Жил-был Дворец. Величавый, красивый и надменный. Он весьма гордился собой и не делал из этого тайны. А гордиться было чем: стремительные воздушные пролеты, ажурное стекло, строгие с налетом античной прелести колонны, скошенная назад, словно кепка на затылке молодца, сверкающая на солнце крыша из заморского материала, плавно бегающие вверх-вниз лифты с ослепляющими зеркалами, просторные конференц-, аудиенц-, концерт-, спорт- и просто залы, комнаты и комнатки, бары и ресторан с невыносимо вкусным запахом, от которого заезжий человек застывал болваном и опаздывал на поезд, а также – картины, гобелены, портьеры, ковры, бархатные дорожки, телевизоры на этажах, задумчивые швейцары, малахитовые вазы и мраморные бюсты мыслителей, героев и богов, и прочая, прочая, прочая… Но особо Дворец гордился населяющими его людьми, которые независимо и с высоко поднятой головой входили в него, только что вылезши из черных лимузинов, мимо согнувшихся от счастья работников Дворца.
Именно такие входящие, справедливо считал Дворец, вправе работать в его чертогах. Человек достоин того здания, в котором оценены его достоинства, - эту фразу Дворец услышал в своей самой шикарной комнате, называемой кабинетом Самого. И ему понравилась и сама фраза, и тот, кто ее произносил, млея от восхищения перед Самим, и Сам, скромно пожимающий плечами.
Любил Дворец и себя показать, когда к нему приближались робкими шажками, комкая дрожащими руками шапки, косынки и береты, посетители, просители и заявители, нытики, обиженные и просто неблагодарные. Дворец суровел, покрывался стальной дымкой высокомерия и напыщенности, чувствуя как его вид отбивает у бредущих людишек последние приступы смелости. Ну, а к туристам, гостям, комиссиям, делегациям Дворец относился трепетно и весело, предвкушая что вечером обязательно будет игристо и интересно, концертно и опировательно… В общем, Дворец был доволен своей жизнью, как и те, кто в нем изволил обитать.
И жила-была Лачуга. Покосившаяся на один бок от ветхости и сырости, она глядела на мир выбитым оконцем, в которое метил разросшийся чертополох. По скрипящим гниющим полам никто не ходил, разве что бездомные кошки порой заскакивали, но с каждым разом все неохотнее. На чердаке жил распутный ветер, совершенно не жалевший старости хозяйки. Чернеющие бревна стен обреченно принимали в себя летний зной и зимний холод, нашприцовывались осенними дождями и вешней капелью и сердито кашляли, когда полуразвалившаяся дверь ржавыми петлями очухивала их тревожного забытья. С потолка свисал замороженной змеей тощий оборванный провод и раздвоено шипел проволочными оборвышами на весь дурацкий мир. Лачуга ничего не желала и не хотела, она просто доживала свой век, предаваясь в хорошую погоду только ей известным воспоминаниям. В общем, Лачуга терпеливо ждала конца, тем более, какие-то люди недавно возле нее крутили носами и нивелирами, чесали в затылках и коленках, матерились, говорили о дизайне и сносе.
Дворец с высоты своего великолепия не замечал убогую Лачугу, хотя она истлевала прямо под боком. Но однажды, проснувшись от последствий накануне прибывшей правительственной делегации, Дворец от изумления раскрыл рот, от чего треснул центральный витраж, изображавший тандем вождей (Дворец слышал, что тандемы становились снова мировой модой, как некогда некие Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин, Ким Чен Ир и Ким Чен Ы) в окружении благодарных подданных. Короче говоря, около Лачуги толпился народ, да какой-то необычный вперемешку с обычным.
Дворец скосил глаз и напряг ухо, чтобы разобраться в творившемся у Лачуги. Он зорко отметил, что никого из его постоянных обитателей там нет, и это было хорошо. Однако любопытных прибывало, и они никак не напоминали зевак, притопавших поглазеть на снос рухляди. Напротив, они озабоченно суетились подле хилой Лачуги и услужливо помогали каким-то бесцеремонным незнакомцам снимать Лачугу на телекамеры. а на камерах вызывающе блестели буквы всемирно известной телекомпании (уж в этом Дворец разбирался).
Дворец покоробило, что такая уважаемая фирма снимает какое-то гнилье, хотя рядом стоит нечто достойное любой съемки.
Как ни кололи тщеславие и гордыня Дворец, но снизошел он поздно ночью к вопросу, не дававшему ему спокойно уснуть:
- Эй, Лачуга! Это с какой такой стати у тебя вертелся народец? – спросил он тоном, каким обычно говорил Сам, желая стереть собеседника в порошок и выкинуть в помойку.
Но Лачуга проигнорировала вопрос, а может быть, от старости не расслышала.
- Эй, набор для лучины, кому говорю! Иль оглохла?
- Да слышу я вас, - вздохнула Лачуга. – Что вам, собственно говоря, от меня нужно? Ну, были люди. И я очень рада, что это произошло, пока я жива.
- Что произошло? Что ты мямлишь, гнилое корыто?
Но Лачуга промолчала.
- Эй, кого спрашивают! – рыкнул Дворец.
- Если вы будете говорить таким тоном, я откажусь с вами говорить, - просипела Лачуга.
Дворец даже задохнулся. Что там бормочет эта развалюха? Да она счастлива должна быть, что к ней снизошел такой красавец как он, или у нее крышу напрочь снесло от суеты возле нее днем? Ишь, гонору на целый кремль! Да таких сует он почти каждую неделю в себе зрит, и публика суетится посолиднее. Дворец мрачно зевнул, показывая в зевке все презрение к возомнившему о себе хламу.
С утра он стал напряженно вслушиваться, о чем судачат внутри его кабинетов и комнат. И услышал как Его люди сокрушенно разводят руками и подтягивают друг у друга галстуки, мол, кто бы мог подумать, что это окажется так крупно, а тот – мировым светилом, а хибара – историческим наследием. Слава Богу да Самому, что уберегли разнесчастную халупу, руки до нее не дошли, а не то, и тут бы скандал, ситуация, позорище, проблем-ма, положеньице, опростоволосение и пр.
Дворец недоумевал – разве сможет сравниться даже последняя двухэтажка в городе с этой облезлой конурой? Чего ради вокруг нее запрыгали, заелозили, заголосили? Вот же я – чудо архитектуры, взлет человеческой мысли, отмечен дипломами, знаменами, грамотами, медалями, исписанными книгами отзывов, красуюсь на открытках, вымпелах, наклейках, магнитках и на чем там еще…
Но дальше пошло вообще что-то неразумное. Вокруг Лачуги возвели забор, и целый месяц денно и нощно подновляли, латали, красили, впрыскивали сверхдорогой раствор в тухлые бревна, сменили черепицу, навезли дерна, кустов, деревьев, цветов, а в довершение ко всему установили красочный указатель «В этом доме жил и работал великий Творец».
Грустно было смотреть Дворцу носятся с этой развалиной, точно опомнившиеся внуки с умирающей бабушкой. Но грусть эта была не от запоздалой любви двуногих к Лачуге, а от того, что Дворец как-то выпал из зоны внимания и преклонения. Подумаешь, Творец! А Его люди, чем они хуже? Да они плевать хотели на всех Творцов, вместе взятых, ибо сильнее и могущественнее. Да припомните хотя бы одного из этих исторически великих, которые могли вот так выходить из лакированных лимузинов, вдыхать аристократическую пыль власти в кабинетах Дворца, разглядывать утомленно спины истекающей от уважения челяди пред твоими ногами…
Что из того, что этот вроде бы Творец жил в той Лачуге и сгнил раньше ее? Вон Сам трудится изо всех сил в прекрасном здании и в полном респекте. Чем его мысли, распоряжения, приказы, инструкции, речи уступают разглагольствованиям очередного земного Творца? Дом – это организм, люди в нем – мозги. Меня создали сильные люди, и вот такой я ладный и получился? А что за организм создал Лачугу? То-то, думал Дворец, и тем успокаивался.
А Лачуга ничуть лучше от скороспелых ремонтов не стала, но, правда, уже не закашивалась на один бок. Но зачастили к ней и утром, и днем, и даже вечером. А ко Дворцу ездили все те же черные лимузины с уверенными в себе лицами. Примечательно, что человеческие фигуры, идущие к Лачуге и ездящие ко Дворцу предпочитали как-то меж собой не общаться. И было в этом состоянии что-то тревожное и угрюмое. Дворец не понимал, отчего ему порой становится не по себе.
И второй раз снизошел Дворец до краткого разговора с Лачугой.
- Чего ты выпендриваешься, тоже мне – музейная редкость, - брюзжал он ей от досады, что Лачуга уже полчаса не откликается на его приветствие.
- Хорошо. Ответь мне, и я отстану от тебя. Чем так привлекательны твои сырые стены, что перед тобой трепещут и склоняют головы?
- Потому что я храню дух человека, жившего для людей, и прикасаясь ко мне, помнящие его, прикасаются к этому духу.
- И всего-то? – хмыкнул Дворец. – Во мне таких работающих для людей – десятки.
- Я много пожила, и видела, как те, кто работал во дворцах вчера, были поносимы теми, кто в них работает сегодня. А завтра, новые обитатели дворцов также будут охаивать сегодняшних работающих вроде бы для людей. Это удел Дворцов, и когда они разрушаются временем, к ним, даже запоздало не приходят восстанавливать…
- Ты выжила из ума, - заключил Дворец.
Впрочем, через неделю Лачуга загорелась. Произошло это ночью, и когда приехали пожарные, все было кончено. А на следующую ночь во Дворце выбили все окна и на стенах нарисовали гадкие рисунки и бранные слова.
Но окна вставили, лучше и моднее прежних. И Дворец порой надменно поглядывал на пепелище, и в подвалах его бетонного холодного создания еле копошились осколки некогда уязвленной гордыни:
- И всего-то?