В тот год зима выдалась расчудесная, настоящая русская. Днём – мороз и солнце, сверканье снега, аж до самого Панского леса, который белой громадою высился над белым безмолвием снежных степей, а ночью - луна золотою порошею окутывала даль деревень по самые крыши, а то и трубы. Степной хутор замело метелями и, казалось, всё живое заползло, залезло, закуталось, запряталось от морозной лютости, и носа не высовывало, но это лишь казалось.
Натолкав соломы в сапоги не моего размера, я сунул в них ноги, влез в тёртый, десять раз штопанный, полушубок дедушки, на свою лохматую голову нахлобучил затрапезную шапку, к нашему двору приблудившуюся невесть откуда, и вышел в снежный, сказочной красоты двор.
По над хутором девки-доярки проложили в снегу первую тропу, идя на утреннюю дойку, и по их следу я пошлёпал на бригаду, где жил Шурка Копылов по прозвищу «Бригадний». В бригадней хате , где он жил с матерью и двумя младшими сёстрами ещё с войны, всегда было многолюдно. Скотники, конюхи, плотники и прочие работники грелись у печи, плели из полуправды и брехни сплетни, мы, пацаны и девчонки, кучковавшиеся у Шурки «Бригаднего», были у них вроде шутов гороховых и учились у старших не только матерщине, курению, но и всему, что могло пригодиться, а может и нет, в жизни. Вот в то тепло бригады я и направил свои ноги в сапогах своего двухметрового дядьки Мишки.
Не иду, а плетусь в глубоких следах доярок, вдруг вижу, что у идущей мне навстречу тётки Нюрки глаза на лоб вылезли. « Наверное от мороза», подумал я. Но она вдруг заорала: - Спасить, люды! Убывыц! Убывыц в хутори объявывся! – и по пупок проваливаясь в снег, шмыганула во двор к Кислым, показывая рукой, как мне показалось, на меня. Я крутанулся и вижу – несётся кто-то голый, лишь в трусах и резиновых больших калошах, с топором в руках. Узнал я в том «убивце» Толика Козленко.
-Рехнулся, - думаю, - «Козёл» и в разнос пошёл. Жахнет топором по башке и никакая шапка не спасёт, - сжавшись, стоял я не в силах шелохнуться, как вы понимаете, не от хорошего предчувствия. Он приближается, я схватился за голову руками и не-то кричу не-то шевелю губами: - Толян, ты чё?! Своих не узнаешь?!
И когда я почувствовал что-то мокрое в штанах, Толян пронёсся мимо меня страшным приведением и, сиганув в сугроб, подался на Савкину речку. Гляжу, стал он на карачки и по собачьи руками и ногами снег разгребает, потом топором «жах!», «жах!» по льду.
- Ё моё! Он же прорубь рубит! Неужели утопиться решил?, - подумал я.
Толян прорубил лёд, тут же снял калоши и трусы, шморганул носом и... бултых в ледяную воду! Только порепанные пятки мелькнули над белым безмовием Савкиной речки с в белым убранстве камыша в сверканье снега.
Я зажмурил глаза и боялся их разжмурить. А когда разжмурил, то вижу – Толян из проруби вылез, одел трусы, калоши нацепил на босу ногу, взял топор и идёт ко мне, как ни в чём не бывало. Тут я немного осмелел и спрашиваю:
- Толян, ты з якого перепугу под лёд полиз?
- Цэ я закаляюсь.
- Ты ж носом чмурыгаешь.
- Цэ я ще не совсим закалывся.
- И тиби нэ холодно по такой колодрыги?
- Не. Тилько туточкы трохы мэрзнэ. Прышлось трусы надить, - и он прижал руки к тому месту, где мёрзнет меж ног.
- А галоши хиба гриють?
- Дурак ты, Мишка, и нычого у жизни нэ сображаешь. Суворов казав: - Дэржи голову у холоди, пузо у голоди, а ногы у тэпли. – Тэпэр разумииш на шо галоши? Бэз тэпла ногам скарлатыну можно подчипыть, або свынкой заболить, а ще хуже ящуром, нэбо сибирку хапнуть. Не-е-е! Ногы надо бэрэгты.
- Толян, а нашо тиби оцэ закалюванье? Ты шо у Сибирь собрався дёру дать с колхоза?
- Я, можэ б, и нэ закалявся, так дид твий Алёшка гавка кажный дэнь: - Я тэбэ, паразита, у Сибирь укатаю, нэбо на Соловкы.
Вот я и закаляюсь, а то там, я чув, морозы скажени. А мини выжить надо. Я родывся для изобретательства.
Наш разговор был уже без моего перепуга и я задал вопрос уже с подначкой:
- А чого ты, Толян, сам закаляешся, а нэ вместях с Шуркой?
- У нэи сиськы отмэрзнуть могуть. А яка же дивка бэз сисёк? – ты ж уже не молокосос, сам сображать башкой довжон.
- А дид Грицько казав, шоб сиськы нэ одмэрзлы, их салом натырать надо, - соврал я.
- Хай вин своей баби Ули натрэ, та на мороз выжэнэ, подывымось отмэрзнуть чи ни.
Дед Грыцько оказался лёгок напомине. Со стороны бригады, от скирд соломы, с берданкой на одном плече и с сумкой с битыми куропатками на другом, шёл он в нашем направлении, проваливаясь в глубокий снег.
- О! Дид Грыцько! Зараз я ёго трохы попугаю, – сказал Толян и сиганул в сугроб навстречу деду.
- За шо птыцю божью поубывав? – орал Толян, несясь с топором над головою к деду по сугробам. – Возмездию получишь! Зараз я добэрусь до тэбэ!
Дед Грицько как увидел и услышал то привидение, запричитал: - Господы, Матирь Божья, спасы, сохраны и помылуй от биса трэклятого! - «Бес», взметая снег ногами и, как деду показалось, хвостом, приближался к нему. Не соображая, дед трясущимися руками снял с плеча берданку и пальнул в белый свет, как в копейку. К своему ужасу, он увидел, что «бис трэклятый» упал и задрыгал ногами в предсмертных муках.
- Царыца Нэбэсна! Шо я натворыв? – в ужасе забормотад дед, и на полусогнутых ногах подошёл к «убиенному», снял шапку, хотел перекрестить лоб. Но вдруг «бис трэклятый» вскочил и с криком недорезанного кабана:- «Убы-ы-выц!», - рванул к хуторским избам.
Дед Грицько, бывший белым, ставший красным, а в прошлом Георгиевский Кавалер,
упал в снег в судоргах сердечных.
В хутор дуреломом ворвался Толян. Кто в чём высыпал из хат и дворов. Ещё не смолк душераздирающий крик- «Убы-ы-ы-выц», а Толян уже хохотал над розыгрышем деда и хуторян.