Мамка

 
               
     Сына она родила в сорок пять лет, в далёком 80-м Олимпийском году, в маленьком деревенском ФАПе.
Родила специально для себя, от деревенского молодого и игривого пастуха, соблазнив того сладкой брагой и ненавязчивой простотой отношений. Соблазнила, устав от одиночества, не желая связывать себя какими-то узами ни с одним из деревенских мужиков, по её мнению, крикливыми, суетными и крепко пьющими. И хотя пробовала, пытаясь исправить очередного, и этот   очередной уже почти исправлялся, но только подпусти до тела –  бац, всё! Назавтра он  опять тот же Вася или Федя. А она хотела не этого.
По редкому ещё телевизору видела другую жизнь, танцующих лебедей или уже большую Москву, но смелости не хватало вырваться из надоевшей, но привычной до боли деревни. И она решила родить ребёнка и научить его жить так, как сама не смогла.
    Красотой и телом бог её не обделил, поэтому особых проблем  в  реализации  своего  плана  у  неё не возникло. И когда через неделю яростной любви она почувствовала, что всё получилось, пастуха  бросила. Но тот вдруг пришёл под вечер под окно, и пьяно требовал продолжения любви. Протерпев ночь, на следующую она вышла и огрела пастуха по спине приготовленной днём крепкой тяжёлой палкой, на его счастье, попав не по голове, а по шее и спине.
Посещения резко закончились, а пастух неделю не мог сесть на коня и сидел дома, кривобоко выходя из хаты только в туалет. Любовь прошла, не начавшись. Через девять месяцев, в солнечном апреле, пробежав босоногой по ледяным ещё лужам, и испугав молодую фельдшерицу, на облезлой кушетке сама родила горластого большеголового пацана. А пока фельдшерица обтирала и пеленала  его, опять сама, быстро помылась и, отобрав ребёнка, ушла домой.
       Через два дня по её просьбе в райцентре старый участковый Скобарь, выписал свидетельство о рождении Жигуна Михаила Петровича. Так родился на свет человек, на которого мать уже возложила миссию добиться того, чего сама не смогла.

                * * *
    Мишку мать любила жертвенно и самозабвенно. В детстве, уведя его в детский сад, три-четыре раза за день прибегала проведывать и узнать у
нянечек всё ли в порядке. Убедившись, что всё хорошо, бегом убегала на работу. Радость и азарт материнства омолодили женщину, и в свои пятьдесят она выглядела от силы на тридцать. И хотя многие мужики хотели бы связать с нею жизнь, она всем отказывала, любя и боготворя только его, долгожданного и неожиданного сына Мишу!

                * * *
 
Шёл 1998 год. В кабинет начальника военкомата, полковника Воронина, вошла моложавая, но явно пожилая женщина. Отказавшись от предложения сеть, быстро, но внятно заговорила:
- Сыну моему время в армию.
 Полковник улыбнулся и согласно кивнул:
- Так!
- Не хочу, чтобы он уходил. Он у меня один, и я  без него не смогу. Так что пускай живёт со мной. А я за это вам денег дам или картошки да овощей в вашу армию.
Полковник часто слушал такие разговоры, но сейчас, глядя на женщину, чувствовал совершенное и безоговорочное понимание правильности своей позиции. Он улыбнулся и, стараясь спокойнее, начал объяснять:
- Понимаете, это наш долг  отправлять детей наших в армию. Ведь кому-то же надо учиться защищать, а потом и защищать родину. Вы же видите, что творится в стране, и если ещё сейчас в армию перестанут ходить, вообще начнётся не пойми что... - он не договорил.
Женщина сверкнула глазами и, подняв кулак к лицу военкома, громко отрезала:
- Если это ваш долг, своих и отправляйте. Моего не троньте. Пришлёте повестку, ноги Мишке переломаю палкой... На руках буду носить, но в армию вашу не пущу. - Она вытянула сжатый добела кулак в сторону полковника и, крикнув: "Понял?", вышла.

                * * *

    И уж так получилось, но парня не взяли в армию. Виноваты, скорее всего, перестройка и хаос, возникшие вокруг. Почти всех Мишкиных годков забрали, его - нет.  Мать убедила сына, что так надо, что он рождён для другого. Для чего - скоро узнает.
    В деревне становилось  жить все труднее. Мать уволили, фермы закрыли. Совхозные огороды опустели, словно людям враз расхотелось работать и пользоваться плодами своих работ.
Но Мишка не знал проблем ни в чём, и молодой, красивый, ухоженный пользовался спросом у девчонок. И однажды сказал матери, что влюбился и хочет жениться. Мать выронила из рук тарелку, в которую наливала суп.
- Да ты что? Сдурел. Зачем тебе жена сейчас, когда всё только начинается у тебя? А не дай бог, пойдут дети, сопли, ползунки? И что от неё ждать? Ещё, поди, будет бегать по  вечеринкам, а ты мучиться будешь. - Она крепко обняла его за голову и, гладя, уговаривала не торопиться и не обижать её. Обещала, что скоро всё начнется, но что именно, Мишка понять не мог.
    Мать была везде. Он шёл на вечеринку, она за ним. Невидимая, но неотвратимая всегда находилась где-то рядом, следя и контролируя его. Над ним стали насмехаться и избегать общения с ним.
Мишка мучился. Он любил мать. Она решала все его проблемы и трудности, она кормила и поила его. Постепенно он запил. Пьяный становился добрым и плаксивым, приходил всегда домой, где мать уговаривала и успокаивала его, гладя как в детстве по голове. И алкоголь победил его душу, вытеснив даже мать.

                * * *

        Прошло десять лет. По деревенской дороге шёл, пьяно покачиваясь, мужик. Лицо его побито, одежда затаскана и давно не стирана. Мужик идёт упорно одной стороной, цепляясь, чтобы не упасть, за забор. Сзади, опираясь на крепкую палку, хромая бабка в тёмном платке  и в чёрном сарафане. Это баба Тася и её сын Мишенька.
За это время он спился совсем. Сначала она не запрещала, а потом вдруг стало поздно. Не пить он уже не мог. Его одногодки, отслужив, уехали в город, женились и живут, иногда приезжая в деревню. Видя их, она не понимала, почему же Миша не такой, хотя гораздо лучше. Он тоже видел всё и, проспавшись, иногда начинал обвинять её в своих бедах, а она, не зная себе оправдания, теперь сама поила его. Пьяный, он смеялся и плакал, хвалил её и любил жизнь...
      Осенью мать вдруг сильно заболела, не могла подняться с кровати, и хозяйственные  дела  по дому свалились  на  Мишку. Для него всё было в диковинку и даже подтопить печь было серьёзной проблемой, не говоря уже         об  остальном. Он начинал злиться, ругать её последними словами, и только стакан самогона или спирта делали его опять добрым и совершенно беспомощным. Мать лежала, смотрела на него и неожиданно поняла, что если умрёт, он сразу погибнет. Погибнет и будет брошен, как собака в яму, ведь никого у него   кроме  неё  нет, как  и  у неё кроме него. Не бывать этому.
        Назавтра она через силу поднялась, и увидев его просящие глаза, налила ему на опохмел. Взяла свою клюку, котомку с бутылкой самогона и вышла...
        Сосед Вовка поморщился. Ползет опять Мишкина мать. Он ненавидел их обоих, но у Мишки было постоянно выпить, поэтому он общался с ним. Жил он тоже один. Жена два года назад убежала в город с дачником, а он не стал воевать, так проще. Теперь один, но хозяин. Мишкина мать зашла, молчком поставила поллитра на стол и села напротив.
- Чё надо, бабка? - Вовка налил себе полстакана и, крякнув, выпил.
- Убей сына моего!
У Вовки стакан выпал из рук, он вскочил и, отпрыгнув от стола, заорал:
- Ты что сдурела на старости, с ума сошла? За что же это я его убить должен? -  Он трясущимися руками прикурил сигарету.
- Пойми, умрёт он без меня, и никто его не похоронит, не помоет по-человечески. А я его не для этого растила, чтобы так кончилось всё... - и она растеряно замолчала. Вдруг понятно стало, что берегла она его, сына своего, именно для этого, чтобы похоронить по-человечески.
Она встала и, опершись на клюку, повернула на Вовку посечённое, как потрескавшаяся земля, лицо, взглянула на него тяжело и неотрывно, отчего у того по спине пробежал ток.
- Забудь. Забудь, что сказала. Я  пошутила, дружбу вашу испытывала. Вижу, что друг ты Мишке, а? Так? Говори!
- Та-а-ак, - с клацаньем прошептал Вовка, как приговорённый, глядя в бабкины глаза.
- К тому же уехал он утром в город, лечиться от пьянства. Надолго... - Она резко развернулась, взмахнув подолом, как птица, и вышла, хромая и стуча палкой.
Вовку как магнит отпустил, он упал на стул и заплакал от страха.

                * * *

     Мишка уже спал в своей комнате на продавленном диване, прикрытом засаленным покрывалом. Около дивана стояла банка с окурками, окурки же валялись вокруг, вперемешку с поломанным хлебом и огрызками огурцов. В комнате стоял устойчивый смрадный запах. Она вздохнула и закрыла дверь.
    Что-то случилось в ней. Жизненным чутьем она понимала, что боль, пересекающая тело сверху вниз, заставляющая терять на время ориентацию, и следующая за этим лёгкая немота тела - это неспроста. Понимала, что осталось совсем маленько, а там, наверное, что-то вечное или ничего!
Страха за себя не было, но вот сын. Сын, которому посвятила себя и, не задумываясь, отдала  бы  всё ещё и  ещё раз. Она вдруг заплакала и, потянувшись за рушником, ударилась об угол шкафа. Не понимая, потянулась и опять ударилась. Поднеся руку к лицу, сквозь слезы видела руку только правым глазом.
- Господи, неужто всё? Надо торопиться. – Она, как могла, собралась и встала. - Торопиться!

                * * *

        Мишка проснулся непонятно когда. В хате горел свет, окна завешаны.
- Мать, сколько время?
Мать сидела напротив, смотрела на Мишку, повернув голову вправо.
- Спи, еще ночь.
- Не могу, дай похмелиться.
- Возьми. Только лезь сам в подпол, там в солонине бутылка...
         Мишка радостно поднялся, босой и вонючий,  проскочил мимо матери и, открыв подпол, полез вниз. Подождав пока глаза привыкнут к темноте, стал чиркать спичкой. Вот и солонина. Держа  одной  рукой спичку, другой  он залез по локоть в солёную воду.
       Вдруг тяжёлая подпольная дверь, собранная из берёзовых плах, захлопнулась. Спичка погасла.
- Мать, что за дела? - Он обтирал руки об штаны, потом пытался на ощупь найти лестницу. Наконец ему это удалось. Но как только он стал подниматься вверх, держа руку над головой, застучал молоток, и гвозди со скрипом, один за одним стали стягивать крышку люка с полом.
     Мишка враз вспотел.
- Мать, ты что? Брось ерундой заниматься!
   Но крик его заглушали удары молотка.

                * * *

      Сколько прошло времени, он не знал. Слышал, как проскрипели половицы и простучал её батожок в комнату. Наступила тишина. Она давила на мозг, заставляла прислушиваться, пугала мышиным шорохом.
Хотелось пить и курить. Он вспомнил о бутылке и обеими руками залез в бочку. Бутылка была. Непередаваемая радость волной ударила в голову и на секунды успокоила. Быстро открыв пробку, выпил несколько больших глотков. Алкоголь обжог горло и почти сразу успокоил душу.
- Да нет, пугает. Хочет, чтобы кодировался.
Он зажёг последнюю спичку и, поднявшись по лестнице к крышке, попробовал, согнув голову, плечом открыть её. Нет. Мать прибила её намертво.
     Его затряс озноб.
- Мать, открой! Открой, прошу, я бросил пить. Мать! - Он заорал громко, даже сам испугался и закашлялся от надрыва.
     Его никто не услышит. Погреб глубок, под домом хоть заорись. Он сполз с лестницы и стал обходить его в тёмную, трогая стены руками.  В одном месте увидел полоску света и понял, что это кошачья дырка. Туда даже рукой не дотянуться. Он остановился, опять громко заорал в сторону сочащегося  лучика:
- Мать, ма-а-ть. Мама, мама, мама!
     От крика зашумело в ушах, но наверху –  полная тишина.
Он пополз обратно к бочке солонины, нашёл оставленную бутылку и снова сделал несколько глотков. Сел около бочки на землю, облокотился на стенку и, успокоенный алкоголем, задремал.

  * * *

       Очнулся он от боли в спине и холода. Застывшие мышцы плохо слушались, вдобавок бил холодный озноб и не передать, как хотелось пить. Он  совершенно ничего  не видел вокруг себя и, вытянув руки, стал искать бочку солонины. Крышка и камень валялись на полу. Он их не положил на место. Засунув руки в бочку, попробовал пригоршней поднести  рассол ко рту, но пока подвёл ладони к лицу, жидкость вытекла между пальцами. Вспомнил про бутылку из-под самогона, нащупал её на земле и снова залез руками в бочку. Бутылка наполнилась рассолом, и он сразу сделал несколько глотков. Но минутное облегчение принесло ещё более страшную жажду. Ситуация его полностью деморализовала. Он замёрз до того, что было больно шевелиться, а с другой стороны, страшная жажда сковывала горло.
Вдалеке он вдруг заметил небольшое свечение и чем больше он смотрел, тем ярче оно светилось. Он вспомнил - кошачий лаз! И, превозмогая боль во всём теле, полез на свет. Сначала пространство между носом и землёй было сантиметров пятьдесят и он довольно спокойно боком полез на свет. Но дальше, ближе к дыре, оно резко сократилось и, когда до дыры осталось чуть больше метра, Мишка застрял.
    Он лежал на боку, ободранный торчащими из пола гвоздями, понимая, что обратно не вылезет. А свобода - вот она, светится и манит!!! Вдруг в лаз заскочила кошка, испугав его неожиданностью. Спокойно подошла и, чуть урча, понюхала его.
  - Мурка, привет, - он ошалело верил, что кошка поможет, - Привет, падла! Вылезь, скажи ей, что я сдыхаю, а? Я тебе молока дам банку, - и, захлебнувшись пылью, закашлялся.
Мурка спокойно перед лицом выкопала ямку, и, поджавшись, сходила по- большому. Передёрнувшись и закопав передними лапами туалет, она повернула морду к нему, и  вдруг  отчётливо  сказала: "Ми-и-и-ша". Затем, вильнув хвостом, выскочила из дыры.
   Мишка похолодел, и, опять задавленно закашляв, заплакал. Всё, что он смог ещё сделать - протянул левую руку к отверстию и прохрипел: "Мамммма".

                * * *

      Пролежав беспомощно сутки, Тася поняла что умирает. Боль, тянувшая её последний день, боль, не дававшая ей шевелиться и дышать, вдруг отступила.
- Ау, вот и слава Богу, - тихо, елейно сказал кто-то.
"Приготовься к вечному, смирись и отпустятся тебе все грехи твои", - запело ей в уши лёгким тенором. Она хотела перекреститься, но рука не поднялась.
- Сын! - стукнуло ей в голову. -  Проститься надо, может смогу.
      Последним усилием она, перевернувшись, упала на пол, ощутив гул в пустом теле, и, опершись на локти, подползла к дырке. Но пока пыталась что-то сказать, вдруг услышала оттуда тихое: "Ма-ма-ма".
Она подставила лицо в дырку и, вдыхая затхлый воздух подполья, заговорила в темноту:
- Прости меня, сыночка, думала, осилюсь, похороню тебя достойно, по-христиански, а потом уж сама. Мне то хорошего не надо, лишь бы не бросили, закопали. Но вижу, не успела, надо было раньше. А деньги на нашу смерть под бочкой зарыты, сынок, - и она засунула остывающую руку в дыру, надеясь нащупать его голову.
    Бесчувственные ноги вдруг потянуло, мозг уловил тишину без хода сердца, и через мгновение сознание уснуло, уронив  Тасино лицо в пол.

P.S.

       Вовка через страх сообщил участковому, что пропала тётя Тася и сын её, Мишка. Собрав народ, участковый взломал двери и увидел труп тёти Таси с засунутой в кошачью дыру  рукой. Когда её перевернули  и  освободили  руку  из  дыры, обнаружили  на  ней  переломанные  и  содранные  до  костей  пальцы.
     Мишку вытащили живого, лохматого и безумного. Он без конца повторял одно и то же:
- Вот теперь я богат, вот теперь я богат... Спасибо, мама!

15.08.2011г.