Шефиня, втайне ревновавшая Лизу к ее новому занятию, а также к тому, что она за несколько месяцев изрядно, по крайней мере, на ее, шефини, взгляд, в нем поднаторела, предложила известную задачку: что общего у слов моложавый и двоиться? Не моргнув глазом, Лиза выдала правильный ответ: это элемент казаться. Моложавый – тот, кто кажется молодым, ну, а двоиться, понятно, то же самое...
Хуже было с девочками из группы. То есть, с отношениями. Их было трое, или четверо, считая Лизу, и все примерно одного возраста: поздние двадцать или ранние тридцать. Ирины Лиза сторонилась с самого начала. Мама у нее где-то преподавала историю партии, что в Лизином кодексе чести означало, что Ира, безусловно, не тот человек, с которым можно иметь дело. К тому же и стиль у нее был какой-то...ну, как сказать? Отчетливо другой, что ли... Кроме работы в институте, она занималась преподаванием английского в каком-то близко расположенном вузе. И время от времени развлекала восхищенных девиц историями из своей другой жизни. Все завидовали, но никто – уж, во всяком случае, не Лиза – не был так толков и расторопен. К тому же, ведь и мама у нее не преподавала историю партии...
Больше всех из имеющихся девиц Лизе нравилась Равиля – она была, можно сказать, нормальной, по Лизиным меркам.. Хотя у нее не было мамы-преподавателя истории КПСС, а был какой-то очень чиновный папа, на Лизин слух ее речь звучала как надо. Почти приемлемо, почему-то. Как у своих, ну, может, не совсем. А может, дело было не в разговорах, а в образе жизни. Ее милая растяпистость как-то ближе была Лизе. Говорили-то, в основном, о быте. Кто сколько платит няньке. Какие есть другие способы выкручиваться. Равиля, например, где-то нашла частный детский сад и водила туда сына. Говорили о еде и о том, что приготовить – Равиля, по общему мнению, делала это как-то особенно хорошо. И даже о чем-то еще. Наукой она не интересовалась, но рисовала картинки маслом. Почему-то пальцами, а не кистями, но на продажу. И там же, недалеко от квартиры подозрительного, на Лизин вкус, субъекта, скупавшего у нее картинки, Равиля завела роман. Начальница была в курсе событий, может быть, даже больше остальных девочек в группе, и говорила об этом так: чтобы его трахнуть, она почти полгода в этом институте ошивалась. И пока она ошивается (Лиза машинально прикидывала, связано ли слово ошиваться со словом шить), ей, начальнице, звонит разгневанный муж и требует информации и вообще каких-то там объяснений. Почему именно ей, непонятно.
- А он кто? – спросила Лиза, но немедленно почему-то забыла, какой получила ответ. Рассказ помчался дальше. Девицы заинтересованно слушали и кивали. Лиза пыталась представить себе происходящее в рассказе подробно, особенно самое начало: ошиваться, чтобы трахнуть. Но как-то не получалось: ей было неясно, какие в этот процесс – таки процесс наверное? – входят действия и состояния. Зато было понятно, что не хотелось бы, чтобы о ней вот тоже так рассказывали. Как-то само собой, без доказательств.
Начальника отдела звали Василий Иванович Желтоухов. Это был, пожалуй, самый советский начальник в Лизиной недолгой служебной жизни. Четыре года – от дваддцати двух – когда она окончила университет – до двадцати шести, имеющихся на сегодняшний день, полтора из которых пришлось на декрет. В этой жизни Желтоухов был, несомненно, самый правильный, из всех до сих пор встретившихся, советский тип. Так говорила о нем начальница Оля, и Лиза с ней соглашалась. В начальники отдела он выбился из комсомольских секретарей, а до секретаря, в свою очередь, дорос, кажется, после педагогического, в который поступил откуда-то из провинции. Теперь ему было уже за сорок, и внешность самая, казалось бы, благообразная: слегка полнеющий мужчина с небольшой лысинкой и недавно отпущенной интеллигентской бородкой. Может, это была дань новым, недавно начавшимся перестроечным временам? Когда это уже перестало считаться злостным эскапизмом? Лизе его глаза казались скошенными к носу от постоянного вранья. С девицами Желтоухов старался в длинные разговоры не вступать, только регулярно напоминал, что, кроме двух обязательных для всех присутственных дней, есть ведь еще и третий, у каждого свой. И прогуливать его, девочки, совсем ни к чему. Прогулом считалось отсутствие, несанкционированное начальством, на рабочем месте в течение трех часов подряд – незаметно для себя узнала Лиза. Время от времени, нечасто, Желтоухов говорил с ней о работе. Вызывал в кабинет – малюсенькую комнатенку рядом с общей, в которой сидели за столами трое или четверо девиц, в зависимости от дня недели. Обсуждал словарные статьи. Вообще-то, их можно было списать откуда-нибудь – все равно откуда – например, из Ожегова, - Желтоухову, было все равно, проект-то все равно не его, а начальницы Оли. И, может быть, так даже лучше было бы на его взгляд, хлопот меньше – но Лиза порученные ей толкования сочиняла. Хотя, может, и почитывала разнообразные источники. Ведь не за то боролись, в конце концов, чтобы списывать. Не в школе на контрольной.
- Вот тут у Вас написано, - начинал Желтоухов. – В примерах, то есть, иллюстрациях. ‘Замеревший от восхищения’. Как правильно сказать?
- Замерший, - еле слышно выговаривала Лиза. – Но замеревший – разговорный вариант, мне кажется, так говорят. Я говорю, другие. Может, не пишут, конечно. Опять-таки, деепричастие замерев.
- А вот это, - продолжал Желтоухов. – Очередь – группа людей, ожидающих чего-то, как правило, стоящих в затылок друг другу так, что они образуют линию. Иллюстрации: живая очередь. Зачем это? – поморщился он. – Живая очередь, в отличие от какой?
- В отличие от очереди на мебель, например, - сказала Лиза. – Вообще любой, когда записываются.
- Тогда зачем у вас здесь про линию?
- Там же сказано: как правило. Наверное, вы правы, этого не нужно. Очередь на квартиру, например, или прибавку к зарплате. Но все-таки в первичном смысле очередь – это хвост.
Все было правильно, но Лиза считала его дураком все равно. Дурак или нет, а быть рядом с Желтоухвым Лизе всегда было неприятно. Могло бы быть скучно – она априори отказывала ему в способности сказать что-нибудь интересное и, кажется, было права – но она его боялась. Так что было нескучно. Кроме того, у Желтоухова была привычка время от времени, говоря с кем-то из молодых сотрудниц, приобнять ее сзади или сбоку, как бы в знак умственного ободрения. Его жена, дама средних лет и строгой наружности, работала в том же институте в другом отделе. По этому поводу Желтоухов любил повторять – Лиза своими ушами слышала это, по крайней мере, дважды, - что от справочной литературы, которой пользуется в работе его жена, его уже тошнит. Лизу тошнило от его манеры разговоривать, обнимая собеседника сзади. Позже ей пришло в голову два соображения. Во-первых, что тошнило так сильно, видимо, потому, что он был очевидно и стопроцентно не свой. Был бы свой, тошнило бы меньше. И кончилось, может, все бы иначе?
Второе было то, что до чего же блаженно свободна была Россия – тогда еще СССР накануне распада – от представлений о том, что обнимать подчиненных на заседаниях есть злостное и непростительное злоупотребление и по этому поводу и поскандалить можно.
Говорят, характер не меняется, или меняется очень медленно, куда медленнее, чем нужно для оптимального выживания. И много лет спустя после того, как она рассталась с Желтоуховым, ее продолжало тошнить в аналогичных ситуациях. Поэтому неудивительно, что в области поскандалить и покачать в таком случае права появился кое-какой опыт. Всегда, почему-то, неудачный. В том смысле, что поскандалить можно, но пользы тебе это не принесет.
После собрания Лиза мало-помалу разлюбила институт, доставшийся с таким трудом. Что-то было не так. Не то что бы она не могла примириться с мыслью о том, что Желтоухов, как говорила ей начальница Оля, не ученый и вообще прожженный гад. Понятное дело, партийный выдвиженец, ну, или комсомольский, какая разница, каким ему и быть-то. И над ним тоже, надо думать, - точно Лиза себе этого не представляла – не то что бы не каплет, - небось, еще один такой же сидит, рангом повыше. Это нормально, всюду так. Но что-то было ненормально. Чувство осмысленности и потрясающей удачи ушло.
Цены ежедневно росли – их как раз только что ‘отпустили’, и зарплаты, если ее вообще выплачивали, хватало на пару дней. Сделать с этим, видимо, было ничего нельзя, разве что сильно уменьшить число лиц, на которых нужно делить имеющуюся сумму. Похоже, собрание было задумано как первый этап подготовки к тому, чтобы отделаться от лишних – в основном тех, кто пришел совсем недавно и еще не успел как следует зацепиться-защититься.
Как-то примерно в это время, месяц или два после ‘отпуска’ цен, Лиза встречалась с дедом возле работы. Раньше он водил ее в ресторан “Москва”. Сегодня они просто гуляли по улицам. Лиза жаловалась.
- Понимаешь, я ведь страшно академический человек, по природе своей, - уверяла Лиза. – С меня, может, чего другого не возьмешь, но хлебом не корми – дай о чем-нибудь таком подумать. В библиотеке посидеть, в книжках-журналах покопаться, и потом пофантазировать на ту же тему. Записать, что получилось, и напечатать. Это, собственно, и есть полный цикл в нашем деле. Ну, еще, может, какие-нибудь опросы-эксперименты, но это не всегда и не обязательно. Меня, наоборот, обычно сносит в такую сторону, чтоб без них. Чистая, как говорится, интроспекция. Но, может, я ошибаюсь, это совсем не то, что требуется?
- А что требуется, Лизочка?
- Смотря для чего, наверно. Для спокойной жизни если – не знаю, в том-то и дело. Может, это потому, отчасти, что я не из этой среды происхожу. Родители у меня не гуманитарии, а естественники. Мне кажется, это важно. А у гуманитариев другие правила игры. И я их просто не знаю.
- Какие правила?
- Говорю же, не знаю. Но какие-то не такие. Грубо говоря, то, за что там, у естественников в смысле, или просто каких-нибудь инженеров без претензий никто и руки бы не подал потом, здесь, у нас, я имею в виду, вполне позволительно.
- Например?
- Ну, я не знаю...- Лиза задумалась. – Разгром какой-нибудь по неясным, то есть, скорей всего, идеологическим причинам. Правда, идеологии больше нет.
- Не имеет значения, - заметил дед, - из какой ты среды, если работаешь на совесть. Ну, и можешь это делать, конечно. И естественников твоих громили, между прочим. Ты же слышала, наверно. Всякая лженаука в генетике, не знаю, в чем еще...Но отчаиваться – ни к чему. Помнишь, я рассказывал, я когда в первый раз приехал в город из местечка, не имел даже аттестата о среднем образовании. Закончил курсы за полгода, экзамены сдал и поступил в институт. Конструктором стал, между прочим.
- А может, - Лизе вдруг пришла в голову неожиданная мысль, - дело в том, что я нерусская? Ну, не совсем, я имею в виду? Полукровка? И какие-то у меня поэтому с русским языком отношения -не такие. Ты не смейся, мне это иногда приходит в голову, когда я на своего начальника смотрю. От сохи который.
- Ну, знаешь, - дед казался расстроенным. – Нерусская. Скажешь, тоже. А какая? Русский твой родной, это важно. И чего тут еще копать?
- Но ты же был космополитом?
- Скажешь тоже, когда это было...
- Какая разница, когда. Что-то осталось, куда оно денется. Меня, например, Желтоухов все время Моисеевной зовет. Лиза Моисеевна, так и говорит. - Лиза Моисеевна, Вы в булочной были? Как цены? - Не знаю, может, он выходить боится, чтобы не смотреть. Нервный стал. Но не в этом дело. Вроде как отчество путает, значит, на что-то намекает.
- На что?
- Не знаю... – тянула Лиза. – Как на что? На национальность, наверно. Значит, это что-то значит? Для него, по крайней мере.
- Космополиты, Лизочка, были исторической ошибкой. Она случилась...ну как сказать...тогда и там. Только один раз. Случайность, которая больше не повторилась и не повторится.
- Тоже мне случайность. Тебя же с работы выгнали. А между прочим, - вдруг решила блеснуть Лиза, - ты знаешь, кто первый в российском контексте употребил слово ‘космополит’ как ругательство?
- Как ругательство? Что ты имеешь в виду? Слово иностранное, я думаю...
- Ну, в отрицательном смысле. С отрицательным оттенком. Не просто этакий гражданин мира, а бяка-забияка. Безродный космополит.
- После войны, наверное? Ну?
- Дмитрий Философов, такой один литератор. Писал в журнале Мир Искусства, слышал такой?
- Нет.
- Писал очень много о религиозной живописи и ругался с Бенуа, это такой художник, по этому поводу. Настаивал, что живопись должна быть русской по духу. И называл Бенуа космополитом, чуть ли не безродным, кажется. В общем вся советская фразеология на эту тему тогда уже существовала, почти что в окончательном своем виде.
- В окончательном, Лизочка, это каком?
По лицу деда невозможно было понять, оценил ли он, хотя бы чуть-чуть, Лизину находку. Они дошли до середины Гоголевского бульвара и поели в какой-то забегаловке. Потом дед вошел в метро, а Лиза пошла к следующей станции.
Эд перечитал написанное и задумался: что это у него получилось? По замыслу, и вообще? Рассказ...повесть... об академической жизни? И жизни вообще, личной в особенности. Они ведь связаны...Стильно и как-то по-настоящему было бы поместить одно в контекст другого. Все так делают, тем более... Эд был не уверен, что у него получилось. Да, академической жизни, - протянул он про себя. Какой? Русской? Как бы это могло звучать? В своем романе, - Эд сообразил, что на роман, во всяком случае, пока, его текст не тянет, в своем рассказе, нет, лучше – в своем произведении автор хотел ответить на следующие вопросы: что является причиной, основным, так сказать, двигателем, успеха в этой области? И неуспеха? Надо бы прибавить, - неожиданно пришло ему в голову – причиной и двигателем успеха для двадцати с небольшим мэнээсов женского пола. Но как-то это звучит нехорошо, что ли... Интересно, почему? Может, потому, что содержит в себе презумпцию, что для них эти причины устроены как-то иначе? Интересно, она неверна? И если неверна, почему звучит нехорошо? А может, потому и странно звучит, что презумпция лишняя как бы: нет такой отдельной категории преуспевающих людей? Сложный вопрос. Да, причиной успеха... И как это, как говорят, вписывается в более широкий контекст: общественный, социальный, экономический...
Вдруг ему пришло в голову, что если он хочет описать все ‘как есть’, придется и Австралию описывать. Заняться вопросом о том, что там такое с причинами успеха. Они, что, такие же? И если нет, то чем отличаются? Вряд ли, подумал он, после этого к нему сможет хорошо относиться кто-то, от кого он еще мог бы, хотя бы в принципе, зависеть. А может, и не стоит об этом писать – когда-то, он вспомнил, у него была теория, что если и не все везде одинаково – нравы все-такие разные, как и сам табель о рангах и способ его прохождения – или как надо сказать? – преодоления? – определенные ситуации воспроизводятся. Иногда самым неожиданным образом. Например, сократили, провалили диссертацию за неправильную фамилию. И сократят, провалят еще раз там, где об этих фамилиях и о том, что они значат и слыхом, вроде бы, не слыхивали. Логика, такая: если это недостаточно хорошо, неважно, почему, для вас, то почему должно быть хорошо для нас? Обидно как-то. Впрочем, может, логика и другая, да и как это докажешь?
Для настоящей типизации ситуаций нужен кто-то другой, – решил Эд, - у него опыта для этого недостаточно – у кого, впрочем, он есть – чтобы как следует понимать и там и тут? Неважно, что-то, все-таки, он успел заметить.
Что с этим делать, он еще не решил. Может, и не стоит писать про там и здесь, все равно все везде одинаково? Он еще раз перечитал написанное, сообразил, чего не хватает, и застрочил дальше.
В тот же вечер Лиза решила поплакаться отцу. Послушать, что он скажет. Сравнить с реакцией деда. Говорят, сопоставлять полезно: что-нибудь поймешь. Услышав о том, что ей стало в институте невмоготу, и она, может быть, собралась уходить, он спросил:
- Куда?
- Никуда. Просто уроки буду давать и ни от кого не зависеть.
- Ну ты же не можешь всерьез рассматривать это предположение.
- Почему не могу?
- Ну, не знаю...- Он мялся. – Возможно, ты совсем другой человек...Но мне всегда казались такие начинания... Какими-то авантюрными... Нереальными, в общем.
Эд еще раз пробежал глазами написанное и вдруг заметил, что описания собрания нет – он его пропустил и сам не заметил, как. Худо, - подумал он, - надо бы вписать. Оказалось, что он на удивление мало помнит. Обсуждали, кажется, кто что написал. Что же еще? И Лизины толкования тоже. Документы. Птиц. Желтоухов перелистывал исписанные странички – Заявление, Отчет, Паспорт, Чек, Квитанция. Что-то там было еще. Неожиданно спросил: какая разница между документом и официальной бумагой? - Вот тут у Вас написано: паспорт – документ, удостоверяющий личность. Заявление – официальная бумага, содержанием которой является... и т.п. Так какая разница: документ, официальная бумага? Можно сказать: паспорт – официальная бумага, удостоверяющая личность? Нет? Почему?
Лиза подыскивала ответ на вопрос, но найти ничего не могла. Может быть, бумага – это один листик? Неожиданно для себя она подумала о Желтоухове: ведь вроде не дурак, теперь она видит это ясно, но что же делает его таким необыкновенно неприятным? Может, просто то, что он ее не любит? Все досталось даром, в некотором смысле? По сравнению с ним, мальчиком из какой-то там Тьмутаракани? Правда, ему не нужно, наверно, было переделывать все бумажки на другую фамилию, как это делали Лизины родители, перед поступлением в университет? Чтобы паспорт получить на бабушкину, по отцу, нееврейскую фамилию? Хватились вдруг перед самым получением паспорта, и принялись бегать по инстанциям. Но, может, все это ерунда и детский лепет по сравнению с трудностями, с которыми столкнулся Желтоухов. Лиза старалась представить себе получше, что это было такое, но не могла. Были, наверное... Вот и не любит... Казалось, этого достаточно, но, все-таки, было ясно, что дело не в этом. Странно, - вдруг подумала она, - ведь есть такая вещь, как типаж. У Желтоухова советский начальнический типаж. Хотя, если кто спросит: в чем, где? – так сразу и не скажешь. Глаза, может быть, тупые очертания носа какие-то. И подбородка. И бородку отрастил, чтобы нивелировать типаж – но не помогает. Ну не помогает, и все тут. Видимо, Желтоухов почувствовал, что она думает не о том, и спросил:
- А Вы сами-то, Лиза Моисеевна, это все перечитывали? Кстати, как надо говорить: перечел или перечитывал?
- И так и так можно, - еле слышно выговорила Лиза и обвела всех неуверенным взглядом. Перечел – это, как Вы, конечно, понимаете – совершенный вид. Можно, также, перечитал. А перечитывал – несовершенный. Перечел, по-моему, - скорее разговорный вариант. Хотя...’иль перечти Женитьбу Фигаро.’ Он имел в виду разговорную речь? Не знаю... требования размера, опять же...
Девицы из ее группы сидели рядком у окна. Кроме них и Желтоухова, в комнате находился еще один человек, приглашенный специально для важной разборки. Петр работал в том же институте, но половину года проводил заграницей. Читал где-то лекции. Где – Лиза не знала, как-то неинтересно было. То ли в Испании, то ли в Дании, то ли в Норвегии. А может, во всех трех местах по очереди, в зависимости от года. Проезд оплачивал институт. Времена уже наступили абсолютно вегетарианские, и от Петра, которому только год или два назад исполнилось тридцать, не требовалось ни членства в партии, ни еще чего-нибудь в этом духе. Только думать – интеллектом, по общему мнению, он обладал первоклассным – и говорить, что думает. Лиза, как ни странно, - она так и подумала: как ни странно, - неожиданно для себя, вдруг ей это показалось странно, - неплохо знала его. Встречались на разнообразных семинарах и молодежных и не очень конференциях. Сейчас он выглядел несколько обескураженно: как будто что-то внутри себя не мог решить. Встречаясь с ним взглядом и на мгновение растворяясь в каком-то странном темном меду – глаза были черные – гречишный, что ли? – Лиза пыталась понять: нравится она Петру достаточно, чтобы пренебречь полугодом зарплаты в конвертируемой валюте? Регулярно? Ну и институтом, тогда уж, само собой – он ведь в этой ситуации только подспорье – оформляет командировки - хотя, может, он и сам мог бы наскрести на билеты – она быстро попыталась посчитать – но официальный статус – хотя ведь он, вроде, числится еще где-то... Наперекор всякому здравому смыслу, Лиза надеялась, что да, достаточно нравится. И слушала все, что говорилось, вполуха. Говорили неглупо, и, казалось, по делу, но лица ей говорили как-то больше.
- Вот тут у Вас написано, - говорил Петр, звук долетал до Лизы едва-едва, сквозь звон в ушах, и ведь, вроде бы, они были на ты?
- Вот тут у Вас написано: бюллетень – документ, удостоверяющий , ну и так далее. А в иллюстрациях: бюллетень выписывается лечащим врачом на три дня и, при необходимости, может быть продлен. – Мне кажется, это избыток энциклопедической информации.
Лиза вдруг вспомнила, как они как-то возвращались вдвоем с какого-то мероприятия – семинара, что ли – до пересадки на площади Революции им было по пути – и обсуждали всякое-разное. В том числе, нянек. Кто у кого с детьми сидит. Лиза похвасталась: все организовано лучше некуда. Один день – одна бабушка, второй – другая. Один день – я, другой – муж. И еще один мы делим попалам: я с утра быстро сбегаю на работу, и прихожу где-нибудь к обеду. А он раньше все равно не уходит, так что, когда я его, скажем, в два-три отпускаю, то еще как бы полный день остается. Хоть до ночи. Удовольствие от успешно решенной, казалось бы, нерешабельной проблемы – сада ребенок не выносил лет до шести и заболевал на следующий же день – переполняло ее – и холодный взгляд Петра оказался полной неожиданностью. В его семействе, как выяснилось, все это решалось как-то без него. Хотя детей было несколько.
- И что-то еще было, относящееся к делу, - Лиза напряглась, чтобы вспомнить. – А, вот оно. Обсуждали, какие валентности у глагола промахнуться. Кто промахнулся, по чему промахнулся, из чего промахнулся или чем. Петр промахнулся из ружья по мишени. Последние две, похоже, исключают друг друга: либо из чего, либо чем. Промахнуться из ружья пулей по мишени – ведь нельзя. Или промахнуться камнем из рогатки? Можно, но как-то звучит сомнительно, что ли. А что же можно, чтобы чем? Маленьким камнем легче промахнуться по мишени. Большим – меньше шансов промахнуться.
- Да, - говорил Петр, – Лиза вдруг включилась и стала опять слушать – да, избыток энциклопедической информации в иллюстрациях – общий недостаток Вашей работы, Лиза. Не какого- то отдельного толкования, а работы в целом. К чему столько подробностей. Зачем перегружать текст?
- Почему? – решилась возразить Лиза. – Читателю, особенно, иностранному, может быть интересно. Ведь словарь, как нам объясняли, ориентирован на изучающих язык. Или это еще неточно? Кто наш предполагаемый читатель, мне кажется, имеет значение. И есть точка зрения, что такая информация – часть значения.
Потом еще что-то говорили – она уже не очень слушала – разбирали работу остальных, обсуждали, иногда давали ответить. Наконец, кончилось, время было обеденное. Решения вынесено не было, но было ясно: дело плохо. Когда расходились, ей, как часто бывало и раньше, оказалось по дороге с Петром.
- Жаль, но я не мог вас защитить. - сказал он на прощанье. Осталось неясным – вас - это ее лично, Лизу, или группу в целом? А может, это и не было важно? Какая разница, важен результат. - Но бюллетень, - добавил Петр – здорово получился. Это было одно из тех слов, которые поручили Лизе.
Лиза ехала домой и слегка раскачивалась в такт вагону – почему-то сегодня ей хотелось усилить каждый из этих толчков, отозвавшись на него телом – почти как любовь, - неожиданно пришло ей в голову. А может быть, предчувствие прощанья? В голове прокручивались кусочки собрания. Было страшно и унизительно. Хотя почему, собственно? Она не смогла бы объснить. Очевидно, их выбрали, ее особенно, в качестве козла – козлих, скорее – отпущения. Но за что? Или, может, надо спросить, зачем? Почему? По-русски это все разные вопросы. Почему – наверное, потому, что зарплаты нехватает на всех. Тогда и зачем ясно: чтобы хватало, естественно. С за что хуже: может быть, за молодость? Действительно своих, тех кто успел таким стать, жальче? Или за заносчивость? За не тот, противный начальству типаж? Как он сам противен ей, Лизе? - А ведь по-английски, - она вдруг вспомнила - все просто – why, и все тут. Интересно, - мелькнуло и пропало – а если бы я с Петром была в других отношениях? Более близких? Что тогда? Шефиня, - для Лизы она оставалась, пожалуй, авторитетом номер один и просто близким человеком - встречая их на разнообразных тусовках, явно намекала, что это было бы хорошо. Как же она говорила? Лиза старалась вспомнить. Вытеснила она это, что ли? Что-то такое про влюбиться – когда это будет. Точная формулировка вылетела из головы – да и зачем? Какое бывает лучшее противоядие от любви, чем чей-то толчок в спину: мол, давай-давай. А может, она это и имела в виду? Обеспечить противоядие? Нет, вряд ли, - решила Лиза. А может, это только у меня так? Для меня противоядие, а для других – нет. Им наплевать, что бы ни говорилось. Или вообще наоборот – как бы это сказать – одобрение окружающих укрепляет нежные чувства? С другой стороны, - продолжала она раздумывать – я и без всякого противоядия, пожалуй, не могла бы. Хотя нет, может, и был момент, когда бы могла. Совсем короткий – ничего не значит – несколько дней или, скорее, часов. Во время какой-то тусовки наступил момент очарования. С кем не бывает, и много раз в жизни. Хотя...очарование прямо-таки... может, она забыла, на какой именно тусовке... Как же он тогда сказал?
- Когда вы нас осчастливите докладом? – да, кажется, именно так. Обошел вокруг стола, чтобы спросить. И жена Петра еще поморщилась и вышла в другую комнату. Лиза ответила:
- Я не знаю... Наверное, несколько недель... Готовлюсь пока...
И поправила хвостик на затылке, подумала, что надо бы волосы как-нибудь помыть. А то сегодня она вместо волос срочно мыла полы, перед приходом няньки – она была строгая и, если было недостаточно чисто, запросто могла поднять крик. А то и вовсе уйти домой. – Да, несколько недель. Я не совсем решила, как сформулировать тему, - сказала Лиза.
А потом...Потом времена стали резко меняться, и ощущения вместе с ними. Оказалось, что вечная, казалось, мудрость, дававшая людям такую великолепную независимость – на все худо-бедно хватит ста с небольшим и, может, еще и останется – все равно ведь в продаже ничего нет и не хочется тратить время на очереди – уже не имеет отношения к действительности. Нехватало, но всем по-разному. Примерно в это же время Петр начал активно преподавать в Москве и заграницей. У него появился новый научный интерес: анализ языка социально-политических текстов. Раньше такими вещами мало кто занимался. Лизе анализ казался бессодержательным. Каким-то конформистским, что ли. Советский, антисоветский, какая разница. Ну что за заслуга сказать, что советские газеты или учебники по истории партии – надо было читать между строк? Когда это уже сказать можно? Что, несоветские газеты не нужно читать между строк? В каком-то другом смысле? А учебники истории? И если в другом смысле, то в чем разница? Да, бессодержательным. И, кажется, она где-то выразила свое мнение. Может быть, в этом было все дело? В оскорбленном самолюбии? Ей было непонятно, на самом деле, как можно быть таким самолюбивым, но она знала, что можно. Отомстил сразу за все: недостаточное уважение к научным достижениям – говорила, что бессодержательный анализ – и заодно, равнодушие к мужскому обаянию? Интересно, что для него важнее? Обидней, в смысле? А тут еще деньги. Вдруг вспомнилось, как обсуждали однажды, сколько денег прибавят после защиты. Всплыло это так: кто-то, кажется он был изрядно старше? и вполне человек заслуженный? – или это был он сам, Петр? – Лиза забыла – уговаривал ее поторопиться с защитой. Зачем тянуть все четыре года заочной аспирантуры, если работа почти готова. И денег, кстати, прибавят.
- Ну да, двадцать пять рублей в месяц, - сказала Лиза. Няньке заплатить за неделю не хватит. А ежегодный месяц оплачиваемого отпуска, который заочным аспирантам полагается, отберут. В который так удобно на дачу ездить.
Сказала и сказала, хотя, пожалуй, сейчас она понимала, что следовало бы промолчать. Но реакция Петра – тогда – ее поразила. До чего же он мрачно насупился и сверкнул глазами. Как будто думал про эти тридцать рублей иначе. А Лиза еще подумала: у них, кажется, жена зарабатывает. Уроками или чем-то в этом роде. Вот этого-то, кажется, ей и не простили.
Эд опять перечитал написанное и приуныл. Что писать дальше, было непонятно. Если следовать хронологическому принципу, дальше надо будет описывать, что было дальше. Первую поездку за границу, увольнение из института, отъезд в Австралию, аспирантуру, эмиграцию. Не хотелось вспоминать все это подробно. Если не все, то многое. А вроде бы надо – если следовать поставленной задаче – вскрыть принцип успеха и неуспеха. Задача чем-то напоминала research question. Кажется, Лизу учили их выделять и формулировать, прежде чем браться за дело. Но неважно, можно вспоминать не все, а выборочно, кусками. То, что запомнилось лучше, и вспоминать не слишком неприятно. А можно двигаться зигзагом, по связи эпизодов, так сказать, тематической. И поверх времени. Или – концентрическими кругами. Если кругами, то как будет со временем, - вдруг задумался Эд. Почему-то казалось, что кругами поверх времени двигаться нельзя. А почему?
Вот, скажем, Петр. Он всплыл в жизни Лизы еще раз или два, уже в Австралии. Как-то во время, кажется, второго, а может, и третьего года обучения в аспирантуре – Лиза получила стипендию и чувствовала себя необычайно счастливой и богатой, но называлась, почему-то, студент – она узнала, что Петр перевел или, скорее, отредактировал перевод одной из книг Лизиного руководителя. Это, кстати, была женщина-профессор. Интересно, почему мной всегда женщины руководят? Не считая Желтоухова, конечно. Да, значит, отредактировал перевод и прислал рукопись русского текста на отзыв. То есть не официальный, а так, мнение узнать. Профессор, взглянув на рукопись, сочла, что переводы ужасные. Но почему-то – почему, для Лизы осталось загадкой – была убеждена, что вины Петра в этом нет и не может быть никакой. Он только редактор – не может же он лично переписать каждое или, ладно, почти каждое предложение. Этим профессор занялась сама – русский она знала отлично – а Лизе было предоставлено право помочь в неясных случаях. Как носителю. На этот раз у нее хватило выдержки промолчать и не выражать своего изумления по поводу такого, казалось бы, странного решения вечного вопроса о том, кто виноват. И что делать. Кто, в самом деле, виноват? Но нет, некоторые люди – с Петром, как выяснилось, во главе процессии – вне подозрений. Каким-то образом репутация Петра к этому моменту – сколько же ему тогда было лет? лет тридцать пять, не больше – была такая, что никакие оплошности, огрехи и faux pas испортить ее просто не могли. Как она складывается, такая репутация, Лиза так и не поняла, хотя могла наблюдать этот процесс если не с начала до конца, все-таки, достаточно подробно. Зато было ясно, что это ценность конвертируемая – переносимая в целости и сохранности аж в Австралию – и такая мелочь, как плохо редактированные тексты, на нее влияния оказать не может. Что-то там было еще, неприятное... Кажется, Лиза предложила свою помощь больше раз, чем ее готовы были принять...И не сумела скрыть своего недостаточного уважения к Петру... Впрочем, может и не это было важно... Для Лизы Петр был и оставался – иногда ей случалось слышать о нем и сейчас – загадкой, живым воплощением того самого вопроса об успехе. Не слишком образованный в языковом отношении – он знал только три главных европейских языка и все три не слишком хорошо – и не слишком, как ей казалось, умный – когда, в самом деле, она слышала от него что-нибудь новое и интересное – они как-то даже поспорили на эту тему – насколько новым должно быть новое – чем он покорял людей? Может быть, самой манерой говорить? С самых юных лет достаточно авторитетной, но негрубой, достаточно интеллигентной, приемлемой для уха тех, кто решал важные для него вопросы? Самим тембром голоса, несомненно красивым? Последнее явно имело значение, - решила Лиза. – Но помилуйте, он же не актер?
В последний раз Лиза о нем слышала в связи с какой-то бессмысленной, квазисоветской, как ей казалось, дискуссией о мэнеджерах. Нужны они, или нет. Никто, вроде бы, не утверждал, что не нужны, но от кого-то их защищали. В средствах массовой информации. Петр выступил тоже, в одном ряду с другими ответственными лицами – у каждого был, видимо, в этом деле свой интерес. Настаивал, почему-то, на том, что мэнеджеры как-то связаны не то со стабильностью, не то еще с чем-то. Что-то такое не имеющее прямого отношения к роду его занятий, но, пожалуй, связанное с жизненной позицией и мироощущением в целом. Сосредоточиться на том, что говорилось, ей мешал все время вертевшийся в памяти коротенький стишок: смешное слово менагер прозванье многих есть мегер. В менагер ударение не на том слоге, но что делать, ритм требует. Видимо, это естественно, - догадалась Лиза, - что у нас к этому вопросу – хотя, где вопрос-то? – разное отношение. Логика самой жизни. И догадалась еще раз: он мэнеджер науки. Есть такое словосочетание. Всегда к этому шел. И вот пришел, видимо.
Перечитав написанное в последний раз, Эд вздохнул. Пора, пожалуй, поставить в каком-нибудь более или менее естественном месте точку. И так уже он залез со своими описаниями в австралийскую эпоху Лизиной жизни. Хотя делать этого не собирался. Нехорошо, говорят, плевать, откуда ешь, и тому подобное. Правда, следуя этой логике, неясно, можно ли писать – как нибудь иначе, чем высоко-хвалебно – об источниках, из которых он черпал когда-то? Странные сомнения, кто ими нынче мучается? Есть мнение, что в какой-то точке этика смыкается со здравым смыслом. Это еще Чернышевский замечал. Разумный эгоизм. Жаль только, что, похоже, он все время промахивается – чем? из чего? – мимо этой точки. Но неважно. Важно, может быть, что она есть. Хотя и это, если подумать, неважно. Вылови и перенеси на бумагу любой эпизод, если память не столкнет его тут же, в панике, назад, в темную воду ...ну не Леты, а... слишком тяжелых для артикуляции событий. Может быть, в них и есть все самое интересное? Еще один, два, три эпизода и я к ним перейду, решил Эд.
Если судить по результату – а цель, конечно, кто бы сомневался, оправдывает средства – Петр все сделал правильно. А Лиза, наоборот, неправильно. К вопросу об ошибках – где они, в чем? – Лиза возвращалась постоянно, и ответ выходил, хотя каждый раз и разный, как правило, неутешительный. В том смысле, что исправлять их у нее не хватало решимости. Или, может, не решимости – или решительности? –– а чего-то еще? Практического чутья? Здравого – по оценкам черт его знает кого – кто бы это ни был, Лиза его ненавидела заочно – хотя почему заочно – может они встречались? – здравого смысла? И то и другое ей что-то заменяло – может быть, обаяние?
Так, да, ошибки... Во-первых, Лиза считала, что они совершили ошибку, эмигрировав. Правда, тогда ехали все. Если не уехали раньше. Девяносто второй год запомнился ей, как многим, введением рынка. Пустые полки и оголтелое – хотя почему оголтелое? Но если не оголтелое, то какое? Унылое? Безнадежное? Шляние по улицам в поисках кусочка еды сменились чем-то совршенно новым и неизвестным. Теоретически прекрасным, потому что все, конечно, были за свободу, в том числе, рынка. Но на практике не всегда выносимым. По крайней мере тогда, вначале. Потом, считала Лиза, все неизмеримо изменилось к лучшему. Неизмеримо изменилось к лучшему – так казалось Лизе, когда она наезжала из своей далекой заграницы домой. А тогда они заняли позицию, которая, видимо, требовала наименьших усилий. Соответствовала ценностям и установкам ближайшего окружения, может быть? И чем-то напоминала старый грустный анекдот: вы любите творог? - люблю, но не настолько, чтобы его есть. Вы любите рынок и демократию? – Люблю, но чтобы есть – так ни...
Творог в одночасье взлетел раз в десять, а зарплата – во много меньше раз. К тому же, ее не всегда выдавали. Так что выход был, как бы, очевиден, и многократно испробован до нас. И тут как раз подвернулась – она тогда многим подворачивалась – аспирантура за границей. И как-то не приходило в голову, что до нас к этому выходу, конечно, прибегали, но редко с такой поспешностью. Раздумывать, казалось, было некогда – все повторяли, что неизвестно, что мы будем есть следующей зимой. Все, однако, что-то ели.
А она сразу перенеслась в необходимость делать что-то до тех пор абсолютно непредставимое. Упаковывала первую главу своей диссертации в трудно поддающиеся английские фразы. Оскорбленное эстетическое чувство и какое-то – неужели такая вещь существует – абстрактное чутье грамматичности – страдали ужасно. Элементарная усталость от возни с чужим синтаксисом к вечеру принимала форму ностальгии крупного масштаба. Казалось, просто невозможно выбрать правильную конструкцию. В которой бы все сочеталось правильно: субъект – предикат – объект. Я – мои занятия – и вот эта, неужели этим странным делом оплаченная, тарелка? Субъект – предикат – реципиент. Если реципиент не Желтоухов, то кто? Где найти подходящего?
Следующая ошибка – Лиза прогоняла внутри себя как бы запись, почти заученную, своей речи - покаянной, что ли – ей казалось, что так она скорее поймет, в чем дело – была в том, что не страх голода, если честно, заставил их тогда быстро собраться. А обида на начальство. Совсем другое дело. С начальством Лиза не ладила никогда, ни в каких обстоятельствах – что-то в ней было такое, что этому препятствовало. Может, чрезмерная самостоятельность. Хотя, какая в девчонке самостоятельность? А может – неумение работать в коллективе? Стоит ли удивляться, в этом случае, что когда зарплаты стало нехватать – в том самом году – и их подвели под сокращение – она под него попала? Правда, не только она одна. Если дело было в ее личных свойствах, как это объяснить? Вся группа начальницы Оли – может, Желтоухов пытался отделаться от соперника на своем уровне? Или не любил каждую из девиц отдельно – ни одна, кажется, так ему и не дала – как-то это не было, тогда и там, принято. И почему, собственно, эти две причины одна с другой не могут сочетаться?