Старик медленно поднимался на пригорок. Разлохмаченные пимы скользили по укатанному снегу. Старик пыхтел и матерился себе под нос; низкие самодельные санки упорно пытались скатиться вниз. Поперёк санок лежало два, туго набитых, мешка.
«Угораздило меня объездной дорогой пойти, – сокрушался старик. – Хорошо, хоть ночь не ветреная». Он потянул лямку влево, разворачивая санки наискосок, чтоб окончательно не съехали. Достал из кармана тулупа пачку «Прибоя», но закурить не успел. На пригорке появился человек, приближаясь уверенным шагом.
Старик обречённо сгорбился, присматриваясь к ночному прохожему. Февральская луна слабо освещала фигуру, таящую за спиной длинный, загнутый в две стороны предмет. Внезапно старик сменил унылость на изумление, – скрипя по снегу лыжными ботинками, к нему подошёл… негр.
– Мишка, язви тебя в душу, чего людей по ночам пугаешь?
– Здоров будь, Фёдор Кузьмич. На лыжах днём катался, да на кордоне у лесничего засиделся. А ты опять из коровника комбикорм или дроблёнку украл?
Кузьмич, наконец, подкурил и заносчиво парировал:
– Не суй, Мишка, нос в чужие дела. Будто сам не воруешь. Помоги лучше пенсионеру санки до дому довезти.
– Отчего не помочь, – понимающе ощерился парень и взялся за лямку.
Поглядывая на широкую спину парня, Кузьмич окунулся на два с лишним десятилетия в память…
Верку Лукину не привечало в деревне только чёрствое сердце. Добрая, отзывчивая, весёлая. И помощь всегда предложит, и слово утешительное к месту скажет, и работы никакой не чуралась. Комсомольским вожаком была – из района и области грамоты поощрительные получала. Поэтому никто не удивился, когда на очередной съезд комсомола её направили делегатом. Из Москвы вернулась с грустинкой на глазах. Лишь через несколько месяцев стало понятно, что в столице она не только на комсомольские дела время тратила.
Беременность Лукиной поначалу шумихи не вызвала. Мало ли, как могло получиться, может, кто недобрый настойчивость проявил. Сама Верка о своих приключениях никому в деревне не рассказывала. Видимо, промолчала и в райкоме, так как отстранили её временно от работы в комсомольской организации. Она даже виду не показала, что расстроилась, и нашла себе занятие в животноводческом «красном уголке».
На этом могла закончиться история, если бы не скандальное продолжение, вернее, следствие. Когда Верка родила, вся область смаковала событие – ребёнок был чёрным…
– Фёдор Кузьмич, – окликнул Мишка старика. – Ты чего мимо дома пробежал? Куда добычу складывать?
– Да, задумался малость, – засуетился Кузьмич. – Вези к амбару. Возле дверей рогожка, накрой мешки. Завтра приберу.
Санки взвизгнули последний раз полозьями и затихли.
– Вот, спасибо, – чуть не в ноги поклонился старик. – Сам бы ещё на пригорке маялся. Зайди-ка в дом, отблагодарить хочу.
– Да, ладно, Фёдор Кузьмич, – отмахнулся парень. – Помог – и помог.
– Зайди, – настаивал старик. – Разговор к тебе есть – давно собирался.
Мишка стащил со спины лыжи, прислонил к стене и вошёл в дом следом за хозяином. Оглядел скудное убранство комнаты с русской печью в углу и развёл руками:
– А люди говорят, богач ты.
– Богач, богач, – усмехнулся Кузьмич и выставил на стол бутыль самогона. – Присаживайся.
– Я не пью.
– Садись. Компанию составишь. Я тебе молока налью.
Кузьмич вышел в сени. Вернулся с кринкой для Мишки и банкой солёных грибов для себя.
– Я ведь тоже не пью, – начал он, плеснув немного самогона в стакан. – Так, иногда, для согрева души, да для размышлений разных. Выпьешь капельку, и в голове яснее становится, мысли в кучку собираются.
– Ну, тогда и мне налей, – улыбнулся Мишка, отодвинул кринку и достал с деревянной полки второй стакан. – О чём поговорить хотел?
Кузьмич выпил, разгладил ладонью седые усы и потянулся за грибочком.
– Ты меня богачом назвал, а я таким и был. Себе покою не давал, на жену прикрикивал, чтоб у телевизора или за книжкой драгоценное время не просиживала. И дочку единственную сызмальства к порядку приучал. Выросла, за парторга замуж вышла – это я настоял, даже за космы пришлось потаскать.
Кузьмич налил по второй – Мишка не стал препятствовать.
– Зато к старости один остался. И дом большой ни к чему. Видишь, у стены буфет стоит? Дверь в остальные комнаты перегородил – без надобности они мне теперь.
– Почему так получилось, что один? – Мишка чуть разомлел, тёмная кожа залоснилась испариной.
– Дурак потому что. У жены киста в интересном месте образовалась, срочно на операцию надо было. А я не пустил – корова как раз отелилась. Сказал, что в больницу и через неделю можно поехать. Через неделю было поздно… После похорон Люба, дочка моя, заявила, что ноги её не будет в моём доме и детей своих ко мне не пустит.
– Печально. Я-то чем могу помочь?
– А ты не спеши, – старик в третий раз наклонил бутыль. – Да, я продолжаю вести хозяйство, но каждую копейку на сберкнижку кладу для внуков. Умру – хоть какая-то польза от меня останется. И всё же обидно – пятнадцать лет прошло, а Люба так и не простила. Там уже правнук скоро родится, а я как оторванный ломоть. Хоть маленькой справедливости хочется. Мишка, слово какое подскажи, чтоб перед смертью по-человечески пожить.
Парень поперхнулся:
– С чего ты взял, что я такие слова знаю?
– Ну, ты же… этот… как его… все в деревне говорят… – замялся Кузьмич.
– Негр? Думаешь, если я с тёмной кожей родился, так обязательно вуду знаю?
Кузьмич смутился и вновь потянулся к бутыли, но Мишка положил поверх его руки широкую ладонь.
– Пойми, нельзя чужими словами заменить искупление своей вины. Да, и не знаю я таких слов, – он поднялся и направился к выходу.
– По глазам вижу, что знаешь, – в отчаянии прохрипел старик.
Мишка остановился, задумчиво постоял и вернулся к столу:
– Хорошо. Есть, на чём записать?
Кузьмич достал из буфета пожелтевший тетрадный листок и химический карандаш. Мишка что-то быстро написал.
– Фёдор Кузьмич, прости, я был немного груб. Вот, держи. Но в данной ситуации эти слова не имеют никакой силы.
После ухода парня, Кузьмич поднёс листок к глазам. «Зло отворотись – добром оборотись». «Так, это ж наша, русская заговорка, – удивился он. – Может я, действительно, не имею права на прощение?» Тем не менее, он аккуратно свернул листок и положил в буфет.
Назавтра Кузьмич полдня провёл в заботах. Накормил свиней, добавил сена коровам, ведром пересыпал ворованную дроблёнку в амбарный ларь, натаскал дров к печи…
Но мысли не обманешь. Они мелкими мурашами выползали из щелей прошлых событий и точили, как засохшую краюшку хлеба, совесть. Ему едва ли не каждую ночь снились глаза жены в её последние минуты жизни. Ни упрёка, ни обвинения, ни проклятия. Она смотрела на мужа, как на пустое место. Словно не Кузьмич рядом стоял, а грязный больничный халат на гвоздике висел.
Обиднее всего, что окружающие его обстоятельность и домовитость воспринимали, как эгоизм и крохоборство. Кузьмич покачал головой: вон, даже какой-то двадцатипятилетний мальчишка вчера ткнул носом его, умудрённого жизненным опытом.
Кузьмич подтапливал к вечеру печь, когда в дверь постучали. Не дожидаясь разрешения войти, в избу ввалилась почтальонка Зинаида.
– Чего хотела? – орудуя заслонкой, пробурчал Кузьмич.
– Газету принесла, дядя Федя.
– Ну, и положила бы в почтовый ящик.
– Умаялась я. Ноги гудят. Можно, немного посижу? Если напоишь чаем, то новости свежие расскажу.
– На кой мне твои новости?
– Может, и не нужны. Только в деревне полно милиции. Лесничий помер.
Руки у Кузьмича дрогнули.
– Отчего?
– Сердце остановилось. А Мишку чернявого в «воронок» посадили и увезли.
Ноги подкосились. Старик с трудом добрался до лавки.
– За что?
– Говорят, за то, что довёл человека до сердечного приступа. Возле кордона следы только Мишкиных лыж. Лесничий давно звал Верку к сожительству, но она – ни в какую. А этот плешивый упырь отказался выдать выписанные и оплаченные дрова. Вот, Мишка и поехал к нему разбираться.
– Так, и я бы поехал в такой ситуации.
Зинаида не унималась:
– Милиционеры обыск у Лукиных произвели, нашли соломенную чучелку. Говорят, будто какая-то африканская чёрная магия.
– Тьфу на вас, на всех, – взвился Кузьмич. – В половине изб такие чучелки, чтоб мор скотину зимой не брал.
– Что ты, дядя Федя, на меня кричишь? – обиделась почтальонка. – Рассказываю, как есть. Милиция говорит, что мотив у чернявого был. Его это дело рук. А на Верку смотреть страшно – почернела не хуже своего отпрыска.
– А ну, пошла отсель! – не своим голосом заорал Кузьмич.
Зинаида завизжала, выскочила за порог и побежала дальше по деревне «разносить почту».
Кузьмича сильно трясло. Он долго соображал: валерьянку достать или самогону. Выбрал второе. Выпил, не закусывая…
К Верке тогда в районном роддоме пришла в палату делегация врачей, уговаривая оставить ребёнка на государственное воспитание. Мол, в областном детском доме все условия есть для подготовки полноценного члена общества, а у Верки непременно проблемы с этим будут в подготовительно-образовательных учреждениях. Верка наотрез отказалась.
Деревня приняла Верку с ребёнком неоднозначно. Странная вещь: те же самые люди, пускавшие слезу при просмотре фильма «Цирк», вели себя так, словно Лукина обезьяну родила. Были, конечно, и доброжелатели, но принимали участие так, будто что-то предосудительное совершали.
То, что Верке приходилось трудно, Кузьмич знал не понаслышке. Он был плотником, как называется, от Бога. Помимо основной работы, никогда не отказывал односельчанам в помощи, хоть и брал за работу дорого, зато делал качественно. Верка пригласила его заменить лопнувший подоконник. Кузьмич и до этого поглядывал на девку с вожделением, а тут был, буквально, сражён. Верка была одета в полосатую рубашку с коротким рукавом и спортивные штаны. Распущенные по-домашнему волосы лежали на плечах, обрамляя полное, с круглым подбородком и пухлыми розовыми щёчками лицо.
– Показывай свою проблему, – мягко попросил Кузьмич.
Верка прошла до окна, по пути потрепав кудряшки спящего в деревянном коробе сынишки.
Кузьмич глянул на подоконник, соображая, что работа плёвая.
– Хочешь, я тебе ещё и детскую кроватку сделаю?
– А дорого возьмёшь, дядя Федя?
– Может, и ничего не возьму, – неожиданно для себя заявил Кузьмич. – Завтра принесу материал и смастерю.
На замену подоконника ушло не больше десяти минут.
– Чаю хочешь, дядя Федя?
– Непременно.
Когда Верка повернулась к печи, вильнув упругим задом, Кузьмича бросило в жар…
Самогон, в итоге, сделал своё дело, и Кузьмич пристроился на широкую лавку, заменявшую ему кровать, мгновенно провалившись в сон. На рассвете он проснулся, разобрался с хозяйством и опохмелился, плотно закусив яичницей с салом. Потом он долго задумчиво ходил по двору, подправляя то, что и не требовало подправки. Наконец, не выдержал и после обеда направился в сельмаг – вдруг услышит новости о Мишке.
Новости были. Ездивший с утра в район зоотехник, не без злорадства, рассказывал взахлёб, что Мишка Лукин ночью в КПЗ попытался повеситься. Сейчас он, мол, переведён в больницу и возле него дежурит милиционер.
Сочувствующих лиц Кузьмич не увидел – Мишку безоговорочно считали в деревне колдуном.
– Георгий Иванович, – не выдержал бывший плотник. – Такое ощущение, что вы лично вынимали Лукина из петли.
Зоотехник обиделся:
– Ничего я не выдумываю, Фёдор Кузьмич. Вы же знаете, у меня деверь служит в милиции – он как раз дежурил в ту ночь. Сокамерники вздумали учить Лукина уму-разуму. Говорят, он их раскидал, ни к кому не прикасаясь. После этого его поместили в карцер, где он обмотал робу вокруг шеи. В это время в окошечко заглянул любопытный охранник.
– А не твоего ли сына Мишка излечил от испуга, когда все деревенские бабки оказались бессильны? – не сдавался Кузьмич. – А вы, – он обратился к остальным. – Не к вам ли он приходил по первому зову? У кого коза пропала, у кого чирей на причинном месте соскочил…
Кузьмич сокрушённо махнул рукой и вышел из сельмага. Стоит ли обличать людей в безучастности, если с детских лет им внушали веру лишь в одного бога – пресловутый коммунизм? А ведь Мишка, считай, на его глазах рос. Два года Кузьмич тайком встречался с Веркой, пока она от него не понесла.
– Будем вместе жить, – объявил тогда Кузьмич. – Со своей разведусь, а Люба уже почти взрослая – поймёт.
– Нет, – будто отрезала Верка. – Любе ты родной, а Мишка так и не стал тебя папой называть. Да, и не хочу я. Чтобы меня в деревне разлучницей называли. В общем, не нужно тебе больше ко мне приходить.
Верка разрешилась мертворожденным. Кузьмича больше на порог не пустила и при встрече всегда на другую сторону улицы переходила. Мишка окончил школу, но в армию его не взяли – сработали идейные предрассудки, нашлось, по какой статье комиссовать. К тому времени уже проявился его дар к знахарству, и люди тайком обращались к молодому колдуну.
Кузьмич хотел зайти к Верке, да остановился – нужно ли ей его участие?..
Придя домой, Кузьмич потянулся за неизменной бутылью. Руки дрожали, и часть самогона растеклась по столу. «Как же так, – размышлял Кузьмич. – Вина ли родителей, каким ребёнок появляется на свет? И должен ли он искупать их грех?» Ответа не было, как и не было ответа, а правильно ли он прожил жизнь.
После третьего стакана Кузьмич вспомнил про вчерашнюю записку: «О справедливости, вроде, там слова написаны. Не мне, так, может, самому Мишке они помогут избежать каторжной судьбы?»
Пошатываясь, Кузьмич достал листок с Мишкиными словами и, и развернул его. Лист оказался пуст! Руки задрожали, лист упал на стол в пролитый самогон. Глаза старика поползли наверх – на листе проступили слова, но не те, которые Мишка вчера писал. На неизвестном Кузьмичу языке.
Чего человек хочет от жизни? Счастья, исполнения мечты или просто спокойной жизни без всякого рода проблем? А вот, не от него ли самого всё перечисленное зависит. Кузьмич прочёл слова. Не глазами прочёл, а сердцем. И сердце сжалось вдруг, скрутив всю волю в маленький комок.
«Отбыл я свой срок, – пришло осознание. – Отпустят Мишку, и дождётся парень справедливости. Должны наступить иные времена – без лжи, без зависти, без чёрной корысти…»
Мелькнула было мысль, что написанные слова помогут только тому, для кого предназначены. Но он отмахнулся: «Мне уже ничего не нужно, а Мишка больше в них нуждается».
С трудом передвигаясь, Кузьмич дошёл и открыл сундук. Где лежали: новый костюм, глаженная белая рубашка и лакированные туфли. Положив вынутые вещи поверх сундука, Кузьмич отправился к лавке. В груди работали невидимые тиски. Сознание затуманивалось. Он лёг на лавку и закрыл глаза, слыша, словно издалека, как входная дверь открылась, и голос, наконец-то, вернувшейся Любы с дрожью произнёс:
– Прости меня, папа!..