дне.
   Даже не зная русского языка и не имея возможности поговорить с кем-нибудь из медсестёр, бедняжка Руби чувствовала невыносимое одиночество. Ей хотелось реветь от собственного вынужденного молчания, которое словно длительная китайская пытка выносило  её мозг. Неудивительно, что приход Сашки – единственного ей родного человечка, с которым она могла, пусть на языке Эллочки-людоедки, но всё же как-то объясняться, вызвал у ней необыкновенный прилив радостного  оживления, которое из пафосной американской гордыни она старалась не демонстрировать перед своим неудачником-мужем, но которое тем более так явно проступало в ней, едва её непутёвый муж появился в дверях палаты.
-Ну, показывай, что там? – засуетилась Руби, почуяв этот восхитительный запах. – А не то я подохну здесь с голоду!
  Улыбающийся Сашка победно выставил свои трофеи на маленькую тумбочку возле кровати. В конце концов, желая обрадовать жену, он вытащил огромный букет роз, но Руби презрительно отшвырнула их в сторону, сразу набросившись на домашнее мясо, завернутое в фольгу.
-О, свиные бифштексы! А ты их как прожарил? Я же сказала тебе, что люблю с кровью. Слышишь, С КРОВЬЮ! А вместо этого у тебя какие-то подошвы для ботинок. Чёрт побери, дорогой, мы уже несколько месяцев женаты, когда же ты, наконец, научишься нормально готовить! Всё, к чему ты прикасаешься,  в конце концов, непременно превращается в дерьмо!
-Рубичка, милая, прости, я, балда, совсем забыл, что тебя тошнит от мяса. Сейчас, сейчас, милая, я уберу его.
-Нет! – Руби воровато прикрыла сверток руками. - Я съем!
   Жесткое мясо застревало у ней в зубах, но Руби ела, чавкая и терзая жесткие куски своими белоснежными зубами, как маленький голодный зверек. После больничной кормёжки обыкновенный кусок мяса казался ей сладостным нектаром. От радости Сашка не мог наглядеться на жующую жену. У Руби проснулся аппетит – значит, она идет на поправку.
  Из-за вечных пробок переводчик запаздывал, а Сашке так хотелось поговорить с ней!
  После сытного домашнего Сашкиного обеда Руби потянуло в сон. Он смотрел на раскрасневшееся лицо Руби, и невольно улыбнулся. Здоровье снова возвращалось к ней, хотя ему это стоило больших жертв.
  Переводчик как всегда явился не вовремя. Руби спала, и Сашка не смел потревожить её покой.
-Тише вы! – осек он переводчика, который, усаживаясь, загремел стульями. Переводчик ухмыльнулся. Его плата была почасовой. Как говорится, солдат спит – служба идет. В данном случае спала его служба – его богатая  самодурная американка, к которой он приходил каждый день и, благодаря которой, вот уже несколько месяцев умудрялся кормить не только жену с тремя детьми, но и содержать любовницу. И хоть переводчик был формально ни в чем не виноват, Сашка почти ненавидел его. Ненавидел за то, что вынужден был общаться с Руби через него, и какой-то совершенно чужой мужик был в курсе всех его самых потаенных семейных тайн. Но у Сашки не было другого выхода – он действительно не знал английского.
  Руби пошевелилась. Она взяла его руку и приложила к своему животу.
-Ты чувствуешь его? - Сашка автоматически ответил «да», хотя ровным счётом ничего не чувствовал – живот Руби был по-прежнему плоским, как тарелка. –Мне сказали, что будет мальчик.
-Поздравляю, - с невнятной официальностью буркнул Сашка.
-Послушай, дорогой, мне кажется, что ты совсем не рад этой новости. Хотя, впрочем, как же я могла забыть, что ты не хотел этого ребёнка.
-Ну что ты, Ру. О чем ты говоришь. Я просто неудачно пошутил тогда… А теперь я действительно рад, что у нас будет сын. Меня беспокоит только одно – как ты себя чувствуешь?
-Я совершенно здорова. Видишь, меня, даже больше не тошнит при виде еды. Единственное, о чем я мечтаю, - это поскорее выбраться из этого морга для живых. Мне здесь очень не уютно. Милый, поговори с врачами, пусть мне назначат домашние процедуры, я не хочу до конца срока проторчать в этой больничной палате. Милый, пожалуйста, я очень страдаю здесь. Мне одиноко без тебя
-О чем ты говоришь, Руби! Думаешь, я не страдаю – и все это ради тебя и  нашего ребенка. Вот смотри! – Сашка показал Руби свою исколотую руку. –Чтобы спасти тебя и нашего сына, мне каждый раз приходилось сдавать по три с половиной литра крови.
-…с половиной, - задумчиво повторила Руби, -  крови…За раз?
-А ты что думала! Думаешь, мне легко было вытерпеть всё это, а всё это ради тебя и нашего сыночка.
- Прекрати врать, дорогой, - махнула на него рукой Руби - Три с половиной литра. Кто же зараз выкачает из человека три с половиной литра крови?
-Клянусь тебе, все было именно так!
-Если бы из тебя выкачали три с половиной литра крови, то мы бы уже не разговаривали с тобой, поскольку в теле нормального человека циркулирует всего пять литров крови и потеря всего трети уже смертельна.
-Не знаю, может, я показался им таким плотным парнем, но я не вру, – честное слово– только вчера врачи выпустили из моих вен три с половиной литров и ни унции меньше. Я даже посмотрел на кровеметр, когда мне закончили брать кровь!
-Триста пятьдесят МИЛЛИлитров! –уже не выдержав, заорала Руби. –Донорская кровь измеряется не в литрах, а миллилитрах! Я скорее поверю, что ты мог выдуть три с половиной литра пива за один присест. Это - да, на такой подвиг твое толстое брюхо только и способно! Но три литра крови да ещё с полтиной, даже твоя жирная задница не выдержит….- Переводчик уже не переводил - он покатывался со смеху.

-Милый, давай договоримся, больше не упоминать о болезнях, а то от всех этих капельниц, уколов, инъекций у меня голова идет кругом.
-Хорошо, бейби, как скажешь, только теперь знай, что мы как брат и сестра, потому что в твоих жилах течет и моя кровь. – От неудачного сравнения Руби невольно вздрогнула, потому что и в этом была правда, но не подала вида.
-Хорошо, можешь, называть меня теперь хоть своей кровной сестричкой, хоть своей родной мамочкой, но только, пожалуйста, забери меня домой. Я так соскучилась по твоему храпу. Здесь тихо, как в склепе. Иногда мне кажется, что я здесь умерла.
-Руби, милая, если бы я смог. Но ты знаешь, чтобы сохранить ребенка, мы должны пройти весь курс лечения до конца.
-Мы должны пройти это оба, а я тут совершенно одна. Мне совершенно не с кем общаться! Я сойду с ума, как моя бедная мать!
-Ты не можешь быть одна, - Сашка многозначительно похлопал Руби по животу. – Ты здесь сыном.
-Это правда, - улыбнулась Руби, - но пока я не могу общаться с ним – он слишком маленький и не умеет разговаривать.
-Очень скоро ты сможешь разговаривать с ним, когда он начнет молотить тебя ножкой. Это произойдёт скорее, чем ты думаешь.
-Ты даже не представляешь, как я жду этого, милый.
-Вот теперь ты настоящая, Руби. Я ждал этого, долго ждал.
-А какой я была до этого?
-Ну-у-у-у-у, я не знаю, - замычал Сашка.
-Стервой?
-Нет, Руби, нет. Скорее, гордой до упрямства, но беззащитной девчонкой, которая хотела, чтобы все её считали стервой, потому что очень боится жизни.
-Нет, слышишь, не говори так никогда. Ты последний, от кого я хотела бы слышать это!
-Значит, я сказал правду?
-Да, пошел ты вместе со своей правдой знаешь куда! – расстроилась Руби.
-Руби, я ещё кое-что должен сказать тебе.
-Что?! – сквозь всхлипывания в полушку, тихо спросила Руби.
-Я люблю тебя!
-Дурак! – громко крикнула Руби по-русски и тут же громко разревелась.
-Вот,  с беременными жёнушками так всегда, - пробурчал про себя Сашка. – Нервные, как кролики. – Он, вдруг, обернулся и увидел переводчика, о котором уже почти забыл, как забывают о слугах или вспомогательных механизмах. Хлюпая носом, он тоже вытирал слезы в засморканный платок … от умиления. Сашке стало противно, что какой-то мужик может наслаждаться столь сентиментальными сценами из его частной жизни, которые имели право переживать лишь они двое,  ведь это был  не какой-то там мексиканский сериал, а его жизнь – реальная жизнь.
  Когда – нибудь он обязательно выучит английский. Обязательно!
  Так или иначе, Сашка добился, чтобы Руби выписали из больницы. Бледная, с капельницей под мышкой, но счастливая, как бывает счастлив всякий, кто, только что избежав смертельной опасности от внезапного и тяжелого недуга, полностью оправился, Руби возвращалась домой.
 Теперь Сашке не приходилось гадать о её беременности. Не смотря, что Руби до сих пор оставалась тощей, как селедка, её выпуклый, но изящный, как небольшой футбольный мячик живот, не оставляли сомнений в скором пополнении семейства.
  В тот же вечер, по поводу своего окончания университета, Сашка закатил грандиозный семейный ужин при свечах. На двоих. Только он и Руби.
    На этот раз, проявив благоразумие, он не пригласил домой университетских дружков: во избежании инфекции, которая могла бы погубить их ещё не родившегося ребёнка, Руби были строжайше запрещены какие бы то ни было контакты с другими людьми. Она лишь сменила заключение одноместной больничной палаты, на роскошную квартиру в элитном районе. И все же Руби была довольна такой переменой, ведь её непутёвый, но уже такой родненький муж был рядом с ней. И она могла гордится своим русским муженьком – ведь, сегодня он защитил свой диплом на отлично, он стал вполне уважаемым человеком – по американским меркам. Бедная Руби ещё и не подозревала, что в России – в стране всепожирающего Молоха, заветные картонные  корочки отнюдь не гарантируют его обладателю хорошей работы.
  Но в тот вечер молодожены не думали о плохом. Они отнюдь не скучали вдвоем, потому что кроме них самих, им никто был не нужен. В полутьме роскошной спальни нежно играл джаз:«Тейк файв» - любимая мелодия Руби, пока влюбленные, наслаждаясь фирменным тропическим  «коктейлем» Руби прямо из свежего кокосового ореха, единственного «коктейля», который умела готовить Руби при помощи шила и соломинки с зонтиком, и, заедая столь нехитрое питьё черной икрой (рыпьими яишками), счастливо улыбаясь, смотрели в глаза друг другу и могли видеть только друг друга.
  Пылавший в глубине комнаты камин вливал уютную ноту в дождливое хмарево ноябрьского вечера, царившего за окном. И скинув всё последнее, что на ней было, Руби начала танцевать стриптиз.
  Сашка оторвался от своего коктейля и с изумлением смотрел на танцующую на фоне огня Руби. Не смотря на беременность, у ней была прекрасная фигура, не набравшая ни единого лишнего килограмма, восхитительная смуглая кожа, густые  волны  пышных, золотистых волос, которыми она так сексуально встряхивала, и которые невесомой, золотистой дымкой так красиво отражались в оранжевых отблесках пламени. В своем нехитром, импровизированном танце нежности она была гибка и изящна, как мартовская кошка, приготовившаяся к любви.
  Живот явно не шел ей – этот безобразный выпуклый рудимент, словно существовал отдельно от нее и решительно портил всё впечатление её соблазнительного танца. Но самое ужасное было, даже не её вздувшийся, выпирающий круглым мячиком живот беременной, а её пупок. Её надорванный, почти выступающий наружу пупок - эта крохотная башенка из тончайшей яичной пуги, венчающая круглый шар иссиня-лилового, почти воскового в своей неестественности,  выступающего живота беременной, кожаная мембрана, свернутая в небольшую торчащую розочку, которая под давлением околоплодных вод, казалась, в любой момент готова была распуститься и, вдруг, самым безобразным образом вывернувшись наружу, вытолкнуть из живота вместе с кишками драгоценного зародыша, что Руби носила сейчас под сердцем.   Стоило ей лишь сделать одно неловкое движение на длинных прозрачных каблуках и…
   Этот самый выпирающий  пупок так потрясал  Сашку, что он, не смея шелохнуться, чтобы не спугнуть Руби и не вызвать у ней случайного падения, от которого у неё тут же непременно случится выкидыш.  В немом остолбенении  ужаса, он мог только «любоваться» танцем своей жены.
  Стриптиз беременной – что-то новое, почти противоестественное природе. Мать не может одновременно быть шлюхой. Так утверждал Фрейд. Только это старое, как мир, утверждение Фрейда вряд ли можно было применить к такой непредсказуемой, одиозной натуре, как Руби. В своей оргии пластичного танца она была проституткой, матерью и - беззащитным ребёнком одновременно!  Поразительно, как одна единственная женщина могла одновременно воплотить в себе три столь не сочетаемые в противоестественности к друг другу ипостаси женского существа.…О, это была женщина в кубе…И, порой, Сашке становилось страшно,  он боялся собственной жены, потому что не знал, что она выкинет  в следующий момент. Но Руби, ничего не знавшая о Сашкином страхе, танцевала. Она делала это для него! Она делала это для себя!
-Чокнутая, - невольно вырвалось из Сашки, когда, вспотев от напряжения, он стал отхлебывать из соломинки свой кокос и тут же подавился.
   Но Руби уже не обращала никакого внимания на Сашку. Она танцевала и танцевала, держа над собой капельницу, которая в отблесках каминного огня зловеще отливала красным пламенем, словно горящее сердце Данко*.
 
  Она сошла с ума.  Она хотела быть сумасшедшей в ту ночь. Она, страстная «мексиканка», но не он холодный и тупой русский медведь, ленивый даже в проявлениях любви.
-Прекрати, Руби, отстань! Я не буду сегодня – я слишком устал! - умолял её Сашка, когда, закончив танец, одним рывком Руби стянула с него кальсоны и принялась ласкать его пенис своими вспотевшими от возбуждения  грудями. – Прекрати, слышишь?! Или я вынужден буду применить силу! Я не шучу, Ру! – Но разошедшейся Руби, похоже, было всё равно - она не слушала его, чтобы хоть как-то расшевелить его сонного «мальчика», она обхватила его своими чувственными губками и чуть прикусила его за головку. Это подействовало, но правда не совсем так, как хотела сама Руби. От резкой боли в пенисе Сашка вскочил как очумелый,  и завопил: – Психопатка! Маньячка! Проститутка! – Он схватил Руби за волосы и с силой тряхнул её голову. Руби это понравилось:
-Да, милый, сделай мне больно! Я хочу этого! Возьми меня, сейчас же! Я пыть твой русской дефка! – последнее предложение Руби произнесла по-русски, чем очень рассердила Сашку.
–Что ты творишь, психопатка?! Ты что забыла, что беременна и находишься на сохранении! Врач и так выпустил тебя под моё честное слово!
  Удивлённая холодностью Сашки, Руби только не понимающе хлопала длинными ресницами. Как он мог устоять после такой лобовой атаки? Конечно, остается либо одно из двух – либо  её муженек полный импотент, либо тайный гомосексуалист. В второе верилось с трудом, потому что, если бы этот жирный, бородатый русский мужлан был гомосексуалистом (гей-славянином), то вряд бы с первого раза так ловко заделал ей ребенка, а первый вариант, хоть был не столь трагичен, но тоже совсем не радовал Руби. 
– Не понимаешь? Постучав кулаком в лоб Руби, продолжал Сашка. - Конечно, ты ни черта не понимаешь, потому что от беременности в твоей блондинистой головке не осталось ни капли мозгов. Как я могу трахать собственного ребенка!
-Не бойся, милый, любовь ребенку не помеха. Малыш совершенно здоров, так что немного секса никому из нас троих не повредит. Давай, поиграем! Играть! Играть! - все повторяла она по- русски, недвусмысленно щекоча Сашкину ширинку.
-Дура ты, Ру! Какие, на фиг, игры, мы уже и так доигрались с тобой. У нас будет ребенок!
-Руби! Нет! Играть. Я хочу … Давай … так… играть! – выбирая слова невпопад, ещё пыталась возражать неугомонная до любовных ласк Руби.
-Всё, уже поздно, игры окончились, - волевым движением Сашка, отодвинул пристающую к нему Руби и задул романтическую свечу. – Спи!
  Руби обиделась и надула губки. Но постепенно сон начал одолевать её…
  Сашка так и не мог уснуть. Сегодня звонил отец. Он собирается к нему в гости, чтобы подарить ему какой-то там подарок в честь удачной сдачи диплома. Сашка так и не мог объяснить отцу, что женат на Руби.  Слишком не телефонный разговор.
  Мысль о предстоящей катастрофе выворачивала Сашку на изнанку. Он не мог ни о чем думать, кроме как об реакции отца на Руби. О, лучше бы он оставил её в больнице. Так, по крайней мере, он мог ещё отстрочить катастрофу, прежде чем придумал, что-нибудь более или менее приемлемое для всех. А теперь…
  Нет, он должен сам приехать к отцу и объяснить ему всё.
  Взгляд Сашки упал на спящую Руби. «Какая она умиротворенная, когда спит», - подумал он.  - «Когда спит», - вздохнув, добавил он про себя.
  Она и впрямь была похожа на спящего ангела – образ, который упорно не мирился с тем, что только что вытворяла Руби.
  «Неужели, все американки прирожденные шлюхи?» - с омерзением предположил он. – «Нет, этого не может быть! Может быть и все, но  только не моя Руби, она не такая! Она нарочно разыгрывает передо мной эту гадкую роль, за то, что я сотворил ей нежеланного ребенка, но в душе она сама всего лишь беззащитный ребёнок, испугавшийся реальной действительности. Такое  красивое лицо не может скрывать гадкую сущность. Она лучше, чем…», - но Сашка не успел додумать свою мысль, потому что прямо перед собой увидел широко открытые глаза Руби. Они смотрели с грустью и с каким-то упреком избитого зверька.
-Прости меня, рашн Медвежка, я не должна была так поступать с тобой.
-А, ты просишь прощения, моя маленькая девочка, - значит, тебе стало стыдно, - Сашка погладил Руби по вспотевшим волосам.
- Это было надо мне, понимаешь?! Там, в больнице, когда ночью я лежала одна в пустой палате, я, вдруг, подумала, а что, если я умру от родов?! Что, если мне осталось жить всего несколько месяцев, а я так больше никогда не испытаю настоящей близости с мужчиной! Что если у меня больше никогда не будет секса! Мне, вдруг, это ясно-ясно представилось, и, знаешь, стало страшно, по настоящему страшно! На самом деле, я боюсь боли, я боюсь умереть, я боюсь… - Руби не выдержала и, не окончив фразу, горько разрыдалась. Её узенькие костлявые плечики заходили вверх и вниз: - Помоги, мне, дорогой! Помоги, потому что одной мне не справиться с этим! Ты должен помочь мне, потому что кроме тебя у меня никого нет! Я предала мать. Я жестоко наказана за этот грех! Моя болезнь - это наказание! Я знаю, мои муки – это наказание за мой грех. А ещё я знаю, что умру, умру от родов. Я чувствую это подсознательно, как животное чувствует свою приближающуюся смерть, поэтому не отказывай мне в последнем желании… Пожалуйста, милый, возьми меня сейчас, я  потом ни в чем не буду упрекать тебя, клянусь тебе…Мне нужно ЭТО! Мне!  Пожалуйста, помоги мне! Мне страшно, очень страшно! – сквозь горькие рыдания,  Руби лепетала в исступлении, почти заговариваясь и, уже не понимая, что она говорит.
-Не плач, моя милая, я не дам никому тебя в обиду, - попытался успокоить Руби ничего не понимавший Сашка. - Просто никогда не делай так больше, хорошо? Никогда не трогай моего «мальчика» без спросу. Это унижает меня.  Унижает, как мужчину. Хуже того, ты сама могла бы навредить себе и нашему не родившемуся малышу.
-Хорошо, хорошо, - делая вид, что она поняла Сашку, Руби закивала головой, словно послушный китайский болванчик.
-Вот и умница, значит, ты начинаешь понимать меня. Я сам не хотел этого, но все случилось слишком быстро. Я до сих пор не могу понять, как из ничего мог получиться ребенок. Но, матушка- природа умнее нас, она предусмотрела всё:  девять месяцев – достаточный срок, чтобы привыкнуть к мысли, что ты станешь папой.
-Паппи, - сморкая носом, сквозь слёзы улыбнулась Руби. Она взяла ладонь Сашки к своему животу, внутри которого что-то упорно и таинственно шевелилось. Это шевеление происходило где-то глубоко внутри, и явно помимо воли самой Руби. Не вынеся этого призывного внутриутробного  призыва, Сашка с отвращением отпрянул руку.
-Не бося.
-Я и не боюсь. Просто как-то необычно.
-Накой, накой, Руби ходно. – Сашка заметил, что Руби начинало трясти в лихорадке. Её зубы выбивали дробь. «Как бы снова не начался приступ», - подумал он. Он снова принялся накрывать её одеялами, но Руби потянулась к нему.
-Хочешь ко мне под одеяло?
Руби кивнула головой.
-Только, чур, не приставать! Договорились?!
-Договорились, - как-то грустно вздохнула Руби, словно попка повторив за Сашкой последнее слово.
  Она залезла под его плотное, пропахшее потным самцом, одело и засучила холодными, как ледышка ногами, по заросшему кудрявой щетиной Сашкиному животу.
-Лежи ты смирно, егоза! Вот так! – Он крепко прижал Руби к себе, так что её упругий живот беременной прямо упирался в его толстый и рыхлый живот толстяка
-Дышать тяжело, - пожаловалась Руби, но Сашка, даже не слушал её, а, как бы утешая, продолжал своё:
- Мы не понимаем друг друга, но я все равно люблю тебя, бейби. Люблю тебя, чтобы не случилось между нами. А что касается секса – это всё прошлое дерьмо, я даже не хочу вспоминать об этом. Давай забудем об этом, как о досадной неприятности. Я хочу любить тебя сердцем, а не членом. Эта любовь гораздо возвышенней, чем простая койка для двоих. Я знаю, ты хорошая девчонка. Я обещаю тебе, если мы когда-нибудь снова займемся сексом, я обязательно буду предохраняться от маленьких «бейбиков».
   Ничего не понимавшая, что ей говорят, Руби обняла его и, уткнувшись своим хорошеньким личиком в его волосатую подмышку, мирно засопела. Она улыбалась, как невинный младенец, насосавшийся материнской груди. Её плотный, как надувной мяч, тёплый живот, туго упирался в его мягкий, жирный бок. Сашке, почему –то стало даже жаль её. Она была похожа, на развращенного, но беззащитного ребенка, который вот-вот попадет в беду.
   Конечно, без него Руби не сможет выжить в России – это определенно. И что бы ни случилось в его жизни, он должен быть с ней и со своим ребёнком. Чтобы ни случилось, он не бросит своего сына, как это сделал его отец. Он будет хорошим отцом, даже если его Руби окажется плохой матерью.
 Камин медленно погасал, уступая место промозглой ночной  сырости, которая обычно царит в старых домах Петербурга, на века пропитанных плесенью гнилых деревянных перекрытий и крысиной мочой. Сашка заботливо  укутал её одеялом и поправил висящую капельницу. «Бедняга, намучилась. От беременности у ней, должно быть, совсем съехали мозги». Сашка был готов простить Руби за её поведение, лишь бы они были счастливы.
  Но он не мог спать, думая о завтрашней встрече с отцом. Руби тоже не спала, страдая от непонимания и холодности мужа. Они были разными и далеки друг от друга, как две крохотные планеты в разных галактиках Солнц, хотя спали в одной постели.
  Каждый раз, в минуту такого разочарования, Руби заставляла себя думать о Маолине. Даже когда обнимала своего Сашку, она представляла, что перед ней её Маолин, маленький мотылёк Дзинцзи, которого она нежно обнимает, разве, только слегка располневший. Но в мечтаниях это было не важно…




Глава двести сорок восьмая

Щедрая старость

   
   Грэг и Ксюша снова ушли в церковь. Каждое воскресенье они ходили в церковь молиться за Руби. Каждый раз, отправляя своих «богомольцев», я надеялась на чудо возвращения своей блудной дочери. Но чуда никак не происходило. Руби не возвращалась. Иногда, в минуту отчаяния, мне казалось, что она умерла, и мне хотелось умереть самой, только надежда поддерживала меня на хлипкой грани жизни, отделяющей смерть.
  Вот и сейчас, в столь ранний час сумрачного осеннего дня, по разбитой узкоколейке «Старых Заводов», напрямик ведущей в Ломоносов через непроходимые Стрельницкие заболоты густой чащи леса можно было заметить две маленькие, сгорбленные фигурки: лысого старика в жалкой кепчонке и девочки, закутанной в глухой монашеский платок.
  Если присмотреться, то в них можно было узнать наших старых знакомцев – Ксюшу и Грэга. Шли они медленно. За все время своеобразного «паломничества» в церковь, они, не желая мочить ноги о грязное месиво раздолбанной машинами дороги, уже успели пробить своеобразную тропинку в жухлом сухом пролеске, известную только им.
 Вот и сейчас, подойдя к храму Архангела Михаила, маленький старичок торопливо снял свою смешную кепчонку и, изображая поклон,  как-то неловко дернувшись всем телом, почему-то перекрестился двумя пальцами.
  В храме царило привычное оживление, характерное для начала богослужения. За престольными воротами было слышно тихое, едва слышное позвякивание кадилом и тихое заутреннее пение дьячка. От ладана уже было трудно дышать, и всё же в торжественной суете из тихого покашливания и шарканья ног прихожан, витала какая-то торжественность. Сегодня был престольный праздник – Духов День. День Михаила Архангела!
  И вот как один грянули колокола! Праздничная служба началась! Стоящий в самом конце толпы Грэг не обращал внимания на службу. Каждый раз, приходя в русский храм (как он его называл), Грэг уединялся где-нибудь в уголке и принимался рассматривать иконы. Он не мог отвести взгляда от богатого внутреннего убранства. Он забывал и о цели прихода, и о своей спутнице Ксюше, и зачем он здесь, вообще, а, только вертя лысой головой, стоял и любовался всей этой невообразимой торжественной красотой, напоминавшей ему о величии его Господа Всемогущего. Мог ли, воспитанник жестокого амманитского пастора, в своем жалком, несчастном детстве помыслить, что Бог может ассоциироваться с такой красотой, а не только с унижением и болью от стояния голыми коленями на твердом, остром горохе…
   Иногда, Грэгу казалось, что он попал в чужой рай, где он совершенно ничего не понимал, а только временно гостил.
  Грэг был религиозным оппортунистом. По законам амманитства, амманит мог молиться в любом христианском храме, разве что, не нарушая обычаев своей церкви. И Грэг молился.
   Никто и не обращал внимания, что стоящий в уголке, ничем непримечательный, лысый старичок крестится как-то не так. Один раз только какая-то старая монахиня -служка, наблюдавшая за всем в храме, сделала ему замечание, что, дескать, что же ты брат неправильно крестишься, но «братец» только как то странно дернувшись, отскочил от старушки и уставился на неё своими огромными, невидящими глазами; дотошная монашка, принявшая дурно одетого Грэга за юродивого, только покачав головой, вынуждена была оставить его в покое.
  Грэг просил Господа Всемогущего, чтобы он вернул ему его единственное сокровище - его Руби. Однажды, по незнанию он едва не поставил свечку за здоровье Руби к медному заупокойному крестику на подставке, только потому, что он находился ближе всех от него и, кроме того, до сладкой боли напоминал кафедральный крест проповедника Бинкерса, что стоял у них в доме.  Хорошо, что тогда Ксюша перехватила руку Грэга, а то не избежать беды.
  Каждый раз, жаря «воскресные» драники, я с нетерпением ждала своих, словно они могли принести из храма какую-то весть о Руби.
  Но на этот раз я не стала ждать своих «богомольцев». У меня было дело. Последнее дело моей жизни, которое я должна была завершить.
  Как и всякий приговоренный пытается поскорее исполнить свое последнее желание, милостиво предоставленное ему его палачами, так и каждый неизлечимо больной, внутренне противясь своим здравым человеческим рассудком, но реально осознающий неизбежность приближение собственного конца, стремится поскорее расставить все точки над «и».
   Правда, не многим это удается. Чаще всего это происходит сумбурно, неорганизованно. Словно нерадивый строитель, годами возводивший никудышный дом, за несколько часов перед самой сдачей объекта пытается привести его в порядок. Так и с нашей жизнью: мы живем, не осознавая времени, пока молоды и здоровы, и лишь в старости начинаешь ценить каждую его секунду, а если ты, к тому же,  под занавес жизни тяжело заболел и ясно понимаешь, что эта самая «сдача объекта» не за горами, и  твои безжалостные «погонщики» - лангольеры уже начинают кусать тебя за пятки, гонка за ускользающим, словно вор, временем, превращается в настоящую лихорадку. Незавершенные дела тяготят душу, и ты хватаешься то за одно, то за другое, стремясь толком доделать хоть что-то  до конца, пытаясь придать  своей ничтожной жизни хоть какой-то мнимый упорядоченный смысл, «подпудрить», систематизировать, чтобы, как говориться, было с чем вести тебя на погост, но как назло, ничего не получается или получается совсем не то.
  Жизнь отобрала у меня всё и вернула всё лишь в жалком, истрепанном до уродства виде, но я ни о чем не сожалела…
 Мне оставалось только одно – окончательно расставить МОИ  точки над «и».
 
  Вернее, у меня была два незаконченных дела: нужно было заехать к Алексу, чтобы договориться с ним о разводе и, наконец - таки, оборвать порочный круг  своего двоемужия, которое все эти годы так мучило меня, а также обсудить порядок получения полагавшегося по закону Ксюшиного жилья, полагавшегося ей, как сироте… Об остальном я уже позаботилась…
 
   «Ландо» было готово ещё с вечера. И как только Ксюша и Грэг скрылись из виду, я оседлала моего ненавистного губернаторского «красного коня», и отправилась к Алексу.
  Дребезжание строго звонка больно ударило по нервам. Такое ощущение, что в этой квартире давно никто не живёт. Дверь обшарпана. Коврик запылен -от него за версту несло кошачьей мочой. Сердце упало. «Неужели, тут никто не живет?»
  Только спустя три минуты я поняла, что отпирают.
-Кто? – послышалась за дверью злобное бурчанье Алекса. (Отошло. Значит, Алекс дома).
-Я.
  За дверью «послышалось» молчание. По-видимому, Алекс думал открывать мне или нет.
-Открой, Лешка, мне нужно серьезно поговорить с тобой, - постучалась я в дверь
-А вам кого собственно нужно, мэм? – ответил противный мальчишечий басок, в котором я сразу же признала своего пасынка Сашку.
-Саш, это ты? Не дури, открой, мне нужно серьезно поговорить с твоим отцом.
-Не открою! – вредно заявил Сашка.
-Открой! – уже властью мачехи приказала я ему, от нервов стукнув ногой в дверь, но мой повелительный тон за дверью ещё больше разозлил Сашку.
-Не открою! – решительно отрезал он. – Это всё из-за тебя! Это ты довела отца! Это из-за тебя мой отец сейчас в таком состоянии.
-В каком состоянии?! – не выдержав, заорала я, но Сашка в ответ захлопнул вторую дверь. - Открой! Открой! Открой! – я принялась молотить каблуком в деревянную дверь, как будто у меня была последняя надежда выбить её своей хромой ногой или же костылём.
-Психопатка! – заревел за дверь. Сашка. – Сейчас я вызову милицию, и они проводят тебя куда следует!
-Послушай, Саша…, - уже ласково начала я уговаривать пасынка, прислонившись к двери. – Я знаю, что ты ненавидишь меня из-за отца, но все равно, открой, я хочу видеть его, я хочу видеть твоего брата. Мне надо поговорить с ними об очень важных вещах. Клянусь, я не буду задерживаться у вас, я скоро уйду, как только между нами всё прояснится.
-Когда-то ты отняла у меня отца и хочешь отнять у меня снова?! Это моя квартира! Уходи, не  то, клянусь, вам, Лиля Викторовна, я сам спущу вас с лестницы!
-Нет, ты не понял! Ты ничего не понял! Я никогда не была врагом твоей матери. Она сама ненавидела меня, хотя твой отец развелся с ней ещё до того, как у него появилась я. Не скрою, я иногда ревновала к твоей матери, но никогда не желала ей зла, даже в своих мыслях, даже когда твой отец сам собирался бросить меня ради неё.
-Ложь!
-Нет, это не ложь! Это правда! Знаешь, что я больше всего хотела сейчас? Это, чтобы твоя мать была жива. Тогда все сразу же встало на свои места! Я осталась с Грэгом, а твой отец у тебя и твоей матери.
  За дверью послышался скрип отпираемого засова.
-Входи, - неясно буркнул Сашка. Странно, он был, что называется, при полном параде, хотя я ожидала увидеть пасынка в его обычном грязном халате и стоптанных туфлях.
  Запах едкого мужского пота сразу же ударил меня в ноздри. Похоже, в квартире не убирались целую вечность. И это у чистюли - то Алекса.

  Нет, не подумайте, там не было того отвратительного беспорядка, когда разбросанные по всей квартире вещи, перемешанные с грязью и не вынесенными нечистотами, источают отвратительную вонь курятника, который обычно царит у опустившихся алкоголиков и многодетных матерей-одиночек, когда само пребывание в подобном помещении становится тягостно - тошнотворным. То был хаос немного другого рода. Я бы скорее назвала его беспорядком запустения или бездействия. Хозяин на некоторое время самоудалился, оставив квартиру на пожирание вездесущей пыли.
  Предчувствуя дурное, я бросилась в спальню к Алексу. Он лежал на постели. Невыносимо спертый, сырой воздух помещения, пропитанный едким мужским потом, едва не сшиб меня с ног. Я почувствовала, что меня затошнило, повело, но я едва удержалась, чтобы не вывернуть содержимое желудка тут же на ковёр.
 Лежащий посреди уже знакомой мне «лебединой» кровати был похож на мертвое тело, закутанное в белоснежный кокон одеял, простыней и ещё какого-то невообразимого тряпья из человеческой одежды. О боже! Я едва зажала рот, чтобы не вскрикнуть!
  От Алекса осталось полчеловека. Вернее, я его даже совсем не узнала, когда вошла. Мне показалось, что в кровати зачем-то улегся совсем другой человек, какой-то изможденный, волосатый бомж, случайно забредший в гости к Алексу на выпивку и оставшийся здесь ночевать, - всё, что угодно, только не мой муж…
  Но это был мой муж – Алексей Анатольевич Мишин. Я узнала его по густым опушкам бровей. Они были седыми. Весь Алекс был седой, как мохнатый лунь, и от этой ужасающей и внезапной седины слипшихся от пота и грязи длинных сосулек волос, его некогда густая «еврейская» шевелюра Карла Маркса, казалась и вовсе облезшей, как изъеденный бледной молью полинялый ковёр. Но самое ужасное – его скулы. Я никогда не видела, чтобы у Алекса, чьё широкое, расплывшееся лицо всегда напоминало рожу упитанного борова, вообще имелись скулы. Этот естественный элемент человеческого лица, словно отсутствовал у него с рожденья…До сих пор…
-Лешка, что с тобой?! – заревела я и бросилась к мужу.
-М-м-м-м-м, это ты. Но я же сказал ему не пускать тебя.
-Лёшечька, милый, ты заболел? – сморкая носом, захныкала я, гладя его по сальным, редким волосам головы, из-под которых уже предательски просвечивалась отвратительная лысина старика -голая, блестящая, желтоватая, как сухая луковица.
-Что ты здесь делаешь?! Уходи! Убирайся к своему американскому каторжнику! Я отдал тебя ему! Чего ты ещё от меня то хочешь?!
-Лёшка…не надо…
-Что, Лёшка?! Что не надо?!  Говори, за чем пожаловала и уходи!
-Я насчет нашего развода, - наконец немного собравшись, выдохнула я.
-Я так и знал. Что ж, пора покончить с нашей шведской семьей. Ты уже подала на развод?
-Нет, я не хочу унижать тебя! Ты должен подать на развод сам. Как поступают с нерадивыми женами…
-Прекрати, - махнул он рукой.
-В общем, на развод подашь ты. Только сделаешь это после того, как Ксюше исполнится восемнадцать. Я не хочу, чтобы наш развод потом «полоскали» во всех органах опёки. Это только навредит Ксюше. Да, к тому же, ей, как сироте, взятой на попечительство в патронажную семью, полагается жилье. Мы уже сейчас должны позаботится об этом. Сыграем в последний раз в счастливую семью?
-Как Ксюшка?
-Скучает, - выдохнула я. - Все спрашивает: «Где папа? Почему папа ушел? Когда папа вернется?»
-И что же ты ей объяснила?
-Ничего, ушел, да и все. Мне много объясняли, когда мой папа ушел. Бросил – вот и все.
-Сволочь, - выдавил сквозь зубы Алекс.
-Кто, Я сволочь?! А что, по-твоему, я могла сказать слабоумной девочке, когда её папочка свалил из семьи?! Врать, что твой папка ушел от тебя, но он, дескать, всё равно очень любит тебя, где-то там, вдалеке, на расстоянии?! И ты, милая девочка, не суди его строго.
-Сволочь! – уже повернувшись ко мне, вырыгнул Алекс.
-Вот, что, Лешка, я пришла сюда, не для того, чтобы ругаться с тобой. Пока!
-Нет, подожди. Кстати, насчет «папок» я должен предупредить тебя, пока ты там со своей Руби разгуливала по Швейцариям, твой папочка объявился, и теперь разыскивает тебя.
-Мой, папочка?! – Я вздрогнула, словно в меня ударили током. – Но он же умер!
-Нет, моя милая жёнушка, могу поздравить тебя, жив, но, правда, не могу точно сказать, здоров ли … психически, по крайней мере, потому что он нес у нас такую ёрь, что уши сворачивало в трубочку. Одним словом, дед – маразм. Впрочем,  какое мне дело до твоего такого же ненормального, как и ты, папки. Это твой родитель, тебе и решать.
-Почему ты не сказал мне об этом?
-Не хотел тревожить твою нежную психику, а тут ещё эта твоя Руби. Тебе же было просто не до меня с твоей заморской дочуркой.
-И что он хочет?
-Ясное дело, алиментов! Начитался де заметок о твоих сказочных миллионах, и теперь хочет отсудить себе малую толику на старость. Так что, моя маленькая, бывшая жёнушка, моё дело предупредить - в поисках золота Флориды находится не один только её губернатор Джимми Кью. – Алекс противно захохотал. Этот грубый и в то же время натужный, хриплый стариковский смех Алекса, обидел меня до глубины души.
-Какого, мать твою, золота! Можешь веселиться, Руби ушла от нас, не оставив нам ни гроша!
-Я знаю. Я всё знаю о твоих маленьких семейных трагедиях, миссис Гарт.
-Откуда тебе знать?!
-Вернее, я всегда знал это. Что будет именно так… Если долго целовать ребёнку жопу, то, в конце концов, непременно получишь за свою доброту в рожу. – Эту грубую фразу Алекс произнёс, глядя мне прямо в глаза. В какой-то момент мне, вдруг, показалось, что он был там … когда Руби ударила меня, что он знает о моей ссоре с дочерью. Мне стало очень неприятно. - Что, не так?! – с язвительной насмешкой переспросил он.
-Не так!  - почти выкрикнула я. Наступила мучительная тишина. - Ладно, Алекс, я пришла не ссорится с тобой. Как Володька? Ушёл в институт?
-А, какой там институт. Он в Армии.
-Как в Армии?! -  вытаращив глаза, уставилась я на Алекса.
-Вот так, в Армии, - спокойно повторил Алекс.
-Но как ты допустил! Я же отдала тебе сына специально для того, чтобы ты сохранил его от Армии! Ты же обещал мне, что Володя не попадёт…
-Во-первых, ты мне не отдавала Володьку, – перебил меня Алекс, - он сам ушёл от тебя, а, во- вторых, он даже и не спрашивался меня. Ушел и всё. Я сам узнал только от Сашки.
-Где он служит, я буду навещать его!
-Вот этого делать не надо! Он не хочет видеть, даже меня. Одно могу сказать, что его отправили недалеко, служит он радистом, служится ему нормально, так что можешь не волноваться за сыночка –  наш молодой боец уже отсчитывает недельки до дембеля.
-Господи, как так можно…Ты хоть бы передал ему, что-нибудь!
-О, за это не волнуйся. Каждую неделю его навещает Сашка. Приносит гостинцы, так что наш Володя там не особенно нуждается в плане еды.
-Но ты же знаешь эту проклятую Армию! Что там творится. Как там обращаются с ребятами. Я, я … не хочу, чтобы моего сына вернули калекой! Не хочу! – снова расплакалась я.
-Хватит болтать своим дурным языком! Володька не нюня, он даст сдачи кому угодно. К тому же, как говорит Сашка, там все нормальные, образованные ребята, никакой дедовщины и всего такого дерьма.
-Будем надеяться, - выдохнула я. – Он хоть звонит тебе оттуда?!
-Да так.
-Что он говорит?
-А что с Володьки вообще можно вытянуть. «Привет, папа, служится хорошо», - вот и весь разговор. Ну, ты знаешь его. В этом плане он такой же, как ты – дичок.
-Бедный парень!
-Бедный?!! – вдруг, вытаращив на меня глаза, возразил Алекс. – Как бы не так! Теперь наш сын настоящий миллионер?
-Что ты хочешь этим сказать? – не поняла я. 
-А то, что твоя Руби купила своему брату роскошную семикомнатную квартиру в самом центре города.
-Купила… что?! - Зная о непримиримой семейной вражде между Володькой и Руби, в какую-то секунду мне показалось, что я ослышалась, или же Алекс в привычной ему манере решил подшутить надо мной.
-А что ты удивляешься, сестра покупает родному брату квартиру. Что тут такого?
-Но…
-Я сам ничего не понимаю. Но это факт. Так что радуйся - наш Володька у нас теперь самый обеспеченный жених в городе…хотя бы в плане жилья. Кстати, Саша живет у него.
-Но это невероятно! – с детсадовской наивностью обрадовалась я. – Признаться, я намного хуже думала о Руби. Значит, все было не так плохо - мои дети, в конце концов, помирились. О, какое счастье! Какой бальзам для моего измученного материнского сердца! Я всегда знала, что они - моя родная кровь, а родная кровь всегда найдет общий язык между собой, чтобы там ни случилось. Спасибо, Лешка, спасибо, милый мой Медвежонок, хоть одна хорошая новость за сегодня. – Не помня себя, я принялась лихорадочно зацеловывать Алексу лицо. – Ты даже не представляешь, как я рада за них! Как я рада за моих милых деток! Но Армия. Неужели, ничего нельзя было предпринять, чтобы избавить Вовку от этого крепостного  рабства?
-А что я мог сделать, когда он даже не спрашивал меня! – тяжело вздохнул Алекс. – Это же дети, а дети часто неблагодарны. Наши старания им побоку. Он мне так и сказал: «Папа, я теперь самостоятельный, взрослый мужик, и впредь буду всё и всегда решать за себя сам». Даже провожать не пригласил. Обидно. Вот тебе и детки, кушали конфетки! – Он говорил это так уверено и обобщительно ко всем «детям», как будто догадывался о случившимся с Руби. Холодные мурашки побежали по моему телу.  Я почувствовала, как меня начинает знобить.
-Что с тобой? Тебе нехорошо?
-Что-то холодно, - поёжилась я. – Слишком много новостей в один день, всё путается в голове. Можно, я лугу к тебе в «теплушку», немного полежу, обдумаю?
-Ты что забыла, что я насильник.
-Дурак ты! - Не слушая более мнения Алекса, я разделась до сорочки, и сама легла в его постель. Из-под засаленного одеяла пахнуло потом, запах, который становился только сильнее, когда Алекс ворочался. Потливость – настоящий бич чистюли Алекса. Он часто ненавидел себя за то, что от него постоянно воняло тугой мужской «псиной», но ничего не мог поделать с собой. Но теперь, свыкшись со спертым запахом в комнате, я даже не чувствовала его мужской «аромат».
  Укладываясь ему под бок, я не могла не заметить, с каким отвратительным презрением Алекс посмотрел на моё дорогое бельё.
-Впрочем, если тебе нужна женщина, - с тихой растерянностью добавила я, заметив интерес Алекса к моему нижнему белью, - то я могу снять трусы, и мы сделаем всё по быстрому.
-Так ты специально для ЭТОГО так вырядилась?
-Нет, не специально, просто это единственный мой оставшийся комплект.
-Не ври. Кого ты хочешь обмануть. Что, Малыш, твой Грэг совсем не дает тебе? – противно засмеялся Алекс.
-Слышишь, ТЫ, не трогай Грэга!
-Хотя, впрочем, чего же я спрашиваю. Видал я твоего американ;са голым. Мальчик с пальчик, вернее - с «пальчиком». Таким карандашом, что у твоего Грэга в штанах, разве, что отиметь мою волосатую ноздрю. Так, что, отдав тебя ему, за честь жены я мог быть совершенно спокоен. Пояс верности! Слыхала о таком? Так вот твой Грэг, ха-ха-ха! будет понадежнее самого верного пояса верности.
-Прекрати молоть всякую дрянь! – от злости я больно щипнула Алекса за бок (и, о, ужас, обнаружила там торчащие забором рёбра, чего я раньше никогда не наблюдала за Алексом).
-Прости меня, но разве я сказал неправду?
-Увы, это правда. Мой Грэг – импотент, - опустив голову, грустно созналась я.
-Хронический импотент, заметь. А я то было с дуру подумал, что у тебя тогда там что-то было с ним в лесу, помнишь, когда мы все вместе ломанулись за клюквой. Я тогда как идиот никак не мог заснуть, потому что следил за вами, ждал, когда вы займётесь ЭТИМ, чтобы застукать любовни'чков на месте преступления. Вы стояли на часах, а я делал вид, что сплю, а сам следил за вами из машины. Гадко?! Да, гадко, отвратительно, но у меня не было другого выхода, чтобы убедиться в твоей неверности и дать тебе повод для нашего развода. Понимаешь, мне надо было тогда самому непременно застукать вас с поличным. Я почти жаждал этого, я ждал, когда вы начнете трахаться там, у костра, а вместо этого вы только ворковали, как два влюбленных голубочков. Наверное, хорошо вам было. О многом вспомнили?!
-Да ты оказывается псих, Медвежонок! Ревнивый псих, такой же, как и мой Грэг.  Только в отличие от него, твоя ревность – это не бешеная страсть любви, а уязвленное самолюбие  себялюбивого мужика. Это намного хуже…
 -…не дождался, - словно не слыша меня, выдохнув, продолжил Алекс. Обыкновенная усталость взяла вверх. Уснул сам. Ха-ха-ха! – Алекс не выдержал и захохотал. Его хриплый, простуженный смех, после столь страшного откровения, до обиды продирал меня изнутри.
-Так ты убил бы меня  тогда? – глядя ему прямо в глаза, тихо спросила я. (В этот момент мне, вдруг, показалось, что в отчаянно седеющей бороде Алекса мелькнули синие волоски*)
-Дура ты, Малыш, кого я могу убить, разве что барашка, и то по пьяни.
-И изнасиловать – тоже по пьяни?
  Воцарилась мучительная тишина. В продолжение которой мы просто смотрели в глаза друг другу. Я с немым вопросом. Лёшка растерянно.
-Тебе было больно? – вдруг, участливо спросил Лёшка.
-Нет, ничего. Шестнадцать швов – и тряпичная кукла опять как новенькая. Играй, мучай, сколько хочешь.
-Зачем ты так? Ты всё ещё сердишься на меня?
-Нет, зачем, ты поступил со мной так, как я этого заслужила. Я тоже виновата – начала как последняя дура бахвалиться своими «миллионами». Деньги…по Интернету…со скоростью света…Ха-ха-ха! Вот, боженька и наказал меня за мою гордыню. Теперь ни денег, ни Руби, ничего, - я не выдержала и громко разрыдалась.
-Ну, прости, меня, Малыш!
-Ты не обязан передо мной ни в чём извиняться. Мне нужно было самой соглашаться на орал, а не дожидаться пока мой муженёк напьется…
-Не надо…
-Нет, отчего же, если наш разговор принял столь откровенное русло…Только я никак не могу взять в толк, зачем надо было обязательно напиваться и устраивать перед всеми это дурацкое шоу с «Урезай бараном»; если тебе так нужна была женщина, ты мог просто попросить меня об этом, мы бы сделали все по-тихому в ванне и более традиционным способом. Никто и не понял бы…
-Прекрати, не надо…
-Хорошо, я не буду.
-Я знаю, ты до сих пор сердишься на меня. И даже не за то, что тогда на кухне я изнасиловал тебя в задницу, а за то, что это из-за меня ты не донесла свою девственность  своему Грэгу.
-Какая же ты жестокая сволочь, Лёшка.
-ЖЕСТОКИЙ. СВОЛОЧЬ может быть только женского рода. Так что, я не прав?
-Иди ты, знаешь куда!
-А, вообще, без обид. По крайней мере, ты всегда была честной со мной: сказала что не любишь, вышла замуж и честно ненавидела всю жизнь. Кстати, твой прикид, - это тебе твоя Руби удружила? – усмехнулся Алекс. – Впрочем, чего я спрашиваю ерунду, конечно же, это она, твоя доченька. Только она могла выбрать такие проституцкие «доспехи».
-Послушай ты… - не выдержав, приставила я указательный палец к носу Алекса, - …если ты ещё хоть раз хоть что-то плохое заикнёшься о Руби, я сама выцарапаю тебе оба глазища почище, чем «моему» губернатору Барио!
-Всё, заткнулся. Не хочу тревожить выше «святое» американское семейство, - презрительно усмехнулся Алекс.
-Хотя, впрочем, мне плевать, что ты там думаешь обо мне, - успокоилась я. - Этот комплект подарила мне Руби, и мне он очень нравится. Называется «Дама с камелиями». Правда, очень миленький?
-Это и видно, - покачав головой Алекс. – Дама с каменьями и есть…
-Кстати, очень удобный, - нарочно, чтобы рассердить Алекса, стала поглаживать я дорогие брюссельские кружева. - Такого дорогого и удобного белья я не носила за всю жизнь. А тебя даже не хватало, чтобы купить мне кальсоны с начёсом, куда уж там натуральный шёлк.
-Вот ещё, буду я покупать тебе трусы.
-А вот Руби…
-Послушай, а ТВОЙ, Грэг, покупает тебе трусы? – как бы невзначай спросил уже начинавший раздражаться Алекс.
-Нет, - честно призналась я. – Зато он любит меня.
-Ты  специально за этим залезла в мою койку, чтобы объявить мне, как ты обожаешь своего американ;са?
-Прости, я, кажется, становлюсь грубой. Я вообще не должна была упоминать тебе о Грэге, а комплект, я согласна, хоть и «проституцкий», но действительно очень удобный – я не чувствую его на теле. Всегда поражалась, почему проституткам шьют такие удобные, кружевные вещи, в то время, как порядочные женщины всегда вынуждены парится в глухом нейлоне. Кстати, если говорить о нижнем белье и о трусах, - их для меня покупал лишь единственный мужчина – доктор Ханко, мой личный «психиатр».
-Стерва ты, Лиля. Глупая стерва – вот ты кто.
-О, ты, наконец-то назвал меня по имени, а раньше я для тебя была просто– Малыш.
-Прости меня, Малыш, я не хотел обижать тебя. Хочешь, в знак нашего примирения я куплю тебе целую стопку чесаных панталон?
-Спасибо, не надо.
-Так чего же ты хочешь?!
-Я хочу, чтобы ты вернулся домой. Я серьёзно…Без шуток, Лёшка, пожалуйста, вернись. Ксюшка совсем извелась без тебя, всё спрашивает: «Где папа? Что с папой?» Давай забудем обо всем плохом, что было раньше между нами. Пусть будет всё, как было: только ты я и…
- …ТВОЙ каторжник Грэг. Нет, баста, с меня хватит наших игр в шведскую семью. Если мы задумали разводиться, то будем разводиться. Я тебе не тот русский «Ванька», которым можно вертеть как угодно, и не отступлю от своего решения.
-Ты пойми, это не ради меня, это ради Ксюши. И Саша, пусть он тоже живёт с нами, пока Ксюшке не исполнится восемнадцать…Так нам будет удобнее решать её судьбу сообща.
-Ах, какая же ты стерва. Бьешь по самому больному – по детям, да ещё делаешь мне одолжения насчёт сына.
-Я не по кому не бью!  Я реально хочу, чтобы ты вернулся!
-Зачем?!!
-Затем, чтобы быть всем вместе! Думаешь, я не вижу, каково тебе тут одному. Во что ты превратил себя, Алекс! Ты же стаял наполовину!
-Ну, ты же сама говорила, что я никогда не нравился тебе толстым, - усмехнувшись, как бы невзначай, пошутил он, хотя по обведенному скулами лицу я видела, что ему не до шуток.
-Толстым. Ага, толстым, - чуть было не заплакала я, - посмотри, на себя, толстый, у тебя торчат ребра! Да, ты тут ничего не ешь без меня! Тебя всегда приходится кормить, как маленького.
-Ну и пусть, может, так я скорее издохну!
-Не издохнешь, Алекс! Не издохнешь! В этом проклятом мире все непросто, даже издохнуть! Это я точно знаю, потому что проверила на себе! Надо жить Алекс, когда даже совсем не хочется этого делать!
-Зачем? Чтобы снова оттягивать неизбежное? Н-е-е-ет, если ад ждет меня, то я должен быть там!
-Зачем ты так говоришь?! Я же простила тебе! Всё простила!
-Нет, я не о том, что я насильник, и не о том, что без твоего спроса лишил девственности твою заднюю дыру. Всё гораздо серьезнее, ты даже не представляешь, насколько все это серьезнее…Мне  уже не отмыть мои грехи. Меня ждет ад…А жить для того, чтобы снова и снова вспоминать всё это просто невыносимо. Нет, хватит, если мне суждено подохнуть, то я хочу подохнуть здесь, в гордом одиночестве, не доставляя ни тебе, ни твоему американ;су удовольствия созерцать мой процесс умирания.
-Что ты, что ты, милый… Ты не знаешь, что говоришь…У тебя жар. Конечно же, у тебя жар, - я начала лихорадочно щупать потный лоб Алекса губами.
-Прекрати, не нужно, я в своем уме, - брезгливо дернулся от меня Алекс. – Я никогда так не был в своем уме, с тех пор, как женился на тебе. Ты даже не поняла, о чем я говорил,  потому что ты не знаешь всего обо мне, потому что ты не можешь знать всего, что произошло со мной…
-Уж не думаешь ли ты, что за двадцать с лишним лет нашего брака я недостаточно изучила тебя…За это время человек становится почти родным…
-Не смей так говорить! Я, знаю, ты говоришь так, чтобы успокоить меня, но меня не надо утешать – поверь, такая гадина, как я, не заслуживает этого. Я сейчас  не нуждаюсь ни в чьих утешениях, особенно твоих, особенно от тебя! Я просто хочу умереть, чтобы прекратить свою подлую жизнь, ведь только смерть есть самое справедливое, что есть в этом мире! Я не хочу больше мучаться, осознавая, кто я…
-Что ты насильник? Это ты имеешь в виду? Нет, милый, ты не насильник – ты мой первый мужчина, мой отец, мой любовник, мой муж,  мой хозяин. Ты можешь быть для меня, кем хочешь – это не меняет дело, мне всё равно - я буду любить тебя, как самого первого мужчину.
-А я тебя, как мою самую первую женщину, – Алекс нежно придавил меня своими душными, плохо пахнущими тухлым сыром, губами.
-Только теперь не говори, что ты тоже был девственником, - лукаво лаская его потную бороду пальцем, усмехнулась я. – Можешь ты ещё скажешь, что мы лишили друг друга девственности одновременно, после того, как напились шампанского. Ха-ха-ха!
-Нет, но ты была у меня первой женщиной.
-Не поняла.
-До тебя у меня была только одна женщина, которую я любил, – это моя мать.
-Я тоже любила свою мать. Эта первая женщина в жизни каждого… Погоди, ты сказал, что ты не был девственником, тогда, когда…О, боже! - Страшная догадка ударила в мой мозг внезапно, как молния. Я автоматически, вскрикнула, и, зажав рот руками, попятилась прочь от Алекса, словно он был прокаженный.
-Значит, ты поняла меня, Малыш…Да, я спал со своей родной матерью…до того, до того… как встретил тебя…Я спал с ней, как муж. Я трахал её, как любовник. В сексуальной терминологии твоего Фрейда это называется инцест. Вот почему мне нет места там, - Алекс задрал глаза и кивнул в сторону потолка.
-Но как?!!! Как ты посмел?!!!
-Лучше бы ты спросил об этом мою матушку, но, увы, она уже отправилась в преисподнюю раньше меня.
-Так вот какую страшную тайну ты скрывал от меня все эти годы.
- Мне было тогда всего двенадцать, - гробовым голосом продолжал Алекс, - я мало, что тогда соображал. Мать пила. Вообще то она всегда пила, я даже не помнил, когда я толком видел её трезвой. Так вот я спал со своей матерью…
-Ты уже говорил мне об этом.
-Вообще, я спал с ней с самого рождения.
-С тобой все в порядке? – я снова потрогала лоб Алекса.
-Я не сумасшедший, Лиля! – Алекс грубо откинул мою руку, - … в отличие от тебя…Я действительно спал с ней с рождения, потому что у маленького парнишки Леши не было даже нормальной детской кровати. Мы спали с ней на прогнившем, заляпанных мамочкиными менструациями, матрасе, без белья и наволочек на вонючих куриных подушках, из которых вечно торчали перья,  а все потому, что моя маменька умудрилась пропить все, что только было возможно, даже бельё. (Наверно, вот откуда у меня такая тяга к чистоте – от мамочки. До сих пор  физически не могу существовать в свинарнике). Так вот, в тот вечер моя мамаша пришла от очередного любовника пьяная, как свинья. А когда она приходила пьяная, она всегда завалилась в постель прямо в одежде и обуви. Она всегда делала так, когда была пьяная, даже когда на ней была верхняя одежда и сапоги. Я стал стягивать с неё грязные сапоги. Она хрипела, материлась, как обычно, а потом заснула, а когда проснулась, стала приставать ко мне, как к любовнику…я…я, даже сам толком не понял, как это получилось. Кажется, я тоже  тогда был пьян, потому что, вместо ужина, моя мамочка успела предложить мне остатки своей недопитой бутылки дорогого коньяка, и я тоже напился…от безысходности и отчаяния. А потом…потом она всё забыла. Она всегда все забывала, что делала, когда была пьяная. Словно её вырубало рубильником…А потом я убежал от неё. Ночевал на вокзале с цыганами. Они приспособили меня воровать в универсамах. Проносил колбасу в штанах. Если не приносил того, что нужно, меня били. А потом, как дурак, попался на краже красной икры. Оказывается, баночка была с сигнализацией! Шум, гам, охранники сбежались…
-И что потом?
-Поймали…
-Нет, я не об этом. Что с тобой стало после?
-Ничего, вернули к мамочке.
-Но как же…
-…социальные службы? Да, им плевать на всех, как и нашему грёбанному государству.
-…и ты продолжал жить с матерью.
-А что мне оставалось! Я спал на кухне, лишь бы не видеть её пьяную рожу! Я слушал, как она там трахается за стеной с очередным своим ухажёром.
-А как же официантки?
-Какие официантки?
-Из бара. Ну, те, с которыми ты…в общем, которых ты поил своим шампанским.
-Никаких официанток не было.
-Так ты и не работал в ресторане?
-Работал, только не барменом, а уборщиком. С двенадцати лет, мыл убирал посуду по ночам, лишь бы хоть как-то  заработать себе на жратву и на учёбу.
-Теперь это не важно. Я говорю про тех официанток, что ты поил шампанским.
-Каких официанток?
-Разве у вас там не было официанток?
-Были, раз я работал в ресторане.
-Прекрати валять дурачка, Алекс, я говорю о тех официантках, ну тех, о которых ты мне рассказывал тогда, когда мы…в первый раз…ну, это…
-Никаких официанток не было. Я всё это выдумал, чтобы набить себе цену. Такому парню, как я предложат разве что кружку пива, какой уж тут секс.
-И ты выбрал меня, как последний вариант. С конца…Странную девчонку, на которую никто не обращал внимания. Девчонку, у которой не было даже друзей, какие уж тут любовники…
-Нет, не из-за этого! Совсем не из-за этого!  Просто я сразу понял, что мы одинаковые с тобой.
-Чем?! Мы даже спали в разных постелях, когда были женаты, потому что нас тошнило друг от друга.
-Нет, ты не поняла меня, Малыш. Дело не в этом. Мы разные во всем, но одинаковые по сути. Мы оба изгои. Мы оба не можем устроить свою жизнь, и это сблизило нас.
-Два несчастья всегда сближаются, как два отрицательно заряженных электрона, -  глядя в пустоту, невольно подтвердила я мысль Алекса.
-Ну, вот, ты, наконец, правильно поняла меня, а теперь уходи, не мешай тому, что должно свершиться. Да, кстати, о шаманском, должен сказать тебе, что никакого «метопроптизола» там не было.
-То есть, как не было?
-Ничего, кроме пузырьков и нашей страсти, - остальное за нас «доделала» природа.
-Ты опять все врешь, Медвежонок?
-Я ничего не вру. Впрочем, до этого я много врал тебе в твоей жизни: врал, что больше не люблю свою бывшую, а сам, даже после  развода, всё равно любил Юлю (Алекс кивком указал на маленький, заботливо перевязанной черной лентой портрет своей бывшей, что висел у изголовья его кровати), врал, что Сашка не мой сын, когда прекрасно знал, что он мой сын, врал, что ты чудесным образом исцелилась, когда…
-Не надо, Алекс, не продолжай….
-Так ты все знаешь?!
-Я сразу поняла всё. И, что этот спектакль с красной ленточкой…
-Да, это я заплатил врачу, чтобы он сказал тебе, что ты здорова. Я знаю, это против всяких правил медицинской этики, но я не хотел, чтобы ты всё время думала о смерти.
-Я потом всё равно догадалась обо всем, просто не хотела разочаровывать тебя.  Ложь во имя спасения, наверное, самая прекрасная ложь.
-Но сегодня я говорю правду и только правду, как перед страшным судом. Что, теперь, ты будешь ненавидеть меня за всё?
Я отрешенно покачала головой.
-За что, Лёшка?
-За мою мать, за то, что я тебя изнасиловал, за враньё – за всё…
-Ты ни в чём не виноват, Алекс, ведь ты был ещё совсем ребёнком и не мог отвечать за свои действия. Что касается твоей матери – мне всегда не везло со свекровками. Мать Грэга тоже была пьяницей, да к тому же ещё сектанткой, а это, поверь, куда хуже, чем простая пьяница.
-Она хотя бы не спала с собственным сыном, - грустно вздохнул Алекс.
-Зато она люто ненавидела меня. Его мать делала всё, чтобы испортить мне жизнь. Один раз она, чуть было, реально не разлучила нас с Грэгом.
-С Грэгом, Грэгом, зачем ты всё время говоришь мне о своём Грэге…
-Не знаю, наверное, потому что я и в правду люблю его.
-Скажи мне только одну вещь, - Алекс больно обхватил мою голову своими огромными, потными ладонищами, - ты счастлива с ним?
-Очень, - глядя прямо в глаза Алекса, не задумываясь, ответила я.
-Уходи.
  Алекс резко отшвырнул меня на подушку. Но я почему-то не хотела уходить. Вместо этого, обхватив широкую его грудь, я просто смотрела в пустоту грустными, готовыми заплакать глазами
  Зачем  в ответ на его грубость я продемонстрировала ему этот унизительный жест служанки, преданной собаки – жены  - я тогда не могла ответить даже себе. Это получилось как-то само собой, почти автоматически, рефлекторно. Наверное, потому что подсознательно мне, вдруг, стало жаль моего большого, но такого беспомощного бедолагу-Медвежонка, который оставался один, а может потому, что у меня было ясное предчувствие, что я больше никогда не увижу Алексея, и это моё последнее свидание с ним. Не знаю, но мне почему-то всё никак не хотелось уходить от того, с кем долгие годы мы прожили вместе, в одной комнате, связанные невидимыми брачными оковами.
   Даже два несчастных узника, поневоле заключенные в одну камеру на долгие годы, становятся почти родными…
  Таков уж был наш брак с Алексеем. Прожив бок о бок, мы столько лет терпели друг друга, что мысль расстаться НАВСЕГДА, была невыносимо мучительна для нас обоих.
   Алекс тоже испытывал двойственные чувства. Она всё ещё так же обнимала его своей маленькой ладошкой сжатой в кулачок, и сладостно-трогательное чувство обладания слабой женщиной наполняло его грубое мужское сердце. Она все так же доверчиво - трогательно лежала на его плече, уткнувшись в его подмышку и, словно маленький, обиженный ребенок, ищущий утешения от родителя, обхватив своей тоненькой, детской ручкой его грудь, нежно прижималась своим узеньким женским плечиком к его могучей волосатой груди. Ему, вдруг, как-то сразу ясно вспомнилась её обмороженные маленькие пальчики, обёрнутые в пахучие лекарством бинты. Какое-то невыносимое чувство мучительной жалости завладело им. Он хотел  снова  зацеловать эти маленькие, детские пальчики, чтобы оживить их теплым и влажным своим дыханием, как делал это тогда, когда, подобрав её на улице несчастную, полу обмороженную бездомную, готовую покончить со своей сломанной жизнью, буквально отогревал плачущего Малыша сворим толстым, могучим телом под несколькими слоями тёплых, верблюжьих одеял. В порыве нежности его волосатые губы уже, было, потянулись к этим почти родным маленьким пальчикам, как вдруг, что-то отвратительное и холодное, как укус змеи, проникло в его сердце. Он, вдруг, ясно осознал, что перед ним ЧУЖАЯ ЖЕНЩИНА! Того Малыша, что он подобрал на улице, того трогательного, беззащитного Малыша, которого он отогревал на своей груди больше не было – она умерла, умерла ДЛЯ НЕГО… Ещё тогда, когда возвратилась из свой проклятой Швейцарии, ЕГО МАЛЫША УЖЕ НЕ БЫЛО, а была эта СТРАННАЯ ЧУЖАЯ ЖЕНЩИНА.  Она любила другого – не его. Она любила этого Грэга, а все эти показные ласки – ложь, чтобы утешить его. Нет, спасибо, он не нуждался ни в чьих утешениях. Особенно в её.
-Уходи, - хрипло повторил Алекс, брезгливо откидывая от себя мою ладонь, которую он только что хотел поцеловать.
-Хорошо, я уйду, но прежде, есть ещё одна вещь, о которой я должна тебе сказать. (Собственно, за этим я и пришла). Там, во дворе, стоит губернаторское Ландо. Машина твоя, Алекс. Вчера я подписала дарственную…
-Спасибо, мне ничего не надо от тебя! – резко отрезал Алекс и повернулся на другой бок.
-Как не надо. Ты же сам хотел эту машину! Думаешь, я не видела, как ты радовался, когда губернатор подарил нам тачку…. Как мальчишка. Ты прямо сиял изнутри, когда увидел её…
-Прекрати!
-Но Алекс!
-В чём я не нуждаюсь сейчас, так это в твоих подачках! - сердито буркнул он, по-видимому, обидевшись за «мальчишку».
-Пойми, Лёшка, машина нам теперь всё равно совершенно не к чему. Грэг близорук, и не может водить, а мою левую руку свело так, что она почти не работает. Ты же сможешь заработать себе на жизнь, катая молодоженов.
-Я завязал с покатушеством. Лучше скажи мне, на что вы собираетесь жить со своим Грэгом?
-Не знаю. Грэг говорит, что Руби оставила ему кое-что. Надеюсь как-нибудь продержаться до пенсии, а, может, бог даст, оформлю пенсию по инвалидности… А ты на что жил всё это время?
-Брал в займы у Аллаха*, - противно усмехнулся он.
-Без шуток, Лёшка!
-Сын,  это он помогал мне…
-Но ведь Саша – он же сам ещё студент.
-Закончил.
-Надо же, молодец, - удивилась я, всё ещё не очень-то веря в умственные способности пасынка.
-А ты, что думала! Мои ребята, что надо!
-А ты-то как думаешь о себе?
-Никак. Мой рецепт предельно прост – умереть.
-Лёшка, да очнись же! Ты что и впрямь собрался подохнуть в этой дыре! Лёшка, Лёшка, ну что же ты такой у меня упрямый и глупый, - я не выдержала и громко разрыдалась. Наступила мучительная пауза, на протяжении которой были слышны лишь мои горькие всхлипывания…

- … кончай эту сырость, ты же знаешь, что я не могу, когда при мне так долго и горько плачет женщина.
-Значит, ты согласен вернуться домой?
-Нет!
-Но…
-Никаких «но», Малыш! Я больше не буду жить в твоем гареме!
-Что, унизительно?! – сквозь слёзы усмехнулась я. - А думаешь, мне было не унизительно оставаться ночью дома с детьми, зная, что ты кувыркаешься на этой постели со своей Юлькой. Половая жизнь должна быть регулярной, ведь так дорогой? А что могла дать больная женщина…
-Оставь, наконец, Юлю в покое! Она умерла!
-Вспомни, когда ты так преданно ухаживал за мной. Делал уколы, бывало даже мыл мою задницу, а потом шёл к ней, развлекаться к своей бывшей! Нет, Лёшка, без обид, я просто хочу, чтобы ты сам прочувствовал ЭТО, чтобы ты сам понял, как унизительна измена. Когда не ты, а тебе изменяют, пусть не физически, не важно…всё равно! Главное – факт…Сам факт измены – когда ты знаешь, что твоя половина любит не тебя, а другого, и ты, как придурок, ничего не можешь поделать с этим.
-Замолчи!
-Каково чувствовать себя в полном дерьме, а? Отвратительно?!
-Замолчи, иначе я за себя не ручаюсь! – Алекс больно схватил меня за запястье.
-Ха-ха-ха! Тебе не нравится, мой Медвежонок. Конечно, тебе не нравится, когда я говорю правду в лицо, - я нежно погладила моего «мишутку» по седеющей бороде. - Тебе никогда не нравился мой «РУССКИЙ БУНТ». Конечно, такое не понравится никому. Кстати, знакомая постелька, - я многозначительно погладила по пластмассовым шеям перекрещивающихся лебедей, составляющих спинку кровати.
-Хочешь, я тоже скажу тебе честно, – наконец, не выдержав, резко повернулся ко мне Алекс, - ты не стоишь, даже Юлиного мизинца. – Он кивнул глазами на портрет девушки с кроткими и печальными, как у Мадонны глазами, висящий на стене у изголовья его «лебединой» постели. (Поразительно, как эти проплаченные «портретисты», типа а-ля Шилов*, даже из законченных стерв умудряются делать Мадонн).
-Но почему, объясни, Лёшка?! Я всю жизнь пыталась понять только одно: за что любят таких, как она.  Ведь всё время моей семейной каторги с тобой я была верна тебе, по крайне мере, физически.
-Тебе этого не понять, потому что ты привыкла судить о людях по себе.
-И всё же.
-Спроси лучше у своего американ;са. Что у вас там было той ночькой у костричка? Небось, звёздочки считали, лежа в одном спальном мешке? А?
-О, боже, Алекс, опять ты за своё! Разве ты  до сих пор ещё не веришь, что тогда, на клюквенных болотах, когда ты, как последний придурок, караулил нас, между мной и Грэгом ничего не было! НИЧЕГО, ПОТОМУ ЧТО МОЙ ГРЭГ ИМПОТЕНТ! Мы болтали, просто болтали! Вспоминали свою жизнь! Болтали, как болтают старые знакомые! А потом стало холодно, и, чтобы согреться, мы вдвоем залезли в один спальный мешок.
-Просто залезли, ага!
-Просто залезли.
-И как же вы там разместились?
-Для двух дистрофиков это не составило сложной задачи.
-Может, ты скажешь мне, что вы никогда с ним даже не целовались, прямо как невинные младенчики в колыбельке.
-Целовались.
-Сколько раз?
-Вообще, или после возвращения Грэга?
-После…
-Точно не помню.
-А если вообще.
-Да ты что, кто же такое упомнит? А ты точно помнишь, сколько раз меня целовал.
-Представь себе, помню – ровно двенадцать раз я сам целовал тебя, и тысяча двести восемь  раз  - ты меня, - словно зазубривший школяр отчеканил Алекс.
-Ты не обчёлся, милый? - давясь от смеха и в то же время стараясь сохранить серьезное лицо, спросила я.
-Нет, я записывал всё в блокнот.
-Ты маньяк, Лёшка. Я всегда знала, что у тебя не порядок с головой, а теперь самолично убедилась в этом.
-Как и у тебя, моя маленькая жёнушка Лиля Бриг. Жить с двумя мужиками – это, согласись, извращение.
-Только в отличие от тебя, у меня это вышло не по своей воли,  а ты сам бегал к своей бывшей, как последняя собачонка. А она, ОНА, ТВОЯ ЛЮБИМАЯ жёнушка - Юлюшка, даже не оценила этих твоих благородных порывов, и, в отличие от меня, не боясь поранить твою ранимую мужскую душу, при всякой удобной возможности изменяла тебе с первым же «удобным» толстосумом. Но даже после всего, ты всё равно продолжал бегать к ней как подбитая собачонка. Что надо, Юля?! Тебе принести что-нибудь?!– чтобы ещё больше досадить Алексу, кривляясь, как шут, я «по собачьи» поджала ладони и высунула язык. – Кстати, забыла спросить, сколько раз ты с ней перепихнулся, пока официально был моим мужем. Ты не считал, дорогой?!
-Заткнись!
-Всё, всё, умолкаю. Не хочу расстраивать твои нежные мужские нервы. А, вообще, Алекс, со своей стороны мне было бы просто глупо беспокоиться за тебя.  Хандра твоя рано или поздно пройдет. Наступит зима, посыплет снежок и ты, как честный дед мороз, снова выйдешь на свою снежную работу. И вот, в один «прекрасный» зимний день, объезжая свои дворницкие «угодья», на мосту ты непременно снова встретишь девушку с петлёй на шее, которой будет очень, очень нужна твоя помощь…и…спа…
  Тут я запнулась, потому что нащупала рукой что-то мягкое и до боли знакомое под подушкой. Я вытащила – оказалось, это был мой старый протез, который я считала уже навсегда потерянным.
-Лёшка, ты что, спишь с моим протезом?!!  - обалдела я. Я увидела, как до того бледное лицо Алекса, сделалось красным, как помидор. От него буквально пошла испарина.
-Это не твое дело, - нехотя буркнул он и торопливо спрятал кусок грязной резины в свои пыльные «закрома» под матрасом.
-Зачем тебе нужен мой старый протез, Лёшка? Ты, что мастурбируешь на него?!
-Прекрати! – как мальчишка застыдился Алекс.
-Да, брось, Медвежонок, скажи правду – ты кончаешь от этого?
  Алекс ничего не отвечал мне, он только смотрел на меня своими безумными глазами. Ни дать ни взять, белый Отелло! «Молилась ли ты на ночь Дездемона? …Сейчас он меня ударит, и мне будет конец», - промелькнуло у меня в мысли, но мой язык, мой острый, дурной язык, который всегда жил отдельно от меня жизнью, было уже не остановить.
 -Ха-ха-ха! Лёшка! Значит, я правильно угадала…- противно рассмеялась я. - Господи, а это знаешь, как называется по дедушке Фрейду – апотемнофилия.  Это когда испытываю сексуальное увлечение к калекам с разного рода ампутациями – вроде меня. Хотя нет, в данном случае ты же занимался любовью не со мной, а, как бы это лучше сказать, с моим искусственным «сегментом» - моим протезом. Прям какой то апотемнофильный фетишизм получается! Дрочить протезом – это что-то новое в науке … неописанное -неизученное. Да, блин, такого нет даже у дедушки Фрейда, хотя старик и повидал видов на своём веку!  А вообще, зачем тебе такие мучения, мой будущий бывший муженёк. Чем без толку тискать мой протез своим мохнатым членом, лучше купил бы себе «полноценную» надувную бабу и трахал её, сколько  хотел…
-Еще слово, Лиля, и я за себя не ручаюсь.
-…это куда интереснее, поверь, чем заниматься «любовью» с каким-то глупым протезом. Нет лучше всего – настоящая, живая, а главное здоровая баба! Молодая, красивая баба для секса – это всё равно, как грудное молоко для младенца – его ничем нельзя заменить, никакими там кашками –Малашками. Говорят, будто будущего трахаря-дефлоратора определяют по тому, как он в грудном возрасте сосёт свою мать. Если младенец мужеского пола хороший сосун – значит, он и в половой жизни добьется того успеха, если плохой…
-Ты знаешь, кто, Лиля?! Ты дура, психопатка и извращенка!
-Нет, ты конечно же спасешь её… И твоя новая, молоденькая принцесса будет верна тебе по гроб жизни…как покорная, преданная собака.
-Ну, все, держись! – Алекс схватил меня за голову и больно потянул за волосы.
-Ладно, Медвежонок, согласна, к чему теперь затевать эту глупую ссору, когда мы и так разводимся. Отпусти. – (Выдохнув, он ослабил свою руку). - Только объясни мне одно, Алекс, почему таких законченных стерв, как твоя Юлька любят, а меня, твою маленькую верную жёнушку, кто, как верная собака с высунутым языком «в горе и радости» всегда была рядом с тобой, ненавидят и презирают?! Этот нелепейший вопрос не давал мне покоя всю жизнь!
-Ты действительно хочешь знать почему?!
-Да.
-В отличие от тебя, она была женщиной.
-Кто, твоя Юля?! В каком смысле женщина?!
-Во всех!
-А я  тогда кто?
-Ты не женщина, и не ребенок, как я раньше полагал, и, даже не человек, ты - зверёк. Маленький, забитый, злобный, зверёк, который испоганил мне всю жизнь, зверёк, которого можно только  жалеть или же терпеть при себе, как надоевшее животное, но никак не любить, как женщину.
-Значит, ты никогда не любил меня? – жалобно глядя в его глаза, спросила я.
-Я не в том смысле, - замялся Алекс.
-Нет, в том самом. А вообще, спасибо, Лёшка, я благодарна тебе за твои откровения. Ты, наконец, объяснил мне, кто я. Зверёк… Вернее, послушное домашнее животное, с которым можно вытворять, что угодно. Сначала приласкать, погладить по шёрстке, а потом изнасиловать в задницу, по - звериному, когда ему вдруг вздумает взбунтоваться против своего хозяина.
-Прости! Прости! Прости! Я же говорил тебе, я не знаю, что произошло тогда со мной! У меня буквально мозги съехали от злости!
-Может, тебя навестила «белочка»? Ну, эта, как её, белая горячка? – совершенно серьезно предположила я. – Говорят, от водки рано или поздно теряют мозги.
-Какая, на х…н, «белочка»! – сердито загремел Алекс, - когда я несколько месяцев,  водки не брал даже в рот, а пил только твою проклятую клубничную наливку. Это всё равно, что пить компот! На компот «белочки» не приходят!
-Тогда я не знаю.
-Одним словом, думай обо мне теперь, что хочешь, но я сказал тебе всю правду. А, вообще, я не сержусь на твоего Грэга. Он мужик хороший, детей жалеет, заработать старается. Поначалу я тоже думал, что он придурок, как ты, но, пообщавшись с ним, я понял, что внутри, даже он лучше тебя в тысячу раз, несмотря на то, что он мой соперник. В отличие от тебя, он хоть как-то пытается делать людям хорошее. Правда, что мне удалось заработать с Грэгом, пришлось потратить на самого же Грэга, но важно не это. Он не эгоист, он не замыкается в себе, как это делаешь ты.
-А я?! Разве я не имела никакого значения в твоей жизни?! Разве, я никогда не делала хорошего для тебя?! Кто родил для тебя сына? Кто все эти годы неотлучно был с тобой? Кто вытаскивал тебя из твоих бесконечных запоев и получал за это только пинки? Нет, я, конечно, понимаю – мужская солидарность важнее, чем какая-то надоевшая жена-истеричка…
- Вот именно, истеричка и психопатка! Ты только и можешь, что причинять окружающими свои страдания.
-Что ж, всё правильно, Лёшка, ты попал в самую точку - точно так же мне говорила и Руби. Вот почему она ушла от меня. Что ж, видно, меня уже не изменишь. Придется помирать зверьком, - улыбнувшись, я игриво вздернула Алекса за нос: «дЗинь!» – А теперь прощай, спасибо за «добрую» беседу и теплую постель, я действительно согрелась.
-Постой.
-Что ещё?
-Руби…Твоя Руби…- замямлил Алекс. Мне показалось, что в его глазах сверкнул знакомый лукавый огонёк, тот самый, знакомый, который я видела на Алексе, когда мы ехали в метро. Тогда в первый раз…
-Руби! Ты что –нибудь знаешь о моей доченьке?! – вдруг осенило меня. – Говори, я знаю, ты не умеешь лгать! – заорала я. Я не помнила, что я делала. Кажется, я стала дёргать Алекса за руку. Он не сопротивлялся мне, а только глупо подёргивался, как беспомощный мешок с мукой, смотря куда-то в сторону, где в просвете двери торчала  покачивающаяся Сашкина голова. «Не смей!» Алекс замолчал и снова отвернулся ко мне спиной.
-Ну, говори же, ты знаешь что-то о Руби?! Ты знаешь, где она?!
-Я знаю не больше твоего, - чтобы отвязаться от меня, как-то невнятно буркнул Алекс. Глаза его потухли. Почти инстинктивно, я посмотрела туда, куда только что смотрел Алекс, и заметила Сашку. Значит, всё это время он следил за нами. Мне стало неприятно. «Значит, он всё слышал», - с отвращением думала я.

   Заметив на себе мой косой взгляд, Сашка поспешил скрыться.

-…зачем ты тогда упомянул о Руби? – беспомощно опустившись на постель, спросила я.
-Я … я просто,  было, подумал…, - послышался хриплый голос из-под подушки.
-Что, что ты подумал?
-Я подумал, что мой Сашка и твоя Руби одного возраста.
-Ну, и что из того?
-Я, вдруг, ясно представил, что, если бы наши дети поженились. Вот бы было здорово, если бы у нас были бы общие внуки.
Меня словно током передернуло.
-Ты что, совсем спятил тут!
-А что? – высунулся из-под одеяла любопытный глаз Алекса. Мне показалось, что в лице его промелькнула всё та же лукавая улыбка…
-Ничего! Думай иногда, о чём говоришь! Я ни за что не пожелаю дочери своей судьбы! Я не пожелаю ей жить с мужиком!
-Так ты считаешь меня  мужиком?
-А кто же ты? Ты и твой сын и есть мужики!
-Убирайся! Убирайся к своему американ;су! Беги к своему прынцу каторжному!
   Видя, что мне больше не о чем разговаривать с Алексом, я встала и начала молча одеваться.
   Сашка действительно всё это время следил за нами. Если отец проговорится – будет катастрофа. Отец едва не проговорился. Катастрофы не случилось – значит, у него ещё будет время после рождения сына сбежать с женой в Америку, не травмируя Руби.
  О, как же он ненавидел теперь свою тещу, свою мачеху – женщину, поджарившую ему жену, но отнявшую отца.  За всё время, пока он, словно трусливый вор, подглядывал за ними сквозь щель полуоткрытой двери, он, скрипя зубами от злости, наблюдал, как его мачеха лежала в постели его покойной матери, на месте его матери, на её подушке, словно у себя дома, как она, нежно склонив голову на плечо отца, что-то ворковала ему на ушко.
   Он не слышал, о чём они говорили. Он лишь видел, как она своей отвратительной, тощей, как дохлая куриная лапа, рукой, она ласкала его бороду, разбирая запутавшиеся волоски и выбирая вечные крошки.
  Как же он ненавидел её. Он ненавидел её почти физически. Ненавидел, потому что эта женщина заняла место его матери, ненавидел только за то, это отвратительное, вечно подыхающее создание, до сих пор было ещё живо и, разлагаясь заживо от своего рака, тем не менее, продолжало упрямо влачить своё жалкое существование, в то время, как его мать, здоровая и цветущая женщина, так трагически и безвременно покинувшая этот мир из-за досадной случайности, глупой аварии, случившейся из-за того, что она слишком спешила в их варварский дом, чтобы вернуть ему отца хотя бы на день рождения своего сыночка Саши, сделать ему приятный сюрприз, вот уже который год покоится в своей холодной могиле, пока эта убогая мерзавка нежится в её тёплой постели с его отцом. Нет, осознавать эту тупую несправедливость судьбы было просто невыносимо.
  Нужно избавится от этой женщины, и чем быстрее, тем лучше. Нужно выдавить её из своей жизни, пока этот живой гнойник своими миазмами не разрушил его собственную жизнь…
  Но было ещё кое-что – бессознательное, неопределенное, за что он ещё сильней ненавидел свою мачеху, может ещё с большим мерзостным отвращением, чем только потому, что она была его мачехой, что эта женщина физически заняла место её матери на постели  рядом с его отцом. Сашка сразу не смог определить причину ЭТОЙ новой, подступившей словно комок давящей тошноты, ненависти – он понял лишь минуту позже, когда заметил на старухе точно такое же бельё, как и у Руби. Да, на ней было точно такое же вызывающее, черно-красное, дорогое эротическое бельё а-ля садо-мазо, как и на его Руби, когда она танцевала для него свой сумасшедший стриптиз. К чему старуха натянула доспехи разврата? Мать и дочь были как близнецы, в этих одинаковых вызывающе вульгарных кружевах.  Как единое грязное целое. Как тайная банда проституток – потасканная  до предела, лысая сифиличка сутенёрша-мать, продавшая ему в жёны свою прелестную проститутку-дочь. Поразительно, насколько тошнотворно вульгарно смотрится эротическое бельё на изможденном жизнью, высохшем теле больной старухи. Но даже не это само бельё бесило его больше всего. Сам факт, что эта маленькая, больная, безобразная женщина была не только похожа на его Руби внешне, разве что не ростом и возрастом, но и в постели  с его отцом вела себя точно так же, как и его молодая жена Руби. Эта напоминающая Руби старуха лежала, уткнувшись своей лысой головой в подмышку отца, так же, как лежала рядом с ним Руби, и мачеха точно так же нежно поглаживала и теребила бороду его отца, как, заигрывая, это делала с его бородой его Руби. Смотреть на жалкое зрелище двух прильнувших друг к другу изможденных, больных  стариков-родителей было просто невыносимо. Ему хотелось задушить их обоих, чтобы в один момент прекратить это убогое зрелище загнивающей «любви».
   Только теперь он начинал осознавать, что они их родители, что эти старики –точная копия их с Руби, только спустя каких-то двух жалких  десятков лет, что, благодаря этим прожившим свою жизнь безобразным старикам, они с Руби могут сейчас дышать, видеть, существовать в своей нервной физической оболочке человеческого тела. Но это осознание родовой эстафеты человеческой плоти  лишь ещё сильнее расстраивало его нервы, приводя в отвратительное чувство брезгливости к неизбежной старости, ожидавшую его и его прелестную молодую жену.
  Неужели и они с Руби через всего через несколько жалких десятков лет превратятся в  таких же стариков. Сашке не хотелось верить в это. НО САМ ПРИМЕР НЕИЗБЕЖНОГО И НЕОТВРАТИМОГО ТЛЕНИЯ БЫЛ ПРЯМО ПЕРЕД НИМ. Нет, нет, нет –  в эту секунду он поклялся себе умереть молодым вместе с Руби, лишь бы никогда не становится такими, как они…

-Саша, - послышался чей-то хриплый голос в темноте.
 Услышав свое имя, Сашка вздрогнул от неожиданности и вышел из ступора своих мрачных мыслей.
  Прямо перед ним стояла его мачеха, смотря на него в упор своими выпуклыми от худобы, огромными, как у ночного лемура, глазами.
-Вы ко мне?
-Да, я хотела кое о чём сказать тебе. Вот, это твоё, - я протянула пасынку ключи от «Ландо».
-Что это?
-Ключи от моего губернаторского «Порша».
-Не понял.
-Что тут непонятного - я дарю тебе свою машину.
-Нет, вы, что это, серьезно?! – удивился обрадованный Сашка.
-Серьезнее некуда, - улыбнулась я. – Вчера я подписала дарственную на отца, а он не хочет. Вот я и подумала, у моего Володьки теперь есть квартира, у Руби её губернаторские миллионы в Швейцарском банке, а у тебя ничего, - вот я и решила сделать тебе подарок,…как мать.
-Но  зачем… зачем вы это делаете?!
-Тебе этого не понять, - я ласково погладила пасынка по голове. – ТЕПЕРЬ не понять…
-Так что же мне не понять?
-Ты ещё молод, очень молод. Может, когда ты станешь чуточку старше и мудрей, ты, поймёшь, что всё это, - я указала взглядом на ключи от машины, - не имеет никакого значения. Так что это  твоё, пользуйся, - я демонстративно уронила ключи в его подставленную Сашкой ладонь.
-То есть, как не имеет, - усмехнулся он.– Как никак, такая шикарная тачка стоит целое состояние.
- Вот так. А вообще, в этой жизни всё очень просто, мой мальчик: молодость она на то и дана нам, чтобы брать, а старость - отдавать. Пока ты молод, горяч, честолюбив, ты рад получать от жизни всё. А потом… – потом, когда понимаешь, что это ВСЁ, что могло быть лучшего в твоей жизни, уже позади, пережито, упущено, разорено по пустым иллюзиям, да и сама твоя глупая, короткая жизнь, в общем-то, куда-то ушла от тебя, как вода сквозь песок, то все эти жалкие материальные пожитки, которыми  всякий человек, словно муха в навозе, обрастает в течение всей его жизни, как-то сами собой перестают иметь для тебя всякое значение. И потом, их же всё равно не заберёшь с собой на тот свет, ведь верно, мой мальчик? Как бы этого тебе не хотелось, - «весело» засмеялась я. - Так что пользуйся, пока дают и беги, когда бьют! Молодость счастлива брать, старость - отдавать. Для старости это, порой, единственное утешение – смотреть, как радуются твои дети, которым ты отдаешь …. Единственное, что я тебе искренне желаю – это чтобы твоё состояние  «давать» наступило как можно более не скоро. И, запомни, не приведи тебе бог просить в старости…
-Щедрая получается у вас старость, Лиля Викторовна.
-А чего жалеть то, - грустно  засмеялась я. – Всё равно очень скоро мне всё это не понадобится, а ты можешь заработать этим себе на жизнь. Единственное, о чём я прошу тебя, сынок, – не оставляй своего отца тут одного. Ему здесь очень плохо.
-Хорошо, Лиля Викторовна, я заберу папу к себе. Вернее, к Володьке, на новую квартиру. Мы будем жить там все вместе. Вот ключи. Если вы захотите навестить отца, то всегда можете зайти к нам в любое время.
-Спасибо, Саша, зайду, обязательно зайду, если буду жива. Пока!
  Сашка стоял ошеломленный тем, что он только что сделал. Зачем он отдал ей дубликат ключей? Зачем он сделал это? За машину? – нет. Это произошло как-то само собой, почти рефлекторно…
   Он сам до сих пор не осознавал причину своего опрометчивого поступка. Но менять что-либо было уже слишком поздно!
  Заставив себя больше не думать об этом, он повернулся и пошел собирать отца…
  Подумать только, ещё с несколько минут назад он люто ненавидел эту женщину, и, как всякий «любящий» пасынок, готов был придушить свою мачеху. А теперь, после её внезапного роскошного подарка он испытывал скорее полное равнодушие, какое испытывают к совершенно постороннему человеку. Равнодушие, лишь немного приправленное чувством тошноты от собственного уязвленного мужского самолюбия…оттого, что он всё-таки «брал».




Глава двести сорок девятая

Вы ещё сможете работать или Женщина, которая сделала себя сама


   Грэг уже давно вернулся с церковной службы. Смеркалось, как может отвратительно рано  и быстро начинает смеркаться только в ноябре. Грэг уже начал беспокоится, едва первые газовые фонари начали медленно наливаться ионовым светом.
  Вот уже стало совсем темно, а её всё не было и не было. Ксюша, словно заведенный волчок, то и дело накидывая на себя свою жалкую куртёнку, выбегала на дорогу всякий раз, когда ей казалось, что она слышала приближающиеся шаги матери, но всякий раз это оказывался случайный прохожий.
  В тот год осень выдалась как никогда теплой. После столь невыносимо удушливого жаркого лета зима словно упорно не желала наступать. И эта затянувшаяся сырая, но тёплая ноябрьская хмарь буквально давила на нервы.
-Мамы нет?
-Нет, ещё, - вздыхала расстроившаяся Ксюша.
-Иди спать, детка, - ласково заговорил с ребёнком Грэг, видя, что глазки Ксюши начинают слипаться.
-Нет, я буду ждать маму.
-Иди, иди спать, детка, этим маме ты всё равно не поможешь.
 Грэг напоил Ксюшу молоком с мёдом и отвёл в постель. Он поцеловал её в теплую детскую щёчку, как это делал когда-то с Руби, и пошел в сени дежурить.
  Затянул противный осенний дождь - маросейка. Накинув фуфайку на свои тощие, цыплячьи плечи, Грэг сидел в холодных сенях и прислушивался к падавшим каплям дождя. Его знобило. В темноте было слышно всхлипывание его простуженного носа. «Неужели, она ушла к нему», - с ужасом думал Грэг, но верить в это ему совсем не хотелось. А если хуже - с ней что-нибудь случилось в дороге? Что  если на неё напали в лесу, отобрали «Ландо», и теперь обезображенный до неузнаваемости труп его жены лежит в какой-нибудь заброшенной, заросшей кустами прикладбищенской канаве?  Что будет делать он, немощный беглый каторжник, с больной девочкой один? Богатое, болезненное воображение Грэга рисовало картины одна страшнее другой.
  Незаметно для себя Грэг наступил на зубья хранящихся в сенях граблей. Раздался оглушительный грохот –  тут же последовал сокрушительный, болезненный удар в лицо. Грэг схватился за разбитый нос и заревел от боли и какой-то непонятной детской обиды.
  Согнувшись  и держась за распухший нос, он ещё долго «укачивал» свою боль, пытаясь остановить вкусно-соленую кровь. Вроде бы прошло, только немного кружило голову и поташнивало. Хорошо, что ночной разгром не разбудил Ксюшу, и девочка не видела его глупое фиаско.
  Наступила ночь, а её все не было. Оцепеневший от холода и сырости Грэг плакал от одиночества и собственного бессилия. Ему оставалось только одно – ждать.
  Он сидел на завалинке, съежившись от холода и сырости, и безжизненно смотрел в пустоту. Он, ждал…ждал…ждал…
  Было уже далеко за полночь, когда Грэг очнулся от знакомых шагов.

-Почему так долго? - услышала я в темноте тихий, охрипший голос Грэга, едва переступила порог сеней.
-Ты что, всё это время ждал меня?!
-А ты что думала, что я засну, когда тебя нет.
-А Ксюша.
-Спит, - успокоил меня Грэг.
-Слава богу, - выдохнула я. – Не будем её будить.
-Ты не хочешь мне что-нибудь сказать?
-Что?
-Ну, к примеру, почему так долго тебя не было.
-Ты же знаешь, я шла пешком – автобусы уже не ходили.
-Целый день?
-Послушай, Грэг, мне сейчас не до твоей глупой ревности. Я устала и хочу спать.
-Так что?! – ожидая ответа, Грэг больно схватил меня за руку своими цепкими шершавыми пальцами.
-Всё кончено, Грэг.
-Значит, вы разводитесь?
-Да, он пошел на мои условия. Губернаторский «Порш» в обмен на развод.  Как только Ксюшке исполнится восемнадцать, семья Мишиных официально перестанет существовать. Ты доволен, мой любимый?
-Знаешь, я, было, серьёзно  подумал, что ты останешься с ним.
- С кем, с Алексом?! Дурашка ты мой, Грэша! – я нежно прижала лысую голову Грэга к своей пустой грудине  и  обняла его руками - в тот же момент почувствовала, огромную шишку на лбу Грэга. Я зажгла свет и увидела, что нос Грэга тоже был разбит. Виднелись кровавые подтёки соплей. -- Что с тобой, Грэг? – испугалась я. – Тебя избили?!
-Проклятые грабли, - стараясь выглядеть беспечным, засмеялся он, хотя я видела, что его измазанное кровью и присохшими соплями лицо ещё недавно было заплакано.
-Ладно, Грэг, пойдем, спать, а то я сейчас свалюсь с ног.

   Мы прошли в нашу спальню, где на нашей постели уже дремала не выдержавшая ожидания Ксюша. Грэг бережно переложил девочку в её постель и потеплее накрыл одеялом. От этих манипуляций Ксюша проснулась и сразу же увидела меня.
-Мама…
-Тише, девочка моя, спи…
-А это правда, что говорил дядя Грэг – вы  с папой разводитесь? – глядя мне прямо в лицо своими большими детскими глазами, невинным голосочком спросила Ксюша.
-Нет, малыш, дядя Грэг просто пошутил, - скрипя зубами, и, зло сверкнув на Грэга глазами, ответила я, и для науки больно наступила моему лысому болтуну на ногу, чтобы он снова не открыл свой правдивый рот.
 Ксюша в то же мгновение заснула, довольная и улыбающаяся, как маленький ангелочек.

  Грэг принялся суетиться над постелью. Он откинул одеяло и взбил подушки. Не в силах даже раздеться, я плюхнулась в том, в чем была. Грэг стал сердито стягивать с меня чулки и расстегивать бесчисленные склёпки протеза. Его суета раздевания и ворчания Грэга вызывали во мне смех. Он напоминал рассерженного гномика Рюбецаля* из немецких народных сказок.
  Наконец, Грэг угомонился. В непроглядной темноте осенней ночи были слышны только его тяжелые вздохи, да тихий шум дождя за окном.
  Вдруг, он придвинулся ко мне, и в ту же секунду я почувствовала его холодную, шершавую ладонь у себя на лобке. Грэг начал «трогать» меня, захватывая холодными и твёрдыми от мозолей, шероховато - шаловливыми пальцами мой пересохший старческий клитор.
-Нет, Грэг, прекрати, я не хочу сегодня, - перехватывая его тощее запястье, ответила я.
-Но тебе нравилось…как я делаю это.
-Всё равно это не настоящий  секс, а всего лишь  жалкое «рукоделие».
-Прости, милая, но ничего другого я предложить не могу. Ты же знаешь мой «мальчик» умер ещё в тюрьме…
-Тогда не предлагай, - сердито отрезала я.
-Что с тобой, ты расстроена? Это всё из-за развода? Ты ещё любишь его, своего Алекса?
-Нет.
-Тогда чего…?
-А ничего! Зачем ты сказал Ксюшке, что мы разводимся?!
-Я думаю, ребёнок имеет право знать правду.
-А ты не думай, Грэг. Не думай! Ксюша – моя дочь, и за неё имею право решать только я сама, а не ты!
-Но как же мы с тобой, Лили – разве мы не семья?!
-Семья, только за Ксюшу отвечаю здесь я. – По растерянным глазам Грэга я видела, что он обиделся. – Не обижайся, милый, но для умственно отсталой девочки будет лучше, если она будет не знать всей нашей грязной правды. Пусть думает, что у неё есть отец, а потом, когда настанет время, я сама попытаюсь объяснить ей всё, не портя нервов ни себе, ни ей.
-Ладно, - тяжело выдохнул согласившийся с моими доводами Грэг и отвернулся на другой бок.
-Ну не огорчайся, Грэг. Хочешь, я приласкаю твоего «мальчика»?
-Как? – грустно ответил Грэг, - у тебя и груди то нет.
-Вот, чёрт, точно, я забыла. Тогда руками. Займемся «рукоделием»! – весело предложила я. – Ведь все старики онанисты, а мы с тобой и есть «старики», не так ли, милый?! – подмигнула я ему глазом.
-Прекрати, Лили, ведь ты же знаешь, что мой «мальчик» умер и давно потерял всякую чувствительность. Теперь через него я могу разве, что писать, а не кончать.
-Попробуем, а там узнаем. Как говорил великий Наполеон Бонапарт – главное ввязаться в бой, а там уж видно будет,  -  с этими словами я почти насильно раздвинула худые ноги Грэга и, запустив руку в «мочеиспускательное» отверстие его гульфика, стала яростно онанировать его член.
-Ой-ой, что ты делаешь, больно! - жалобно взмолился Грэг, отдергивая мои руки.
-Что, тебе не нравится моя ласка?!
-Ты исцарапала всего моего «мальчика»! Отрастила когтищи, как у кошки! – зашипел от боли Грэг, пряча своего «мальчика» в свои трогательные семейные штанишки в горошек - его единственное «нижнее бельё», если не считать грубой хлопчатобумажной мужской майки, которое он носил всю жизнь, не снимая  круглые сутки, даже когда спал, занимался любовью или «загорал» на пляже. Грэг был уверен, что эти нелепые «доспехи» надежно перекрывают его тощее, некрасивое мужское тело.
-Но ты же чувствовал, Грэг, чувствовал, а говорил, что твой «птенчик» между ног окончательно  умер, - рассмеялась я.
-Да, иди ты, Лиля, знаешь куда…! – обиделся на мой «комплимент» Грэг.
-Прости, Грэг, я не нарочно. Просто это Руби. Она ненавидит, когда мои руки не ухожены. Вот я и решилась отращивать маникюр.
-Ты всегда делаешь так, как велит тебе Руби?
-А ты всегда такой беспомощный идиот в постели, когда дело касается секса?! – уже раздраженно прервала я Грэга неожиданным наглым вопросом.
-А у тебя есть с кем сравнивать?! Конечно, куда мне со своим «птенцом» до твоего русского медведя с его березовым поленом! Что, твой будущий бывший хорошенько отодрал тебя напоследок, что до сих пор не можешь отойти?
  Я не выдержала и со злости пнула Грэга в его тощий живот. Грэг взвизгнул, словно подбитая кутька:
-Что дерёшься?!
-А что ты мелешь всякую дрянь, Грэг!
-Но ведь ты сама начала ссору, вот я вынужден был дать тебе отпор. Не терпеть же унижения от собственной жены.
-Да пошёл ты, Грэг!– «Тоже мне нашелся «мальчик с пальчик», сам лезет, а потом сам же прячется в кусты», - сердито подумала я про себя и, закрыв глаза, демонстративно захрапела.
-И всё же ты чем-то расстроена, Лили! Я ещё не видел тебя на таком взводе. Этот твой медведь обидел тебя?
-Нет, я же говорю, что дело не в Алексе!
-Тогда в чём?!
-В моем сыне! Его забрали в армию. Вернее, он сам ушёл, чтобы не видеть наши любовные перипетии.
-А, ты снова о своём Владимире - (Грэг снова демонстративно сделал противное гундосое ударение на последнем «и», при этом брезгливо отмахнувшись от меня рукой).
-Да, снова, потому что он мой сын, моя родная кровь.
-Твоя «родная кровь» даже не хочет знать тебя. Будет тебе переживать по нем…
-Грэг, послушай! Грэг, ты не прав, насчет моего сына…
-Давай спать, Лили, я не хочу сегодня ругаться с тобой насчёт Воладамира. К тому же я устал и очень хочу спать.
-Прости меня, Грэг, я наговорила тебе много гадостей. Но это всё Алекс – он вывел меня.
-Я уже догадался. Спокойной ночи, милая.
   Я пощупала Грэга – он был холодный, как льдыха. Грэга знобило. Его трясло. Многочасовое сидение в холодных сенях не пошло ему на пользу. Бедный Грэг, если он простудится – ему конец.
  Я обхватила ледяные ноги Грэга и стала согревать его.  Грэг застонал от тепла и удовольствия. Как-то сами собой наши губы сомкнулись в нежном супружеском поцелуе. Грэг опять напускал мне в рот соплей, но, вопреки естественной брезгливости, мне хотелось высосать его язык изнутри страстным Флоридским поцелуем. Наши языки встретились, и завязалось любовное сражение. Любовное сражение двух немощных стариков, вновь грозившее окончится полной капитуляцией, причем с обоих сторон.
  Неловкое движение Грэга  и острая боль в груди вновь вернула меня из рая в жестокую реальность.
-Не надо, Грэг, у нас всё равно ничего не получится.
-Почему? Ведь две минуты назад нам было так хорошо вдвоём.
-Не надо и всё.
-Ты брезгуешь мною?
-Нет, Грэг.
-Ты презираешь меня, потому что я жалкий импотент, неудачник, у меня дохлый птенец вместо члена и всё такое
-Нет, Грэг, нет, ты не прав, просто я не хочу, чтобы мы разменивали свою любовь по мелочам. У нас обязательно будет секс – настоящий секс, но только тогда, когда мы немного окрепнем, и ОБА будем готовы к этому. Помнишь, как тогда в нашу первую брачную ночь. Мы тоже не знали, что делать с собой, со своими телами, а потом ЭТО случилось как-то само собой. Иногда нужно копить свою страсть, чтобы выплеснуть её в едином порыве, а не расточать её подобно зернам сорго на мелочные ласки. Так что будем беречь себя, Грэг, пока это не случится само собой, как извержение вулкана, как…
-Да, но ты всё-таки люди, а не аккумуляторы. Кто знает, проживем ли мы до завтра, - намекая на печальный конец, что ждёт каждого, грустно усмехнулся Грэг.
-Т-ш-ш-ш-ш, Грэг, пожалуйста, не говори об этом. Нужно только верить в себя, и все получится…
-Как в нашу первую брачную ночь?
-Да, милый, как тогда…
 -И всё же ТОГДА ты была тогда опытнее, чем я, - усмехнувшись, по-мужски попрекнул меня Грэг.
-Но начал ты и закончил тоже…
-Сейчас это не важно, кто начал, а кто кончил тогда, бейби. Важно, что мы рядом и любим друг друга.
-Только ты и я, Грэг, - обхватив его ушастую голову руками, я поцеловала Грэга в самое лысое темечко.
-Только ты и я. Хе, как же глупо всё-таки устроена наша жизнь. Там, в Коулмане, я каждую ночь грезил о тебе. Я воображал, что вот так лежу рядом с тобой, и мы занимаемся любовью. А теперь, когда я и в правду лежу с тобой и могу обнимать тебя сколько угодно, мой дохлый «птенец», словно нарочно, ничего не хочет делать. Знаешь, там, в тюрьме, пока я был ещё молод, думая о тебе, много лет я мастурбировал почти каждую ночь, а теперь…Теперь, - грустно усмехнулся Грэг, -  я даже не могу подарить своей любимой женщине праздник. Я ничего не могу! Я ноль! Полный ноль! Я сексуальный инвалид!
-Брось, Грэг, не вини себя. Я не лучше. Вряд ли никчемная, сломанная кукла могла бы удовлетворить тебя, даже если бы твой «птенец», вдруг, возомнил себя настоящим «орлом». Ладно, милый, не будем бередить наши раны - всё это и так  слишком грустно. У нас есть наша любовь, и нам на двоих этого достаточно. Обещай, только одно, Грэг, что никогда, никогда не бросишь меня. Дочь предала меня, сын отрёкся, Алекс бросил – у меня никого не осталось, кроме ненужной, больной девочки, никого. Только ты и…
-…я.
-Только ты и я, - уже засыпая, повторила я за Грэгом.
-Что мы будем делать завтра? – тихо прошептал мне на ушко Грэг.
-Жить, - коротко ответила и в объятиях любимого Грэга я тут же вырубилась приятным, теплым сном … сном без сновидений.

   А наутро, снова была жизнь. В приятных домашних  заботах и делах, которых у нас накопилось превеликое множество. Чтобы там ни случилось, нельзя же всё время замыкаться на собственном горе и болезнях. Нужно было жить. И мы жили…
   После того, как в палисаднике возле дома прошел целый табун репортёров, нужно было срочно спасать клубнику, иначе наша семья рисковала остаться без «жидкой валюты»*, которая не раз спасала нас в самые отчаянные годы безденежья. По счастью, снег так и не выпал, стояла теплая осенняя погода, так что у нас ещё был шанс исправить то, что мы не успели доделать из-за всей нашей маленькой семейной трагедии с бегством Руби и моим разводом с Алексом, пока не выпал снег, и землю окончательно не приморозило. И мы не преминули воспользоваться им. Кто знает, доживем ли мы до следующего лета, а дети так любят клубнику! «И, потом нашей Ксюше будет всё меньше работы, когда после нашей кончины она унаследует наш дом и поместье», - так про себя «весело» рассуждали два несчастных, заживо гнивших от рака маленьких гномика - человечка. От этой «весёлой» мысли, даже как-то становилось бодрее на душе. Одним словом – мы знали, что, в любом случае, мы сделаем доброе дело, возделывая нашу с Грэгом «Земляничную поляну любви»*.
  Не долго думая, едва забрезжил тусклый осенний рассвет ноябрьских уже зимних сумерек, как мы с Грэгом вышли на запоздалые грядкополевые работы.
  Тяжелая земля давалась с трудом. Порой мне казалось, что ещё чуть-чуть, и я испущу дух, и меня тут же захоронят в этой сырой, тяжелой, сочившейся водой жирной глине, чтобы не тащить мое бренное тело далеко до кладбища – этого  глупого  полигона человеческих останков, где рано или поздно окажется  каждый из нас (если конечно  до того «не зажарится» в крепко натопленной печи крематория).
  При каждом ударе тяжелой лопаты что-то невыносимо тягучее выворачивало меня изнутри, больно отдавая в мозг. Нет, хватит, не могу! Подохнуть с лопатой в руках было бы слишком глупо. Нельзя завершать бессмысленную жизнь такой же бессмысленной до забавности смертью.
  Я разогнула спину и посмотрела на Грэга. Грэг «ушел» уже далеко. Несколько каторжных лет в тюрьме Коулман не прошли для него без толку. Грэг пахал как маленький трактор «Беларусь».
  Но едва в моих глазах прояснилось от летавших там на чёрном фоне огненных мурашек, как мое сердце упало куда-то глубоко внутрь – весь озимый, многолетний чеснок, что роз между клубникой, тот самый крошка -чесночок, что каждую весну давал первую, самую ценную зелень, был основательно и бесповоротно выкорчеван Грэгом прямо вместе с корнями. Что произошло со мной дальше – я плохо помню. От ярости и отчаяния чесночной потравы, творившейся у меня на глазах,  у меня на какой-то момент словно что-то заклинило в мозгах. Я подскочила к Грэгу и, не говоря ни слова, со всего махом ломанула его древком лопаты по спине. Это произошло автоматически, почти рефлекторно…
  Грэг даже не вскрикнул. Он только ещё больше сгорбился, и, вдруг подкосившись, как-то тяжело осел на колени и – рухнул на землю лицом.

-Грэг, Грэгочка, что, что с тобой, миленький?! – я бросилась к Грэгу и стала его тормошить за плечи. – Прости, прости, меня, Грэг! Я не хотела! Прости меня… Гр-э-э-э-э-э-э-э-э-г!!!!  - Он лежал с закрытыми глазами и больше не шевелился…
  Это напоминало какой - то кошмарный сон. Я поняла, что Грэг умер! Я убила собственного мужа!

  На ветхой скамейке, состоявшей из наполовину прогнившей от дождей, поросшей мхом доски, насажанной на два трухлявых вишневых пня – всего того, что некогда составляло мой любимый «Вишнёвый сад», сидели двое.
  Издали их можно было даже принять за двух бездомных, усевшихся на лавочку, чтобы пропустить от безделья стаканчик-другой какого-нибудь дешёвого пойла, что  в великом множестве продают почти в каждом деревенском доме, – такова была их ужасающая неопрятность оборванной одежды, среди которой особенно бросалась в глаза заношенная до дыр, вымокшая шуба уже неизвестного зверя, которую можно встретить только на бомжах, пьяницах, и прочих опустившихся элементах, неизбежных при каждой человеческой цивилизации.  Замызганные  лыжные шапочки, изношенная до «сапог просит каши» обувь, лучше которой можно была найти даже на помойках, и прочие атрибуты в виде какого-то залатанного немыслимого тряпья, что заменяло им одежду, – вполне дополняли печальную картину, пугающей своим безобразием,  опустившейся нищеты.
  Их даже трудно было различить по полу – эту любовно склонившую друг к другу головы, обнявшуюся «парочку». Лишь одетый почти на голое тело замызганный рабочий халат, из-под которого торчала ночная рубашка, да бумажные, так называемые, «детские» хлопчатобумажные чулки на резинках, рваные, с огромными заплатами на пробитых коленях, говорили о том, что эта была всё-таки женщина, или, точнее, существо женского пола, потому что на другом «существе», очевидно, «мужском», судя по тому, как его худые, ввалившиеся щёки поросли крепкой седой щетиной, ещё  можно было наблюдать некоторое подобие штанов и мужских ботинок, но при этом на его совсем по-женски худенькие, цыплячьи плечи почему-то была накинута эта самая женская меховая шуба, походившая теперь более на дохлую взъерошенную черную собаку, которая ещё больше принижала его, как «самца». В руках «самец» держал лопату, и, ссутулившись в три погибели, опирался на неё ладонями, на которые буквально уложил свой длинный нос, отчего тот забавно сплющился и побагровел, как спелая слива. Существо женского пола дружески обнимала его за шею, как только можно обнимать своего самого родного закадычного «кореша». Взгляд их грустных, пустых глаз, направленный в землю, был отсутствующим.

 -…откуда я мог знать, что в клубнику сажают чеснок, - кряхтя от боли и потирая ушибленную поясницу, оправдывался Грэг.
-Но, Грэг, как же можно было не знать таких элементарных вещей: чеснок убивает клубничную нематоду, поэтому чеснок всегда сажают рядом с клубникой.
-Так это вместе с нематодой ты решила убить и меня, - поднимая на меня глаза, усмехнулся Грэг.
-Нет, что ты, милый. Я же не нарочно.
-Хм, я правда подумал, что это обыкновенная трава! Сорняк!
-Какая трава, какой сорняк, балбес?! Это же многолетний чеснок! Теперь мне нечем даже будет заправить тебе твои любимые бурито с фасолью!
-Я…я сейчас всё исправлю, - засуетился Грэг – лихорадочно он стал втыкать чесночины обратно, будто надеясь, что от сих его нехитрых манипуляций они ещё могут прижиться, когда зима уже была на носу.
  Не знал мой Грэг, что дикий чеснок – калба или, как его ещё называют, черемша, обладает таким же диким нравом, и если его вырвать, тем более срубить лопатой, уже не за что не приживется, что ты с ним не делай.
-Ладно, Грэг, оставь…
-Нет, я должен все исправить…
-Прекрати, Грэг, - я перехватила его за руку, - теперь уже ничего не поделаешь. Что сделано – то сделано!
-Но я…
-Да, оставь ты этот грёбанный чеснок, наконец, а не то я снова врежу тебе по спине!
  Видимо, мои решительные «уговоры» подействовали на Грэга. Он оставил лопату и снова присел рядом со мной. Маленький, горбатенький, словно вечно стыдившийся чего-то, за время болезни бедняга Грэг уменьшился почти до десятилетнего ребенка. А тут ещё я из-за какого-то дурацкого чеснока огрела его лопатой по и так больной спине, отчего, он, казалось, согнулся ещё больше. Мне вдруг стало так жалко, Грэга, что хотелось зареветь, и со слезами на глазах я стала целовать моего милого «мальчика» Грегги в каждое его лопоухое ушко, в каждый глазик, в каждую ямочку на щеке, в каждый не бритый щетинистый волосок на его подбородке…
-Прости, прости меня, любимый… О, лучше бы мне в лоб попали грабли.
- … хватит, Лили…перестань, - отбивался от моих «телячьих нежностей» Грэг. – Лучше идем пить чай, а то самовар уже совсем простыл.
-Ладно, Грэг, ты прав, - хватит мерзнуть, собирай инструмент, а то дождь собирается. Я не хочу ещё и вымокнуть.
  Закутавшись в шубу, я пошла в дом. Но когда я подошла к крыльцу, я поняла, что Грэг отстал. Я обернулась – Грэг сидел на корточках и шарил руками по траве. Я испугалась, что Грэгу снова стало плохо, у него начался приступ. Подбежав, я увидела, что Грэг шарит в поисках разбросанных тяпок. Я подняла одну и подала ему. Но Грэг, казалось, даже не заметил меня.
-На, возьми, - я протянула ему древко. Грэг беспомощно засучил перед собой руками, словно ловил ими воздух. Он делал это точь – в- точь, как беспомощный младенец, хватающий свою подвешенную над его головой побрякушку. В эту страшную секунду я поняла, что Грэг был почти слепой.
   Страшная болезнь крови дала осложнение на глаза. Мне захотелось заорать, но я только заткнула рот грязным кулаком…Мне не хотелось расстраивать мужа…
 
   Как, как я могла не заметить, что после моего возвращения из Швейцарии, Грэг уже не брал в руки свои любимые переводы, не одевал свои маленькие, смешные кругляши близоруких очков и не включал свет…Слепому очки ни к чему, как и свет…
  И этот срубленный чеснок, будь он проклят, за который ему так влетело сегодня, и эта его небритая щетина бороды, которую он так неряшливо отпустил, – только сейчас я с ужасом догадалась, что Грэг не мог бриться, потому что больше не видел собственного отражения лица в зеркале, не видел моего лица – он слеп! Скоро он совсем потеряет зрение и сможет «видеть» меня только на ощупь!  Господи, за что нам всё это?!!!
  Я знала, что лейкоз отнимает зрение, но мне было даже страшно представить, что это может случится с моим  Грэгом…с моим дорогим человеком, которого я беззаветно люблю…
-Ты что, плачешь, Лили? – трогая мое лицо грязными, задубелыми в глине пальцами, Грэг нащупал две мокрые, едкие слезинки.
-Нет, это я так, Грэг, - втягивая сопли в нос, ответила я, - от бабьей глупости.
-Нет, все же ты плакала, тебя расстроил этот грёбанный чеснок?!
-Пойдем, домой, Грэг.

   Грэга всё ещё знобило, хотя в натопленной заботливой Ксюшей спальне стояла прямо-таки тропическая жара Флориды. Я с ужасом начала думать, что перебила любимому почки. «Нет, не может быть», - успокаивала я себя – « я точно помню, что ударила беднягу выше поясницы, по его выступавшим лопаткам». Но кто знал, где в полусогнутом человечке теперь находятся почки, когда у моего леворукого «человека - наоборот» Грэга, в жилах которого текла редкая отрицательная резус-фактор кровь, даже сердце, и то находилось в правой стороне, как, впрочем, и все остальные органы, перевернутые в зеркальном отражении. Мой Грэг  не такой как все. Биологический уникум. Биологическая ошибка природы, тем не менее, которая имела место быть среди нас, почти инопланетянин, тем не менее, единственный, кто понимал и любил меня на ЭТОЙ планете. И судьбою мне было назначено беречь единственного моего любимого, а я, как последняя дрянь, ударила его лопатой по спине. О, как же я теперь проклинала себя за свой поступок!
  Всю ночь я растирала бедняге ушибленную спину, хотя у Грэга не было даже синяка, а вредные слезинки все так же капали на его обнаженную спину, из которой плотным забором торчали рёбра.
-И всё же ты плачешь, детка, - вздохнул усталый Грэг, и нежно обняв меня за шею, тут же уснул. Наши сердца бились в унисон…Слишком близко друг к другу…

  В  приемной регистратуре ВТЭКа* как всегда была толпа. Пришедший в негодность живой человеческий материал, жаждал выписки, чтобы получить ту позорную мизерную компенсацию за свою негодность, которая бы на какое-то время  помогла продлить им их ничтожную жизнь.
 Я с ужасом понимала, что и на этот раз никуда не попадаю. В «инвалидной» комиссии, как сразу же окрестила её я, не было даже стула, чтобы просто присесть. А стоять приходилось по несколько часов кряду. Те, кто был поумней и поопытней в таких делах, и проходили столь унизительную процедуру по призванию «факта неотрастания ампутированной ноги» уже не первый год, брали с собой скамеечки, я как «новичок» в этом деле, естественно, не догадалась, и теперь мои уставшие, закаменевшие ноги готовы были отвалиться от боли. Но я решила стоять до конца.
  В узком длинном коридоре, заставленном инвалидными колясками, было нечем дышать от инвалидов и сопровождающих их людей. Я хотела опереться на одну из колясок, но мне ответили громкой матерной руганью. Нет более озлобленного существа, чем инвалид, стоящий в очереди во ВТЭК.  Готовы перегрызть друг другу горло, уж поверьте мне.
 Выцедив невнятное «извините» - я отошла.
  Оставив надежду найти опору, я, оперившись на костыль, прислонилась к стене и так и стояла, закрыв глаза, и отрешась от всего мира. Пытаясь заглушить боль в ногах, я стала думать о Грэге.  «Конечно же, он обо всём догадался вчера. Он понял, что я уже узнала о его слепоте, которую он так старательно скрывал от меня, но даже не подал виду. Мой маленький, бедный мальчик!»
-Мишина! – услышала я над своим ухом громогласный раскат фамилии. Тот самый корявенький инвалид, на чью коляску я пыталась опереться, и что покрыл меня матюгами,  трясущейся рукой дергал меня за рукав, указывая на двери кабинета.
  Рядом никого уже не было. По-видимому, сегодня я осталась последней. Я поняла, что прохожу, и радостно ринулась в полуоткрытую дверь кабинета, едва не разбив нос о дверь.
  Внутри уютно обставленного по-домашнему, теплого, кабинетика за широким лакированным столом, заставленным семейными фотографиями, иконами, плюшевыми ангелочками, мягкими котято - зайчато –медвежатами, держащими сердечки с подписями типа: «I LOVE YOU ANNYSHKA», сидела молодая длинноволосая девица.
-Входите, входите, чего же вы ждёте? - Я невольно засмотрелась на её глаза. Она казалась косоватой. Вернее, на меня смотрел только один глаз, левый глаз у неё совсем не двигался и казался стеклянным, и смотрел сквозь меня, точь-в- точь, как это «делал» вставной глаз Барио…- И закройте, пожалуйста, дверь! – уже голосом, в котором звучали нотки раздражения, прикрикнула она на меня…

-Так что у вас? - не отрывая взгляда от её диковинного глаза, я молча подала ей свои документы. – Она немного опустила голову и стала читать, при этом её один глаз всё так же смотрел на меня, вернее, сквозь меня, другой деловито пробегал строки медкарты. Увлечённая диковинно-неестественным для человека разносторонним взглядом хамелеона, я уже ни о чем другом не могла думать, как только о её странном глазе, который занимал меня теперь более всего на свете…
  Девица, очевидно заметив на себе мой пристальный взгляд, рассердилась, зафыркав на меня носом и зацыкав зубами.
-Что, девушка, в первый раз видите искусственный глаз? – наконец, раздраженно спросила  она у меня, не отрываясь от работы.
-Нет, - откровенно ответила я. Признаюсь, эта «девушка» от девицы, которая годится мне в младшие дочери, внутри очень обидела меня.
-Тогда чего вы так разглядываете его, словно уродца в Кунсткамере?!
-Мне всегда было интересно, как же всё-таки крепится такой глаз?! – без всякой злобы с детским любопытством спросила я.
-Если хотите, можете сами посмотреть, чтобы раз и навсегда решить между нами этот вопрос, - с этими словами девица придвинула ко мне своё лицо, и, потянув правую руку к глазу,  вдруг,  резко раздвинула веко и, о, ужас, прямо при мне вытащила свой глаз, с мраморным спокойствием выложив его на небольшое блюдце. Я невольно отпрянула…В какой-то момент мне показалось, что моя инспекторша внезапно сошла с ума. – Ну, что насмотрелись на андроида? Теперь можно обратно?
-Простите меня, если я чем, вас обидела…
-Да, надоело за целый день! - девица, торопливо вставила глаз обратно, - интересуются кому не лень… «уроды», - как бы невзначай, сквозь зубы выцедила она про себя ругательство, обращенное, по-видимому, в мой адрес. - Так что там у вас?! Раздевайтесь скорее, а то у меня совсем мало времени, - небрежным тоном бросила она мне, как будто делала превеликое одолжение.
  Я поспешно разделась до пояса, хотя мне было унизительно стоять перед ней голой и демонстрировать свой отвратительный шрам на месте отрезанной груди. Но, мои старания оказались совершенно напрасны - девица, кажется, даже не взглянула на меня – её единственному глазу все никак было не оторваться от записей в медкарте.
-Значит, мастэктомия? – пробубнив под нос, спросила она.
-Да.
-Третья группа, - словно приговор отрезала она.
-Как, третья группа?!– я готова была разреветься тут же, как девочка, как глупый маленький, беспомощный ребенок, но вместо этого только, хлюпнув простуженным носом, потому что от отчаяния мой голос «застрял» где-то  глубоко в глотке, хрипло прогундосила сдавленным голосом: - Почему третья?
-А вы что хотели, получить за это, первую нерабочую?!
-Но этого не может быть, мне же обещали…!
-Я ВАМ ЛИЧНО НИЧЕГО НЕ ОБЕЩАЛА!
-Но…по закону…
-Послушайте, ПО ЗАКОНУ вам вообще не полагается никаких пособий, потому что, простите: во - первых, ваш возраст ещё не вышел, а во- вторых, извините за грубость, ваш общий рабочий стаж аховый…
-Да, причем тут мой стаж. Я больна, я серьезно больна, я подыхаю! Как вы этого не можете понять!  – не выдержав, зарыдала я. – Это пособие – единственное средство существования для моей семьи.
-Да, я всё понимаю, девушка, - с притворно-обезьяньем сочувствием начала моя инспекторица, - но только, поверьте, со своей стороны я ничего не могу сделать для вас, если бы даже того …хотела помочь вам из своего личного кармана. Как вы понимаете, денег у меня тоже нет.
  Эта её «девушка» передернула меня на изнанку. «Какая я ей, к чёрту, девушка! Как же её зовут? Я одела очки и посмотрела на имя, красовавшееся на визитной карточке: -Старова Анна Ивановна – зачем-то прочла я вслух, а потом подумала про себя: «Стало быть, медсестра, дорогая Анюта – буду долго тебя вспоминать».
  Подсознательно я ненавидела эту молодую девицу больше всего на свете, хотя и знала, что она ни в чём не виновата, а всем этим, что отнимало у меня последний кусок хлеба, была СИСТЕМА, тот самый безжалостный Молох, что грозился пожрать меня в самом начале, но не смог, потому что тогда – тогда я была молодой и сильной, и могла устроить свою жизнь, как хотела сама, а теперь он «загнал» меня, как волки загоняют старого, израненного оленя, - измором, при помощи своих верных «загонщиков» лангольеров. Какое-то необыкновенное отчаяние завладело мной, и, уже не контролируя себя, я заорала:
-Вы разве не видели это! Смотрите, смотрите внимательнее! Кто возьмёт такую на работу?! – Одним махом я рванула на себе уже одетую рубаху и обнажило свое порытое безобразными шрамами истощенное тело. «Стреляйте, гады, матка заштопает!» Я не учла только одного – у меня больше не было матери, которая «заштопала бы» - у меня ничего не было. Остался только мой бунт, РУССКИЙ БУНТ.
  Невдомёк мне тогда было, что та девица, перед которой я так смело рванула рубаху, и была та самая Анюшка, дочь народного депутата и по совместительству продажного директора Детского Онкологического Центра, которая точно так же пострадала от проклятых голубых бриллиантов балерины Кшесинской, тогда,  на той скандально -злополучной новогодней губернаторской вечеринке на Авроре – её первом бале.

  Я стояла совершенно голая, обнажив свое покрытое отвратительными рубцами тело. В чём МАТЬ РОДИЛА. Дальше наступила пауза.
-Одевайтесь, - махнув на меня рукой, вздохнула Анюшка. – Меня ваш «стриптиз», женщина, абсолютно не волнует.
  Видя, что бессердечную чиновницу ничто не пробивает, я стала молча одеваться. Только теперь я заметила, что запястье её правой руки тоже не двигается. Вместо кисти у неё был протез. Это ужасающее сходство с губернатором Барио заставило меня вздрогнуть и похолодеть. Я почувствовала, как холодный ком подступил к моей глотке. Молодая девица – калека? Это смотрелось отвратительно, до жалости, и в то же время мне почему-то совсем не хотелось жалеть эту юную стерву.
   
-…а про работу я вам так скажу, - нудным голосом чиновницы продолжила поучать меня моя юная однорукая-одноглазая дива, - радуйтесь ещё, что вам дают третью РАБОЧУЮ группу.
-Чему же тут радоваться? – возразила я, - когда мне не на что, даже жить.
-Да, посмотрите, на себе, женщина, в самом то деле! Вы же ещё молоды, полны сил! У вас ещё все впереди…!
-Ага, особенно могила, - «подтвердила» я.
-Не надо так настраивать себя! Вы же ещё не старая. Вы ещё сможете работать. Лишить вас теперь возможности заработка – вот это было бы настоящим преступлением. Вот я, посмотрите на меня, у меня нет ни глаза и ни кисти правой руки – их выбило случайным взрывом. Думаете, мне легко тогда было! Но я же выучилась писать левой рукой и читать одним глазом и вот теперь работаю инспектором. И, поверьте, меня никто не водил за руку и не помогал устраиваться! Можно сказать, я женщина, которая сделала себя сама, собственными руками, только я сама, и никто другой! А вы, дама, простите, просто лодырь, не хотите работать, вот и придумываете разные отговорки, чтобы только сидеть на иждивении у государства.

  («Инспекторица» лукавила. Что касается её умения писать левой рукой – это была целиком её заслуга, потому как у неё просто не было другого выхода… В остальном… В остальном «женщина, которая сделала себя сама»  лукавила, причем не просто лукавила, а врала нагло – её «водили за руку», и не просто водили, а буквально тянули, как тянут тяжелую баржу на буксире. Сие тепленькое, денежное местечко начальника отдела ВТЭК выхлопотал для неё никто иной, как её папаша –депутат, который ведал в Питере всей медициной, её же «заслуга» заключалась в том, что она просто занимала его, под чутким покровительством заботливого папочки – вот и всё).

-Нет, это не правда. Если бы я только могла, я бы никогда не пришла сюда унижаться.
-Так что вас тогда не устраивает – идите и работайте! И не трепите тут людям нервы! Я же работаю, хотя у меня ни руки, ни глаза, а вам с двумя здоровыми руками должно быть стыдно…
-Хорошо вам говорить! – возмутилась я, - это у вас уже есть работа, а в моем возрасте не берут даже здоровых.
-Вот видите, вы же сами программируете себя на неудачу, - скрывая злорадную улыбку, стала читать мне заученную до зубов психологическую лекцию моя юная «психиаторша».
-Ничего я не программирую! Я просто констатирую вам факт! Таких предпенсионных калек, как я, ни один работодатель не станет  брать  на работу!
-Факт, какой факт?! О каком факте вы тут толкуете, девушка?! Если, даже я нашла работу, а вам с двумя здоровыми руками, ВАМ и подавно можно подобрать что-нибудь.
-Послушайте, я не вру, я действительно тяжело больна, вы же сами видели - у меня нет одной груди!
-Ну, вы же не собираетесь работать грудью! - противно усмехнувшись, намекнула девица. – Любая офисная работа вам вполне подходит.
 – «Да пошла, ты, сучка», - выдавила я про себя сквозь зубы…- Девица, по-видимому, услышала меня. (Потому что, как и у всяких слепых, кривых - одноглазых, её слух был особенно болезненно развит).
-…и не говорите мне, что у вас нет денег, - словно обвиняя меня, раздраженно продолжила «инспекторица», недоверчиво пробежавшись своим единственным живым глазом по монограмме «G» моей Швейцарской сумочки, - одна ваша крокодилья сумочка от «Гермес» стоит целое состояние. Не удивлюсь, если там лежит чек на миллион долларов.
- Послушайте, это уже не ваше дело! – злобно огрызнулась я на разбиравшуюся в модах бездушную чиновницу и, уже уходя, так громко хлопнула дверью, что стены её маленького, уютного кабинетика затряслись, как от землетрясения.
- И не ломайте, пожалуйста, двери! – услышала я вслед её рассерженный визгливый голос, - а то заставлю вас платить ещё и за починку!

   Что дает третья рабочая группа? Ничего. Крохотное пособие, которое хватит, чтобы неделю не умереть с голоду одному взрослому человеку. А нас было трое – причем один из них слабоумный подросток, которого нужно было чем-то кормить,, во что-то одевать,  другой – беспомощный слепец, больной лейкемией, один только курс химии на которого стоил несколько тысяч долларов только на одни лекарства. Откуда взять денег? - ниоткуда! «Что было делать мне? Как жить дальше? На что?» - эти извечные вопросы особенно болезненно вставали в моём мозгу. –«Что я скажу Грэгу, когда вернусь? Ведь надежда на мою досрочную пенсию – было единственное, на что мы ещё рассчитывали»
  От горя и несправедливости, хотелось выть. Но слезами горю не поможешь. Надо было действовать. Но как? К кому идти? Кому жаловаться на бездушие чиновников?
 Мне хотелось умереть, чтобы больше не возвращаться к полуголодной семье, чтобы не смотреть в детские глазёнки Ксюши. Мысль о монастыре ставала с новой жестокой реальностью. Что будет с девочкой, если мы действительно доживем «до ручки».
  Я старалась держать себя в руках, но как только увидела полусогнутого Грэга, ждущего меня в дверях, тут же безутешно разрыдалась.

-Ну, что же ты, в самом деле, Лили! Не подохнем же мы с голоду, в самом то деле! – утешительно гладя меня по голове, Грэг старался выглядеть спокойным, но по тому, как он путал английские слова с русскими, было видно, что он нервничает.
-Нет, Грэг, ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь…Третья группа – это ничто. На это пособие мы даже не сможем оплачивать квартиру.
-В любом случае, нервами тут ничего не решишь. Надо добиваться справедливости.
-Как, Грэг, как?! Они даже не хотят меня слушать! Я могу работать руками! Вот этими корявыми, дохлыми, никуда не годными палками! – в отчаянии я стала ломать руки, стуча ими об стену.
-Прекрати! – Грэг резко рванул меня назад. – Проблему надо решать!
-Но, как, Грэг?! Как?! Это тебе не Америка! Не Флорида! Это Россия! Холодная, жестокая Россия! Я же говорила, что Молох пожирает своих детей сам! Нас сожрали, Грэг! Нас сожрали!
-В крайнем случае, продадим твою сумочку! – вдруг, неожиданно для себя выдвинул «великую» мысль Грэг.
-Что?! Ты, вообще, соображаешь что-нибудь, Грэг?! Это же подарок Руби! Это единственная память о моей девочке!
-Ну не подыхать же нам, лежа на «памяти», - (Грэг имел в виду мою дурацкую привычку, в целях уберечь от воров свою «драгоценность»,  класть дорогую сумочку себе под голову в качестве второй подушки).
-Да, пошел ты, Грэг! Я не нуждаюсь в твоих тупых советах. Если бы я хотела, я давно бы продала сумочку, но я не стану этого делать, потому что: во-первых, этим все равно ничем не поможешь, а, во-вторых, я не собираюсь отдавать столь ценную вещь за бесценок.
-Тогда нам остается одно – умирать с голоду.
-Отложим сие радикальное решение на некоторое время, - уже успокоившись, ответила я, - а там посмотрим, как повернуться события. К тому же, нашей Ксюшке совсем скоро исполнится восемнадцать – а значит, ей должны выплатить алименты, которое государство откладывало на её взросление. А потом мы как-нибудь дотянем до моей пенсии.
-Но вот видишь, бейби, всё не так уж и трагично, как ты себе представляла.
-Д, если судить, согласно философии, что стакан все же наполовину полон.
Забыв обо всём, мы оба весело расхохотались.

   Не знали мы, что в тот злополучный день судьба готовила нам ещё один удар. На следующее утро, едва забрезжил свет, я собрала мусорное ведро и уже собиралась его выносить, как заметила в почтовом ящике какое-то письмо.
  Ничего не подозревая, я вскрыла девственно белесый конверт с моим адресом. Это было извещение…Вернее, повестка – в суд…
  Мое сердце упало куда-то глубоко в грудь. В одну секунду самые страшные мысли пролетели у меня в голове. Мне подумалось, что что-то случилось с Руби…Её убили… О боже!
  Глаза лихорадочно впились в строки. И хотя я плохо видела без очков, я словно тут же прозрела и стала читать мелкий текст. Оказалось, это был мой отец, которого я никогда не видела, он подавал на меня алименты … по старости. Суд состоится сегодня. Не выдержав, с психу я рванула проклятую бумажку и разорвала её на бесчисленное количество клочков. В любом случае мой папаша ничего не получит, потому что нельзя взять с того, у кого всё равно ничего нет! Я – нищая!
  Так думала я.




Глава двести пятидесятая

Лебединая песнь любви


-Повернись-ка, дочка, я хоть погляжу на тебя! – так знаменитыми словами Тараса Бульбы начала я представление своего самодельного портновского шедевра из легкого невесомого шифона.
  Вот уж как неделю я кропотливо перешивала вечернее платье, доставшееся мне от многочисленных нарядов Руби. Перешивала для моей младшей дочери Ксюши. Сегодня у неё первый бал. Сегодня ей исполняется восемнадцать. Сегодня она должна выглядеть как принцесса.
  Моя Руби неизвестно в кого уродилась высокой и длинной, как хлыста, да к тому же худощавой, как Грэг, а Ксюша невысокой и шире в костях, даже полноватой, но полной не в том отвратительном смысле начинающей разлезаться женственными формами толстушки, а будто бы до конца не вышедшего из своей младенческой припухлости ребенка. Ксюша и была ребенком, только с женскими формами, которые явно и упорно не шли ей. Для младшей дочери мне пришлось делать вставки из клиньев, а на выскальзывающем,  из пальцев, словно живом,  шелковом шифоне портновская задача была архисложной, почти невыполнимой. Но я справилась и с ней, обработав швы на вышивальном режиме.
-Мам, ну, я устала, - заныла Ксюша, как будто вместе с платьем Руби к ней передалась и её капризная энергия. – Да, и к чему всё это! Я бы пошла на праздник в своей обычной одежде!
-Не болтай ерунды, доченька! Выпустить тебя в лохмотьях – ни за что! Я не хочу, чтобы девочки снова смеялись над тобой и говорили, что мы нищие. Такого шёлка нет ни у кого в Питере! Ещё немного, потерпи, - вот тут, кажется, подол отошел… – Я торопливо срезала вредно вылезшую нитку… - Вот и всё! Готово! Прелесть! Какая же ты миленькая в этом платьице! – умилившись, воскликнула я. - Ну-ка, посмотрись в зеркало! – Ксюша с явной неохотой подошла к зеркалу и  с непонимающим безразличием посмотрела на себя. Её носик брезгливо сморщился, потому что она больше не узнавала себя под тем слоем вечернего макияжа и голубого шелка, элегантно обволакивающего её почти ещё детскую фигурку. На неё смотрело совсем другое существо, не то вечно бледное и забитое, напоминающее несчастную, выброшенную на берег рыбу, а какая-то другая, незнакомая ей взрослая «дама», только неизменно похожая на неё. Ксюша не выдержала и рассмеялась звонким девичьим смехом. - Я же говорила, что Ксюшенька у нас хорошенькая в этом платье! Грэг посмотри! – радостно закричала я Грэгу, и тут же осеклась, вспомнив, что Грэг почти ничего не видит.
  Грэг ощупывал наряды Ксюши, мня нежную шифоновую ткань своими заскорузлыми мозолистыми пальцами.
-Хорошо, хорошо, - кряхтя, подтвердил Грэг, - вот видишь, а ты говорила, что никогда не сможешь работать руками, - улыбнулся он.
-Да, пошел ты, Грэг! - поняв намёк, я решительно выставила ему средний палец прямо к длинному носу. (Всё равно мой «слепух» ничего не видит).
-Прости, детка, я не то хотел сказать, я имел в виду, что платье сшито очень хорошо, что не каждый…
-Не надо, Грэг, я поняла, что ты имел в виду… Пойми, это платье далось мне с огромным трудом, все что я делаю – это только для Ксюши.
-Ладно, расслабься, детка, ты слишком принимаешь всё на свой счет, - махнул на меня рукой Грэг, и, лениво зевнув, отправился досматривать сны.

  За окном раздались знакомые гудки губернаторского «Ландо». Это прибыл на день рождение дочери Алекс. Словно дорогую куклу Барби, я торопливо завернула Ксюшку в свой старый китайский пуховик – эту грязную, картонную обертку из шагреневой кожи, так  контрастирующую с  пеной её роскошного шёлкового платья, и, вручив ей напоследок пакетик с «хрустальными» туфельками Золушки, чмокнула в теплую напудренную щёчку и отправила к уже ожидавшему  у ворот отцу.
  Мне было немного жаль наблюдать, как под этим заскорузлым саркофагом  кургузого пуховика, буквально пожиравшего с таким трудом добытую наносную красоту моей маленькой принцессы,  мнется роскошный наряд именинницы, но у меня не было другого выхода, потому что на дворе стояло не лето, а нетерпеливая к модам  зима, которая обычно не прощает фривольного обращения с ней. Несмотря на то, что  в этот февральский день, день памяти Ксении Блаженной, на улице стояла оттепель в минус один, всё ещё было очень снежно и мело, отчего было сыро и, казалось, что сырая февральская изморозь продирает тебя изнутри. Я не стану рисковать и так слабеньким здоровьем Ксюши и превращать её в жертву моды* из-за какого-то глупого платья.

.  Признаться, мне совсем не хотелось встречаться с Алексом. Всё что я хотела сказать ему, я  уже сказала - тогда. Алекс, по-видимому, тоже не разделял желания встретиться со мной, потому что топтался у ворот, словно совершенно чужой человек, лишь изредка бросая на меня сердитые взгляды.
  Я знала, что он собирался подарить Ксюше какой-то ценный подарок. Об этом он «трубил» вот уже почти десять лет. Но какой? Впрочем, до этого мне ровным счётом не было никакого дела. Пусть себе дарит, что хочет. Я выполнила свою миссию, вырастив своего последнего «птенца», а там всё равно. Дальше пусть решает сама Ксюша. Я не стану перечить ни в одном из её решений.
  Единственное, что радовало мое измученное материнское сердце – это то, что Ксюша отошла от религии. Вернее, она всё так же каждую неделю ходила в церковь, но с того происшествия с возвращением её из монастыря, больше не заикалась о постриге, видимо, щадя мои материнские чувства. Не было в ней и былого религиозного фанатизма, которым она буквально доставала меня. Вместо этого у ней появились подруги и, даже тяга к косметике, нарядам, украшениям и всему тому, что так естественно для молоденькой девушки. Одним словом, девочка, как девочка. Глядя на прелестную, молодую девушку, никто бы и не посмел сказать, что ещё несколько лет назад, даже самые именитые наши Питерские эскулапы-педиатры, к которым я за последние деньги таскала Ксюшку, считали её бесперспективным ребенком. Неужели, Господь, наконец, решил сжалиться надо мной и, за все мои потери, вернуть мне хотя бы некоторое подобие нормальной семьи! Нет, этого не может быть. Во всёх тех чудесных метаморфозах, что произошли с Ксюшей, есть только моя заслуга. Это на своем горбу я вытянула её от начала до конца. Только я – и никто другой.  Я честно боролась за Ксюшу и выиграла эту схватку, потому что, в самые отчаянные моменты, только я верила в неё, даже когда Алекс и Вовка, её родной папочка и неблагодарный братец так бесстыже кинули её мне  и моему больному Грэгу на руки.
  А, впрочем, теперь мне всё равно. Болезнь сделала меня неразборчивой и ленивой.

   Зябко. Зайдя в дом, я легла в постель, к теплому боку Грэга. Несколько минут я, вообще, не думала.
  Грэг, казалось, спал, но я знала, что он претворяется, потому что лежал с открытыми глазами. Правда, он иногда и засыпал с открытыми глазами. Этому удивительному явлению я не могла найти точного объяснения. Возможно, это у него нервное – из-за постоянного пребывания в полной тьме одиночной камеры, когда закрыл или открыл глаза – не имеет значения – всё равно темно, как говорится, «хоть выколи глаз». По другой версии Грэг «забывал» закрыть глаза, когда спал, потому что был слеп – слепота служила ему невидимыми веками. Иногда мне становилось страшно смотреть на неподвижно горящие в темноте зрачки Грэга, мне казалось, что он уже умер. Я расталкивала его с громкими и испуганными криками и, когда он начинал шевелиться, спрашивала, почему он то и дело засыпает с открытыми глазами. Грэг отвечал мне невнятным, похожим на бред сонным англо-русским ругательством, из которого ровным счетом ничего нельзя было разобрать, или же, словно делая вид, что не верил мне, говорил просто: «Не выдумывай ерунды!», а когда я «настаивала», пинал меня локтем и, недовольно, ворчал: - «Отвали!» или же «Дай поспать!». Ему никогда не нравилось, когда речь заходила о его странностях или мучивших его болезнях.
  Но Грэг действительно не спал. Это я ощутила, по тому, как его потная рука стала скользить по моим бедрам.
  Это случилось само собой, едва только я прижалась к нему, желая согреться в нетопленой комнате.
  Без всякого объяснения причин, Грэг  стал раздевать меня… На ощупь…Я не сопротивлялась ему, и просто смотрела, как он делает это.
  Зимнее солнце, осветившее нашу спальню, не согрело. Наоборот, без теплого одеяла облаков, стало ещё морознее. «Лучше бы этот придурок позаботился об угле и положил его побольше в печь», - подумала я про себя. Но сегодня Грэг собирался «зажечь» совсем по-другому.
  Раздев меня догола, он, вдруг, стал вылизывать меня, с ног до головы. Он делал это точь-в-точь, как послушная домашняя собачонка, желавшая угодить своей привередливой хозяйке. Когда его слюнявый язык достиг кесарева шрама на животе, не выдержав, я, весело захихикав от противной ноющей щекотки, спросила.
-Что ты делаешь?
-Не видишь, пытаюсь заняться с тобой любовью, – спокойно ответил Грэг.
-Кретин, ты бы мог сначала спросить меня, прежде чем воспользоваться моим телом, - делая вид, что обиделась на его бесцеремонность (хотя мне безумно нравилось всё то, что он только что вытворял со мной своим шаловливым языком), заметила я. 
-Зачем, ведь детей здесь нет – нас никто не увидит. Я знаю, тебе вечно мешало присутствие детишек – они не давали тебе, расслабиться, даже в постели под одеялом, а теперь здесь никого нет. А-у-у-у! Детки, где вы?!
-Что ты несёшь такое, Грэг?! – засмеялась я. - Ты ненормальный! Псих! Ты знаешь это?!
-Так ты не хочешь, детка?! Я ведь теперь готов, как советский пионер! – словно в доказательство он взял мою ладонь и вложил её во вздувшуюся ширинку своих трогательных байковых панталон в красное сердечко.  Средь вредных колючих щетинистых волосков Грэгова потного от мочи и опрелостей лобка (который он, кстати, никогда не брил с самого своего рождения), я нащупала, что-то твердое, как надутая резиновая игрушка. Сомнений не было – это его возбужденный член. У Грэга была эрекция. Я готова была сойти с ума от счастья… –Так что, не надо, бейби? Ты не хочешь?
-Нет, просто я подумала, что слишком уж рановато для таких дел. Утро.
-Помнишь, ты мне говорила, если захотим мы сможем заниматься этим  даже утром.
-Если только захотим, Грэг.
-Так ты не хочешь меня? – улыбнувшись своей беззубой улыбкой, повторил Грэг.
-Нет, Грэг, пожалуйста, продолжай, - прохрипела я воспаленным от страсти голосом. - Возьми, меня, мой мальчик, возьми сейчас же…
  Несколько минут «мой мальчик», казалось, ещё раздумывал с чего же начать. Его узловатые, заскорузлые мозоли длинных пальцев, водили по моему телу вверх и вниз, отчего мне хотелось вопить, но я, только изогнув тело, закусила подушку и хрипела в неё, как раненый лаской зверь.
 Опустившись к животу, его пальцы наткнулись на шрам от Кесарева сечения. Грэг был удивлен. Его благородно вытянутое лицо слепца выразило притворное удивление. Он стал бережно ощупывать рубец сухими мозолистыми пальцами, делая вид, словно обнаружил его впервые.
-Шрам…от Кесарева, - тихо прошептав, пояснила я.
-Странно.
-Что тут странного, Малыш?
-Шрам. Насколько я помню ты родила Руби естественным путем.
-Это Руби у нас привыкла делать всё через задницу, - рассмеялась я. – А Володька – это другое. Володька – весь в отца, он слишком крупный парень, чтобы брать на себя труд протискиваться через столь узкие двери…
-Неблагодарный выродок, - злобно процедил сквозь зубы Грэг.
-Оставь его, Грэг, я не хочу говорить сейчас о нем. Я хочу тебя…Только ты и я, Грэг.
-Только ты и я, - таинственно улыбаясь, подтвердил Грэг.

.  В прелюдиях мой ушастый Малыш был ненасытен, как жаждущий плоти, рыскающий в пустыне, голодный зверь. Когда он стал медленно спускаться своими колкими щетиной губами по шраму кесарева сечения – ступенька за ступенькой, стежок за стежком - там, где располагались навечно сросшиеся с кожей нитки из овечьих кишок, я покрылась мурашками от охватившего меня озноба и приятной щекотки. Меня трясло, как в лихорадке, но не от холода нетопленого помещения или прилившего к моей голове жара давления, а от любви…
-Скорее же милый, скорей, умоляю тебя, - простонала я, не в силах более выносить эту сладостную пытку предвкушения.
   Но Грэг словно решился «мучить» меня до конца – он засунул свою ушастую голову между ног. Но тут же его постиг непростительный апломб – своими полуслепыми близорукими глазами он никак не мог отыскать мой клитор – ту наивысшую точку блаженства, что сводит женщину с ума. Грэг усиленно напрягал свои подслеповатые глаза,  и уже почти уткнулся своим раздвоенным кончиком длинного носа в преддверие, преисподней, где под воздействием возбуждения уже началась скапливаться маслянистая амброзия сладострастья – вырабатываемая невидимыми сосочками внутриутробных желёз вагинальная смазка.
  Мне было так смешно наблюдать за «стараниями» престарелого, слепого Грэга, что хотелось  тут же расхохотаться, но я боялась оскорбить его и,  как могла, сдерживала потуги своего идиотского, такого неуместного для нынешней ситуации смеха, выворачивающие мой живот изнутри, - всё для того, чтобы ненароком не спугнуть того хлипкого мотылька любви  (Цзинцзи), что словно крошечный, незримый флюид порхал между нами.
  Грэг не отступал - он взял большую лупу с тумбочки и, пододвинув свое лицо как можно ближе к моему разомкнутому, горячему лону, и стал выискивать у меня клитор. В конце концов, (не без помощи лупы) он всё же  нашел то, что искал. Эту крохотную точку любви - это шарообразное зерно блаженства, целиком сотканное из сгустков чувствительных к малейшему прикосновению нервов, которую сама природа, словно самую свою драгоценную жемчужину, будто ревнуя и жадничая, нарочно припрятала в грубую раковину из отвратительно безобразных кожных жировых складок, покрытых грубыми волосами-водорослями.
  Он нашел его – это потаенное сокровище любви, и тут же заметил его корявым мозолистым пальцем, с тем, чтобы затем до смерти зацеловать эту крохотную, уже начинающую набухать ярко-розовым бутоном, сердцевину орхидеи.
   Но Грэг начал не сразу, как вероломный грабитель мужлан, что, ворвавшись в потаенный храм любви, крушит всё на своем пути, а как самый осторожный, предусмотрительный вор Грэг медленно подкрадывался к незримым воротам любовного блаженства, лишь в надежде обрести его. С великим  трепетом в бьющемся от вожделения, готовом выскочить наружу сердце, он стал слегка касаться кончиком  языка сердцевины «орхидеи», словно та крохотная и назойливая птичка-колибри, которая, лишь только осторожно высасывая  при помощи своего гибкого и крохотного, раздвижного хоботка - язычка нектар из заветного цветоложа, при этом нисколько не повреждает нежнейших внутренних лепестков орхидеи, а,  лишь немного раздражая их, заставляет питающий её цветок  раскрыться до конца в своей зрелости, выпустив  весь имеющийся у него в запасниках  нектар. Застонав от  удовольствия, я схватилась  за поручни кровати, и, извиваясь, словно попавший на раскаленную сковороду червь, стала неистово кусать подушку, затыкая тошнотворной ткано - перьевой массой орущий от наступавших волнами мук сладострастия рот.
  Я была в двух шагах от оргазма. Но я больше не осознавала себя. Как разнузданное животное я подчинялась только ритму его ласк, жарким поцелуям его колючего рта, его покрытой вздувшимися венами, тонкой, но ещё такой сильной и жилистой мужской руке, грубо ласкающей низ моего живота, разносящей  любовное блаженство по всему моему трепещущему в предвкушении главного любовного действа  телу. О, это было превосходно! Мне казалось, что Грэг сошел с ума…Нет, мы разом сошли с ума, позабыв обо всём, что касалось не нашей любви…
  То, что вытворял со мной Грэг, в своей любовной прелюдии, было бесподобно и просто невообразимо! Я знала, что Грэг, как опытный онанист, – король куннилингуса*, но теперь, после столь бесконечно долгого своего воздержания, он был неудержим  в своей изысканной рапсодии любви, и летел как сорвавшийся с горы камень.
  Его изысканные ласки, словно густой тягучий мёд покрывали моё тело целиком. Своим небритым, колючим ртом, заросшим упрямой, седой щетиной, он покрывал меня слюнявыми мальчишечьими поцелуями с ног до головы, и по направлению родового шрама, который словно тропинка, проложенная по коже, неизменно указывал ему путь к заветной пещере любви. Лаская поцелуями мой отвратительный рубец, Грэг доходил до самой верхней точки моего горячего лона – там где, он знал, располагалось сосредоточие женской чувственности.   Дойдя до замеченной им пальцем вершины, он принимался всасывать мой клитор сильными губами, затем, дойдя до преддверия высшей точки блаженства,  вдруг, резко отпускал его, и переждав секунду, пока мое тело самостоятельно пульсировало в судорогах подступавшего оргазма, начинал снова, только лишь затем, чтобы с новой силой терзать неуловимую жемчужину любви языком, при этом, захватывая и придерживая её раздвоенной лопаткой кончика своего смешного носа, всякий раз когда «беглянка» намеревалась снова скрыться от его близоруких глаз в своем потаенном убежище из покрытых седыми волосами скорлупок грубой кожной раковины потаенной женской плоти.
  О, только теперь я начала осознавать тот восхитительный замысел природы, что наградил Грэга таким смешным носом. Словно нос Буратины, созданный лишь для того, чтобы проткнуть нарисованный камин Папы Карло, обнаружить за ним потайную дверь в волшебный театр, длинный раздвоенный нос Грэга был создан специально, чтобы ласкать мой клитор – мою жемчужину любви. Какой же я дурой была раньше, что, так бездумно насмехаясь над забавным носом Грэга, не понимала предназначения того сокровища, которое досталось мне даром.
  Не выдержав манипуляций с клитором, я описалась. Это произошло почти непроизвольно. Струя «золотого дождя» ударила Грэгу прямо в нос, вернее в его широкую ноздрю, в ту самую секунду, когда от сотрясавших меня судорог оргазма я больше не могла контролировать свое тело.
  Шокированный внезапным поворотом событий Грэг, отпустил меня и стал вытирать свое лицо краем пододеяльника. Едкая моча попала ему в глаза.
   Немного придя в себя, я со стыдом и ужасом начала осознавать, что же произошло.  От моего внезапного, неконтролируемого мочеиспускания, мне стало стыдно, очень стыдно перед Грэгом. Своим гадким поступком, я осквернила нашу любовь.
-Прости, милый, я не хотела! Это произошло само…самопроизвольно, - покраснев, как вареный рак, уже было начала оправдываться я, хотя понимала, что мне нет оправдания.
-.. …тебе ее надо винить себя, детка, я знаю - у женщин такое часто случается  при оргазме…Этого совсем не надо стыдиться…
-И все-таки я должна была сходить в туалет, перед тем, как…
-Правда, все в порядке, Лили. Ты не должна извиняться за это.
-Пойми, это мой первый оргазм, я никогда не испытывала такого…Это …это…было…так…Клянусь тебе, я едва  реально не потеряла сознание. …Грэг, пожалуйста, не мучай меня, - умоляя, зарыдала я в припадке желания. - Я хочу тебя, прямо сейчас, очень хочу…
-Т-с-с-с-с, не говори мне ничего, слова теперь только испортят всё… - Грэг приложил свой корявый, мозолистый палец к моим губам. Не выдержав новой волны сладострастия, я обхватила его сухой стариковский палец губами и стала усиленно сосать его, как бы приглашая его принять участие во второй, решающей части нашего любовного сражения, в котором я так жаждала оказаться «побежденной». Грэг прислонился к моей груди и, тяжело дыша, стал усиленно теребить мой единственной сосок своим раздвоенным кончиком носа. О, это было так восхитительно!
-Пожалуйста, Грэг….
  Закончив свою затянувшуюся прелюдию, Грэг уже хотел лечь на меня. Но, вспомнив о второй – ампутированной груди, я резким движением руки остановила его.
-Нет, ГРЭГ, так не пойдёт. Ты забыл, что я калека? Мне нельзя сдавливать грудь…
Вместо ответа Грэг понимающе провел рукой по моему безобразному рубцу на месте отнятой груди. Мне казалось, что Грэг нарочно любуется моим уродством, хотя я понимала, что он почти слеп. Мне стало очень неприятно, и я едва не разревелась, как обиженная шестилетняя девчонка.

  Я знала, что Грэг раньше всегда занимался любовью, лежа на мне. Единственный мой мужчина, которому я дозволяла целиком ложиться на себя во время секса. Старый, как мир прием, дозволяющийся только самым близким, любящим супругам…
   Он не ломал мне рёбра, как это делал неуклюжий «медведь» Алекс, не давил на живот, как тот финский «психопат» Ханко, скорее он ложился на меня из-за того, что его слабые руки не способны были удерживать надо мной общепринятую для мужчин  локтевую позу классического «миссионера»*.  Впрочем, Грэг не особенно комплексовал этим недостатком. Ему нравилось любить меня всем телом, глядя в мне глаза и целуя мой рот. Грэг был одного роста со мной, и из-за своей худобы совсем не тяжелый – а лишь приятно давил на меня своей животной тяжестью, как самое тяжелое и тёплое верблюжье одеяло, разве что не в меру костлявое. Ему нравилось, как я ласкаю его спину руками, и, скрестив над его тощими, напряженными ягодицами голени, целуя, пожевываю его оттопыренное ушко. Мы словно соприкасались с ним каждой клеточкой своих двигающихся в любовном экстазе тел. А теперь…Теперь всё было до тошнотворности глупо и невозможно.

-Не плачь, детка, я не люблю когда ты плачешь. – Своим корявым пальцем, тем самым которым он до этого только что заметил мой клитор,  Грэг вытер мою подступившую слезу. – Я люблю тебя такой, какая ты есть!
-Я знаю, милый, знаю, но как же нам быть, Грэг? Ведь мы оба так хотим друг друга.
-Будем заниматься ЭТИМ сидя.
-Как  это сидя? - хлюпая носом, спросила я.
-Как это делают хиппи - дети цветов. Они одевают на головы венки из полевых цветов, и занимаются любовью, сидя прямо в степи.
-Прямо в степи?! – удивилась я.
-Да, в прериях, - противно хихикнув, подтвердил Грэг. – Иногда, правда, они это делают на площадках для гольфа. Садятся и забивают мяч в лунку. – Я поняла, что Грэг нарочно прикалывается надо мной. –Не веришь?! Тогда садись ко мне, на колени, а там сама увидишь. Мы будем заниматься этим, как хипики.
-Что ж, стоит попробовать. Странно, я никогда раньше не думала, что мне придётся заканчивать свою половую жизнь сидя, - засмеялась я.
-Мы многое не можем себе представить.
-Что ж, вперед, Грэг, но для начала сними свои штаны – этот пояс верности из чёсаной фланели меня просто убивает.
  Не отрывая своих губ от моих, Грэг приспустил свои вечные кальсоны, он сделал это довольно эротично, как женщина.
-Нет, Грэг, не так - до, конца, милый, - я помогла расстегнуть ему шнуровку на боку и откинула бесполезный кусок, пропитанный вонью мужской опрелостей ткани в сторону. – Теперь майку. Нет, Грэг, не надо стыдиться меня, ведь я сижу перед тобой совершенно голая. Ты смотрел на меня, ты видел мои уродства, мои шрамы, теперь я хочу посмотреть на тебя. Пожалуйста, не сопротивляйся мне, Грэг.
 Не сказав ни слова, Грэг самолично стянул майку, обнажив своё жалкое цыплячье естество, покрытое редким пухом седеющей шерсти. Он стал снимать и полосатые «матросские» чулки на резинках, те самые, которыми он прикрывал свои обезображенные огнём ноги.
-Чулки можешь оставить, - заметила я.
-Что, уже не хочешь смотреть на мои уродства?
-Нет, Грэг, просто твои чулки меня возбуждают. В них ты похож на женщину.
-Спасибо за комплимент, детка!  Так что же мы медлим? Мой «мальчик» уже сходит с ума.
  Видя, что мне не отвертеться от Грэга, я придвинулась к нему поближе. Я не представляла, как это заниматься ЭТИМ, сидя лицом друг к другу. Я видела это только в индийском порно… Камасутра…  поза за  номером – не помню… называется «Гуру любви»…Но как воплотить это в жизнь этого загадочного индийского «гуру» – я совершенно не имела представления.
  Похоже Грэг тоже не представлял, как это заниматься любовью сидя друг на друге, как две обнимающиеся мартышки.
  Мы примеривались друг к другу. Со стороны, наверное, это выглядело очень глупо, как будто два человека с раздвинутыми ногами, ищут в постели крошки. Мы искали друг друга, просто не зная, куда нам деть свои глупые ноги, которые постоянно натыкались друг на друга.
  Наконец, я догадалась сесть на Грэга, обхватив его бедрами за талию. Как и в первый день нашей любви, вернее в первую ночь нашей любви во Флориде, нашу первую брачную ночь после свадьбы, я сама ввела его член в себя.
  Но это произошло не само собой, как тогда, за долгие годы мы словно забыли друг друга, и нам приходилось начинать всё сначала, с азов. Как неопытные подростки, мы сосредотачивались на поцелуях и нежных словах любви, которые шептали друг другу.
  «Я тебя люблю», - было не банальной, заученной до дыр фразой, в этих трех словах теперь таился огромный смысл совместного существования мужчины и женщины.
  Мы были банально женаты, но непомерно счастливы…Это был самый нежный секс, который только довелось испытать мне. Наш последний секс… Наша лебединая песнь любви.
  Грэг всегда был не важным любовником. Но теперь – теперь это не имело никакого значения. Тело…- тело, как физическая оболочка, тоже не имело никакого значения. Мы любили друг друга самой душой.
  Слившись в друг друге, как единый пульсирующий в судорогах любви организм, мы буквально наслаждались нашей любовью. Не физической. Та уродливая физическая оболочка, что представляли собой наши искалеченные жизнью жалкие тела больных стариков,  была не важна, второстепенна, она лишь дополняла, но никак не определяла те сладостные  чувства любви, которые мы испытывали сейчас друг к другу. Грубая физическая оболочка – что она значила?
  Грэг нежно раскачивал меня на своих коленях. Наши губы то яростно сливались во Флоридском поцелуе, то отпускали друга. Это было похоже на запой любовью, когда уже не ощущаешь ничего вокруг, а только своего партнера, его грубые толкающие движения и нежные, как у ангела, ласки.
   У Грэга была преждевременная эакуляция (как я её шутливо называла, досрочная эвакуация) спермы – я всегда знала это. «Кранчик» Грэга срабатывал в самый неподходящий момент, когда наше любовное сражение только вступало в самый свой разгар боя. Недержание спермы, характерное для всех латентных импотентов, – было настоящим бичом Грэга.
  В тот самый момент, когда изнывая от страсти, я прикусила его ушко, случилось ЭТО. Я почти забыла, как это бывает…
  Я почувствовала, как по вздыбленной горбом спине Грэга волной пробежала какая-то судорога и…
 …то, что таилось в нем в течении многих лет, изверглось в одну единственную секунду. Я почувствовала, как фонтан горячей спермы разлился во мне. Это было похоже, как будто Грэг испражнил  в меня свой наполненный теплой мочой пузырь – так же внезапно и тошнотворно, гадко и липко. «Везувий», копивший лаву, вдруг внезапно взрывался, окатив меня массой перопластических потоков.
-Прости, - заметив мою растерянность на столь внезапное семяизвержение, Грэг покраснел, до самых своих ушей, как вареный кальмар.
-Нет, не надо стыдиться меня Грегги - это глупо.  Мы слишком опытные партнёры, чтобы, ребячась, стеснятся друг друга, - грустно усмехнувшись, ответила я.
-Но я так и не смог…
-Это не важно, милый, – все равно я люблю тебя, мой смешной ушастик, каким бы ты ни был…
  Я знала, что после эакуляции требовать любви от Грэга бесполезно. После эакуляции его член мгновенно обмякал и становился не полезнее тряпочки носового платка. Если в прелюдиях к сексу Грэг был почти гений, то в самом сексе мой бедняга почти никогда не мог закончить «дело» нормально тем самым мужским инструментом, что даровала ему сама природа, и каждый раз наш «бурный» секс неизменно срывался преждевременной эакуляцией Грэга.
  Он был как тот нерадивый композитор, истративший все силы на увертюру, так толком не закончив основного произведения, как тот писатель, что устав от своего романа, вдруг, внезапно сжевывает основной сюжет в концовке.
  Предчувствуя, что это мой самый последний секс в жизни, я ещё долго не хотела отпускать Грэга от себя, вернее, из себя, зажав его крохотного «мальчика» у себя между бедер, как самое драгоценное сокровище.
  Тяжело дыша, потные, мы лежали на боку и, только всё ещё по инерции лаская друг друга поцелуями, слизывали со своих взмыленных тел капли пота.
  Мой бедняжка Грэг был такой милый и беспомощный после секса. Его крохотный «мальчик», отдавший последние силы на сражение любви, теперь был слаб и бесполезен, словно только что вылупившийся розовый птенчик, тянущий свой прозрачный до малейшего капиллярика клювик к солнцу, словно новорожденный слепой ежик, только что покинувший теплую утробу матери, и теперь розовый и беспомощный, с ещё не одеревеневшими, мягкими, как самый нежный пух белёсыми колючками, ищущий сосок матери, словно только что сбросивший оболочку полинявший краб, стыдливо прячущий свое обнажённо розовое, вкусное крабовое  мясо от хищников, пока его новый наросший кокон из хитина не защитит его, словно сбросившая свое покрывное одеяние гусеничка, ещё влажная и уязвимая со всех сторон, прячущая свою тончайшую кожицу от палящего солнца, чтобы та не лопнула и не вывалила своё внутренне содержимое на лист…
 Грэг всегда был неважным любовником. Знал это и сам Грэг. Как и в нашу первую брачную ночь, после секса Грэг почему-то всегда очень стыдился меня. Вернее, себя. Вернее, своего обнаженного тела передо мной….Это было видно, как он робко прикрывает свое тощее, хлипкое  цыплячье тельце одеялом, словно разыгрывая передо мной спектакль порушенного девственника.
  Чтобы как –то возблагодарить моего усталого «мальчика», я опустилась под потное и жаркое одеяло и наградила его роскошнейшим французским минетом, который стал заключительным «десертом» нашей неземной любви.
  Я наслаждалась им как самым вкусным мороженым, слизывая терпкий десерт из солоноватой спермы с нежной и немного влажной, как темечко новорожденного младенца, тончайшей кожицы его отработавшего пениса. Было слышно, как там, «наверху», Грэг стонет от удовольствия…
  Когда все закончилось, откинувшись на потные подушки, они лежали в объятиях друг друга. Пресыщенные друг другом, они не были похожи на тех, что были раньше. Они были больше не похожи на двух больных уродливых стариков-подростков, в той своей степени, в которой может уродовать людей старость, наоборот, казалось бы, вечно юные, никак не могущие обрести полную зрелость, детские тела, сплелись в едином порыве первой, самой чистой юношеской любви вечных Ромео и Джульетты. Бледные, впалые щёки женщины налились румянцем, и этот персиковый румянец очень шел её исхудавшему вытянутому лицу без морщин, оживляя его, так же, как приятно оживляет румянец лицо чахоточного, делая его кожу лица необычайно привлекательной в этом хрупком контрасте бледно-нежного и чуть розовевшего изнутри фарфорового румянца. Некогда потухшие глаза мужчины, до того мутные и безжизненные глаза слепца, теперь горели загадочным огоньком вкусившего первого плотского удовольствия подростка.
  Таково уж необыкновенно волшебное воздействие секса. Юных он делает старше, обрамляя глаза лишившихся своей первой невинности юных дев в томные круги, а морщинистую кожу старцев наливает нежным румянцем стыда, делая её моложе…О, сладостный волшебник  -имя тебе секс!

  Произошло чудо - в тот короткий отрезок времени, а именно сразу после секса Грэг мог видеть. Во всех красках он увидел освещенную ярким морозным солнцем комнату и алевшие щеки своей усталой жены, её томные голубые глаза с нежностью смотревшие на него, и даже маленькую капельку беловатой, как присохшее молоко, его собственной спермы, застрявшую в самом уголке её губ, как у глупого ребенка, объевшегося сливками. Капля эта была столь соблазнительна, что Грэг не выдержал и слизнул её языком. Вкус собственной спермы показался ему сладковато - горенящим, почти мерзким, так что его едва не вытошнило от самого себя. «Как она делала?» - с омерзением подумал Грэг. Ревнивая мысль о том, что его жена не однажды проделывала то же самое с другими мужчинами, к примеру, с этим Алексом, претила ему, немного портя все впечатление от сладостной близости, которую ему только что пришлось пережить... Но прошлого уже не изменишь - за эти преданные  глаза любящей женщины он готов был простить ей  все…Только бы видеть их…сейчас.
  Однако, волшебное действо внезапного прозрения происходило минуты три, не более, когда после восхитительного минета, его сердце ещё отсчитывало бешенный ритм любви, мощно пригоняя кровь к голове, к глазным яблокам… Потом всё погасло, слившись в уже привычную неразборчиво серую массу, постоянно стоявшую перед его глазами, массу из серой, неясной светотени, лишь колышущуюся отдельными своими частями, обозначающими существование предметов, их движение и взаимодействие, но мучительно не раскрывающую всю картину до конца…Теперь, когда он во всех красках увидел её красивое лицо, вновь вернувшаяся слепота была почти невыносима, как пытка. Грэг отчаянно напрягал свои глаза, чтобы хотя бы ещё на секундочку позволить себе разглядеть лицо возлюбленной, но все было тщетно…
  Холод промоченной потом и опрелой мочой валявшейся в постели одежды вернул его к реальности. Грэга знобило, как в лихорадке. Ему казалось, что его вывернули наизнанку – так отвратительно было ослабленно- горенящее чувство «послесексия». Снова не видя её лица, он мог ощущать только утешительное поглаживание её теплых, потных ладошек, но от этого ощущения ему становилось ещё мерзее, потому что он понимал, что больше никогда не сможет увидеть её лица в такой же чёткой яркости, в какой оно предстало какую-то жалкую секунду назад.
-Тебя знобит, маленький! – Сделав жалобную «мордочку» Грэг кивнул головой. Наскоро поднявшись, я накинула легкий эротический халатик Руби, тот самый - китайский, из розового шёлка, с драконами, и, взяв кочергу, стала растапливать печь. «Жаль, что мой Грэг не видит мой халатик, быть может, это возбудило в нем силы к новому любовному сражению», - теша себя, с грустной улыбкой думала я. 
  Жерло печи было пусто и сухо – ни малейшего огонька, чтобы разжечь тепло. Как же я ненавидела это состояние – ни малейшей искры, чтобы возобновить животворящее пламя. Это было похоже на наше с Грэгом теперешнее состояние, когда, выдавив себя до последней капли любви, мы были не способны ни на что.
  Выдрав несколько истрёпанных листов из пыльного словаря, я растопила огонь. Берёзовые поленья весело затрещали, обдав нас живительным теплом…
 Теперь нужно было сменить бельё.  Я знала, как Грэг ненавидит малейшего  рода неизбежные человеческие испражнения, будь то моча, кал, пот, менструации... Мне сразу вспомнилось, как он орал и возмущался, когда мои менструации случайно попадали на его штанишки. Мы всегда спали в обнимку, обвив друг с другом ноги…Так было уютнее и теплей, слушая сердца друг друга, мы могли согревать друг друга своим дыханием…
  Мои критические дни, как всегда, наступали внезапно и обильно, как всемирный потоп, прорвавшийся через плотину. Часто это случалось посреди ночи. Почуяв мокрое и заметив кровавые пятна на простынях, Грэг вскакивал, как ошпаренный, и, кроя меня последними словами, заставлял перестирывать белье – прямо посреди ночи.
  Это было слишком стыдно и унизительно. Я плакала, отдирая вечные пятна от матраса, и утирала сопливый нос…
  Через что мне пришлось пройти с моим требовательным, капризным, ушастым Малышом. А теперь все казалось настолько глупым, что я невольно хихикнула…
-Ты чего?
-Ничего, Грэг, снимай бельё – будем мыться.
-Да, ладно тебе, - заныл Грэг.
  Я не стала «уговаривать» неряху Грэга, а, рванув простыни, вывалила его прямо голышом на грязный холодный пол.
-Ты что делаешь?! – возмущенно завизжал Грэг, робко пряча от меня свое голенькое цыплячье тельце.
-Пытаюсь затащить тебя в душ, - засмеявшись, ответила я.

   Спустя несколько минут, мы снова лежали в постели. Чистые и умытые – до скрипа. Свежее белье, пропахшее сухой лавандой (изобретение Ксюши), приятно холодило наши  тела. Мы ничего не хотели. Нам ничего не было надо.
  Сухими поленьями в печи мерно потрескивал огонь. В стиральной машинке вертелось несчастное бельё, которому довелось принять на себя роль полигона нашего любовного сражения.
  Гудение работающей стиральной машинки мерно погружало нас в сон. Никогда так хорошо не спится, как после секса. Не помня, себя мы провалились в волшебный мир Морфея… Нам снова «снился» всё тот же мучительный чёрный сон – сон без сновидений…

  Наивные любовники. Они думали, что, избавившись, наконец, от назойливой дочурки, всё это время оставались одни. Только он и она на своем маленьком кусочке – кусочке их Обетованной Земли любви… Но это было не так…
  За ними наблюдали. Причем делали это самым наглым образом – чрез окно. Охваченные пламенем своих сладостных любовных утех, они и не заметили, как в заросшем морозном инее окне появилось круглое вытаянное дыханием оконце. Затем из-за него показалась чья то бородатая рожа, словно знаменитая на весь мир протискивающаяся в узкую портретную рамку морда льва в заставке кинокомпании Голда-Мейер …
  Подбросив Ксюшу до электрички, он вернулся домой, чтобы погреться и забрать кое-какие свои вещи, ту самую пресловутую, старую зубную щётку, которую он конечно же забыл на туалетной полочке, а тут такое…
  В свете расцветающего морозного утра Алекс мог наблюдать за каждым их движением. Словно обалдевший маньяк – вуалейрист, он с мазахическим самоунижением улавливал  каждую ласку своей жены, которую она никогда не дарила ему, каждый её сладостный стон, который, как казалось ему, раздавался из-за стены…. Он мог бы ворваться внутрь и немедленно убить обоих «преступников», застав их прямо на «месте преступления», но какая-то невидимая чудовищная сила удерживала его на месте, как последнего труса заставляя только лишь беспомощно наблюдать, как другой совокупляется с его женой. Его толстые медвежьи ноги, обутые в тяжелые гамаши, словно приросли ко льду. Вытекшая из его глаза слеза жестокого разочарования, тут же превратилась в морозную ледышку. «А ещё говорила, что её ублюдок импотент! ПОДЛАЯ СУКА!». Стукнув кулаком в стекло, он отошел от окна! Нет, он не в силах был больше смотреть на их любовные игрища, на их отчаянную лизню - этот «спектакль», который терзал его хуже всякой самой острой бритвы.
  Тут только Алекс увидел, что он наблюдает не один. Там, у другого окна точно также стоял другой человек, который, так же как и он, с любопытством вглядывался в окно.
«Кто это ещё? Неужели ещё один любовник?! А может, тут их целая сотня,  - НЕТ, ТЫСЯЧА! И они уже выстраиваются в очередь, чтобы получить свой сладенький кусочек плоти от его жены!»
  Не помня себя от злости, он подошел к тому мужику и со всей силы гаркнул ему прямо в ухо:.
-Что вы тут делае….! – но «те», то пресловуто-глуповатое, интеллигентское «те», которое делает речь из простой по рабски вежливо-поклончивой,  он уже сказать не успел. Те просто не успело вылететь с него, когда «мужик», резко развернувшись, что то приставил  к его толстой шеи. И в ту же секунду Алекс почувствовал сильнейший горячий удар, который буквально свалил его в снег.
  Алекс очнулся уже в снегу. Он даже не понимал, что же произошло с ним. Только ожог на шее ещё побаливал.
 Конечно, его ударили током. Вернее, экванайзером –самым популярным в наше время не летальным оружием самообороны.  Но кто это был?! Алекс огляделся по сторонам – никого не было! Только ветер шумел, перебирая снег.
  Он вспомнил лицо этого мужика. В тот самый момент, когда он занес над ним руку. Он уже видел это страшное, немного странно скошенное на одну сторону лицо, но вот где?!
  Алекс заглянул в окно – его любовни'чки уже спали. Они были похожи на двух насосавшихся грудь младенца, спокойно спящих в одной колыбельке…
 Обозлившись на свое внутреннее бессилие, понурив голову, Алекс развернулся и попёрся уже к машине, чтобы ехать домой, когда, вдруг, о ужас…
  То есть Алекс не сразу осознал то новое несчастье, с которым ему предстояло столкнуться. Как я говорила, ещё несколько минут, он брел по глубокому снегу, низко понуря в голову и упершись взглядом в месящие снег гамаши, в голове его словно прокисшее вино бродил только один вопрос: «Где же я всё-таки видел эту рожу?»… когда, вдруг, он заметил…
  Вернее, то, что он увидел, было не присутствием, а отсутствием, но тем самым «отсутствием», которое сражает сразу, как удар грома - наповал….
  Одним словом, красного «Ландо» больше не было там, где он оставил его. Роскошная спортивная машина словно  испарилась в воздухе. Его угнали – Алекс понял это тогда, когда, ощупав торчащую из карман джинс ключную цепочку брелка, больше не обнаружил там ключей от машины. Сомнений нет, это сделал тот мужик, что так ловко «приласкал» его сегодня электрошокером... И, вдруг, в эту трагическую секунду потери несчастного Алекса будто озарило – он сразу вспомнил, где видел эту рожу…Конечно, это тот самый странный мужик в енотовой шапке, что заезжал за Руби. Это ОН – ГУБЕРНАТОР ФЛОРИДЫ!… «ПОКОЙНЫЙ»…
  Схватившись за голову, Алекс заревел как дикий зверь и, словно умалишенный, бросился прочь со сцены действия.
  И в самом деле, после всех своих злоключений Алекс готов был сойти с ума – измена жены с этим идиотом Грэгом, этим «мальчиком с пальчиком», который до того считался законченным импотентом, удар током, а вот теперь это – угон автомобиля, который совершил и не кто иной, как сам покойным владелец машины  – всё казалось несвязными отрывками из какого-то кошмарного сна, что наступив, никак не хотел заканчиваться.
  Что он теперь скажет своему сыну, у которого он взял напрокат «Ландо». Что, дескать, прости сынок,  это всё он  – этот  «плохой» губернатор Флориды Коди Барио – это он угнал свой собственный автомобиль, потому что, ему,  вдруг, вздумалось покататься на нёй на том свете. Идти в ГАИ и объяснять, что его навороченный представительский «Порш», на которое у него даже не было прав, выкрал  ныне покойный губернатор Флориды, который до этого собственно и подарил угнанную машину его семье, – с таким заявлением его, пожалуй, напрямик отправят в сумасшедший дом, к доктору Ханко…лечить шизофрению…
  Ему оставалось одно – ревя, как раненый зверь, плестись домой…Вот тебе, блин, называется, сходил на дне рождение доченьки!
  А мы с Грэгом, любовно склонив улыбающиеся от счастья лица, продолжали мирно посапывать в постельке, даже не подозревая о тех трагических событиях, что с неотвратимым центробежным движением  развивались вокруг нас...




   



Глава двести пятьдесят первая

Где стол был яств, там гроб стоит…

Трагедия на Техноложке


  Холод снова разбудил нас. Грэг на ощупь подполз к печи и подбросил в неё ещё несколько поленьев. Огонь  - то единственное цветное, что он мог видеть, то единственное, на что он мог смотреть и отличать малейшие движения язычков пламени. Грэг любил смотреть на яркий огонь и мог подолгу сидеть у печи, подкладывая то дрова, то большие, приятно крошащиеся в ладонях ломти угля и,  слушая, как они с треском взрываются, распадаясь на части от безжалостно пожиравшей их стихии горячего огня.
  Греясь у огня, любовники безжизненно смотрели в одну точку в потолке. Праздничный стол был уже накрыт, и все готово к вечернему празднику в честь совершеннолетия Ксюши. Огромный торт, который я, в тайне от дочери, испекла накануне, теперь, словно заплывший толстяк, грузно оплывал в сливочном креме всеми своими восемнадцатью свечами…
-Однако, наша именинница что-то запаздывает, - улыбаясь, заметил Грэг.
-Наверное, задержалась с подружками. Я и рада, Грэг, пусть Ксюша немного пообщается с девочками, а то бедняжка совсем скисла дома. Да и что хорошего, если молодая девушка день деньской торчит с двумя больными стариками…Включи, телек, Грэг, а то стало совсем что то скучно.
  Зевая спросонья, Грэг небрежно пнул телек пальцем. В это время как всегда, шла наша любимая передача – «Место происшествия Петербург»,…
  Сначала я даже не слушала, о чём там бубнит себе диктор. Голос идущий из телевизора был, как фон, отторгающий привычное снотворное состояние хмурого Питерского полудня…Звеня ложками и вилками, я накрывала стол к предстоящему торжеству…С минуты на минуту должна была вернуться наша именинница…Нужно было торопиться с праздничным столом…
  Вдруг я заметила, какими огромными, неподвижными глазами Грэг смотрит в телевизор. Этот дурацкий, светящийся неоном ящик словно заворожил его, хотя я знала, что мой близорукий Грэг никогда не смотрел телевизор, даже когда ещё мог различать в нем что-то …
-Ты чего, Грэг?
  Вместо ответа, Грэг, только прибавил звук…В первые секунды я могла различить только фразу: «сегодня в… на станции метро…молодая женщина… упала под поезд…». Это прозвучало так же безразлично и бессвязно, как в «Двенадцати стульях» - «попал под лошадь или упал под лошадь ». Упал и попал – ну, и что тут такого?
  С почти автоматическим женским любопытством, я заглянула через плечо Грэга  - и тут же с грохотом стопка тарелок вылетела из моих рук: в окровавленном трупе девушки я узнала свою Ксюшу. Вернее, её нежно голубое шёлковое платье…и…и… собственные голубые бриллианты серёжек, торчавшие из её забрызганных кровью ушек….
-За что, - сдавленным голосом прошептала я. Тут же обмякнув,  мои ноги подкосились, и я упала. Свет погас -  больше я ничего не помнила ….я умерла в тот же момент …
  А отключенный на время телефон уже давно разрывался в судороге звонков с сообщениями о страшной новости…

  А самый страшный для нашей семьи день, начинался на другом конце города…

  В утреннеё морозной дымке вековых надгробий Смоленского кладбища можно было заметить какое-то движение. Несмотря на царившую ещё зимнюю темноту, вдоль главной аллеи кладбища, единственной освещенной фонарями аллеи, ведущей от станции метро «Спортивная» до небольшой нежно-бирюзовой часовенки в глубине кладбища, выполненной в псевдорусском архитектурном стиле, не переставая, сплошным потоком прибывали и прибывали люди. Пар от их дыхания тысячи ртов в морозном воздухе образовывали легкую дымку, таинственно растворявшуюся в тусклом свете неоновых фонарей…
  Кто эти люди? Эти люди  - паломники, пришедшие поклониться мощам Рабы Божьей Ксении – нашей местной Петербургской святой, заступнице нашего города, чьи святые мощи как раз покоятся в этой самой часовенке. Сегодня 6 февраля (24 января по старому стилю) – день Ксении, и каждый может, поклонившись её мощам, загадать самое сокровенное своё желание.
  Среди бредущих в полутьме паломников большинство – женщины. Это видно, даже невооруженным взглядом. Ксения Петербургская – известная заступница женщин. Многие петербурженки  обращаются к ней, чтобы решить свои житейские проблемы, которые в общепринятом светском обществе считаются «постыдными», потому как у нас в России женщина негласно, но традиционно считается как бы человеком второго сорта – существом низшего плана, чье вечно жалкое и плаксивое  горе не заслуживает никакого внимания и сочувствия.  Ксения Петербургская – она не такая, она милосердная - она «выслушает», она поймёт, простит и, словно добрая фея с волшебной палочкой, непременно поможет тебе, с каким бы горем ты к ней не пришла. Так думают многие петербурженки, идущие за помощью к святой. Многие, чаще всего молодые, но уже отмеченные пороком здорового цинизма нашего жестокого, лицемерного и немилосердного века,  особо не рассчитывая ни на что, действуют методом проб и ошибок: «А вдруг…», словно желая вытянуть в волшебном  казино тот самый единственный, счастливый билет своего простого бабьего счастья. Многие, те, что постарше, измученные жизнью, словно малые дети, действительно верят в чудо, и только эта вера помогает им не сойти с ума. Старухи – несчастные, больные, никому не нужные, просят не за себя – за своих детей и внуков, а себе лишь скорейшей и, по возможности, не мучительной смерти, чтобы не обременять своим жалким существованием любимых ими родных и близких людей. Но в помощи нуждаются все. Всем, всем в трудную минуту нужен Бог!
  Дыша друг другу в затылок, люди уже идут плечом к плечу, но вот на повороте к заветной часовенке движение останавливается, и прямо на глазах образуется гигантская очередь, которая, словно чудовищный удав из темных человеческих фигур, в несколько колец, опоясывает крохотную часовенку…
  Каждый год в этот день паломничество на старейший некрополь Питера носит массовый характер. Но этот день особый. И не только потому, что сегодня суббота – известный выходной, навязанный нам правящим миром могучих, но не видимых корпораций Всемирной Еврейской Организации (ВЕО), щедро финансируемой американским долларом. Сегодня у «Ксении» круглая дата. А как к всякой круглой дате, к тому же отмеченной заветным нулем в конце, русский человек  испытывает какой-то необъяснимый и неподдельный, почти фанатичный трепет…
  Только сегодня… Дамы и господа, только сегодня наша местная святая заступница Ксения Блаженная, помолившись за вас Богу,  прямо при вас свершит чудо и оделит ВАС какой-то особенной благодатью, которая в один момент перевернет ВАШУ ничтожную жизнь, сделав её прекрасной и счастливой, как в сказке. Подходи, торопись – покупай «живопись»…  Одним словом, если не верить всё это, стоит хотя бы попробовать…Да, простит меня сейчас Блаженная Ксения, против которой я не имела ввиду ничего дурного…Она святая…
  Продолжим. Некоторые, особо обалдевшие фанатички из секты «Свидетели Иеговы» серьезно полагают, что сегодня Ксения Блаженная восстанет из гроба, чтобы, протянув к ним руки, специально благословить ИХ, а не тех несколько тысяч несчастных паломников, что пришли сегодня к ней, и, не смотря на пронизывающий мороз, перебирая замёрзшими ногами скрипучий снег, терпеливо стоят, ожидая своей очереди у входа в «рай».
  Вон они, эти ёговы дуры, бубня под нос нараспев свои древнерусские псалмы, уселись на могиле известного учёного - психиатра Бехтерева, как бы устроив там небольшой импровизированный «пикничок» с горячим чаем из термосов и пирогами с капустой. Усевшись в кружок на массивную могильную плиту из светло - серого гранитного доломита, они, взявшись за руки, задрали заплаточенные лица к небу и, словно в трансе, страшно закатив зрачки вверх, что-то бубнят себе под нос, призывая святую матушку Ксению дать им силы отстоять очередь, чтобы поспеть к её чудесному «воскрешению». Со стороны это «действо» выглядит как спиритический сеанс, устроенный ведьмами-сатанистками на свежей могиле их подружки-самоубийцы. Черные женщины в черных пальто и платках, задрав головы и глаза к небу,  сидят и бубнят что-то жуткое себе под нос…Б-р-р-р-р!  Проходя мимо, люди только косятся на странный кружок черных тёток, но не делают им замечаний, а только боязливо обходят их стороной.  Свяжись, пожалуй, с такими – себе дороже. Чего доброго накликают порчу или потом совсем убьют. Судя по их пугающему «ведьминому» виду и непонятному поведению этим странным женщинам в черном и впрямь не помешал бы сейчас хороший  психиатр.
  Но «хороший» психиатр мёртв – он как раз лежит под тем могильным камнем, на котором своими задницами уселись эти «ёжки». Тут же, совсем рядом, примостилась ещё одна - совсем юная, судя по  незатейливому дизайну, выполненному из  такого «модного» у современно - продвинутых покойников  «вечного  металлопластика  под дорогой чёрный мрамор»  могилка доктора Ханко – отца, вычурная в своей наносной роскоши блестящего сусального золота и в то же время отвратительно ляповато - вульгарная, как размазанная гламурная девка, впрочем, как и все подобного рода «бандитские»  надгробия нашего, так называемого, купеческого среднего класса. Видимо, деловитый доктор Ханко, ещё при жизни любивший присваивать себе самые разнообразные звания, покупая их за деньги по Интернету, даже после смерти решил таким образом «приобщиться» к мировой плеяде светил русской психиатрии – как говорится, поближе к святому и … к  знаменитым «коллегам», даже не подозревая, что сейчас занимает место в чужой могиле – место, где раньше находилась могила никому не известной бабушки того самого великого психиатора Бехтерева, умершей ещё в блокаду, которая тоже, в свою очередь, невольно заняла место какого-то уже неизвестного истории дьячка, служившего певчим при Смоленской церкви, которого тоже, (якобы) не зная того, положили в могилу…
  Я не буду продолжать дальше, иначе мне придется «докопаться» до самых Петровских времён. Одним словом, в отличие от «благополучной» Швейцарии, на давно закрытом Смоленском кладбище покойников не выкапывали и не складывали «отработавшие» свое в земле черепа в подвальные отвалы монастырских костниц, а клали прямо так -  один на другого, «вежливо» игнорируя предыдущие кости, словно накладывали бесконечную кладбищенскую «матрёшку», заменяя целиком истлевший слой человеческих останков свежим, только что прибывшим. Слой за слоем наслаивая человеческую историю Петербурга, словно древние Новгородцы, мостя истлевший деревянный слой мостовых свежими досками, век за веком трудились русские могильщики-«некрополисты»*, прессуя одни человеческие останки другими, словно огромный слоеный пирог, который разбухнув, уже грозился вытолкнуть из себя полу истлевший человеческий прах. Расстеленный за веру большевиками, заживо погребенный монах –мученик  лежал в одной могиле с убитым в разборке братком, протоиреи и верховные первосвященники с  директорами предприятий - нуворишими-толстосумами, детьми тех самых коммунистов, что расстреливали этих самых несчастных монахов и священнослужителей и ещё живыми закапывали их в землю, монахиня с комсомолкой, погибшей в революционной борьбе, комсомолка с блудницей, подохшей на курорте Куршевеле от неудачного прыжка с трамплина и зачем-то привезенная своим «папочкой», чтобы похоронить здесь, на этом священном месте свою любимую игрушку, юный нелоумок-паркурщик, неудачно спрыгнувший с крыши с долгожителем-стариком, отчаянно цеплявшимся за жизнь, когда тому уже исполнилось сто восемь лет, тот самый, что, умирая, воскликнул в конце: «Как коротка жизнь!» - эта же короткая строчка послужила деду  эпитафией– всех, всех примирила смерть в этом все питерском коммунальном некрополе
  Бедный, бедный Ёрик Ханко, ты даже не подозреваешь, какую ошибку совершил, заказав своему сыну похоронить тебя здесь. Знай, подлая твоя душа, что не пройдет и каких то жалких пятьдесят лет, как твою заброшенную могилу постигнет та же нелицеприятная участь,  и твой массивный широкоскулый, с тяжелыми челюстями «брахикефальный» финно-угорский череп  треснет  под тяжестью тяжелого лакированного гроба  нового  «олигарха-толстосума», внезапно окончившего свои дни в какой-нибудь сауне, в окружении обнаженных девиц.
  Вообще, говоря о Смоленском кладбище, следует особо отметить ту небольшую тропинку, ведущую от Смоленской церкви к часовенке Ксении. В народе её ещё в шутку прозвали «Аллеей директоров». Почему «директоров», спросите вы? Потому что здесь мечтают быть похороненными все Питерские нувариши – поближе к святыне, словно надеясь, что матушка-Ксения похлопочет за них на том свете, чтобы отмыть за них все их бесчисленные грехи. Одно место на Смоленском стоит как хорошая двухкомнатная квартира в спальном районе, но и это не останавливает владельцев толстых кошельков, вернее, их родственников. Некоторые, особенно предусмотрительные, закупают могильные места впрок – для себя и своей родни. Кто знает, будут ли у них деньги в минуту горькую кончины. Вот почему на гранитных монументах встречается очень много, так называемых, открытых дат. Некоторые подобные «покойнички», даже навещают свои будущие могилки, принося себе цветы и ухаживая за надгробиями –своим неизбежным будущим домом – «квартирой» без окон и дверей…
  Но сейчас не об этом….
  Толпы людей все прибывали и прибывали. Скрип тысячи шагов по морозному снегу был слышен повсюду. Не стесняясь, люди уже шли через могилы, ломая ограды, топча мертвых, паркуром перепрыгивая через ограды, надгробия и раки, лишь только затем, чтобы быстрее занять очередь и хоть на немного опередить своего менее проворного брата паломника, который вынужден черепашьим шагом двигаться по центральной аллеи, дыша друг другу в затылок.
  Всё смешалось на старинном кладбище в тот день…Живые, пробираясь сквозь плотный строй могил, перепрыгивая через головы мертвым, мертвые лежали в чужих могилах…И эта всеобщая могильная чехарда ужасала своим размахом.
  Толпа людей напоминала стадо тупых коров (быдла), которые перлись сами не зная куда, с грудными детьми, которые орали от холода, со стариками, что отмораживали себе ноги и носы в долгом стоянии, катя беспомощных инвалидов-колясочников, завернутых в одеяло. Нищие, больные, калеки, юродцы всевозможных мастей и званий, побирушки - цыгане, настоящие и мнимые, тут и там шмыгали вдоль толпы, выпрашивая милостыню «Христа ради»….Им подавали, много подавали, потому что нет более щедрого дарителя, чем стоящий в очередь «за святым» петербургский паломник, пришедший отмаливать свои грехи…
 То тут то там над выстроившейся в очередь толпой раздавались зычные голоса стилизованных под священнослужителей орущих разносчиков-торговцев, продававших иконки, церковные аксессуары, типа «целебного» песочка с могилы матушки –Ксеньюшки, расфасованного в крохотные ювелирные пакетики , и прочую «церковную» литературу сомнительного  содержания: ««Штрих-коды – происк дьявола?!» Читайте всё о штрих-кодах на наших товарах, чем опасны для православных штрих-коды, и как они влияют на психику  верующих людей», - «Дались тебе эти штрих-коды, лучше бы позаботился о СВОЕЙ душе», - замерзая со злости думаешь ты, а неугомонный торговец в рясе не унимается: «Жизнь и чудеса святой Ксении». Покупайте «Чудеса святой Ксении»… Два по цене одного… Только сейчас…Только для вас…С благословения нашего Питерского  митрополита  Владимира….Ксения творит свои чудеса… ». Многие, особо вдохновленные паломничеством  придурки, покупали, тратя последние деньги. А удаляющийся в конец очереди уже охрипший голос предприимчивого жулика в рясе всё продолжает орать: «Частицы мощей гроба святой Ксении. Покупайте чудотворные частицы святой! …Помогают от всех болезней …Только для вас – две «мощинки» по цене одной!…С благословения митрополита…». Полный дурдом! Интересно, если бы, и в правду, у этого ряженого сектанта были мощи святой Ксении, то дай им волю - такие горе-бизнесмены не постеснялись бы растащить саму святую Ксению по мелким кусочкам прямо вместе с её гробом и часовенкой…

  Очередь к заветной голубой часовенке росла с каждой минутой, и казалось, что ей уже нет конца. Да и сама очередь была неоднородна. Вначале стоялось легко и даже весело. Легкий кусачий морозец весело бодрит после не выспавшейся ночи. Идешь медленным шагом, но бодро и легко, и от этого даже немного весело и свежо на душе в надежде, что всё же доберешься…Но потом… Потом начинается ЭТО.
   Спустя каких то два часа начинаешь замечать, что твои ноги в теплых непробиваемых носках начинают заледеневать. Прося держать очередь, ты начинаешь бегать в церковь, но не для богослужения, а для того чтобы хоть как-то согреться в толпе, словно цыплят в обогреваемом садке, набившихся там паломников. Постепенно тепло возвращается в твои ноги и руки. Но через некоторое время от непрерывного стояния в сдавливающей тебя толпе паломников тебе становится душно от дыхания тысячи ртов, коптения ароматических кадил, горящих повсюду свечей. Голову ведет от голода и слабости, а ноги, уже не в силах стоять, подкашиваются. Выходишь на улицу, встаешь в свою очередь, но после теплого душного лона церкви мороз пробирает тебя с новой силой и, кажется, что уже нигде нет спасения, но нужно достоять до конца, потому как у тебя просто нет другого выбора, когда большая половина очереди уже позади, глупо уходить, так и не дождавшись, чем это всё закончится, и ты чувствуешь какую-то огромную ответственностью перед своей трепещущей совестью, которая словно маленький внутримозговой червячок шепчет тебе на ухо: «надо».
  Но самое страшное в стоянии на улице даже не холод. Когда перестаешь чувствовать свои ноги и руки – можно как-то согреться, весело попрыгав с одной ноги на другую, похлопать себя по щекам и по заднице руками в варежках, а то и устроив настоящую аэробику, размять затекшие члены несложными упражнениями на «балетном станке», поставив ногу на какое-нибудь высокое надгробие бандитского нувариша, можно, в конце концов, немного отвлечь себя чтением фамилий на памятниках и вычислением годов жизни умерших – мысли о собственной неизбежной бренности тоже здорово помогают отвлечься от холода. Нет, самое мучительное – это даже не холод. Самое страшное – это туалет, вернее, его полное отсутствие. Да, да, те самые грубые, примитивные человеческие потребности, что, так или иначе, навещают нас не менее четырёх раз в день.
  Нашему тупоголовому правительству, даже не хватило ума завести передвижные туалеты для такого количества народа. Как это всегда бывает в нашей безалаберной России, вышло так, что на несколько тысяч пришедших поклониться святой Ксении паломников, оказался всего лишь один туалет, да и тот был платным и располагался в самом дальнем углу немецкого Лютеранского кладбища. Некоторые, уже не в силах терпеть, не донеся свои «сокровища» до места назначения, испражнялись прямо возле могил, прячась за заброшенными, полу развалившимися склепами каких-нибудь там  неизвестных Штернов или Видергассов или же мочились тут же, прямо на немецкие раки, а потом, поспешно натянув штаны, с благоговейным видом снова вставали в очередь за Ксеньюшкой, чтобы на этот раз справить свою религиозную нужду. Кощунники! Уроды! Ну что поделаешь с человеком, который действительно захотел в туалет!
    К концу, когда казалось, что вот уже, осталось совсем чуть-чуть, очередь застопоривалась, превращаясь из легкой змейки в огромного толстого удава, шириной в пять человек. Народ в Питере хитрый. Он не станет морозить свои задницы за зря. А для экономии сил и средств делалось так: в очередь обычно вставал один человек – самый выносливый и сильный, а потом когда очередь уже подходила к концу, он по мобильному телефону вызывал всю свою родню, а заодно родственников, друзей и знакомых и знакомых их знакомых, разбухая, очередь умножалась – учетверяясь, а то и удесятерялась в один момент. Не честно, скажете вы. Но кто может упрекнуть человека стремящегося к Богу, как, к примеру, ту несчастную женщину, которая желая вылечиться от мучивших её кровотечений, протиснувшись сквозь огромную толпу людей,  как бы случайно прикоснулась к Христу. Одним словом, дерзай дщерь!
  Вообще, к святой Ксении было две очереди: одна – общая, в которую вставали все, другая – вип. Я не ошиблась, применив это модное коротенькое слово в отношении паломничества. Даже во вход «в рай» есть свои вип – ворота, в которые пропускают «без очереди».
  Кто же эти люди, что толпятся в вип зоне. Чаще всего, это священники, паломники с маленькими детьми, которых пропускают без очереди, инвалиды первой группы – колясочники, инвалиды, калеки (очевидные), а также моральные калеки (неочевидные), как-то депутаты нашего парламента с их многочленной роднёй, милицейские шиши самых разных мастей, начиная от верхушки МВД и кончая рядовыми ментами, фиговые «блокадники», которых по существованию здравого человеческого смысла не должно было бы уже существовать в природе, потому что по здравому расчету каждому из них уже должно быть уже за сто лет, и прочие мошенники, которых привозят целыми автобусами, так называемые «туристы», которые не прочь «бескровно», «по лёгкому» отхватить свой маленький кусочек святого, потому что у них за всё заплачено, и, как говориться, «всё включено». Противно бывает порой наблюдать, как степенный, солидный священник (судя по высокому клобуку на голове не маленького ранга), одетый в длинную черную рясу, безо всякой очереди проводит в часовенку целый выводок гламурного вида девиц в норковых шубах и длинных сапогах- шпильках – очевидно дочерей или жён каких-то «шишей», которые, словно хромые гусята, виновато скорчившись не то от холода, не то от стыда, то и дело спотыкаясь на раздолбанной тысячами ног снежной жиже, с забавной торопливостью ковыляют между могил с огромными букетами полу замерзших цветов, чтобы как бы незаметно проскочить в заветный вход в часовенку, при этом расталкивая локтями посетителей с детьми и инвалидные коляски. Всем, всем нужен Бог и …  деньги тоже, даже священникам.
  Ксюша, чистая душа, решила отстоять свою очередь до конца. Она всегда несла свой крест до конца…Но Ксюша была счастлива предстоящему подвигу паломничества, который её предстояло пройти…Ведь сегодня она встретится со своей святой, в честь которой ровно восемнадцать лет назад  ей дали имя…
  Бедный, бедный ребёнок она ещё не знала, что этот самый счастливый её день окажется  для неё последним днем её жизни …
  В то время, когда два грешника отдавались своим плотским прелюдиям, поезд электрички уже мчал маленькую Ксюшу к станции метро «Технологический институт». Она не поехала к подружкам. Вечеринка в школе вместе с подругами  была лишь выдумкой самой Ксюши, которая таким образом хотела пораньше улизнуть из дома, чтобы пойти сегодня к своей святой. Да и подружек у Ксении не было, как и не было – их она тоже выдумала сама, чтобы хоть как-то утешить свою бедную мать. Ксюша знала, что обманывать не хорошо, тем более мать, что это грех, но другого выхода у неё не было, иначе мать ни за что не отпустит её ни на какое паломничество без себя, а в церковь мать не ходила принципиально. Во всяком случае, на веку своей крошечной жизни Ксюша не помнила ни одного раза, чтобы мать когда-нибудь отправилась в церковь.
  Наскоро оттерев морозным снегом праздничный макияж, над которым битый час трудилась её аховый визажист-мать и, повязав на пышную праздничную, лакированную прическу привычный ей плотный лиловый драмодедовый платок монахини, она отправилась в свое первое в жизни паломничество.
  На Техноложке – этой центральной пересадочной станции всегда царившей в привычном оживлении бегущих куда-то людских потоков, уже стояла  настоящая толпа. Все новые и новые люди прибывали с экскаваторов,  столпившейся на узком, полуподвальном перроне второй линии  народ уже дышал друг другу в затылок, а поездов почему-то все никак не давали…Почему – неизвестно. Может что-то случилось в депо? Но никаких объяснений по громкоговорителю не было, лишь привычный слащаво приятненький женский голосочек все также с захлебывающемся восхищении диктовал рекламу какого-то очередного новооткрывшегося торгового центра… Ждите…
  Не знаю, что случилось, почему в такой день, но разрыв между электричками уже составлял более двадцати минут…Поезда запаздывали…Как это всегда бывает в нашей идиотской, безалаберной русской жизни никто даже не догадался перекрыть поток людей там, наверху.
  Люди всё прибывали и прибывали. Ситуация становилась критической. В переполненном вестибюле метро люди начали давиться, напирая друг на друга, словно овцы в загоне. Послышались испуганные крики затаптываемых детей…Но неумолимые законы толпы, толпы, попав в которую люди могли лишь вести себя, как тупые стадные животные (быдло), было уже не отменить. Люди несли друг друга к перронам.
  Но Ксюша, казалось, не замечала ничего вокруг. Её мысли были погружены далеко – в божественное предвкушение предстоящего своего святого паломничества. Задумчивая девочка и не заметила, как эта самая толпа постепенно оттерла её к самому краю перрона. Зловещий пыльный ветерок подул из туннеля. Затем послышался гудок… Толпа напряглась в едином ожидании и, вдруг, при появлении поезда, резко ринулась вперёд. Спеша сесть на поезд, с тупым отчаянием задние напирали вперед, толкая передних прямо под колёса пребывающего поезда…Срабатывала, тупая, безжалостная психология толпы, где каждый уже был сам за себя.
  Ксюша почувствовала, что кто-то сильно толкнул её локтем в спину. Затем она поняла, что потеряла опору под ногами и летит вперед. Последнее, что она видела это испуганные, вытаращенные глаза вагоновожатого…Затем страшный скрип уже бесполезных тормозов… чудовищный удар… и больше ничего. Поездом девочку разрезало напополам…Как раз по талии…Капли алой крови размазались по лобовому стеклу, а поезд всё продолжал двигаться по инерции, тормозя скрежетавшими тормозами из которых валили искры…
  Охнув, толпа отпрянула. Словно шокированная тем, что только что натворила, толпа застыла в немом удивлении, не смея двинуться ни вперед, ни назад. Завороженные кровавой развязкой гибели ребёнка, все как один стояли в онемении, забыв куда и, собственно, зачем едут.
-Отойдите, от края платформы! Пожалуйста, отойдите от края платформы! – орал в динамик голос спохватившейся  дежурной по станции, но было уже слишком поздно. Трагедия свершилась!
   Девочку буквально смяло поездом, превратив в обесформленную кровавую массу из плоти и дорогой шёлковой ткани, только её смешной, детский ботиночек, ещё странно стоял на самом краю платформы…как будто собирался тоже прыгнуть…вслед за своей маленькой хозяйкой.
  Искореженные металлом части тела ребёнка ещё долго вытаскивали из-под колес поезда, вырезая автогеном, при этом успевая поспешно отмывать забрызгавшую шпалы кровь.

-Как ты думаешь, она нас слышит? – голосом Володьки кто-то задал над моей головой вопрос. Я открыла глаза и увидела сына. Несколько минут после сна я ещё долго раздумывала, где я, почему тут Володька, ведь он должен был быть в армии…
   Воспоминания о случившейся трагедии нахлынули, как волна. Телевизор…Измазанные кровью волосы Ксюши…И это почти издевательски звучащее сообщение: « Женщина попала под поезд». Какая женщина? Ведь моя Ксюша не женщина, а  совсем ещё девочка.…ребёнок…мой ребёнок.
  От нового прилива горя сердце сжалось в соленый комок, и, не выдержав, я снова громко разрыдалась:
-Вот, видишь, сынок, какие дела – не уберегли мы твою сестричку. Ты был прав - я никудышная мать.
-Не надо, мам, этим ты все равно ничем не поможешь. Ксюшу всё равно теперь не вернуть!
-Господи, если бы я только знала…! Если бы я только знала, куда она пошла! Почему, почему она мне ничего не сказала?! Почему не предупредила…Я с ней…Я бы с ней…тогда бы все…хорошо…О-о-о-о-о!
-Мам, прекрати, ты не в чем не виновата – это несчастный случай. Тут ничего не поделаешь.
-Нет, сынок, это я – это я во всем виновата! Я должна была догадаться, что Ксюша пойдёт к НЕЙ…! К НЕЙ! Это всё ОНА! Ксения Блаженная – это она отобрала у меня дочь за то, что я не сдала Ксюшу в монастырь! Это ОНА наказала меня! О-о-о-о-о, Г-о-о-о-о-споди-и-и-и! За что всё это мне-е-е-е-е!
  Видя, что у меня снова начинается истерика, Грэг торопливо вколол мне порцию снотворного морфина в ягодицу (единственное «место», куда он ещё мог попасть « в слепую»). Не прошло и полсекунды, как мои веки снова стала наполнять тяжесть.
-Пусть поспит – теперь это самое лучшее для неё.
-Послушай, ТЫ, мать твою, американский тюремщик, почему ты всё время встреваешь между мной и матерью?!
-Я же сказал ей надо поспать! – повысив голос на пасынка, возразил Грэг.
-А мне надо было поговорить с ней! У меня сестра погибла! Моя сестра! Понимаешь ли ты своими тупыми американосскими мозгами!
-Если хочешь, можешь поговорить со мной!
-Нужен ты мне знаешь…Ну, скажи на милость, почему, почему это вы, поганые американосы, думаете, что всегда и везде всё должны решать за других. Лучше бы ты сидел сейчас в своей грёбанной американской тюрьме и никогда больше не совался в нашу семью…
-Да, мать твою, я сидел в тюрьме! – не выдержал Грэг. - Я сидел в моей гребанной американской тюрьме в своей Флориде, я сел туда, до того, как ты ещё родился, и, знаешь, я горжусь этим! Я хоть сейчас туда сяду в эту проклятую тюрьму, только тебя, сосунок, ЭТО не должно касаться!
-Вот козёл! – презрительно фыркнув, процедил сквозь зубы Володька.
-Да пошёл ты, - Грэг воинственно выставил Володьке средний палец.
-Сейчас ты у меня получишь, ублюдок! –Володька замахнулся кулаком на лысину Грэга, когда отец перехватил его руку.
-Пожалуйста, ребята, не надо! Не ссоритесь хотя бы в такой час  – не оскорбляйте имя Ксюши, когда она уже ТАМ…на небесах, - хрипло простонал подавленный, готовый расплакаться голос Алекса.
-Ладно, маленький американосский мудак, считай, что сегодня тебе крупно повезло. Только ради сестры…Но потом…потом я с тобой всё равно разберусь…по свойски, - прошептал в Грэгово большое ухо Володька.
-Когда вы едете в морг? – видя убитое состояние Алекса, уже спокойно спросил его Грэг, стараясь игнорировать сверкающие на него злобные взгляды пасынка.
-Прямо сейчас. Нам уже позвонили прийти на опознание тела…- при слове «тело» Алекса перекосило и, зарыв лицо в огромные красные ладонищи, он, отвернувшись, заплакал в немом мужском плаче, хлюпая носом и беззвучно содрогаясь своими могучими мужскими плечами. Алекс ещё не мог соотнести это страшное и совершенно непонятное в своей нелепой неодушевленности слово «тело» к своей вечно живой, кареглазой малютке Ксюши, той самой юной восемнадцатилетней красавице, которую он ещё встретил вчера, так счастливо  выбегающей из своего дома навстречу его отцовских объятий: «Папочка вернулся! Папочка!».
  ТОГДА он подвозил дочь прямо навстречу её смерти, а она, с детской наивностью заглядывая ему в лицо, всё время  довольно улыбалась, счастливая тем, что папа всё таки приехал на её день рождение, что не забыл её…Ей не нужны были эти роскошные сережки, она даже не обратила на них внимания, когда, сняв её привычные старенькие грошовые гвоздики, он вдел в её маленькие, розовые девичьи ушки роскошные бриллианты Фаберже. Главное – приехал папочка! Как она радовалась ему! Бедный ребенок, она так и  не успела прожить свою жизнь, которая, начавшись столь трагично, столь же трагично оборвалась ровно через восемнадцать лет – в тот же день – день её рождения, в первый день её взрослой жизни….
  Тогда - ТОГДА ещё можно было затормозить, повернуть машину обратно….Или хотя бы, если бы он просто спросил её, куда она едет в столь ранний час. Она бы призналась. Его Ксюша сказала бы правду – она никогда не врала ему, своему отцу, и всю эту дурацкую идею с паломничеством можно было бы отменить, обратив её нелепейшее намерение навещать чью-то могилу в собственный день рождения в шутку. Вместо того, чтобы небрежно ссадить дочь у платформы, вместо мрачного «Смоленского», наполненного толпой замерзающего по своей воле люда, они бы с Ксюшкой поехали в знаменитое кафе «Север» и заказали самый большой и вкусный торт в мире! Тогда бы она была жива, его бедная маленькая девочка.
   Если бы только, ему хватило здравого смысла плюнуть тогда на свою неверную жену и этого облезлого её американоса, просто забыть о них, как забывают о хронической болезни, и посвятить весь этот день своей маленькой имениннице Ксюше. Но он не сделал этого, а вместо этого как последний выкинутый из дома бездомный пёс вернулся, чтобы  с трусливо-беспомощным подобострастием наблюдать из окон собственного дома, как его жена ласкает этого ублюдка.
   О, если бы он был бы чуть внимательней к собственному ребёнку в её день рождения Хотя бы на сотую долю крупицы!…Тогда бы его девочка осталась жива! Жива! И они бы вместе ели этот торт, и малютка весело смеялась, смотря, как заросшим бородой ртом, словно Дед Мороз, папа чавкает каждым куском.
  О, если б он смог повернуть время вспять! Если бы он просто не открыл двери и не выпустил Ксюшку из своего теплого натопленного «Ландо»,  в тот день он сохранил бы обеих машину и – дочь. Но в неотвратимом мериле времени не существовало сослагательного наклонения «бы». Из-за своей идиотской, никому не нужной теперь ревности он потерял самое свое ценное и трепетно оберегаемое в один день. По какому-то нелепому и жестокому стечению обстоятельств лишился всего разом, глупо, трагически и бесповоротно. О, если бы он мог закрыть глаза и просто умереть сейчас, в сию же секунду, чтобы не помнить больше ничего…
  Но он помнил. Помнил, как в тот злополучный день  его голова была занята совсем другим – его проклятой женой, этим обиженным людьми и богом никчемным существом женского пола, зверёнышем, который, дичась и презирая его своей демонстративной нелюбовью, тем не менее, словно хроническая  чума, терзал его всю жизнь, мучая  его своими собственными страданиями, что с каким-то непостижимым, почти роковым постоянством сыпались на её дурацкую голову как из рога изобилия.  Когда-то он имел несчастье спасти её от самоубийственной петли – и вот ему уже всю жизнь приходится спасать её, за что, в конце концов, на старости лет он и удостоился своей «награды» по заслугам в виде этого негодяя Грэга, который, свалившись на его голову словно из неоткуда, перевернул жизнь его семьи с ног на голову, жалкого тюремщика, которого она с непостижимой, почти фанатической преданностью любит безмерно.
  Он хотел «физических» доказательств её измены с Грэгом – он получил их, вполне, словно просмотрел самый гадкий в своей жизни порно фильм, где главной порно звездой была не кто иная, а его собственная, уже бывшая для него жена, которая, как он знал, никогда не любила его, хотя, впрочем, и не скрывала этого. Он хотел получить душевное опустошение и получил его, он был словно та свинья, что яростно жажда грязи, всё же нашла то, что искала, и радостно обвалялась в дерьме по самые уши.
  Ему хотелось убить эту грязную сучку и её тупого американоса, что предавались плотским утехам, в то время, как их ребенок, их маленькая Ксюша, забытая всеми, быть может, погибала под колесами электропоезда.
  Только к чему теперь это? Мстить?! Кому мстить?! Зачем?! Теперь он мог мстить только самому себе – за то, что был невнимателен к своей дочери и потерял её…

-Приехали. - ВАЗик социального такси остановился. Они прошли через какой-то мрачный, длинный коридор и оказались в помещении морга. Алекса все ещё бил непонятный озноб, хотя он изо всех сил старался казаться спокойным. Однако это ему плохо удавалось.
 Вдоль стены стояли выдвижные железные ниши для мертвецов, похожими на ячейки в банковских сейфах. Их подвели к одной из таких «ячеек». Железная полка со скрипом выдвинулась. На ней лежало тело, накрытое простыней. Безразличный работник морга с каменным лицом приоткрыл простыню…
  В первую секунду Алексу показалось, что перед ним лежала кукла. Да, да, та самая обыкновенная, пластиковая  кукла, которую обычно продают в игрушечных магазинах. Ему даже подумалось, что его обманули и для издевки зачем-то нарочно подложили сюда куклу, чтобы испугать его. Всего лишь только напугать, что всё это –  гибель Ксюши, этот страшный, холодный морг – шутка, чья –то очень глупая и неудачная шутка …каких-то отвязных, недалеких подростков-сатанистов, что любят проворачивать подобные шутки над людьми.
  Постепенно глаза Алекса стали привыкать к полутьме морга, и в фосфорно белом лице пластикового пупса стали проявляться черты Ксюши…
  Алекс пошатнулся, но Володька удержал его за руку. Нет, никто не упал в обморок, как это обычно бывает в сопливо-слезливых сериалах. Но в следующую секунду, когда суровый патологоанатом с каменным, как у ангела смерти лицом, уже собирался задвинуть скрипучую полку обратно, Алекс, вдруг, подскочил к телу и одним движением выхватил его. Он сделал это так проворно, словно украл баночку икры из универсама, и, прежде чем служитель смерти успел опомниться, он уже бежал с телом мертвой девочки по длинному коридору.
-Сейчас, сейчас, я его догоню…- Растерявшийся было на первых порах Володька, бросился вслед за отцом, чтобы вернуть тело на место.
   Алекса пытались остановить, но он только рычал, как хищный зверь и яростно отбивался от подбежавших работников морга ногой. Никому он не давал прикоснуться к своей милой доченьке Ксюше, как оказалось плотно запеленутой в какое-то грязное больничное одеяло с желтыми пятнами, из которого были видны неестественно перевернутые задом наперёд ноги девочки. Дело в том, что тельце девочки было перерублено напополам по пояс, и только хлипкая оболочка пыльного больничного одеяла сдерживала его от полного распада. Никто не решался перечить Алексу в такую минуту. Попробуй, подойди к такому здоровенному мужику, который, к тому же, был явно неадекватен в этот момент…
 Его глаза, были выпучены, как у готового на всё безумца. В этот ужасный момент Володька понял, что отец действительно спятил с ума, и сейчас может произойти самое непоправимое. А именно, убийство прямо в морге.
-Оставьте папу в покое! Мы будем хоронить Ксюшу дома! – уже сам не зная, что плетёт, закричал перепуганный Сашка. Что он мог поделать с собственным отцом, который в одночасье лишился рассудка при виде мертвой Ксюши?
-Ну, это уж, как хотите. Забирать или нет тело – это ваше дело, - довольный своей нечаянно выскочившей рифмой, цинично скаля зубы в потаенном смешке, хихикнул патологоанатом, - только вот распишитесь тут и тут. Что, дескать, претензий вы к нашему моргу не имеете, и всё такое… - патологоанатом с каменным лицом ангела смерти подал Володьке, какие-то бумаги, и, он не глядя, чиркнул свою размашистую мальчишечью подпись, там где стояли галочки.
–Пойдем, папа, - успокаивающе он взял отца за руку. – Тот был ещё как пьяный и, сердито глядя вокруг себе ничего не соображающим взглядом, только странно мычал, словно тупой,  не в пору проснувшийся медведь в берлоге. –Пойдём скорее отсюда – они отдают нам Ксюшу, - почти за руку дрожащий Володька, вывел уже ничего не соображавшего отца из страшной больничной пристройки.
  Со своей страшной ношей они подошли к такси. Увидев перевёрнутые ноги, таксист подскочил словно на иголках.
-Мать вашу, она что, мертвая?!
-Вы что, никогда не видели мертвых девочек?! – заорал первое, что пришло ему в голову Володька. – Это моя погибшая сестра, она попала под поезд – её срочно надо отвести домой!
-Мать вашу, да вы что, оба, ненормальные?! Это же такси для живых!
-Ничего, мы хорошо заплатим - будет для мертвых, - не унимался деловитый Володька.
-Да меня же схватят на первом же перекрёстке «гиббоны». А потом объясняй этим ГАИшникам, почему в твоей машине оказался труп девочки ... Дорогие товарищи, вообще, соображаете, как я повезу мёртвую?!
-Ничего, посадим её в детское кресло, вроде того, что она живая – никто и не догадается.
- Да вы что, ребятки! Н-е-е-е-е-е-т, это же черт знает что, - не став больше разговаривать с двумя психами, таксист рванул прочь.
 Примерно тоже повторилось и с другим таксистом и с третьим….Никто не хотел принимать их со столь страшной ношей.
  Наконец, когда они уже совсем отчаялись, к ним подъехал незаметный серенький УАЗик.
-Что, ребята, довести?
-Мы с трупом, - глядя в пустоту, словно зомби, ответил Володька.
-А мы как раз отправляемся на вывоз, - захохотал уже знакомый голос патологоанатома, того самого, с каменным лицом маньяка и  загробными шуточками бывалого циника.
-А нам на ввоз.
-Садитесь! – махнул рукой патологоанатом.
  Делать нечего, пришлось согласиться. Все с трупом их никто бы не подвез. Они сидели на откидных скамейках, тех самых, где кладут трупы по четыре человека к разу – как накладывают слоеный мясной пирог – «тесто» (одеяло, простыня), затем «мясо» – труп, потом опять «тесто»  и снова отмотавшее свой срок человеческое мясо (человечина). В возке труповозки ощущался неистребимый сладковатый запах немытого человеческого тела – запах начального разложения мертвой человеческой плоти, но Алекс и Володька уже не замечали его, они думали только о Ксюше и видели только её…
  Согнувшись в три погибели, Алекс укачивал Ксюшу, всё время приговаривая:
-Замерзла, моя бедная девочка. Сейчас мы тебя согреем, маленький. – Володька понял – отец с горя начал заговариваться,  но хуже того, у отца начались галлюцинации, - ему, вдруг, мерещилась, что покойница начинала оживать, пытаясь снова дышать, и тогда он лихорадочно начинал делать мертвой дочери искусственное дыхание в рот. На все слезные просьбы перепуганного Володьки: «Не надо, папа, этим ничем не поможешь», Алекс отпихивался от него ногой или отвечал лишь тупым медвежьем мычанием и с новой яростью начинал делать трупу искусственное дыхание.
  Алекс не понимал, что с Ксюшей, почему она не оживает. Он словно бы отупел от горя, он плохо осознавал, что происходит вокруг, но понимал лишь  одно - что чего-то не хватает. В Ксюше чего-то не хватало, явного и такого важного, что он помнил раньше, но забыл сейчас. И это отсутствие просто выводило его из себя, заставляя чувствовать себя, как в колючем, грязном глухом свитере, битком набитым блохами и чешущимися шариками репьев. Апекса знобило, как в лихорадке, и тут он вспомнил…
 Конечно, её бриллиантовые серёжки – те самые, что он подварил ей вчера утром, которые он самолично вдел в её маленькие девичьи ушки. Где они? Алекс стал лихорадочно щупать холодные мочки покойницы, но вместо них виднелись лишь пустые черные точки запекшейся в волосах крови…
 Словно кто-то невидимый с силой вырвал их, разорвав хлипкую мембрану детских мочек почти напополам уха. Кто же это? Человек? Поезд? Кто, кто эта невидимая чудовищная сила, что сотворила ЭТО с его Ксюшей? Где она? Где его дочка? Алекс задавал себе вопросы, но не мог найти на них ответы.
 Тело девочки уже начало костенеть.  Ему все время казалось, что Ксюше холодно, что она замерзает, и, потеплее закутывая хлипкое тельца в её страшное одеяло, продолжал укачивать, словно живую.
-Милая, моя, родная моя крошечка, сейчас, сейчас мы приедем домой.
  В какую-то ужасную секунду Вовке открылась страшная истина – отец сошел с ума, мать почти без сознания, лежит и не встаёт, и, возможно уже никогда не встанет,  и теперь ему, только ему, и никому другому придется организовывать похороны сестры – то есть делать дело, в котором он не имел совершенно никакого здравого понятия, как его следует делать, потому что до этого никого  и никогда не приходилось хоронить, разве что мачеху, которую ему было совершенно не жаль. А тут его сестра – его маленькая, беспомощная сестричка Ксюша, которую он так жестоко  и незаслуженно обидел, обозвав «приблудным щенком» в свой последний уход из дома. Правда, это произошло в сердцах, и по большей частью из-за ссоры с матерью, но как теперь он раскаивался в своем поступке, как бы он хотел вернуть время, хотя бы на секундочку, чтобы попросить у сестренки прощения, но глядя на безжизненно болтавшуюся головку мертвой Ксюши, он понимал, что уже слишком поздно для его раскаяний.
  Володьке хотелось заорать, нет, не просто заорать, а завопить на всю труповозку, но в этот момент машина остановилась.

  Вовка знал, что надо с чего-то начать, срочно, прямо сейчас, не отлагаясь ни на одну секунду,  иначе он сейчас же сойдёт с ума. Пусть действия его будут неправильны, бессмысленны, смешны, или хуже того, – вредоносны, но главное действовать, только действовать – иначе промедление, которое в моральном плане было куда хуже и мучительней для него, чем самая мучительная физическая  болезнь.
  На Грэга было мало надежды. Как только он увидел мертвую девочку, то сразу  же потерял дар русской речи и лишь что-то бубнил на своём языке. Будить мать? – сейчас это только добьёт её.
 «Что делать? что же делать?» В эту самую страшную минуту его жизни, когда Володька был уже на грани отчаяния, в дверь позвонили. Он открыл дверь почти автоматически. Дальше все произошло как во сне: несколько женщин в длинных черных клобуках, держащие свечи, одна за другой вошли в комнату, последние две держали довольно увесистый дубовый гроб. По одежде Володька узнал в них монашек. Но откуда здесь монахини? Может у него бред, галлюцинации?
-Куда? – спросила одна из монахинь Грэга. Ничему не удивляясь, Грэг указал в сторону «детской», где находился  Алекс с уже начавшим разлагаться телом девочки.

   Алекс никак не хотел расставаться с телом Ксюши. Он словно прирос к нему, хотя разорванное напополам детское тельце уже окончательно посинело и источало отвратительное зловоние разорванных внутренностей, от которого буквально кружилась голова.
-Отдай им, папа, монашки сделают с телом всё, что нужно, - стал уговаривать его Володька.
   Алекс неохотно отдал тельце трупика. Алекс был опустошен и, всё ещё покачиваясь, как раввин, читающий торы, смотрел в пустоту глупыми, как у младенца глазами.
-Может, ему вызвать врача? – поинтересовалась монашка.
-Нет, мой отец не сумасшедший, это простой шок – я думаю, он пройдет, как только отец выспится. - С большим трудом Володька поднял отца за плечо и отнес в спальню. Он не стал раздумывать, куда плюхнуть грузное тело. Ослабив плечо, он «плюхнул» его рядом со спавшей в наркотическом сне матерью, едва не переломав ей больную ногу, и, недолго думая, накрыл обоих «родителев» плотным верблюжьем одеялом.
  Грэг, все это время уплетавший именинный торт Ксюши, (после любовных сражений или когда он был на взводе или нервничал у него просыпался зверский аппетит (кстати, торт был клубничный со сливками)), с ужасом и негодованием хлопал глазами на разворачивающуюся перед ним сцену.
-Куда?
-На кудыкину гору, - грубо огрызнулся подросток. С демонстративным отвращением он уставился на жующую торт рожу Грэга, чей длинный раздвоенный нос уже случайно оказался вымазанный в сливках. Собственно самому Грэгу было наплевать, потому что он все равно не видел Володькиного лица. – Прекрати жрать, ублюдок, - не выдержал Володька. - Ты слышишь, это с тобой разговаривают?! – Голодный Грэг продолжал уперто есть торт, только лишь ещё громче и демонстративнее чавкая. Его большие кроличьи уши ходили в такт шамкающих беззубых челюстей.  –Ну, мать твою!…- В этот момент, когда обиженный Володька уже занес свой кулак, чтобы врезать в жующую морду неблагодарного отчима, в коридоре послышался стук – это сквозь узкие двери протискивали гроб Ксюши. Володька сразу застыл и осунулся, испуганными глазами провожая плывущий по комнате, словно в невесомости гроб, в котором буквально тонула белоснежная невеста-Ксюша.
  Монашки уже успели омыть Ксюшу и нарядить её в длинный монашеский клобук, такой же бесконечно длинный и закрытый, разве что белоснежного, как самый яркий мартовский снег цвета и такой же кипельно белый кружевной платочек. В этом своем чудесном белоснежном одеянии принимающей постриг послушницы  Ксюша была чистенькая и невинная, красивая как, самая прекрасная в мире юная невеста – Христова Невеста. Её фарфоровое, почти младенческое личико тонуло в белоснежной пене гвоздик. Заунывное и в то же время быстро-ритмичное чтение Трисвятия: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас Господи», - словно растворялось в чаде огромной, толстой свечи, которую одна старая, почти древняя, как давно засохшее в пустыне дерево, монахиня держала над головой новопреставленной – и этот  жуткий контраст прозябающего в жизни тлена, покрытой морщинами шагреневой кожи, беззубой, слепой старухи - монахини и юной, прекрасной девушки, мертвой и лежащей в гробу, так безжалостно бросался в глаза  и тут же ужасал своей глупой бессмыслицей.
  Горела только одна эта свеча, отчего в полутьме неосвещенного дома печальная процессия выноса тела казалось особенно торжественной. Володька боялся заплакать навзрыд, чтобы не показаться слабаком перед своим ненавистным американским отчимом, но по его лицу текли молчаливые мужские слёзы. А вот сам Грэг, который высунул из-за печи свою испуганно-любопытную крысиную мордочку и тоже смотрел вслед уплывающему гробу, не стеснялся своих чувств и, плакал, как умел – громко пришмыкивая сопливым носом.
-Куда её теперь? – отирая слезу, трепетным шёпотом спросил Володя.
-В часовню. Завтра мы  отпоем рабу Ксению в девять,  и будем хоронить.
- Сейчас я разбужу отца – мы проводим гроб, - засуетился Володька.
-Не стоит, - осекла его матушка Анастасия. – Сейчас уже поздно, а отец нуждается в отдыхе. Пусть лучше поспит до похорон.
-Это правда, папа не спал двое суток. Спасибо, за все, что вы сделали для нас, - отирая подступившие слезы благодарности, Володька хотел было, по-корешовски пожать руку матушке Анастасии, но она ответила лишь чуть внятным поклоном, чинно спрятав руки под складки рясы.
-Благодарите своего дядю – это он, надоумившись Господом, догадался позвонить нам, - ничего не подозревающая монахиня указала кивком головы в сторону Грэга, который, размазывая слезы и сопли по лицу, при этом, шамкая губами, не переставая деловито уплетал очередной кусок клубничного торта. Услышав похвальбы монашки, Грэг воспрял духом и даже немного горделиво выставил свою тощенькую грудь…
  Когда мрачная процессия удалилась. Володька и Грэг остались одни…Наступила мучительная пауза – после столь трагической сцены, которую они наблюдали в своем доме, никто не решался заговорить первым, словно для того, чтобы не разрушить торжественного ореола траура. Они сидели в темноте и только прислушивались к мерному дыханию спящих.
  Наконец, устав играть в молчанку, Грэг снова вернулся к останкам своего торта. В темноте послышалось смачное чавканье маленького хищного зверька.
-Ну, что, «дядюшка», - Володька сердито сплюнул в сторону Грэга. –Нет, я все же не понимаю, как ты можешь жрать в такую минуту, когда моя сестра там…в гробу… лежит холодная…?!
-Что ещё?! – всё ещё жуя, взвизгнув, возмутился Грэг. – Я живой, я хочу есть!
-Дай и мне кусочек, - неожиданно попросил Володька. Улыбнувшись, Грэг отвалил ему порядочный кусок торта. – Слушай, а торт вкусный, - глядя в пустоту заплаканными глазами, подтвердил Володька.
-То-то же. Я всегда обожал, как печет мать, - пытаясь хоть как-то ненамного отвлечь пасынка от его тяжких хлопот с похоронами трагически погибшей сестры, довольно заметил Грэг. Грэг хорошо знал, каково это хоронить родных. Он помнил гибель матери, её похороны, помнил, как тяжело ему было в тот момент, как от неутолимого отчаяния ему порой самому хотелось умереть, помнил всё - хотя почти совсем позабыл её лицо. Грэг напрягся, чтобы хоть на миг вспомнить лицо матери, но память упорно не шла – слишком много времени прошло с того дня, точнее, целая вечность. Или он сам слишком много лет живет на этой земле. Кто знает…
-Послушай, Грэг, - в темноте вновь послышался хриплый голос измученного Володьки. –Ты не обижайся на меня … Послей этой грёбанной армии, после гибели Ксюши, после всего… – пойми, старик, я просто на взводе, я сам не свой. Если бы ты знал, как мне сейчас тяжело, если б не подоспели твои монашки – я бы, наверное, сейчас спятил с ума вместе с моим папашей. Так что прости, если я нечаянно выругался на тебя – ругательное дерьмо всегда сыплется из моего рта, когда я нервничаю. – По-видимому, клубничный торт подействовал на Володьку умиротворяюще..
-Ладно, старик, забей, - устало махнул рукой Грэг. – Я знаю – тебе есть за что сердиться на меня. Сам того не желая, я разрушил вашу семью, я отнял у тебя мать. Так что, какой бы я ни был «хороший» дядечка Грэг, в твоих глазах я всё равно останусь негодяям, мерзавцем, американским каторжником, или как ты там меня называешь…дерьмовым американским зэком? Всё это так, но пойми, ведь я тоже люблю твою мать. Я же не виноват в том.
-Послушай, Грэг.
-Что?
-Ты не мог бы заткнуться, хоть на минуту. Я хочу спать
-Можешь остаться в нашей комнате. Я постелю тебе на диване, рядом с собой, - многозначительно глядя в сторону пасынка, предложил Грэг.
-Ты думаешь, я боюсь идти в Ксюшину комнату?
-Нет, но я думаю, будет лучше, если сегодня ты останешься спать с нами.
  Володьке действительно ничего другого не оставалось, как лечь рядом с отчимом. Он действительно боялся. Бледное, почти фарфоровое, лицо мертвой Ксюши, плывущее в цветах, и это невесть откуда взявшееся жутко грязное клетчатое одеяло из морга, никак не хотели выходить из его головы. То одеяло - оно было ещё там. Клетчатое пыльное одеяло из морга – одеяло -саван. 
   Грэг был костляв, как скелет, и, коля его острыми шипами коленей, постоянно вертелся, громко вздыхая и шмыгая вечно сопливым простуженным носом, при этом, всё время что-то причитая на своем непонятном языке, отчего Володьке становилось ещё муторней.
  Наконец, в комнате все затихло. Было темно и душно, как в склепе.
  В темноте ещё можно было расслышать тихие всхлипывания Володьки – он плакал, вспоминая о Ксюше. Грэг хотел было утешить пасынка, но боялся его раздражения. Да, и к чему теперь были его утешения. Что бы это изменило?  Лучше пусть парень проплачется сам. Слёзы смывают душевную и физическую боль – как никто другой, Грэг хорошо знал это.
  Вместо того, чтобы думать о предстоящих похоронах девочки, Грэг стал думать о Володьке. В своей неуёмной подсознательной фантазии он представлял, что Володька – ЕГО сын, что у его Руби, наконец, появился долгожданный братик. Сын – его сын, о котором он так долго мечтал.
 С Руби всё было по-другому. Это как с пустой и тщеславной куклой Барби. Стоило лишь завести такую  маленькую «куколку», как ей тут же понадобится, одежда – и Грэг покупает своей «инфанте» детский костюмчик из брюссельского кружева, который стоил несколько тысяч,  дом – они переезжают в Россию и строят дом, а в доме понадобится мебель, игрушки и так без конца, а потом ей понадобился маленький братик для того, чтобы  их семья была, наконец, полной и, чтобы ей было с кем играть, но это ЕЁ последнее желание они так и не успели выполнить… «И всё-таки, как бы было здорово, если бы Володя был его сыном. Сын – это надежно, это наследник, а не то что это тупая и эгоистичная кукла Руби, которая только и умела, что что-то требовать от своих родителей, требовать, не давая ничего взамен, кроме своих многочисленных детских капризов».
  Шепча себе под нос губами, Грэг автоматически творил молитву «Отче наш». Дошепча последнюю строку, он закончил её громогласным «Аминь!» и тут же уснул, сам того не замечая…
 Володька ещё долго  смотрел на спящего отчима. Теперь он напоминал ему крохотного, сморщенного хорька. Нет, он больше не испытывал к нему ненависти, скорее отвращение, смешанное с непонятной жалостью…Заставив не думать себя ни о чем, Володька закрыл глаза и вскоре тоже уснул.

-Как ты думаешь, она может идти на похороны? - услышала я голос Алекса над своим ухом. Автоматически я потянула руки и нащупала рядом с собой твердую щетинистую бороду Алекса. Значит, всю эту ночь я спала рядом с ним – в его объятьях. То-то мне всю ночь «снился» какой-то жуткий храп.
 Господи, неужели это опять – началось… Жизнь на троих. Что скажут дети Руби, Володя и Ксюша, Грэг… Память ударила в голову, словно просвет молнии. Бегство Руби. Аэропорт, бессмысленное многочасовое сидение в ожидании беглянки… Запёкшаяся кровь в стриженных волосах Ксюши, её голубое изорванное платьице... «Попала под поезд» - сказал какой-то повелительный и пустой голос в моей голове. – «Её больше нет»… И эти светло пшеничные волосы Руби спутанные с темно каштановыми локонами Ксюши. Мои дочери спали вместе, как самые лучшие подруги…Память, словно жестокий фотограф, безжалостно выхватывала самые счастливые фрагменты, которые, увы, уже никогда не повторятся….Они и были подругами – мои девочки – такие разные и такие родные, и вот теперь я потеряла их обеих…
   Вспомнив всё, я не выдержала и громко разревелась, стукаясь головой в массивную, словно бастион, грудь Алекса:
-Это я, я во всём виновата! Это я отправила её, чтобы побыть с Грэгом!  Это Я, Я погубила её!
-Тише, тише, моя маленькая неверная жёнушка, - Алекс нежно погладил меня по голове. – Я знаю, я уже всё знаю….
  Но позднее раскаяние бессмысленно и бесполезно. Истерикой я только уродовала саму себя, разрывая свое сердце. «Заботливый» Грэг отмерил из шприца кубик валиума, который Алекс привёз с собой, и снова вколол мне в зад.
-Это поможет поспать ей ещё несколько часов, - пояснил Грэг.
-Смотри, не переборщи, Каторжный, а то наша Малышка, пожалуй, не доберётся до похорон.

  Вот и взошло солнце. В проснувшейся комнате поднялась привычная суета. Грэг и Володька уже давно проснулись и были на ногах. Они готовили всё необходимое для предстоящих похорон. В молчаливой сосредоточенности Володя из пушистых еловых ветвей и кроваво - алых гвоздик собирал огромный венок для сестры, а слепой Грэг, тыкаясь по всем углам своим длинным раздвоенный кончиком носа, искал потерянные  штаны от своего единственного строгого костюма, что подарила на его день рождение Руби.
  Удар нашатыря вернул меня к жизни. Я ещё толком не отошла от снотворного валиума, как меня уже начали одевать в черное. Я плохо соображала, когда Грэг зачем-то натягивал на мои синие от холода ноги черные чулки, потом черное платье, но не то маленькое черное платье, что я одела на первую и последнюю вечеринку, так трагически начавшуюся с ссоры с Грэгом и закончившуюся безудержным сексом с ним, а длинное до пят черное платье – платье –саван.  Почему всё черное? Это было похоже на какой-то медленный, непонятный ритуал, смысла которого я пока не могла уловить.
  До церкви шли гурьбой. Черной, разухабистой толпой. Ослабленные горем, мы то и дело один за другим проваливаясь в глубоких снежных заносах, разбивая о скользкий лёд носы, и снова поднимались. Володька, который по молодости ещё как-то более менее стоял на ногах, едва успевал поднимать то меня, то отца, то Грэга, отряхивая нас от снега. Это было похоже на какой-то кошмар. В конце концов, видя тщетность моих попыток идти самостоятельно,  Грэг и Алекс взяли меня под руки и повели, а я как тупое животное, которого ведут на убой, еле плелась за ними.
  В часовенке, наполненной полумраком, уже отошла утренняя служба. Гроб уже внесли и со стуком поставили на крестообразные козлы.
  Когда гроб открыли – я сразу узнала её – это была моя Ксюша. Печальная служба началась.
  Ребёнок в гробу похож на куклу. До последнего мне почему-то не хотелось верить, что эта фарфоровое белое личико, утопающее в цветах, - моя Ксюша. Так чудовищно было видеть собственного ребёнка в гробу.
  Тлен ещё не тронул её нежного личика. Она была совсем, как живая. Казалось, что даже из её щёк даже проступает румянец, и она дышала. Тихо –тихо, едва заметно, но всё же дышала, будто боясь разбудить саму себя….Ксюша, казалась, просто спала.
  «Нет, этого не может быть», -  думала я. Происходившее казалось каким-то дурным сном или гротескным кино, где одна часть совершенно не связывается с остальными, а оставшиеся ни с одной из других. Я словно наблюдала за всем со стороны, совершенно не понимая происходившее. Да, разве можно было понять такое!
  Когда священник пропел последние строки разрешительной молитвы: «и сотвори ей вечную память», погребальная панихида закончилась. Родственникам разрешили подойти ко гробу.
  Первым подошел Алекс, затем Володька поцеловал холодный лобик покойницы. Очередь за мной…Но я почему-то не шла. А только стояла истуканом, смотря на Ксюшу. Мне все казалось, что она ещё дышит.
  Видя мое замешательство, Грэг тихонько подтолкнул меня в спину. Я подошла к гробу…
  Маленькая грудка Ксюши то вздымалась, то опускалась. Вот она открыла глаза и посмотрела на меня. Пошевелилась. Да, ошибки быть не может, я точно видела, как она чуть повернула голову, и опустила руку. Значит, она ещё жива!
  Зачем они положили в гроб живую девочку. Может, это кино. Конечно же, здесь снимают это кино. Но зачем такое глупое кино? И ни с кем-то, а ещё с моей Ксюшей. .Неужели для подобной глупости не нашлось других девочек? Нет, я не позволю так играть с моим ребёнком!
-Прекратите! Прекратите! Что это? Кино?! Зачем вы снимаете такое дурацкое кино?! Это не смешно! Лёшка, но ты же единственный трезвый человек, ты отец, скажи, чтобы они немедленно прекратили снимать это дурацкое кино! Моя Ксюша – не киноактриса. Вставай, вставай, моя девочка, мы немедленно идем домой!
  Я пыталась поднять Ксюшу, чтобы вытащить её с её страшного ложа. Я действительно приподняла её – только наполовину….потому что её ноги всё ещё продолжали оставаться на месте, там куда их и положили.
  Только теперь я поняла - она действительно мертва. Она была твердая и холодная, как камень, как твердая пластмассовая кукла. Только выбившийся волосок каштановых волос трепетал на ворвавшемся в часовенку ветерке. Он, этот волосок, в отличие от всего остального был живой – он двигался, он жил, в отличие от всего остального тела.
  Не смея больше смотреть на мертвую Ксюшу, я подняла глаза. Прямо передо мной во весь рост взирал с иконы Архангел Михаил. В содроганиях застлавших мои глаза подступивших слез его огненный, разящий меч чудесным образом то удлинялся, то втягивался, разрезая пространство языками нарисованного пламени. В эту секунду я почувствовало, как  что-то сильное и горячее ударило в голову, и, лопнув, разлилось огненным пламенем. Я успела только крикнуть, и тут же потеряла сознание…

  А по второй ветке уже бежали поезда. Жизнь продолжалась. Только под рельсом, где никто не мог видеть, можно было заметить, как что-то блестит. Это и были знаменитые голубые бриллианты, которой подарил  Матильде Кшесинской её Ники.
  Голубые слёзы Будды. Они и до сих пор там. Покрытые толстым слоем пыльной ржавчины проклятые бриллианты Раджастана больше никому не причинят зла.



Глава двести пятьдесят вторая

Деньги не пахнут


-Вызовите врача! Скорее вызовите врача! Не видите, матери плохо!
  Меня забрала дежурившая у ворот церкви скорая. В таких случаях всегда вызывают скорую – заранее, на случай, если какому-нибудь родственнику вдруг станет плохо. Даже когда хоронят отжившего свой век старика, что уж говорить о дорогом для всех ребёнке.

  А дальше – дальше шло своим чередом. Смерть, как и рождение нельзя остановить. Грэг уехал со мной в больницу, а маленькую Ксюшу, мою милую куколку, отвезли на кладбище. Её похоронили там же, возле ограды, рядом с могилой её непутёвой матери, из которой ещё ровными рядками торчали голубые глазки искусственных мускари – тряпичные муляжи первых весенних цветочков, которые Ксюшенька так заботливо «рассадила» на могилке матери, той самой «матери», которая, чтобы избавиться от дочери  закопала её в снег. И вот теперь мечта непутёвой мамаши сбылась – её снова закапывали в снег. Спустя ровно восемнадцать лет. Как раз рядом с той самой кладбищенской оградкой, где когда-то нашли её, крохотным, беспомощным младенцем, завернутым в грязную половую тряпку – её первый  в жизни «хитон».
  Так толком и не начавшись, жизнь Ксении Алексеевны Мишиной закончилась там же, где и началась.

-Как вы думаете, какие у неё шансы? – спрашивал измученный, побледневший Алекс доктора.
-Пока мы живы, у нас всегда есть шансы, - вздохнув, философски заметил доктор.
-Ну, а в целом?
-В целом ничего хорошего сказать не могу. Инсульт – это вам не шутка. Пока она находится в искусственной коме. Как я уже говрил, каждый день пребывания в больнице под аппаратом искусственного дыхания стоит больших денег, а, как вы знаете, городские власти таких субсидий не выдают, так что если в ближайшее время не будет положительной динамики, мы будем вынуждены отключить её.
-То есть, как отключить?! – вытаращил глаза испуганный Алекс.
-Очень просто. Послушайте, мужчина, я не буду ничего скрывать от вас и ничего приукрашивать. – С онкологией шансы вашей жены прямо-таки мизерные, так что я думаю, ей же будет лучше, если она уйдет без мучений сейчас, потому что потом будет ещё только хуже. Для неё же…
-Вы что, предлагаете МНЕ согласиться на её эвтаназию! Убить её! Усыпить, как  бездомную собачонку, только за то, что она больна! А тогда какой вы доктор! Какой вы, на фиг, хирург…Вы…вы…убийца!
-Простите, я - хирург, я привык действительно иногда делать людям больно, только затем, чтобы потом им было хорошо! Я привык смотреть чужой смерти в лицо, впрочем, как и собственной реальности! Так что скажу вам цинично, без обиняков – мы врачи, а не волшебники и не боги, а  в данном случае медицина абсолютна бессильна, хотите продолжать держать её под аппаратом до конца её дней – пожалуйста, продолжайте. Это уже ваше дело! Только никакого толка в этом нет. Вы просто зря потратите свои деньги и нервы…
-Это не ваше дело! Я сказал, что достану деньги – значит достану!
-Шансы её, скажу, прямо призрачны, - словно не слушая Алекса, продолжал доктор - «смерть», - честно говоря, я сам не знаю, почему она живет. Правда, с беременными это такое иногда случается…
-С какими?! – глотая ком в горло, охрипшим голосом переспросил Алекс.
-А вы, муж, так прямо и не знали! Женщина беременна, вот что!
-Как…Но в её возрасте… А как же её климакс?! – «ухватился» за последнюю соломинку «утопающий» Алекс. – Нет, это невозможно!
-К сожалению, возможно. В природе такое случается часто, и даже после климакса. В науки это называется «остаточные явления полового угасания» или реклимакс яичников. Правда, в её возрасте и состоянии это почти приговор, но какая в том ТЕПЕРЬ разница. Единственное, что я вам скажу - желая сохранить ребенка,  в её положении организм будет бороться до конца, но это, скорее, неутешительная новость – для неё же и - для вас. Так что вот что «папаша» - доктор-«смерть» произнес это слово как бы в больших кавычках, - как это обычно делается, поздравить вас с новым отцовством я не могу, потому что до родов ваша супруга вряд ли протянет.
-Вот ублюдок, негодяй, мразь, - сжав кулаки, злобно прошипел про себя проклятие Алекс (адресованное по всей очевидности Грэгу).
-Не нужно винить себя: если бы не беременность, она вряд ли бы сейчас, вообще, жила. Так что считайте, что вашей жене очень повезло – согласно международной медицинской конвенции мы не имеем право проводить пассивную эвтаназию и  отключать аппарат искусственного дыхания женщине, если та беременна, даже если ни у неё, ни у ребёнка нет никаких шансов на жизнеспособность.  А теперь серьезно. Вернемся к нашим российским  реалиям. В коме никто не будет держать её тут больше месяца, если вы хотите продолжить её мучения, то знаете, что  каждый день пребывания в реанимации, плюс обслуживание, оборудование, медикаменты, сиделка будет стоить вам не меньше тысячи долларов, а субсидий, как вы уже поняли, город нам на это не выделяет...  Итак, что будем делать? Нужно что-то решать сейчас.
-А, пусть делают что хотят! – схватившись за голов, закричал Алекс. Ещё не ясно было, что мой второй муж хотел сказать этим множественным числом в третьем лице, то ли он имел в виду нас с Грэгом, в смысле, пусть сходят с ума на старости лет, как хотят, то ли персонал больницы, на распоряжение которой он отдавал свою жену, чтобы они уже наконец «пролечили» её до конца,  но ясно было одно, словно Понтий Пилат, Алекс «умывал» свои руки от возможной крови.
  В этот трагический момент, когда отчаявшийся горем будущий вдовец Алекс уже хотел развернуться, чтобы идти домой, в дверь кабинета вбежал радостный, сияющий как солнце Грэг:
-Она очнулась! Вы слышите, она очнулась! Есть динамика!
-Господи, храни мою грешную душу! – вытирая вспотевший лоб носовым платком, выдохнул Алекс. Доктор уже хотел повернуться, чтобы идти, когда Алекс схватил его за обшлаг рукава его белого халата. – И не говорите ей сейчас ничего. Я сам скажу жене…- Доктор всё понял и утвердительно кивнул головой:
-Это уже  ваше дело, - махнул рукой доктор - «смерть».

  «Кто я? Где я? Зачем весь этот свет?». Я не помнила, что случилось. Помнила только, что у меня был страшный  удар. Голова была ещё в огне и страшно ныла, как будто по затылку  ударили тяжеленным  каменным молотом.
  Застонав, я инстинктивно попробовала поднести руки к голове, но левая рука совсем не слушалась. Точнее, её не было, потому что я совсем не чувствовала её, как и всю левую половину своего тела. Меня парализовало!
  Ужас пронзил меня. Неужели, я останусь такой навсегда. Я заорала, и это был мой второй крик рождения, который услышали все…

  На следующий день после похорон они уже все были в моей палате: Алекс, Володька, Грэг и даже мой пасынок Сашка, но я не узнавала их. Точнее, их заросшие, измученные мужские лица в чертах были уже давно знакомы мне, больше того, я знала их всю жизнь, но кем они были для меня – я не помнила. И от этого странного состояния становилось особенно мучительно. Единственное, что я ясно осознавала, что попала в больницу, потому что один из них, чьего лица я действительно не помнила, потому что до этого никогда не знала его, был в белом халате – следовательно, это врач. Но от чего я попала в больницу - я тоже не помнила, как не помнила собственного имени – как меня зовут. Я потеряла память!

КТО Я?!!!!!!!

-Похоже, она не узнает нас…- Алекс наклонил свою бородатую голову и, словно диковинному экспонату в Кунсткамере, заглянул мне прямо в глаза.
-Увы, такое часто случается при инсультах. Амнезия – полная потеря памяти! – пояснил человек в белом халате.
-И что же делать?! – спросил испуганный Грэг.
-Ничего! Теперь решает природа! Возможно, её память частично восстановится, а, возможно, ей придется жить с этим и начинать жизнь сначала. Сейчас меня гораздо больше заботит физическое состояние больной.
В этот самый момент с постели послышался тихий стон:
-Г-э-э-э-э-к, Г-э-э-э-э-к…
-Она узнала, меня! Узнала! – завопил обрадованный Грэг. - Что милая, что, моя детка? – готовый выполнить любое мое желание, Грэг подскочил к моей койке.
-Ак ты посарел, Грэги, - я стала нежно гладить потной ладонью по лысине.
-Детка, время не щадит никого, - вдруг, по-русски заговорил Грэг.
Я вздрогнула от удивления:
-Разе ты овариваше по-лусски?
-Уже давно, бейби. Видишь, я обещал выучить твой язык и выучил! Я сдержал свое обещание.
-Гэк, полалусто сази  со со мой?! Я уэ умеаю? Да? Умеаю?! – в отчаянии получить правдивый ответ я схватила Грэга за рукав и уставилась в его маленькие, но такие потухшие глаза старика своими огромными полными слёз глазами.
-Нет, что ты, детка, - поспешил успокоить меня перепуганный Грэг, - у тебя просто случился очередной удар. Тебе надо пока полежать в больнице, пока…
-Нет, неау!  Ме стано! Оень стано есь! Я оу к аме! Пожата, Гэк, оези ея к аме!

-Что я говорил, память возвращается, - подтвердил обрадованный доктор.
-Да, но она считает, что её мать до сих пор жива, - грустно пожав плечами, ответил Алекс.
-Человеческая память слишком сложная и избирательная штука, чтобы рассматривать её однозначно. Иногда после инсульта память восстанавливается лишь фрагментарно. Иногда она делает полную перезагрузку, подобно компьютеру, и как бы начинает воссоздавать события с начала рождения. Иногда происходит и то, и другое. Признаться честно, я даже удивлен, что ваша жена так быстро пошла на поправку после такого удара. Можно сказать, что это даже чудо.
-Но она не узнает даже собственного сына.
-Наберитесь терпения – вот мой вам рецепт. Со временем её память всё равно вернется, - дружески похлопав Алекса по плечу, заверил доктор – «смерть», а потом мрачно добавил – про себя: «Если, конечно же, у ней ещё осталось это время». – Теперь нам остается решить вопрос с сиделкой. Как вы понимаете, лишней медсестры у нас нет, мы и так загружены под завязку, и никто не будет сидеть с одной больной…
-Я буду сидеть с ней! – решительно заявил Грэг.
-Сиди ты уж, дохляк! Тебе самому нужна сиделка, да ещё поводырь в придачу! – оскорбительно заметил Алекс.
-Это уж моё дело! Но раз дома за мной всё равно некому ухаживать, я останусь здесь, в палате вместе с Лили, и буду ухаживать за ней, а медсестры уже будут ухаживать за нами обоими! Ведь два больных – это же не один? – подмигнул врачу, глаз Грэга.
-Логично, - повертев у виска указательным пальцем, проворчал Володька.
-Отличное решениеце, как говориться, если слепой поведет слепого, то оба упадут в яму, - позлорадствовал Сашка.

  В тот же вечер состоялся вечерний обход. Меня усадили на кушетке.
  Ну-ка поднимите обе руки, - обратился ко мне доктор. – Я подняла правую руку – левая упорно не хотела подчиняться и висела как плеть. Это было похоже на сломанную деревянную куклу на ниточках. – Я сказал обе! – приказал доктор.
- Я помаю – не поматся! – заплакала я.
- Плохо стараетесь! –  грубо заорал на меня доктор.  Но в этот момент, когда доктор захлопнул свою глотку, моя левая рука, как нарочно, начала резко подниматься и  задела прямо по очкастому носу эскулапа. Это произошло почти непроизвольно, потому что я не чувствовала своей парализованной конечности, и она двигалась сама по себе, и. словно желая отомстить за грубое со мной обращение, ударила доктора в нос. – Поаккуратнее можно?! – сердито огрызнулся доктор, - вы мне чуть очки не разбили!
-Канусь ам, я ненароно…То не я –то на, - распухшим от паралича  языком промычала я.
-КТО ОНА? –   дразня мое произношение, словно дурочку переспросил меня доктор,  нарочно выговаривая каждую букву.
-На руа-а-а-а-а, ру-а-а-а-а. Она не сусата, не хоет! – В отчаянии я стала отчаянно лупить свою левую руку.
-Прекратите этот спектакль! - раздраженно выкрикнул доктор. – Психов мне тут и без вас хватает в больнице. - Обидевшись, я сжала плечи и с видом побежденного быдла тупо уставилась в пол. – Теперь закройте глаза и коснитесь носа. – «Может, на радостях мне ещё в присядку сплясать с закрытыми глазами», - сердито подумала я про себя. В отличие от  полу подвижного распухшего языка, моя мысль «выговаривала» чётко, как часы. Но «проглотив» обиду, я сделала всё в точности так, как доктор «прописал», то есть зажмурила глаза и попыталась поймать в темноте ЕГО неуловимый маленький, как у пупсика, кончик носа.
-Да не моего, мать вашу! СВОЕГО НОСА!
-А-а-а-а-а…
-Господи, что за тупой  пациент пошёл! Ну, же!
-Сесяс, сесяс. – Правая рука безошибочно отыскала заветную точку.
-И левой то же самое, пожалуйста!
-Сесяс, сесяс. – Я открыла глаза и посмотрела на левую руку, чтобы для начала соизмерить расстояние.
-Без подглядок, - настаивал неумолимый доктор.
- Сесяс, сесяс. – Я силой напрягла сознание, так что из моих пор выступил пот, и приказала руке найти кончик носа, но вместо этого со всего маху угодила пальцем прямо в глаз. Если бы у меня не были закрыты глаза, то я тут же лишилась одного глаза.
-Ой!
-С вами всё ясно, - махнул рукой доктор, - назначим электротерапию, а там посмотрим.
-Эле…чео…
-Я СКАЗАЛ ЭЛЕКТРОТЕРАПИЮ.
-Вы пуэте пить меа тоом? – испугалась я.
-Никого я не буду бить током. Я не собираюсь устраивать вам электрический стул. Просто к вашему телу будут подключены небольшие электроды - это поможет вам восстановить парализованные после удара мышцы.
-То боино?
-Нет, не больно, вы только будете испытывать странные ощущения пощипывания, пока сами не привыкнете двигать руками и ногами.
  Словно подопытного кролика меня окрутили какими то дурацкими проводками и поставили на беговую дорожку.
-Идите. Не бойтесь, ступайте на левую ногу, как это вы обычно это делаете.
   «Легко тебе говорить «ступайте на левую ногу»», - сердито подумала я про себя, - «когда я почти не чувствую свою левую ногу. Одним словом, была - не была, сейчас я загремлю вместе с тренажером – и делу конец. Но странным образом я не упала – разряд щекотного мелкого тока прошел по моему колену и нога подалась. – Вот так продолжайте!
 
 Так потекли мои длинные дни в больнице. Окаянные дни…

  Тем временем в доме Володя, у которого заканчивался армейский отпуск на похороны погибшей сестры,  уже собирал все вещи сестры, чтобы вынести их на помойку, а тут ещё, к довершению бед,  подох Арчибальд. После смерти сестры старый, похожий на обтянутый кожей скелет, пес совсем прекратил есть и издох прямо на кровати своей хозяйки, как раз на этом грязном клетчатом одеяле, в котором Ксюшу принесли из морга. Как это было некстати, пришлось хоронить и его на заднем дворе, завернув в это самое проклятущее одеяло.
   Кот Васька поступил куда мудрее – он сбежал.  Вообще, чтобы там ни говорили, племя этих мурлыкающих подлецов куда умнее собак и отличаются куда более развитой прозорливостью, и в отличие от преданного до мозга и кости племени  собачьего «быдла», умеют вовремя форсировать ситуацию в свою пользу. Поняв, что теперь всё равно было не до него, и никто не собирается его кормить, кот попросту сбежал из горького дома искать себе лучшей доли. К тому же приближался март. А такого события ни один добропорядочный кот, ещё сохранивший свое кошачье достоинство, не мог позволить себе пропустить.
  Алекс, опустошенный и измученный после похорон, потухшими глазами мог лишь тупо наблюдать, как Володька переворачивал дом с ног на голову, сгружая немногочисленное ветхое Ксюшкино тряпьё в мусорные полиэтиленовые пакеты, пока…Пока он не дошёл до киота - любимого Ксюшиного киота, тут отец очнулся, как то странно дернувшись всем телом, словно через него пропустили электрический ток, глаза его зажглись властно - сердитым огоньком,   и он заорал на сына:
-Нет, не смей, это Ксюшино! Не смей выбрасывать иконы!
-Я отнесу их в церковь, хорошо, папа?
-Нет, не трогай! Пусть висят, где висели! – «не отдавая» Алекс буквально навалился на коробку с иконами. –Ксюшенька очень расстроится, когда придёт и увидит, что её иконок нет на месте.
-О живых надо думать, - грубо процедил сквозь зубы Володька, и с силой вырвал коробку из рук помешавшегося отца.
  Он даже не стал сопротивляться сыну. Потерявший рассудок, Алекс сразу как-то обмяк и сгорбился, как обиженный ребенок, которого поставили в угол. Он и был, как ребенок. Хуже того,  это его временное  помешательство после смерти единственной дочери, этот его пугающий тягуче-стариковско-юродивый маразм ещё не старого человека, который никак не проходил, буквально выносил и без того расстроенные нервы  юноши. Как ни пытался внушить Володька, что Ксюша умерла, что её больше нет, упрямый отец до сих пор продолжал упорно воспринимать Ксюшу, как живую, и всё время говорил о ней, как о живой.
 Каждый божий день, едва забрезжит рассвет, Алекс ходил на Ксюшину могилку и таскал туда свежие цветы. Он тратил на цветы свои последние сбережения, которые сэкономил на собственной еде. В конце – концов, могила Ксюши превратилась в огромный курган из заледеневших цветов, а сам он истощал до того, что походил на скелетированную  мумию древнего скифа, заросшего бородой, и с безумными вытаращенными глазами. От странного мужика с бородой, несвеже пахнущего, шарахались все вокруг. Лишь немногие односельчане признавали в нем былого толстяка и весельчака Алексея Мишина, который к тому же был всегда не прочь выпить в хорошей компании.
-Снова таскался на погост?! Пора бы уже прекратить, папа! Ты же знаешь, Ксюши больше нет! К чему всё это?!
-Это не твоё дело! – по-звериному прорычал сквозь зубы Алекс. –Скоро моей маленькой девять дней.
  После очередного возвращения с кладбища он и был похож на зверя – полудохлый, заросший, обмороженный, плохо пахнущий медведь-шатун, вылезший зимой из своей не ко времени развалившейся берлоги, да к тому же очень злой от голода и одиночества.
 – Слышь ты, никто не может запретить навещать мне дочь, даже ты, сопляк!
-Посмотри на себя – во что ты себя превратил, папа!
-Не твое дело, - продолжал злобно огрызаться Алекс. – Я хожу в гости к дочери, к своей Ксюшеньке, и мы там с ней разговариваем.
-О чём?
-О многом. Обо всём. Прошу у неё прощения, а потом я ей маленькой жалуюсь, как папе плохо без неё, и она тоже говорит, что ей там очень хорошо, но очень одиноко без нас. И,  даже иногда плачет бедненькая. Кстати, сегодня сестричка передавала тебе привет.
-Прекрати! Прекрати, папа! Я не хочу этого слышать! У тебя маразм! Понимаешь, папа, маразм! В конце концов, возьми себя в руки и прекрати ходить на кладбище! Сейчас надо думать о живых! Понимаешь, О ЖИВЫХ ДУМАТЬ! Думай о матери! Она сейчас очень больна! Она умирает!
-Я ненавижу её! Пущай о ней заботится её американос, которого мы оставили с ней в больнице. Кого-кого, а его то она признала..
-Я тоже ненавижу её из-за её Грэга, за то, что она променяла нас на этого каторжника, но ты сам подумай - ДРУГОЙ матери у меня все равно не будет! Как, впрочем, и отца тоже, - горько вздохнув, добавил он. – Так что теперь не время для ссор. Вместо того, чтобы раскисать, сходить с ума поодиночке, нам всем следует взять волю в кулак объединится в одну «дружную» шведскую семью, чтобы противостоять этим выродкам из корпорации воров.
-Ты говоришь про «Метрополитен»? Что, товарищи не хотят платить компенсацию? - попал в точку Алекс, который из недавнего безумца, вдруг, словно по мгновению волшебной палочки превратился вполне нормального, рассудительного человека (в общепринятом смысле этого слова).
-Представляешь, эти ублюдки утверждают, что Ксюша будто бы сама запрыгнула под поезд. САМА, понимаешь?! Что наша Ксюша САМОубийца! – (Говоря это, Володька едва не плакал).
-Что?! – заревел возмущенный отец.
-Что слышал, папа! Наша Ксюша – самоубийца! Они утверждают, что наша Ксюша сама спрыгнула под поезд, лишь бы не платить нам компенсацию! Вот оно как дела повернулись!
-Как, моя Ксюшенька самоубийца?!!! Мать их…! Да я сейчас пойду…! Да я сейчас им морды их толстомордые поразобью!…Да я, мать их!…Я… не знаю, что сними сейчас  сделаю! В кровь вымешу…в сукры изотру!… - кулаки Алекса мгновенно сжались в угрожающе здоровенные кочаны, и в порыве мужицкой ярости, он уже хотел сорваться, чтобы бежать, и бить морды каким –то наведанным злобным и коварным  «ИМ», которые нацепили на его Ксюшу, на его невинного божьего ангелочка, всю жизнь столь незабвенно и преданно верующего в боженьку, столь гадкое и страшное клеймо самоубийцы, когда Володька яростно осадил его за плечи.
-Погоди, отец! Не надо так сразу! Кому ты собираешься сейчас бить морды?!
-Ей, всем этим начальникам, всей этой верховной метрополитенной падле, что зарабатывают миллионы на нас, каждый месяц повышая цены на жетоны! – угрожающе загремел Алекс. – Всей этой продажной мрази! Всем этим пишущим писакам - проституткам -журналистам, что продали свои души в бордели-газеты, всем, кого встречу…
-Я думаю, что сегодня  уже слишком поздно идти «бить морды», - сонно зевнув, спокойно рассудил Володька, - но завтра – завтра совсем другое дело. Завтра то мы устроим для этих выродков настоящий Мишинский «мордобой».  Так что давай, папа, приводи себя в порядок, брейся, мойся, ужинай, и иди спать. Завтра мы едем в суд, а там нам ещё понадобятся свежие силёнки.
-Ублюдки, выродки, как они посмели. Как такая мразь могла только повернуться в их гнилых головах.
-Одно ясно, Ксюшу столкнули! Наш долг выяснить, кто это был!
 
   А теперь немного слов о ОАО «Петербургский Метрополитен», так называемой «корпорации воров», с которой нашим убитым горем потери героям предстояло сразиться в ближайшем будущем.
  Страшен враг, если твой враг из корпоративных монстров. Одним из таких местных «монстров» - монополистов является ОАО «Петербургский метрополитен», который прочно вошел в клику всероссийской «корпорации воров». Зарабатывая миллиарды на сером безропотном быдле, у которого из-за царящих в городе пробках практически нет другой альтернативы общественного городского транспорта, чтобы в час-пик добраться до работы и обратно, имея сумасшедшие сверх доходы от во многом завышенной платы за проезд, на которые менеджерская верхушка возводит свои ослепительно роскошные особняки-замки в Репино, на озере Суходольском и других подобных престижных зонах «отдыха», так называемой, Питерской Рублёвки, это же самое ОАО платит настоящие гроши своим сотрудникам, особенно сотрудницам, как-то: дежурным по станциям, кассиршам и уборщицам, потому что женщины в России, хоть и не гласно, но традиционно считаются как бы людьми второго сорта, которым, в общем-то, не нужно особенно много платить, потому как они всё равно не пьют. Разницу между сверх доходами и ничтожными расходами на содержание сети метро, которые частично компенсируются из местного Питерского бюджета, ненасытный «монстр» забирает себе, при этом вовсе не гнушаясь жирными бюджетными подачками от города, которые якобы выделяются  для поддержания цен на проезд для льготников и других социально незащищенных групп граждан. «Подачки» эти идут напрямую из городского бюджета в виде многомиллиардных компенсаций, которыми подземный транспортный Молох  потом щедро делится со «своими» депутатами, продвинувшими этот самый законопроект в Смольном в пользу их «бедненького» ОАО «Петербургского метрополитена», который, «бедняжечка», якобы, снова едва сводит концы с концами из-за выросших цен на энергоносителей, которые в свою очередь находятся во власти уже других, ещё более крупных подонков - монополистов, но уже не подконтрольных городу, а как бы «обслуживающих» всю Россию, и с которыми ни наш «заботливый» мэр, ни наш героический супермен – президент (лихо штурмующий просторы России то на подводной лодке, то на корабле, то на суперистребителе, а то и на верблюде), ни наше верховное правительство ничего не могут поделать, потому что у нас, видите ли, в стране рынок, и никто не имеет права нарушать правила свободного рынка.   Неудивительно, что при таком раскладе дел в ОАО «Петербургский Метрополитен» прокатилась волна забастовок. Видя, какие шальные бабки зашибает их начальство, в то время когда грошовые зарплаты самих честных тружеников метро не индексировались уже больше пяти лет, водители, однажды, просто не вышли на линию. Но это уже совсем другая история…
 Таким образом,  всё это всеобщее воровство, круговая порука, в которой крутятся народные миллиарды, перед обдираемым со всех сторон «быдлонарода» ловко прикрывается щитом с громким и благородным слогоном: «МЫ ВЕДЕМ  СОЦИАЛЬНО ОРИЕНТИРОВАННЫЙ БИЗНЕС».
   СОЦИАЛЬНО ОРИЕНТИРОВАННЫЙ БИЗНЕС стал модной фишкой в наши дни. Подобно тому страшному  библейскому разбойнику, что без зазрения совести загубил за деньги тысячу человеческих душ, для того, чтобы показаться «святым» перед толпой, нужно только бросить какому-нибудь последнему нищему калеке золотой динар.
  «Не дерись с сильным, не судись с богатым»,  - гласит старинная русско - холопская поговорка. Одним словом, закрой ротик, сожми крылышки и медленно подыхай, радуясь, что тебя не прибили раньше времени лысые братки, нанятые этими самыми коллективными «монстрами». Только, поверьте, такая жизнь хуже самой смерти.
  У моих мужчин не было выхода, потому что им попросту некуда было отступать. Как говориться,  - позади Москва. Если они не достанут денег, их мать и жена умрёт безо всякого лечения, выписанная из больницы, можно сказать, в никуда…на сдожитие…на смерть. Никто не будет реабилитировать тяжело больную онкологией, да ещё после инсульта без денег.
  Что касается самого вопроса спора. Он стоял очень просто : если не они, то их. Что я имею в виду? ВОТ ЧТО:
  По заявлению Метрополитена Ксюша сама покончила с собой. Подростковый суицид сейчас в моде. Пятнадцатилетние соплячки градом сыплются с крыш с коротенькими записочками в карманах, обвиняющими во всём своих несчастных родителей. Дескать, они были вынуждены свести счеты с жизнью, потому что не могут найти общий язык со своими предками. Что уж говорить о неродных детях и приемных родителях.
  Семейный разлад. Шведская семья. Отец – алкоголик, живет отдельно. Мать – инвалид, без права инвалидности, но больна так, что почти при смерти. Отчим – беглый американский каторжник, тоже тяжело болен и тоже почти при смерти. Никто не работает. Полная нищета. Для юной, только что начинающей жить девушки отличный повод, чтобы покончить с собой, прыгнув под подъезжающую электричку. И не важно, что в тот день электрички задержали, и не важно, что на крохотном пространстве тесного вестибюля Технологический институт ll скопилась настоящая толпа и уже началась давка. Главное – нужна новая сенсация про ужасную проститутку-мать, что издевалась над своим приемным ребенком, иначе историю никак «не продать».
 Если бумажные души пронюхают хоть долю правды – это будет настоящей сенсацией. Сенсацией, которая погубит всю нашу семью. Ни Алекс, ни Володька не хотели такого поворота, вот почему они спешили подать заявление в суд первым, пока Метрополитен не опередил их. Для этого ни свет ни заря они сели на пригородную электричку и уже спешили к первой станции метрополитена, которой как раз оказывался злополучный пересадочный узел Технологический институт, те есть проклятая «Техноложка», которая по иронии судьбы и погубила их Ксюшу. Но теперь это было не важно – они убьют сразу двух зайцев: помянут рабу божью Ксюшу, для чего в руках Володьки уже болтается пара скорченных от мороза гвоздик, и успеют в суд к первой подаче заявлений.
  Но Метрополитен опередил их. Недаром же их девиз: «Мы доставляем быстро». ОНИ слишком быстро «доставили» своё заявление и сделали это не просто так, а через Интернет, по своим, давно отработанным, каналам. И потом, разве могут два человека тягаться с целой, пусть и локальной, но всё же организованной корпорацией воров, до зубов вооруженной своими юристами. Нет, не возможно! Однако, сидеть дома и размазывать сопли по лицу тоже не было смысла.
  Траурного веночка «Любимой доченьке и сестренке от любимого папули и братика», который на место гибели дочери установил Алекс, уже не было. Его выкинули, мотивируя это тем, что «террористы» могли установить в нём взрывные устройства, как-то: гранату, тротиловую шашку, минометную ракету и тому подобные приспособления для смерти. Фотографии с улыбающимся личиком Ксюши тоже не было – её выкинули вместе с венком (что очень разъярило Алекса, потому что Ксюша, вообще, по жизни не любила фотографироваться, а эта увеличенная паспортная фотокарточка была чуть ли не  единственная одиночная из её редких детских фотографий(ксюша не любила сниматься одна)). Но курган из цветов и поминальных свечей продолжал расти с геометрической прогрессией, несмотря на все старания дежурной станции и целой бригады уборщиц, каждую ночь выгребавших из вестибюля целые охапки цветов и коробки с игрушками и поминальными свечами. Узнав о страшной гибели девочки по телевизору, люди продолжали приносить Ксюше цветы и даже мягкие игрушки. Каждый стремился положить по цветку. Никто не верил в её самоубийство!
  Помощь пришла совсем от туда, откуда её совсем не ждали. За Ксюшу вступились монашки. Тягаться с РПЦ* было куда сложнее, чем с двумя раздавленными горем людьми. Да, к тому же дело получило слишком широкий общественный резонанс - здесь уже не приклеишь самоубийство. Разве может девочка бежавшая в монастырь совершить самоубийство. Нет, это уже не для прессы. Оставалось одно – куда более банальное и прозаичное, а именно «неосторожность», то есть гибель по неосторожности, вызванная нарушением элементарного правила пользования самого «Метрополитена» гласящего: «Во избежания падения на путь – не заходите за ограничительную линию у края платформы до полной остановки поезда». Девочка сама неосторожно зашла за красную черту и упала САМА…Что касается камер слежения, установленных на каждой станции – как это обычно бывает, в тот день они как раз находились в ремонте, то есть не работали. Вот и вся песня. А если и кто из этих глупых зареванных быдлородственников попытается доказать вину «Метрополитена», по чьей вине произошло это подземное столпотворение, то ну ка пусть попробуют нанять адвокатов, на которых у них все равно нет денег.
  Эта теория избавит ОАО «Метрополитен» от выплаты значительной суммы компенсации, а лишь ограничит её обычной страховкой, которую каждый пассажир, то есть каждый из нас, так или иначе, платит вместе с каждым проданным электронным жетоном. Компенсация это мизерная и составляет двести пятьдесят тысяч рублей, то есть около неполных десяти тысяч долларов, но с нищего быдла, не имеющего за душой и копейки, и этих жалких крох будет довольно, а для метрополитена это – ничто, годовая средняя зарплата рядового водителя электропоезда. То есть получается с «Метрополитена» не убудет, да и эта неприятная история с воньким душком детского «полу суицида», наконец, замнётся.

   Ничего не подозревающая о разворачивающихся вокруг Ксюшиной гибели событиях, я, тем временем,  пребывала в полной «нирване» полузабытья. Я уже начала вспоминать кое-что, но это были лишь жалкие обрывки моей памяти, казавшиеся каким-то далеким, неясным сном, происходившим совсем не со мной, а с кем-то другим. Иногда мне «снились» кошмары, значение которых я вовсе не понимала и не принимала или не хотела принимать. Но я вспомнила то главное, что отличает обычного человека от психа, то есть,  кто я есть, сколько мне лет и который сейчас год на дворе.
  Днём и ночью Грэг неотлучно дежурил возле меня. Его присутствие объяснили так: сводно-внебрачный брат по материнской линии. Одним словом – бедный родственник, не имеющий документов. Так было удобно для всех, и для самого Грэга. Его оформили, как бомжа, который нуждается в медицинской помощи. Впрочем, никакой медицинской помощи полуслепой человек с запущенной стадией лейкоза, естественно, не получал, а за его «содержание» в больнице получали другие, потому как за каждого «пролеченного» пациента  городской бюджет выделял какие-то деньги больнице. Но самого Грэга это обстоятельство мало волновало. Он знал, что его болезнь уже не излечима. Он и хотел, чтобы его оставили в покое. Главное – главное он мог быть рядом с ней, ощущать её, касаться её худых, бледных, как у покойницы, чувственных сухих пальцев, слышать её тяжелое дыхание и даже целовать её в теплые губы – быть может, в самый свой последний раз в жизни. Мы были вдвоем в этой палате. Только я и Грэг.
  Нас иногда навещали остальные мужчины. И эти визиты доставляли мне особенное мучение, потому что я упорно не помнила никого из них. Они были мне хорошо знакомы, но я всё равно не помнила их. Они что-то требовали от меня, просили расписаться в каких –то бумагах, а когда я ничего не понимала, кричали, грозились, вертя у виска указательным пальцем, но я действительно начисто забыла свою подпись. Представьте, я совсем разучилась писать. В конце концов, тот, что был помоложе, обрит и называл себя моим сыном, устал терпеть этот «спектакль» - и расписался за меня. Это было похоже на какую-то непонятную ежедневную китайскую пытку.
   «Гости» приходили каждый день. Иногда по одному, иногда все вместе. Я не спала по ночам, пытаясь вспомнить их, но у меня ничего не получалось. Я помнила только мать и Грэга – моих самых любимых людей. Остальное – все было стерто из памяти, словно невидимой ластиковой резинкой.
  И тут я вспомнила свое раннее детство, когда мне было всего четыре года. Тогда было все не так. Все по-другому. Я была слишком способной девочкой: потому что, во-первых, я знала, что мне уже четыре года, во-вторых, я уже пыталась читать и уже читала по слогам.
  Я не знаю, почему в тот день меня так рано забрали из садика. Впрочем, несмотря на столь раннюю «начитанность», термина рано или поздно для меня тоже не существовала – я всегда путала их местами. И не удивительно, когда у тебя впереди целая жизнь, не то что теперь…Так вот в тот день, пока мама жарила мои любимые свиные шкварки из грудинки, отбивая с чесноком и крепко перча красным и черным перцем, я сидела возле тумбочки стола и как всегда перебирала свои сокровища – книги. И вот тогда-то, вслушиваясь по-домашнему успокаивающее сердце шипение жарившегося на сковороде мяса, ловя аппетитные запахи и одновременно разглядывая яркие картинки с животными из трогащипательных душу звериных новелл Бианки*, я и задумалась: «Могу ли я вспомнить, что было со мной до рождения, ведь теперь мне всего четыре года, ведь до меня, что-то да было. Я же должна была где-то находиться в тот момент и что-то должно было со мной происходить». Я пыталась яростно напрячь свою крохотную детскую память, но ничего упорно не выходило. Вернее, выходило, но это была ПУСТОТА». В таком ужасающем состоянии почти полного детского «полунебытия» я пребывала несколько минут, пока, как это всегда бывает» мама не прервала его громким властным криком:
-Иди есть!
  И теперь кто –то так же назойливо и бесцеремонно кричал над моим ухом, когда я уже, казалось, была на миллиметре от того, чтобы одним махом, в одночасье, одним монолитным куском вспомнить всю свою прошедшую жизнь:
-Иди есть! – Я увидела всё того же нелицеприятного бородача, от которого так знакомо пахло тугим мужским потом, того самого, что так рьяно заставлял меня подписывать вчера какие-то бумаги. О, лучше бы он никогда не появлялся снова. Какое-то подсознательное отвращение присутствовало к нему. Подсознательно я чувствовала в нем своего хозяина, а себя  его беспомощной больной собакой, с которой он мог сотворить всё что угодно. Единственное, что меня радовало, что я больше не помню его.
-Ну, ты будешь есть или нет?! – зарычал на меня раздраженный бородач. Есть из его рук совсем не хотелось. К тому же, я заметила, что при появлении седого бородача Грэг как-то сразу сжался и, надувшись, «бычком», уставился на него. Так всегда поступал Грэг с людьми, которыми не мог дать отпор, а это нехороший знак.
-Выйди на минутку,  - рявкнул на Грэга бородач. Повесив голову, Грэг повиновался и вышел, со слепу стукнувшись очередной раз лбом об косяк. Я смотрела на седого мужика и ничего не понимала. Мужик этот меня пугал. Своим жутковато-запущенным видом он напоминал бомжа, да к тому же зловонное амбре из немытого человеческого тела буквально разило в нос.
-О вы? О вам умно от ея? – раздраженно залепетала я, отталкивая странного мужика.
-Не притворяйся, мне надоели твои идиотские игры в паралитика непомнящего.
-Но я ейвиельно ас не наю, - заплакала я.
-Зато ты сразу узнала своего американского Каторжанина, правда же?
-Аоо арашанина? – не поняла я.
-Своего Грэга!
  Я растерянно захлопала на мужика глазами, и тут только я увидела, что он не один. Позади него стоял парень. В отличие от своего неряшливого спутника он был одет с иголочки, и от него веяло дорогим парфюмом. Весь этот странный напускной лоск ужасно не шел ему. И вдруг память сыграла со мною злую шутку. Я узнала того самого юношу, что стоял позади старика – это был мой старый приятель по институту Алекс, тот самый, что…
-Алекс! – невольно выкрикнула я.
-Юстас! – облегченно  выдохнув, проворчал назойливый бородатый седой брюзга. – Наконец-то ты узнала меня! Так что будем решать насчёт развода?
-Наёт его развода?
-Нашего развода! Половину денег я оставляю тебе – половину вам с Каторжником, чтобы вы не протянули ноги до пенсии, так что совет вам да любовь, мои дорогие любовнички.
-Послусайте, деуля, это уше не ешкно! Мы с ами, кается, её не енились, шобы раоиться.
-Слушай, ТЫ, моя милая маленькая женушка, прекрати издеваться надо мной, мне и так тошно без тебя!
-Нет, отец, постой, кажется, я всё понял – моя мачеха меня приняла за тебя.
-Что ж это интересно. Иди, поговори с ней.
-Что я ей скажу?
-Ничего! Будешь молчать и слушать, что она говорит!
-Вот бред, - со злорадством фыркнул Сашка. – Зачем это? Что и без того не видно, что у моей тёщемачехи с мозгами не всё в порядке!
-Лёа! – послышался призывный голос из дверей палаты.
-Иди, что я сказал! И помни, ей в её состоянии сейчас нельзя волноваться, так что попробуй мне только ляпнуть что-нибудь лишнее насчёт смерти Ксюши или своей женитьбы на твоей проститутке – будешь иметь дело лично со мной.
-Но отец, как ты смеешь говорить такое о Руби! - намеревался было вступиться за свою жену Сашка.
-Иди, что я сказал! С тобой мы после переговорим…серьезно…
-Я здесь, Лиля Викторовна. Вы хотели меня видеть?
-Заем так оиально, Лёа? Ты рае заыл, что мы с обой сарые  дуя?
-Ну, уж нет, какие друзья, -  вы мне теперь вроде бы теперь сразу с двух сторон как мама, - многозначительно намекнув, усмехнулся пасынок. –Так что, извольте мне вас теперь мамочкой величать, - с этими словами Сашка отвесил демонстративный шутовской поклон.
-А-ая мама, ты со абыл, что ежду нами ыло?
-Что?
-Секс, - несмотря на частичный паралич языка, это слово я отчеканила четко, как будто вбила гвоздь. В следующую секунду я увидела, как лицо моего собеседника налилось ярким пунцом.
-Что вы такое несёте, Лиля Викторовна? Какой на фиг секс в большом городе?! С вами прямо стыду наберешься! – В растерянности он посмотрел на отца, но тот только грозно пригрозил ему пальцем, дескать: «Попробуй, вякни!»
-Может, вам что-то надо, Лиля Викторовна?! – крича мне прямо в ухо, будто я была глухая, словно дурочку по слогам спросил он.
-Лё-а, неусели ты вавту  заыл?
-Что забыл?!
-Как ты ея депамировал? – Настало время настоящему Алексу «брякнуться в обморок». Вернее, он едва устоял на ногах, чтобы заживо не провалиться от стыда под землю. От мгновенно поступившего жара давления его лицо из бледного превратилось в огненно красное, как сырая говядина, в результате чего на нем отчетливо ясно проступила его седая борода и волосы – ни дать ни взять Рождественский Дед Мороз. Хорошо ещё, что по простоте своей ещё чистой мальчишечьей души, Сашка ничего не понял:
-Не знаю, кто там вас дипломировал…Насчет своего диплома спросите лучше у моего папаши, а с меня же и вашей доченьки Руби вполне хватает. Так что, до свидания, милая теща, надеюсь, мы ещё когда-нибудь встретимся в следующей жизни. – Сашка обернулся чтобы выходить и увидел, как отец погрозил ему кулаком.
-Что, папа?!
-Я же сказал тебе, чтобы ты держал свой поганый рот на замке!
-Но я же не виноват, что моя мачеха окончательно с глузду двинулась! – развел руками Сашка. – И потом, почему я должен врать? Мать была права, по ней действительно психушка плачет!
-Ублюдок! - не выдержав, Алекс первый раз в жизни ударил своего старшего сына кулаком по щеке, так что у Сашки зазвенело в ушах.
-Да, пошел ты, папа! Разбирайся ка со своей полоумной мымрой сам, а с меня хватит ваших странных игр!
  Громко хлопнув дверьми, так что больничные балясины здания затрещали, он удалился. Еще некоторое время Алекс стоял растерянный и подавленный, пока наблюдавший за всем в силу возможности своих слепых глаз Грэг, не вошел в палату.
-Ну, что у вас опять случилось?
-Ничего, просто мы поссорились с сыном!
-Из-за чего?
-Не твое дело, Каторжник, - злобно бросил сквозь зубы Алекс, который не хотел раскрывать ему место нахождения Руби.
-Послушай, Лешка, я вот что подумал. Нам здесь больше нечего делать! Так что отправь нас домой! Я думаю, будет лучше, если мы оба умрем дома, чем заброшенными валяться в каком-нибудь хосписе и дожидаться своей кончины. Как говорится, дома и стены помогают.
-Ты что, совсем придурок, Грэг?
-Но всё же…Пойми, лучше смотреть правде в глаза, чем бежать от неё.
-Хорошо, я переговорю с врачами.

  Уже на следующий день спецтранспортом меня перевезли домой. Я едва могла ходить. Левая рука моя, посредством которой я хотела совершить самоубийство, вскрыв вместо вен артерии и перерезав сухожилия, теперь совсем скрючилась, как у сушёного зародыша, и почти отсохла. Она выглядела, как ненужный рудимент, который по идее необходимо было бы ампутировать, но его не ампутировали, только потому, что он «вроде бы как бы не мешал».  Каждый день, пытаясь вернуть подвижность в мою скорченную руку, по наставлению моего электрического мучителя – врача Грэг упорно заставлял меня сжимать резиновую игрушку-птичку, но у меня ничего не получалась. Я плакала, но пальцы не слушались меня, тогда Грэг сжимал мою ладонь своей потной, шероховатой ладонью, и птичка пикала. Мы снова вместе смеялись и плакали, а, моющий на кухне посуду, Алекс, если не считать алкоголизма и язвы желудка, единственный относительно здоровый человек, скрежетал зубами от непонятной злости и ревности. В тот же вечер, скорчившись в три погибели на моем маленьком диванчике, в тщетной попытке уснуть, он мог с негодованием наблюдать, как его любовнички, обняв друг друга ногами, сладко смотрели свои любовные сны. Они уже потеряли всякий стыд к нему, и не воспринимали его серьезно, разве, что как мебель. Им было хорошо вдвоем, и никто им был не нужен. 
  Алексу хотелось убить их. Придушить этих неблагодарных крысенышей, которым ему всё время приходилось спасать их ничтожные жизни, прямо в постели, но какая-то чудовищная сила сдерживала его животный порыв.
  Жизнь втроем снова становилась невыносимой. И Алекс не стал больше терпеть её. На следующее же утро, едва забрезжил неясный зимний рассвет, он поступил так, как должен поступить честный человек, не связанный никакими моральными  обязательствами. Он добровольно оставил нам половину денег, вырученных за гибель Ксюши, а сам ушел жить в гордом одиночестве в свою Ломоносовскую двушку.
 Оставалось только ждать бумаг о разводе, но пока моя память окончательно не прояснилась, ни о каком суде речь идти не могла. Впрочем, теперь всё было неважно. Важно было лишь одно, что мы с Грэгом остаемся вместе.
  Так мы и жили. Два абсолютно больных беспомощных инвалида, до которых абсолютным счётом никому в этом мире не было дела.
  Правда, для жизни нам надо было совсем немногое: бывали дни, когда мы, словно заправские блокадники военного Ленинграда, довольствовались в день одной большой картофелиной, которую, крепко посолив солью с аппетитом съедали на двоих. В основном же наше «питание» составляла китайская заварочная лапша в пакетиках, которую не надо было готовить, или грибной бульонный кубик, который мы тоже делили на двоих, заварив в  одной походной кружке при помощи кипятильника.
  Грэг был прав. Родные стены действительно творили чудеса. Очень скоро память начала возвращаться ко мне. Но это не приносило мне счастье – скорее одно страдание. Я вспомнила своих детей, Володю, и мою теперь единственную дочь Руби, чьи фотографии Грэг каждый день  с американской упертостью тыкал мне в нос. Вспомнила я и Ксюшу. В тот день мы пошли навестить ей могилку, и я ещё долго плакала, обняв холодный заснеженный крест с улыбавшейся у его подножия  детской мордашкой Ксюши. «За что?!» - повторяла я про себя извечный вопрос, и не находила на него ответа
   Смерть ребенка казалась мне чудовищной и нелепой несправедливостью, но в тайне я даже завидовала Ксюше. Почему под этим крестом не лежу я? Почему Бог забрал её у меня, оставив меня, старую, никому не нужную калеку доживать свой век в болезненных мучениях? Я искала ответов на эти вопросы в своей душе, но не могла найти? И лишь один вопрос волновал меня особенно сильно: «Когда всё это закончится?» Особенно, когда подступал предательский вечер, и боли в груди возвращались с новой силой, отчего было не то, что двигаться, а даже больно дышать. «Лучше мне было сейчас выброситься с шестнадцатого этажа», - про себя думала я. И я бы незамедлительно сделала это, если бы он был - мой шестнадцатый этаж, просто шагнула бы в пропасть, лишь бы больше не терпеть этих унизительных болей. Но никакого шестнадцатого этаже не было и в помине, а вместо него  был Грэг, МОЙ ВЕРНЫЙ, ПРЕДАННЫЙ ГРЭГ, МОЙ ВЕЧНЫЙ, ЛЮБИМЫЙ ГРЭГ, который, видя мои нечеловеческие мучения,  всегда приходил на помощь с очередной порцией морфина (не забыв при этом вколоть половину кубика в свою синюю, раздувшуюся, словно узловатый канат вену). После укола боль уходила далеко-далеко, и в блаженном состоянии, обняв друг друга ногами, мы засыпали, лелея про себя тайную надежду, что больше никогда не проснёмся и не увидим этого жестокого, жестокого, жестокого, жестокого тысячу раз мира.
  Мы умирали. И мы осознавали это. Как всякому другому многоклеточному существу, осознающему себя, нам было страшно уйти из жизни, но понимая неизбежность происходящего, мы в тайне молили бога, чтобы это случилось поскорее, и чтобы мы умерли в один день, не видя смерть друг друга, ибо одиночество пугало нас ещё больше, чем сама смерть.
  Так проходили наши последние с Грэгом дни, наполненные столь мелкими событиями, о которых мы даже не помнили, потому что из-за обезболивающих наркотиков вся наша жизнь превращалась в единое серо-черное марево тягучего безразличия, в котором мы только могли физически ощущать друг друга и ощущали друг друга, как два сросшихся сиамских близнеца.
   Тем временем, незаметно для меня вместе с памятью постепенно восстанавливалась и моя речь. Теперь я разговаривала не так картаво, и Грэг мог, хоть и не всё, но более или менее понимать меня.
  Однажды в нашу дверь позвонили. Я открыла – передо мной стояла беременная женщина. По правде говоря, я не ожидала увидеть гостей в столь ранний час, тем более, что они к нам не ходили.
-Лиля Викторовна?! – воздев на меня свои небесно голубые детские глаза, заговорила незнакомка.
-Да, я
-Тогда я к вам.
-Входите, - ни о чём не подозревая, почти автоматически сказала я. Да и о чем я могла подозревать беременную женщину.
-У меня есть к вам серьезный разговор, Лиля Викторовна, - начала беременная женщина, с опаской поглядывая на Грэга. Я все поняла и кивком приказала Грэгу выйти в другую комнату, но Грэг, не понимая, что происходит, только тупо хлопал та на меня, то на неё широко открытыми удивленными глазами:
-Завари-ка нам чаёк, милый, - предложила я. По природе своей Грэг, вообще, не любил гостей. Не сводя удивленных, широко раскрытых глаз с незнакомки, Грэг ощупью пошел на кухню, где спустя минуту раздался грохот падающих эмалированных чайников. Это слепой крот приступил «к делу» заваривания чая… Не обращая никакого внимания на кухонный гром, я кивком головы обратилась к моей странной незнакомке:
-…понимаете, Лиля Викторовна, я бы не пришла к вам, но меня к вам привели чрезвычайные обстоятельства. Я беременна, и этот ребенок, которого я ношу под сердцем, ребёнок вашего сына.
  Я невольно вздрогнула и ещё сильней уставилась на незнакомку.
-Как? Не понимаю. Я ничего не понимаю, - затрясла я головой. - Володя мне ничего не рассказывал.
-Конечно, он ничего не скажет. Он же трус! Форменный трус и …и подлец! - не выдержав, беременная женщина разрыдалась навзрыд. Раскинув руки, я только могла беспомощно наблюдать, как передо мной плачет моя юная беременная гостья. Мне стало жаль её.
-Скажите хоть как зовут вас? - сочувственно спросила я.
Молодая женщина как-то сразу перестала плакать, и, зашмыгав носом, ответила.
-Наташа.
-Наташа, Наташа, - где-то я уже слышала такое имя. – Уж не та ли вы Наташа Ростова?
-Мы дружим с пятого класса, - не обращая на мой литературный маразмный апломб, продолжала моя юная гостья. – А когда, когда Володю забирали это всё и случилось…Я…я…потом приходила к нему в часть, но он не захотел даже меня слушать. Он не верит! Помогите мне, Лиля Викторовна, мне больше не куда идти.
-Стойте, подождите, я…я всё равно ничего не понимаю!
-Если вы мне не верите – вот! Вот моё с ним фото! – Она порылась в кармане своего джинсового комбинезона для беременных и достала оттуда неясную любительскую фотографию, на которой был запечатлён мой Володька, стоящий в обнимку вместе с моей всё ещё незнакомой гостьей.
-Но почему, почему он не оставил вас жить у него – ведь у моего сына прекрасная квартира?
-Он не пускает меня даже на порог. Говорит, я специально не сделала аборт, чтобы завладеть его квартиркой в центре города.
-О, господи! – зная характер сына, всплеснула я руками.

-Вот так то, Лиля Викторовна. Я описала вам портрет вашего сына. А теперь…Теперь я даже не знаю, как мне дальше жить! Помогите! – женщина снова опустила голову в ладони и начала душераздирающе плакать.
-Ладно, деточка, успокойтесь, слезами горю не поможешь, а вам сейчас нельзя расстраиваться, - пожалев, ласково погладила я её по голове. -  Какой срок?
-Скоро, совсем скоро вы станете бабушкой! – высморкавшись в платок, ответила она.
- О, это звучит так чудовищно и так хорошо!
-Я знаю после всего, что вы пережили вам сейчас очень трудно. Но поймите, Лиля, Лиля…
-Можете называть меня просто по имени – мы теперь как самые близкие подруги, вернее, вернее… - Грэг вернулся из кухни, на ощупь неся две кружки чаю в пивных кружках (единственные кружки, которые не бились при падении), словно октоберфестское пиво в одной левой руке, и ощупью двигаясь вдоль стены при помощи правой
-Спасибо, милый, чай нам очень кстати, а теперь оставь нас одних – мне надо наедине поговорить с моей  подругой.
  И хотя в нашем доме не было гостей, тем более моих подруг, которых, как знал Грэг, никогда не существовало в природе, ещё сонный Грэг не стал разбираться и, ничего не заподозрив, бегло закинув таблетку валиума в рот, отправился досматривать какие-то свои сны.
  Мы с моей гостьей остались одни, слушая, как в тишине мерно тикают ходики.
- Вернее… вы мне теперь почти что дочь…Так что оставайтесь жить у нас. Для нас, одиноких стариков, это будет, как праздник, - с искренним сочувствием предложила я, - …пока мой Вова не вернётся из армии. Тогда, обещаю вам, я сделаю всё, что в силах и власти матери, чтобы образумить моего обалдуя. Правда, мы с моим мужем люди больные и живем весьма скромно, но, обещаю, в опустевшем доме места хватит всем. Вы не в чем не будете нуждаться.
-Нет - нет, Лиля Викторовна, спасибо, вы столь великодушны, что я никаким образом не посмею стеснить вас…
-Где вы живете? У своих родителей?
-У меня нет родителей – я сирота, - взглотнув подступившую слезу, пожаловалась моя собеседница. – Правда есть тётка, но, увидев «животик», она сразу же указала мне на дверь.
-Где же вы живёте, бедная? – спохватилась я.
-Пока снимаю квартиру, но денег катастрофически не хватает.
-Вы не работаете?
-Нет. С работы меня тоже вышвырнули. Ну, вы сами знаете, как это бывает в нашей стране.
-Господи…как же вы?!
-Лиля Викторовна мне стыдно, мне чудовищно стыдно, что приходится просить вас о помощи, но, поймите, сейчас я на грани! Если и вы мне не поможете, клянусь, я покончу с собой! Я выброшусь из окна вместе с ребёнком! – трясущаяся от горя женщина снова не выдержала и, зарыв лицо в ладони, громко разрыдалась. От её плача у меня буквально разрывалось сердце. Не думая ни секунды, я пошла в спальню и, осторожно вынув из-под головы спящего Грэга заветную крокодиловую сумочку «Гермес», достала оттуда все свои «сбережения».
-Вот, всё что у меня есть. Этого вам хватит на жизнь, пока Вова не вернётся из армии.
-Спасибо, Лиля Викторовна, спасибо! Володя говорил мне, что вы лучшая мать на свете. Теперь я знаю, что это правда. Вы мой ангел-спаситель! Да, благословит вас Аллах, то есть Иисус…
  Торопливо поцеловав меня в лицо, моя собеседница, пожалуй, даже слишком проворно для беременной вскочила со стула и чуть ли не вприпрыжку радостно убежала, как будто её и не было. Совершенно не расслышав по глухоте ушей своих последнюю  весьма странную фразу насчет Аллаха, которую моя собеседница кинула как будто сквозь зубы, ещё несколько секунд я растерянно стояла, держа сумочку наперевес, как ненужную торбу. «Правильно ли я сделала, что отдала Наташе все  наши деньги, не предупредив об этом Грэга?». Слишком уж быстро сбежала она с моими деньгами. Несколько минут какое-то смутное сомнение терзало меня: «Как я расскажу об этом Грэгу, когда он схватится насчет наших «сбережений»?» Но потом, я решила, что поступила все же правильно: «Ей куда нужнее эти деньги, чем двум умирающим, которым, быть может, оставалось жить последние дни. Тем более, что она носит под сердцем моего ребенка – моего милого внучка». То, что это будет именно «внучок», я на тот момент даже не сомневалась.
  Я чувствовала смерть. Чувствовала, как чувствует её загнанный в угол зверек. Ведь недаром же Алекс обозвал меня «зверьком». Лангольеры шли по пятам.
  Чувствовал ЭТО и Грэг. Каждый день болезнь понемногу отнимала у него сознание, заставляя всё больше и больше времени проводить во сне. Сон был единственным спасением для Грэга. Только во сне он медленно забывался от страшных головных болей и режущих болей в животе, терзавших его. Я не препятствовала ему в этом. «Пусть бедняга лучше спит, чем мучается», - трезво рассудив, я накрыла Грэга одеялом.

  Тем временем на межпоселковой дороге можно было заметить двух молодых людей. Одна из них была «Наташа», та самая «невеста» моего сына. Другой – совершенно незнакомый молодой человек, весьма хлипкой наружности, похожий на длинноносого еврейчика или же «хачика». В общем, какой национальности был этот маленький, не высокий, неказистый человечек – разобрать было трудно. Ясно было только одно – не русской. Потому как русского можно всегда признать по стройным ногам и по характерной плавной качающейся походке, а короткие, криволапые ноги этого типа его росли тоже не по-русски, а именно, из-под тела и двигались так, словно он очень хотел в туалет – «по маленькому». Так обычно ходят только представители мелкопоместных южных народов, подлые потомки сыновей Сима и Хама.
-Ну, как? – спросил свою спутницу неприятный «типчик».
-Вот! – «Наташа» радостно протянула пачку купюр.
-Ес, - сжав кулак подтвердил «типчик» - Теперь то мы можем разгуляться. А вообще здорово ты её, Алинка! Прямо актриса Большого «ёперного» театра! Какой талант пропадает, а! А когда ты ревела, мамочка-мамуля, дескать, мне некуда больше идти, и я бедненькая в случае чего сама шманусь с шестнадцатого этажа вместе с ребёночком, я чес слово, как последний придурок тоже едва не пустил слезу…А этот её слепой хорёк – представь, я чистил его дом в двух шагах от него, этот  дурень, даже не шелохнулся.
-Да, пошел ты! – недовольно буркнула Алинка, то есть бывшая «Наташа», вынимая из-под комбинезона искусно подвязанный лопнувший баскетбольный мяч и сердито швыряя его в снег.
-Чё, блин, рожу надула, дура? Ты еще не довольна?!
-Я не хочу так! Понимаешь, не хочу! Они действительно очень больные люди! Сейчас я пойду и верну им эти деньги!
-Ты что, спятила, идиотка! – выпучив свои волоокие, восточные глаза, заорал на свою подругу «типчик».
-Отдай! – «Наташа» она же Алина, начала вырывать злосчастную пачку.
-Отвали, дура! Что в тюрьму захотела?!
-Мне теперь всё равно!
-А мне, блин, представь, не всё равно! Что, девочка, совесть заела? Забей, совесть сейчас не в моде. А поквитаться с этой мудачкой ты была просто обязана! Вспомни, как она сломала тебе руку!
-Это было давно! Да, к тому же я сама была виновата! Нет, Алик, прости, я так не могу. Это деньги за смерть – они не принесут нам счастье. Я уже чувствую, как Аллах берет Черную Книгу*.
-Дура ты со своим  грёбанным Аллахом, да как ты не понимаешь, что для Аллаха ты уже давно Чернокнижница – он на тебя все черные фолианты свои извёл,  - расхохотался тот, кого назвали Аликом, - я, мать твою, неделю проторчал в Фотошопе, чтобы подладить твою рожу рядом с её сыночком, а ты тут, мать твою, выёживаешься передо мной. Спектакль устроила. Совесть у ней, видите ли, взыграла. Какая, мать твою, совесть! В наше время всё решают только деньги! Запомни, моя девочка – деньги! А деньги не пахнут! Так что, пока госпожа Мишина! Счастливо вам издохнуть в своей лесной халупе!
  С этими словами, «Алик» ударил по газам, и допотопная шестёрка тронулась, оставив за собой лишь след снежной поземки.
  Невдомёк мне тогда было, что та «Наташа» - «беременная невеста» моего сына, которая приходила навестить меня и была та самая злосчастная малолетняя преступница Алинка, которая когда-то чуть было не распяла Ксюшу в спортзале. Только теперь это была совсем другая Алина – не та Алина. Чудом выжив после того взрыва на пивоваренном заводе, где она потеряла свою старшую сестру Карину, чудовищно обгорев, девочка перенесла несколько десятков сложнейших операций, которые окончательно изменили её внешность. Никто не верил, что она выживет, но она выжила.  Из пышнотелой  дылды-толстушки  она превратилась в худого дистрофика – впрочем, это очень шло к её восточной внешности.
   Но не только чисто физические изменения претерпел её юный организм. После гибели сестры, после всей боли, что ей пришлось пережить, предательства отца, который навсегда исчез в неопределенном направлении, Алина свихнулась с ума и была помещена в интернат для слабоумных детей, откуда по достижении совершеннолетия была признана вменяемой и выпущена на свободу, и, как это обычно случается с такими «детками», гол как сокол, а именно: без жилья (которое у Мамедовых конфисковали по суду) и без каких-либо надежд вернуть оное.
  Уже там, на свободе, таскаясь по улицам в качестве юной бомжихи, Алина Мамедова, по природе своей всегда игравшая роль младшего, то есть ведомого близнеца, скоро нашла своей погибшей сестре равнозначную замену в виде отсидевшего свой срок за грабёж приятеля - дружка – странного парня русского по национальности, но совершенно не русской наружности, которого по иронии судьбы почему-то звали как и её – Аликом, то есть Алинкой, но только, наоборот, то есть в мужском роде.
   Случилось так, что вместе, увлекшись готическим оккультизмом, во внешних обрядах которых они прятались от жестокой реальности двух своих юных и уже таких загубленных жизней, они вскоре сколотили небольшую банду Бонни и Клайда, лихо обчищавшую магазины и виртуозно грабящих ни в чем неповинных старушек возле почт. Не знаю, помогала ли в этом им магия, но неуловимых любовников до сих пор разыскивала милиция.
 Но даже будучи неформальной готкой, то есть совершившей самый страшный в Исламе грех – вероотступничества - ширк, уже основательно «ширкнутая» Алина Мамедова не изменила своей «основной» религии – Исламу. Религия подчинения плотно пустила корни в её рабском мозгу, выбить её оттуда можно было лишь вместе с оным. Больше всего в её преступлениях гнело не то, что они грабили и обманывали беспомощный людей, а то что  её разлюбезный Аллах и его неизменный пророк Магомед всё видят и, мало того, каждый раз, при совершении «дела» записывают все её грехи в Черную Книгу …
  Как ни старался её дружок Алик выбить из неё эту средневековую дурь, но у него ничего не получалось, и каждый раз ПОСЛЕ «дела» Алинка закатывала ему истерику, ломая себе пальцы и прося прощения у Аллаха, которая, впрочем, так же быстро прекращалась, как и начиналась.
 Я уже совсем забыла об этих деньгах, когда тем же вечером слепой Грэг, совершая свой привычный моцион вдоль стены, ощупывая закрыты ли двери, в конце традиционно запустил руку под подушку, чтобы «пощупать» в сумочке наши сбережения и «обнаружил» там «пустоту». Он вскочил и стал лихорадочно вытряхивать сумочку, но из неё вывалилась только какая-то ненужная скидочная карточка…
 Грэг взвыл, словно раненый зверь и тут же заплакал, как маленький ребенок…Он был словно та снежная февральская буря, бушевавшая за окнами: «То как зверь она завоет, / То заплачет, как дитя…»
 В тот вечер я ещё долго утешала моего расстроившегося Грэга, гладя его по лысой, как у неврожденного птенчика, тёплой головке:
-Ты пойми, Грегги, ей сейчас они куда нужнее, ведь мы с тобой все равно скоро умрем. Ведь правда, Грегги?!
  Грэг тяжело вздохнул и, сквозь слезы, утвердительно покачал головой:
-Да, но до этого нам надо на что-то жить.
-Вот видишь, Малыш, ты все понимаешь, - улыбнувшись, подтвердила я, с тихой нежностью поцеловав его в губы.
Так мы и заснули – впервые без помощи морфия.

  Но беда не приходит одна. На следующий день в наш дом пожаловали судебные приставы. В руках у них было судебное предписание на взыскание с меня алиментов в пользу престарелого отца. Старый мерзавец всё-таки выиграл свой последний в жизни суд, правда, уже без меня. Никакие отговорки, насчет того, что я не получила повестку, не помогали. Корреспонденцию нам отправили, десятидневный срок опротестования приговора вышел – и делу конец. Вот тут то я и поняла, какую глупость совершила, отдав все мои деньги этой «Наташе».
  Они описали и забрали всё – всю старую ломанную мебель, за исключением моей старой детской тахты, что от времени и сырости пришла в совершенную негодность, покрывшись шубой из плесени, той самой злосчастной тахты, на которой мы с Алексом ещё в дни нашего беззаботного студенчества так яростно готовились к госэкзаменам, что от волнения он случайно лишил меня  на ней девственности, тахты, которая чудом сохранилась, как реликвия из моей прошлой, давно потерянной жизни; вместе с мебелью ребята заодно вынесли все мало-мальски ценные вещи, даже испачканное кожными метастазами постельное белье Грэга, даже знаменитые прозрачные сандалии Руби с плавающей внутри подошвы голографической золотой рыбкой – всё, что только можно было вынести из дома. Единственное, что уцелело в нем – это моя любимая сумочка от Гермес – швейцарский подарок Руби. Сумочка, которая стоила как целый дом в деревне. Да, и то, благодаря Грэгу – до того, как люди в синей форме успели зайти в нашу спальню, Грэг изловчился выкинуть сие ценное творение французских кожевников в форточный проём, и она увязла в глубоком снегу.
   Они были бы не прочь утащить  и нашу печь с дорогими «голландскими» изразцами, которые Алекс самолично изготовил по собственному эскизу, но, к счастью, она была неподъемной. Они оставили нас ни с чем, только в той одежде, которая необходима для того первобытного существования, что диктует необходимость выживания в условиях нашего сурового Питерского климата, да и вряд ли бы кто отважился надеть эти сношенные вдрызг лохмотья, гораздо лучшие экземпляры которых можно было найти, даже на ближайшей свалке. За неуплату коммунальных услуг был описан и дом – заодно. Чтобы, как говорится, не бегать по второму разу.
  Мой преданный рыцарь… Мой смешной, маленький ушастый рыцарь. Ты без страха и упрека наблюдал за происходящим, не смея попрекнуть меня за вчерашнее расточительство. Я знаю – ты всегда был за меня, чтобы я не сделала. Но, все равно, мне было так стыдно перед Грэгом, что я потом весь день не посмела взглянуть ему в его печальные детские глаза.
  Подавленные новым горем, мы даже на некоторое время забыли о своих болях. Выпив отвар маковых головок, мы провалились в сон…



Глава двести пятьдесят третья

…а умирать совсем не больно

    Они забрали и дрова. Видите ли, приставы намеревались каким-то образом продать их с аукциона, на самом деле они пошли на отопление дачи бывшего главы поселкового совета А. А. Собако. Так что часть своего дочернего «долга» перед моим «благоверным» папашей, которого я целые долгие пятьдесят лет человеческой жизни не видела, даже в глаза, я уже выполнила.
  Без дров печь не имела никакого значения, а неожиданно вернувшиеся февральские морозы продирали до кости. Никакие одела уже не помогали, к тому же, у нас всё конфисковали (раскулачили) – даже измазанные неизменной засохшей менструальной кровью матрасы, так что нам с Грэгом словно двум заправским бомжам приходилось спать, словно сосиски в тесте завернувшись в не совсем чистую верхнюю одежду.
  Одним словом, нужно было срочно что-то предпринять, чтобы не издохнуть от холода. Топор тоже конфисковали. Топор - конечно же самая нужная в деревне вещь. Без неё никуда. Лес совсем недалеко, а нарубить дров нельзя. Всё вокруг чужое – все вокруг не наше. Нам с Грэгом оставалось лишь одно – отправится в лес и набрать немного елового хворосту, чтобы не подохнуть в нетопленом доме.
  Так мы и сделали.
  Верёвки и старые, полу развалившиеся детские санки мы случайно нашли в подвале. Оставалось дело за малым.
  В лесу было тихо и хорошо. Мы старательно собирали отмершие еловые ветви в большую вязанку. Из-за обильных смол в древесине ель горит хорошо и дает много тепла.
  Укутанный снежной шапкой лес тихо спал. Вообще, ель – теплое дерево. Как никакое другое это мрачное хвойное поглощает ветер и шум. В еловой чаще, словно под подушкой, всегда тепло и тихо. Набрав целую вязанку хворосту, мы возвращались домой.
  Уже в поле началась метель. Зима, словно предчувствуя свою кончину, корчилась в снежном припадке. Из-за падающих крупных хлопьев не видно ни зги. Дорогу замело в считанные минуты. Вскоре, мы сбились с дороги и шли уже по чистому полю, проваливаясь по колено в мокрый снег.
  Заснеженный Грэг совсем выбился из сил и готов был уже упасть, мои ноги заплетались и спотыкались о спутанную траву, и в этот трагический момент произошло непоправимое – разбухший от воды снег под нашими ногами стал внезапно проваливаться в пустоту. Мы рухнули в канаву вместе с санками и хворостом. Точнее, это была одна из дренажных канав, отделявших поле от кладбища. Глубокий снег почти замаскировал её, как и невысокие камни мусульманских  мастаб, возвышающиеся здесь же неподалеку.
-Ты как, Грэг? Жив? – Я стала лихорадочно счищать с лица Грэга снег, который забился ему в глаза и уши.
-Жив, - простонал Грэг. – Кажется, я подвернул ногу.
  Некоторое время мы лежали молча, сложив головы дуплетом, и смотрели, как над нами шумят могучие, возросшие на жирных человеческих останках кладбищенские ели. Было тихо и уютно и совсем не хотелось вставать и снова куда-то идти, чтобы снова бороться за свою жалкую, хлипкую жизнь. Хотелось просто заснуть в этом мягком, теплом сыром снегу и больше не просыпаться. Вдруг, в меня ударило, что, если я ничего не предприму, то подохну прямо здесь, будучи заживо погребенной падающим снегом.
  Я пыталась поднять Грэга, но было бесполезно. Он был тяжел словно камень. Кое-как взвалив его на мягкий еловый хворост, я попыталась вытащить Грэга, вместе с санками и хворостом, но и это было бесполезно – дренажная яма, в которую мы попали, по-видимому, была слишком глубока. Мы только вымесили снег, превратив его в вязкую кашу из воды и грязи.
-Нет, Лили, так не пойдёт. Нам не выбраться отсюда. Давай умрем здесь. Здесь так хорошо и уютно. Здесь тепло и нет ветра. Снег мягкий, словно теплое одеяло…Я хочу спать…
-Ты что, Грэг, обалдел?! – прервала я его «идиллию». – Ну, уж нет, я не хочу подыхать в яме, да ещё вблизи муслимского капища. Мы должны выбраться отсюда! Смотри – вон там за полем наши знакомые сосны – значит, до дома уже недалеко. Нам бы только выбраться отсюда. Давай, Грэг, помогай мне! – Грэг стал отталкивать санки здоровой ногой, но мы с неизменным упорством съезжали вниз.
-Нет, не пойдет, склон слишком крутой. Надо отвязать хворост.
  В этот момент, я услышала, как что-то с шумом приближалось к нам. Эта была снегоочистительная машина. Значит, шоссе совсем недалеко.
-Сиди здесь, Грэг, я позову помощь, - приказала я мужу.
  Водитель снегоуборщика, признаться, был весьма удивлен и даже ошарашен, когда из снежной пурги ему навстречу выскочило маленькое, заснеженное человекоподобное существо в мохнатой шубе и замахало руками. Сначала водитель подумал, что это гуманоид – по деревне ходили слухи, что на местном мусульманском кладбище поймали волосатого марсианина, небольшого роста, похожего на волосатую кошку или собачонку, –  некого нового «Алёшечьку», спустившегося в огненном шарике на одну из мастаб, где по деревенскому приданию была замурована частичка «мощей» священного для мусульман черного камня Кааба. Он уже хотел дать по газам, когда вдруг, услышал, как «гуманоид» закричал человеческим голосом.
-Помогите! Ради Христа, помогите! – «Значит, по крайней мере, он не мусульманин», - выдохнув, успокоил себя водитель.
  В заснеженном существе он сразу же признал свою знакомую. Вернее, он почти не знал эту женщину – он только знал, что она жена его бывшего бригадира Алексея Мишина, того самого, что недавно так трагически потерял дочь.  Когда её муженёк ещё работал бригадиром, она не раз приходила в их контору, и, закатывая истерики, отбирала у мужа деньги, чтобы Лёшка -Мишка (так звали Алекса сослуживцы за его плотную комплекцию) не успел пропить их.
  Не задавая лишних вопросов, он подтянул трос, и мы общими усилиями выволокли Грэга вместе с санями и хворостом из ямы.
-Торопитесь, а то через час будет та же история, - предупредил нас водитель снегоуборщика и, врубив мотор, отправился расчищать дорогу дальше. Если бы у бывшего «коллеги» Алекса оказалось бы чуть побольше совести, он, наверняка, бы помог довести раненого Грэга до дома, тем более, что у бедняги после падения в канаву оказалось вывернутой нога. Но план превыше всего -  его надо выполнять, иначе ты не получишь ни копейки денег, и твоей семье сегодня нечего будет есть.
  После того случая мы серьёзно простудились. Грэг уже третий день лежал, не вставая – у него поднялась температура, нога страшно распухла. Он громко стонал от боли. Я задыхалась от кашля. Но мне было больно кашлять – пытаясь замять отхаркивание, я только лишь корчилась в судорогах болей. Единственное, что я искала, это был морфий. Я знала, что, как ни гадай, морфия больше нет, что денег, чтобы купить его, тоже нет, но, всё равно, ползая на полу на коленях, я с автоматической обреченностью продолжала искать заветный шприц, переворачивая тот омерзительный хлам из старых бумаг и тряпок, что остался после конфискации имущества. Я больше не принадлежала самой себе. Я целиком зависела от наркотика. Только бы ещё немного морфия, чтобы, наконец, забыться, уснуть и больше не понимать и не чувствовать ничего. Как говорил «НАШ» Уильям Шекспир: «уснуть и видеть сны». Что будет дальше  - неважно. Только бы сейчас, скорее, чтобы больше не чувствовать эту невыносимую, унизительную боль.
  Раскат кашля с новой силой ударил меня изнутри. Я плотно зажала платком рот, чтобы не раскашляться, но меня буквально вывернуло наизнанку от кашля.
  Закончив кашлять, я оторвала платок от губ и увидела, что он был весь залит кровью. «Это конец» - пронеслось у меня в мозгу. Я побледнела и, плотно обхватив лицо ладонями, завыла, как умирающий зверь.
-Что, что случилось? – высунулось испуганное лицо Грэга, которого мой страшный крик вырвал из лона сонного полубреда. Вместо ответа я показала ему окровавленный носовой платок.
-Что это, Грэг. Это смерть? Да? Ну что же ты молчишь, Гр-э-э-э-г?!!! – Я обхватила Грэга и стала отчаянно трясти его за плечи, как будто этим хотела «вытрясти» из него ту правду, которую  я и так знала сама.
  Он только растерянно хлопал слипшимися от гноя глазами. Видимо, он пытался меня утешить, но не мог найти слов. Да, и какие могли быть тут слова – болезнь дала метастазы. А это, как известно, конец!
-Не надо отчаиваться, Лили, - вдруг, услышала я над собой тихий, почти загробный голос Грэга. – Это может быть простое кровотечение десен. Цинга – слыхала про такое? Нам просто не хватает с тобой витаминов. Это пройдет, надо только побольше есть твоей квашеной капусты….      
-Грэг!…Грэг!…Какие, мать твою, очнись, какая квашеная капуста?! Какие витамины?! Ты же сам знаешь, что это такое! Болезнь перекинулась на легкое! Я умру, Грэг! Я скоро умру! – Не выдержав, я громко разрыдалась. Точнее от ужаса и отчаяния у меня началась настоящая истерика.
-Не надо, Лили. Пожалуйста, не плачь, я не могу видеть, когда ты так плачешь, -  взяв мою голову в сухие теплые руки, он, целуя меня в лицо, стал утешать меня. – Если хочешь, давай умрем вместе…
-Но как, Грэг?! Как?! – отирая нос подолом ночнушки, всхлипывая, спросила я. - У нас нет сил, чтобы даже просто подняться с постели, не то, чтобы натянуть веревки.
-Фу, какая тупость! Как ты могла подумать, что я, прожив такую тяжелую жизнь, пройдя через тюрьму и все испытания, как последний ублюдок захочу подохнуть в петеле, чтобы меня потом нашли с перекошенной посиневшей рожей, выпученными как у лягушки глазами, и высунувшемся до пупа языком.
-Прости, Грэг, я знаю, то, что я сейчас говорю тебе, - это чудовищно. Об этом нельзя даже думать…Как я могла подумать, что ты сможешь убить себя…В отличие от меня ты лучший, Грэг…Ты – мой ангел…  Но….но что же делать МНЕ, Грэг?! Пойми, я так больше не смогу! Я больше не могу терпеть эту невыносимую боль! Дай мне морфию! Ради всего святого, умаляю, дай мне морфию! Пожалуйста, Грэг, спаси меня - мне очень, очень больно…Если в тебе осталась хоть капля сострадания….Клянусь богом, я больше никогда в жизни не буду просить ни о чём, только дай мне морфию … сейчас…, - не выдержав, я брякнулась перед ним на колени, - Пожалуйста, Грэг, только маленькую дозу! Всего один маленький кубик!  Прошу тебя , Гр-э-э-э-э –г, - тормоша обалдевшего мужа, я стала лихорадочно хватать Грэга за руки и лицо.
-Ты же знаешь, детка, у нас больше нет морфия, - отстраняя меня от себя, как-то виновато выдохнул Грэг. - Последний мы «доели» ещё вчера.
-Нет, Грэг, ты врёшь! Ты всё нарочно врешь мне, потому что приберегаешь морфий для себя, чтобы потом втихоря вколоть себе в вену!
-Да, нет же! Я же говорю тебе - у меня нет никакого морфия! Вот, последнее, что у нас осталось, - Грэг разжал потную ладонь и показал крохотную таблетку метадона. – Эта последняя, - с торжественным трепетом добавил он, словно речь шла о самом дорогом в мире сокровище. (Впрочем, для нас так оно и было).
-Умаляю, отдай её мне!
-Ну, уж нет, эту таблетку мы съедим вместе.
-Но, Грэг, ты же сам хорошо знаешь, что одному от пол – таблетки метадона никакого толка – разве что час поболит голова. У тебя температура. Тебе же она всё равно сейчас не нужна, пожалуйста, отдай её мне.
-Нет, Лили, я обещал, что мы умрем вместе – значит, я сдержу своё обещание. – Я посмотрела на Грэга - его подслеповатые глаза Грэга зажглись каким-то воинственным огоньком бунтаря.
-Что, что ты задумал, Грэг? - испуганно залепетала я, как будто только что не сама предлагала Грэгу покончить с собой. (Это было похоже на какое-то внезапное отрезвление после бесконечной вакханалии жизни. Едва Грэг предложил реально рассчитаться с  постылой жизнью, как мне, вдруг, почему-то внезапно  «передумалось» умирать. Даже боль в груди немного отпустила)
-Мы умрем во сне, как ты и мечтала – безболезненно.
-Но, как?
-С помощью газа.
-Ты предлагаешь засунуть голову в духовку и ждать, пока мы не угорим. Нет, Грэг, так не получится. Наши шары, хоть и лысые, но слишком велики для одной тесной духовки. И потом, я не хочу умирать стоя «раком» на коленях, словно педик, которого собираются вздрючить. – Не успев докончить фразу, я услышала, как над моим ухом кто-то похрюкивает – это несчастный «умирающий» Грэг давился от смеха, содрогаясь всем своим хлипким телом. – Прекрати, Грэг, я серьезно! Представь, что скажут, когда нас обнаружат в подобных «позах».
-Нет, Лили, - лицо Грэга из смеющегося, вдруг, внезапно снова приняло свой обычный мрачный, сурово-страдальческий вид, - столь позорную смерть я предпочел бы ещё меньше, чем петлю. Мы умрем в своих постелях, как я когда-то поклялся себе, сидя в тюрьме. И эта таблетка поможет нам ничего не почувствовать
-Так ты хочешь…?
-Да. Мы включим газ, а потом съедим таблетку, и…Поверь, детка, эта самая легкая смерть…
  Я почувствовала, как что-то холодное пробежало по моим лопаткам, и меня затошнило. Странно, ещё с несколько минут назад я совершенно не боялась смерти. А теперь, когда боль стала отступать, она самым непостижимым образом стала замещаться неизъяснимым гаденьким страхом перед грядущей неизвестностью. Вопреки потухающему телу, мое сознание будто нарочно лихорадочно цеплялось за жизнь - мысль умереть казалось невозможной.  И эта «невозможность» принятия собственного несуществования тем более восставала в мозгу, чем более простой и осуществимый «план» собственного ухода из жизни предлагал мне Грэг. А план его был прост: а) проглотить снотворную таблетку, б)включить газ, с)умереть…Или наоборот – сначала включить газ, а потом проглотить таблетку и умереть. Какая разница, если третий пункт, а именно этот пресловутый, гаденький пункт «с)» казался неразрешим, потому что проходил как бы без нашего участия, и, следовательно, его ход никак не мог контролироваться нашим мозгом. Мы не могли приказать своему мозгу умереть и тут же умереть. Такое под силу разве что нашему знаменитому русскому йогу Порфирию Иванову*, да и то, в такие выкрутасы с «загашением» собственного мозга одной лишь силой своего могучего человеческого сознания я верила с трудом. Итак,  если первые два «пунктика», а именно, включение газа, расщепление и заглатывание снотворной таблетки было в наших силах, то с третьим пунктом дело обстояло куда хуже. Вместо безболезненной эвтаназии, мы могли были просто потерять сознание, а потом «доумирать» в таком состоянии ещё долго и мучительно, быть может, уже в собственных могилах, будучи заживо погребенными под двумя метрами раскисшей глинистой питерской земли. Нет, этого было просто нельзя допустить! Я поделилась своими жуткими опасениями с Грэгом, но он только обвинил меня в трусости:
-Что ж, если ты не хочешь…- сказал Грэг.
-Нет, Грэг, ты же знаешь – я решилась. Обратной дороги всё равно нет! – побелев, ответила я.

   Это было похоже на ритуал. Дрожащими руками я взяла свою половину таблетки и положив в рот, быстро запила газированной водой. То же сделал и Грэг  Нельзя было терять ни грамма снотворной силы. Одну за одной  включили все конфорки и духовку на полную мощь. Наши лица были бледны, как у покойников, когда, наложив ладони на газовый вентиль мы повернули его. Газ с едва слышным шипением стал выходить, наполняя пространство тошнотворно-удушливым запахом  газового ароматизатора.
-Вот и всё, Грэг, - улыбнулась я мужу, когда почувствовала, что моя голова начинает отниматься, а ноги подкашиваться.
  Мы прошли в свою жалкую комнату и легли на кровать. Странно, несмотря на подступавшую слабость, мы никак не могли заснуть. Нервно вертясь на неудобном, отсыревшем матрасе, мы постоянно думали об одном.
  Вскоре тошнотворный запах газа окутал всю комнату, а мы по - прежнему не могли уснуть. Мне, вдруг, стало страшно, очень страшно. Что будет дальше? Неужели, я, и в правду, умру?! Теперь уже по – настоящему - навсегда! Мозг упорно не хотел верить в такое скорое «несуществование».
  Я прижалась к худому, теплому телу Грэга и заплакала:
-Мне, страшно, милый. Мне очень страшно!
-Не бойся, детка, я с тобой, - прошептал по-английски Грэг и ещё крепче прижал меня к себе.
-Спой мне колыбельную, Грэг, - вдруг, неожиданно для себя попросила я. - Спой мне, пожалуйста, как пел когда-то Руби, и я буду умирать и думать о ней, о нашей маленькой девочке… -  я уже чувствовала, как метадон уносит меня куда-то в пропасть. И Грэг тихо запел:

Спи, мой беби,
                Мой милый, славный беби,
                Легли все люди до утра,
                И нам уснуть с тобой пора…

   Что пел дальше Грэг, я уже не слышала, потому что буквально провалилась в пустоту.
  Первым моим ощущением после провала было то, что кто-то яростно царапает меня за пупок. Слышался ещё какой-то неясный женский плач. Я с ужасом ощущала, что царапанья становились все сильнее и сильнее – кто-то совершенно реально хотел разодрать мне пупок ногтями, но вся мерзость происходившего заключалось в том, что мое тело совершенно затекло, налилось свинцовой жижей, и я не могла даже пошевелить пальцем, чтобы дать отпор этому «кому-то». Наконец, я открыла глаза и увидела – огромную кошачью рожу, дышащую мне прямо в лицо двумя теплыми и влажными носопырками.
  Это был кот Васька. Он отчаянно будил меня когтями. Первое, что я почувствовала – это был холод. Невыносимая зимняя, сырая стужа, которая струилась сквозь открытую форточку. «Так вот откуда проник Васька», - подумала я.
  А потом я подумала, что раз я могу думать, то, значит, я жива. Запах газа ещё чувствовался, но был явно не смертелен. Большинство его выветрилось через распахнутую форточку, которую открыл Васька. Грэг тоже был жив. Не отойдя от «наркоза» он спал, словно дохленький петушок, мученически вытянув тощенькую куриную шейку и смешно разложив отвисшие от беззубой старости, хлюпающие дыханием губы и скошенный о подушку нос.
  Схватившись за голову, я громко расхохоталось от отчаяния. «Неужели и на этот раз ничего не вышло?» Ответ был сам за себя – мы продолжали жить. Видеть свет, что сплошным потоком бил в окошко. Только вот зачем?
  Смех разбудил Грэга. Он ещё долго потирал заспанные гноящиеся глаза.
-Мы ещё живы?
-Как видишь, Грэг, иначе бы мы не разговаривали с тобой! –Удивительно, но в эту минуту, когда я объявила Грэгу об отменившемся нашем самоубийстве, мое сердце наполнилось какой-то неизъяснимой радостью, словно я получила второй шанс начать жить сначала, с чистого листа, но уже без болезни и всех этих мучительных воспоминаний о прошлом, легко, словно я внезапно стряхнула с себя что-то невыносимо гнетущее и тяжелое, что терзало меня уже долгие годы.  И в самом деле, раз не умирается, то значит надо «житься». Только как? Ответ на этот вопрос жизнь не давала.

-Странно, но почему газ не сработал? – почёсывая лысую макушку, задался вопросом Грэг.
-Кот открыл форточку.
-Спасибо коту, - сердито процедил сквозь зубы Грэг. – Эти усато-полосатые твари всегда путали мне карты.
-Но всё же, тут что-то не так.. В любом случае такой маленькой форточки не хватило бы, чтобы весь газ выветрился. Либо мы уже мертвы…
-…либо…
  Не докончив фразы, мы почти бегом побежали на кухню. Барометр давления показывал ноль. Случилось так, что за неуплату, как раз в тот момент, когда два отчаявшихся придурка, распевая колыбельные, уже готовились к смерти, нам вырубили газ.
  Грэг задергался в нервном припадке смеха:
-А Барио был прав. Мы неудачники, Лили. Мы с тобой действительно никчемные, жалкие неудачники, которые ничего не могут сделать толком, даже убить себя, потому что в самую решительную минуту им, вдруг, отключают газ.
-Значит, будем жить, - улыбнулась я Грэгу.

  Жизнь в сыром, не топленом доме невыносима. Мы делали всё, чтобы согреться: жгли половицы, кидали старые газеты и бумаги, которые находили на ближайшей свалке выкинутыми нераспечатанными «добросовестными» разносчиками никому не нужной рекламной «литературы». В общем, делали, что могли, чтобы не подохнуть от холода и голода, ставшими нашими верными спутниками. Не подозревали мы, что буквально спим на миллионе долларов. Пресловутая голубая карточка Руби так и осталась валяться под кроватью. Ни я, ни Грэг не убирали дома, потому, что на это просто не было сил. Да и воду нам отключили тоже. Одним словом, живи, как хочешь. Не хочешь – подохни. И никто не станет лить по тебе слезы. Ведь должник в России традиционно считается почти преступником, то есть изгоем.
  Единственным утешением для двух умирающих в холодном, пустом доме-склепе полумертвецов были мы сами. Обнявшись  для тепла ногами, мы утешали друг друга поцелуями и нежными ласками, и от этого нам становилось как будто немного теплей.
  Мы знали, что умираем. Чувствуя приближение кончины шестым звериным чувством, мы не скупились на ласковые слова любви.  «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ» - эти слова мы готовы были повторять хоть миллион, хоть миллиард раз. Считая последние дни, мы стремились высказать друг другу то, что было недосказано, недолюблено, недоласкано за долгие годы бесконечной разлуки. «Милый мой, мальчик», - то и дело повторяла я Грэгу, гладя по его лысенькой головёнке. Со стороны это казалось просто глупым, но для нас ЭТО имело теперь огромную важность.
  Грэга снова температурило. Никакие одеяла уже не помогали. Грэг бредил, раскидывая всё, чем я ещё пыталась накрыть его. Боли в животе и больной ноге выворачивали его наизнанку. Но вот и он уснул. С его побелевшего лица стекали капли пота, а я с ужасом наблюдала – дышит ли он? Грэг дышал. Тихо, едва заметно, но дышал, лишь время от времени его ногам и рукам пробегали небольшие судороги. Я решила не беспокоить его и просто прилегла рядом, слушая, как за окном метет февральская поземка.
  Вдруг я услышала тяжелые шаги по снегу, как будто кто-то шел к нашему дому. Затем оглушительный стук в дверь. Я вскочила, включила свет, но света не было. Как же я забыла, что электричество нам тоже отключили. Угрожающий стук повторился. «Может это соседи?» - подумала я про себя, хотя какие соседи в такую пору (было уже далеко за полночь, но я, потерявшая ход времени,  не осознавала этого, потому что наши знаменитые ходики, которые мы ещё захватили с собой на яхту из дома проповедника во Флориде, тоже по странной иронии сломались. Должно быть, вместо хозяев они «угорели» от газа).
  Яростный стук повторился. Теперь уже явно ломились ногами, потому что несчастная дверь едва держалась, лишь подпрыгивая на жалком крючке.
  Тихо, чтобы не разбудить Грэга (если бы у Грэга не было температуры, он, наверняка, уже вскочил от такого шума) я, в темноте нащупав пальцами ног свои старые шлепанцы, подошла к двери.
-Кто там? - охрипшим голосом спросила я.
-Я, - послышался из-за двери пьяный голос, в котором я сразу узнала Алекса. Накинув цепочку, я приоткрыла дверь.
-Ты чего стучишься, Грэг спит!
-Грэг, Грэг, - с притворным паяцем передразнил меня Алекс, - опять ты о своем Каторжном…
-Зачем пришел? – сердитым голосом прервала его я.
-Увидеть тебя, милая пока ещё женушка.
-Увидел и уходи, - раздраженно сквозь зубы прошипела я. Признаться, я очень не любила, когда Алекс вваливался в дом пьяный, а этот ночной визит просто вывел меня из себя.
-Есть дело – я насчет развода. Вот принес бумаги…
-Убирайся вон, пьяное быдло! Когда протрезвеешь, тогда приходи. – бросив ему эти пренебрежительные слова, я потянула дверь на себя, чтобы захлопнуть перед его носом, но великан –Алекс мощным движением руки вырвал хлипкую дверную цепочку прямо с дверным «мясом». Ожидая удара, я автоматически попятилась назад. Но Алекс не стал бить меня.
-Где твой американос? -  с угрозой в голосе прорычал он.
-Спит. Послушай, Лешка, ты же ведь не тронешь его?! Скажи, ты не тронешь моего Грэга?! – Но Алекс уже не слушал меня, меся грязными сапогами, он валил прямо в нашу спальню, где за печью дремал больной Грэг. В отчаянии я вцепилась в рукав Алексового свитера и буквально повисла на нем. – Если хочешь, убей меня, изнасилуй, если хочешь, только не трогай Грэга!
  Странное дело, едва Алекс увидел спящего «в калачик» Грэга, как вся пьяная ярость мгновенно улетучилась. Теперь, предавшись незыблемой мужской солидарности, он испытывал даже некоторую жалость к своему сопернику.
-Спит?
-Спит. У него температура.
-Слыхал я о вашей реквизиции. Почему ты не подала в суд?
-Слишком поздно, Алекс – суд уже был. Имущество описали.
-Тогда, где те деньги, что я тебе дал? Почему ты не выкупила долг?
-Эти деньги…эти деньги, - замялась я, - пошли на доброе дело.
-На какое дело?!
-А вот это уже не твое дело, - раздраженно вырвала я. – ЭТО МОЯ ДОЛЯ! Я делаю с ней все, что хочу!
По-видимому, пьяный Алекс обиделся на меня, потому что, хрюкнув, как-то, вдруг, странно заикал, словно его продирали судороги. - Ладно, мой будущий бывший муженёк, ты прав - не будем тянуть лямку, давай свои бумаги – я подпишу, где надо.
  Алекс дал мне бумаги, но тут возникла другая проблема – не было света, и я даже не видела, где ставить загогулину своего нелепого, размашистого «картуша».
-Мать вашу, как вы тут живете? – брезгливо поморщив нос, спросил Алекс, держа зажженную спичку.
-Ничего, живем, только вот, слава богу, без тебя…Вот и все, я подписала, где стояли галочки – теперь уходи. Встретимся в суде. – Алекс взял свою половину документов, но не торопился уходить. Подняв голову, я заметила на себе его пристальный неприятный взгляд.
-Что?!
-Хочу полюбоваться, на свою милую женушку!
-Убирайся вон, - тяжело выдохнула я.  Всё ещё опасаясь за спящего Грэга, я стала выталкивать огромную, неповоротливую тушу Алекса в дверь.
-Что, я не имею права, приласкать собственную женушку, - завозмущался он в пьяном негодовании, - или это может только твой Грэг. Думаешь, я не видел, как вы тут с ним трахались, со своим американосом, сидя друг на друге, как две весенние лягушки в брачный период. Я всё видел! И твой губернатор тоже видел. Пока вы трахались, мы с ним как раз стояли под окнами и всё наблюдали…
-Какой губернатор?! – уже опасаясь за здравость рассудка Алекса, спросила я. (Грэг говорил мне, что после смерти Ксюши, Лёшка немного тронулся умом).
-Губернатора Барио! – вытаращив красные, как у рака, пьяные глаза, вывалил он. - Кстати, это он угнал у меня «Ландо». Что я скажу теперь Сашке?
-Ты пьян, Алекс, ты совершенно пьян. Иди домой, - уже ласково похлопав его по груди, предложила я.
-Нет, ты не понимаешь, я, действительно, всё видел собственными глазами!
-Хорошо, вот и иди домой.
-Я дома.
-Нет, Лешка, ты не дома.
-Я дома! И я хочу обнять собственную пока ещё женушку в своем собственном пока ещё доме, - с этими словами он стал приставать ко мне, навалившись всем своим немытым, плохо пахнущим кислым мужским потом и тугим винным перегаром телом, заключенным в лохматый саркофаг нестиранного свитера.
-Отвали, ублюдок! – в отчаянии своего хлипкого сопротивления больной женщины я попыталась тяпнуть его за руку, но попала только в солоноватую мякоть пропитанного вонючим потом волосатого свитера.
-Только один поцелуйчик от моей неверной маленькой жёнушки, - не унимался Алекс. Я поняла, что мне не отвязаться от настойчивых ухаживаний старого гопника и с превеликим отвращением подставила  ему свои губы, тут же почувствовав на себе садящим перегаром бородатый поцелуй Алекса.
-Вот и все, а теперь вали в свой Ломоносов! или где ты теперь живешь?! – брезгливо отираясь (уже до этого измазанного кровавыми метастазами) платком, оттолкнула его я. -Ах, да, совсем забыла, ты же там больше не живешь. Тогда иди к своему разлюбезному сынку Сашке – Алексу Мишину Младшему или как там его! Ему всегда так нужен папочка!
-Да, кстати, совсем забыл вас поздравить. Ведь вы, кажется, со своим американосом ждете ребеночка?! Ты уже ходила на УЗИ? Кто там, мальчик или девочка?
-Ты совсем спятил с ума, Лёшка! Какой, мать твою, ребёночек? – вытаращила я на него глаза.
-Ваш с Грэгом. Как говорится, одного похоронила – другого породила.
-Прекрати издеваться надо мной, Лешка! Ты же знаешь – я больная женщина. Иди, проспись, ты что-то совсем стал совсем плохо выглядеть в последнее время.
-Видел, как ты «больная женщина» (он произнес это слово в явных кавычках) сладко трахалась со своим американским любовничком…- Не выдержав более повторяющихся унижений, я буквально пинком под зад выпихнула моего будущего бывшего мужа и, громко захлопнув дверь, заложила её шваброй. (Хотя против амбала – Алекса, одной левой рвущего дверные цепочки, это было все равно, что связать дверь гнилой соломинкой).
  Услышав за дверью удаляющиеся по хрусткому снегу тяжелые шаги, я немного успокоилась. От произошедшего меня всё ещё трясло и немного знобило. Что если в горячке запоя он стал бы насиловать меня прямо при Грэге. Тем более, что он был пьян, а пьяный он был способен на всё, даже на самый отвратительный скотский поступок. Нет, я больше не верила этому бородатому подонку, кем бы он теперь ни представлялся для меня – добрым папочкой, старшем братом, мужем или моим бывшим любовником.
  Как ни старалась я заснуть, но ночной визит никак не выходил у меня из головы. Конечно, после того, что он тут плёл,  Алекс спятил с ума, - теперь в этом больше не оставалось сомнений. Но вот «воскресший» ГУБЕРНАТОР…Я видела его сама, как вижу сейчас перед собой спящего Грэга. Нет сомнений, что Алекс наблюдал через окно, как мы занимаемся с Грэгом любовью, иначе как бы он знал, что мы делали это сидя, когда сидя я не занималась любовью даже с самим Алексом. (Обычно к нему я применяла позу «амазонки» или, как её ещё называют, позу «наездницы»). А вот о каком ребенке он болтал? Нет, без сомнения Алекс сошел с ума, только вот с ума обычно «спячивают» по – одиночке, а не коллективом…
  Заставив себя больше не думать об этом, я, чтобы быстрее согреться, поближе прижалась к Грэгу. Он всё ещё «горел» от температуры.
-А это ты, - тихо прошептал он и снова закрыл глаза.
-Спи, маленький, спи – тебе надо лежать, - ласково целуя в горячую, взмокшую, как к новорожденного птенчика лысинку, стала утешать  его я.
-Он ушёл? – тихо спросил Грэг, обращая ко мне два своих страдальчески измученных глаза.
-Да, милый, не бойся, он больше никогда не тронет нас.
  Не спалось. От сырости и холода голова болела страшно. Чтобы согреть дом и Грэга я стала растапливать печь остатками елового хвороста и газетами. Огонь весело затрещал.
 Автоматически я взяла в руки бумаги, принесенные Алексом. О, ужас, это были не мои бумаги! То, что оставил Алекс – был его экземпляр заявления о разводе. Очевидно, в горячке запоя, в темноте Алекс  перепутал бумаги. Как тогда, совершив свое черное дело по дефлорации неопытной девчонки, он, так же «в темноте», пытаясь побыстрее смыться с места преступления, даже забыл свой экземпляр накануне с таким трудом отвоеванных в секретарской конспектов. В отчаянии я чуть было не зашвырнула бумаги в огонь, но тут же опомнилась. Что-то заставило меня остановиться. «Нужно вернуть эти бумаги ему», - мелькнуло у меня в мозгу.
  Наскоро поцеловав Грэга, я, чтобы не спалить дом, затушила камин и, одев свое древнее, заиндевевшее от грязи каракулевое пальто и стоптанные вдрызг тюремные ботинки Грэга, «приправив» столь бомжовский наряд аксессуаром в виде роскошной крокодильей сумочки от Гермес и норкового берета (единственно целое, что чудом сохранилось у меня при конфискации, да и то, потому что приставы случайно приняли его за спящего кота), отправилась в белое безмолвие холодной февральской ночи.
  Алекса догнать уже не удалось. Да и куда мне было догнать его с моей больной ногой. Я решила никуда не торопиться и спокойно шла к метро, чтобы доехать в центр. Слава богу, метро – единственный в нашем городе вид транспорта, который работает круглосуточно, то самое метро, что «коллективными» усилиями безалаберности недоплаченных работников метро и прущего тупого быдла лишило жизни мою доченьку Ксюшу. Но даже смерть ребенка не была напрасной. Как пострадавшая мать за кровь «невинно убиенной» Ксюши я получила право пожизненного, бесплатного проезда. И вот теперь я самым наглым образом пользовалась им.
   Переполненный народом город как всегда шумел. Несмотря на столь поздний час, на Невском народ шел, дыша друг другу в затылок, словно связанные одной цепью каторжане. Меня едва не задавили, когда я, прорвав кордон, из грузных человеческих тел, сумела проскочить на канал Грибоедова.
  Голову закружило и повело. Странно, такие же ощущения я испытывала, когда была беременна Руби. Те же тошнотворные потяги в паху и в желудке. Кажется, Алекс тоже говорил про какого-то ребенка, которого я ношу под сердцем. При мысли о ребенке меня вывернуло прямо в канал Грибоедова. Прохожие с негодующим коровьем удивлением тупо уставились на меня, как будто в жизни не видели женщину, которую рвёт. Правда, на беду, меня как раз вырвало не в сам канал, а на легендарную решетку того самого канала, напротив Спаса, как раз в том самом месте, откуда революционер –бомбист Рысаков как бы «случайно» швырнул свою гранату в Александра II, но клянусь вам – это вышло без всякого умысла, тоже случайно. Ведь человек не выбирает, где ему вырвать.
 « Нет, этого не может быть. Я же ведь не Сара», - вспомнив библейский сюжет, улыбнулась я про себя. –«Просто ещё одна бессонная ночь дала о себе знать».
  Бывшее общежитие актеров скрывалось в глубине лип Михайловского садика. «Неужели, за такую развалину люди платят миллионы, только за то, что она находится в самом центре города». Но насчет этого я ошибалась – внешняя, обшарпанная оболочка старого дома никак не соответствовала его внутреннему содержанию. Внутри дом был – дворец, разве что с неистребимой приправкой из  едкого душка крысиной мочи и сладко-соленого лошадиного пота, который можно обонять в фойе почти всех старых Петербургских домов. Однако, при всём том, мраморная лестница с чьего-то барского плеча была роскошно заслана ковровой дорожкой, которую было, даже жаль топтать грязными тюремными ботинками Грэга.
  Едва я ступила на ковер, как позади себя услышала чей-то зычный голос.
-Вы куда дама?! – Я обернулась и увидела консьержку. Странно, как я сразу не заметила её. Эти никому не нужные тётки-кошёлки, с вязанием в руках охраняющие неизвестно что за трехгрошовую плату, были натыканы повсюду (очевидно, для создания более или менее иллюзорного порядка).
-Я к Мишиным, - кратко пояснила я. – Я – мать.
Удовлетворившись таким не внятным объяснением, сонная консьержка лениво выдавила:
-Проходите.
  Мня в руках хлипкий листок блокнота, где на случай потери памяти был записан мой собственный адрес, я не без труда нашла номер Алексовой квартиры. Чтобы не будить ни Сашку, ни Алекса, который, придя домой после столь веселой попойки, я стала открывать дверь своим ключом.
  Было трудно разобраться в чужих ключах. (Всегда ненавидела «чужие» ключи – они не раз подводили меня, ставя в глупое положение). Но методом проб и ошибок я всё же кое-как отыскала нужную комбинацию поворотов и цифр. Наконец, тяжелая дверь скрипнула и неохотно подалась.
  В полутьме пыльной Петербургской квартиры старого типа можно было мало что разобрать. Ясно было одно – квартира была действительно шикарная. Огромные потолки, лепнина – не то, что наши низенькие хрущевочные двух с полушкой метровые, и из-за того вечно душные комнатушки-саркофаги, где порой чувствуешь себя заживо погребенным полумертвецом.
  «Где же у них спальня?» - думала я, бродя по полупустым анфиладам комнат, напоминающим скорее музей на ремонте, чем нормальное человеческое жильё. Наконец, я добралась до того, что должно было называться «спальней». Об этом можно было судить по полу прикрытой двери и звукам храпа, доносившемся из неё.
  «Поменяю тихо документы и уйду», - подумала я про себя. Хотя как это толком сделать, не разбудив двух здоровых мужиков, я даже не подумала.
  Однако, чтобы не разбудить спящих я тихонько приоткрыла чуть скрипнувшую дверь и что же там увидела – прямо передо мной на двуспальной кровати лежала моя дочь Руби, а рядом с ней (дальше я не могу писать – руки дрожат) примостился (если можно так сказать) Алекс. Я сразу узнала его по бороде и сокрушительному храпу, который он издавал. Не надо говорить, что оба были голыми. Сладковато соленый запах секса и сопутствующих ему испражнений человеческого тела буквально повис в воздухе.
  Не в силах далее созерцать эту «картину», я бросилась прочь. Я даже не помню, как выбежала из этого вертепа, как буквально сбила с ног тупоголовую консьержку, которая, окончательно проспавшись после ночной смены, на этот раз начала допытываться моего имени – отчества, а также домашнего адреса и паспортных данных, которые она забыла занести при входе. Я бежала, сама не зная куда. Очнулась я только на Невском, где прохожие-каторжане в тяжелых и темных, зимних одеждах уже дышали в затылок друг другу.
  Я шла, сама не зная, куда и зачем иду. А безжалостный к человеческим страданиям город уже просыпался для новой утренней суеты. Люди спешили на работу, сломя голову бежали веселые студенты, детишек волокли в детские сады, которые в центре города были больше похожи на следственные изоляторы, поскольку совершенно не имели площадок для прогулок, влюбленные шли обнявшись, никуда не торопясь, во всей этой мешанине шныряли бездомные псы (которых в последние годы в  заживо разлагавшемся от старости и заброшенности историческом центре города расплодилось превеликое множество) в надежде получить утреннюю подачку от какой-нибудь выжившей из ума сердобольной старушенции.
   В бешеной, бестолковой толкучке никто даже не замечал маленькой женщины, прогулочным шагом бредшей между толпы, которую то и дело толкали и наступали на ноги. Только изредка знающие модницы заглядывались на её дорогую крокодилью сумочку и дивились на её нищенский наряд преизрядно контрастирующий с этой самой сумочкой.
  И в самом деле, в шатающейся скособоченной женщине трудно было признать бывшую белокурую красавицу Флориды, сведшую с ума некогда первого человека штата – его всесильного губернатора Барио. Теперь, до основания истрепанное жизнью, это было более чем жалкое существо. Со стороны оно напоминало десятилетнего ребенка, с лица – изможденную старуху, и этот противоестественный природе контраст ужасал своим безобразием чего-то жалкого и по-бомжовски неухоженного. Пустые глаза женщины бессмысленно бродили из стороны в сторону и потому казались глупыми, как у годовалого младенца. Её неровная хромая походка была до того безобразно, что при каждом шаге казалось, что женщина нарочно кривляется, как дерганный рыжий паяц, подвешенный на ниточках. Казалось, упади – и эта хрупкая «биологическая конструкция» просто развалится на части.
  Я не замечая, что творится вокруг меня. Утро сменилось днём, а день подходил к вечеру, а я все думала об одном – о Руби. То, что я увидела в той квартире – не укладывалось у меня в голове ни в каком в здравом человеческом понимании. «Как она посмела свершить такое, мерзавка! Как она докатилась до того, чтобы спать с собственным отчимом. Ведь отчим – почти отец. Переспать с отчимом – это всё равно, что переспать с собственным отцом, который дал тебе  жизнь. Инцест! Кровосмешение! Несмываемый, страшный грех! А ведь Алекс ещё тогда, когда она только стала приставать к нему, предупреждал меня насчёт Руби. Но я не поверила ему ТОГДА! И в самом деле, какая мать поверит, что его «невинное» дитя, что она когда-то выносила под сердцем, – дитя порока и может приставать к старому мужику, который годится ей в отцы… который и есть её отец! И вот сегодня я увидела всё собственными глазами. Моя дочь спала с моим собственным мужем. Этот старый, развратный урод трахал мою Руби, как недавно до того трахал её мать. Должно быть, в глазах этого негодяя двойная игра в «дочки-матери» выглядело давольно забавно. Вот почему он притащился ко мне домой пьяным. Вот что скрывалось за его пьяными ухаживаниями – ухмылка. Выпрашивая последний супружеский поцелуйчик, он жестоко смеялся надо мной, уже зная, что спит с моей дочерью.  Неблагодарная тварь! Как она могла!….Как она могла так подло опозорить меня! Лучше бы я просто залила её кипятком тогда, в её самом раннем младенчестве. Сварила бы заживо этого противного, вечно визжащего розового, младеньчиково-пухленького лягушонка прямо в её ванночке – и делу конец. Тогда бы не было ничего: ни этого дурацкого возвращения в Медвежий Молох, ни этого подонка Барио, ни всех тех страшных лет унижений тюрем и психушек, через которые мне пришлось пройти, чтобы, в конце концов, в конце жизни получить, «награду» в виде такого позора! И не от кого-то, а от собственной дочери – моего горячо любимого дитя, которого я носила под сердцем, пестовала грудью до двух лет, и ради которого была готова на все, даже на самое отвратительное преступление - убийство человека, лишь бы только ОНА жила вместе с нами, лишь бы видеть её, мою маленькую принцессу, и любить её каждый день. Конечно, свари я случайно тогда свою новорожденную дочь, Грэг, наверняка, забил бы меня до полусмерти. Но потом всё равно простил. Грэг всегда прощал меня, потому что любил. Мы бы похоронили её прямо в море, как, во избежание лишних расходов на похороны, это делают местные бедные Коста-Риканские рыбачки, когда хоронят своих детей, а потом в качестве компенсации я сразу же родила бы ему сына. Нормального сына, который любил меня безо всяких условий и требований, любил, только потому, что я его мать, а Грэга, потому, что он его отец, сына нашей любви, который никогда бы не отрекся от своей матери, как сделал это мой неблагодарный ублюдочный выродок Володька, сына, который в тяжелую минуту болезненной, одинокой старости не кинул  бы нас с Грэгом на произвол судьбы, как это сделала Руби,  и было бы ради кого - этого старого, никому негодного хмыря, единственное значимое мужское достоинство которого болталось между ног. Подумать только, лишить девственности мать и дочь – это не встретишь даже у знаменитого маркиза Де-Сада. Шлюха! Подлая, низменная шлюха! Как же я ненавижу её! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! И зачем только Грэг подставил свою коленку. Если бы не его дурацкое колено…»
  В раздумьях я и не заметила, как буквально наткнулась на какого-то долговязого человека.
-Просите, - привычным движением распухшего языка невнятно процедила я, и уже хотела продолжить свой путь, как человек положил мне на плечо свою тяжёлую руку. Она была настолько тяжелая, что буквально пригвоздила меня к месту. Мне стало нехорошо, в глазах потемнело. Я почувствовала, что мое тело начинает оплывать вниз.
-Кто вы такой, что вам надо? – испуганно спросила я.
-Я к вам, - сухо ответил незнакомец. – Я подняла голову и стала рассматривать его. Он был высоким. Пожалуй, слишком высокий. Не старик и не юноша – скорее, что-то среднее, что можно описать, как престарелый подросток. Одет странно, не по погоде – в какой-то черный не то рыбацкий, не то охотничий весенне-осенний (но никак не зимний) плащ и такие же высокие резиновые сапоги, в довершение всего на его голове  непонятно откуда «красовалась» какая-то дурацкая вязаная шапочка «лыжника», совершенна не шедшая к мрачной стилистике его основного «наряда». Ни дать ни взять мой Черный Человек в детской красной шапочке, или Красная Шапочка в трауре. Что конкретно – понять нельзя. Одним словом, - странный бомж. Только вот лицо мне его показалось знакомым, но вот кто он, и где я его уже видела - я так и не вспомнила. Это мучительное противостояние с памятью продолжалось совсем недолго, наконец, я решила не тратить на странного незнакомца свою драгоценную память, которой у меня и без того оставалось совсем немного.
-Да, кто вы, что вам надо?! – запротестовала я, брезгливо одергивая плечо.
-Я пришёл предупредить вас.
-Кто вы?
-Это не важно.
-Отпустите меня, или я буду кричать! – угрожающе прохрипела я. (Хотя кричать я, конечно же, не могла).
-Меня прислали, чтобы предупредить вас! – с каменным спокойствием на неподвижном лице продолжил мой странный Черный Человек.
-О чем?!
-Не ходите домой.
-Как не ходить? Почему я не должна идти домой? - недоумевала я.
  Вместо ответа незнакомец в черной рыбачьей куртке протянул руку и корявым, старческим пальцем указал в сторону ближайшего дома. Там, на гранитном фасаде, чуть выше двух с половиной метров (высота потолка в Хрущевочной квартире) всё так же, как и сотню лет назад, зияла неизменная блокадная табличка, уже  въевшаяся в плоть дома многими слоями выписанной на трафарете голубой краски:


ГРАЖДАНЕ!
ПРИ АРТОБСТРЕЛЕ
ЭТА СТОРОНА УЛИЦЫ
НАИБОЛЕЕ ОПАСНА

   Для тех, кто не понял, завершалась надпись как всегда двумя скорчившимися алыми гвоздиками, заиндевевшими на тугом февральском морозе. «Что за чушь! К чему всё это?» - подумала я. Я обернулась к незнакомцу, чтобы спросить его, но его не было, как не было. Растворившись в толпе, он испарился, словно привидение, хотя я точно помню, что с секунду тому назад он стоял рядом со мной и, совершенно реально держа меня за руку, показывал другой на блокадную надпись.
  «Что всё это значит? Не бред ли у меня? Врачи говорят, что у человека перед смертью случаются галлюцинации. И всё же я где-то видело это странное лицо старика. И эта надпись – я уже где-то читала её». Это было похоже, как будто кто-то прокручивает в голове неприятное кино, которое я видела уже давным –давно, но не могла вспомнить. Мучительное ощущение дежа - вю буквально растворяло мой мозг в какую-то обесформленную, коллоидную массу. И тут случилось это - я вспомнила того старика. Это был тот самый таинственный профессор Калифорнийского университета, которого я встретила на перроне на далеком, таинственном острове Вьекесе – покинутым людьми острове в Атлантическом океане.
-Эй, профессор, где вы?! – закричала я, но мне «ответили» лишь с десяток удивленно повернутых голов людей, которые смотрели на меня тупо-вопросительными коровьими лазами. Странная  женщина разговаривала сама с собой. Женщина была не в себе. Что ж тут удивительного? Городу не привыкать к юродствующим чудакам, которых у нас в Питере всегда хватало.
 «Да, было ли это со мной? Или же это плод моих безумных фантазий? Существовал ли этот самый таинственный  «профессор» на самом деле, или же это мой Чёрный Человек уже пришёл за мной. И эта блокадная надпись… И алые гвоздики…Что он имел ввиду? Знак смерти? Гибели? Меня предупреждают траурными гвоздиками, как итальянских мафиози предупреждают дохлой рыбой, подкинутой под порог?»
 Мне стало как-то не по себе. Зазнобило. Изношенное до дыр каракулевое пальто грело мало. То есть, почти не грело. А ноги в тюремных Грэговых ботинках уже совсем перестали ощущаться, руки скрючились и заиндевели, и только этим своим заиндевелым «скрючиванием» ещё держали заветную сумочку, где всё ещё  болтались неиспользованный миллион долларов.
  Я шла, едва ступая на толстые подошвы заиндевевших от мороза ботинок. Каждый шаг отдавал болью в сломанной ноге, но я буквально наслаждалась своими страданиями, как несший на Голгофу свой тяжкий крест Христос. Мне представлялось, как в этих самых ботинках Грэг когда-то тоже страдал в своей тюрьме, всё время думая обо мне в своей заброшенной одиночной камере, надеясь, что ещё увидит меня, и только одна эта надежда помогала ему тогда выживать в чудовищных условиях темницы, и ещё любовь – НАША любовь.
 «Развлекая» себя таким образом, я спешила к Грэгу. Спешила как можно быстрее попасть домой, чтобы снова обнять моего милого и такого родного, ушастого человечка, чтобы снова видеть его подслеповатые, по детски трогательные глаза, целовать в его смешной, раздвоенный утиный носик, ворошить редкие седые волосы на его трогательной птенчачей лысинке.

 Я и не заметила, как на самом краю крыши дома напротив, свесив ноги в тяжелых резиновых сапогах, сидел тот самый господин в черном рыбачьем макинтоше. Увидев, что я направляюсь к дому, он только покачал и – спрыгнул вниз. Никто не видел, как на тротуар упал человек, потому что господин в рыбачьем плаще и сапогах буквально растворился в воздухе…

  Грэг не спал. Ему мучил тот особенный тянущий полубред, что обычно предшествует воспалению мозга. У Грэга была горячка. Он не мог уснуть, но и не мог бодрствовать. То всплывая, то ныряя в состояние полунебытия, он метался в постели, раскидав то немногое, чем я так заботливо накрыла его.
  И вот он, кажется, проснулся. Руки привычно потянулись туда, где лежала его жена, но он наткнулся лишь на пустоту. Грэг ощупью подобрался к будильнику и потрогал стрелки часов – было уже десять вечера. Сколько же он спал? Или часы стоят? Грэг приложил будильник к уху и услышал утвердительное тиканье! Значит, накануне он все же завёл его.
 «Но где же она?!!!» Без своей жены беглый, слепой каторжник был абсолютно беспомощным. Представьте себя на его месте!
  Грэг снова лег в постель и стал обдумывать случившееся. Вспоминать.
  Да, конечно же, нет сомнений, что это ОН приходил к ней сегодня ночью. Этот  её муж Алекс. Он хорошо слышал, как они разговаривали в коридоре. Чего-чего, а слух-то у него хороший. А после потери зрения, он обострился, как бритва. (Ведь общеизвестно, что с утерей одного из пяти чувств, до предела обостряются четыре оставшихся. К примеру, слепые  - отличные слухачи, а глухие соответственно – великолепные зоркачи. К сведенью любой, даже самый заурядный, глухонемой способен попасть из лука в яблоко, даже, когда оно находится на голове его собственного сына. Не верите - проверьте)
   Лежа в своей постели за печью, – Грэг слышал все, что они говорили. Даже сквозь горячечный полубред, сковавший его тело. Он слышал, как они целовались, и от этого, тихого, едва уловимого звука прикосновения влажной и чавкающей человеческой плоти он буквально сходил с ума от ревности.
 Конечно же, он был пьян, совершенно пьян, как боров, но что это меняло. Он вломился в их дом, вломился не как простой разбойник или вор (к тому моменту из их дома вряд ли что можно было уже вынести), он вломился, как хозяин. Этот озверелый пьяный русский мужик затащил Лили в душевую кабину и имел его жену сзади, как животное, прямо перед его носом, а он, жалко стоя с трясущимися от обиды и возбуждения своими тощими коленями, мог только слышать, как от его частых разнузданных толчков сладострастно стонет его жена, видеть, как он расплющивает её орущее лицо по стенкам потной душевой кабины, как скользят их ладони по потному стеклу – совсем, как в том «Титанике», когда двое влюбленных своей необузданной страстью в автомобиле раскачали могучий корабль, словно утлую лодчонку, да так сильно, что он  затем прямиком пошел ко дну.
   И вот теперь она ушла к нему – в этом не было больше сомнений. Ушла, оставив его почти слепого, беспомощного человека заживо подыхать в его тесной каморке. Нет, терпеть этого не было больше никаких человеческих сил.
  Собравшись с силами, Грэг и, пошатываясь, побрел по стеночке в сторону выхода. Там, в сенях, в абсолютной темноте (для Грэга это «маленькое обстоятельство» уже не имело никакого значения) он нашарил кабинку электрического щитка.
«Только, он был там» - с бешено стучащим сердцем произнес про себя Грэг. Он стал яростно шарить за корпусом щитка. И вот его пальцы  уперлись во что-то гладкое и холодное.
-Вот оно! – с замиранием сердца воскликнул Грэг. Это было то, что он искал – его пистолет. Тот самый пистолет, которым он когда-то застрелил Криса (застрелил крысу), тот самый пистолет, при помощи которого он свершил свое первое убийство, навсегда испробовав вкус человеческой крови. Что было дальше – уже было не важно. Главное – первая проба.
  В голове Грэга роился целый рой самых безумных, запутанных мыслей, превращающихся в какой-то гигантский обесформленный ком, из которого словно упрямая ржавая проволока торчала одна мысль – покончить с этим со всем, пустив себе пулю в лоб.
 Грэг откинул барабан магазина. Проворными пальцами он нащупал всего два патрона – всего два. Если бы пуля была одна, он незамедлительно послал бы её себе в висок. Но эта загадочная «двойственность» пугала его, буквально сбивала его с толку. То, что он не мог послать себе в голову две пули к разу – было очевидно. А оставлять пулю в магазине, «держа» другую в мозгах ему почему-то не хотелось.
 «Пусть и для неё достанется одна», - с ожесточенным восторгом решил Грэг. Он положил пистолет перед собой и стал ждать, «прислушиваясь» к темноте.
  Он плохо помнил, сколько прошло времени, потому что больше не осознавал его течения. Но вот тихонько скрипнула дверь, и послышались шаги. Грэг мгновенно очнулся от полудремы.
  В комнате было темно и всё так же душно от дыма. Похоже, Грэг не включал даже свет. Я затеплила парафиновую свечку и – застала Грэга, сидящим за столом.
-Уф, ну, и напугал ты меня, Грэг, - облегченно выдохнула я. Грэг не сказал мне ни слова. Он просто сидел и смотрел на меня ничего не видящими глазами – сквозь меня, как смотрят слепцы, немного задрав голову, словно принюхиваясь к едва уловимому запаху, источаемому собеседником.
  Он был какой-то  странный, со стеклянными расширившимися зрачками, словно только что вколол себе порцию морфия. Так и есть, он где-то прячет от меня морфий и тайком колет его себе в вену. Я уже было хотела напрямик спросить его об этом, но этот его странный неподвижный и в то же время вопросительный взгляд очень испугал меня. Что-то в нем было новое, холодное и неизученное, чего я раньше никогда не наблюдала в моем Грэге, и от этой таинственной, леденящей «новизны» меня буквально переворачивало изнутри, заставляя мою душу трепетать от неизъяснимого животного страха. Бледный с осунувшимся от худобы лицом он был похож на застывшую египетскую мумию, и теперь я видела, что это действительно старик – от вечного мальчишки - Грэга почти ничего не осталось, разве его непослушные лопоухие уши.
 –Ты чего, брат? – я стала расталкивать его, но он, не меняя своего странного выражения закаменелого лица, только привычным мальчишечьим жестом дикого зверька одернул плечо. – Что с тобой, Грэг?! Прекрати! Ты пугаешь меня! Что случилось?!
  Грэг поднял на меня глаза, в которых сверкнул холодный огонь.
-Почему так долго? – услышала я хриплый, сдавленный голос, доносившийся из темноты. (Я даже сразу не поняла, что он принадлежит Грэгу). Я ничего не ответила. После всего шока с внезапным обретением Руби в постели со старым извращенцем мне, вообще, не хотелось разговаривать с Грэгом ни на какие темы, тем более давать отчет в столь поздний час. Мне хотелось одного – спать. Я разделась и  уже хотела лечь в постель,  когда услышала за своей спиной душераздирающий рёв:
– Ты трахалась с ним?!!! – я вздрогнула, словно сквозь меня пропустили электрический ток. Нет, я не испугалась. Скорее, это произошло рефлекторно, как вздрагиваешь от внезапного звука включенного на полную мощь приемника. Я обернулась и увидела выпученные безумием огромные глаза Грэга, которые смотрели прямо на меня, словно два холодных, черных дула винтовки. – Говори!!! – побледнев и опустив голову, я только молчала, как брянский партизан на допросе. - Ты трахалась с этой скотиной?!! Не отрицай, я застал вас, там, тогда, тогда на…!!!- Ревнивец больше не мог кричать – он охрип и, задыхаясь, стал кашлять, зажав руками рот.
-Иди  спать, Грэг, - тяжело вздохнув, спокойно ответила я. Я уже хотела повернуться, чтобы лечь в постель, как в сведущую секунду мне показалось, как в руках Грэга что-то блеснуло. В воздухе раздался негромкий хлопок. Как будто где-то рядом хлопнул детский шарик. Рядом с собой я, увидела промелькнувший отблеск огненной искры, и, вдруг, что-то тяжелое и горячее, буквально сбив с ног, ударило меня прямо в грудь, мои ноги подкосились, и я автоматически стала оседать на пол.
  Я не сразу осознала, что случилось. Но когда теплая кровь теплыми багряными каплями закапала на ноги, я поняла, что меня подстрелили. Это пуля. Мне конец. В отчаянии я пыталась зажать рану рукой, но кровь все равно струилась и между пальцев. Я больше не могла дышать…Кровь пошла горлом, заливая своим соленым содержимым рот…
  Вид крови отрезвил Грэга. До того, как она упала, он подскочил к раненой и, подхватив её за плечи, и с трудом усадил на кровать.
-Сейчас, сейчас, я вызову врача. Сейчас, сейчас, только, потерпи, дорогая, не умирай, ладно?! - залепетал в безумной горячке Грэг – хотя какой врач, в доме даже не было мобильного телефона, чтобы вызвать «дорогой» помощь –  его украл тот самый Алик. А если бы он и был – вслепую Грэг вряд ли что-либо отыскал в груде мусора, оставленной после реквизиции.
-Как странно, Грэг, а умирать совсем не больно, - с улыбкой глядя в испуганные, детские глаза Грэга, слипшимися от крови губами прошептала я.
-Погоди, я, сейчас… я врача…- не унимался Грэг.
Он увидел, что она захрипела, и, силясь, что-то сказать, пыталась приподнять голову. Грэг приблизил свое ухо к её губам и услышал:
-Спасибо, Грэг…
    Я старалась до последнего смотреть в его лицо, чтобы запечатлеть каждую черточку самого моего любимого в мире человека. Я видела, как он открывал рот, как, пытаясь докричаться, что-то отчаянно кричал мне, но я больше не слышала его голоса, вот и картинка начала потухать, словно в замедленном кино, лицо Грэга распадалось «на кадры» и вскоре совсем исчезло. Свет потух. Я умерла.

  …С ИМЕНЕМ ЛЮБИМОГО НА УСТАХ. ДА, СВЯТИТСЯ ИМЯ ТВОЁ!

  Последние судороги пробежали по её телу, но вот она немного откинула голову  и вытянула ноги, и тело застыло в неподвижности. Грэг  даже не сразу понял, что случилось.
  Безумец ещё пытался привести её в чувство – вернуть, оживить. В отчаянии он схватил жену за плечи и тут же с ужасом отпрянул. Она была совсем холодная. Холодная, как камень…и твердая. Но эти глаза – эти глаза были живыми, они ещё отражали свет и жили вопреки всему остальному телу, вопреки самой смерти. Эти глаза – она смотрела прямо на него, в упор – нежным и немного грустным взглядом влюбленной женщины,  в котором уже застыла ВЕЧНОСТЬ.
  Не в силах более терпеть этот взгляд, дрожащими руками Грэг пытался прикрыть её глаза, но что-то чудовищное остановило его.
  Только теперь Грэг начинал осознавать, что убил её. Страшное слово «вдовец» произнесенное кем-то в голове заставило содрогнуться от того, что он только что сотворил. Он убил свою жену. Он остался один в пустом чужом доме, в чужой стране, без имени и паспорта. Он никто и ничто. Он – убил свою любимую. Он – преступник, преступник, которому больше некуда было бежать, которому больше не было прощения.
   Не в силах двинуться Грэг сидел и просто смотрел на коченеющее тело и эти глаза, от которых он никак не мог оторваться.
  Только теперь он начинал понимать – то, что он видел – та отвратительная картина растления его жены – сон, плод его болезненного полубреда. В доме у них никогда не было душевой кабины.…А если это и случилось в его доме, в Ломоносове - он никак не мог наблюдать за этим отсюда, потому что всё это время не покидал своей постели.. Нет, это бред, бред, бред…У той женщины, которую этот негодяй качал сзади, были две груди – он точно видел, как в тумане парилки груди совокупляющейся  женщины колыхались ударяясь о пластмассовое стекло кабинки, а у неё была всего одна грудь, как у  Амазонки*, да и мог ли он что-то видеть в темноте, когда был почти слеп. Конечно же, это полусонный бред, дьявольская шутка его гниющего от лейкоза мозга, вызванная очередным приступом необоснованной ревности. Было ясно одно – он безвинно застрелил собственную жену. Он, убийца, преступник, которому больше нет прощения ни на земле, ни на небесах…
  Снова тюрьма?! Нет, он никогда больше не вернётся туда!
  В неясных отблесках потухающей свечи, Грэг увидел, что её руки начали синеть…
  Эта чудовищная, происходившая на глазах его метаморфоза вывела его из стопора задумчивости. В левой руке он всё ещё судорожно сжимал холодный ком пистолета. Сердце бешено билось, отсчитывая каждую секунду жизни.  Не отрывая своего взгляда от её глаз, он приставил дуло к виску… и – с наслаждением выстрелил…

  Хлопка выстрела не было слышно – его смягчили мягкие, словно пуховая подушка, человеческие мозги. Багряные  капли крови  брызнули на стекло, легкий звон разметавшегося на мелкие осколки окровавленного стекла огласил комнату, но Грэг больше не слышал его – он замертво свалился на постель. Свеча потухла. Клокнув, будильник остановился. Наступила тишина.
  Они лежали в тех же позах, в которых застала их смерть. Они лежали точно в тех позах, в которых они лежали после своего решающего любовного сражения, в котором они когда-то зачали единственное дитя любви – их Руби, в ту их последнюю  и самую счастливую их ночь во Флориде – ночь любви. Лежа лицом вниз, он всё так же нежно обнимал её правой рукой, а в левой (ведущей) всё ещё держал злосчастный пистолет, прервавший  их несчастные  жизни. Видимо, Грэг так и не успел разомкнуть пальцы, до того, как они застыли в вечном объятии со смертоносным оружием.
  Женщина лежала на спине, как и тогда, после секса,  немного раздвинув ноги. Словно пытаясь остановить кровь, она, всё ещё судорожно зажимала рукой кровавую рану в груди, огромным пятном ярко алевшую на её светлой сорочке. Но свернувшаяся кровь уже не вытекала, а, впитавшись в сорочку и  окружавший её измятый матрас, образовало вязкое кровяное болотце, как и то, что расплылось на подушке, напитанным кровавым ручейком из крохотной, едва заметной черной дырочки в голове мужчины. Она всё так же застывши смотрела нежным взглядом влюбленной женщины – уже в пустоту, уже никуда, ни на кого, и лишь, расширившиеся до предела зрачки и немного томно приспустившиеся веки, говорили, что эти глаза  теперь потухли, потухли навсегда. Ворвавшиеся через разбитое окно редкие снежинки падали на спину мужчины, на застывшее лицо женщины, но больше не таяли, а, обвисая на ресницах крохотными блестящими кристаллами, словно заботливые могильщики прикрывали ей глаза.
  На этом балу смерти убитая и её убийца были вместе. Здесь не было слез и стенаний, потому что не было никого, кто бы мог оплакать несчастных. Как в таких случаях говорится, они жили счастливо и умерли в один день. Вместе они предстанут и на Страшном Суде.

   Ещё долго сквозь разбитое пулей стекло мела неугомонная февральская метель. Было тихо.  И лишь ворвавшийся в комнату через разбитое стекло снег все больше и больше заметал ветхие хозяйкины шлепанцы, брошенные впопыхах. А сумочка от «Гермес», как напоминание о несбывшихся надеждах роскошной жизни в сияющей солнцем тропической Флориде, швейцарских банках и блистательных бульварах Парижа – города её мечты, которого, так бесславно погибнув от руки любимого мужа, их хозяйка так и не успела увидеть, и  её верная пластиковая подруга по гламуру, богатству и роскоши – всему тому, что дают деньги - синяя кредитная карточка на пресловутый миллион долларов всё так же бесполезно валялись на полу, забытые всеми, и только ворвавшийся в комнату снег покрывал их пушистым одеялом. Баюшки-баю.












,,,,,