Пришлось впредь сидеть на больничном. Это было проще – никому не нужно ничего объяснять и просить, как ей казалось, униженно – может, неуниженно она просто не умела? – и дней давали сразу много. Больничные ей, по отсутствию стажа, оплачивались только наполовину, но Лизе это не казалось важно. И. уже тогда зарабатывал достаточно и, в общем, она могла об этом не думать, хотя на лишнюю чашку кофе хватало не всегда. Больничные она даже не всегда в бухгалтерию сдавала, отчасти, чтобы внимания не привлекать. А вот кто с ребенком завтра будет сидеть, было не всегда ясно.
Там же, в этом сельскохозяйственном месте, у Лизы случился роман – теперь, по прошествии времени, казалось – может быть, самый интересный в жизни? Не считая юношеских, конечно. Юношеские, то есть те, что были до замужества, случившегося в двадцать с небольшим лет, свои романы Лиза берегла в душе как нечто особенное. Все скопом, без разбора. Как-то было ясно, что тогда все воспринималось иначе. И считала их заведомо более интересными, чем все, что было или могло быть потом.
Интереснее всего, что было или даже просто могло быть потом. Такая у Лизы была установка. Кто ее ставил, непонятно. В детстве, наверное.
Кто его знает, когда это произошло? Может, тогда, когда мать орала:
- Два часа! Не один, два!
А Лиза отбивалась:
- Я же сказала, приду поздно. Записку оставила тоже.
- Ты эту записку каждый день выставляешь.
- Ну и что?
- Как что, она должна значить что-то.
А может, тогда, когда мать рассказывала, почему-то с придыханием:
- Представляешь, они Ромео и Джульетту в реальном возрасте сняли. Потрясающий фильм.
В общем, была установка. Со временем она начала сомневаться в ее правильности, но поздно. И сомнения в обоснованности сомнений в ее правильности тоже одолевали. Но сильнее всего один раз. Еще в те далекие времена службы в сельскохозяйственном Нии. Все, как говорится, сошлось. И возраст – почему-то ей это было важно – разница была красивая, лет восемь или около того. Лизе тогда было двадцать четыре – и за тридцать ей казалось страшно много. И разница в служебном положении – в отличие от Лизы, числившейся в тот момент старшим экономистом и получавшей сто с небольшим, он уже успел продвинуться по этой лестнице. Лестнице, к которой в данном конкретном случае были еще, как оказалось, добавлены какие-то особенные финтифлюшки. Вроде приставки ‘старший ‘, добавленной к чину вчерашней студентки. Рококо или арт нуво. В общем, продвинулся изрядно, и получал приличную зарплату. И при этом был не чужд художественных, или каких-то других подобных устремлений. В этом, должно быть, и состояла привлекательность его для Лизы. Или Лизы для него? Хотя, скорей всего, просто в молодости и красоте. Не чужд, и нередко приходил поговорить о каком-то самодеятельном театре, в котором принимал участие. Театр в скором времени сбросил, как старую кожу, это унизительное название, и сделался, с формальной точки зрения, профессиональным – и примерно тогда же он уехал. Не пошел с профессионалами в новые неосвоенные дали. Точнее, дали были выбраны другие, в большей степени соответствующие настроению и привычкам ближайшего окружения. И ежедневно растущим ценам, конечно. Но как же было здорово в самом начале перестройки – пока все еще было непонятно что и где и почем! Он нередко приходил обсудить жизнь театра и жизнь вообще к Лизе, пока она курила на лестничной площадке, чтобы как-то скоротать время восьмичасовой ежедневной отсидки (кроме библиотечных дней, конечно – господи, спасибо за доброе начальство!). Там их и нашла как-то немолодая тетка, сидевшая в одной битком набитой сотрудниками комнате с Лизой. Тетка тоже вышла покурить – коротко стриженные белые от пергидроля волосики были слегка присыпаны пеплом – видимо, она делала это каждый час.
- Мне кажется, у Семена есть кто-то, - в это время говорил ее сельскохозяйственный друг.
- Почему?
- Да так. Звонит какая-то баба все время.
- Это жена. – Лизе хотелось, чтоб была жена. – Чем она занимается, кстати?
- Да торчит тоже где-то за гроши. С девяти до пяти. Я всегда считал, что моей жене это будет ненужно.
- Ну и как, нужно?
- Да как тебе сказать...
Тетка окинула коротким внимательным взглядом всю сцену, отмечая, видимо, что оба взволнованы - и зловеще улыбнулась. Недели через две Лиза бросила курить на работе – а потом и вообще – оказалось, что сердце у нее слабое и даже после одной сигареты начинается одышка. Трудно подниматься потом по лестнице в общую комнату, где она сидела – задыхается.
В общем, не получилось. Не получилось даже тогда, когда Семен – и что, интересно, он имел в виду? – отправил их вдвоем в командировку. Куда-то на Украину. Лизе было сказано, что в тот провинциальный институтик, для сотрудничества с которым, они, по легенде, приехали, она может и вовсе не ходить. Важное ей и так сообщит начальство и вышестоящие товарищи. Она находила это где-то обидным, но в то же время было приятно – не ходить так не ходить, можно и по городу погулять, от дома отвлечься. И наслаждалась. В городе жили знакомые и знакомые знакомых, кто-то согласился и поводить, и показать. Может быть, она их стеснялась? Все-таки наблюдающее око. Поэтому когда на второй из пяти отведенных на командировку дней он заболел и по телефону попросил – что же попросил? должен же был быть какой-то предлог? Но его кажется, не было - прийти проведать, Лиза, конечно, пришла, ведь стоящие выше товарищи просят. В ярком красном платье, любимом курса со второго. И ничего не случилось. Лизе даже не сразу пришло в голову, что может быть, это предполагалось – она всегда была наивна – в этом, должно быть, и состоял секрет ее обаяния в более поздние годы – и что болезнь ненастоящая. Сочувствовала всерьез.
Не помогла даже распродажа дефицитной обуви в институте. Лиза тогда в первый раз повстречалась с женой. И, может быть, в других обстоятельствах могло бы…но нет. Жена, почему-то – все та же установка, кто же ее ставил, когда? – была для Лизы решающим соображением. Яркая, красивая женщина, с южной или какой-то ближневосточно внешностью. И тоже откуда-то оттуда, из-под Одессы. Лет тридцати, тридцати с небольшим, то есть заметно старше Лизы тогдашней, но по западным понятиям, так совсем еще юная. И что она тогда думала? Неясно. Может быть, ничего вообще? Просто ей было известно, что нельзя, и все. А может, не хотелось иметь никакого дела с ребенком – мальчиком лет семи – по слухам, с каким-то сложным характером. Он ведь будет тогда, в некотором смысле с ней, или ее. Даже думать не хочется… Да и баба эта, с черными кудрями… Она ведь будет несчастна. Лиза не сомневалась, что обязательно, непременно будет, и если не всегда – то очень, очень долго. В пределе –как у функций, проходили как-то – вечно. А за что? Или зачем? Ради длинных разговоров за жизнь и против бюрократии? За то, что она, Лиза, моложе и красивее? Но ведь это не навсегда… То есть навсегда, конечно, но если найдется кто-нибудь, кто превзойдет ее, и тогда…Отогнав эту неприятную мысль, Лиза решила, что правило не тронь чужого – все-таки, железное правило. Не укради. Как бы это могло продолжаться? Не судите да не судимы будете. Не украдите да не украдимы будете? Не укради да не украдаем будешь. Неважно. Мелькнула мысль, что думать так ей позволяет тот факт, что у нее есть все то же самое, что у этой чернокудрой куклы. Красивая, но лицо чуть грубоватое. Слишком яркое, что ли. Да, есть то же самое… А вот если б не было…
Лиза заплатила за сапоги, быстро попрощалась и ушла. Сапоги были черные на маленьком каблуке – по-английски это называется sensible heel – осмысленные то есть. Разумные.
Прошло пару лет и, наконец, мечта сбылась: Лизе удалось устроиться в академию наук. В академический, то есть, институт. Пришлось – не ей, конечно, она была так, девочка, но всей семье хотелось, чтобы ей не приходилось каждый день бывать на службе – пришлось старшим родственникам кого-то попросить, напрячь кое-какие связи, кого-то подтолкнуть, где-то появиться. И, наконец – о, счастье престижа и свободного посещения! – получилось. Лиза просто светилась, порозовела и похорошела, услуги няньки, до того приходившей от двух до трех раз в неделю – оказались почти ненужны, бабушки приободрились и вспомнили, что у них ведь тоже есть, между прочим, работа, и даже, что, может быть, еще важней - кое-какие собственные интересы, хобби и тому подобное.
- Лиза, Вам идет работать в этом институте, - говорила шефиня, гуляя с ней по Москве – почему-то раньше этого не случалось никогда, времени, что ли, не было?
С ней Лиза была связана неформально – познакомились, можно сказать, случайно, еще в студенческие времена. Писала несколько лет подряд курсовые, которые потом публиковались в ежегодных институтских сборниках. Шефиня придавала этому большое значение – всю ее жизнь можно было, если постараться, проследить по этим сборникам-препринтам. А вслед за ней и Лиза привыкла понимать успех именно таким образом. Связь была почти чисто неформальная, курсовые подписывал в качестве руководителя кто-то другой, на факультете. Единственной формальной зацепкой стала заочная аспирантура, в которую Лиза поступила пару лет назад. И теперь с шефиней Лиза была связана законно. Не раз и не два за последние полтора года, Лиза, явившись к без пятнадцати девять в свой сельскохозяйственный институт, наскоро выпив, немедленно, чаю, как и другие сотрудники, и прикинув, чем они занимаются за соседними столами – понимала, что вникать в это у нее ни сил, ни желания нет, и слава Богу, не требуется – Семен предоставил ей полную свободу в рамках соблюдения принятого режима посещения. Главное, вовремя приди и обозначь свое присутствие выставленной на столе сумкой – а там, пожалуйста, выбирай, что делать. Не можешь выбрать – можешь смыться в библиотеку, хоть на весь день, принести туда свои книжки и творить – пиши свои препринтные статьи, сколько душе угодно. Но сил дожить до вечера было, все-таки, не всегда достаточно, когда Лиза прикидывала, что вечером будет на ужин и во сколько, в семь с минутами, будет дома, если еще зайдет по пути в универсам. А заодно уж, чего там, на что ей хватит денег в кармане – одну пачку пельменей, или, может, взять две? – если в обед она выпьет кофе в буфете, а может, еще и в полдник, ведь сидеть до шести? И настроение портилось.
- Такой образ жизни называется внутренняя эмиграция, - как-то заметил ее друг из сельскохозяйственного института. Эскапизм чистой воды.
- Что такое внутренняя эмиграция? Это отдает партсобранием. С эскапизмом хоть проще: эскапист просто бежит от чего-то.
- В данном случае, от баб из твоей комнаты. Или от Семена?
- Скорее от баб, чем от Семена. Он душка. Я его люблю.
- Ты напрасно думаешь, что так может продолжаться вечно. Рано или поздно они заставят тебя заплатить. Не оставят этого просто так.
- Почему? Как заставят?
- Не знаю. И вообще, может быть, не сейчас.
- Я не хочу уезжать, - заметила Лиза. – Зачем, собственно? Хотя люди, которые торжественно заявляют, что никуда не поедут, потому что здесь – наша история, и они русские, с большой буквы, мне тоже непонятны. И родители...
- А что родители?
- Им здесь нравится. А между прочим, - Лиза вдруг вспомнила, как ей казалось, важное – не все Семеновы бабы против меня. Вот Лилия, например.
Лилия, тридцатилетняя брюнетка-кандидат наук сидела за соседним к Лизиному столом. Что-то в ней было такое, что притягивало взгляд и цепляло внимание. Лиза надолго останавливалась на ней взглядом, пытаясь решить для себя что-то, непонятно что, и переключалась только тогда, когда соображала, что так пристально разглядывать людей неприлично.
- А что Лилия?
- Сказала вчера, что если бы кто-нибудь ей выплачивал, ну вот хоть сто рублей, хоть малость самую, бросила бы все это.
- Это она не всерьез. И даже если всерьез, причем здесь ты? Отношение к тебе?
- Так всерьез или нет?
- Действительно, - Лиза соглашалась в душе, - она сидит в библиотеке неизвестно зачем и придумывает непонятно что. Кому это нужно? Кто из тех, кто получает вместе с ней зарплату и сидит сейчас в соседнем крыле за столами, корпит над какими-то отчетами, может понять, что такое ассоциативные связи слов, которыми она так увлечена? Например, асссоциативные связи слов, обозначающих различные типы строений? Дом – здание – сарай – корпус – пристройка – флигель – хижина – избушка – коттедж ? Коттедж - не русское слово, - неожиданно заподозрила Лиза. А, может, все-таки, их вполне можно, в принципе, этим заинтересовать? Можно, скорей всего, но зачем? И какая будет реакция? Хотелось попробовать, но пробовала Лиза редко, только если ее спрашивали, чем она занимается в своей заочной аспирантуре. Чаще не пробовала, а шла и звонила шефине из автомата на первом этаже. Та говорила, что всякая наука – она интонировала эти два слова как-то особенно, задирая голос на последнем, как будто говорила с акцентом, - всякая наука, Лиза, так устроена. Тем более, чистая, не прикладная. И про то, что если у тебя есть двадцать, пятнадцать читателей – это успех, а следующий препринтный сборник выйдет уже через несколько месяцев. И Лизе становилось легче. У всего находилось и объяснение, и смысл.
Позже Лиза догадалась, что сомнения в осмысленности всей доступной ей интеллектуальной деятельности были, как говорят психологи, primed, то есть облегчены и подготовлены, мыслями о том, хватит ли на няньку и/или вторую пачку пельменей. Шефине, заподозрила Лиза, это было – может ли это быть? - непонятно. Она была женщина бездетная и одинокая. И вряд ли вообще догадывалась об этих Лизиных сомнениях.
И вот, наконец, все изменилось. Мечта сбылась. Теперь Лиза работала, как говорили тогда, ‘в академии’. Новое положение было приятно всем, но больше всего – режимом посещения. Обязательных для всех дней было два – вторник и четверг – и еще один, третий, для каждого сотрудника свой, по выбору. Остальные дни считались предназначенными для работы дома. Это ли не счастье? И никого не надо ни о чем просить. Новая начальница Оля ничем не походила на Лизину шефиню. Была лет на дцадцать моложе, и совершенно, как говорится, из другой оперы. Лексикографию – считалось, ч то их группа занимается составлением словаря – она считала деятельностью практической, и потому приемлемой. Что касается науки вообще – считала, что женщинам и вовсе не пристало или не стоит ей заниматься. И время от времени заводила об этом с Лизой беседы. Беседы начинались с общих утверждений, в которые, как казалось Лизе, начальница, неясно, верила ли сама.
- Все-таки бабы никогда ничего серьезного в науке не сделали, - говорила начальница. И сравнивать их вклад невозможно. Это Божий перст, не иначе. Если не можешь, не делай.
- Почему не сделали, - возражала Лиза. – Есть области, в которых очень даже сделали. Как насчет социологии или психологии?
- А что насчет? – Ольга была человеком практической ориентации. Сиденье в Ленинке над иностранным журналом, долгое время казавшееся Лизе чуть ли не верхом интеллектуального наслаждения – собственно, казалось ей так ровно до тех пор, пока после отъезда эти журналы не стали доступны ежедневно – только руку протяни – такое сиденье было, похоже, совсем непривлекательно для начальницы. Ее натура требовала действий, а не чтения.
- Как что? – Лиза даже обиделась. Ну вот, например, Рош. Какую мощную идею придумала. Про прототипы. И все сразу подхватили, потому что гениально. Она ведь женщина.
- Ну прототипы... Я не знаю...- начальнице явно не хотелось оспаривать контрпримеры.
- На самом деле, - Лизу вдруг осенила неожиданная мысль, - прототипы имеют к нашему спору самое непосредственное отношение. Да и вообще почти ко всему. Ну, знаешь, есть прототипические птицы. И у них какие-то свойства, вроде как ожидания, которые люди связывают с образом птицы. Они летают, живут, чаще всего, на деревьях, вьют гнезда, едят насекомых. Хотя это необязательно: есть страусы, есть куры. Они не летают, на деревьях не живут. Но, понимаешь, это, как бы сказать, ну, не до конца правильные птицы. Далекие от прототипа. Вот так и женщины, - закончила свою мысль Лиза, почти запыхавшись от удовольствия связать два соображения в одно.
- Что, так же? Летают?
- Нет, вьют гнезда. Я имею в виду, что во всех случаях есть какое-то, ну, так сказать, ядро класса – кстати, Рош называла их естественными, для которого сбываются все ожидания, а есть периферийные области, маргинальные случаи, исключения. Какие-то такие чудаки, для которых большинство ожиданий, связанных с птицами или, скажем, цветами – помнишь росянку? – вовсе неверны. И что с того? Я считаю, они и есть самые интересные.
- Чудачество редко бывает интересным, мне кажется, - задумчиво заметила начальница.
- Ну, не скажи. Конечно, Рош – такой вот страус среди женщин. Кстати, знаешь, какая птица самая прототипическая, если я ничего не путаю? Выяснилось в эксперименте.
- Какая?
- Малиновка. Ну, или что-то вроде. Robin по-английски.
- Знаешь, - начальница готовилась возразить и на секунду запнулась, ища аргументы. – Может, это и красивая теория. Но зачем принимать ее буквально. В каких пределах это вообще возможно? Женщины совсем непохожи на птиц.
- В каком смысле? – не поняла Лиза.
- Ну, в том смысле, что у птиц природные свойства, естественные. Их нельзя изменить. Курицу ведь не научишь летать. Или бегать, как страус. А женщины в этом смысле другие. Я имею в виду, продукт воспитания и среды, и всякое такое. Если б, скажем, их до сих пор не пускали учиться, или даже преподавать только, не было б твоей Рош распрекрасной.
- А тебе хочется, чтобы не было? Почему собственно? Ну, может, ее бы и не было. Но кто-то вместо нее бы был. Малиновка среди женщин. Или анти-малиновка, смотря как понимать идеал. Тебе приходило в голову, между прочим, что идеал и прототип – это разное?
- Нет, а что?
- Да так. Прототип – это представления, существующие в умах многих людей объективно, хотя, может, и не точно соответвующие действительности. А идеал – как должно быть.
Время шло, и Лиза постепенно втягивалась в новую жизнь. В ее обязанности входило составлять словарные толкования – считалось, что группа подготавливает к печати толковый словарь. Слова выдавались группами. Ей достались птицы и документы.
- Скажите, - обращалась Лиза к домашним, сидя за компьютером, - чем отличается заявление от прошения?
- Прошение – это, вообще, архаизм, так уже не говорит никто.
- Ну хорошо, заявление от ходатайства?
- Наверное, по ходатайству ходит кто-то...или оно ходит...Не знаю...
- У заявления есть стандартная форма. В правом верхнем углу – кому и тому подобное...
- А какая разница между пейзажем и ландшафтом?
- Тебе что, заявление о ландшафте напоминает?
- Нет, правда?
- Ну... ландшафт это что-то такое объективное, горы и долины. А пейзаж – картина. Или то, что ты видишь.
- Почему? Ведь говорят же: живописный пейзаж, живописный ландшафт.
- Но лучше пейзаж. И потом: может быть акварельный пейзаж, но не ландшафт. Маслом тоже.
- Как насчет слова вид? Прекрасный вид говорят. И прекрасный пейзаж. Но не ландшафт, между прочим.
- А по-моему, и так говорят.