Воспоминания. Часть 2. Мой послевоенный Ленинград

      Директор совхоза объявил работникам, что опустит их в город после уборки урожая. Он разрешил маме взять из овощехранилища немного картофеля, и она посадила его, как тогда говорили, по методу академика Лысенко, то есть разрезала клубни на части, где были проросшие ростки. Мама говорила, что Лысенко шарлатан, - это не его метод. Так сажали картофель крестьяне в голодные тридцатые годы.
      Мама по-прежнему работала на ферме дояркой, доильных аппаратов не было и в помине. Коров доили руками; мама очень уставала и постоянно мазала трещины на пальцах гусиным жиром. В июле маму, агронома и ещё четырех работников совхоза отправили в Прибалтику за скотом. На больших фургонах они привезли небольшое стадо откормленных бурёнок и огромного черного быка. Когда я приходила на ферму, он стоял в загоне привязанный к столбу железной цепью и яростно поводил бешеными глазами.

      В Белоруссии в деревне Лаговщина жила родная сестра моего отца Дарья Свирская. Её мужа – Кузьму - в двадцатые годы арестовали, сослали на Соловки, где он и погиб. Дарью, её детей: Полю, Ивана и Володю - не тронули. Старшая - Полька - в пятнадцать лет связалась с соседом Петром Климченко, который был старше её, и в шестнадцать лет родила сына. Петька собрал вещички и укатил на Урал, на всесоюзную стройку. Тетка Дарья не могла поднять глаз от позора  – обманул дочку, бросил, ославил на всю округу. Она не подходила к внуку, сказав Польке: «Сама расти байстрюка». А «байстрюк» оказался горластый, он орал день и ночь, не давая матери покоя. Один раз он затих, и Дарья, подойдя, увидела, что дочь крепко спит, а рядом, придавленный подушкой, лежит её еле живой внук. С тех пор она взяла своего Лёнечку под опеку, и он рос крепким и здоровым. Напрасно Дарья кляла Петьку Климченко, он оказался порядочным парнем. Слал Польке письма, а через 3 года приехал и забрал жену и сына в город Орск. На заводе муж Поли слыл ударником, закончил техникум и поступил учиться в институт. Из Петьки он превратился в уважаемого инженера Петра Тарасовича, а во время войны работал директором крупного военного завода. Полина Кузьминична стала важной дамой в городе. Они жили в четырехкомнатной квартире с домработницей. Поля не работала  и растила  единственного сына. Больше детей у них не было.
      В августе пришло письмо с Урала от моей двоюродной сестры. Поля просила маму пустить к нам на жительство сына их близких друзей - Веню. Он пришел с фронта и поступил учиться в ленинградский институт. Мама согласилась, а я была недовольна.
      - Опять я буду спать с тобой. Я уже большая, а оттоманку займет какой-то чужой дядька.
      - Что делать, доченька, мы живем, как нищие,- оправдывалась мама.- Родители студента будут нам платить. Они люди состоятельные, обещали слать посылки с продуктами.
Летом 1945 года многие квартиры и комнаты в нашем и соседних домах пустовали – прежние хозяева погибли во время блокады, и наш управдом предложил маме переехать в более просторную и светлую комнату. Мама отказалась.
      - Мне с Люсей хватает наших 16 метров, да и жильцов у нас мало, и мы живем с ними дружно.
      В конце августа мы приехали из совхоза домой, привезли два мешка картошки и поставили в комнате около двери. Взяли с собой и нашу злющую кошку Бебку. Мамы вынесла её во двор, она тихо обнюхала все углы, словно что-то искала, но своих сородичей  не нашла – все кошачье население погибло в блокаду. Бебка была единственной кошкой в нашем доме. Мы боялись, что её украдут, но она всегда приходила домой. Тщетно она искала травку во дворе – вокруг был один булыжник.  Как-то раз мама чистила картошку. Бебка встала на задние лапки и замяукала. Мама отрезала ей ломтик, и она жадно его съела. С тех пор Бебка хрупала сырую картошку постоянно.
      В город стали возвращаться эвакуированные жители, Мы, дети пережившие блокаду, смотрели на них с укором, как на дезертиров. Удрали мол, а вот мы остались и разделили с городом его судьбу. Приезжие это понимали и смотрели на нас, как на героев. Помню, как радостно бросилась ко мне моя подруга Оля, но была остановлена моим холодным взглядом. Предо мной стояла  толстушка с пухлыми щечками. «Отожралась, - подумала я неприязненно,- а мы с мамой еле выжили». Как же я была несправедлива и жестока к подруге. В чем была её вина? Что она жила в эвакуации в детском доме, который бесперебойно снабжался американскими продуктами, и теперь стояла передо мной живая и здоровая? Её мать и бабушка погибли в блокаду, и она бы погибла, если бы осталась в городе.
       Многие ленинградцы в первые дни войны из патриотизма сознательно не уезжали в эвакуацию. Разве могли они знать, что тем самым обрекали себя и своих детей на голодную смерть.
       На втором этаже над нами поселилась женщина с 13-летним сыном Толей. Мальчишка был хулиганистый, мать его часто ругала. Он кричал мне в окно: «Люська, пойдем в Таврический сад». Но я его сторонилась. В воскресное утро он сказал мне, что днем на площади будут вешать немецких военных преступников, и позвал с собой. Я решительно отказалась. Через день я встретила его на улице.
       - Зря не пошла, увидела бы, как вешали гадов. Один старый, наверное, генерал, шел, злобно сжав губы, а молодой лейтенант сильно плакал.
      Петька сказал, что когда стемнело, с повешенных сняли сапоги. А они были хорошие, крепкие. Наверное, кому-то повезло здорово, загонит их на рынке.
      Я брезгливо взглянула на мальчишку.
      - Какой ты поганец, Толька, смотреть противно.

     Вернулись в город мои подруги Рая Данилова, Люся Циглинцева, Оля Мишаева. У каждой из них была своя трагическая судьба.
     Люся в начале июня 1941 года с родным братом матери - дядей Васей - уехала к родственникам в Ярославль. Там их застала война, и они не успели возвратиться домой. Отец Люси погиб на фронте. Мать и младший братик умерли от голода во время блокады, и осиротевшую племянницу дядя Вася взял в свою семью.
      У Раи от когда-то большой семьи в живых осталась одна бабушка. Я не знала, сколько ей лет; и до войны, и после войны она выглядела древней старухой с единственным зубом во рту. Ходила в черном платке, зашпиленном под подбородком булавкой, в черной юбке до пят и темной тужурке. Торговала бумажными цветами на Мальцевском рынке. Одетая как монашка, в больших круглых очках, с толстой палкой в руке, она шла по улице широким шагом, и, если кто-то неосторожно толкал её, могла огреть обидчика палкой. Ранней весной 1942 года Прасковья Дмитриевна похоронила четырех человек. Невестка и две внучки погибли во время артиллерийского химического обстрела. Раненый сын умер в ленинградском госпитале. Такое горе могло сломить любого, но не её. Она почернела лицом, ожесточилась и выстояла, стала ждать свою единственную внучку. Когда Рая приехала, бабушка встретила её, как Бога, целовала, плакала, не отпускала от себя ни на шаг. Когда я приходила в их комнату на третьем этаже, они сидели вдвоем за столом и делали цветы. Под потолком на суровых нитках сушилась разноцветная бумага. Бабушка лучезарно улыбалась, рассказывая что-то внучке. Она сразу мрачнела, увидев меня, и я понимала, что она ревнует Раю ко мне. И старалась у них н задерживаться.
      Пожилой отец Оли Мишаевой осенью 1941 года добровольцем ушел в ленинградское ополчение, воевал до конца войны и, вернувшись домой немного раньше дочери, стал приводить в порядок свою большую комнату в коммунальной квартире. Худой, поседевший, он ходил, как потерянный: жены и матери не было в живых. Прошлое ушло безвозвратно, и только повзрослевшая Оля, как две капли воды, похожая на отца, красивая, темноволосая, наглядно говорила ему, что жизнь продолжается.
      Дождалась своего молодого мужа и наша соседка тетя Таня, жившая на втором этаже. Они стояли во дворе и разговаривали, когда я проходила мимо них: молодой мужчина вдруг превратился в старика с землистым желтым цветом лица, покрытым мелкими морщинами. Также плохо выглядел и отец моей знакомой девочки Раи Бурановой из соседнего дома. Я смотрела на вернувшихся фронтовиков, и мне было до боли жаль их.

      В документальной кинохронике я видела, сколько им пришлось выстрадать и перенести во  время войны. По пояс в холодной воде, усталые, измождённые, они наводили переправы через реки, вытаскивали из непролазных раскисших дорог застрявшие грузовики, тянули вместе с лошадьми огромные повозки с орудиями и боеприпасами. Шли, сутулясь, в марше, под тяжелой поклажей на плечах. Особую жалость вызывали измученные лошади. Им бы хрупать золотой овес, щипать на лугу зеленую травку, а они, трудяги, тоже воевали вместе с солдатами. Война вставала передо мной не лихими «чапаевскими» атаками и победным «ура», а нечеловеческим каторжным трудом. Откуда солдатам было выглядеть красивыми и здоровыми.
      Мой любимый двоюродный брат Володя Шестаков вернулся с Ленинградского фронта с больным сердцем. И только другой брат Иван Свирский, небольшого роста, плотный, крепенький, как гриб боровичок, выглядел молодцом. Он хвастался, что на войне не получил ни одной царапины. Правда, с врачами ему все-таки пришлось встретиться. С воспалением легких его положили в прифронтовой госпиталь, и докторша Катя, лечившая Ваню, влюбилась в него. Она была чуть старше моего брата. Муж её пропал без вести, детей у неё не было, и она по-матерински стала выхаживать молодого лейтенанта. Чувство их оказалось взаимным. Ваня стал выздоравливать, и они с горечью думали о предстоящей разлуке. В это время формировался  отряд, который должен был пойти на прорыв. Легкораненых поправившихся солдат выписывали из госпиталя, Ваня тоже подлежал выписке, но Катя, словно предчувствуя беду, оставила его в госпитале. Весь отряд погиб, и выходило, что она спасла любимому жизнь. После войны брат привез Катю в свою небольшую комнату на Крюковом канале. Вместе они пришли к нам на улицу Некрасова. После радостной встречи сели за стол, и я стала разглядывать молодоженов. Бедная Каты выглядела старше своего бравого мужа. В светлом берете, коротко стриженная, молчаливая, она казалась бесконечно уставшей, и цвет её лица был все тот же фронтовой, землисто-желтый.

      Я не знала, в чем пойду в школу. Мое единственное темное платье  было все в заплатах. Выручила тетя Маруся. Она подарила мне тонкий, шерстяной синий свитер и черную юбку. Я удивлялась, как маме удавалось мастерить что-то мне из одежды, из старых вещей и отцовского костюма. Она сшила нам черные матерчатые бурки. Это были своеобразные сапоги на вате, которые мы носили с калошами в холодное время года. Но эта бедность не угнетала нас, вокруг ходили люди, так же плохо одетые, как и мы. Бывшие солдаты носили шинели и сапоги, Главным было то, что закончилась война, что наступили мирные дни, что у нас была крыша над головой, и мы жили в ожидании счастливого будущего.
      Мама устроилась сушильщицей на вагоностроительный завод. Сутки работала, двое была дома.
       - Работа у меня очень хорошая, - говорила она Нине Федоровне. – Рабочие загрузят в камеру древесину, доски, а я только слежу и регулирую температуру.
       Соседка за стеной от нас не вернулась из эвакуации, и её  небольшая комната пустовала. Приходила только пожилая тетя Ксеня и временно поселила у себя племянницу.
      Первого сентября я пошла в школу в 5-й класс, стала сидеть с Люсей Циглинцевой. Школы была переполнена, занимались в две смены. В каждом классе сидело по 38-40 учениц. По русскому языку, литературе, физике и французскому уроки вели молодые учителя, а по другим предметам - старики-пенсионеры. Учителя были какие-то нервные, дерганые, не успевали нас спрашивать, куда-то спешили, выгоняли из классов, чтобы проветрить помещения. Никаких дополнительных занятий не было и в помине. Я не успевала по математике, и когда попросила учительницу что-то мне объяснить, она сказала: «Мне некогда с тобой возиться, обратись к Ереминой».
      Я закончила в школе 8 классов и она не оставила у меня хороших воспоминаний. Среди педагогов не было личностей; они прошли мимо меня, не задев ни души, ни сердца. Лучшей моей учительницей и другом навсегда осталась Анна Николаевна, прожившая с нами страшные зимние месяцы 1942 года; её рассказы, задушевные беседы, совместно прочитанные книги, словно распахнули передо мной двери нашей стылой темной комнаты в удивительный и прекрасный мир добра, радости и надежды.

      В сентябре мы познакомились с нашим новым жильцом Веней  - молодым человеком, ничем не примечательным. Большой радости он мне не доставил. Спрятал свой чемодан под оттоманку и расположился на ней, как хозяин. В институт ходил рано, обедал в институтской столовой, а ужинать приходил домой. Мы ждали, что его родители будут слать богатые посылки, а они присылали одно пшено. Мама варила ему пшенную кашу, накладывала целую столовую тарелку, и он ел её с жиром со странным названием «Лярд». Я удивлялась, как такая прорва еды помещается в его желудке.
Не сказать, что мы в это время голодали. По карточкам выдавали черный хлеб, крупу, жир или растительное масло, сахарный песок, кильки или соленую селедку. Нас очень выручала мамина картошка. Ели картофельный суп с жареным луком, отварную картошечку с селедкой. Конечно, никаких разносолов не было. Но так хотелось мясных котлет, колбасы, сливочного масла, шоколада, белого хлеба. Я помнила довоенные белые батоны из муки высшего сорта, остроносые, мягкие, необыкновенной вкусноты, но они были в мирной жизни, и теперь о них приходилось только мечтать.
       Первые послевоенные годы оказались неурожайными. Не помню, когда я увидела в «Ленинградской правде» рисунок.  Сталин склонился над картой страны      – «И засуху победим». Я спрашивала маму, когда отменят карточки.
     - Доченька, придется еще долго ждать, ведь полстраны лежит в развалинах, а на полях полно немецких мин.
      - Но все-таки сколько?
       - Годы три, четыре.
      К счастью мама ошибалась – карточки отменили в 1947 году. Но до него еще надо было дожить.
      До войны я любила с отцом гулять по городу. Его дворцы и дома на широких прямых улицах, богато украшенные скульптурами, барельефами, розами стояли как застывшая музыка.

Люблю тебя Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид…

      Город на Неве был прекрасен, его нельзя было не любить. И вместе с тем за фасадами ленинградские дворы-колодцы представляли жалкое зрелище. Маленькие, тесные, мощеные булыжником, заставленные поленницами дров, без скамеек, без единого зеленого кустика, они не предоставляли места для отдыха и детских игр. Таким же был и наш квадратный двор. И в длину, и в ширину он равнялся моим 25 детским шагам. Только утром солнце ненадолго заглядывало в наше окно, в остальное время в комнате стоял сумрак. Дом соседнего пятиэтажного дома был  немного больше нашего двора, и мы чаще играли в нем. Мальчишки футбольными мячами разбивали оконные стекла на первых этажах, и возмущенные жильцы гнали нас на Басков переулок. Он был широкий и машины по нему ходили редко, там было полно детворы, играли в классы, в штандер, в рассшибалку, катались на велосипедах.

       Осенью рядом с нашим домом в булочной стали продавать по коммерческим ценам мои любимые остроносые батоны - по 15 рублей штука. Их «выбрасывали» очень мало. Поэтому люди с вечера занимали очередь, дежурили целую ночь, и в 8 утра каждому покупателю продавали один батон.
      - Наконец-то и мы попробуем белого хлеба – обрадованно сказала я маме.
      Но она быстро охладила мой пыл.
      - И не мечтай, доченька, для нас это очень дорого. Я еле дотягиваю до получки, а надо еще покупать дрова.
      Я заплакала и отошла к окну. Ну почему мы такие несчастные? Вон бабушка Раи продает цветы, покупает в Елисеевском магазине вкусные продукты, и ни разу не угостила меня, жадина.
      На Мальцевском рынке мама встретила знакомую женщину. Она украдкой продавала остроносый батон за 30 рублей.
     - Ты не боишься, что тебя арестуют за спекуляцию? – спросила мама.
      - Боюсь, но белый хлеб пересиливает страх. Покупаем с дочкой два батона, один я продаю, а другой бесплатно кушаем.
      Как-то вечером мама сказала мне:
      - Пойдем, доченька, занимать очередь за батонами.
      И мы пошли к булочной. Я шла и не верила её словам. В очереди нам написали на ладони химическим карандашом номер. Мама осталась дежурить, а меня отправила спать. Ночью она два раза будила меня и я шла на перекличку.   Утром я несла домой чуть теплые батоны, и сердце мое готово было выпрыгнуть из груди. Мама вскипятила на примусе чай, и мы пили его чуть послащённый с этим пышным и  белым чудом. Другой батон мама продавала на рынке. Наше блаженство длилось довольно долго – полмесяца, а потом милиционер задержал маму и повел, как  спекулянтку, в милицию. Можно только догадываться, как умоляла она стража порядка и просила не арестовывать её. Говорила про погибшего мужа, про пережитый голод, про свою низкую зарплату, про сына, что служит в Германии, про дочь, истосковавщуюся по белому хлебу. И милиционер отпустил маму. Сказал: «Пожалел я тебя, тетка. Больше не торгуй, а батон я конфискую».
      - Бери,  бери, сынок, - ответила мама покорно. – Порадуй своих деток.
      Она радовалась, что легко отделалась – за спекуляцию наказывали строго. В это время вышел указ, согласно которому даже за незначительное опоздание  на работу людей стали сажать в тюрьму. Мама рассказывал, как через их заводскую проходную в последнюю минуту пробежал рабочий в трусах и майке. Наш участковый разглагольствовал во дворе:
      - Указ правильный, Сталин быстро наведет порядок в стране. Фронтовички разболтались, отъелись на заграничных харчах в Венгриях и Чехиях, пора и за работу браться.
 
       В школе экономили дрова, долго не затапливали печи, а на улице шли проливные дожди. Я заболела, днем, когда Веня уходил в институт, лежала на оттоманке, а потом перебиралась на кровать. Из-за осложнения заболело ухо. Было так больно, что ночью я не могла спать. Врач выписал капли, но боль не прекращалась. Нина Федоровна посоветовала обратиться к профессору Генкину. Он практиковал на дому, и брал за визит 10 рублей. Я пошла к профессору, он жил около Витебского вокзала. Женщина в белом халате открыла мне дверь, провела в комнату и усадила в кресло. Профессор, пожилой, добродушный, улыбчивый мужчина,  стал подробно расспрашивать меня. На столе в эмалированной плоской ванночке лежали блестящие инструменты, и среди них нож. Сейчас он будет резать мне ухо – подумала я, и чтобы оттянуть время стала торопливо рассказывать обо всем. Через минуту врач уже знал всю мою биографию. Он долго осматривал ухо, и озабоченно сказал:
       - Боюсь, что придётся долбить кость, но пока не будем торопиться, попробуем новое лекарство.
       Он смочил кусочек марли в вязкой жидкости и вставил в ухо.
       - Придешь ко мне послезавтра. 
      Через день я приходила к профессору, и он проделывал эту процедуру в течение 10 дней. Боль стала постепенно стихать, я уже спокойно спала ночью. В последний визит доктор вынул сухой тампон.
      - Тебе повезло, девочка, я тебя вылечил, и долбить кость не буду.
      Он смотрел на меня, улыбаясь, а я от радости не знала, что сказать. Мой добрый великодушный профессор Генкин (к сожалению, забыла его имя и отчество) не взял с меня ни копейки, и я благодарно вспоминала его всю жизнь.

      Неожиданно и у нас случилась радость -  маме не пришлось покупать дрова. На заводе всем сотрудникам отпускали почти бесплатно древесную обрезь – отрезки досок, бревен, куски фанеры, щепки. На заводской машине мама привезла дрова, и мы с ней полдня складывали их в подвал. Наступили холода. Я стала ходить в школу в бурках. Мама связала мне из старой распущенной шерстяной кофты варежки и капор, закрывающий уши.
      Ей приходилось покупать на рынке самое для нас необходимое, а денег катастрофически не хватало. А тут еще грянул Государственный заём восстановления народного хозяйства. Перед Новым годом всех работающих граждан обязали подписываться на заём и отдавать свой месячный оклад в фонд государства. Сумму равномерно распределяли по месяцам и вычитали из зарплаты в течение всего года. Государство брало в долг у населения деньги с обязательством возвратить их в ближайшее время. Гарантией служили облигации, которые выдавали гражданам, где числилась выплаченная сумма. Народ воспринял Государственный заём как грабёж. Мама говорила, что на её заводе стоял стон и плач. Многие отказывались подписываться на заём, особенно плакали одинокие женщины, у которых на руках были дети, но разве кто их слушал. Начальство грозило увольнением, ссылалось на тяжелое положение в стране, взывало к совести и солидарности рабочих.
      - В результате все подписались, и я подписалась, - вздыхала мама. – И теперь из моей небольшой зарплаты будут ежемесячно высчитывать 48 рублей. Как мы будем жить, и что мне теперь делать, доченька.
       Государственный заём просуществовал до 1958 года – его отменил Хрущев. Но государство не торопилось возвращать деньги трудящимся. Годами облигации копились в семьях, люди не верили, что им могут что-то выплатить, и пачками выбрасывали облигации на помойку. В восьмидесятые годы премьер Павлов изрёк:
      - Мы должны отдать долги нашим отцам, - и распорядился постепенно «гасить» облигации. Но к этому времени многих отцов и матерей уже не было в живых.

     Приближалась весна, и мне, и маме требовалась обувь, а покупать её было не на что. И мама решила пойти в домработницы. По чьей-то рекомендации она устроилась в профессорскую семью, жившую на Васильевском острове, и стала туда ездить в дни, когда не работала на заводе. Возвращалась домой вечером, старалась не показывать мне, что устала, но я видела, как ей тяжело, и мучилась от бессилья, чем либо, ей помочь. Ночью, когда мы спали, мама вдруг вскрикивала, я просыпалась, трогала её за плечо. Она говорила:
     - Кто-то за мной гнался, - а я горько думала, что ей бедной даже во сне нет ни отдыха, ни покоя.

     В один из солнечных дней, когда снег во дворе растаял, и с крыши закапало, я увидела в окно маленькую старушку, осторожно шедшую к нашему подъезду. Это была Анна Николаевна, вернувшаяся из эвакуации. Я выбежала и кинулась ей навстречу. Мы стояли во дворе, обнявшись, не в силах сдержать слёзы, и она мне говорила:
       - Вот видишь, дружок, я сдержала обещание, я вернулась,- и гладила мои волосы своей маленькой сухонькой ручкой.
      - Как ты выросла, девочка моя, тебя не узнать. А я приехала в Ленинград неделю назад. Мама дома?
      - Нет, она на работе.
      - Тогда я не пойду к вам. Отведи меня, дружок, к сыну Росту, он живет недалеко. Я счастливая мать – мом мальчики вернулись с войны живыми. Рост учится в академии, Володя был ранен в ногу, сейчас ходит с палочкой.
Анна Николаевна опиралась на мою руку, и мы тихо шли к Артиллерийскому переулку, где жил её сын. Я бережно вела её, и мне так хотелось защитить её, доказать ей свою любовь и преданность, но я не знала, как это сделать.

       Весной мы познакомились с нашими новыми жильцами. В небольшой комнате за стенкой от нас поселилась молодая супружеская пара с маленькой девочкой. Это были бывшие фронтовики Смирновы. Они служили в одной  части. Во время войны Сталин разрешал супругам воевать вместе. Аня и Николай были под стать друг другу – оба молодые, красивые. Они приехали из Венгрии, где прослужили после войны год. Аня рассказывала:
      - Наш дом стоял в цветущем саду, мы никогда так вкусно не ели – пышный хлеб, ветчина, домашняя колбаса, много фруктов и вина. Как они хорошо живут, не то, что наши несчастные крестьяне. Наши хозяева ухаживали за нами, как за детьми, там родилась наша дочь Галя.
       Мы с мамой слушали её рассказ, как сказку, и понимали, как трудно им придется привыкать к карточкам, к дороговизне на рынке, к нашей убогой жизни.  Аня устроилась медсестрой в поликлинику, а её муж все не мог найти работу по специальности и все дни сидел с дочкой дома. Денег не хватало, и они стали сдавать в комиссионку заграничные вещи. Анин муж стал приходить домой пьяный, и мы слышали через стенку, как они ругались. Вечером Аня заходила к нам.
      - Агафья Петровна, я ухожу на работу. Галя спит, я её уложила, присмотрите за ней. Николай спит, как убитый после пьянки.
       - Иди, Анечка, не беспокойся, я услышу, если она заплачет.
       Как-то раз мама спросила соседку, почему она уходит на работу по вечерам, и та ответила:
       - Я ведь устроилась в кожно-венерологический диспансер. После освобождения европейских стран советскими войсками наши офицеры и солдаты стали жить с иностранками и привезли домой венерические болезни: сифилис, гонорею. Теперь мы их лечим, и они пропускают процедуры. Я прихожу к ним попозже, чтобы их застать и говорю, если они своевременно не придут в диспансер, их приведёт милиция. Вот такая у меня собачья работа, за которую чуть больше платят.
       Я слушала Аню, и ничего не понимала. Оказывается, есть на свете какие-то стыдные  позорные болезни, которые надо скрывать от людей и тайно лечиться. Спросить у мамы боялась. Знала, она скажет, не лезь не в своё дело, и решила просто о них забыть.

       Весной пленные немцы стали восстанавливать город. Я их видела на улице Маяковского, Чехова, Радищева. Люся Циглинцева, которая жила на Саперном переулке, сказала, что они работают около их дома, и среди них есть очень красивый молоденький немчик, и девчонки бегают на него смотреть. Я восприняла её слова скептически. Видимо она, не пережившая блокаду, не питала к немцам той ненависти, которая бушевала во мне. К этому времени я достаточно насмотрелась трофейной немецкой кинохроники, где были запечатлены зверства фашистов. Показали огромный ров, заполненный трупами, солдаты подводили женщин и детей, ставили у рва, и поливали огнем из автоматов. Люди, как подкошенные, падали вниз. Камера остановилась на изувере - расстрельщике. На его лице равнодушном и спокойном не дрогнул ни один мускул, пока он вершил казнь, и, казалось, что это не человек, а бесчувственное доисторическое животное. И я знала, что если увижу его, то посмотрю в его глаза с ненавистью.
      Воскресным утром я пошла к Люсе. Вдоль саперного переулка была вырыта глубокая траншея, на дне которой лежали покореженные трубы. Четыре немца сидели на краю траншеи и отдыхали. Увидев меня, они залопотали по-своему и стали что-то говорить молоденькому немчику. Он действительно был красивый и, улыбаясь, сказал мне по-русски:
      - Доброе утро, фрейлейн.
       Я молча прошла мимо. Но странное дело ненависти к немцам я не почувствовала. Это были просто рабочие в спецовках, которые делали свое дело.
        Совсем иные чувства я испытала, когда увидела их в Летнем саду. Группа немцев стояла на центральной алле перед мраморными скульптурами, и наша девушка-гид что-то им рассказывала. Я не поверила своим глазам. Оказывается, их привели, видите ли, на экскурсию в старинный петровский парк, любимое место отдыха горожан. Эти изверги в течение девятисот дней и ночей превращали Ленинград в руины, и теперь они пришли любоваться произведениями искусства, которые не успели уничтожить. Я была возмущена до глубины души.

       1946 год запомнился мне как год «ругательный». Кого только не ругало наше ленинградское радио. Наши бывшие союзники из друзей превратились во врагов. И империалистов. В сопредельных с ними государствах они строили военные базы, с тем, чтобы развязать новую войну и стереть с лица земли Советский Союз. О коварных планах поджигателей войны радио вещало с утра до вечера, казалось, что война неминуемо настанет со дня на день. Это было так страшно, что мне снова стали сниться сны, где мы с мамой убегали от немцев. Но потом выступил наш крупный военачальник и заверил, что Советский Союз и миролюбивые страны мира сорвут планы империалистов и не допустят войны. После этого выступления я почему-то сразу успокоилась и поверила, что на нас больше никто не посмеет напасть.
      Потом радио стало ругать дочь Льва Толстого Александру. Она уехала в Америку, организовала там толстовский фонд, приютила у себя белоэмигрантов, наших злейших врагов, и злобно клеветала на страну своего великого отца. Зачитали письмо детей Толстого, в котором они гневно осуждали действия своей сестры. Много позже я узнала, что дети Льва Толстого не приняли Октябрьскую революцию и эмигрировали в Америку, Италию, Швецию, Марокко и, конечно, не могли писать осуждающие письма Александре Толстой. Старший сын Толстого – Сергей - остался в Ясной Поляне, но он скончался в 1943 году.
       Дальше разразился скандал с журналами «Звезда» и «Ленинград». Оказывается, на своих страницах они печатали произведения подлых выродков.  Ими были писатель Зощенко и поэтесса Ахматова. Радио ругало их много и долго. Только и слышалось - пошляк, подонок, блудница.
       Заодно попало и ленинградскому поэту Хазину. Он написал юмористическое стихотворение, будто в послевоенный город на Неве приезжает Евгений Онегин и не узнает его. Это стихотворение пользовалось большим успехом в Ленинграде. На своем концерте, который транслировали по радио, Аркадий Райкин читал его, и зал  взрывался от смеха. Однако ленинградские власти рассудили иначе. Они обвинили Хазина  в отсутствии патриотизма, в том, что он глумится над ленинградцами, которые самоотверженно восстанавливают город, изображает их хамами и жуликами. Хазину запретили печататься.
Вот отрывок из этого крамольного произведения:

В трамвай садится наш Евгений.
О, бедный милый человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещенный век.
Судьба Евгения хранила,
Ему лишь ногу отдавило,
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали: «Идиот!».
Он, вспомнив древние порядки,
Решил дуэлью кончить спор,
Полез в карман... Но кто-то спер
Уже давно его перчатки,
За неименьем таковых
Смолчал Онегин и притих.

Евгений слышит голос нежный,
Когда-то волновавший кровь,
Быть может, вдруг в душе мятежной
Былая вспыхнула любовь.
Друзья, мне радостно и больно,
Мое перо дрожит невольно,
Онегин видит в вышине
Свою Татьяну на окне.
С утра в домашней спецодежде
Она ведро и кисть берет
И красит стены, и поет:
«Пускай погибну я, но прежде
Я дом свой выкрасить должна,
Привычка свыше нам дана.

     В один из дней я пошла с мамой на Мальцевский рынок, и там при входе у стены впервые увидела безногих инвалидов. Их было четверо, каждый получеловек сидел на самодельной деревянной площадке, под которой, вместо колесиков, блестели круглые металлические шарикоподшипники. Около них - на земле - лежали кепки, в которые прохожие клали мелочь, рубли, десятки. Наши бывшие защитники из-за грошовой пенсии  просили милостыню. Смотреть на это было невыносимо. Люди, положив деньги, отводили глаза, стыдясь, что государство не позаботилось и бросило своих сынов на произвол судьбы. У меня оборвалось сердце, когда я увидела молодого русоволосого парня с синими глазами. Ну, почему война не пощадила его! Мама наклонилась и положила ему 10 рублей и, словно угадав мои мысли, сказала:
     - Прости нас, сынок.
     Он вскинул на нас свои синие очи, хотел что-то ответить, но мы быстро отошли. У меня комок стоял в горле.
       Осенью инвалиды вдруг неожиданно исчезли с ленинградских рынков. Наш участковый милиционер, который всегда все знал, сказал, что их  поселили на острове Валаам, и они там живут на полном государственном обеспечении вместе с «самоварами». «Самоварами» называли мужчин инвалидов, у которых не было ни рук, ни ног.

       Еще в августе 1945 года, когда мы из совхоза переехали в город, от дяди Шуры из Белоруссии пришло письмо. Он писал, что все родственники живы и здоровы. На их счастье немцы не стояли в деревне. Им пришлось пережить многое во время оккупации. Он сам был на волоске от смерти, и его спасла моя двоюродная сестра Зоя. В конце дядя Шура звал меня на лето в Понизовье, и я стала торопить каникулы. Но время тянулось так медленно. По карточкам я выкупила соленые кильки и сложила их в поллитровую банку, карамельные конфеты, подушечки, граммов триста, упаковала в небольшой пакетик – это были мои бедные гостинцы родственникам.
       В середине июня поехала на Витебский вокзал, стояла с бьющимся сердцем у кассы, боялась, что мне не продадут билет до г. Шклова. Продали. Мама и не собиралась меня провожать. Сказала, доберешься сама, ты уже большая. Ехала я в плацкартном вагоне на нижней полке. Постельного белья не давали, и всю ночь я проспала, положив под голову свою полотняную сумку. С утра стояла у раскрытого окна. Клубы дыма от провоза пролетали мимо и таяли в  воздухе. Не верилось, что еду в родную Белоруссию, в знаменитый партизанский край, где каждый четвертый житель сложил голову в борьбе с оккупантами.
       Когда я сошла с поезда в Шклове, даже воздух показался мне родным, а жаворонок в небе звонко приветствовал меня после долгой разлуки. Названия деревень, которые я проходила,  звучали музыкой – Низовцы, Заровцы, Тросенка. Но вот за Лотвой открылся наш луг, а за ним на невысоком холме - Понизовье.  Узкая тропинка вела на горку мимо лесочка, где мы, дети, жгли костер и варили картошку. Лесок подрос, сосны и ели были намного выше меня. В полисаднике перед домом тети Дуни цвели розовые мальвы, во дворе никого не было. Я открыла дверь в сени, потом в избу и остановилась у порога. Не успела опомниться, как  меня схватили в объятья мои взрослые сестры Галя, Лиля, Зоя. И десятилетняя Лорка. Откуда-то прибежали дети и встали у двери, не заходя в хату. Пришли родственники, соседи, постаревший дядя, Шура, дядя Иван, его дочь Маргарита, сын Аркадий. Все меня целовали, обнимали, что-то спрашивали, я отвечала, Что тут творилось, не передать. У поседевшей тети Дуни тряслась голова от всего пережитого.
      Я догадалась, что дети ждут от меня гостинца, достала пакетик и стала класть в их протянутые ладошки по 2 «подушечки», и они благодарно говорили: дякую, дякую, спасибо, спасибо. Нам ленинградцам по карточкам выдавали хоть какую-то карамель, а бедные деревенские дети уже лет пять в глаза не видели никаких конфет. Где-то в толпе мелькнуло лицо Кольки Ковалёва, но быстро скрылось. Дядя Шура сказал потом, что Колька, увидев меня, заплакал. Он решил, что я не буду больше дружить с ним, потому что выросла, а он остался маленьким.
       Меня поразило, как все плохо одеты. На ветхой выцветшей одежде заплаты, прорехи. Некоторые старики и подростки носили немецкие куртки и брюки, Оказывается, когда немцы отступали, фургон с обмундированием застрял на мосту через нашу небольшую речку, и немцы бросили его. Мальчишки бросились к фургону, набрали все, что им попалось под руку, и побежали домой. За одеждой ринулись женщины и дети. Тетка Матруна, жена дяди Ивана, набрав ворох вещей, надела на голову немецкую фуражку и кинулась бежать по меже через рожь. В это время наперерез немцам шла наша пехота. Наш солдат, увидев убегающего фрица во ржи, дал автоматную очередь, и подойдя, узрел на земле тетку Матруну - с ошалевшими глазами, фуражкой на затылке и немецкими шмотками. Он стал так хохотать, что чуть сам не свалился на землю, а потом, смеясь, побежал дальше. Над тёткой Матруной смеялась потом вся деревня
Родственники рассказывали мне, как страшно им жилось во время оккупации. В городе Шклове немцы расстреляли всех евреев, оставив в живых необыкновенно красивую молоденькую парикмахершу Франю. Особенно зверствовали эсесовцы. Они выискивали коммунистов, партийных работников, вешали и расстреливали их вместе с семьями.
      В деревне Лидино, где находилась психиатрическая  больница, больных уничтожили, и деревню сожгли. Через Понизовье шли беженцы с детьми, одна женщина уговорила дядю Шуру пустить её с мальчишкой в дом на несколько дней.
В ответ на зверства фашистов по всей Белоруссии стали возникать партизанские отряды, которые базировались в лесах. Вся деревня помогала партизанам. Дядя Шура отпустил усы, бороду, чтобы выглядеть старым дедом, повесил через плечо торбу и вместе с Колькой Ковалевым стал ходить по большим деревням, где стояли немцы и просить милостыню. На самом деле они выполняли поручения партизан.
       Беженка, которую приютил дядя Щура, не собиралась покидать его дом. Она давно заметила, что дядя Шура имеет связь с партизанами и донесла на него в комендатуру. В Понизовье приехал молодой  офицер с двумя солдатами. Солдаты выволокли старика и поставили перед немцем, и тот стал кричать, что сейчас его расстреляет. На крик прибежала Зоя. Из всех своих сестёр она была самая красивая. Зеленоглазая, белозубая, с копной русых волос, с изумительным цветом лица она предстала перед офицером, и заговорила с ним на немецком языке. Она сказала, что её дядя не партизан, он глубокий старик, вырастивший её сестер после смерти отца. Он никогда бы не стал рисковать их жизнями. А эта женщина оклеветала дядю, чтобы завладеть его домом. Немец с изумлением слушал её, спросив, откуда она так хорошо говорит по-немецки. Зоя ответила, что их учительница была чистокровной немкой, а я, мол, хорошей ученицей. Осталось загадкой, что подействовало на офицера – красота ли её, или его удивление, что в этой дикой стране деревенские девушки привлекательны и образованы, а может его молодость и неопытность, но в результате он поверил Зое и отпустил дядю Шуру.
       Сестра Лиля рассказала мне романтическую историю про молодого немецкого офицера по имени Юпп. Он был настоящий ариец – высокий красивый блондин с синими глазами. Увидев восемнадцатилетнюю Зою,  он влюбился в неё и стал часто приезжать в Понизовье.  Зоя пряталась от него на печку.
      - Варум Зония пошла на печь? – спрашивал он тетю Дуню.
       Вся деревня благословляла Юппа. Когда через Пнизовье должны были проходить эсесовцы, Юпп предупреждал Зою, и жители прятались в лесу.
        Крестьяне страдали от поборов – продукты забирали партизаны, бандиты под видом партизан грабили все под чистую. Немцы отправляли эшелоны в Германию с продовольствием. Потом стали угонять молодежь в Германию. Когда Юпп пришел в дом тети Дуни, та с плачем поведала, что её трех дочерей схватили и увезли в шкловский лагерь. Юпп приехал в Шклов, вывел из лагеря Галю, Лилю и Зою и привез их на окраину Могилева, где жила родная сестра тети Дуни Поля. Там, в ее доме, мои сестры прятались до прихода наших войск.
Перед отступлением из Белоруссии Юпп пришел проститься с Зоей. Глаза его были полны слез
      - Зония, любимая, не выходи замуж, дождись меня. Я обязательно к тебе вернусь.
     К лету 1944 года Понизовье полностью разграбили. Ни в одном дворе не стало никакой живности – ни коров, ни поросят, ни кур. Теперь по утрам петушиный крик не будил, как раньше, деревню. Тетя Дуня берегла единственную курицу, бродившую по двору. Немцы отступали через Понизовье. Один из них, увидев хохлатку, хотел её поймать, но тетя Дуня с потемневшим лицом от  горя и голода с вилами в руках, как народная мстительница, встала у калитки и преградила ему путь, и немец испуганно отступил. Это были уже не те вояки, которые летом 1941 года на мотоциклах въехали в деревню, остановились у колодца и, раздевшись до пояса, с гоготом обливались водой, пили деревенское холодное молоко из кринок, дико орали и строчили из автоматов в небо. А потом с гиканьем умчались в сторону Шклова. Теперь Красная армия давно сбила с них спесь, и они трусливо уходили, оглядываясь на каждый куст.
       Родная сестра тети Дуни Анна служила в полку, который освобождал Белоруссию и проходил недалеко от Понизовья. Ночью к ним прибилась корова. Анна каким-то образом сумела привести корову в деревню. На это чудо сбежались все жители. Тетя Дуня в слезах приникла к буренке: «Голубушка ты наша, спасительница». С этого часа так и пристало к ней это имя Голубка. Голубку повели в хлев доить. Когда тетя Дуня вышла из него с ведром, то увидела детей с кружками в руках, и каждому она налила доверху теплое родное молоко.
       Я видела, как бедно жило мое дорогое Понизовье. В колхозе по трудодням ничего не давали. Люди работали, как крепостные, бесплатно. Не работать было нельзя, могли отобрать приусадебный участок, который их кормил. Человек не мог уехать из колхоза и устроиться на работу в другом месте – колхозникам не выдавали паспорта. Но, как пелось в песне, «молодым везде у нас дорога», молодежь имела право учиться в любом городе. Галя и Лиля учились в Могилевском техникуме, Зоя – в педагогическом институте. Одна тетя Дуня работала в колхозе. Она была первоклассной портнихой и обшивала всю округу. На ее деньги и свои стипендии и учились ее дочки. Когда я приехала в Понизовье не у всех были коровы, и тетя Дуня делилась молоком с родственниками. Да и семья была немаленькая, была еще жива ее больная старенькая мать.
       Мама перед отъездом говорила мне: «Ты не сиди долго в Понизовье, и без тебя там много едоков, иди к тетке Дарье, она богатая». И через несколько дней я пошла в Лаговщину. Дядя Шура довез меня на велосипеде до широкого шляха, и я зашагала по деревням и проселкам в большое село, где я родилась.
       Тетя Дарья мне очень понравилась. Маленькая, крепкая, как все Свирские, еще не старая женщина, она была жизнерадостной и юморной. Жила она в своем хорошем доме с сыном Володькой, который был старше меня на три года и учился в техникуме. Не забуду, как сердечно они меня приняли, какой стол накрыли. Здесь было все: копченое сало, соленые огурцы и грибы, блины со сметаной, домашняя копченая колбаса, творожный сыр, драчена с жареным салом, молочный суп с картофельными клецками. После нашей полуголодной жизни я попала на настоящий пир и не знала, что есть сначала.
      - Ешь, Люсечка, голубка моя, наголодалась ты за войну, худенькая, Мы тебя с Володькой откормим, - уговаривала меня тетя Дарья.
       - У вас, наверно, колхоз богатый, раз вы так хорошо живете? - спросила я.
      - Дюже богатый, мы с Володькой заробили за год горлач пшеницы и усё. А живем мы хорошо на деньги моей Поли. После немцев купили корову, поросят, гусей и кур. А вся Лаговщина бедствует. В трех хатах дети болеют туберкулезом. Я всем помогаю, чем могу, особенно детям, нам с Володькой много не надо.
        Я счастливо прожила у тети Дарьи до середины августа. Она дала мне с собой запеченный в горлач творожный сыр и большой кусок сала пересыпанного солью. Володька проводил меня далеко за деревню.
        - Ты приезжай в Ленинград, я покажу тебе город.
        - Обязательно приеду после окончания техникума.
       Он стоял передо мной молоденький, хороший, черноволосый, и я радовалась, что впервые познакомилась с моим братом. Мы попрощались и поцеловались, как родные, и я зашагала в Понизовье.
      Тетя Дарья безбедно прожила до 1965 года. Володька после техникума работал в соседнем городе на металлургическом заводе. Там произошла крупная авария, и Володька погиб. Его похоронили в Лаговщине. После смерти сына тетя Дарья сломалась. Она часами сидела на кладбище у дорогой могилки, а, придя домой, пила самогонку и проваливалась в сон. Родственники и соседи любили и жалели её, помогали по хозяйству. Но когда в избе произошел пожар, и они сумели его погасить, родственники вызвали детей к матери. В Лаговщину приехали Поля и Ваня. Они раздали скот и птицу людям и продали дом. Поля забрала мать к себе в город Орск. Тетя Дарья очень там тосковала и требовала у дочери водку. Поля покупала ей четвертинку, она сразу выпивала её и забывалась во сне. Прожила она у дочери недолго. Перед смертью просила похоронить себя в Лаговщине около Володьки, но сделать это было невозможно, и тетю Дарью погребли у уральском городе. Я очень горевала, узнав о её смерти.
После войны я три раза гостила  у тети Дарьи, помнились её добрые родственные слова:
       - Люсечка, голубка моя, приезжай ко мне всегда на целое лето. Я как будто вижу своего родного братца Гришечку – ты так на него похожа.

       После моего приезда в Ленинград к нам нагрянули гости. Приехала семья Климченко, моя сестра Поля с мужем Петром Тарасовичем и сыном Леней. Мой племянник был старше меня, своей тетки, на 4 года, что являлось постоянным поводом подшучивать надо мной. Поля и ее муж были  толстые, важные. Она в дорогом габардиновом плаще, он в кожаном пальто. Они ехали в санаторий,     Сестра сказала, что Петр Тарасович всю войну, без отпуска,  работал директором военного завода, сутками не покидал завод, и подорвал свое здоровье. Теперь он нуждался  в лечении и отдыхе. Их сын поступил в технический ленинградский вуз, и Поля договорилась с мамой, что он будет жить у нас. Наш бывший постоялец Веня переехал в соседний дом к пожилой одинокой женщине. Мне не нравилось, что он часто стал приходить к Лене, и они спорили и кричали до хрипоты. Один раз Веня принес чекушку водки, вылил её в глубокую тарелку, крупно нарезал черный хлеб и перемешал с водкой. Ложками они стали есть это месиво, и через некоторое время опьянели до безобразия. Леня орал:
       - Наполеон вел прогрессивные войны, в завоеванных странах он уничтожал феодализм, насаждал буржуазные отношения.
       - Сопляк, - кричал Веня, - ты не воевал и не понимаешь ничего. Война не может быть прогрессивной – это кровь и смерть. Когда на наши позиции пошли немцы и перед собой погнали русских баб, мы крикнули женщинам «ложись» и вжарили из орудий. Я увидел, как в небо взлетели юбки и платки, – вот тебе и прогрессивные войны.
        Я слушала Веню и не верила ни одному его слову – не могли наши солдаты стрелять в женщин. Он все это придумал по пьянке.
       Я часто бывала у тети Маруси. Дядя Силя поутих, стал прихварывать, бросил пить.
       - Зато с бабами гуляет по-прежнему, скотина, - заявила тетя.
       Она мне поведала грустную историю про Ваню Свирского. От него ушла Катя. Её муж после тяжелого ранения  (у него отняли правую руку) приехал в Ленинград, нашел жену, и стал умолять:
       - Катя, вернись ко мне, я пропаду без тебя.
        - Что мне делать, Ванечка. Мне его жалко… - спрашивала Катя.
       - Я плохой советчик, люблю тебя, ты жизнь мне спасла, поступай, как знаешь, - отвечал Ваня.
       И Катя ушла к мужу. Правда, они на всю жизнь остались друзьями. Уже пожилые, каждый год 9 мая вместе ходили на встречу с однополчанами.

       Родная сестра моего отца - Ольга - вышла замуж за священника и жила в большом селе недалеко от Лаговщины. После революции священника расстреляли. Ольга и трое детей остались сиротами. Федю и Люду взяли братья отца: Хрисанф и Константин, а Зина досталась нам. Моя мама приняла девочку, как родную, и заменила ей мать. Мы считали Зину не двоюродной, а родной сестрой. Когда родился мой брат Леня, Зине исполнилось 12 лет, и она стала его нянькой. Она любила брата больше, чем меня.
       Повзрослев, Зина уехала в Ленинград, вышла замуж и жила с мужем Сергеем и дочкой Майей в Лисьем Носу. Когда началась война, Сергей ушел на фронт и пропал без вести. Он не прислал семье ни одной весточки, и Зина считала его погибшим. И вдруг летом 1946 года от него пришло письмо. Он писал, что раненым попал в плен, немцы угнали его в Германию, где он работал в поместье немецкого фермера. После прихода наших войск его вместе с другими военнопленными привезли в Серпухов, где они стали восстанавливать завод. Зина немедленно поехала в Серпухов. Она нашла мужа больным и изможденным. Он боялся, что после допросов в Смерше его сошлют в лагерь на Колыму. И тогда сестра решилась на отчаянный поступок. Она послала письмо Сталину, где просила защитить её мужа. Она писала, что до войны он работал на ленинградском машиностроительном заводе наладчиком станков, был знатным стахановцем, и его портрет рабочие несли на демонстрациях 7 ноября и 1 мая.    Её муж Кориневский Сергей Петрович является высококвалифицированным мастером и в настоящее время может принести больше пользы  Родине, работая на родном заводе. Неизвестно подействовало ли письмо сестры и дошло ли оно до Кремля, но осенью Сергей вернулся домой. Зина потом всю жизнь говорила, что Сталин, как отец родной, спас её мужа и не дал сгинуть в колымских лагерях.

      Я по-прежнему много читала. После русской литературы перешла на  западную – Жюль Верн, Майн Рид, Золя, Виктор Гюго, Джек Лондон и др. Прочла некоторые пьесы Шекспира, удивляясь скабрезным и соленым шуткам его героев. Одолела «Тартарена из Тараскона» Альфонса Доде, «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле, с восторгом проглотила «Тиля Уленшпигеля» Шарля де Костера (пепел Клааса  стучит  в моё сердце).
       Книги брала в школьной библиотеке и у подруг. Большая библиотека была у Нонки Лотышевой, моей одноклассницы. Она жила с родителями, младшим братом и бабушкой на Литейном проспекте. Рядом был музей Некрасова, а напротив - знаменитый парадный подъезд.

Вот парадный подъезд. По торжественным дням,
Одержимый холопским недугом,
Целый город с каким-то испугом
Подъезжает к заветным дверям…

     Мы с Люсей Циглинцевой часто ходили к Нонке. Она жила на третьем этаже. Там я впервые увидела богатую барскую пятикомнатную квартиру. Казалось, что прежние хозяева после революции сбежали за границу,  оставив все в неприкосновенности: мебель из красного дерева, шкафы, диваны, буфеты, люстры, портьеры, ковры, книги, дорогую столовую посуду. Вся обстановка напоминала дворцовую. Родителей не было дома, мы ходили по комнатам, как по музею. В родительской спальне две сдвинутые кровати стояли вместе, и я подумала, какое это счастье иметь свою постель. Будет ли она когда-нибудь у меня, ведь я все время спала с мамой. Отец Нонки был русским, а мать и бабушка - армянки. Нонка была похожа на мать, такая же смуглая, черноглазая, с темной косой. Брат Женя, чуть моложе сестры, походил на отца. Бабушка, маленькая милая старушка, поила нас чаем с вкусным армянским печеньем. Однажды мать Нонки пришла в школу, и стояла около учительской в дорогой каракулевой шубке. Поразили её огромные черные глаза, смуглое лицо отливало желтизной. Она была одновременно и красивой, и страшной, как царица Тамара. Отец Нонки работал директором театра имени Ленинского комсомола. Он воевал, дошел до Берлина и из Германии привез много пластинок певца Петра Лещенко. В детской мы заводили патефон и под его песни учились танцевать вальс, фокстрот, танго. Когда Нонка училась в девятом классе, её мать умерла от желтухи. Через год отец женился на актрисе своего театра Сергеевой.
       За Мальцевским рынком на пустыре стоял одноэтажный кирпичный дом, где в коммунальной квартире в маленькой комнате жила Сергеева. И на наших глазах совершилось подлое предательство. Отец перевез дочь и бабушку в это жалкое жилище. Когда мы с Люсей пришли их навестить, Нонка еще держалась, а бабушка, как белая мышка, неподвижно сидела на диване с потухшим взором.

      Моему брату Лене не довелось повоевать, а ведь он так рвался в бой. Ему надо было отомстить немцам за отца, за Ленинград, за погибших родственников. Осенью 1943 года в освобожденный Киев перевезли из Сибири артиллерийскую спецшколу, и курсанты стали учиться в артиллерийском училище. Там мой брат прошел ускоренный курс училища. Весной 1945 года ему присвоили звание младшего лейтенанта, и вместе со своими товарищами отправили на фронт в Германию. Пока молодые лейтенанты были в пути, закончилась война, и они въехали в поверженную страну победителями. Леня прослужил в Германии два года, и весной 1947 года вернулся в Ленинград. Как передать то счастье, которое мы испытали, когда в комнату вошел молодой красивый лейтенант с большим чемоданом в руке, так непохожий на прежнего Леню. Мы кинулись к нему, и не могли оторваться. Мама плакала навзрыд. Мы повисли на нем, плакали, целовали, посадили на оттоманку, не могли наглядеться. Брату предоставили месячный отпуск и оставили служить в Ленинграде. Его часть находилась в Парголове. Леня привез с собой много вещей. Большой радиоприемник, три костюма, мужскую обувь, кожаное пальто. Мне три красивых платья, осеннее пальто, туфли. Маме кофту, юбку, материю нам на платье, шелковые чулки и платочки. Мы перебирали это богатство и не могли нарадоваться – оно, словно, свалилось на нас с неба.
      - Сынок, где ты это взял?- спросила мама.- Отобрал у немцев?
      - Ничего не отбирал. Все купил в военторге. Туда привозили вещи с немецких баз и магазинов и продавали нам дешево. Некоторым военным, чьи семьи были в оккупации, разрешали посылать посылки домой.
      Десять тысяч рублей Леня торжественно вручил маме, что опять кинуло её в слёзы.
       - Доченька, - шепнула мне мама, - не говори Лёне, что я работала домработницей, – он, бедный, расстроится.

        Брат рассказал нам, как в декабре 1941 года он уезжал из города в эвакуацию.
      - Наши преподаватели, гражданские и военные, взяли свои семьи – родителей, жён, детей. Когда автобусы подъехали к Соляному переулку, они первыми разместились в них с вещами. Туда же погрузили весь продуктовый  паёк на всю школу. И колонна отправилась к Ладожскому озеру. Через некоторое время прибыли автобусы для курсантов. С нами был старенький майор. Стало смеркаться, когда мы добрались до Ладоги. Энкаведешник, который руководил отправкой, сказал майору, что преподаватели  с семьями уже едут по ледяной трассе.
       - А почему они не дождались нас, и оставили ли они сухой паёк курсантам?
      - Мне они ничего не оставляли, - был ответ.
      - Ребята, стойте вместе, не расходитесь, держитесь за руки. Я пойду за машинами, - и майор исчез в снежной позёмке.
       Мороз стоял крепкий, было холодно, не помню, сколько мы ждали. Наконец приехали грузовики крытые брезентом, и мы стали запрыгивать в них. Стояли плотно, рукой нельзя было пошевелит, так много нас набилось в грузовик. Так, стоя, мы проехали всю Ладогу. Нам повезло, мела метель, самолеты не летали, и немцы нас не бомбили. На берегу нас погрузили в товарные вагоны, оборудованные деревянными нарами. Посредине вагона стояла металлическая печка с длинной трубой в потолок, рядом нарубленные дрова. Затопили печку, обступив её по очереди грелись. Какой-нибудь пацан, разомлев от тепла, начинал кимарить и тыкался носом в раскалённую трубу. Раздавалось характерное шипение от подгоревшей кожи, и мальчишку оттаскивали от печки, и его место занимал другой. Ехали долго, еды не было, все продукты увезли преподаватели.    Некоторые мальчишки стали слабеть. Они уже не спускались вниз с нар и лежали на них. Курсант Бавдздей стал заговариваться. Он кричал:
       - Иванов и Липатов, вы сожрали мой хлеб.
        - Моя двоюродная сестра Левка дала мне в дорогу четный хлеб. Я держал его под гимнастёркой, и по ночам отламывал по кусочку, и тихо жевал. Может быть, он и спас мне жизнь.
       Наконец на большой станции поезд остановился. Местные женщины с плачем на руках стали выносить ослабленных мальчишек в здание вокзала. Я, слава Богу, вышел сам. На вокзале были накрыты столы с жидкой кашей, хлебом и чаем. Бавдздей жадно глотал еду, когда он все съел, к нему подошли женщины в белых халатах. Женщины хотели увести с собой. Он схватился за стол и стал кричать:
      - Не трогайте меня, дайте ещё рубануть с ребятами.
         Бавдздея и других ослабевших мальчишек оставили в местной больнице. Некоторые из них потом умерли. Наш эшелон двинулся дальше, с питанием потом наладилось. На остановках нас кормили горячей едой, и после долгих, долгих дней мы благополучно доехали до Сибири.

       В один из дней придя домой, я застала у нас большую кампанию. За столом сидел Леня и четверо его товарищей, бывших курсантов артиллерийской школы, а теперь офицеров. Они оживленно разговаривали, и я незаметно присела у окна. Оказывается в это время шел суд над преподавателями спецшколы, и их вызвали из частей, как свидетелей. Я восхищенно смотрела на молодых красивых офицеров, радовалась, что им повезло в жизни, и война не прошла по ним своим кровавым крылом. Круглолицый Иванов приехал из Медвежьегорска, он сказал, что рядом с городом в лагере сидит Лидия Русланова, известная исполнительница народных песен. Черноволосый Ремнев был похож на кавказца. Игорь Михеев и Володя Липатов были в серых костюмах. Приятели Лени вспоминали свою спецшколу, эвакуацию, смеялись, как ненормальные.
       - А ты помнишь, Володька, как ты сожрал у Бавдздея хлеб.
      -А как у тебя, Игорь, обгорел нос у трубы - и снова взрыв хохота.
       Никто из них не обращал на меня никакого внимания. Я трудно переживала свой переходный возраст. Уже не девочка, но и не девушка, а так, какой-то неуклюжий подросток, похожий на гадкого утенка.
       -  Неужели я на всю жизнь останусь некрасивой? – спрашивала я у тёти Маруси.
      -Люсенька, попомни моё слово, ты похожа на отца, и будешь красавицей.
       Ах, если бы это время наступило сейчас, и  я бы во всей красе сидела перед Лёниными товарищами, вызывая их восхищённые взгляды. Особенно мне понравился Игорь Михеев. Темно-русый, статный, с большими серыми глазами, он был лучше всех. У меня неожиданно мелькнула шальная мысль:
       - Голубчик, Игорь, не женись рано. Я подрасту, стану красивой, и ты меня полюбишь.
       Надменный с тонкими губами Володя Липатов, сидевший на оттоманке ближе ко мне, видимо решил проверить, что представляет собой сестра его друга. Он спросил:
       - Ты помнишь, что сказал Кутузов князю Болконскому при встрече?
        Густо покраснев, я пролепетала:
      - Я не читала «Войну и мир».
      - А пора бы, - и он отвернулся с брезгливой усмешкой.
       Я почувствовала себя униженной и про себя подумала:
       - Пройдет время, и я отомщу тебе, - хотя не была уверена, что когда-нибудь увижу его.
         Леня нам не сказал, чем закончился суд, и как осудили преподавателей спецшколы, по чьей вине погибли ленинградские мальчишки.

        После приезда Лени мама сразу пустила все деньги в дело. В комиссионке купили шкаф для одежды, туалетный столик, красивый буфет-горку, застеклённый с трех сторон, с короной из деревянных роз наверху. Это была самая красивая мебель из разрозненного гарнитура, которая украсила нашу убогую комнату. Мама купила постельное бельё, столовую и кухонную посуду, скатерти и другие вещи для нашего обихода. Мы вдруг стали богатыми и не могли этому нарадоваться. Солдат из Лениной части принес ему сухой продуктовый паёк, мясные консервы в банках, сгущенное молоко, крупу, конфеты, печенье, сахар.
       В воскресный день решили пригласить к нам всех родственников. Продукты купили на рынке и в Елисеевском гастрономе. Еще в городе были продовольственные карточки, и у нас на столе стояла водка, портвейн, салаты, сыр, колбаса, забытая тушёная картошка с мясом, конфеты, печенье. После всех перенесённых бед, тяжелого труда в совхозе и в городе для моей мамы, наконец, наступил звёздный час. В красивой Лёниной кофточке, помолодевшая, улыбчивая от радости, она принимала гостей в честь своего любимого красавца-сына, так на неё похожего. Пришли Володя с Зиной, тётя Маруся с мужем, Ваня Свирский с племянником Лёней Климченко, который теперь жил у него, Зина с Сергеем и десятилетней Майей. Все зацеловали и затискали брата. Кто-то сказал про него нам: «доблестный офицер, и эта кличка осталась за ним навсегда. Леня поднял на руки свою няньку, маленькую Зину, и она повисла у него на шее. Сначала помянули погибших: дядю Костю, тётю Катю, нашего отца. Потом выпили за здоровье молодых мужчин, которые живыми вернулись с войны и теперь сидели с нами. Разговорам не было конца. Пили, ели, всё было такое вкусное… Мама подносила постоянно новые закуски. Расспрашивали Лёню про Германию, как там вели себя наши солдаты.
        - Сначала было все,- сказал брат. – По улицам летел пух от распоротых немецких перин и подушек. Особенно были злы наши старики-солдаты, чьи семьи погибли в оккупации. Как и союзники, так и наши, мстили немцам, грабили, убивали, насиловали. Наше командование быстро навело порядок. Некоторых мародёров расстреляли. Мы стояли недалеко от Веймара, жили с моим другом Генкой в доме пожилой немки. В первые дни все много пили за Победу. Генка напился какой-то гадости, его выворачивало, он кричал, что его отравили. От злости распорол хозяйскую перину, и немка испуганно подбирала пух. Я приглядывался к немцам и старался понять, все ли они такие душегубы, как Гитлер, и вообще, что они за люди,
       Оказалось, что они законопослушны. Сначала подчинялись Гитлеру, а когда пришли наши выполняли все распоряжения новой власти. Они трудолюбивые, исполнительные, работают лучше русских, бережливы, берегут каждую копейку. У нашей немки жила её дочь с ребёнком и платила матери за квартиру. Для нас это было дико. Они не цацкаютя с детьми, как наши мамы и бабушки. Я не видел, чтобы немка несла ребёнка на руках. Везла в коляске или тащила малыша за руку. В общем, нет у немцев нашей широкой русской души, готовой отдать ближнему свое последнее.
        - Лёнечка,- спросила Зина, - а как немецкие девушки, ты не обижал их?
      - Конечно, не обижал, они сами висли на шеи русским офицерам. Мягко говоря, нравы у них весьма свободные, не то, что у наших девушек.
        Перед этим брат показал мне альбом, который он привёз из Германии. Здесь были снимки его товарищей и две фотографии темноволосых, неулыбчивых немок.
       - Они тебе нравятся? – спросил Лёня.
        - Что ты говоришь, разве могут мне понравиться немки, которые, наверно, работали надзирательницами в концлагерях.
        - А вот эта вроде ничего, её звали Эльза. Я с ней недолго встречался.
        - Что здесь написано на обороте?
       - Твоя маленькая кошечка. Когда мы прощались, она мне говорила: «Лёнечка, спрячь меня в чемодане и увези в Россию».

       Когда брат возвращался в Россию, в поезде он встретил молодого лейтенанта Костю, который, как оказалось, жил недалеко от нас на улице Маяковского. Они подружились, и Костя стал часто приходить к Лене. Он демобилизовался из армии и поступил работать в милицию следователем по уголовным делам. В послевоенном Ленинграде краж и преступлений хватало. Мы с подругами жадно слушали Костины рассказы о преступниках. Брат подсмеивался над другом и говорил, что он вешает нам на уши лапшу.
       - Костя, - спрашивала мама,- отчего в городе так много воровства? До войны такого не было.
      - А потому, Агафья Петровна, что во время войны многие уголовники  уходили на фронт, чтобы кровью искупить свою вину. Их зачисляли в штрафные батальоны. Многие хорошо воевали, получали награды. А вернувшись домой, они принялись за свое прежнее ремесло. Грабят известных артистов, ученых, военачальников, которые привезли из Германии немецкие шмотки.
      - Слава Богу, - упокоилась мама, - наш дом не трогают, у нас все бедные.

       После Лениного приезда маму одолели  знакомые женщины, у которых были взрослые дочери. Молодые офицеры в блестящей форме с золотыми погонами, победители были в большом почете. К тому же они были завидными женихами, им хорошо платили. Выти замуж за офицера мечтала каждая девушка. И вот тогда Леня с Костей загуляли. Они приходили к девушкам, их там поили, кормили, они танцевали с барышнями под патефон фокстрот, танго, но жениться не собирались
      - Мы не созрели для семейной жизни, - говорил Леня.
      - К тому же мы еще такие молоденькие, - вторил ему Костя, - надо пожить для себя.
       И оба заливались смехом.

      В 1946 году после выступления Черчилля в Фултоне между Советским Союзом и нашими бывшими союзниками началась так называемая «холодная война». Над миром нависла угроза новой войны. Все миролюбивые страны во главе с Советским Союзом объединили свои усилия в борьбе за мир. Летом 1947 года в Праге состоялся Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Композитор Новиков и поэт Ошанин написали «Гимн демократической молодежи». Он звучал и в Праге и на всех последующих фестивалях.

Дети разных народов,
Мы мечтою о мире живем.
В эти грозные годы
Мы за счастье бороться идем.
В разных землях и странах,
На морях-океанах
Каждый, кто честен,
Встань с нами вместе
Против огня войны!
Песню дружбы запевает молодежь,
Молодежь, молодежь.
Эту песню не задушишь, не убьешь!
Не убьешь! Не убьешь!

       На фестиваль поехали лучшие представители молодежи со всех стран: активисты, спортсмены, артисты. Молодая балерина, солистка Большого театра Майя Плисецкая танцевала «Умирающего лебедя» на музыку Сен-Санса, и мир впервые увидел эту гениальную танцовщицу. Певица из Казахстана Роза Багланова, круглолицая, хорошенькая, в национальном костюме и тюбетейке исполнила незамысловатую песню «Ах, Самара - городок», и она потом разлетелась по всей стране.

Платок тонет и не тонет,
Потихонечку плывет, -
Милый любит и не любит,
Только времечко ведет.
Ах, Самара-городок, беспокойная я,
Беспокойная я, успокой ты меня!

      У моих родителей вместе было 10 братьев и сестер, а у них 18 детей, то есть моих двоюродных родственников. Они обосновались на Урале, в Прибалтике, на Украине - в Крыму. Некоторых я совсем не знала, других видела один раз в жизни. Общалась с родными, которые жили в Ленинграде и в Белоруссии. Семь моих сородичей пошли по педагогической стезе и работали учителями. Я тоже мечтала стать учительницей и после седьмого класса стала сдавать экзамены в педагогическое училище. За диктант получила позорную «двойку», и мне снова пришлось идти в школу и закончить там восьмой класс.

      Поздней осенью 1947 года в городе пошли разговоры, что скоро отменят продовольственные карточки и введут новые деньги. В комиссионках вдруг сразу раскупили все вещи. Дыма без огня не бывает. 15 декабря объявили об отмене карточек и о девальвации. У нас от десяти Лениных тысяч осталось тысяча. Мама сказала мне:
      - Бери деньги и беги, может, что-нибудь купишь.
      В музыкальном магазине продавали гитары, мне она не досталась, купила только балалайку и трехлитровую банку  вишневого сиропа, и все. На следующий день в городе была суматоха. По вкладам в неприкосновенности в сберкассах оставили 3 тысячи, остальные деньги меняли один к десяти. За сотню давали 10 рублей. Говорили, что многие спекулянты хранили деньги дома и разорились. Одна тетка, чей матрас был набит денежными купюрами, умерла на нем от разрыва сердца. Новые деньги – розовые сотни,  синие пятерки, зелёные трёшки – выпустили  хрустящими, плотными, небольшого размера.
      Но самым невероятным чудом и великим счастьем стала отмена продовольственных карточек. Мы её ждали семь лет. Мы пошли с мамой в гастроном и не поверили своим глазам. Там было все: хлеб черный, белый, мои остроносые батоны, слоёные булочки, колбаса всех сортов, мясо, рыба, овощи, сыр, сливочное масло, фрукты, кондитерские изделия, сардельки и невиданные раньше, замороженные, пельмени в пачках. Говорили, что создателю пельменной машины присудили Сталинскую премию.
      Мы боялись, что все сразу раскупят. Но на следующий день и дальше количество продуктов в магазине не убывало. Правда, цены подняли, по сравнению с предыдущими, в два, три раза. Хлеб черный стоил 1 кг один рубль - стал 3 руб. 40 коп. Сахар - 15 руб. за кг вместо 5 руб. 50 коп. Сливочное масло подорожало вдвое – 1 кг стал теперь стоить 66 руб. Мясо продавали по 30 руб. за 1 кг, а раньше оно стоило 14 рублей. Но все равно это были не коммерческие цены, и каждый человек, в зависимости от своего заработка, мог выбрать себе нужный продукт в нужном количестве. Конечно, мы с мамой не покупали шоколадных конфет, копченую колбасу, торты, осетрину и красную икру. Брали вареную колбасу по 100 граммов. Продавщица, не спрашивая, нарезала её тонкими пластинками. Сливочное масло покупали 50 грамм, если были гости, то брали 100 гр. Холодильников не было, и если оставался кусочек масла, то летом клали его в масленку с холодной водой. Мама варила свежие щи с мясной косточкой, брали пельмени, сардельки, делали блины со сметаной. Днем садились за стол и пили чай. Мама говорила:
       - Доченька, как мы с тобой хорошо живем, на столе у нас булочка, маслице, сахарок. Слав тебе Господи,- и крестилась.
       Нам надо было пережить блокаду, голод, продовольственные карточки, чтобы теперь самые  обычные продукты считать роскошью.

       1948 год стал годом борьбы с космополитами. Осуждали и отвергали все западное – образ жизни, одежду, манеру поведения. На Невском проспекте кафе «Норд» переименовали в «Север». Кинотеатр «Рот Фронт» на манежной площади стал «Родиной». Запретили танцевать танго и фокстрот. Сергей Михалков написал басню про мышь, которая обожала все иностранное, а ела только русское сало.

Я знаю: есть еще семейки,
Где наше хают и бранят,
Где с умилением глядят
На заграничные наклейки...
А сало... русское едят!

      На экраны стали выходить фильмы, прославляющие русских ученых, воинов, деятелей культуры – «Академик Иван Павлов», «Александр Попов», «Глинка», «Корабли штурмуют бастионы» (о флотоводце Ушакове). В кинофильме «Глинка» Пушкина играл Петр Алейников - всенародно любимый актер. Знаменитый Ваня Курский из «Большой жизни». Когда пошли титры фильма и все увидели имя Алейникова, сразу раздался смех. Алейников-Пушкин сидел в ложе и слушал оперу «Жизнь за царя». Когда он заговорил, наверно, о том, что наш Глинка уж не глинка, а фарфор, слов нельзя было разобрать, зрители дружно хохотали. Шли и военные фильмы – «Подвиг разведчика», «Константин Заслонов», «Радуга», «Зоя», «Молодая гвардия». Происходили встречи актеров со зрителями. Особенно был популярен молодой Сергей Гурзо, сыгравший Сергея Тюленина в «Молодой гвардии». Около кинотеатра, где он выступал, дежурила конная милиция. По повести Бориса Полевого поставили кинофильм «Повесть о настоящем человеке». Знаменитый летчик стал героем Советского Союза. С ннм тоже происходили встречи. Маресьев, у которого были ампутированы стопы ног, шел на сцену через весь зал, демонстрируя военную выправку. Я считала это унизительным, и не могла понять, зачем его заставляли это делать. Потом раздался окрик Сталина – хватит восторгаться военными подвигами, пора отражать современную жизнь. И экраны заполнили фильмы о счастливой колхозной жизни – «Кавалер золотой звезды», «Возвращение Василия Бортникова», «Щедрое лето», «Новый дом», «Кубанские казаки».

      Ранней зимой, когда мороз сковывал землю, артиллерийский полк брата уезжал на учения, на стрельбы.
      - Куда вы едете? – спрашивала я Леню.
     - Это военная тайна, - отвечал он.
      Его долго не было, и я перебиралась спать на оттоманку. Приезжал Леня, похудевший, злой, с темным лицом, и сразу шел в баню. А потом отсыпался на оттоманке. Обычно веселый и общительный, после приезда был неразговорчив, и только, лежа, читал своего любимого «Бравого солдата Швейка».
      - Что у него так меняется настроение? – спрашивала я маму.
     - Доченька, ты думаешь, ему легко на службе. Он бедный с 15 лет жил без семьи, тянет эту военную лямку до сих пор. Чуть что не так начальство с него «снимает стружку». Он сам еще мальчишка, а должен воспитывать и обучать новобранцев, отвечать за них. Я его спросила: «Сынок, почему у вас так долго проходят стрельбы?». И он ответил: «Видишь, мама, какая обстановка в мире. Вокруг враги, готовые развязать новую войну, и наша армия должна быть всегда в боевой готовности, отразить удар». Так что, доченька, не приставай к нему, пусть он отдыхает.

     В соседнем пятиэтажном доме на третьем этаже жила моя подруга Оля Мишаева с отцом. В коммунальной квартире они занимали самую большую комнату, метров под пятьдесят, светлую, солнечную, с онами на улицу. В ней как-то терялась вся мебель, стоящая по стенам: кровать Василия Петровича, Олин диван, шкаф и обеденный стол у окна. В длинный как кишка коридор выходили двери еще 12 комнат, казалось, что в них живет человек сто. В квартире было шумно и многолюдно, везде играли и дрались дети. Кто-то говорил по общему телефону у входной двери, из открытой кухни шипели примусы, слышался крик:
      - Мария Ивановна, у вас убегает суп.
      Я смотрела на этот бедлам, и радовалась, что в нашей квартире всего четыре комнаты, соседей мало, и у нас всегда тихо. Оля и Василий Петрович жили дружно, вместе вели домашнее хозяйство. Дочь боготворила отца; было чудом, что он уцелел во время войны, в то время, когда тысячи ленинградских ополченцев полегли под Ленинградом. Оля мечтала стать модельером женской одежды, всегда рисовала силуэты, одевала их в причудливые наряды, и после седьмого класса поступила учиться в техникум легкой промышленности. Когда я приходила к ним, она выполняла эскизы, рисовала дубовые листья, и отец легкими штрихами подправлял рисунок (он работал учителем рисования в художественном училище). Я радовалась за подругу, что все у нее хорошо, но эта идиллия неожиданно закончилась. Василий Петрович привел себе новую жену, пожилую полную женщину, которая постоянно курила. Оля встретила её в штыки. Отношения у них не сложились. Она приходила к нам, плакала, говорила, что отец её предал
     - Раньше я так ждала воскресенья, вместе с папой ходили в музеи, в театр. А теперь они сидят напротив друг друга, курят и воркуют. А эта ведьма изрекает: «Учти, Василий, у твоей дочери очень трудный характер, нелегко ей придется в жизни, её надо держать в ежовых рукавицах». И что удивительно, отец с ней соглашается.
      Через полгода совместной жизни Василий Петрович заболел, его положили в больницу. Мачеха собрала вещи и уехала к дочери на улицу Маяковского, больше мы её не видели. Олиного отца выписали из больницы недели через три, но ему с каждым днем становилось все хуже и хуже. Он жаловался на ужасные головные боли. Может быть, у него было высокое давление, но нужных лекарств в то время не было. Он впадал в забытье, звал жену, старался выйти из комнаты. Оля, уходя в техникум, вынуждена была закрывать комнату на ключ. Она измучалась в конец, отец уже не вставал с постели, ходил под себя, в комнате стоял удушающий запах. Оля не успевала стирать желтые простыни. В Белгороде жила замужняя сестра Оли - Лида. Она вызвала её в Ленинград телеграммой. Я была у них, когда сестра, перейдя порог, вошла в комнату. Брезгливо поведя носом и взглянув на отца, она бросила Ольге:
     - Свинья, как ты смотришь за отцом, превратила все в свинарник, - и вышла в коридор.
     На следующий день она уехала домой, не оставив Оле ни копейки. Вскоре Василий Петрович умер. Хоронили его весной четыре человека: Оля, я, моя мама и соседка по квартире, замечательная женщина Анна Ивановна Спиридонова, которая всегда опекала Олю. Добрые соседи собрали деньги на похороны, внесла свою лепту и мама, и Анна Ивановна.
      Моя подруга в 15 лет осталась сиротой. Мы с мамой не отпускали её от себя, она целый день была у нас, обедала, ужинала и только вечером уходила домой. Когда мама на сутки уходила на завод, мы с Олей спали на одной кровати. Я с ней дружила всю жизнь. Где на свете найдешь таких верных и преданных друзей, как друзья детства. Они никогда тебе не изменят и не предадут.
       Не знаю, кто посоветовал Оле: мама или Анна Ивановна, но после смерти отца она решила обменять свою большую комнату на меньшую с доплатой. Быстро нашлась армянская семья, и подруга переехала на Лиговский проспект (Лиговку) в высокий пятиэтажный дом в бельэтаж. Окно её  продолговатой комнаты выходило на шумный проспект, по которому грохотали трамваи. В квартире было всего две комнаты, рядом жила женщина средних лет; она безмерно радовалась, что вместо армянской семьи с двумя горластыми мальчишками теперь поселилась тихая скромная студентка. Армяне заплатили Оле 10 тысяч рублей – по тем временам большие деньги. На них моей подруге теперь предстояло жить и учиться еще 3 года в техникуме.

     Весной по городу разнеслась весть, что на Кузнечном переулке, недалеко от Невского проспекта, рухнул трехэтажный дом, и были жертвы. Переулок оцепила милиция, близко никого не подпускали. Во время блокады, когда на нас сыпались немецкие бомбы и снаряды, наш трехэтажный дом ходил ходуном, взрывные волны сотрясали его, и мы боялись, что он рухнет. Во всех жилых комнатах потолки были в трещинах, нередко отпадали большие куски штукатурки. Не успели стихнуть разговоры про Кузнечный переулок, как на третьем этаже нашего дома в комнате Тихомировых обвалился потолок, и придавил старую бабушку. Её дочь была на работе, внучка - в школе. Приехала скорая помощь. Бабушку без сознания увезли в больницу. Прибежал испуганный управдом, жильцы набросились на него.
     - Сколько раз просили вас начать ремонт. Хотите, чтобы и мы погибли под обломками.
      Летом я уехала в Белоруссию к тете Дарье, и без меня рабочие два месяца ремонтировали наш старый израненный дом, построенный, наверно, еще при царе Горохе.

      После восьмого класса я не знала, куда пойти учиться.
      - Доченька,- сказала мама,- поступай в техникум общественного питания, он готовит руководящих работников ресторанов, кафе, столовых – всегда будешь с куском хлеба.
     - А как же моя мечта стать учительницей?
     - Закончишь техникум, поступишь заочно в институт, всё в твоих руках.
      Я послушалась маму, сдала экзамены без троек, и стала получать стипендию 220 рублей в месяц. Техникум находился на Невском проспекте в бывшем здании Городской Думы. Рядом Гостиный двор, Пассаж, Русский музей, Театр музыкальной комедии, филармония,  гостиница «Европейская». Ходила на занятия пешком, кругом была такая красота.
      В нашей кулинарной группе занималось 28 девочек и два мальчика. Коренастый курчавый Сеня Варшавский и худенький Коля Сидоров. Мать Коли работала проводницей на дальних поездах. Он часто жил один, приходил на занятия бледный, с синими подглазинами, и мы, жалея его, постоянно подкармливали бутербродами и пирожками с капустой. Нам преподавали общеобразовательные предметы, как в школе, и специальные: технологию приготовления пищи, товароведение, организацию производства, санитарию и гигиену, бухгалтерский учёт и т.д.
      Педагогический коллектив техникума был превосходный. Многие предметы вели мужчины. Куратором нашей группы стала литератор Екатерина Михайловна, замечательная женщина и прекрасный педагог. Кулинарию читал Николай Иванович Ковалев, кандидат наук. По его книге «Технология приготовления пищи» мы и учились. Он был человеком большой эрудиции, всегда увязывал свой предмет с историей, литературой, искусством. Рассказывал о кухнях Ивана Грозного, Петра I, Людовика XIX, говорил, откуда произошло название «пожарские котлеты», приводя стихи Пушкина к его другу Соболевскому:

На досуге отобедай
У Пожарского в Торжке,
Жареных котлет отведай
И отправься налегке.

      В техникуме была большая кухня-лаборатория. Там под руководством мастера производственного обучения Николая Петровича Осипова мы учились готовить небольшими порциями холодные закуски, супы, вторые блюда из мяса, рыбы, овощей. Производственную практику проходили в ресторанах и столовых города. Нас закрепляли за опытными поварами, и мы уже готовили под их присмотром большое количество блюд. Меня с двумя подругами направили в ресторан Московского вокзала. Нашим наставником стал старый повар Михалыч – большой толстый мужчина, в высоком белом колпаке, который увеличивал его рост и лежал на голове короной. Он учил нас готовить вторые блюда – цыпленок табака, шницель из курицы, седло баранье жареное на кости и т.д. Он говорил:
      - Какая жизнь для вас настала, барышни, учат вас все. А меня, мальчишку-поваренка, еще при царе учили тычками да зуботычинами. Повара не хотели, чтобы мы узнавали их секреты, и я все постигал подсматриванием. Только в 20 лет стал настоящим поваром, а тут грянула революция. Я, конечно, был за Ленина, за большевиков. Знакомый парень-партиец порекомендовал меня в столовую в Смольный. С продуктами было туго – голод. Кормил всех вождей. Однажды зовут меня в зал к столу Михаила Ивановича Калинина, А на второе всем подали отварные макароны с жиром. Он спрашивает меня: «Ты варил макароны?». «Да, я». «Смотри»,- и показывает мне на тарелке небольшой гвоздь. Я обомлел, Ну, думаю, поведут меня под белые руки к Дзержинскому, а там - на расстрел. Михаил Иванович говорит: «Ты не пугайся. Объясни,  как гвоздь мог попасть в макароны». Я отвечаю: «Макароны привозят нам в фанерных ящиках, забитых гвоздями. Я перед варкой разламываю их, но ведь в каждую макаронину не заглянешь, и гвоздь мог застрять там и воткнуться острием при варке в мягкое тесто». Глаза Михаила Ивановича потеплели. «Слава богу, что гвоздь попал мне, а не Владимиру Ильичу, – представляешь, что тогда бы было. Так что впредь будь осмотрительней». Хороший был человек М.И. Калинин, никому ничего не сказал. Я плакал, когда он умер в 1946 году.
      В техникуме я стала учиться на удивление хорошо, всегда получала стипендию, в один семестр предметы сдала на пятерки, и мне стали платить повышенную стипендию, аж, 260 руб. Я ничего не сказала маме, и 40 рублей зажиливала себе на личные расходы. При входе в Пассаж спекулянтки продавали  хорошую черную тушь по 10 руб. Я красила ресницы, и они густые длинные доходили почти до бровей. У мамы нельзя было выпросить 10 рублей на танцы в дом офицеров, а теперь я гордо покупала билет, и чувствовала себя независимой.

      Сентябрь в Ленинграде всегда стоял теплый, во время занятий на переменах мы открывали окна на шумный Невский проспект. В театр музыкальной комедии на репетицию шли артисты Лидия Колесникова в малиновом бархатном берете, прима-балерина кордебалета Нина Пельцер, стройная, в изумительном кремовом костюме, красавцы: Свидерский, Михайлов; комики: Королькевич, Янет, Орлов; дородная Богданова-Чеснокова. В это время музкомедия гремела в городе, на весёлые оперетты: «Сильва», «Марица», «Свадьба в Малиновке», «Трембита» - всегда был аншлаг. А драматические театры пустовали, пропагандистские пьесы про подстрекателей войны никто не хотел смотреть.
      Леня не всегда возвращался домой со службы, оставался на дежурства в части, уезжал в командировки. Из своей зарплаты он отдавал маме 800 рублей, и 800 оставлял себе. Мамин заработок и моя стипендия пополняли семейный бюджет ещё на 670 рублей. На эти деньги нам надо было жить, покупать что-то необходимое из одежды.
      Мой брат любил встречаться с товарищами, посидеть с ними в ресторане, и, конечно, денег ему никогда не хватало. Он клянчил у мамы:
      - Мама, дай сотенку – позарез надо.
      - Ты уже брал в прошлом месяце 100 рублей, и мне не отдал.
      - Ну, мама, последний раз, - Леня продолжал канючить.
       Тогда мама доставала кошелек и хлопала его об стол.
      - Забирай все деньги и сам веди хозяйство, привык шиковать в Германии, совести у тебя нет.
      И братец поспешно покидал  комнату. Я удивлялась его непостоянству, он менял девушек, как перчатки. Встречался то со студенткой, то с кассиршей из нашего гастронома, то с буфетчицей из дома офицеров. Однажды, увидев в окно шедшую по двору девушку, сказал мне:
     - Скажи ей, что я надолго уехал в командировку, - а сам побежал прятаться к соседям.
      Вошла красивая девушка в модной шляпке, мне она очень понравилась. Я сказала ей все, о чем просил брат, и она ушла такой грустной и расстроенной, что мне стало её жаль. Я сказала Лене:
      - Зачем ты её так обидел? Она такая хорошая.
      - Я знаю, что она хорошая. Лена заканчивает педагогический институт, и её посылают работать в деревню. Чтобы остаться в Ленинграде, ей надо выйти замуж. А я не готов жениться. Куда я ей приведу – вам на голову, или сам поеду в её комнату, где живет пять человек.

      В конце лета в жизни нашего дома произошло великое событие – нам провели газ. Во дворе разрыли землю, проложили трубы, и заасфальтировали двор. В кухне разрушили нашу большую дровяную плиту, и установили газовую – красивую блестящую, с четырьмя конфорками. Я с радостью отнесла на помойку примус, хотя надо благодарно сказать этому «старичку», что он верно и преданно служил нам в послевоенные годы. Конечно, радости нашей не было предела, когда вспыхнули высоким синим пламенем четыре горелки. Нам показалось, что это сам Бог спустил с неба благодатный огонь. Мама крестилась приговаривая:
     - Слава тебе, Господи, слава тебе, всевышний.
      Теперь быстро закипала вода в чайнике, недолго варился суп, через 15 минут была готова манная каша к завтраку. Газ безмерно облегчил наш убогий быт. Ведь у нас не было ни центрального отопления, ни ванны, ни горячей воды. Мыться ходили в баню. Зимой, когда квартира затихала поздним вечером, мама в корыте на кухне стирала постельное белье. Утром жарко топила печь в комнате и на веревке развешивала простыни и пододеяльники. Я уходила в техникум, Леня на службу, и белье сохло без нас в комнате. Летом все выстиранное сушили на чердаке дома. Мы в глаза не видели и не знали, что из себя представляет домашний холодильник, стиральная машина, телевизор, электрический утюг. Отдельные квартиры считались роскошью, в них жили высокие начальники, ученые, известные артисты. А вокруг нас в коммуналках ютились такие же люди, как и мы. Говорят, Диоген был счастлив, живя в бочке. Счастье постигается в сравнении. И поэтому мы с мамой безропотно довольствовались тем, что у нас было. Радовались, что после приезда Лени стали жить лучше, что у нас мало соседей, и мы с ними живем мирно, что в повале лежат наши сухие дрова, в то время, как у других, они во дворе мокнут под дождем и снегом, что потолок в нашей комнате привели в порядок, и штукатурка не падает на голову. И, наконец, что у нас в квартире газ.

      У наших молодых соседей Ани и Николая стала рушиться семья. Анин муж устроился работать в совхозе недалеко от города. Жил на квартире у какой-то хозяйки. Домой приезжал редко и всегда пьяный.
     - Агафья Петровна, что мне делать. Коля совсем не дает мне денег. Я хочу подать на развод.
      - Подожди, Анечка, может, образумится, все-таки у вас дочка. Ей плохо расти без отца. Подай сначала на алименты. Отчего он так пьет?- спрашивала мама.
     - Не может забыть Венгрию – говорит: я там жил по-человечески, а здесь не страна – помойка.
      Я тоже видела, что многие бывшие фронтовики сильно пили. На углу Баскова переулка и улицы Маяковского в пивнушке всегда было полно мужчин. Спился отец моей знакомой девочки Раи Буркановой, жившей на одной лестничной клетке с Олей Мищаевой. Я помнила его еще до войны – красивого черноволосого. А теперь одутловатый, поседевший, он еле взбирался на третий этаж, цепляясь двумя руками за перила.

    Леня переписывался со своим другом Генкой, с которым вместе служил в Германии. Один раз, получив письмо, брат расстроенный уехал в часть. Письмо лежало на столе, и я решила его прочесть. Друг писал:
      «Дела мои, Ленька, табак. Долго лежал в госпитале. Мою язву желудка немного подлечили, но врачи говорят, нужных лекарств, излечивающих эту болезнь нет. Надо соблюдать диету, не есть жареное, не пить, не курить. Но в нашем городе ничего нет, полки в магазинах пустые, не то, что у вас в Ленинграде. Из-за болезни пришлось уйти из армии. Сижу на шее у моей бедной мамы и сестры. Стал худой, как скелет. Никакого выхода не вижу. Доживу до дня артиллерии, напьюсь в последний раз, и пущу себе пулю в лоб. Если после 19 ноября не дождешься моего письма – знай, я уже на том свете».
      К брату часто приходили товарищи, ко мне – подруги; без церемоний заглядывали соседи; и наша комната порой напоминала проходной двор. Меня это стало раздражать. Хотелось побыть одной в тишине, отдохнуть, почитать книгу. В комнате у стены, недалеко от второго окна, стояла наша с мамой высокая металлическая кровать с шарами. На ней - пружинный   матрас, ватный матрас и пуховая перина. На эту высоту я еле забиралась перед сном. Мама сама застилала наше ложе розовым покрывалом – мне не доверяла. Взбивала три подушки и ставила их друг на друга, покрывая кружевной накидкой. На стене висел у кровати добротный продолговатый ковер с лежащей на желтой листве большой собакой. Высокие подушки закрывали сундук, стоящий у окна, на нем можно было, полулежа, сидеть, вытянув ноги. Я пряталась в этом маленьком уголке, меня не было видно, и читала книги.

      Мой брат Володя рассказал мне такую историю. Моего отца еще при царе забрали в армию, он стал служить денщиком у старого генерала в Москве. Молодая жена генерала - Софья Юрьевна - занималась конным спортом, участвовала в соревнованиях, получала призы. При доме в конюшне стоял белый красавец конь Орлик, за которым ухаживал отец. Володя говорил, что генеральша была неравнодушна к молодому красивому денщику. При Временном правительстве в Москве начались непорядки, Генерал, боясь, что конь пропадёт в городе,  велел отцу ехать  с ним на родину. Он устроил их в эшелоне, идущем до Орши. Вместо седла набросил на спину Орлика ковер с собакой – он то и весел у нас над кроватью. От Орши отец с Орликом своим ходом дошли до Лаговщины. Конечно, коня не подпускали к работе, он вольно пасся на лугу. Когда в деревне случалась свадьба, отец запрягал Орлика в разряженную повозку и вез молодых в церковь. Потом в Белоруссию вошли немцы; они проходили деревней и, увидев на лугу Орлика, увели его с собой.
      Генеральша, прощаясь с отцом, подарила ему шесть серебряных чайных ложечек. На черенке каждой ложечки стояли две черные буквы «С.Ю.» с завитками. За долгие годы четыре ложечки где-то потерялись, а две из них по сей день живут в нашей семье.

      В один из вечеров к Лене зашел его приятель молодой лейтенант Женя Корженевский. Они сидели на оттоманке, разговаривали, смеялись, когда он ушел, брат сказал, что Женька прощается с холостой жизнью, подали с невестой заявление в ЗАГС. На следующий день Женя снова пришел к нам. Брата и мамы не было дома. Мы разговорились, он сказал, что живет на Таврической улице, и Таврический сад смотрит в его окно. Спросил, что я читаю.
      - «Сын рыбака» Вилиса Лациса. И роман мне очень нравится.
      - У нас очень хорошая библиотека. Если Вам, Люся, захочется что-то почитать, я Вам принесу, - а потом добавил. – Может, перейдем на ты, мы же не старики.
      И я охотно согласилась. Мне почему-то было с ним легко и просто. Через день Женя встретил меня после техникума, и мы пошли в кино. Дней через пять Леня сказал:
      - А приятель то мой Женька оказался подлецом, бросил невесту и отказался идти в ЗАГС.
      А я радостно подумала: это все из-за меня, потому что я  ему нравлюсь.
      Я продолжала встречаться с Женей, он ждал меня на углу улицы Некрасова и Маяковского, мы гуляли по городу, шли к Неве.
      Вот здесь давным-давно летели по набережной тройки с влюбленными, помнишь как у Блока:

Две тени, слитых в поцелуе,
Летят у полости саней.
Но, не таясь и не ревнуя,
Я с этой новой - с пленной - с ней.

      Ах, как красиво говорил Женя. Помню, мы сидели в кино, погас  свет, пошли титры, и Женя взял мою руку, меня словно ударило током, сердце бешено застучало, и я поняла, что влюбилась. Я просыпалась утром и думала только о нем, сидела на занятиях, шла по улице – его образ не покидал меня. Леня, видимо, заметил мое странное поведение, спросил:
     - Ты встречаешься с Корженевским?
      - Да.
      - Неужели тебе нравится этот бабник и выпивоха?
      Его слова отскакивали от меня, как горох от стенки. Прошел месяц, в тихий зимний вечер Женя проводил меня до дома. Мы стояли на лестнице и он вдруг сказал:
     - Девочка, родная моя, я люблю тебя, давай поженимся.
      Я ошеломленно ответила:
     - Мама и брат не разрешат мне.
     - Ты взрослый человек, вольная делать, что хочешь, поговори с ними.
      Когда я пришла домой, мама с братом ужинали, я робко присела у стола и выпалила:
      - Женя сделал мне предложение, сказал, давай поженимся.
      Реакция родных была удивительной. Они перестали есть и стали безудержно смеяться. Потом Лена жестко сказал:
      - Ты что задумала, соплячка? Посмотри на себя, какая из тебя жена, тебе надо учиться и получить профессию. Выбрось эту дурь из головы. Я запрещаю тебе встречаться с этим прохвостом.
      На следующий день я грустно шла на встречу с Женей, все ему рассказала. Мы шли по улице, держась за руки, и на прощанье он мне сказал:
      - Не расстраивайся, мы что-нибудь придумаем
       Ничего придумывать не пришлось, когда я на завтра  пришла в условленное место, Жени там не было. Такая же история повторилась через день. Я мучилась, и не знала, что делать. Решила пойти в дом офицеров. Женя говорил, что часто там бывает. Дом офицеров находился на Литейном проспекте в бывшем офицерском собрании. На второй этаж, где располагался зрительный зал, ресторан, красивые гостиные, обставленные старинной мебелью, вела мраморная лестница. С лестницы спускалась веселая компания  - два офицера и две немолодые раскрашенные женщины. И среди них я увидела Женю. Он скользнул по мне взглядом, и отвернулся.
      Я пораженная замерла на месте. Подлец, предатель, прав был брат, когда предостерегал меня. Я вышла на улицу, и шла домой как в тумане – уличные огни расплывались, я их еле различала сквозь слезы. Было так больно, что хотелось умереть, чтобы ничего не видеть и не слышать. Всю ночь проплакала в подушку, утром не пошла в техникум, а поехала к Оле на Лиговский проспект. Рассказала ей о своем горе. Она торопилась на занятия.
     - Не горюй, подруга, все проходит, как сказал царь Соломон. Почитай запрещенного поэта, дали мне на два дня.
      Оля ушла. Я открыла затрепанную книгу – Сергей Есенин. Это имя мне ничего не говорило. Первые ж строки обожгли огнем.

Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.

      Боже мой, какой потрясающий поэт, почему его запрещают. Я читала, читала, не отрываясь, а потом, вырвав из тетради чистые листы, стала лихорадочно переписывать стихи. С того памятного дня прошло два месяца. Я по-прежнему страдала, что-то ждала, на что-то надеялась. Меня постоянно мучал вопрос, что произошло, почему Женя так предательски бросил меня, не догадывалась, что брат по мужски, не стесняясь в выражениях «поговорил» с бывшим другом, запретив встречаться со мной. Шло время, и Леня как-то мимоходом спокойно сказал мне:
     - А твой бывший кавалер быстро утешился, недавно женился.
      Через год я встретила Женю с женой в Таврическом саду. Молодая  женщина, ничем не примечательная, везла детскую коляску и что-то раздраженно говорила мужу. Мы поздоровались. Женя как-то жалобно взглянул на меня. А я равнодушно встретила его взгляд,  и ничто во мне не дрогнуло; не верилось, что я так любила и страдала из-за этого человека. Теперь все произошло, как в песне Петра Лещенко: «Мы просто знакомы, как странно, как странно».

     В городе между тем происходили трагические события. Возникло так называемое «ленинградское дело». Ленинградских руководителей сняли со своих постов и репрессировали. Пошли слухи, будто они зазнались, вообразили себя вождями, стали вести самостоятельную политику, не советуясь с Москвой. К нам зашла соседка Аня:
     - Агафья Петровна, по городу идут аресты. Неужели снова наступил 37-й год?
     - А он, Анечка, и не кончался. Мне кажется, власти намеренно распространяют слухи, порочат Вознесенского, Попкова, Бубнова, чтобы оправдать беззаконие.
      Люся Циглинцева встретила меня на улице; мы дошли до нашей подворотни, оглянувшись, она тихо сказала:
       - Арестовали отца Софы Кричевской, нашей одноклассницы, с его братом архитектором.
      - А кем работает её отец?
       - Наверно, большой начальник, раз они живут в отдельной квартире.       Управдом сказал, что мать и Софу выселят из квартиры и дадут комнату в коммуналке. Я рассказала все дяде Васе, а он мне: «Молчи, ничего никому не говори, у нас зря не сажают».
     Вскоре, в связи с «ленинградским делом» на Соляном переулке закрыли Музей обороны Ленинграда, он занимал 39 залов. Экспонаты уничтожили, сотрудников репрессировали. Музей был открыт после снятия блокады, после войны его посетил Жуков вместе с Эйзенхауэром и его сыном. Американский генерал, осмотрев экспозицию, позвал сына и сказал:
      - Том, если бы это случилось у нас, ни один город не выдержал бы…. Это лучший музей о войне.
      С 1949 года о пережитой блокаде Ленинграда вдруг перестали говорить и писать. Замолк голос Ольги Берггольц – музы Ленинграда, Николая Тихонова, Всеволода Вишневского. Блокады, как бы, не было совсем. Мы не знали, сколько жителей погибло в то страшное время. Только после перестройки рассекретили архивы, и все тайное стало явным. Американский журналист Гаррисон Солсбери в годы войны жил в России, он в течение 20 лет собирал документы о блокаде Ленинграда. Книгу выпустили в Америке в 1965 году. Я ее прочла в 2005 г. Солсбери приводит такие цифры: до войны в городе проживало 3 миллиона 300 тысяч человек; в декабре 1941 года погибло 53 тысячи; в январе 1942 г.  в день умирало по 6-8 тысяч жителей. Всего за блокаду погибло 1,5 миллиона ленинградцев. В январе 1944 года, когда сняли блокаду, в Ленинграде осталось 560 тысяч жителей. Солсбери заканчивает свою книгу такими словами: «Трагедия Ленинграда превосходит жертвы варшавского гетто и Хиросимы, но память о 900 днях будет жить всегда».

     Ленинградцы еще не отошли от потрясений, связанных с «ленинградским делом», а вся страна готовилась торжественно отметить 70-летие Сталина 21 декабря 1949 года. Со всех республик пошли в Москву подарки вождю: ковры, картины, портреты юбиляра в разные годы жизни, огромные вазы из металла, фарфора, ручной работы национальная одежда народов страны, кубки, сабли и т.д. На всех произведениях искусства четко выделялся профиль Сталина. Один умелец на пшеничном зерне изобразил вождя, увидеть его можно было только через микроскоп.  Подарков было так много, что в Москве отвели отдельное здание, где их разместили для всеобщего обозрения. Торжественное заседание, посвященное 70-летию Сталина,  состоялось в Кремле, его транслировали по радио. Потом об этом событии вышел документальный фильм.
      После революции улицы Ленинграда переименовали. Наша улица Некрасова была Бассейной, улица Чехова - Эртелев переулок, улица Пролеткульта – Малой Садовой, площадь Урицкого – Дворцовой площадью. Проспектом 25-го Октября именовался бывший Невский проспект. Но люди по-прежнему называли их Невским проспектом, Дворцовой площадью. Новые имена к ним не прижились, и пришлось оставить их старые названия. На Невском находилось 7 кинотеатров – Баррикада, Аврора, Титан, Октябрь, Художественный, Колизей, Новости дня. Каждый новый фильм одновременно демонстрировался во всех кинотеатрах.
      Мы с Олей Мишаевой пошли смотреть юбилей Сталина в огромный «Титан», полностью заполненный зрителями. Сталина и соратников кремлевский зал встретил стоя. Овации и аплодисменты слились в единый гул, напоминавший обвал в горах. Люди с отрешенными восторженными лицами хлопали, выкрикивая приветствия, и не собирались успокаиваться. Уже Сталин и члены Политбюро сели за стол президиума, а зал не утихал, рукоплеща  вождю. Тогда Сталин легким движением кисти руки вниз, вниз водворил тишину, и все сели. Он выглядел уставшим, постаревшим, седина густо посеребрила его голову. Оля шепнула мне на ухо:
      - Бедный, как его состарила война.
       Невольно вспомнились стиха Александра Вертинского:

Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад.
Сколько стоил ему Севастополь?
Сколько стоил ему Сталинград?

...Тот же взгляд, Те же речи простые,
Так же скупы и мудры слова.
Над военною картой России
Поседела его голова.

      Начались поздравления. На трибуны выходили известные всей стране люди, говорили о великих заслугах вождя, и каждый заканчивал свое выступление здравицей в честь Сталина. Опять все вставали, и зал взрывался несмолкаемыми аплодисментами. Крупным планом показали женщину средних лет. Наверно, это была ударница, которой посчастливилось впервые увидеть живого Сталина. Она смотрела на него с такой любовью, с таким обожанием, словно перед ней был не человек, а Бог. Все ждали ответного слова вождя. Он сидел задумчивый, безучастный, не реагировал на выступления, ни разу не улыбнулся. Но все ждали, ждали, а он так и не выступил.
     Мама никогда не выключала радио. Только слегка приглушала. И с 6 утра до 12 часов ночи, что бы не передавали, и кто бы не выступал постоянно звучало одно и тоже имя – Сталин, Сталин, Сталин. О его великих заслугах говорили все. Он вождь мирового пролетариата; Сталин вместе с Лениным совершил Октябрьскую революцию, построил первое в мире социалистическое государство; он творец сталинской конституции, гениальный ученый, великий полководец, под его руководством мы победили фашистскую Германию. По радио выступали люди разных профессий. О чем бы они не говорили, в конце звучала благодарность тов. Сталину за большую заботу, которую он проявляет к учителям, шахтерам, колхозникам, пионерам – всем трудящимся нашей страны. Слушать все время эти восхваления было невыносимо, хотелось сказать, мы знаем, что Сталин великий человек, но зачем так бездумно и порой неуместно ко всему приплетать его имя. Один раз мама не выдержала.
     - Рапортуют Сталину, что крестьяне в колхозе живут богато, собрали большой урожай. А Дарья пишет, деревня бедствует, ей на трудодни выдали один горлач пшеницы. И все! Противно слушать это вранье. И Сталина захваливают сверх меры.
      Леня, до сих пор спокойно читавший газету, вдруг возмущенно встрепенулся.
      - Что это ты, мамаша, говоришь про Сталина. Хвалят – значит заслужил. Чтобы я от тебя больше не слышал таких слов, а то сообщу о тебе, куда следует. А Дарья твоя - лодырь, как и все колхозники; работать надо лучше.
      - Спасибо, сынок, на добром слове. Посадить меня хочешь, сажай. Только придет время, и ты заговоришь по-другому.
      - Не дождешься, - закричал брат и выскочил из комнаты.
       Мама действительно не дождалась, не дожила до перестройки. А мне Лена сказал:
     - Почему народ так долго терпел беззаконие, надо было браться за оружие.
     - Почему же ты не брался за него, братец?

      Моя подруга Люся Циглинцева училась в 10 классе, сидела за одной партой с Алкой Васильевой, хорошенькой обворожительной девушкой, словно сошедшей с картины Брюллова «Итальянское утро». За Алкой ухаживали все мальчики из 200 школы. На школьных вечерах они наперебой приглашали её на танцы. Она дружила с красивым десятиклассником, и свои секреты поверяла Люсе. При встрече Люся сказала:
       - Ты знаешь, Алка встречается с твоим братом Леней. Я их издалека видела на улице.
      - Где они могли познакомиться? - спросила я.
       - Она живет в коммунальной квартире рядом с другом Лени Костей. Он их и познакомил.
      - Алка знает, что я его сестра?
      - Не знает. Он не сказал ей свою фамилию.
      - Люся, ты ей ничего не говори. Братец мой - такой ветреник, думаю, его новый роман быстро закончится.
      В очередную зарплату Леня отдал маме не 800, а 500 рублей. Это меня насторожило. А пошла к Люсе.
     -Говори подруга, что нового?
      - Алка хвастается, что Леня водит её в Мариинский театр, на концерты, в рестораны. Она рада такому богатому поклоннику.
      - А как же её мальчик, может она бросила его?
      - Ничего подобного она не собирается делать, и видится с ним, когда Леня занят на службе.
      - Мало того, что эта стерва покушается на наш семейный бюджет, так она еще и дурачит моего брата, работает на два фронта.
       События между тем нарастали. Леня отнес в комиссионку свое красивое кожаное пальто и получил за него 800 рублей. Я снова помчалась  к Люсе, и она мне поведала.
      - Вчера брат признался Алке в любви и от полноты чувств донес её на руках на четвертый этаж.
      - Люся, ради Бога, узнай, когда у Алки свидание с мальчиком.
      И Люся узнала. И вот в один из дней я разрушила роман своего брата, так же, как и он когда-то разрушил мою любовь с Женей Корженевским. Я сказал ему:
      - Ты встречаешься с Алкой Васильевой, носишь её на руках, объясняешься в любви, тратишь на неё деньги, а она любит десятиклассника и ходит к нему на встречу, когда тебя нет. Я все это знаю от Люси Циглинцевой, она сидит с твоей Алкой за одной партой. Сегодня у них свидание в 8 вечера у кинотеатра «Художественный». Сходи и убедись, что я тебе не вру.
       Леня сходил, все увидел, и Алка Васильева лишилась своего богатого поклонника.

      Весной мои бывшие одноклассницы закончили 10 классов, и школа сняла зрительный зал в доме офицеров для торжественного акта. Я тоже пошла туда.  После вручения аттестатов, трогательных речей, слёз, поздравлений я и некоторые девочки спустились в танцевальный зал. Меня пригласил молодой майор.
     - По какому случаю торжество?- спросил он.
     - По случаю окончания школы,- я не стала говорить, что учусь в техникуме.
     Он проводил меня до дома, я узнала, что зовут его Фёдор, он воевал, ему 27 лет, он учится в военной академии.
     - Наверно, жалеешь, что школа позади. Начинается взрослая жизнь.
      - Нисколько не жалею. Жаль расставаться с подругами. С ними было так интересно, вместе ходили в театр, устраивали на Новый год костюмированный бал, приглашали  мальчиков из 200 школы.
     Я увидела, что майору скучно меня слушать.
     - Какая ты наивная, - вдруг сказал он.
     - А это разве плохо?
     - Говорят, что наивность - родная сестра невинности и двоюродная глупости.
     - Раз Вы считаете меня дурой, нам не о чем с Вами разговаривать.
      Мы стояли около нашего дома.
     - Прощайте,- и я быстро перебежала через двор.
      Я стала замечать, что многие молодые люди стали постоянно обращать на меня внимание, улыбались, смотрели мне вслед. Я вынимала круглое зеркальце, смотрелась в него, думая, что тушь от ресниц измазала мне лицо, но все было в порядке. Приехав к тете Марусе, я поделилась с ней об этом странном поведении юношей.
      - Люсенька, девочка моя, да ты просто стала красавицей, вот они и не могут отвести от тебя глаз. Радуйся и гордись.
      Она достала золотистое крепдешиновое платье с редкими голубыми незабудками и протянула мне.
     - Примерь, случайно купила в комиссионке.
      Платье оказалось мне в самую пору. Я благодарно расцеловала тетю Марусю, и, приехав домой, погладила его, одела, решив, как теперь мой облик будет действовать на молодых людей. Стоял теплый летний день, солнце заливало город. Я вышла на улицу. Навстречу мне шел молодой мужчина. Не дойдя до меня два шага, он остановился и восторженно произнес:
      - Богиня, нимфа.
       Улыбаясь, я прошла мимо него, оглянулась – он смотрел мне вслед.   Происходило что-то невероятное. На невском проспекте я села в троллейбус у окна, чтобы видеть людей, стоящих на остановке. Доехали до Литейного проспекта. Два курсанта, прежде, чем войти в салон, увидев меня, стали улыбаться и посылать мне воздушные поцелуи. Так продолжалось почти на каждой остановке, где стояли молодые люди. Итак, свершилось – я, наконец, стала красивой. Берегитесь мальчики, я не буду больше страдать от несчастной любви, – страдайте вы. Придя домой, я подошла к зеркалу. И что все так шалеют от меня, что во мне такого особенного? Да, у меня красивые пышные золотистые волосы. Я настоящая блондинка, темные брови, большие серые глаза, длинные ресницы, припухлые губы, но самое главное чудесный цвет лица – светлый, с едва заметным румянцем. Это перешло мне от мамы. Иногда взрослые женщины останавливали меня на улице.
      - Девушка, в какой косметический салон вы ходите?
        Не верили, что я никуда не хожу.
        В 18 лет хочется веселиться, петь, танцевать. Я выпрашивала у мамы 10 рублей и шла на танцы в дом офицеров. В просторном танцевальном зале с колоннами играл эстрадный ансамбль. В перерыве, когда музыканты отдыхали, ведущий вечера проводил литературную викторину. Победитель мог заказать любой танец: русский бальный, польку-бабочку, кадриль, мазурку и т.д. Все заказывали танго, и ведущий говорил: «Танцуем медленный танец» (танго было под запретом).
       Меня все время приглашали молодые офицеры, и я танцевала весь вечер.  Если кавалер мне нравился, я разрешала проводить меня домой. Мы, ленинградские девушки, дорожили своей честью, и вели себя с молодыми людьми гордо и строго. Ждали своего единственного принца, чтобы на всю жизнь отдать ему свою любовь. Некоторые офицеры прошли войну, учились в военных академиях и, приходя в дом офицеров, приглашали не своих сверстниц, а нас, молоденьких восемнадцатилетних девчонок. Муж моей подруги Люси говорил, что поступив в академию, ходил в дом офицеров, чтобы найти себе жену. Они поженились через месяц после знакомства. Ему было 28 лет, Люсе – 18.
      У меня тоже было два поклонника, которые учились в академии, но мне пришлось с ними расстаться. Военные в своих ухаживаниях действовали как в бою – пришел, увидел, победил. Это были молодые люди старше меня, много повидавшие в жизни, и встречаться  с девушкой, которая не позволяла ни объятий, ни поцелуев, было для них непривычно. Один через месяц сделал мне предложение. Я отказала. Другой продержался полтора месяца, и мы тоже расстались. Наверно, если бы я любила их, наши встречи закончились браком, но после Жени Корженевского таких горячих чувств я ни к кому не питала.
      А поклонники мне были нужны. Хотелось нравиться, слышать какая я красивая, необыкновенная. Сама я не могла купить дорогие билеты в Мариинский театр, на концерт, особенно, когда приезжали в Ленинград артисты из Большого театра -  Сергей Лемешев, Андрей Иванов, красавица Вера Давыдова, певшая партию Кармен в Мариинке. А мои кавалеры брали все расходы на себя, и я выходила из театра, счастливая и потрясенная. Чтобы не быть одинокой, я выработала такую тактику. Когда ведущий вечера объявлял дамский танец, я подходила к молоденькому офицеру (который явно не хотел жениться) и приглашала на танго. Лейтенант расплывался в улыбке и попадал в мои сети. Вот такой я была эгоисткой.

      В один из летних вечеров раздался стук в  дверь и в нашу комнату вошел молодой человек в сером костюме. Это был Липатов, который в 1947 году пренебрежительно советовал мне прочесть «Войну и мир». Ну, что, голубчик, ты мне скажешь теперь? Он восторженно смотрел на меня, и я поняла, что мгновенно сразила его. Мне он не нравился.
      - Здравствуйте. Я друг Лени. Может быть, вы меня помните?
      - Помню, проходите, садитесь. Брат должен скоро прийти, но когда, я точно не знаю.
      - Я приехал из Владивостока, в отпуск. Вы так изменились, вас и не узнать.
      Он явно не хотел уходить и затягивал разговор. Я сказала, что меня ждут, и проводила его до дверей. Через день Липатов пришел снова. Стоял теплый вечер, зной сменился прохладой.
       - Люся, может быть, вы согласитесь погулять со мной по городу, я так давно не был в Ленинграде.
      Мне было неудобно ему отказать, и мы вышли на улицу. Гуляли в Летнем саду, по набережной Невы, дошли до площади Искусств.
      - Я ужасно проголодался. Давайте зайдем в ресторан Европейской гостиницы на знаменитую крышу.
      Я никогда не была в ресторане и согласилась. Там было шикарно, стояли в кадках пальмы, цветы, столы, покрытие накрахмаленными белыми скатертями, блестели дорогой посудой и хрустальными бокалами. Молодые красивые официанты обслуживали гостей, как артисты. Мы сели у окна, официант принес шампанское, красную икру, столичный салат, на горячее натуральный бифштекс с луком. Я давно так вкусно не ела.
      - Я купил билеты в музыкальную комедию на оперетту «Трембита». Надеюсь, вы Люся не откажетесь.
      Ну как я могла отказаться после такого щедрого угощения! Леня привез мне из Германии шелковистую бордовую материю, и Олина подруга сшила мне длинное красивое платье. Тогда было модно ходить в театр в длинном. На следующий день я стояла в вестибюле театра перед большим зеркалом и поправляла прическу. Володя с кем-то поздоровался, и я подошла к нему. Передо мной стоял Игорь Михеев с женой, блеклой женщиной в коричневом платье. Она выглядела старше мужа, а Игорь был все такой же красивый, как и в 1947 году. Мы поздоровались.
      - Познакомь меня со своей девушкой,- сказал он.
     - Да ты её знаешь. Это сестра Лени Шестакова, Люся.
       Игорь так проникновенно, так восхищенно взглянул на меня, и глаза его мне сказали: «Какой я дурак, что рано женился». Они ушли, а у меня испортилось настроение, и уже не хотелось смотреть «Трембиту». Я не знала, как отделаться от Липатова. Решила притвориться больной. Закутала горло платком и легла на оттоманку. Ко мне зашла Анна Ивановна Спиридонова, бывшая Олина соседка. Я рассказала ей о назойливом  кавалере и просила мне помочь. Анна Ивановна любила выпить. Когда пришел Володя, она сказала ему, что у меня ангина и надо горло прополоскать кагором. Он побежал в гастроном, принес ветчину, сыр, вино, конфеты, фрукты. На кухне я сделала вид, что полощу горло вином, вылила полстакана в раковину и снова легла. Анна Ивановна сидела довольная, ела и пила за троих, сказала, что мне надо выспаться, и Липатов ушел. Потом я на два дня уехала в Лисий Нос к Зине. Наконец, приехал Леня и освободил меня от поклонника. Они ездили к товарищам, сидели в ресторане. Я наотрез отказалась их сопровождать. Перед отъездом Володя спросил:
       - Люся, можно я вам буду писать?
       - Пишите.
      В первом же письме он объяснился мне в любви и просил стать его женой. Я ему не ответила. Через год он приехал в Ленинград, но я отказалась с ним встречаться. Он просил брата поговорить со мной, водил его с девушкой в ресторан. Вечером кто-то позвонил в квартиру; не спросив, я открыла дверь – передо мной стоял подвыпивший Липатов. Я рывком захлопнула дверь. В комнате погасила свет, боялась, что со злости он запустит в окно камнем. Он долго стоял под нашим окном, курил, подошла дворничиха и вывела его со двора. Больше Липатова я не видела.

      Только я отделалась от назойливого жениха, как прикатил новый,  аж, с самого Урала. В Магнитогорске жила с семьей родная сестра Зины - Люда. Брат ее мужа, Анатолий Семенович, 35-летний холостяк, занимавший большой пост на металлургическом заводе, увидев у Люды мою фотокарточку, влюбился в меня. Он заявил, что поедет в Ленинград, женится на мне и привезет к себе домой. Об этом Люда написала маме. Мы сочли это за бред сивой кобылы и забыли о нем думать. И вдруг летом, в воскресный день, к нам заявилась Зина - с незнакомым мужчиной. На вид ему было лет под пятьдесят: это был Анатолий Семенович. Он торжественно вручил мне большой букет белых лилий. Я смотрела на него, как на ненормального, и ушла к Рае. Видимо я его не разочаровала. Они сидели с мамой и Зиной на оттоманке и говорили.
      - Агафья Петровна, если ваша дочь согласиться выйти за меня замуж, то будет жить, как королева. У меня большая квартира, домработница, она не будет работать. Я одену, её как куклу.
       Его слова, конечно, ошеломили моих родственников. Они не говорили мне, о чем шел дальнейший разговор с этим странным женихом, но дали ему понять, что его мечтам не дано осуществиться.
       Через два часа я проголодалась, ушла от Раи. В прихожей меня остановил Леня, опередив мой вопрос, сказал, что жених ещё у нас.
       - Люся, Люда - наша двоюродная сестра, родственница Анатолия Семеновича. Мы должны отнестись к нему с уважением. Дня через три он уедет. Веди себя с ним спокойно, не наговори грубостей. Сейчас он пригласил нас всех в ресторан. Обещай, что пойдешь с нами.
      - Ладно, пойду.
        Мама осталась дома. На такси мы вчетвером доехали до ресторана «Метрополь», который находился на Садовой улице, напротив Гостиного двора. Анатолий Семенович не жалел денег. Заказал шампанское, бутылку «Столичной» водки, салаты, осетрину, красную икру, мясную солянку, натуральный бифштекс, сладкое, фрукты. Леня и Зина были в прекрасном настроении, радовались щедрому угощению, посмеивались и подмигивали мне. Зина потом мне сказала, что никогда в жизни так вкусно не ела. Мужчины быстро опорожнили «Столичную», и официант принес новую бутылку. А я с трудом переносила соседство с пожилым подвыпившим мужчиной, который, улыбаясь, говорил комплименты: «чаровница, вы свели меня с ума» и другие затасканные пошлости. Обед подходил к концу, после щедрого расчета с официантом он принес и положил на стол две большие коробки шоколадных конфет «Сказки Пушкина». Анатолий Семенович одну поднес Зине, другую – мне. Все встали и пошли к выходу. Я уцепилась за Леню:
        - Уведи этого мужика с собой, иначе я сорвусь. Мы с Зиной сейчас пойдем в «Пассаж».
         На улице Леня буквально подхватил под руки гостя.
        - Наши дамы решили зайти в магазин, а я покажу вам достопримечательности Ленинграда – впереди нас Невский проспект, Аничков мост и замечательные кони скульптора Клодта.
        И брат потащил упирающегося жениха в сторону Невского проспекта.    Больше я не видела Анатолия Семеновича. Он еще два раза заходил к нам, хотел поговорить со мной, но я, завидев его во дворе, пряталась у соседей. Прошла неделя, коробка конфет «Сказки Пушкина» лежала внизу буфета. Вечером мы втроем пили чай. Мама сказала:
       - Хочется чего-то вкусненького.
       Я достала коробку, где в золотой обертке рядами лежало «вкусненькое». Мы взяли по конфетке, поглядели друг на друга и, не сговариваясь, засмеялись. И каждый подумал, откуда, как снег на  голову, свалился этот чудаковатый мечтатель Анатолий Семенович, наобещал всего с короб, угостил в ресторане и бесследно исчез, будто его совсем и не бывало. И только вкусные «Сказки Пушкина» подтверждали, что он у нас был.

      Вспоминая то далекое время, я думаю, какая я была аполитичная и легкомысленная в те годы. Окружающая жизнь мало интересовала меня. Я жила своими интересами. Много читала, радовалась, что я красивая, что все любят меня, ходила на танцы; поклонники водили меня в театры; и только в музеи я любила ходить одна. В Эрмитаже было не многолюдно; всем выдавали матерчатые тапочки  с завязками; на них можно было скользить по чистому как зеркало наборному паркету. В затылок тебе никто не дышал, и я долго одиноко стояла перед любимыми картинами. В военной галерее 1812 года портреты героев можно было рассматривать бесконечно. Сколько из них пало на Бородинском поле. Марина Цветаева писала про них:

Ах, на гравюре полустертой,
В один великолепный миг,
Я видела, Тучков-четвертый,
Ваш нежный лик,

И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.

В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.

     Моего двоюродного брата, которого я никогда не видела, призвали в армию. Он стал служить на севере и прислал матери письмо.
     - Мама, я служу в лагере, работаю охранником и не могу ничего понять. Здесь в заключении сидят  крестьяне, бывшие фронтовики, ученые, известные артисты. Нам говорят, что это враги народа. Над ними издеваются, бьют, морят голодом. Я не могу на это смотреть, и мне страшно.
      Тетя Маруся, рассказывая нам об этом, говорила, что мать солдата в панике, радуется, что письмо не вскрыли, и боится за судьбу сына.
      Однажды поздно вечером Леня включил радиоприемник и попал на «Голос Америки». Обычно его глушили, но тут вдруг мы услышали:
    - Я, Иван Нагнибеда, бежал из сталинского концлагеря, пусть узнают все люди мира, что Сталин тиран, по его приказу в заключении сидят миллионы невинных людей, их расстреливают, травят собаками, морят голодом, изнуряют непосильным трудом в шахтах, на лесоповалах.
      Брат выключил радиоприемник.
      -  И что только не брешут эти собаки, уши вянут. Им не опорочить Сталина. Мы выиграли войну только благодаря ему. Авторитет Сталина во всем мире велик. А в лагерях сидят власовцы, изменники Родины, дезертиры. У нас зря не сажают.
     Я слушала брата и была полностью согласна с ним.

       В техникуме моими подругами стали две девушки. Одна из них Валя Данилова мне сразу понравилась: небольшого роста, молчаливая, хорошенькая блондинка. Она ни с кем не подружилась и только изредка поглядывала на меня. Я первая подошла к ней. Мы разговорились и стали сидеть за одним столом. Она жила на Фонтанке, напротив театра БДТ с мамой и младшей сестрой. Вторая девушка - Люся Алексеева - была старше нас на три года. Вела она себя странно и вызывающе. Заходила в аудиторию, высоко задрав голову, ни с кем не здоровалась, сидела одна. На перемене, когда девушки разговаривали друг с другом, она подходила к ним и, не спросясь, выпаливала литературные цитаты: «нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок»; «явились вы, все три, а не четыре»; «я встретил вас и все былое»... Девушки таращили на нее глаза и крутили пальцем у виска. Но училась она на удивление хорошо. По литературе и истории приводила такие интересные факты, которых не было в учебнике. Я как-то сказала ей:
       - Ты старше нас, а ведешь себя, как клоун. Девочки считают, что у тебя не все дома.
      - А мне плевать на них, они темные и ничего не знают. А во мне течет кровь польских магнатов. Я полька, урожденная Лавровская.
     - Не тянешь ты, Алексеева, на аристократку, по-моему, ты просто дура.
      После занятий мы шли с Валей по Невскому проспекту. Около Публичной библиотеки стояла Люся и заглядывала в окна.
     - Ты что ищешь?
     - Я хочу понять, где находилась квартира Олениной.
     И она стала вдруг рассказывать нам о любимых женщинах  Пушкина – Ушаковой, Олениной, Закревской, Воронцовой, Гончаровой. Мы с удивлением слушали её. Оказывается, она много читала и знала литературу, искусство лучше нас. После этого случая мы подружились с Люсей и не стали обращать внимание на её закидоны. Жила она на Бородинской улице, с мамой и братом Севой. Их дом одной стороной выходил на Фонтанку. Они занимали бывшую дворницкую - с кухней и комнатой, Два окна квартиры доходили до самой земли, через них можно было свободно шагнуть в комнату. Во двор, маленький и темный, никогда не заглядывало солнце. Даже летом в дворницкой всегда было холодно и сыро. Мы удивлялись, как они попали в эту трущобу. Мать Люси до пенсии танцевала в Мариинском театре. Выдающейся балериной она не стала, ее занимали в кордебалете, как тогда говорили, «у воды», и теперь изредка приглашали участвовать в массовке. За вечер платили 10 рублей. Ее родной брат - главный балетмейстер Большого театра - носил двойную фамилию Иванов-Лавровский (Сталин не жаловал иностранцев) и каждый месяц посылал сестре 500 рублей. Нина Михайловна считала себя человеком искусства, высокопарно рассуждала о высоких материях, а сама, как мать и женщина, была пустым, никчемным человеком. Она ничего не умела и не хотела делать; домашнее хозяйство вела Люся. Её не интересовала судьба детей. Сын Сева, белокурый тихий мальчик, учился в ремесленном училище на токаря. Люся до техникума работала нянечкой в детском саду. Денег в семье постоянно не хватало. Нина Михайловна бездумно покупала себе какие-то шляпки, кофточки, платья. Любила посидеть с подругами за чашечкой кофе в кафе «Север» на Невском проспекте. Я не видела, чтобы в семье готовили обед, они постоянно довольствовались какими-то кусками. А ведь на пенсию Нины Михайловны, стипендию Люси и помощь брата можно было нормально питаться, тем более что Севу кормили в ремесленном училище. Мать Люси писала брату:
     - Леня, ты большой человек, поговори с кем надо, пусть нам дадут нормальную квартиру.
     - Но дяде Лене было не до нас, - рассказывала Люся. – Его жена-грузинка танцевала в Большом театре характерные танцы. У них в квартире постоянно гостили родственники жены, друзья родственников, их дети. Он писал маме: «Нина, я живу не в Москве, а в Грузии, допоздна засиживаюсь в театре, чтобы не пить их кислое вино из бурдюков, не есть их острую еду, от которой глаза лезут на лоб, не слышать, как они в  ночь, в полночь, воют свои грузинские песни. Не знаю, надолго ли меня хватит».
       После смерти Сталина Люсин дядя развелся с женой и стал именоваться просто Лавровским.
      - Мы ведь не всегда жили, как теперь, - говорила нам Люся. – «Были когда-то и мы рысаками…». До войны у родителей была отдельная квартира, у меня и  брата -  няня, домработница. Мама танцевала в театре. Отец считался известным ученым в городе. Лет в 5 няня не досмотрела меня. Я забралась на стол, полезла что-то снимать со шкафа, свалилась, больно ударившись головой обо что-то твердое. На голове образовалась большая шишка – гематома, которая долго не проходила. Меня мучали головные боли. После долгого лечения в больнице сделали операцию, и через месяц выписали домой. Ничто не предвещало беды – я чувствовала себя нормально. Через год арестовали отца. Мы с братом проснулись ночью от маминого крика. Военные уводили его из комнаты, мы бросились к нему с плачем, и мама еле оторвала нас от отца. Через день со мной случился приступ. Я выбежала в другую комнату и вцепилась в няньку. Из квартиры нас выселили. Дали комнату в коммуналке, уже не было ни няни, ни домработницы. На счастье к нам приехала из деревни дальняя родственница отца тетя Настя, без неё мы бы пропали. Второй приступ случился уже в коммунальной квартире. Мне вдруг стало тяжело дышать, я стала задыхаться и выбежала в коридор. Навстречу мне шла бабушка с тарелками, с криком я вцепилась в ее волосы, и мы вместе грохнулись на пол.
       История с бабкой чуть не закончилась инфарктом. Жильцы вызвали домоуправа, и потребовали, чтобы мы съехали с квартиры. После обмена мы оказались на Бородинской улице, в дворницкой. Тетя Настя очень жалела меня; она уговорила маму отпустить меня с ней в деревню, там, мол, на свежем воздухе мои припадки пройдут. И, действительно, в деревне я чувствовала себя хорошо, целый день с деревенскими ребятами гуляла на улице. Через месяц решили вернуться в город. Перед отъездом тетя Настя повела меня в деревенскую баню. С нами мылись женщины и девочки. В предбаннике сидел бородатый мужик с вещами на коленях – ждал своей очереди помыться. Тетя Настя намылила мне голову, с меня стекала клочьями пена, и вдруг на меня накатило. Я открыла дверь, с криком выбежала в предбанник, и вцепилась в бороду и волосы мужика. Он так ошалел, что не мог сдвинуться с места и только мотал головой и мычал. Голые бабы  с тетей Настей еле оторвали меня от мужика, втащили в парилку и окатили холодной водой. После банной истории мои припадки полностью прекратились и больше никогда не повторялись.
      Мы с Валей слушали драматический рассказ Люси и смеялись, и жалели ее, но остались в убеждении, что операция не прошла для нее бесследно. Она осталась девушкой странной и непредсказуемой, и могла выкинуть любой «фортель».
      Один раз мы решили пойти на танцы в дом офицеров.
      - Я пойду с Игорем, - сказала Валя (она встречалась со студентом из горного института).
      - Оставь своего Игоря в покое, - заявила Люся.- И без него у тебя будут кавалеры.
      Когда мы втроем вошли в танцевальный зал, музыканты отдыхали. Ведущий вечера собирался проводить литературную викторину.
      - Сейчас я всех этих дураков положу на лопатки,- потирая руки, хихикнула Люся.
      Мы с Валей тревожно переглянулись. И ведь, действительно, так и получилось. Никто из присутствующих, ни я, ни Валя, не могли ответить на три вопроса кроме нее:
      Сколько симфоний написал композитор  Мясковский? 27.
       Фамилии помещиков из повести Гоголя «Как поссорились Иван Иванович и  Иван Никифорович»? Перерепенко и Довгочхун.
       За что Пушкин вызвал на дуэль Толстого-Американца? Он распространил сплетню, будто Пушкина за вольные стихи высекли в Тайной канцелярии.
      Кто-то спросил:
      - Чем закончилась дуэль?
      - Она не состоялась, их помирили приятели,- ответила Люся.
      Она получила заслуженные аплодисменты и заказала танго. К ней подошел молоденький офицер:
      - Разрешите Вас пригласить.
       Люся царственно протянула ему руку:
      - Разрешаю, ведь во мне течет кровь польских магнатов, - чем привела молодого человека в крайнее изумление.

      На площади Восстания (бывшей Знаменской) до революции стоял памятник Александру III работы скульптора Паоло Трубецкого. Современники считали его уродливым. Скульптор изобразил царя-миротворца, при котором Россия не воевала 13 лет, жандармом. На могучем битюке, похожем на ломовую лошадь, сидел грузный царь в круглой шапке, уперев кулак в бок. После революции памятник убрали во двор Русского музея. Теперь он стоит в сквере Мраморного дворца. Году в 1951-м посредине площади разбили сквер, посадили кусты и яблони, поставили скамейки. Вокруг сквера громыхали трамваи, ехали троллейбусы, машины. Какому дураку пришла мысль посадить яблони на загазованной площади? В сквере никто не сидел, пройти к нему через площадь было небезопасно. Тем не менее, ушлый поэт в Ленинградской правде разразился стихами, восхваляя ленинградское руководство за озеленение города. Я запомнила последнее четверостишие:
Я верю, будет улыбаться встречным,
Возвещая осени приход,
Яблоко, которое, конечно,
Ни один мальчишка не сорвет.

      Не помню, сколько простоял сквер, но потом его сравняли с землей и установили огромную высоченную стелу с пятиконечной звездой наверху. Давно рухнул Советский Союз, а стела все стоит неизвестно во имя чего. Лучше бы вернули Александра III на прежнее место, все таки, это наша история.

       Люся, придя на занятия, сказала нам:
      - Вчера была у тетки на дне рождения, видела там «гениального» поэта, что писал про сквер и яблони. Он сидел за столом напротив меня со своей мамой. Зовут его Георгий, по-домашнему Гога. Ему хорошо за 30. Это лысеющий губошлеп, рот его чуть перекошен в одну сторону. Гости хвалили его стихи. Гога надувался от гордости как индюк. Я ждала своего часа, чтобы сказать ему пару ласковых. Пили за тетю, за ее детей, обстановка стала душевной. Стол был богатый, я замечательно покушала. Все говорили вразнобой, скоро должен был грянуть «Шумел камыш». Чуть наклонившись, я сказала Гоге: «Конечно  Вы не Пушкин и не Тютчев, но стихи Ваши…». Он осклабился, ожидая похвал. «Говно,- докончила я, - Приятно видеть, что от творческой натуги Вам так перекосило рожу». Гога прямо через стол полез на меня драться. А я спокойно встала и ушла, боюсь, тетка больше не позовет меня в гости.
       Но иногда Люся говорила такое, что нам становилось страшно.
       - Напрасно про Ленина сюсюкают детям, что он такой добренький. Его любимое слово было «расстрелять», Годами сидел за границей, имел любовницу. А вашего доброго товарища Сталина до революции  в России никто не знал. Дорвался до власти, сажает всех подряд. У моего школьного друга Яши Голутвина арестовали отца. Яшу выгнали из института, на работу нигде не берут. А вы живете, как слепые котята, ничего не видите вокруг.
      -Люся, замолчи, пожалуйста, за такие слова тебя могут посадить.
       - Но я надеюсь, что вы - не стукачки.
      - Расскажи лучше что-нибудь интересное из литературы.
      - Расскажу. Недалеко от нас на Фонтанке живет замечательная поэтесса Анна Ахматова, обруганная, оболганная, и пишет гениальные стихи.

Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов…

       Это про лицеиста Пушкина.
       Ах, Люся, Люся, наша странная и умная подруга. Жизнь ее была нелегкой. Замуж она не вышла, в начальники не рвалась – знала: это не для нее; всю жизнь проработала поваром. В шестидесятые годы, когда стали строить новый район Ленинграда Купчино, она получила там однокомнатную квартиру на шестом этаже с лифтом. Сева после армии женился и жил у жены. Нины Михайловны к тому времени не было в живых.

       Утром Валя пришла в техникум с заплаканными глазами. На перемене выбежала в коридор. Мы ее нашли рыдающей в туалете у окна. Стояли и ждали, пока она успокоится. Всхлипывая, она стала говорить.
      - Вчера Игорь проводил меня до дома. Мы стояли на лестнице, и он сказал: « Я обещал маме, что женюсь только после института. Я люблю тебя, Валя, и встречаться с тобой просто так мне тяжело. Если ты не согласишься жить со мной, мы расстанемся». Я в первую минуту просто онемела, а потом собрала все силы и выкрикнула ему: «Как ты посмел, предатель, оскорблять меня, словно я последняя девка! И это ты называешь любовью? Я презираю тебя. Плюнула ему в рожу и убежала. А ведь я его любила.
     И Валя снова разрыдалась. Говорят, первой любовью надо переболеть, как корью, особенно если она несчастная. Вот и бедную Валю, так же как и меня, не миновала эта горькая Чаша.

      Перед Новым годом радио и газеты с большой помпой оповещали население о новом снижении цен на различные товары. По сей день сталинисты с умилением вспоминают, как дорогой товарищ Сталин заботился о нуждах трудящихся.   Действительно цены снижали весьма незначительно на нитки, хлопчатобумажные чулки, резиновые калоши, хозяйственное мыло, на дешевый ширпотреб. Но никогда не было снижения цен на продукты. Зарплаты у людей были нищенские. Рабочему платили в месяц 500-600 рублей, из них еще высчитывали деньги на государственный заем: и выходило, что весь заработок уходил на питание. Покупка любой вещи, будь то обувь, одежда, превращалась в событие. Мама месяцами откладывала из зарплаты по 30-50 рублей, чтобы что-то мне купить.  Помню в августе ей дали отпуск, и она стала ходить на овощную базу перебирать помидоры. Поработав неделю, сказала мне:
      - Доченька, тебе придется пойти со мной, чтобы побольше нам подзаработать.
       И я пошла, куда было деваться. В большом помещении овощехранилища стояли длинные грубо сколоченные столы, пожилые женщины (их было человек 10) ставили на них ящики с помидорами, удаляя загнившие плоды. Почему-то все работали молча, никто ни с кем не разговаривал. Мордатый начальник ходил мимо нас, приговаривая: «Бабоньки, поживее работайте, поживее». Брать помидоры домой запрещалось. Зато есть их можно было сколько угодно. В перерыве все садились на ящики, вынимали хлеб, соль и ели. Я впервые познакомилась с тяжелым физическим трудом, приходилось поднимать тяжелые ящики, работать все время стоя. Мы с мамой уставали, особенно я с непривычки.  Эта рабочая неделя показалась мне годом.
       Зато в конце августа купили мне в комиссионке заграничное легкое летнее пальто синего цвета, с серебристой шелковой подкладкой, в талию,  чуть расклешенное сзади. Оно просто преобразило меня. Когда я пришла в нем в сентябре на занятия, Валя с Люсей восхищенно ахнули. Тогда же в магазине я купила за 200 рублей серые туфли на невысоком каблучке. Подобные покупки были так редки, что запоминались на всю жизнь. А в синем пальто я прощеголяла весь солнечный теплый сентябрь. У меня было два выходных платья, сшитых из материи, которую привез Леня из Германии. Одно бордовое длинное, другое шелковистое, голубого цвета. Я сшила его в ателье. Но в платье чего-то не хватало. В нашем доме одна женщина на ручной швейной машинке делала вышивки по ткани. Она вышила мне на платье, чуть ниже ворота, зеленоватую ветку с розовым бутоном, и платье сразу заиграло.
      - Доченька, - сказала мама, - она, наверно, дорого возьмет, пойду с ней рассчитываться.
       Вернулась она радостная, соседка денег не взяла.
       - Сказала мне, Агафья Петровна, дайте мне лучше три охапки дров и я, конечно, согласилась.

       Моя подруга Люся Циглинцева мечтала после десятого класса поступить в институт. Родной брат ее матери дядя Вася говорил:
       - В память о моей сестре я тебе, Люсенька, дам высшее образование.
       Весной он неожиданно умер, учить и содержать Люсю стало некому. Его жена тетя Нюра была на пенсии. Двоюродная сестра моей подруги Зоя работала на кондитерской фабрике и устроила её к себе. Теперь Люся сама зарабатывала себе на жизнь. Одевалась она очень скромно. Помню, пришла ко мне в белом штапельном платье с голубыми цветочками, села на оттоманку и смотрела, как я, надев голубое платье, собиралась идти на танцы в дом офицеров.
      - Пошли со мной, - сказала я Люсе.
      - Ни за что, ты разоделась, а я рядом с тобой буду выглядеть нищенкой.
      - Как тебе не стыдно, погляди на себя, ты такая красивая,  у тебя карие глаза, косы. Во всех ты, душенька, нарядах хороша!
      Я долго ее уговаривала, наконец, она согласилась. Мы пришли в танцевальный зал. Меня сразу пригласил офицер, а Люся осталась стоять у колонны. Чрез некоторое время я ее потеряла, потом увидела танцующей с молодым капитаном, которого звали Володей. Он проводил её домой. Через месяц они поженились. И потом всю жизнь звали меня  крестной матерью.

      Каждую субботу после работы к нам приходил муж Зины Сергей. Жили они в Лисьем Носу в двухэтажном финском домике, занимая вверху две крошечные комнатки, утром на пригородном поезде вместе ехали в город на завод, где Зина работала маляром, а Сергей - наладчиком станков. На свой жалкий заработок они не имели возможности одеть, как следует, свою порастающую дочь. Я вырастала из трех платьев, которые привез мне Леня из Германии, и моя племянница Мая донашивала их. Мы считали их самыми близкими родственниками, ведь Зина  с детских лет жила в нашей семье. По сравнению с ними, мы были богатыми. Мама к приходу Сережи всегда покупала ему маленькую водки, готовила любимую закуску селедку с горячей картошечкой, кормила сытным обедом. Во время войны, раненым, он попал в плен, лежал в мерзлом бараке на земле, застудил легкие, вернувшись домой, всю жизнь лечился от туберкулеза. Пережитое не озлобило его, он остался человеком добрым и отзывчивым. Я слышала, как он говорил маме:
        - Тетя, я прошел  через такой ад, что теперь каждый день встречаю как чудо.
        Его слова невольно перекликались со стихами Константина Симонова, который писал о войне:

Она такой вдавила след
И стольких наземь положила,
Что двадцать лет, и тридцать лет
Живым не верится, что живы.

      Один раз, чтобы порадовать Сережу, я сварила шикарный обед (учили нас в техникуме очень хорошо): суп картофельный с мясными фрикадельками, тушеные мясные голубцы в томатно-сметанном соусе, кисель из клюквы. Провозилась полдня, очень устала. Зато с радостью видела, с каким аппетитом Сережа ел мои кушанья, как растроганно хвалил меня.

       Я шла домой из техникума, у ворот кто-то окликнул меня. Я обернулась, передо мной стоял майор, с которым я познакомилась на школьном вечере в доме офицеров. Вспомнились его слова, что  наивность – это двоюродная сестра глупости.
      - Люся, теперь я твой сосед. Живу рядом у новой хозяйки. А почему ушел от старой? Она стала ко мне приставать.
     - А ты бы ее «пожалел», ты ведь такой завидный жених.
     - Ого, как ты стала рассуждать.
      - Хочешь сказать, что я поумнела, и уже не кажусь дурой?
      - Ну ладно, извини. Забудем старое.
      Я действительно жалела женщин. Сколько их было вокруг одиноких, неустроенных, чьи мужья и любимые погибли на войне.
       Летним днем мы с Люсей Циглинцевой гуляли по набережной Невы. Вдруг из ворот дома выбежала молодая женщина, с растрепанным волосами и исцарапанным лицом. За ней гналась другая женщина с криком: «Я покажу тебе, б…, как отбивать чужих мужей!» Потом выбежал мужчина. «Нина, постой, Нина»,- кричал он, но первая женщина была уже далеко.
      С маминой работы к нам приходили две девушки симпатичные, молодые, они были старше Лени года на три. Как они старались ему понравиться, приглашали на танцы, в кино, но брат не обращал на них никакого внимания. Потом мама сказала, что одна из девушек стала встречаться с пожилым женатым мужчиной и родила от него ребенка.
      Война грубо ворвалась в налаженную довоенную жизнь людей, разрушила, разметала семьи, породила безотцовщину. Случалось, что мужья привозили фронтовых жен, оставляли старые семьи с детьми на произвол судьбы. Мой двоюродный брат Володя до войны жил в гражданском браке с женой Катей. На фронте он встретил двадцатилетнюю Зиночку, младше его на 12 лет. Там они официально стали мужем и женой. Катя писала в парторганизацию полка, требовала, чтобы мужа вернули к ней.
       Ходил такой анекдот. Француженка держит мужа любовью, испанка – грацией, а русская – парторганизацией. В парткоме перебежчику говорили: «Или ты кладешь партбилет на стол, или возвращаешься в семью». И это срабатывало, в противном случае член партии мог поставить на своей карьере крест.
      Наша соседка медсестра Аня, которая с мужем во время войны служила в одном полку, говорила:
      - Трудно было девушкам воевать в окружении мужчин. Некоторые бесстыжие начальники, пользуясь своим положением, принуждали их к сожительству, грозили всевозможными карами в случае отказа. Вычеркивали из списка награжденных, посылали на самые опасные  участки фронта. Но была и настоящая любовь, даже война не смогла ее остановить. К нам приходили не познавшие этого чувства юноши и девушки со школьных парт, из институтов и военных училищ, Конечно, урывками встречались, беззаветно любили друг друга, каждая  встреча могла оказаться последней. Любимый лейтенант уходил в бой и не возвращался. Через какое-то время девушка оказывалась в положении, ее комиссовали из части, и отправляли в тыл.
      Я помнила, что в войну и после нее плохо говорили о женщинах, воевавших на фронте. Появилась оскорбительная, позорившая всех фронтовичек припевка:

На позицию девушка, а с позиции мать;
На позицию честная, а с позиции - б…

      Выходило, что женщины шли на войну не воевать, а распутничать. А я видела во фронтовой кинохронике наших отважных летчиц, врачей, медицинских сестер, выносивших раненых солдат с поля боя. Позже прочла в газете трогательное воспоминание женщины-хирурга, работавшей во время войны в полевом госпитале.
     «Я ушла на фронт сорокалетней, мой двадцатилетний  сын и муж тоже воевали. Сутками я не отходила от операционного стола, относилась к раненым, как к родным детям. Казалось, что на столе лежит не молоденький солдат, а мой сын. Уставала так, что садилась на стул, не чувствуя одеревеневших рук и ног. Мне в рот из носика чайника вливали теплую жидкую смесь из молока, сырых яиц и распущенного сливочного масла. Вместе со мной беззаветно работали врачи, медицинские сестры, санитарки. Я никому не позволю, чтобы о наших героических женщинах, воевавших на фронте, говорили плохо».
      В нашем доме жила молодая женщина Клава с малолетним мальчиком, иногда она приходила к маме занимать деньги. Это была так называемая мать-одиночка.  Ее фронтовой муж погиб; отношения у них не были оформлены; и ей от государства платили на ребенка 100 рублей в месяц. В метрике сына в графе «отец» стоял  прочерк, будто его не было совсем. Никто не думал, какую травму в будущем это могло причинить мальчику. И таких матерей-одиночек, как Клава, было много. Вела она себя очень замкнуто, не афишировала, что воевала. Мама говорила ей:
      - Клавочка, не ходи с опущенной головой; ты не виновата; виновата война, что твой муж погиб. Держись гордо, у тебя медаль «За отвагу», ты честно воевала. Придет время, и твой сын будет тобой гордиться.
     - Спасибо, Агафия Петровна, спасибо, родная.

       Я часто встречала майора Федора на улице – он жил в соседнем доме, приглашал меня в кино, но я отказывалась. В это время на экраны кинотеатров стали выходить трофейные фильмы – немецкие, американские, английские, венгерские. Их было много, очень много: «Девушка моей мечты», «Серенада солнечной долины», «Королевские пираты», «Приключения Робин Гуда»,  «Мария Стюарт», «Эльдорадо», «Индийская гробница», «Балерина», «Трансвааль», «Петер», «Маленькая  мама» и др. Мы увидели другую жизнь, перед нами словно распахнулся мир с прекрасно поставленными цветными фильмами, перед которыми меркли наши идеологические лживые киноленты. В «Девушке моей мечты» Марика Рёкк затмила нашу Любовь Орлову. Красивая, очаровательная, она умела всё: пела; танцевала; садилась на шпагат; на пуантах порхала, как балерина; отбивала отчаянную чечетку. В нее нельзя было не влюбиться. Венгерская актриса маленькая милая Франческа Гааль в картине «Петер», одетая в мальчика, танцевала свое сногсшибательное танго.
      В те годы мы были наивными неискушенными зрителями. Нас восхищал дикий Тарзан, летающий на лианах по джунглям; своим гортанным, как труба, голосом он звал на помощь послушных ему слонов, тигров, обезьян. Рядом с ним была его подруга Джейн и проказница-обезьянка Чита. Весь наряд Джейн состоял из тигровой повязки на груди и бедрах. Актер Канделаки пел:

Лучше будем пить вино,
Чем водить жену в кино;
Все твердит мне
Старый Джан,
Почему ты не Тарзан?
Вай, вай!

     Ему вторила другая артистка:

Не надо мне панбархат, капрон и крепсатэн,
Пусть буду я одета, как маленькая Джейн…

     Конечно, в кинотеатры было трудно попасть, очереди стояли огромные. Мальчишки заранее покупали билеты и перед сеансами продавали их втридорога. А Федор покупал билеты у мальчишек, и я не устояла – стала ходить с ним в кино.  Конечно, никаких вольностей с его стороны я не позволяла. Когда он один раз попробовал взять мою руку в темноте, я отдернула ее и сказала, что сейчас уйду. Я понимала, что веду себя эгоистично, встречаюсь с человеком, который мне не нравится, только ради того, чтобы видеть эту потрясающую жизнь на экране с музыкой, танцами, роковой  любовью, дикими погонями и поединками.
Перед Восьмым марта, встретив меня у дома, он поздравил с наступающим женским днем и преподнес шикарную косметическую коробку «Белая ночь». Внутри в белом атласе лежали духи, крем , пудра и туалетное мыло. Стоила она 200 рублей - почти как моя стипендия. Я отказалась ее принять. Таких богатых подарков кавалеры мне никогда не дарили. Федор пристыдил меня, назвав мещанкой, и мне пришлось ее взять.
      В апреле вдруг выдалась теплая солнечная погода. Мы долго гуляли с Валей Даниловой после занятий по Невскому проспекту; школьники, студенты высыпали на улицу, радуясь весне. Я была в своем великолепном  синем пальто.     У нашего дома меня поджидал Федор.
     - Я думал ты опоздаешь. Купил билеты в кино «Тарзан в Нью Йорке». Пойдешь?
      Ну как я могла отказаться. Я заметила, что он заметно нервничает.
      - Пойдем, отойдем.
      Мы зашли в подворотню. И вдруг он выпалил:
     - Люсенька, я влюбился в тебя, как мальчишка. Прошу, выходи за меня замуж. Летом мы поедем на Украину, и я познакомлю тебя с моими родителями.
       Этого мне только не хватало. Я просто остолбенела от его слов. Чтобы выйти из этой невероятной ситуации, сказала:
       - Давай поговорим об этом серьезном деле после кино, ты так ошеломил меня, что я не могу опомниться.
      Мы пошли на остановку, чтобы на автобусе доехать до кинотеатра, стояли минут пять. И вдруг сзади раздался женский голос:
      - А ты, Федор, по-прежнему ****уешь? Если твоя девушка порядочная, то она не станет встречаться с таким ****уном.
      Я оглянулась, женщина лет тридцати, невзрачная, бедно одетая, в блеклом платке на голове затравленно смотрела на меня. Я сразу догадалась, что это бывшая хозяйка Федора, которую он когда-то «пожалел», а потом трусливо сбежал от нее. Рядом стояли люди и с недоумением смотрели на нас. Господи, какой позор! Подошел автобус, я вскочила в него. За мной Федор. На следующей остановке я сошла. Мы молча дошли до нашего дома. Я вошла в подворотню и сказала Федору:
     - Я больше не хочу тебя видеть, прощай.
      - Постой, я все тебе объясню.
      - Я ничего не хочу слушать.
      Он смотрел на меня безумными глазами.
      - Ты не посмеешь меня бросить. Я тебя прокляну.
       Я засмеялась:
      - Проклинай хоть сто раз. Мне все равно.
       И я побежала домой. После этого вечера он неоднократно поджидал меня у дома, но я, издалека завидев его, проходным двором добиралась до дома. Летом уехала в Белоруссию к родственникам. В конце августа на мое имя пришла посылка. Вместе с Раей я пошла на почту. От фанерного ящика пахло фруктами, дома мы вскрыли его. Там лежали большие красные яблоки. Только одно чуть испортилось, остальные дошли прекрасно. Это был дар от Федора. На открытке он написал: «Может быть, ты простишь меня, и мы еще встретимся». Мы все: мама, Леня, Рая, я объелись вкусными сочными яблоками.
      - Все-таки Федор хороший человек, - говорила Рая. - Зря ты его бросила, могла бы стать генеральшей.

      Пока я была в Белоруссии, тяжело заболел муж тети Маруси - Сильвестр Лукич. Он пролежал в больнице месяц, а потом его выписали домой. Приходила медсестра и делала ему уколы, но они не помогали. В начале сентября дядя Силя умер. Похоронили его на старом Смоленском кладбище. На поминки пришли все родственники. Тетя Маруся плакала, но я видела, что смерть мужа не была для нее тяжелым ударом, слишком много зла он принес ей, чтобы о нем убиваться.  Года за четыре до своей кончины дядя Силя устроил жену в свою строительную кантору завхозом.
      - Это легче, чем стоять у плиты в детском саду, да и денег здесь платят побольше, - говорила тетя.
     В свои 52 года она оставалась очень интересной женщиной, казалось, годы не старили ее: на лице играл румянец, темная коса лежала на голове короной, улыбка открывала белые зубы. Прошло совсем немного времени после смерти мужа, и тетю Марусю стали одолевать родственники и поклонники. Она занимала две смежные комнаты общей площадью 20 квадратных метров, а в Ленинграде в то время на человека полагалось 4 квадратных метра жилплощади. Все считали, что для одинокой женщины это слишком жирно. Люди жили в перенаселенных коммуналках, в полуподвальных помещениях; иногда в одной комнате сожительствовали три поколения: старики родители, их взрослые дети и внуки.   Сестра дяди Сили стала умолять тетю Марусю прописать к себе ее дочь, которая со дня на день должна была выйти замуж.
     - Это что же такое получается, через мою комнату будут ходить молодые, их друзья, потом дети. Да они сживут меня со света.
      Она отказала золовке и нажила себе кровного врага. Тетя Маруся жаловалась мне:
      - Мои две комнаты никому не дают покоя. Считают, что я живу в хоромах. Недавно сватались два вдовца-пенсионера, еле от них отвязалась, впору вешать на дверь замок.
      Когда весть о кончине дяди Сили дошла до Белоруссии, тетя Маруся получила письмо от своего племянника; он тоже просился к ней на жительство. Все хотели жить и работать в благополучном Ленинграде, где полки магазинов ломились от продуктов. И в то же время по стране, в городах и провинциях люди страдали от нехватки продовольствия. Советская власть за все время своего существования так и не смогла накормить народ.

      В сентябре в техникуме начался новый учебный год. До Невского проспекта две остановки можно было доехать на трамвае, но я предпочитала ходить пешком. В 11 часов были назначены лабораторные занятия по химии, и я не торопилась. Тихо дошла до площади Искусств, перешла ее у Европейской гостиницы, меня на шаг опередил какой-то мужчина в элегантном пальто и мягкой шляпе. Я увидела его сначала в анфас, а потом - в профиль. Это был всенародно любимый Сергей Яковлевич Лемешев – знаменитый тенор из Большого театра. В городе ходили разговоры, что он ухаживает за певицей Кудрявцевой из Малого оперного театра, который находился на площади Искусств (впоследствии она стала его женой). Он явно шел из театра, потому что лицо его было восторженно-одухотворенное, видимо после встречи с любимой женщиной. Ах, как гордо он нес свою красивую голову, ни на минуту не забывая, что он не кто-нибудь, а Лемешев. Интересно было видеть реакцию пешеходов, шедших ему навстречу. Сначала равнодушный взгляд, потом - удивление, восторг. Люди столбенели и глядели ему вслед. Я медленно дошла за Лемешевым до Невского проспекта, и он повернул в сторону Казанского собора.
     Войдя в аудиторию, собиралась рассказать девушкам о чудесной встрече, но они окружили Таню Иванову и над чем-то оживленно ахали. Я подошла ближе. На ее руке красовались наручные часики «Звездочка», недавно появившиеся в магазинах, - продолговатые, из блестящей нержавеющей стали. Нам они казались золотыми, потому что стоили бешеные деньги, аж, целых 300 рублей. Отец Тани - полковник - сделал ей подарок к дню рождения. Таня сияла от счастья. А мы, бедные студентки, даже мечтать не смели о таких дорогих часах…

      Мой племянник Леня Климченко (мы его звали Климец, чтобы не спутать с нашим Леней) после приезда брата из Германии стал жить у своего дядьки Ивана Свирского на Крюковом канале. Каждое лето, во время институтских каникул, он уезжал к родителям в город Орск. В сентябрьский вечер он пришел к нам радостным. Прямо с порога заявил:
     - Тетя Гаша, поздравьте меня – я женился.
      Мы сначала онемели, потом брат сказал:
    - Ты что, Климец, сдурел? Ты же институт не закончил.
     - Ленечка, расскажи все по порядку, - попросила мама.
     - Моя жена Лида живет в Орске с мамой; ее брат Дима, летчик, служит в Румынии. Она дочь знаменитого летчика, который еще в финскую войну стал Героем Советского Союза. Во время Отечественной войны он погиб под Сталинградом. Мать Лиды получает хорошую пенсию, у них отдельная квартира. Лида учится в московском вузе, перешла на третий курс. Посмотрите на нее.
     И он протянул маме фотографию.
     Милая симпатичная девушка улыбалась с нее.
      - Хороша,- сказала мама.
     Я прочла на обороте:

Я хочу среди бури,
Хоть немного лазури,
Хоть немного любви!

     Подумала, зачем так напыщенно, лучше бы  написала просто: любимому, Лида.
       Климец продолжал рассказывать:
      - Мы ехали с Лидой вместе на одном поезде из Орска до Москвы. Наши купе были рядом, раньше я ее не знал. Дорога была долгой, и мы влюбились друг в друга с первого взгляда. В  Москве сошли с поезда, и зарегистрировались в ЗАГСе.
     Мы слушали его слова, как бред. Наш Леня спросил:
     - Почему вы зарегистрировались так быстро, ты же ее совсем не знаешь?
      - Я боялся ее потерять. Лида сказала, что из-за нее стрелялся капитан.
      Его слова покрыл наш смех.
     - Какие ваши дальнейшие планы? - допытывалась мама.
     - Я уже узнавал Лиде можно перевестись в ленинградский вуз.
     - А жить где вы будете?
     - У дяди Вани, - беспечно ответил племянник.
      - Ты очень обрадуешь своего дядьку. У него комната 14 метров, а твоя женушка привыкла жить в отдельной квартире, и она устроит тебе и Ване веселенькую жизнь.
      Слова брата не подействовали на Климца, и он ушел от нас в прекрасном настроении. Наш Леня оказался пророком. Когда Лида приехала в Ленинград и поселилась у Вани, им бедным можно было только посочувствовать. Молодая жена ничего не умела и не хотела делать. Заставляла Леню ходить в магазины, готовить еду, устраивала сцены, если он отказывался. Они оба были хороши. Избалованные, капризные, жившие в обеспеченных семьях, не готовые к супружеской жизни, они не хотели уступить друг другу и жили как кошка с собакой. Ваня жаловался маме:
      - Я устал от их ора. Они ругаются даже ночью. Согнали меня с моей кровати, и я ючусь на тесном диване. За что, Господи, мне такое наказание?

      В октябре пошли дожди, вечерами сидела дома. Читал «Сагу о Форсайтах» Джона Голсуорси. Какая далекая богатая жизнь, жалела Сомса… Почему Ирэн не любит его? Он такой  благородный, хорошо к ней относится, покупает бриллианты, наряды. Может, в конце книги узнаю причину ее нелюбви к мужу? А я вот до сих пор не могу никого полюбить. С кем мне приходится встречаться – это просто партнеры по танцам. Они водят меня в кино, театры, на концерты, а я ничего не даю им взамен. Моя подруга Люся Циглинцева вышла замуж, живет с мужем у его родителей на улице Рубинштейна, рядом с Невским проспектом. Володя учится в академии, у родителей две комнаты, в одной из них живут молодожены. Свекровь Люси домохозяйка, свёкор – таксист. Семья живет богато. Я как-то зашла днем к Люсе, но ее не было дома. Меня встретила мать Володи – властная самодовольная женщина.
      - Проходите, Люся, - она знала меня, потому что я единственная из подруг была  у них на свадьбе. – Моя невестушка ушла к тетке на Саперный – тянет ее к бедным родственникам. Они ведь передали ее нам нищей, порядочной одежды не было. Мой Володя одел ее с ног до головы. Я учу ее готовить, чтобы, когда они будут жить отдельно, мой сын нормально питался.
     Её слова меня просто убили, знала, что если начну ей отвечать, то сорвусь и наговорю оскорблений и грубостей. Она хотела напоить меня чаем, я поблагодарила и поскорей ушла. Господи, почему люди могут быть такими жестокими. Ты взрослая женщина, прожила большую жизнь, чем тебе не угодила эта бедная девочка-сирота, которую любит твой сын, и она его любит. А может  в старости тебе придется жить с этой невесткой, ты об этом подумала, старая дура?
      Все время сидеть дома одной было скучно, и я пошла на танцы в дом офицеров. В танцевальном зале сразу обратила  внимание на молоденького черноволосого красивого лейтенанта. Он стоял с товарищами у колонны и не танцевал. Объявили дамский танец. Я подошла к нему.
      - Разрешите?
      В ответ раздался смех.
      - Почему вы смеетесь? – возмутилась я.
       -Девушка, извините нас. Просто Илька хотел пригласить вас, но вы его опередили.
      Так я познакомилась с Ильдусом Миннивалеевичем Байковым, который именовался Илькой (моя железная память сохранила его имя). Он был по национальности башкир, и его черные чуть раскосые глаза отливали азиатчинкой. Он был очень похож на свою русскую мать, и только глазами походил на отца. Он сказал, что родом из-под Уфы, служит в Москве, а в Ленинград его с товарищами прислали как спортсменов на курсы в институт имени Лесгафта. Я впервые пригласила своего молодого человека к нам в дом. Илька сразу понравился и маме, и Лене. Он приходил к нам со своим товарищем, который прекрасно играл на гитаре и пел:

На ветвях израненного тополя -
Легкое дыханье ветерка;
Над пустынным рейдом Севастополя -
Ни  серпа луны, ни огонька…

       В Ильке было много мальчишеского. Посредине нашего двора был канализационный люк.
       - Хочешь, - сказал он, - я от подворотни с разбега перепрыгну люк?
        Он разбежался и, угодив в металлическую крышку, провалился по пояс вниз. Вместо того, чтобы помочь ему выбраться из люка, я стала бешено хохотать. В другой раз он сказал мне:
       - После выпуска из училища я еще не был дома, и моя матушка не видела меня лейтенантом. Когда мне дадут отпуск, я поеду домой один, хотя ты мне очень нравишься, я на тебе пока не женюсь. И вот я приеду, и вместе с матушкой пройду по поселку. Все будут смотреть на меня, здороваться, а матушка будет мной гордиться.
      7 ноября Илька и его товарищи должны были участвовать в параде. Тренировки проходили на Дворцовой площади. Перед тренировкой он забежал  к нам похвастаться. В парадной форме, с шашкой на боку, такой молодой, красивый, стройный, он был неотразим, и Леня торжественно произнес:
      - Гвардеец, кавалергард, гордость русского офицерства!
      Илька был бедным лейтенантом. Я ходила с ним в кино, мы гуляли по городу. Один раз он пригласил меня в ресторан «Метрополь» на Садовой улице.  Ресторан работал до четырех утра. Мы возвращались домой по безлюдному Невскому проспекту, остановились на Аничковом мосту около клодтовских коней.
       - Какая ты счастливая, - сказал Илька, - живешь в таком прекрасном городе. Я здесь впервые, хожу по улицам, как по музею.
     Я встречалась с Илькой месяца полтора, и неожиданно наша дружба нелепо и глупо прервалась. Мама дала деньга на перчатки,  а я их истратила на косметику и ходила, засунув руки в карманы. Вечером пришел Илька, и мы пошли с ним гулять. Дошли до площади Искусств, падал редкий снежок, руки мои стали замерзать. Я сказала Ильке:
      - Дай мне свои перчатки, у меня руки замерзли.
       И он ответил чисто по-детски:
      - Ишь ты, какая хитренькая. Я тебе их отдам, так мои руки замерзнут.
       - Ну, ты даешь, Илька. Ты не джентльмен, а просто мальчишка.
Видимо я задела его самолюбие и он запальчиво произнес:
     - Ах, боже мой, какие тонкости. Учится в каком-то официантском техникуме, а воображает себя королевой английской.
     - А на твоих курсах учатся такие дубаки, как ты.
       Я повернулась и пошла домой. Молча мы дошли до наших ворот. Не «до свидания», а «прощай» сказала я и вошла в подворотню.
      - Стой, избалованная девчонка, поговорим.
        Но я его не слушала. Илька больше не приходил к нам. Один раз я увидела его на танцах в доме офицеров. Он стоял у дальней колонны грустный, не танцевал. Мне так хотелось подойти к нему, помириться, но мы ведь были такие гордые; вдруг он подумает, что я к нему навязываюсь, и я не подошла.

        Заканчивался 1951 год. По своей бедности мы никогда не отмечали ни дни рождения, ни праздники.  31 декабря мама ушла в ночь на работу, а мы с Леней решили пойти в дом офицеров. Там он встретил своего товарища, и куда-то ушел с ним по мраморной лестнице на второй этаж. Я спустилась в танцевальный зал, и меня пригласил молодой морской офицер Слава. Мне он сразу понравился. Было что-то обаятельное в его карих глазах, ласковой улыбке и доверительном разговоре.
      - Я приехал с Балтики к другу и попал…
       Я продолжила:
       - … как Чацкий, с корабля на бал.
       - Нет, не с корабля, а с подлодки, - уточнил Слава.
       Мы протанцевали с ним весь вечер. В половине двенадцатого он сказал:
       - Пойдем в буфет и с шампанским встретим Новый год.
       Мы расположились вдвоем за маленьким столиком. Вокруг нас сидели офицеры, девушки; они шумели, смеялись, открывали бутылки. Хлопали пробки, летели вверх. Когда по радио раздался бой курантов, а затем «С Новым годом, с новым счастьем!», мы со Славой подняли бокалы. Он проводил меня до дома. Мы стояли около нашей парадной и не могли наговориться. Он сказал, что вечером уезжает в Грузию в санаторий и напишет мне оттуда письмо, и мы снова встретимся.
      - Ты хочешь этого?
      Я ответила, что очень хочу. Я проводила Славу до ворот, но они были закрыты на замок. Я долго стучала в дверь дворницкой, но никто мне не открыл.
      - Что же нам делать?- сказала я.
      Слава посмотрел на часы:
      - Сейчас 2 часа. Когда откроют ворота?
      Я ответила, что в 6 утра.
      - Видно судьбе не угодно, чтобы мы с тобой расставались.
       Мы пошли на нашу лестницу. Я рассказывала ему о себе, о Лене, о маме.     Иногда выходили во двор, быстро шагали, чтобы согреться,; он брал мои руки в свои, дышал на них, чтобы согреть; и странно, что я ему это позволяла. Господи, неужели я, наконец, влюбилась? Он читал мне стихи Блока, Есенина, своего любимого Твардовского. Время летело быстро, в 6 часов открыли ворота, мы подошли к ним. Слава взял мою руку и поцеловал меня. От счастья у меня закружилась голова.
      - Я не обидел тебя, девочка?
      - Нет, нет, все хорошо.
      - Ну, тогда до встречи, - и он ушел.
       Мне надо было идти домой, и я с ужасом думала, что меня там ждет. Когда я вошла в комнату, Леня проснулся, зажег свет, и, недолго думая, влепил мне пощечину.
       - Где ты ночевала, гулящая девка?
      - Молодой человек проводил меня домой, мы немного постояли; я проводила его до ворот, а их закрыли; и я стояла с ним на лестнице у нашей двери 4 часа. Никакая я не гулящая, нечего меня оскорблять.
       - Придет мама и еще поговорит с тобой как следует, - сказал брат и ушел спать.
        Я забралась под одеяло и заснула как убитая.
       В конце января пришло письмо с фотокарточкой от Славы. На фоне гор у белого санатория он стоял в темном костюме. Рядом высилась скульптура витязя в тигровой шкуре. На вытянутых руках он поднимал над головой разъяренного тигра. На обороте карточки было написано «На добрую память от хулигана Балтики. Хожу, дышу и лечусь под «люнастым» «звистастым» небом Грузии на водах Цхалтубо. Слава». В письме он написал, что 30 января приедет в Ленинград и указал день и час, когда придет ко мне домой. Вечером я долго вертелась перед зеркалом, надела свое лучшее платье, все время поглядывала на часы. К маме пришла знакомая женщина, увидев меня, сказала:
       - Агафия Пкетровна, какая у вас красивая дочь.
       И я даже не обиделась, когда мама ответила:
       - Ну, что вы, вот если бы вы  увидели моего сына – вот он красивый, а Люся - так себе.
       Шло время, прошел условленный час, пробило десять часов. Славы не было, он не пришел ко мне ни на другой день, ни через неделю. Я терялась в догадках. Наверно, с ним произошло что-то невероятное, может быть, он заболел, или его срочно вызвали в часть, и его подлодка ушла на задание. Он должен был со мной встретиться – я это чувствовала сердцем. Я ходила сама не своя; не верилось, что я потеряла свою чуть затеплившуюся  любовь, а, может быть, и свою судьбу.

      Не прошло и полмесяца, как я снова «влипла» в историю. Вечером к нам пришел Леня Климченко с тремя мужчинами. Это был Веня с товарищем и молодой  летчик. Климец сказал:
      - Рекомендую брата моей Лиды - Диму. Он приехал в отпуск из Румынии, а Лида уехала в Орск - к матери. Я привел Диму к вам, чтобы он не скучал, а ты, Люся, его развлекала.
       Веня, которого я давно не видела, пристально смотрел на меня:
      - Люся, неужели это ты? Я тебя не узнал, какой красавицей ты стала, просто чудо.
        Его друг тоже выразил свое восхищение. Я заметила, что и на Диму я произвела впечатление.
       - Молодые люди, вы захвалили Люсю. Она, бедная, от смущения не знает куда спрятаться, - выручила меня мама,- Садитесь, я напою вас чаем.
Дима остановил ее:
       - Агафия Петровна, пожалуйста, не беспокойтесь. Друзья, по случаю моего приезда я всех приглашаю в ресторан.
       Мы с мамой сказали, что останемся дома. Брат отозвал меня в сторону:
       - Нечего ломаться, оденься быстрей. Дима просит, чтобы ты поехала с нами.
       Все вышли на улицу. Климец поймал два такси, и мы быстро доехали до ресторана «Астория». Он считался самым роскошным в городе. Просторный зал украшали пальмы, мраморные скульптуры, разноцветный стеклянный потолок мерцал искрами. Многие столы были заняты гостями. Недалеко от эстрады официанты быстро сдвинули два стола, и когда все уселись положили на стол меню.
       - Говорите, что будем заказывать,- спросил Дима.
       Климец прервал его:
       - Слушай, Дима, мы полагаемся  на твой вкус. Заказывай сам, мы на все согласны, зачем тянуть время, хочется поскорей выпить.
И Дима стал заказывать. Официанты стали ставить на стол шампанское, коньяк, водку, бутылки с минеральной водой, салаты, заливную рыбу, осетрину, черную икру. Я сидела с края стола, рядом с Леней Климченко, и шепнула ему:
      - Мы разорим Диму.
      - Не волнуйся, - ответил он, Дима богатый, ему хорошо платят в Румынии.
       Первый тост был за Диму, все потянулись к нему чокаться. Пили ели, все было такое вкусное. На горячее принесли котлеты по-киевски, шашлыки из баранины, цыплята табака, потом мороженое и фрукты. После хорошей выпивки развязались языки, все стали оживленно говорить и рассказывать. Я не принимала участия в разговоре, краем уха слышала, как Дима рассказывал  о Румынии, и мой брат спорил о чем-то с Веней. Мужчины не обращали на меня никакого внимания. Мне было скучно, я ела мороженое, и смотрела вокруг. Эстрадный ансамбль исполнял танго, танцевали пары. Недалеко от нас за столиком сидел артист Сергей Филиппов с лошадиным лицом вместе со своей женой Голубевой – писательницей, которая написала небольшую книжку о детстве Кирова «Мальчик из Уржума». Филиппова все любили, он был талантливым комиком, снимался в довоенных фильмах «Музыкальная история», «Приключения Корзинкиной», где играл с маленькой милой Яниной Жеймо. Через стол сидели молодые парни, они все время поглядывали на меня. Неверное, это студенты сдали сессию и теперь пируют – подумала я. Один из них поднял бокал, и улыбнулся мне – мол, за ваше здоровье. И я тоже легкомысленно подняла свой бокал (как я потом раскаивалась в этом). Музыканты заиграли танго, юноша просто подлетел к нашему столу.
       - Разрешите Вас пригласить.
       Я не знала, что делать, спросила Леню Климченко:
       - Мне можно?
      - Иди, потанцуй, - ответил он.
       Я угадала, это были студенты, успешно сдавшие экзамены.
      - Наверно, Вам скучно, - сказал юноша. - Ваши молодые люди совсем не развлекают вас, но мы не дадим вам скучать.
      Когда я села за стол, брат недовольно сказал:
       - Тебе пора знать, если тебя пригласили в ресторан, ты не должна танцевать с посторонними.
      - Но я спросила Леню.
      - Он тоже хорош, пошел у тебя на поводу.
       Ужин подходил к концу, все выпили на посошок. В это время заиграл фокстрот, и другой студент подошел приглашать меня на танец. Брат поднялся:
      - Парень, иди на свое  место; она не будет танцевать с тобой.
      - Но почему?- запротестовал тот.
      Леня слегка отстранил его, и повысил голос:
      - Я сказал,  уходи.
      Подбежали еще три студента, началась перебранка.
      Дима сказал:
      - Ребята, мне не нужен скандал, уходим.
      Он быстро рассчитался с официантом, и все пошли в гардероб. Я шла ни жива, ни мертва. Господи, что я наделала? Друг Вени, надевая пальто, бросил мне пренебрежительно:
      - Какие номера ты откалываешь, красотка!
      Потом еще брат злобно пробурчал:
      - Я поговорю дома с тобой.
      Я никого не слушала, теперь мне было все равно, что со мной будет. Сели в такси,  Дима рядом с шофером, я, Климец и брат на заднее сиденье. Я шепнула Климцу:
      - Ленечка, поговори с братом, иначе он убьет меня дома.
      Быстро поехали по Невскому проспекту. Шофер сказал:
      - Какие-то парни обгоняют нас, то справа, то слева. Наверно, какие-то папенькины сынки, могут устроить нам аварию.
       Я видела, что «Победа» едет впритык к нашему такси. Шофер продолжал ругаться. Наконец, подъехали к нашему дому. Из «Победы» выскочили студенты, из такси – шофер и Климец, брат, и началась ругань. Я побежала домой, быстро разделась и юркнула  к маме в постель. «Наверное, Дима больше не придет к нам, я так опозорилась перед ним. А может это и к лучшему», - думала я засыпая.
     Утром пораньше ушла в техникум и после занятий поехала к тете Марусе. Мне надо было выговориться.
      - Тетя Маруся, я такая грешница, - и я рассказала ей все о Славе, о скандале в «Астории», о том, что после новогодней ночи брат и мама считают меня гулящей девкой, и мама требовала принести справку от врача, что я девушка. Тетя Маруся засмеялась:
      - И ты принесла ей справку?
      - Я сказала: «Дай 10 рублей за визит к врачу. Я пойду хоть сию минуту».
      - И что она дала?
      - Нет, не дала, пожалела десятку.
      И мы с тетей стали смеяться.
      - Люсенька, все, что ты мне рассказала, - это такие глупости; не стоит о них думать. Радуйся и гордись, что ты молодая и красивая, и что тебя любят. Молодость проходит быстро, может быть, это время будешь вспоминать как самое счастливое.
       - Тетя Маруся, Леня Климченко привел к нам Диму, говорит, развлекай его, Люся, словно я обязана это делать. У него есть сестра. Почему она уехала не дождавшись брата?
        Тетя Маруся понизила голос:
        - У Лиды институтские каникулы, и она укатила на Урал делать аборт.
        Я была ошеломлена:
        - А разве нельзя это делать в Ленинграде?
        - Глупенькая, ты ничего не знаешь – у нас аборты запрещены, за это врача могут посадить в тюрьму. А свекор Лиды наш Петр Тарасович все утроит – он большой человек в Орске.
        - Почему аборты запретили?
        - А ты не догадываешься? Миллионы наших солдат полегли на войне, надо увеличивать рождаемость, чтобы восполнить потери. Жизнь в стране трудная, зарплаты низкие, да ещё государственный заем, каждый месяц надо платить. Ты мне говорила про свою подругу Олю, которая  живет в коммуналке, и где в каждой комнате ютятся 5-6 человек. И это везде по городу. Поэтому каждый новорожденный ребенок – это обуза для семьи. Наши бедные женщины идут на большой риск, делают подпольные аборты, часто у каких-то шарлатанов, и гибнут. В соседнем доме молодая женщина после аборта умерла от заражения крови, остался муж и двое детей. Ты, моя девочка, живешь с мамой, и не знаешь эту страшную изнанку жизни. Может быть, это и к лучшему…
        На следующий день к нам пришел Дима, и мы вечером пошли на концерт в клуб «Первой пятилетки» на улице Декабристов. После концерта зашли в уютный небольшой ресторан «Квисисанна», который находился на Невском проспекте. Дима ничего не говорил о скандале в «Астории», словно его не было совсем, и я была ему благодарна за это. Я сказала:
      - Леня Климченко рассказал нам о твоем героическом отце. Неудивительно, что ты тоже стал летчиком.
        Он вынул фотографию и протянул мне. На балконе на фоне моря сидела семья. Красивый военный в форме с золотой звездой на груди, полная женщина с шестимесячной завивкой, гордая, довольная, и сзади их дети-подростки – девочка и мальчик. Дима сказал:
      - Отец вернулся с финской войны Героем. Летом мы поехали к Черному морю, в санаторий в Сочи. Это был незабываемый 1940 год. А в 1943 году под Сталинградом отец погиб.
        На меня смотрело с фотографии огромное человеческое счастье; казалось, ему не будет конца, но оно длилось так недолго.
        Наверное, я нравилась Диме, иначе он не приходил бы к нам каждый день. Мы ходили в кино, в Эрмитаж, в Русский музей, а вечером он постоянно вел меня в «Квисисанну». В любви не изъяснялся, но я видела, что он не хочет ехать к матери в Орск. Приехала в Ленинград Лида, нашла, что брат шикует, и стала торопить его с отъездом. Я встретила эту весть спокойно, мысли мои еще были заняты Славой. Последний раз мы посидели в «Квисисанне».
       - Ты будешь мне писать?- спросил Дима.
       - Конечно, буду. Ты же теперь мой родственник.
        - И все? – он вопросительно смотрел на меня, ожидая более теплого ответа, но я  промолчала.
         Мы встречались с ним дней восемь. После его отъезда его сестра сказала мне:
         - У Димы на тебя самые серьезные намерения, - намекая на то, что он хочет на мне жениться.
        Интересно, а почему никто не спросил меня? Или они думали, что я не посмею ему отказать? Дима стал писать мне письма. Я отвечала.
 
       Перед концом 1952 учебного года в нашу группу пришел директор и объявил, что в техникум приехал представитель московского министерства, из отдела кадров с тем, чтобы отбирать лучших выпускников техникума для работы в престижных городах страны. Вскоре всех студенток из двух кулинарных групп стали вызывать в кабинет директора для собеседования с московским представителем. Через месяц нам объявили, что 14 лучших студенток поедут в престижные города, в числе которых была и я. Разве могла я тогда представить, что меня направят в засекреченный атомный центр Арзамас-16, город Саров, где я увижу выдающихся ученых-атомщиков, академиков, лауреатов Сталинских премий, Героев Социалистического  труда, Курчатова, Сахарова, Харитона, Зельдовича, буду их кормить завтраками-обедами, и вместе с ними поеду в Казахстан на Семипалатинский полигон, где увижу испытание термоядерной бомбы? Но это будет впереди, а пока я безбедно жила дома, нисколько не беспокоясь, куда меня пошлют на работу.

      Весной Лида и Леня Климченко вдруг пригласили меня в ресторан «Астория», не помню, по какому поводу. С ними был друг Лени Игорь, курносый некрасивый парень. Сидели, выпивали, играл эстрадный ансамбль. Леня сказал:
        - Игорь, пригласи Люсю.
        На что тот капризно ответил:
        - Ты прекрасно знаешь, что я не танцую.
        К Лиде подошла знакомая девушка из Орска, работавшая в Ленинграде.    Она присела за наш столик, и они стали оживлено разговаривать. Леня с Игорем тоже о чем-то говорили и  спорили. Недалеко от нас одиноко сидел за столом молодой офицер, которого я знала по дому офицеров. Он подошел ко мне:
        - Разрешите вас пригласить?
        Я спросила Леню:
        - Мне можно?
        - Можно, - ответил он.
        Когда я села за стол после танца, то увидела, что все недовольны мной. История повторялась. Игорь вдруг стал кипятиться:
        - Если этот нахал подойдет еще, я набью ему морду.
        Мне стало так противно, что я еле сдержалась, чтобы не встать и уйти.
        От Димы почему-то перестали приходить письма. Я не предала этому никакого значения. Не пишет, значит, не хочет, ну и Бог с ним. Но через два месяца его прорвало, видимо сестрица настрочила ему о моем новом преступлении, опять, мол, в ресторане я танцевала с посторонним мужчиной. Дима прислал возмущенное письмо, где писал: «Я хотел связать с тобой свою судьбу, но ты оказалась легкомысленной девушкой, готовой броситься на шею любому, кто тебя позовет» и т.д. Я не хотела ему отвечать, но потом передумала. Дмитрий Иванович, я вам не невеста, и не жена, и вы не имеете никакого права в чем-то меня упрекать, и читать мне нотации. Пишу Вам, чтобы предупредить, я не желаю получать глупые письма от посторонних людей. Чтобы покончить с этой историей расскажу, что было дальше.
      В феврале 1953 года к нам приехала взволнованная тетя Маруся:
      - Мне сказал Ваня, что Лида едет в Москву встречать Диму, ему дали отпуск. Она собирается отправить его сразу в Орск, чтобы он не заезжал в Ленинград. Они боятся с матерью, что он может жениться на тебе, Люся. Мать заявила: «Если он женится на этой ветреной девчонке, я повешусь».
      - Да, пропадите вы все пропадом со своим Димой. Я давно забыла и думать о нем.
       В 1955 году Дима поступил учиться в московскую академию. Осенью он приехал в Ленинград навестить сестру. У Вани он встретил моего двоюродного брата Володьку, сына тети Дарьи. Все остальное я узнала от Вани и мамы.
       - А ты все еще холостой? – спросил Володька.
       - Да, вот хотел жениться на Люсе, но произошла такая история, - и он рассказал о скандале в «Астории» и о письме Лиды.
       - Да вы все тут посходили с ума, не люди, а какие-то идиоты. Ты порвал с такой замечательной девушкой, Люся красавица, умница, а ты упустил ее.
        - Ваня, где сейчас Люся?
        - Она после техникума уехала в какой-то закрытый город, но адрес ее, по словам тети Гаши, московский.
         - Тогда я поеду к ней, - заявил Дима, - Я человек проверенный, меня везде пустят. Возьму адрес у Агафии Петровны.
         Приехали вдвоем к маме, поговорили о здоровье, о погоде. Дима сказал:
         - Дайте мне, пожалуйста, адрес Люси.
        Мама была в курсе всех этих закулисных дел и довольно холодно спросила:
        - А зачем тебе её  адрес, Дима?
        - Хочу поехать к ней и просить, чтобы она вышла за меня замуж.
        - Ты немного опоздал, Дима. Люся уже замужем.
         Мама говорила, что после ее слов произошла немая сцена, точно такая же, как в «Ревизоре» Гоголя.

        Наступила осень 1952 года.
       - Доченька, - сказала мама, - я скопила денег. - Тебе надо сшить хорошее зимнее пальто. В 32-ом доме у сапожника-армянина закажем меховые полусапожки, «румынки». Надо же тебя одеть по-человечески.
       У меня от радости перехватило дыхание. Оказывается моя дорогая мама уже давно откладывала  десятки, чтобы сделать подарок к моему двадцатилетию.  Девушка Лени, красивая черноволосая Нина, с которой брат давно встречался, приняла самое горячее участие в моей экипировке. Её тетушка - первоклассная портниха - работала в ателье на улице Восстания. Она обещала достать нужную материю и меховой воротник для моего пальто. Два раза я ходила на примерку к Нининой тетушке, через двадцать дней пальто было сшито. Никогда в жизни я не испытывала такого счастья от одежды, как в тот день, когда надела на себя это чудо. Бордовое пальто с коричневым меховым воротником (мех назывался колонок) сидело на мне как влитое. Я выглядела в нем настоящей модной красивой барышней. Я расцеловала маму, Нину, Леню, ведь это на деньги брата я была так нарядно одета.
       Когда наступили холода, Леня обычно не ходивший со мной в кино вдруг пригласил меня в кинотеатр «Октябрь» на Невском проспекте. Я была в своем великолепном пальто и коричневых «румынках». Мы шли по Литейному проспекту и выглядели эффектной парой. Братец мой вообще был неотразимым красавцем, все на нас оглядывались. Перед киносеансами в фойе обычно выступали артисты. Когда мы туда вошли, музыканты настраивали инструменты. Увидев меня, они заулыбались, и один из них сказал:
       - Красавица, мы исполним для вас, все, что вы пожелаете, говорите.
       - «Голубку», - сказала я.
       Это была популярная кубинская песня из репертуара Клавдии Шульженко.   Леня рассматривал фотографии киноактеров на стенде, и я увидела, что он радуется моему успеху у молодых людей. Когда после кинофильма мы шли домой, он неожиданно сказал:
       - А еще, сестренка, мы сошьем тебе хорошее осеннее пальто.
       И я благодарно сжала его руку.

        В январе 1953 года в газете «Правда» появилась разгромная статья по «делу врачей». В ней говорилось, что врач Лидия Тимашук разоблачила подлых шпионов и убийц, которые под маской кремлевских врачей убивали руководителей партии и правительства: Жданова, Щербакова, Куйбышева, Горького и других ответственных работников. Большинство врачей были евреями. Лидию Тимашук наградили орденом Ленина. С работы пришла расстроенная  мама:
       - У нас на заводе состоялось собрание, на котором громили врачей - убийц. Слава Богу, я не смогла уйти от своей сушилки, и меня не погнали на собрание. Работницы сказали, что проклинали не только кремлевских врачей, но и всех евреев. Господи, что творится в нашей стране. Сначала царь устраивал еврейские погромы, а теперь Сталин продолжает его дело. Я не верю в виновность врачей. Это очередная провокация. Евреи самые порядочные и честные люди. Я смолоду дружила с ними, и они мне только помогали. Люся, не скажи Лене, что я здесь говорю – будет скандал.
      Через три дня мама сообщила:
      - Из нашей заводской поликлиники уволили с работы двух врачей-евреев.
      Я ничего не понимала. Неужели моего дорогого профессора Генкина тоже лишат работы? Тревожно прошел февраль. В начале марта сообщили о болезни Сталина. Каждый день в газетах печатали бюллетени о состоянии его здоровья.
      Я с Люсей и Валей проходила кондитерскую практику в ресторане «Квиссиана», в том самом, куда часто водил меня Дима. 5 марта вдруг всем работникам велели срочно подняться на второй этаж в зал ресторана. Сказали, что сейчас выступит директор. Ждали его, стоя. Он вышел на середину с газетой и прочел правительственное сообщение. 5 марта после  тяжелой болезни скончался И.В. Сталин. Все были в шоке. Директор не смог дальше читать и закрыл лицо рукой. Раздались рыдания, все плакали. У Вали и у меня по щекам текли слезы, только Люся остолбенело стояла, не проронив ни слова. Начались выступления. Люди выражали соболезнования, но из-за слез не могли долго говорить. Валя толкала меня:
      - Выступи, выступи.
      Я, всхлипывая, ответила:
      - Не могу, не могу.
      Меня с подругами отпустили домой.  Я шла по улице Восстания, ничего не замечая. В душе вместе с горем поселился дикий страх. Все кончено, не сегодня, так завтра американцы нападут на нас, и начнется война. Раньше авторитет Сталина во всем мире сдерживал их, а теперь им некого бояться. Дома никого не было. Я села за стол и стал писать стихи. Я и раньше занималась стихотворчеством, кто из нас в молодости не грешил этим делом. Сочиняла эпиграммы на подруг; в восьмом классе написала домашнее сочинение в стихах о мальчике-партизане. Учительница перед всем классом прочитала его, и все меня хвалили. Вот и теперь в патриотическом запале я быстро настрочила несколько четверостиший о дорогом Иосифе Виссарионовиче. В памяти осталось только два:

Стран моя, ты в трауре глубоком,
Над головой твоею скорбный флаг поник.
Рыдает девочка в селении далеком.
Скорбит о Сталине седой индус-старик.

И заключительное четверостишие:

Утесом каменным страна социализма
Стоит крепка, построенная им.
И мы вступаем в эру коммунизма
С его великим именем святым!

      Господи, да если бы я знала о злодеяниях Сталина, о гибели миллионов ни в чем неповинных людей, моя рука никогда бы не поднялась написать эти строки.  Пришел домой расстроенный Леня, потом мама. Брат спиной от нас стоял у окна, плакал, потом молча сидел на стуле. Мама постоянно повторяла:
     - И надо же было такому случиться.
      Я протянула Лене листок со стихами. Он прочитал их, сказал:
      - Молодец, посылай в «Ленинградскую правду».
      Я робко спросила:
      - Как ты думаешь, теперь американцы нападут на нас войной?
       Мои слова в какой-то мере вывели его из тягостного состояния. Он встал, глаза его злобно сверкнули:
      - Пусть только попробуют, они долго похвалялись своей силой, но теперь в наших руках грозное атомное оружие, и только безумец решится развязать третью мировую войну!
       И я вдруг вспомнила. На одном торжественном заседании, которое  транслировали по радио, Сергей Михалков прочитал короткое четверостишие, которое покрыли (как тогда писали в газетах) бурные несмолкающие аплодисменты.

Оборона - наша честь,
Дело всенародное.
Бомба атомная есть,
Есть и водородная.

      На душе стало хоть немного легче. Слава Богу, войны не будет!
       Все газеты были заполнены соболезнованиями. Писали военачальники, писатели, композиторы, поэты.
Исаковский:

Мы знаем, к человеку непреложно
Приходит смерть, когда настанет час.
Но все ж представить было невозможно,
Что Сталина не будет среди нас.

        Ольга Берггольц, которая сидела в тюрьме, забыв обиду, писала:

Обливается сердце кровью…
Наш единственный, наш дорогой,
Прислонясь к твоему изголовью,
Плачет Родина над тобой!

       9 марта на Дворцовой площади состоялся многотысячный траурный митинг. Транслировали с Красной площади похороны Сталина. Выступали Молотов, Маленков, Берия. Только Молотов говорил проникновенно, и в его словах сквозила боль о невосполнимой потере. После митинга ярко выглянуло солнце, с крыш закапало, и мартовский снег на асфальте стал быстро таять. Председателем Совета Министров стал Маленков.
       Дня через два мы шли с Олей Мишаевой по Литейному проспекту. Около газетной витрины стояла толпа. Я протиснулась поближе, и увидела фотографию мавзолея, на котором стояло два слова – Ленин, Сталин. Подумала: ну вот и встретились два великих вождя и друга, и теперь покоятся вместе. Но вместо этого у меня непроизвольно вырвалось:
      - Как здорово!
       Молодой парень злобно повернулся ко мне:
      - Что говоришь, дура! Радуешься, что Сталин умер?
      Вокруг зашумели, Оля за руку выдернула меня из толпы, и мы побежали. Мчались до музея Некрасова, я оглянулась, за нами никто не гнался.
       - Ну, ненормальная,- сказала запыхавшаяся Оля.- Тебя бы разорвали.
       Я не стала ей ничего объяснять, обняла, и шепнула:
       - Спасительница моя.
      В апреле в газетах была опубликована статья о прекращении «дела врачей», и об их невиновности: «Всех обвиняемых освободить за отсутствием состава преступления, виновных в нарушении социалистической законности привлечь к строгой ответственности».
      - Ну, дела, - возмущалась мама. – Что будут делать с Лидией Тимашук?     Наверное, отберут у нее орден Ленина.

      Последние два месяца моей учебы в техникуме прошли быстро, и не оставили в памяти чего-то особенного. Мы писали свои курсовые работы, потом комиссия в составе трех человек принимала их у нас. В двух кулинарных группах было 60 выпускников, курсовые работы принимали поочередно, и это заняло много дней. Только в двадцатых числах июня нам выдали дипломы об окончании техникума, где я прочла, что Шестаковой Л.Г. присвоена квалификация техника технолога общественного питания. У нас почему-то не было выпускного вечера. Некоторые наши преподаватели ушли в отпуск, и директор техникума пришел в нашу группу для вручения дипломов.
      Я и еще 13 девушек должны были отбыть 20 августа в Москву. Директор сказал, что там нас распределят в престижные города страны.
       До отъезда оставалось полтора месяца, и я поехала в Белоруссию.    Остановилась у моей двоюродной сестры Тамары, дочери моего родного дяди Миши и тети Лели. Тамара недавно вышла замуж и жила в деревне  Тросенка, недалеко от Понизовья, с мужем, маленьким сыном и мамой. Тетя Леля работала директором начальной школы в той же деревне. Пять лет назад дядя Миша ушел от тети Лели и жил с новой женой. Мама рассказывала мне о  трагической судьбе молоденькой Лелечки Костенич. Эти события происходили давно, еще до революции, когда мама была взрослой девушкой. В Шкловском уезде в своем поместье Кирилловка проживала польская дворянка Мария Казимировна Костенич.  Свою землю она сдавала в аренду крестьянам по божеской цене и жила с ними в мире.  Осиротевшую племянницу Лелечку она поместила в закрытый институт в Витебске, который готовил гувернанток и учительниц. В поместье вместе с другой прислугой служил родной брат мамы Михаил. Он был высоким красивым парнем и отличным работником – помещица им очень дорожила. Никто лучше него не мог починить коляску, построить беседку, ухаживать за большим садом. В 1916 году после института племянница приехала к тетушке, которая любила ее как родную дочь. Мама говорила, что Лелечка была красавицей: маленькая, изящная, кареглазая, с копной русых курчавых волос. Тетушка баловала ее и наряжала как куклу. Работник выносил в сад ее любимое мягкое кресло, и Лелечка сидела в нем в белом платье и читала романы. От скуки стала учить грамоте крестьянских детей.
      - Учи их, учи, - говорила пророчески Мария Казимировна, - это может пригодиться тебе в жизни.
      Лелечке не довелось долго пожить беспечной жизнью уездной барышни – времена наступали тревожные. После февральской революции стали громить и жечь дворянские усадьбы и расправляться с помещиками. Бандиты добрались и до Кирилловки, но местные крестьяне с вилами,  косами и топорами встали им наперерез и не допустили злодейства. Это так потрясло тетушку, что она заболела и слегла. Окрестные помещики, побросав все имущество, уезжали на юг страны и за границу. Мария Каземировна умоляла племянницу со знакомым семейством уехать к родственникам в Польшу, но та заявила:
      - Я тебя, тетушка, не брошу никогда.
      И тогда у больной женщины возник план  - она решила поженить племянницу со своим работником Михаилом. Они уедут к его родителям, и жена сойдет за крестьянку. Дядя Миша говорил маме, что когда хозяйка сообщила ему о своем решении, у него от счастья отнялись ноги. Лелечка поплакала, но согласилась. Молодых обвенчали в церкви.
      - Теперь я спокойно умру, - сказала Лелина тетушка.
       После Октябрьского переворота она скончалась. Новые власти заняли дом под сельсовет, и молодожены поселились в Понизовьи. Они прожили там недолго, тетя Леля стала работать учительницей в начальной школе в Тросенке. Жили при школе в двух комнатах. Молодая жена научилась топить русскую печь, печь блины, кормить мужа, ухаживать за скотом и птицей. Дядя Миша бешено ревновал Лелечку. Видимо она не смогла полюбить неграмотного, грубого мужика, который закончил три класса церковно- приходской школы, Посыпались дети, тетя Леля родила 9 человек, но почти все они умерли в младенчестве, в живых остался сын Витя и дочь Тамара. Учителя были сельской интеллигенцией, они получали зарплату, им выделяли большие участки земли, не облагали налогами. Перед новым учебным годом, в конце августа, всех учителей Шкловского района собирали в г. Шклове на учительскую конференцию. Моя двоюродная сестра Маргарита, высокая белокурая красавица, рассказывала мне:
      - Мы учителя ждали конференцию, как праздник. Все приходили принаряженные. К августу тетя Дуня шила мне новое платье. Приходила на конференцию и молодая хорошенькая Леля. Так дядя Миша позорил ее. Он подходил к окнам школы, где проходило заседание, и кричал: «Леля, бросай все, нечего тебе делать в этой говорильне, иди домой, дети плачут».
       В 1944 году, когда наши войска освободили Белоруссию, Витю призвали в армию, и он, молоденький, необученный, погиб в первом бою. Тамара после четвертого класса не захотела дальше учиться. В деревню Уланово, где была десятилетка, надо было ходить коротким путем через лес три километра и в дождь, и в снег. Другие дети ходили, а Тамара заупрямилась, и мать не смогла с ней ничего поделать. Дядя Миша не построил свой дом, все годы семья жила при школе. После его ухода тетя Леля на свои деньги наняла мужиков, и они возвели добротную бревенчатую хату, с погребом, хлевом и сеновалом.
Родные приняли меня очень радушно, накормили моими любимыми кушаньями, к которым я привыкла с детства: перловой кашей с молоком, драченой с салом, блинами со сметаной, творожным сыром. Тетя Леля в свои 53 года выглядела маленькой худощавой седой старушкой. Тяжелая жизнь преждевременно состарила ее. Но все равно она отличалась от деревенских баб, держалась прямо, стройно, с каким-то внутренним достоинством.
       Дня через четыре после моего приезда тетя Леля сказала:
       - Пойдем со мной, Люська, я хочу с тобой поговорить.
       Мы зашли в палисадник и сели на скамейку под вишней. Я увидела, что тетя Леля заметно волнуется.
       - Я с твоей мамой знакома еще с молодости. Наверное, она рассказывала тебе про меня.
        Я кивнула.
      - Со своим мужем, твоим дядькой, я прожила много лет, и не смогла полюбить его, не смогла смирить свою гордыню. Бог наказал меня за это, отнял у меня детей. На старости Михаил бросил меня, ушел к другой женщине. Все жалеют меня, ведь полдеревни - мои бывшие ученики. Его жене 44 года, с ними живут ее родители, очень старые люди, да и Михаил не молодой; ему через месяц будет 60 лет. Сердцем чувствую, что ему там не очень уютно. Люсечка, съезди к нему, спроси, думает ли он ко мне возвращаться. Это совсем не далеко от Тросенки, три километра по шляху до их деревни. Тамара моя в положении, надо будет нянчиться с внуками, а я от всего устала, мне ведь еще до пенсии работать два года. Вдруг Михаил вернется? Построит наш дом, и мы будем с ним жить вдвоем без молодоженов. Так ты поедешь к дядьке?
       - Конечно, поеду!
       На следующее утро тетя Леля довела меня до калитки.
      - Ну, с Богом, детка!
       Я села на велосипед и доехала до конца деревни. Крутая дорога спускалась с горки. Я сошла с велосипеда и повела его рядом. За деревней три немолодые женщины копали канаву. Около них крутился бригадир и матерно ругался, что они плохо работают. Завидев меня, женщины перестали копать и стали неотрывно смотреть в мою сторону вместе с бригадиром. Я медленно прошла мимо них в легком светлом платьице, хорошенькая, белокурая, не изработавшаяся городская барышня. Я сердцем прочла их мысли. Они завидовали мне и думали о судьбе своих дочек, которым предстояло неизвестно сколько времени  бесплатно горбатиться на колхоз.
       Шлях был широкий, глинистый, не пыльный; и я покатила по нему мимо кустов и перелесков. Показалась деревня. Слева по  всем приметам стоял дом дяди Миши. Я подъехала к нему, поставила велосипед около изгороди. Из дома вышла дородная симпатичная женщина. Я поздоровалась с ней.
      - Здесь живет Михаил Петрович?
      - А зачем он вам понадобился?
      - Я его племянница из Ленинграда, закончила техникум и перед отъездом из города на работу приехала попрощаться с моим крестным отцом. Какой у вас красивый дом.
       Женщина заулыбалась.
      - Его построил мой Михаил Петрович. Он недалеко с мужиками строит колхозную контору. Пойдем к нему.
       Дядя Миша сидел на чердаке недостроенного дома, он спустился по лестнице вниз.
       - Крестница, дорогая моя, приехала ко мне.
       Я  давно не видела его, он очень постарел, но держался бодро.
      - Вы идите домой, а я зайду в лавку. Настя, собери на стол.
      В доме было светло и чисто, в углу стоял большой фикус, рядом стол, диван, за занавеской деревянная кровать. На печи лежала ветхая старуха, дед - бодрее ее - сидел на печке, свесив ноги. Бедный дядя Миша, подумала я. Тебе придется хоронить этих стариков, а потом и ты залезешь на печь. Сели за стол, пришла племянница Насти, с печки сполз дед и сел с нами. Дядя Миша разлил по стаканам портвейн. Сидели, закусывали, не знали о чем говорить. Я нарушила молчание:
      - Я живу у дяди Шуры в Понизовье, недавно он гнал самогон, заставил меня выпить стакан первача. Сказал: «Сделай глоток холодной воды». Я выпила. «Теперь пей первач». Я выпила одним махом и запила водой. Самогон противный. Но мне стало так хорошо и весело, что я стала смеяться. Вышли с дядей Шурой во двор, голова у меня была ясная, но ноги не держали, и я свалилась на траву.
      За столом все стали смеяться.
     - Ну, крестница, ну, молодец, а Александр еще попивает самогонку, - приговаривал дядя Миша.
      Я недолго посидела за столом, сказала:
      - Мне надо ехать.
      Поблагодарила Настю. Дядя Миша пошел меня провожать. Он шел такой грустный и виноватый, словно я могла его в чем-то обвинить, потом сказал:
      - Я знаю, Люська, что тебя ко мне послала Леля. Скажи ей, что осенью я вернусь в Тросенку.
      - Дядя Миша, я бы и без тети Лели приехала с вами проститься.
       - Ну, спасибо, крестница, кланяйся маме, не забывай меня, приезжай к нам.
      Я села на велосипед и поехала. Два раза обернулась – дядя Миша стоял и смотрел мне вслед. Когда я вернулась в деревню, тетя Леля ждала меня у калитки. Она тревожно взглянула на меня и, чтобы ее не томить, я шепнула ей на ухо:
      - Дядя Миша велел передать, что вернется к вам осенью.
      У нее радостно блеснули глаза, и мы пошли к дому. Позже я во всех подробностях рассказала ей о своем путешествии к крестному.
       Тросенка одной стороной стояла на горе, под ней текла небольшая речка, за речкой на взгорке раскинулся густой лес. За домом было картофельное поле и зеленый луг, который обрывался у горы. К вечеру, когда солнце стало клониться к закату, я увидела, что тетя Леля пошла за дом, села у откоса на землю и стала курить. Видимо, мой рассказ взволновал ее,  и она решила побыть одна со своими думами. Меня что-то остановило, и я не решилась подойти и потревожить ее. О чем она думала, что  вспоминала? Может быть, свою нелегкую жизнь с мужем, своих бедных маленьких детей, ушедших так рано. А, может, мысли ее улетали вместе с дымом далеко - далеко за этот густой лес, за деревни и перелески, туда, где у реки стоял богатый дом с тенистым садом, и молоденькая барышня в длинном белом кисейном платье сидела в мягком кресле под яблоней и читала роман? А было ли это все на самом деле, или оно ей просто приснилось?
       Что бы мне было не скучно, тетя Леля познакомила меня с деревенскими девушками. Они приходили к нам в палисадник, мы расстилали на траве холщовую подстилку и усаживались на нее. Они сначала стеснялись меня, но потом быстро освоились и рассказывали о своей жизни. Никаких клубов в деревнях не существовало, единственным развлечением молодежи были вечеринки. Девушки и парни собирали по рублику деньги, и снимали хату у какой-нибудь одинокой женщины. Платили хозяйке и гармонисту. Все это было, как в старину у их родителей и дедов. Красивая Таня с длинным косами говорила:
       - Слава Богу, что у нас есть в Тросенке школа. Елена Петровна открывает нам ее летом, и мы веселимся до утра. Приглашаем молодежь из ближних деревень, а потом ходим и к ним на вечеринки.
       Дом тети Лели стоял напротив Таниного дома, я видела, как к ней приезжал на велосипеде из Шклова жених, похожий на молодого Кощея Бессмертного. Это был тощий мужчина, совершенно лысый. Кепку он никогда не снимал, только иногда приподнимал ее, вытирая платком голову. При улыбке открывались его сплошные металлические зубы. Говорили, что ему 30 лет, но выглядел он на все 50. Видимо шкловские девушки шарахались от него, и я удивлялась, как этот урод высмотрел в деревне красивую молоденькую Таню. Тетя Леля сказала, что у жениха свой дом в Шклове. Он работает мастером на железной дороге, и ему хорошо платят. Мать уговаривает Таню выйти за него замуж. Мол, уедешь из колхоза, получишь паспорт, будешь жить барыней.
       - Тетя Леля, почему вы не поговорите с девушкой, она же искалечит себе судьбу.
       - Люська, я просто не смею лезть не в свое дело, на меня могут ополчиться все ее родственники; она не маленькая, пусть сама решает.
        Один раз, когда девушки ушли, Таня задержалась в палисаднике.
        - Люся, можно с тобой посоветоваться?
        - Конечно, можно, Танечка.
        - Как ты думаешь выходить мне замуж за Тимофея Павловича, что приезжает ко мне из Шклова?
        - А ты любишь его?
        - Нет, не люблю.
        - Как же ты, не любя, ляжешь в постель с этим уродом? Да он загрызет тебя своими железными зубами. Это пострашнее колхоза. Ты такая красивая, успеешь найти себе любимого человека. Я на твоем месте не слушала бы мать.
         Таня отказала жениху на следующий день. К тете Леле утром прибежала мать Тани. Я еще спала, проснулась от ее крика:
         - Какое право имеет ваша племянница лезть в чужую семью со своими советами. Таниной ноги не будет больше в вашем доме, Петровна.
         И, действительно, Таня больше к нам не приходила.
         - Тетя Леля, я хочу пойти в Понизовье, поживу у дяди Шуры дня два.    Мать Тани поутихнет, пока меня не будет.
          - Иди, Люська, передавай всем нашим привет.
           И я зашагала во второй раз в Понизовье, раньше я уже была там сразу после приезда в Тросенку.
          Дядя Шура жил бобылем, держал только поросенка и кур. Тетя Дуня сильно постарела, ее голова по-прежнему тряслась от нервного тика. Все ее дочери: Галя, Зоя, Лиля - уехали от нее, вышли замуж и жили своими семьями. С ней осталась 16-летняя Лорка, которая заканчивала школу в Уланове. Тетя Дуня держала корову, каждое утро Лорка относила кринку молока дяде Шуре.
          У сестры Маргариты муж погиб на войне, остался девятилетний сын Володя. После войны она вышла замуж за Ивана Жигоцкого, учителя улановской школы, с которым работала вместе. У них родились две девочки-близняшки, которым в 1953 году было по три года. В молодости Маргарита славилась красотой на всю округу. Она и теперь выглядела интересной женщиной. Надо сказать, что все Вишняковы были очень красивыми людьми. В 1948 году летом Маргарита приезжала к нам в Ленинград. Мама убирала ее густые русые волосы в красивую прическу, заворачивала на затылке замысловатый пук и выпускала у висков кудрявую прядь. Я с ней выходила на улицу, от моей сестры нельзя было оторвать глаз. Она была настоящей русской, вернее белорусской, красавицей. Мужчины оборачивались ей вслед.
        - Люся, что они на меня так смотрят? Наверное, видно, что я деревенщина.
          Маргарита панически боялась переходить улицу.
         - Сейчас меня позорно зарэжут.
          Она произносила звук «е» твердо, по-белорусски.
          В 1952 году Маргарита привезла к нам своего мужа. Они ходили по музеям, сфотографировались у «Медного всадника».
         - Какой прекрасный город, - говорил Иван Жигоцкий. – Я во время войны видел заграничные города, но такой красоты там нет.
         Наш Леня повел его в ресторан «Москва» на Невском проспекте, где пели цыгане. Они сидели вдвоем за столиком у эстрады. Рыдающе рванула музыка, и молодая цыганка пританцовывая подошла к  Ивану и запела, заговорила ему, зазывно сверкая черными глазами. Он буквально ошалел от счастья и потом всю жизнь вспоминал, какой богатый подарок сделал ему мой брат.
       Время бежало быстро. Я не заметила, как прошел июль со всеми его вкусностями: лесная земляника, клубника у Тамары на грядках в палисаднике, молодая картошечка с малосольными огурчиками, ранние сладкие яблоки. Наступил август, 15 числа я должна была уезжать в Ленинград. За два дня до отъезда пошла прощаться с моим Понизовьем. Грустным оказалось это прощанье. Из деревни потихоньку уезжали жители. На месте домов Галаньковых, Леоновичей, Ковалевых рос бурьян. Их дети заканчивали учебные заведения: училища, техникумы, институты - и не возвращались домой. Старики родители переезжали к ним. Тетя Дуня говорила, что когда Лорка закончит школу и поступит в техникум, они уедут из Понизовья в Могилев. Мечтала обосноваться в Уланове сестра Маргарита.
        - Девочки подрастут, - рассуждала она, - Ваня построит там дом, и в первый класс наши близняшки пойдут в улановскую школу.
       Печалился, прощаясь со мной, мой дорогой дядя Шура; он, как и я, словно предчувствовал, что я очень нескоро вернусь в Понизовье и уже не застану его в живых. Хохотушка Лорка проводила меня до Лотвы вместе с подружкой и убежала, помахав мне рукой.
        Я шла в Тросенку и думала, почему во время блокады я не вспоминала о своих небольших радостях, которые были у меня в мирной жизни. В первом классе я впервые пела на школьном утреннике, ребята долго хлопали мне, и все меня очень хвалили. Во втором классе во время зимних каникул наша старенькая учительница повела нас на елку во Дворец пионеров, который находился в Аничковом дворце на Невском проспекте. Ах, как там было красиво и весело! И, что я особенно запомнила тогда, мама дала мне на сладости, аж, целых три рубля.
      Первая военная зима была очень суровой, морозы стояли выше 30 градусов.   Рано утром мама уходила в очередь за хлебом, я оставалась лежать в постели в нашей стылой комнате, закрывшись с головой одеялом. Чтобы заглушить страх за маму, когда начиналась бомбежка или обстрел, и невыносимый голод, постоянно терзавший меня, я все время думала и вспоминала Понизовье, дядю Шуру, Кольку, деревенских ребят, мацовский лес, куда мы ходили за березовым соком, наш костер в лесочке за домом тети Дуни, наш зеленый луг и светлую речку, в которой я купалась с Колькой до посинения. Моя далекая деревенька словно вливала в меня силы, не давала падать духом. Говорила: держись, живи, я тебя помню и жду после войны. И вот теперь, летом 1953 года, я надолго оставляла свою спасительницу, и грустно думала, сколько еще простоит наше Понизовье, не опустеет ли совсем, как уже пустели многие малые российские деревни.
         Муж Тамары Миша собирался проводить меня до станции. Тетя Леля говорила прощаясь:
      - Люська, ты знаешь, как я тебе благодарна. Обещай, что всегда будешь писать мне.
        Я обещала и писала ей постоянно, мне было так жаль бедную тетю Лелю.   Через два года она сообщила мне, что Таня познакомилась в Шклове с молодым лейтенантом, вышла за него замуж, у них родился мальчик, и она счастлива.
Дядя Миша держал свое слово. Осенью он вернулся в Тросенку. Еще до холодов вместе с зятем и соседом построил свой дом (маленькую хатку), и они вместе с тетей Лелей долго-долго в нем жили.

       Я почему-то не расстраивалась, что уезжаю из Ленинграда, думала, что отработаю, сколько мне положено, и вернусь к  маме. Съездила попрощаться со всеми родственниками. Тетя Маруся обещала прийти прямо на вокзал. Перед моим отъездом мама собрала стол, пришли подруги, кроме Люси Алексеевой, все желали мне счастливого пути, шутили, смеялись. Одна мама не могла скрыть своего волнения, голос ее дрожал. Я боялась, что она расплачется.
       Валю и Люсю оставили работать в Ленинграде, и мы договорились с Лилей Гультяевой из моей группы, серьезной, симпатичной девушкой, что будем держаться вместе. На Московский вокзал пришли все девушки. Мы разместились в одном плацкартном вагоне. Нас провожали родственники, подруги, и перед вагоном собралась большая толпа. Все обнимались, что-то говорили, плакали, целовались. Я целовала маму, Леню, подруг и тоже не удержалась от слез. Наконец, поезд тронулся. Наши места с Лилей были внизу, сидели тихо, от волнения не могли говорить. Что нас ждет впереди, куда пошлют на работу? Вдруг не в город, а в какую-нибудь Тмутаракань.