- Ты опять собрался к морю? – спросил Глеб. - Далась тебе эта подводная охота! Вместо того, чтобы жить в лесу, бродить по лесным тропинкам с ружьем, наслаждаться чистым воздухом - ты там мучишься, задерживая дыхание под водой, а потом отогреваешься на пляжах, похожих на лежбища тюленей! Разве это жизнь? Давай лучше поедем на Селигер!
Глеб, заядлый «сухопутный» охотник, действительно не мог меня понять, когда я рассказывал ему о прелестях подводного плавания и охоты в царстве Нептуна.
-Ты знаешь, что такое охота на Селигере? – продолжал он, - идешь по лесу с собачкой, птицы поют, собака где-то рядом бегает, ты ее даже и не слышишь, - до момента, пока она тебя сама не позовет. Ты ходил на охоту с собакой? Нет? Так вот: если возьмем с собой собаку, мы можем идти по лесу и болтать – как сейчас, о чем вздумается, а наша собака тем временем занимается уже делом!
Представь: вот мы идем, разговариваем, и вдруг – «ав! ав!» - Глеб изобразил тоненько этот дальний лай, и сам вмиг преобразился, как бы прислушиваясь: правая кисть его дрогнула, сжав цевье воображаемого ружья, а левая подалась чуть вперед, как бы поддерживая невидимое ложе.
Страсть к охоте и вообще – к природе передалась Глебу от отца, Василия Васильевича Каменского, поэта, футуриста и одного из первых российских авиаторов. Глеб, младший из его трех сыновей, родился в 1930 году, когда отцу было 46 лет, и первые годы жизни провел с ним на Урале, в селе Троица, на берегу реки Сылва, где у отца был дом, построенный по его проекту в виде двухпалубного корабля, и даже эллинг для лодок на Сылве.
Глеб вспоминал, как он сопровождал отца на охоте и рыбачил с ним вместе.
- Ты знаешь, - рассказывал Глеб, - отец, мне кажется, без леса и реки, охоты и рыбалки жизни не представлял, и каждый год проводил лето только в Троице. Зимой иногда жил в Москве или путешествовал по стране с выступлениями вместе с друзьями–футуристами, - Бурлюком, Маяковским, Хлебниковым, а летом непременно возвращался на Сылву. Рыбаком он был страстным. Поверишь, он даже дождевого червя при мне однажды попробовал на вкус! Хочу, говорит, узнать, что рыбы в них находят. Взял червяка, пожевал и выплюнул. - Ну, и как? – спросил я тогда у него. – Ничего, - говорит, – на вкус они - кисло-сладкие.
Жизнь в Троицком доме, по рассказам Глеба, шла по строгому расписанию, установленному отцом: с утра и до полудня отца нельзя было беспокоить: он работал в кабинете – писал очередную книгу или письма друзьям. Кстати, насчет переписки он говорил: если не хочешь потерять друзей – непременно, когда разлучаешься с ними, пиши им письма. Так вот, до обеда он писал, зато после обеда - охота, рыбалка, - если не было дел по хозяйству.
К нам, в Главстроймеханизацию Минмонтажспецстроя, Глеб пришел немного позднее меня, в 1970 году, - из подчиненного главку ЦКБ, где до этого работал конструктором.
Когда начальник главка, Александр Афанасьевич Сотников, представил нам его, Локшин, наш снабженец, невысокий толстячок, буркнул, что он, Локшин, по сравнению с Каменским - дистрофик: рост и комплекция у Глеба действительно были богатырских кондиций: в отца пошел. А начальник производственного отдела сразу стал именовать его не иначе, как Глебушка - за доброту, дружелюбие и деликатность, - качества, часто встречающиеся у людей физически сильных.
Впрочем, эти замечательные черты характера, как мы поняли очень скоро, не мешали Глебу на работе твердо отстаивать свое мнение в вопросах принципиальных. Инженер он был классный, и дело знал отлично.
Глеб заведовал техническим отделом, а я – отделом главного механика. Довольно быстро, выяснив, что интересы наши во многом совпадают, что оба ценим юмор, мы стали общаться с Глебом не только по работе.
Он дал мне прочесть пару книг отца, в том числе «Путь энтузиаста». Это действительно был рассказ о необыкновенном жизненном пути энергичного, жадного до жизни, разносторонне одаренного человека в необыкновенное время. Василий Каменский рассказывал о себе, о революции, об авиации и футуризме очень просто, без намека на пафос, с отличным юмором. Очень забавно, например, - о том, как в молодости пробовал себя на театральных подмостках.
Дело было так: ему доверили крохотную роль раненого красноармейца. Он должен был показать свою рану на руке медсестре и сказать единственную фразу – «Посмотри-ка, сестрица!». Василий ужасно волновался: первое выступление, решается вопрос – быть или не быть ему актером. И волнение сыграло с ним злую шутку: вместо «Посмотри-ка, сестрица» он жалобным тоном произнес: «Посестри-ка, смотрица!» Зал грохнул от хохота, а театральная карьера Василия Каменского на том и закончилась.
Глеб посмеялся вместе со мной, когда я напомнил ему этот эпизод, однако заметил, что, по словам отца, все было намного хуже, поскольку на самом деле вместо «посмотри-ка» он сказал «посери-ка». Можно было представить, что случилось с актрисой, исполнявшей роль медсестры после столь странного неожиданного предложения.
Глеб любил вкусно и вдоволь поесть. В министерстве у нас была очень неплохая столовая, - повара готовили вполне прилично, и меню было достаточно разнообразным, однако мы с ним довольно часто отправлялись в обеденный перерыв в чебуречную на верхнем этаже расположенного буквально в двух шагах от министерства ресторана «Пекин» или в вареничную на Тверской.
В «Пекине» Глеб заказывал себе не менее четырех чебуреков и быстро с ними расправлялся, стоя за мраморным столиком. Однажды, когда из чебурека брызнул жирный сок на его плащ, я сказал ему, что этого бы не случилось, будь у него живот поменьше. «Да, ты прав - отвечал Глеб, - тогда бы я запачкал не плащ, а ботинки». Аппетиту Глеба можно было позавидовать. В вареничной на Тверской он неизменно предлагал взять по три порции с разными начинками.
Глеб сам подшучивал над проявлениями своего неумеренного аппетита. Однажды он рассказал мне, что, вернувшись домой раньше Аллы, его жены, обнаружил на плите большую кастрюлю с макаронами по-флотски. Глеб, по его словам, был так голоден, что взял эту кастрюлю, сел в кресло к телевизору, поставил кастрюлю себе на колени, включил телевизор и начал есть.
Передача была столь интересной, что он не заметил, как макароны закончились. Желая сделать приятное жене, хозяйственный Глеб аккуратно вымыл кастрюлю и поставил ее в шкаф. Алла, когда вернулась, не могла понять, куда делись макароны, которые она приготовила для всей семьи на ужин и завтрак.
Глеб обладал отменным здоровьем, и врачей, в общем-то, не признавал. Если вдруг слегка нездоровилось, он говорил всегда - «само должно пройти», - и действительно – проходило. Правда, был один случай, когда он обратился в поликлинику, - скорее, курьезный, чем тяжелый. Он рассказывал об этом так:
- Заболело что-то сильно в животе, - в верхней части. Я позвонил матери, сказал, где и как болит. А она и скажи мне: «ой, Глеб, это, похоже, рак!» Я чуть на пол не сел. – А что делать? - спрашиваю. - «Вызови врача на дом!» Ну, я пошел в поликлинику, выстоял очередь в регистратуру, говорю, что мне нужно прислать врача на дом. «А кому нужен врач?» - спрашивает регистраторша. Я говорю – Мне. Она сняла очки, посмотрела на меня и сказала: «Вы не советский человек! Эпидемия в городе, а вы с шутками!»
Я говорю, - какие шутки, когда у меня рак! Дала она мне направление на рентген. Врач заставил меня снять рубашку, поставил напротив экрана и отошел куда-то. Тут какая-то девочка в белом халате заглянула в экран, сказала «Боже мой!» и ушла. Я понял, что всё, - отпрыгался. Подошел врач, посмотрел внимательно на экран и говорит: «Все у вас нормально, одевайтесь!» Я говорю: как же так, - тут девочка сказала «Боже мой!» - «А-а-а, - говорит, - это она никогда не видела такого большого желудка!»
Глеб обладал замечательным чувством юмора. Рассказчиком он был отменным. При этом никогда не пытался в своих рассказах выставить себя в выгодном свете, скорее наоборот – охотно подтрунивал над собой, рассказывая забавные случаи из собственной жизни. Вот еще один из таких рассказов.
- Ты понимаешь, - сказал он как-то, - я просто убежден, что настоящий инженер непременно должен владеть одним-двумя иностранными языками. Не обязательно – говорить, но хотя бы разбираться, о чем идет речь в технической статье. В школе я учил немецкий, в институте – английский, а не знаю ни того, ни другого.
Глеб огорченно провел рукой по лысой голове. Мы тихонько шли вдоль низкого заборчика у Патриарших прудов. Опять похолодало, и август казался сентябрем, только листья на деревьях и трава были еще зелеными.
- Английский я учил основательно, - продолжал Глеб, - наверное, и сейчас перевел бы институтские тексты, но с тех пор – не читал ни строчки по-английски, не говоря уже о разговорной практике. А с немецким у меня дело совсем плохо. Я в школе сам себе в классный журнал оценки ставил, - с шестого класса. Не веришь? Просто вышла вот такая история: я как-то вытащил из-под трамвая старушку: упала она перед трамваем, а я ее подхватил. А это оказалась наша учительница немецкого языка.
«Ах, - говорит, - это вы, Каменский..» - и с тех пор перестала меня спрашивать на уроках, а я сам себе стал ставить в журнал четверки, пятерки. И все шло отлично. Я - сам себя в отличники вывожу, а она - делает вид, что ничего не замечает.
На экзамене по немецкому в десятом классе, перед которым я, естественно, очень волновался, все, представь, обошлось благополучно, хотя и не без приключений. Я заготовил шпаргалки по всем билетам, и всё при подготовке к ответу со шпаргалки списал. Последним вопросом в билете был перевод какого-то предложения с русского языка на немецкий. Этот перевод я тоже аккуратно переписал. Только мне показалось странным, что в немецком предложении последнее слово было вроде лишним. Слово это было «арбАйт».
- Arbeit, - поправил я, - работа. С ударением на «а».
- Ну, да, - согласился Глеб. – Арбайт. Только тогда я насчет ударения не знал, и прочитал его как арбАйт. Предложение, как мне показалось, получалось прекрасно и без этого «арбАйта». Откуда он взялся, - черт его знает. Отвечал я довольно бойко, хотя произношение у меня было - ни в какие ворота, да и спотыкался я на каждом втором слове. Однако, вижу, - учительница наша кивает, - видно у нее гора с плеч свалилась, потому что тоже волновалась за меня. И вот – этот перевод. Я прочитал предложение по-русски. - Переводите, - говорят. Я перевел – без последнего слова. – Правильно, - говорят. И тут, - не знаю зачем, я тихо так говорю: «арбАйт».
- Что?! – удивленно спрашивает один из экзаменаторов.
- АрбАйт, - говорю.
Экзаменаторы переглянулись, о чем-то пошептались с нашей учительницей, и говорят: ну ладно, садитесь. Поставили мне тройку. Вышел я из класса, вытащил шпаргалку, нашел свой билет, стал перечитывать.
Вот оно, предложение, вот перевод, а вот и «арбАйт». Я развернул всю гармошку шпаргалки и увидел, что с этого проклятого «арбАйта» начиналась шпаргалка на следующий билет.
Рассуждая на самые разные темы, мы выяснили, что оба в школе занимались в хоровых кружках. Когда я рассказал ему, как мы с приятелем, Димкой Касаткиным, прикладывали к ушам ладони, сложенные лодочками, чтобы лучше слышать собственное «бельканто», Глеб похвастался, что у него технология самопрослушивания была более продвинутой: он для этой цели надевал на голову выварку.
Еще Глеб поведал, что когда в первый раз пришел в кружок, руководитель спросил его, что он мог бы спеть. И он, тогда уже детина ростом под метр восемьдесят и весом порядка 90 килограммов, сказал, что споет, пожалуй, «Помню, я еще молодушкой была».
* * *
Я через четыре года после этих событий уволился из министерства: просто понял, что там задумки твои хвалят, а воплощения надо ждать годами. Получив благодарности и грамоты за работу, уехал в Краснодар и организовал там управление механизации в составе московского треста.
С Глебом мы встречались, когда я приезжал в командировки в Москву. А спустя несколько лет, уже после работы за границей, наши встречи и вовсе, увы, прекратились. Мы оба нарушили заповедь его отца о необходимости писать письма друзьям в разлуке.
Василий Васильевич прожил замечательную жизнь и умер в 1961 году, в возрасте 77 лет. В последние годы, как рассказывал Глеб, отец был парализован, лишился речи, но привычка к творчеству не оставила его: он научился рисовать левой рукой, и до самой смерти не оставлял этого любимого занятия.
Недавно я узнал из Интернета, что Глеб ушел из жизни в 2012 году, прожив 82 года. Может, потом мы и правда встретимся с ним. И тогда, даст Бог, я смогу перед ним покаяться в нарушении заповеди его отца.