от http://www.proza.ru/2016/01/29/255
Еще несколько целеустремленных усилий и - словно оборвалась надоевшая картина - впервые за столько времени расступился лес, и всем своим великолепием предстала – бриллиантом - гора, играющая своими бесчисленными гранями. Именно каменная твердь, упрямо прорывающая зеленую обертку лесов, лежащих у ее подножия.Ручей, столь же замечательный, струился рядом, перекатываясь волной хрустальной воды по валунам, обегая более крупные и ныряя под совсем уж большие из них.
Теперь он не спешил.
Высшим наслаждением было медленно приближаться к этому дивному великолепию, давая взору радость ловить открывшиеся элементы перспективы.
Ненавистный лес был, наконец-то, оставлен им, а впереди еще предстояла встреча с отрывшейся на вершине панорамой.
Трудным предстояло ему восхождение. Но вершина будет взята!
Уже теперь – издалека - он полюбил это создание, такое же одинокое, как и он.
И неумолимое бессмертие теперь ничто перед открывшейся возможностью делиться наболевшим с этим обретенным сокровищем, играть с ним, укрываясь в расщелинах, отдыхать, нежась под солнцем на прогретых ладонях его скал, и с вершины - перед лицом пространств, простирающихся до горизонта на все стороны света - предаваться бездумному созерцанию, чтобы неизменно завершить праздный сей круг, неизменными размышлениями – такими легковесными вначале, но всегда подводящими к тому порогу, перед которым стоял вопрос веры.
Прежде всего – а верно ли всё то, что ты измыслил?
Но, главное – всё то, чем ты живёшь?
Там, откуда приходили слабые флюиды прошлого, всегда, когда вставал вопрос о его вере, он, с некоторой, правда, нерешительностью, включал себя в число православных христиан. Нерешительность эта легковесная была связана с некими сомнениями в определениях. Безусловным сыном церкви он себя не чувствовал, установлениям церковным не вполне руководствовался, а символ веры признавал машинально, не задумываясь о его высоком содержании – был воцерковлен родителями во младенчестве, при всём том, что они были из стана коммунистов (комсомолка и член, естественно, партии), а, стало быть – безбожниками, но в свой срок - чтобы было по-людски- окрестили его. С тех пор он пребывал как бы в двух ипостасях, с одной стороны - не вполне вольный участник партийных ритуалов, в которые, как и всё его окружение вовлекался со всё возрастающим разочарованием, сарказмом даже, перерастающим в отвращение; с другой стороны – в дни неофициальных праздников, всегда связанных с какой-то особой волнительностью, таинственностью прихода чего-то благостного, а - в драматические моменты жизни, спасительного - тяготело его существо к таинству церкви. Действительно находя там опору в душевной своей муке.
Храм был пустынен. Редкие прихожане ютились по углам у избранных икон: кто, молчаливо крестясь неумелым знамением; кто, истово шепча слова молитвы. То тут, то там чуть теплились непотушенные свечи и писаные лики как-то все разом обратились - кто с укоризной, а кто и грозно - ко входу, где молодая послушница сидела у прилавка со атрибутами веры и заинтересовано смотрела на всякого, проходящего мимо. Другая сестра во Христе, старше годами, ожесточенно терла мокрой тряпкой мраморный пол, никак не решаясь нагнуться, наконец, чтобы поднять что-то проволочное, волочившееся за тряпкой вот уже столько времени. Обстоятельство это настолько беспокоило работницу, что всякий проходящий по непросохшим еще лужам получал в след гневный посыл ее усталых глаз.
Молодая мамаша с ребенком, переваливающимся из стороны в сторону в новых, еще не растоптанных, валенках, переступила последний порог, отрок ее чуть приотстал и получил долго сдерживаемую отповедь от блюстительницы чистоты. Мамаша вернулась к малышу и, успокоительно прошептав что-то, оставила сына на попеченье господне, справедливо полагая, что в этих стенах ему вряд ли что ещё угрожает, и удалилась исполнять намеренный поклон образам.
Состояние мое было таково, что не было душевных сил пренебречь установившимся на моих глазах ритуалом доступа в святыню. Увидев составленные ко сторонке скамейки, перевернутые одна на другую, я смиренно присел на ближайшую из них, и, оставаясь в темном углу, сидел так долго, пока тело моё не пришло в невесомость - чуть заметный запах ладана миротворил, образа смотрели издали приветливо, понимая, казалось мне, всю ту тяжесть души, ненароком принесенную мной сюда. И вот уже нет её гнета - только память о былом ещё набегает на глаза и судорогой былой обиды исходит на нет.
- Бласловен еси, господь наш, отныне и во веки! Прости нам прегрешения наши: вольные и невольные.
Обрывки услышанных когда-то молитв всплывали в душе и уходили вместе с благовонным дымом к сиянию небес, исходящих сверху.
Но, всегда, когда умственные его искания встречали на своём пути систему иных взглядов, он с неизбывным интересом погружался в этот мир, находя его не менее комфортным для себя, а в чём-то даже более совершенным, а, главное, красивым в своей, особой какой-то, логике.
Иногда он вплотную приближался к определению стержня своей жизни, как логика и красота. Красота логики и прекрасный мир вокруг поразительно накладывались друг на друга, как контуры познанного им, оставляя, однако же, некую тень таинственного, отвлекающего от простого созерцания совершенств.
В этом мире извечной гармонии - нелепой, неоправданной и необъяснимой представала кутерьма вокруг его людей. Почему они маниакально не желали воспользоваться логикой равенства каждого перед вечностью, каковой представала окружающая беспредельность мира, и, вместо этого, тратили отпущенные каждому мгновения жизни на хитрости свои, интриги и борьбе за выживание в созданной самими же среде? Ведь каждый не чужд был сострадания и сочувствия, но не мог выйти из этой гонки, полагая, что только так можно преуспеть в этой жизни – обойти всех и прийти первым Куда?
В мире, где царит искусство умопостроений, был ответ и на этот вопрос, но где-то там, совсем уж на задворках размышлений, как неизбежный в этом деле этап. Всё чем было заполнено это пространство мысли - это понятие «Как?».В том числе и как устроено то, что мы видим, как живет то, что мы не имеем возможности разглядеть.
Но, то, что мы стараемся обойти в своих размышлениях, то, что выставляем несущественным, не заслуживающим хоть сколько либо внимания – всё это сводится к тому - как мы идём, и как мы дошли до сегодняшнего своего рубежа. И тут же гоним этот вопрос, как докучную муху, даже и тогда, когда уже не остаётся времени на вопросы, и только последнее воспоминание повеет уже откуда то издали, и мы увидим себя ребёнком, ломающим только что принесённую игрушку - в стремлении познать её устройство, - так мы начали свой путь и теперь, когда работа тела останавливается, переходя на другой уровень обмена веществ никто не может сказать себе: «Задание выполнено. Стоп!»
Как много возможностей упущено нами!
Все-таки поразительно устроено все вокруг. Порой нечто, кажущееся беспредельно сложным, возьмёт да и предстанет элементарно очевидным. Тогда оказывается, что нет никакой путаницы. Все просто укладывается в рамки естественности, словно впервые открыл глаза и воспринял предопределенные при своем зачатии матрицы своего теперешнего воплощения. В один день, и без того заполненного необходимыми делами обыденного фона он открыл когда-то для себя величайшую из религий.
Это началось с того, что - едва освобожденное от оков сна - сознание включилось в рутинную для него работу выстраивания образов и ситуаций, в большинстве своем благополучно растворяющихся без следа.Но на этот раз явившееся было упрямо и понудило ленивца заложить в мозгу основы сюжета предстоящей работы мысли.
Затем несколько дней было посвящено работе над другой проблемой, и - когда она была уже закончена вчерне - он принялся искать источники, которые могли бы поправить его дилетантские суждения.Тогда и обнаружилось, что та, отложенная история, оказывается, живет категориями этой многотысячелетней системы взглядов, гораздо больше, чем это представлялась ему тогда, когда обозначался круг его раздумий вокруг сверкающего алмазного столпа.
Разумеется, он был осведомлен о существовании этой - одной из мировых (как об этом говорят словари) – религии. Но знание это было чисто информативным, не затрагивало струн его души явным ритмом веры и, собственно, в практическом смысле сводилось к знанию того, что в старой записной книжке его - затерявшейся где-то - есть некая цитата.
"Вот алмазная гора высотой в тысячу локтей, раз в столетие прилетает птица и точит свой клюв о гору. Когда она сточит всю гору, пройдет первое мгновение вечности."
Такова притча.
Странным образом он помнил о ней все десятилетия того отрезка жизни, кажущего настолько призрачным, что сомневаешься – а не выдумка ли это, не очередная ли его фантазия, неизвестно для чего возникшая в свой час - всегда неурочный - отведённый им для чего-то более насущного.
Она была едва ли не первой из его записных книжек - заполненных всегда едва ли на треть всякой дребеденью. Эта же была не вполне обычной. В редкой для того времени, пластиковой обложке, с белыми нелинованными листами бумаги, на которой так мягко ложилась линия шариковой авторучки (строгой формы, черного цвета, с капелькой красного на кнопке выдвижения пишущего узла). Происхождение этой чудесности было запредельным.
Надпись "Made in USA" говорила о абсолютно закрытых (в противостоянии двух частей того мира) пределах, гораздо больше, чем условная информация о стране-производителе.
Он купил эту ручку однажды – так случилось, что рано утром, и уже весь день помнил о ней. Но его занятия не позволяли выкроить и минутки, чтобы разглядеть своё сокровище получше. Да что разглядеть – почувствовать в руке её изящество и осознать саму возможность ею воспользоваться по назначению – вначале небрежно провести две-три линии и проникнувшись волшебством мягко стекающей пасты включиться в игру натрое: он, бумажный лист и ручка!
Да, приобретение это, как-то оказалось настолько дорого ему, что он вначале потрудился закрепить чехол ее на внутренней стороне обложки записной книжки. Теперь ручка и книжка эта всегда были под рукой, оставалось только изливать на завлекательных белых полях страниц свои предпочтения. Это свойство было ценно не в практическом смысле - ведь ничего общего с общепринятым представлением о практичности тут не было – она давала возможность теперь с особым удовольствием улавливать, разыгравшуюся иногда на просторе воображения - измышленную суть событий, более достоверных, чем сама реальность.
И его неожиданно отпустила непоколебимая ранее неспособность к рисованию – несколько выполненных им графических рисунков поразили немыслимым доселе совершенством, впрочем, этот проран существовал недолго, и привычное состояние вскоре восстановилось в своей незыблемости.
Но существенно ранее появившейся цитаты о вечности, в книжке этой хозяйской рукой был нарисован, а, скорее всего, скопирован (с чего только? - нельзя же, в самом то деле, распространять тот явившийся талант столь беспредельно) некий горный пейзаж, о котором вспомнил сейчас - чудесным образом спасшийся - авиатор, обнаруживший в блужданиях по чуждому миру, эту гору, на склонах которой ему вечно суждено пребывать в своих размышлениях.
Уже позднее содержание восточной притчи было уточнено следующим образом:
«Стоит алмазный куб, шириной с Ганг... Раз в тысячелетие (один день богов) прилетает орёл и точит свой клюв. Когда куб будет источен до основания - пройдет одно мгновение вечности»
Что же говорит эта вставка сюжета, столь бесцеремонно ввалившаяся в уже сложившийся круг его пребывания в этом мире – ему недоступно. Не потому что таков предел его возможностей – сейчас они беспредельны, а по какой-то иной причине. Ему показалась, что причина эта мала, ничтожна даже в сравнении с кругом его нынешних интересов.
Да, он ещё не осознал, что круг его рассуждений вышел за пределы вечности – его сегодняшней реальности – и вошёл в зацепление с кругом иных уровней бытия, где он совсем другой, и мысли и поступки его просты так, что предчувствуется влияние чего-то иного . Такого же, как он сам, но поразительно иного. Словно другой мир приоткрылся ему, и он ступил уже на первую его ступеньку.
к http://www.proza.ru/2016/01/29/608