от http://www.proza.ru/2016/01/30/1060
Наблюдая за происходящим вокруг него и переживая так и этак, он отметил для себя как-то, что окружающий мир всё-таки изменчив, и не раз уже менял свой облик.
Так проистекало время. Неопределимое, непостижимое, вездесущее. Оно вмещало каждую частицу своего существования в незримую сущность, так что казалось, что играло с ним игру в прятки. Точно так же, как Он когда-то играл с Орлом
В детских играх спрятавшийся, как бы переставал существовать, замирал в таинственном месте, да вдруг выскакивал со счастливым переливчатым хохотом и бежал, обгоняя ведущего к заветному месту, которое означало собой - среди прочих - гораздо больше, чем стенка из шершавых досок, подернутых темным налетом смерти дерева - некогда смолянисто желтого, звонкого, как первые впечатления жизни, осознающей себя источником совершенств.
Многое вокруг, а, в сущности, всё совершалось в избранных для своего существования ритмах, которые удобно было использовать как меры времени, настолько радикально, что искусственная эта сеть представала важнейшим свойством времени, становящимся подчинённым своему узилищу, тогда то, что задавало ритм плетения сети становилось определяющим, способным влиять на свойства пленённого, до той поры, пока структуры самой жизни высокомерных властелинов времени не старились, обращаясь в прах, лишь в последние мгновения своего существования обнаруживая, что изменения-то происходили именно с ними, становясь всё более драматичными, а время меж тем ничего не теряло, а, равно как и не приобретало.
И вот тогда-то становится ясно, что времени нечего терять, а в новых приобретениях оно не нуждается, потому что и без того оно является самым скромным и поразительно терпеливым владыкой всего.
Вместе с Ним жили ритмы его сердцебиения, правда Он замечал их в исключительных случаях, например в ожидании смертельной опасности (не смотря на определившийся некогда статус небожителя – человеческие реакции смертного не оставляли его, окрашивая его существование оттенками смысла).
Но, все же несомненным выразителем существования времени и мерой его хода можно было бы считать восход солнца и его закат.
Смещения звездных сообществ, тоже годились бы для этого.
Но в Его существовании все эти знаки представлялись такими мизерными, что слежение за их ходом было делом докучным, словно внове увидишь клубы вездесущей мошкары, доселе как бы растворяющейся в своей обыденности; увидишь, да и оставишь видения за кулисами более насущного.
Как-то исподволь Он приучил себя мимоходом наблюдать за существованием леса, лежащего в ногах его, у подножия сиятельного столпа. То, что происходило там, в измерениях жизни смертных, занимало Его всё менее. Всё, что было увидено Им до сей поры, уже проникло в Его сознание и уложилось в твердь некоего фундамента, на котором тут же строились новые детали представлений. Но, оказывается, были, образно говоря, некие черви - термитами ли их можно назвать - или просто новые мизерные, неуловимые впечатления, которые сами эту постройку подтачивали, проедали некие дыры, сквозь которые открывались виды доселе неведомые.
Сейчас Он воспринимал лес, как некое живое существо, единый организм, занимающий под собой обширность, доступную взору не изощрённому сверхъестественностью. Это была простая перспектива обычного взгляда. Но отсюда - с позиции избранного масштаба времени - лес этот – это подобие медузы (субстанции, несомненно, живой, но очень уж огромной) - оказавшись наброшенной на камень горных хребтов, теперь обтекает сокрытые эти изломы поверхностей причудливым покровом. Камень оставлен там, внизу, и ещё хранит своё первородство благодаря тому, что над ними образовался этот животрепещущий покров, обращающий - жёсткий некогда - излом первозданного рельефа, в мягкую плавность своих переходов. Лес этот - и вчера, и сейчас, - вёл перед Ним свою игру, переливами состояний.
Представший вначале вечнозелёным, неизменным своим состоянием бросавший некий вызов, укоризну Его порывам видеть всё в ожидании развития, лес понял Его состояние и оставил свои потуги казаться статичным, которое, оказывается, было всего лишь потачкой Его предубеждению.
Предубеждение.
Что-то подсовывает нам своё мнение оказавшееся поразительно стойким. Теперь разглядеть саму сущность предмета нам поразительно сложно. Вот говорят – рептилия, она ужасна! - и страх поселяется в нас легко и просто. Ещё не ведая о значимости предмета, мы уже не способны убедиться в справедливости этого утверждения, хотя бы потому, что не способны видеть, сосредоточить себя на постижении истинного знания. Лишь случайно –, словно из за угла, или в безопасную щелочку - представится тебе счастливый случай разглядеть получше ужасное. И, если тебе повезёт, то откроется красота: полупрозрачность живого тела, плавные переходы геометрии жизни – этот рот – не зияющее отверстие пасти, а нежный перламутр желтовато-оранжевой субстанции, тёмную зелень головы с воцарившимся глубоким взглядом, источающим мудрость. Да, зубы - да! Но что нового добавят нам знание их потрясающей функциональности к, уже усвоенному нами постулату охоты?
Тогда что же вынуждает нас воспринимать прекрасное - ужасным?
Было время, когда Он лес не любил, не знал его, и тамошняя жизнь была исполнена неприятных тайн. Куда более уверенно можно было чувствовать себя в открытых на многие расстояния пространствах. Может быть, там проще было определиться точкой стояния в мире.
Да, по-видимому, тут мы случайно наткнулись на, в общем-то, и не скрываемую им самим, да и едва ли им осознанную, некую его особенность, заключающуюся в высокомерии, самомнении, выраженные как упёртость, стремление сохранить себя, таким как ты есть, даже под натиском самых требовательных обстоятельств.
Однако же и неизбывно было стремление проверить малейшее своё сомнение в прочности своих позиций.
Рефлексия и упёртость. Казалось бы, несовместимые - они привели Его к постижению тайны живого леса.
Мало-помалу открылось сокрытые до поры трансформации леса.
Казалось, что так было всегда – пышная зелень сплошной пеленой покрывала землю, так, что нечему было выделиться – только переходы оттенков. Но вот зелень словно поистёрлась, изредилась, некие проплешины объявились сначала на просвет, а затем уж и вовсе поляны стали заметны. Цвета стали грубее, не вполне зелёные уже, а пестроватые – добавилось светлых тонов, вперемежку с коричневым – но светло. Светло стало меж деревьями, и цветы стали меньше и являться они стали как-то все вдруг, и так же исчезать.
Запахи влажные отошли и сменились густыми, пряными. Затем и пряность отошла, лишь слабые ароматы горького тепла долетали на Мостик.
Как то вдруг опала листва. Лес стал гол и сиротлив до весны – цветущей благоуханной, переходящей в лето, а там уж золотисто огненную пору - вплоть до своего листопада.
Дунули пронзительные ветра и с неба вдруг упали не дожди, а невесомая белая пушистость, пригнувшая, однако же ветви почти до земли. Запах горних высот - свежий, как откровение, словно напомнил о чём-то непостижимо далёком и растаял – ручьи побежали, осушая землю, снова стала подступать долгожданные тепло и зелень. Отодвигаясь ли вспять к былому своему состоянию или же подступая к нему прямо – лицом к лицу, временами осознавая в себе страх о том что пришедшее, наконец- то, несменяемое тепло, может оказаться нестерпимо жарким, обжигающим в прах - всеобщий, вечный, уже готовый погрузиться в холод беспредельного мира, с чем и слиться в единое навсегда, а значит что вечно, когда смысл времени будет больше некому угадать.
Таково было течение времени до той поры, когда мир живых существ уходит в мизерность – поколение за поколением являлись, вспыхивали на краткий миг своими особенностями и уходили в небытие, оставляя мир во власть новой волны. Власть эта была умозрительна, для тех, кто мог бы это осознавать, своеобычна – для тех, кто пребывает в косности, и самой ничтожной из всего сущего – для тех и других, для третьих и далее везде.
к http://www.proza.ru/2016/01/31/295