Литературный палеонтолог
Сам до сих пор удивляюсь, но так и было...
Ну, или почти так.
Теплый, безветренный сентябрь благоволил к цветам и зелени, вошедшей в силу за летние месяцы. Даже ясными, звездными ночами, когда по всем приметам должны быть заморозки, тепло не уходило, продлевая жизнь сочной, вымахавшей в пояс картофельной ботве и густо посеянным в палисадниках астрам и бархатцам.
Наверно, этот месяц, как и Сашка Алексеев, которого в деревне все, кроме родителей и учителей, называли «Сашинский», не был согласен, что лето кончилось, начались осенние заботы и теперь надо каждый день ходить в школу, делать уроки дома, а вдобавок копать картошку. Каждый раз, бредя к школе, срубленной в центре села еще в дедовские времена, попутно дергая со свесившихся через штакетник багровеющих кустов черемухи самые крупные и спелые ягоды, Сашка удивлялся: почему три месяца летних каникул пролетели так быстро, как будто и не начинались – а как учиться начали, еще и месяца нет, а кажется, будто сто лет прошло. И кто так составляет расписание уроков, что физкультура и труды – раз в неделю, а математика и русский – каждый день, а то и дважды. Особенно литература с русским языком надоели. Только урок русского закончится, как уже литература начинается. Если нет литературы, то будет классный час, на котором опять или русский, или литературу талдычат, потому что эти предметы ведет их теперешняя классная руководительница Алла Казимировна по прозвищу Алушка. Его молоденькой учительнице прилепили на первом же уроке, когда она лет пятнадцать назад приехала в школу подменить кого-то на время «декрета», да так и осталась в ней работать. Только принять здешний деревенский уклад она так и не смогла, а может, не захотела. Не выйдя замуж, одиноко жила напротив школы в маленьком казенном доме. Никакого хозяйства, от неумения его вести и от жалости к домашней животине, жизнь которой, хочешь не хочешь, а предопределена заранее, не держала, предпочитая все покупать в магазине и у соседей. Зато у нее всегда бегал, ожидая, когда придет хозяйка, десяток-другой мяукающей и гавкающей живности, потому что «сердобольные» сельчане, зная учительскую слабинку, частенько подбрасывали ей под порог котят или щенят. Учитывая, что наперекор деревенским правилам даже собак она круглый год держала только в доме, в гости к ней не ходили даже коллеги, лишь изредка забегая по крайней необходимости, или за книгой, которых у нее было больше, чем в сельской библиотеке.
Алушка, по мнению Сашинского, сразу же его невзлюбила, хотя лично он никогда ничего плохого ей не желал. Ну не сделал уже на второй день домашнее задание, и что? Он и раньше не всегда его делал. Но сейчас, видите ли, класс перешел от начального обучения к предметному, и потому она не потерпит безобразий, которые им до этого позволялись. Какие такие безобразия ему позволялись, Сашинский вообще не помнит. Но что во втором классе учительница специально вызвала его мать в школу, хотя и так каждый день разговаривала с ней на улице или в магазине, запомнил навечно. Ох и попало ему тогда дома за материн позор! Не то что пацаны – даже девчонки сочувствовали. Теперь вот Алушка тоже все время грозится родителей в школу вызвать. И вовсе не из-за домашнего задания, а из-за того, что он на прошлой неделе, решив сачкануть, встал и сказал ей перед уроком, что к занятиям не готов, потому что «вчерась, сразу после школы, пошел на ферму помогать мамке принимать отел у коров и пробыл там до самой-самой ночи». Алушка, поправив, что надо говорить «вчера», а не «вчерась» и не мамка, а мама, велела сесть за заднюю парту и поспать там урок или сходить к директору, так как от занятий освободить может только он. Отпрашиваться у директора Сашинский, конечно, не пошел. Красочно расписав Алушке, под ухмылки и смешки одноклассников, как благодаря тому, что он вовремя определил, что одна корова телится не телочкой, как все думали, а бычком, и тот свои¬ми рожками зацепился за послед, а потому корова никак не могла растелиться и оба могли умереть, героем развалился на задней парте и весь урок провалял дурака.
В героях Сашинский проходил недолго. Встретив в магазине его мать, классная руководительница вежливо поинтересовалась у Федосьи Васильевны, как себя чувствует с таким трудом родившийся, бычок и особенно отелившаяся им самая удойная в ее группе корова. Не повредил ли он что своими рожками, когда неправильно выходил. Похвалила Сашу за помощь взрослым в их тяжелой, но очень необходимой работе, заметив только, что ему надо больше уделять внимания самостоятельной работе дома. Уважительное от¬ношение к учителям и врожденная деревенская тактичность не позволили кому-нибудь из стоявших в очереди засмеяться. Но когда из того же уважения купившая все без очереди Алла Казимировна вышла из магазина, матери Сашинского насыпали шуточек аж через край авоськи, с которой она пришла в магазин. Этой же авоськой досталось и непоседливой заднице сына, как только разгневанная мать пришла домой и, не успев остыть, застала его там, на беду.
Алла Казимировна тоже ненамного дольше оставалась в неведении, что Сашинский, мягко говоря, ее разыграл. Деревенский магазин славен тем, что его стены, в отличие от прочих, имеют не только уши, но и громкоговорители. Подойди к дверям пустой, наглухо закрытой сельповской лавки, шепни чего неразборчиво и добавь: это секрет. Пока до дому доберешься, тебе этот секрет раз десять перескажут – и все по-разному. Что донесли «громкоговорители» до Алушки – неизвестно. Но Сашинский из ее доверия вышел, и с тех пор ему еще ни разу не удалось спокойно отсидеться на ее уроках. Поднимет и начнет одно по одному, какой он недисциплинированный да безответственный. Еще и «Суворовым» дразнит – позоришь, мол, своего тезку Александра Васильевича. Понедельник для него вообще стал сплошным наказанием. Мало того что до воскресенья уйму дней учиться, так первый урок – литература, второй — русский язык, а шестой, дополнительный, – классный час.
Сегодня как раз был понедельник. Неспешно собираясь на учебу, Сашинский выдрал из грядки пару морковин, оторвал часть ботвы так, чтобы, когда грызешь, удобно было их держать, чуток сполоснул и сунул в ранец, вынув, чтоб не намокли, учебники и часть тетрадок. Постоял немного во дворе, припоминая, не забыл ли чего нужного в школу, и подался за калитку.
Учиться четвероклассников из-за ремонта школы определили со второй смены, что тоже несправедливо. Когда все люди идут из школы, ты, как неизвестно кто, идешь туда. Все уже дома, а ты должен гадать, куда поставить запятую. А сколько раз, пока дойдешь, услышишь ехидное: «Чё, в школу идешь?» Или – «А нас сегодня раньше отпустили».
Едва перешагнув подворотню, Сашинский тут же узрел сворачивающего на их проулок старшего брата. Сейчас начнется: сколько бороздок ботвы у картошки надергал, сделал или нет уроки. Не дай бог в ранец заглянет, а там вместо учебников морковка. Секунду постояв, Сашинский круто развернулся и направился в школу окольным путем, по берегу реки. Идти, конечно, дольше, но десять минут опоздания ничего в его нынешней жизни не изменят.
Дойдя до конца проулка, Сашинский обогнул крайний дом и вышел на самое высокое место в деревне – горку, носившую странное на первый взгляд для нее название – Подвал. Внизу почти неслышно журчала небольшая проточка, которая за несколько сот метров успевала трижды поменять свое название. Вытекала из Оки как Большой Листвяк, под Подвалом называлась Ямка, а впадала обратно в Оку как Поляковская протока. Впрочем, такому многообразию никто не удивлялся, потому что каждое название в деревне, как и прозвище, имеет если не свою историю, то свою причину точно.
На берегу Поляковской протоки, у самого выхода, маячил одинокий рыбачок. Даже издали Сашинский определил: Аней с удочкой сидит. «Подойду спрошу, клюет или нет, а потом в школу, – решил Сашинский. – Все равно почти по пути получается».
Аней – Качанов Андрей, который своих первых пескарей начал ловить в четыре года, гораздо раньше, чем правильно стал выговаривать все слова, на традиционный вопрос, клюет или нет, озабоченно сообщил:
– Ни черта здеся уже нету, пошто шибко убыло. Теперя рыбачить прям на Оку нужно ходить.
– А-а. А я думал, клюет, раз рыбачишь. А мне вот в школу надо. Неохота, скорей бы снова каникулы.
Сашинский замолчал и так же, как Анейка, уставился на выструганный из сосновой коры поплавок, покачивающийся на волнах.
– Неохота – не ходи, – беззаботно заметил Анейка, – я жа не хожу.
– Тебе тока на следующий год в школу, потому и не ходишь. Вот пойдешь, узнаешь. Мне так, если чё, мамка сразу веником, а когда батя узнает, то за уши. И Валерка еще... Думает, если он хорошо учится, то и все должны хорошо учиться. – Сашинский закинул за плечо ранец. – Морковку хочешь? У меня две штуки.
– Давай, – обрадовался Анейка, – а то я хлеба брал, но он еще по дороге кончился.
Сунул чуть не полморковины в рот, хотел куснуть, но, зажав ее в зубах, кинулся к удочке. Громко мыча, вытащил ярко-серебристого, трепыхающегося, как ленточка на ветру, ельчика, деловито подцепил его на кукан из ивового прутика к двум таким же рыбехам и со звучным хрустом наконец раскусил морковку.
— Жаража, — жуя, объяснил он свое мычание Сашинскому, — жамучил. Тлех шелвяков обглыж, пока попалша. — И, дожевав, закончил: — Я чё, на иво одного червей копал?
— А может, это не он, может, мальтявки обгладывали или другие ельцы. На нем чё, написано? — засомневался Сашинский.
— Он, — уверенно рубанул Анейка. — Поплавок всегда, когда клевало, был сначала в бок, потом в другой бок и тока потом вниз.
— Ладно, рыбачь. — Сашинский неохотно отвернулся от речки. — Я в школу пошел.
— Аха. Ты тока Вальке ничё не говори, что меня здеся видел. А то Любка, када в школу пошла, сказала помогать ей ботву дергать, а я от иё сбежал.
— Я чё тебе, предатель? — обиделся Сашинский. — Я сам в школу не по седова должен был идти. И вобше, мы в классе с девками не разговариваем, а тока с пацанами.
Брякнув морковкой в ранце, Сашинский запрыгнул на невысокий обрыв и направился к школе, белеющей на бугорочке высокими свежеокрашенными оконными рамами. Ему даже показалось, что Алушка смотрит из класса в окно и качает головой, видя, как он тут прохлаждается, вместо того чтобы сидеть на уроке. Метнув взгляд на окна школы,Сашинский, немного прошагав, снова спрыгнул с обрыва и пошел вдоль него по гравию, вяло пиная не понравившиеся голыши. Вспомнив, как в субботу, когда он поздно пришел из школы, мать ругала его за сшибленные носки только купленных школьных туфель, пинать камушки перестал, став кидать их в воду.
По его прикидкам, прошло уже не меньше половины урока, а потому нужна очень уважительная причина, чтобы объяснить такое опоздание. У Сашинского такой причины не было, и на ум ничего не приходило. Да если и придет, Алушка все равно не поверит. Выход только один — не ходить на урок совсем. Но тогда придется прогулять еще и русский, а потом и с классного часа сбежать, а за это одними материными причитаниями, да Валеркиными щелбанами не отделаешься. Батя с поля приедет, мать сразу ему все расскажет, а он долго разбираться не будет — врежет как надо. К тому же, пока три урока по школе будешь ходить, Алушка все равно вычислит и в учительскую утащит.
Сашинский присел на подходящий валун и достал из ранца морковку. Не торопясь сточил ее до самой ботвы, зашвырнул огрызок в воду, куда уже перекидал все камни, до которых, сидя на валуне, смог дотянуться, но так и не определился — сейчас идти сдаваться или за все сполна получить завтра. Гребанув песок ногой, увидел, что из-под него проглядывает краешек еще одного небольшого камня. Наклонившись, поддел его кончиками пальцев, потянул, но пальцы соскользнули. Сашинский, вздохнув, привстал, спихнул с камня весь песок, уцепился получше и снова дернул. Камень чуть шевельнулся и по-прежнему остался в песке.
— Гадина, не выходит никак, — психанул Сашинский, сам не понимая, для чего ему понадобился именно этот камень. Быстро разгреб вокруг него мокрый песок, перемешанный с галечником, и выдернул из ямы кусок овального, оказавшегося совсем немаленьким, но легким для своих размеров плитняка.
— Какой-то камень не такой, мож, деревяшка. — Сашинский с недоумением посмотрел на непонятную штуку. — Не, точно не камень, — определил Сашинский, побултыхав находку в воде и смыв набившийся во все ямки и трещины песок. Попробовал отковырнуть кусочек ногтем, потом почиркал мелким, острым камушком, поднял камень побольше, замахнулся, но тут же бросил его и изо всех сил заорал: — Аней, Анейка! Иди суда, я мамонтовый зуб нашел!
Анейка ничего не расслышал, но, увидев, что Сашинский, подпрыгивая, машет рукой, бросил удочку и припустил к нему со всей прыти.
— Чё? — Он без всякого интереса глянул на мокрый, ребристый камень в руках Сашинского.
— Чё-чё... Я мамонтовый зуб нашел! — Сашинский протянул свою находку.
Аней повертел ее так и сяк, тоже попытался поковырять, потом зачем-то еще понюхал.
— А ты откудава знашь, что это мамонтовый зуб?
— Оттудава! Я точь такой же в музее в городе видел. Тока там маленький, а этот смори какой большой! — Сашинский снова протянул его Анейке.
Анейка уже осторожно, даже почтительно взял зуб.
— А ты када в музее был?
— Када с мамкой на базар ездил. Он там рядом совсем. Мамка двадцать копеек дала, а сама до автобуса по магазинам ушла ходить. Я сначала в очереди морожена купил, а потома в музей пошел. Тока я на зуб почти не смотрел, я где оружие все время был. Там пулемет стоит, винтовка с штыком, и даже «пэпэша» настоящий, и еще много всякого оружия!
— Знаю, дажеть мины от миномета есть, — согласился Анейка, — мне Витька Хурась рассказывал. Они с Фидиком тожеть там были, тока про зуб он ничё не говорил. — Анейка снова покрутил находку. — А давай, по нему камнем попробуем — крепкий, или нет?
— Ты чё?! Откудава он крепкий будет, он же древний. Ты знаешь, скока ему лет? — Сашинский на всякий случай забрал у Анейки зуб.
— Неа... А скока? — Анейка уставился на старшего товарища, полагая, что тот и сам этого не знает.
Но Сашинский аккуратно погладил ладошкой по рифленой поверхности зуба и авторитетно заявил:
— Сто тыщ! А можеть, и больше. Так на листочке написано, который в музее возле зуба приклеенный. Понял?
— Понял. — Анейка задумался: — А чё, у нас в Ново-Летниках сто тыщ лет назад мамонты на речке жили?
— Наверно, — Сашинский озадаченно ковырнул в носу, — раз ихние зубы на берегу валяются.
Тщательно стряхнул с зуба остатки капелек и положил его в ранец к тетрадкам.
— Чё теперь делать будешь? — кивнул на ранец Аней.
— Не знаю, у Валерки дома спрошу. Можить, на полку, где книжки, покладу и буду всем показывать, как в музее. А щас в школе пацанам покажу.
Сашинский аккуратно нацепил на плечи ранец и направился прямиком к школе.
Анейка недолго посмотрел ему вслед, размышляя, что было бы здорово, если б мамонты и сейчас водились у них на Оке, и побежал к своим ельчикам.
Чем ближе Сашинский подходил к школе, тем неуверенней себя чувствовал. Похвастаться перед пацанами зубом мамонта — это, конечно, здорово, но что сказать Алушке, когда спросит, где он проболтался весь урок литературы и почему нет домашнего задания по русскому?
В школу он вошел одновременно со звонком. Алушка никого не отпускала на перемену сразу после звонка. Нравоучительно повторяя, что звонок для учителя, а не для учеников, могла продержать класс чуть не всю перемену, если не успевала вовремя довести урок до конца. А не успевала она всегда.
Встав у двери своего класса, Сашинский стал ждать, когда она наконец раскроется и пацаны выбегут хоть минуту поноситься по школьному двору, потому что в коридоре сразу же поймает за шкирку какой-нибудь учитель. Алушка из класса не выйдет. Когда у нее следующий урок в этом же классе, она никогда в учительскую не ходит, а сидит всю перемену за своим столом и листает тетрадки или классный журнал. Значит, на несколько минут его допрос откладывается — но потом все будет, как всегда. Сначала пол-урока будет отчитывать у парты, потом вызовет к доске, там ему нотации почитает, поставит двойку и только после этого начнет говорить про все остальное и ничего рассказать не успеет. А он опять будет виноват, что весь урок потратили на него. И на классном часе тоже только и будет слышно, что он с русского сегодня сбежал и домашнее не сделал.
Если бы Сашинский ещё пару минут порассуждал так сам с собой, то, вероятно, и со второго урока свинтил бы тоже. Но дверь бухнула, в выплеснувшемся из неё топоте и криках раздалось:
— Ликшин, двери рукой надо открывать, а не ногой! Чтоб завтра в школу в ботинках пришел, а не в кирзовых сапогах!
И по коридору, как горсть гороха, рассыпались одноклассники Сашинского.
Он мгновенно выловил среди них троицу своих друзей и заговорщицки отвел в сторону.
— Алушка спрашивала про меня?
Спрашивала, — беззаботно ответил «хорошист» Вовка Журка, — она же вечно про всех спрашивает. А ты чё не был-то?
— Во! — не зная, что ответить, раскрыл перед друзьями ранец Сашинский.
— Ух ты, мамонтовый зуб! А где взял? — Хурась тут же вытащил из ранца подсохшую и ставшую желтовато-серой кость.
— Тока щас, на речке, в песке откопал. — Сашинский, непрерывно поглядывая на открытую дверь класса, торопливым шепотом, но со всеми подробностями объяснил, где прятался этот кусок мамонта.
— Мы ж там всю жисть купались, а ничё не видели, — удивился Фидик, — мож, тока щас притащило?
— Не тока щас, я ж говорю, что еле вытащил. — Сашинский нежно посмотрел на зуб: — Он там, наверно, сто лет лежал, пока я не нашел!
— Ничё не сто лет. — Хурась приставил зуб ко лбу и боднул проходившую мимо Нинку Иванову. — Када вода прибыла летом, тада и притащило.
— Ща как дам, — беззлобно отмахнулась Нинка и, заметив зуб, с любопытством уставилась на него: — А чё это у вас?
— Ничё. Никогда в жизни мамонтовый зуб не видела? — Сашинский забрал свою драгоценность у Хурася и стал засовывать в ранец.
— Неа. — Нинка осторожно ткнула в ребристую поверхность пальцем: — А ты где взял? Чё теперь делать будете?
— На речке откопал! Иди давай, без тебя знаем, чё делать.
Нинка фыркнула, зашла обратно в класс, и оттуда сразу же выпорхнули почти все девчонки, шумно обступив Сашинского.
Решив, что самое лучшее в этой ситуации немедленно смотаться и припрятать зуб в хорошем месте, Сашинский бесцеремонно растолкал галдящих одноклассниц и уперся прямо в могучую талию классной руководительницы.
— Ну и что за безобразие, Алексеев, ты принес в школу в этот раз?!
Сашинский исподлобья посмотрел на Нинку, оглянулся, ища поддержки у притихших друзей, и вздохнул. На Алушку он побоялся даже взглянуть. Ему казалось, она своим взглядом проткнула его насквозь, и от этого у него в животе образовался противный холодок.
— Я жду, Алексеев! Доставай, что там у тебя в ранце. — Алушка протянула руку ладонью вверх.
Сашинский, прощаясь со своим кладом, еще раз вздохнул, достал зуб и с маху шлепнул ей на ладошку. Полагая увидеть клык какого-нибудь хищника, а то и вовсе свиной, что в карманах и портфелях мальчишек совсем не редкость, Алушка ойкнула, рука под нежданной тяжестью опустилась, и раритет грохнулся на недавно окрашенный пол, оставив на нем царапину и несколько отвалившихся мелких кусочков.
— Ну вот. Мамонтовый зуб сломали... А он целее, чем в музее, был! — Сашинский поднял обломочки вместе с зубом и сосредоточенно стал выискивать, откуда они отломились.
— Да нет, Саша, он цел. — Растерянная, не пришедшая в себя после конфуза, Алушка взяла зуб и внимательно его рассмотрела: — Эти кусочки совсем не повлияли на его состояние.
Потом так же внимательно посмотрела на Сашинского, не поднимавшего взгляда от обломков, и осторожно поинтересовалась:
— Скажи, а ты его сам нашел или... где-то взял?
— Нашел тока што, когда в школу шел. Вышел на Подвал, смотрю, а на берегу Поляковской... — начал Сашинский и осекся.
— Только что, Алексеев, а не тока. Дальше, дальше что? — Алушка не сводила взгляда с Сашинского.
— Ничё. Сначала большие камни лежали, я их все в воду перекидал, потом песок отгреб, потом другие камни убрал, а потом зуб вытащил, помыл в речке и в школу показать понес. — Сашинский протянул кусочки от зуба.
Алушка взяла обломки и сунула в карман. — Так ты что, весь урок его выкапывал?
– Да. А чё, бросить надо было? А вдруг бы потом это место не нашел, кругом ведь одни камни. Или речка прибыла, и тада вобше его бы никто не нашел. Вот я и копал... до последнего. — Сашинский решился наконец поднять глаза и увидел, что учительница смотрит на него хоть и внимательно, но не сердито, а даже с одобрением. Значит, сегодня есть возможность избежать наказания и за прогул, и за несделанное домашнее задание.
— Нет, ты поступил совершенно правильно, что довел начатое дело до конца. Только я, честно говоря, думала, что ты прогулял урок из-за того, что дома стихотворение не выучил. — В голосе Алушки уловились нотки недоверия.
— Не, я все домашнее сделал, — произнес Сашинский тоном, убивающим всякие сомнения. — Тока у меня тетрадки с учебниками на берегу остались. Я када зуб помыл и в ранец поклал, вытащил их, чтобы они не намочились.
— И когда ты научишься правильно говорить и не коверкать русский язык, Алексеев? Ты учишься уже в четвертом классе! Я поражаюсь, чему вас вообще учили три года, если вы до сих пор даже говорить не умеете?!
Довольный, что так легко выкрутился, Сашинский расплылся в улыбке, как мармелад на солнышке. — Хорошо, Алла Казимировна. Я больше никада так говорить не буду!
— Ну только что ведь тебя поправляла, а ты опять за свое! Пошли в учительскую.
— Зачем? — Мармелад мгновенно пропал с лица Сашинского.
— Как зачем?! Ты нашел очень древний и ценный с точки зрения палеонтологии предмет. Во-первых, я, как классный руководитель, обязана немедленно сообщить об этом директору школы и сдать ему находку. Во-вторых, об этом надо уведомить музей, научных работников, редакцию газеты, наконец... Незамеченным этот факт пройти не должен!
Алушка повернулась и, держа зуб впереди себя на ладонях, чтоб всем было хорошо видно, гордо направилась в другой конец коридора, где была учительская.
Сашинский подмигнул друзьям и, подстроившись под походку класснухи, зашагал чуть сзади нее, показав по ходу кулак Ивановой.
— Во повезло. — Хурась с завистью посмотрел вслед Сашинскому. — Весь урок профилонил, а его щас в учительской похвалят.
— А Алушка-то, Алушка, как ненормальная. — Журка покрутил пальцем у виска: — Чё ни скажешь, всему верит. За весь урок целиком мамонта вырыть можно, а не только зуб!
— Точно. Речка ей в сентябре прибудет. Она хоть раз там была или нет? — хмыкнул Фидик. — Даже не спросила, где тетрадки Сашинского на берегу валяются...
Весело переговариваясь, друзья потопали во двор школы, уверенные, что второй урок начнется с большим опозданием, а на русском сегодня будут обсуждать, как сто тысяч лет назад в их деревне жили мамонты.
В областной газете, спустя месяц рассказавшей о редкой находке ученика Ново-Летниковской сельской школы Саши Алексеева, фамилию классного руководителя не упомянули. Немного этим расстроенная, Алушка прочитала заметку на классном часе, хотя к тому времени все и так знали ее почти наизусть. Отчего-то не заметив, что самого героя публикации на уроке нет, решила традиционно поднять Сашинского — только в этот раз для похвалы — и почти торжественно обратилась к нему, развернув вынутую из середины журнала «Огонек» картину «Переход Суворова через Альпы». Раздавшийся смех тут же в корне изменил ее настроение, и она вперила свой взгляд в старосту класса.
— Кошкина, почему нет Алексеева?
— Не знаю, Алла Казимировна, — опустила голову тихая и скромная Валя, — на пятом уроке он был...
— Что значит «не знаю»?! Ты староста, ты все должна знать! — Алушка уже хотела начать свое нравоучение, которое затянулось бы не меньше чем на полчаса, но Хурась, что-то, как обычно, рисующий на выдранном из тетради листке, крикнул:
— Он на Сухую протоку пошел.
— Встань, Хурасев. На какую протоку, зачем? — Алушка напряглась, ожидая очередной неприятности.
— На Сухую. — Хурась неохотно оторвался от рисунка и привстал. — Сказал, тама бивень мамонта торчит. Будет ждать, када совсем убудет, чтоб выкопать, а то к нему не подойти. Послезавтрева обещался прийти...
— Послезавтра... обещал... как же он там один будет?! А если наводнение?! Да и холодно ведь уже, и покушать у него, наверно, ничего нет. — Алушка посмотрела сквозь Хурася, сияющего, как начищенные носки кирзовых сапог Веньки Ликшина, и, прижав руку к сердцу, потерянно села на расшатанный пацанами во время потасовки учительский стул.
Уже через две минуты Хурась, Фидик и Журка, хохоча как сумасшедшие, неслись на речку «помочь выкопать бивень, или забрать Алексеева домой, чтобы с ним ничего не случилось». Для остальных учеников классный час продолжался...