ПРЕДИСЛОВИЕ.
Предлагаемый рассказ повествует прежде всего о той паутине событий,
в которую попадает человек, наживая опыт. Наступает момент,
когда необходимо принимать решения, что-то менять, отвечать на вызовы
судьбы. Это кроткий взгляд на поступки, сомнения, страхи, надежды человека,
на его взаимосвязь с внешним миром.
Рассказ получился длинным (синоним - "скучный") - на 40 листов в Ворде.
Прошу извинения за ошибки в тексте! Признаю, что текст сыроват
и повествование затянуто. Буду править, по мере возможности.
Да, и публикую весь рассказ целиком, не разбивая на части, - иначе, "глубочайшую"
суть и пафос повествования уловить будет невозможно! :((
Рекомендовал бы этот рассказ людям зрелым (как это нынче принято говорить),
обремененным жизненным опытом и тем, кто предпочитает "убивать время" :( за чтением больших текстов.
НЕ УБИЙ! рассказ.
Её звали Пиу. Сердитый гортанный клёкот её избранника всегда сменялся на протяжное и нежное «пи-и-и-у-у» когда он терял её из виду и обозначал всю силу страсти и любви. У него был суровый нрав, и он не терпел суеты. Наблюдая за ним со стороны, и Пиу слышала его короткое «Тру-тру» - так он представился. Он самодовольно вышагивал по скошенной траве своими мощными, когтистыми лапами, словно генерал: горделиво, уверенно, грозно. Она подумала, что он ранен или болен - ястребы не ходят по земле, как глупые куры! Но это был всего лишь маневр, чтоб привлечь её внимание. Как и все, кто призван повелевать, он был вспыльчив: благодушие Тру-тру быстро сменялось гневом. В такие минуты его перья поднимались в воротнике, топорщились на лапах, что означало - ей следовало смыться. И она улетела прочь, резко набирав высоту.
В умении маневра, и в скорости, ей не было равных. Среди ястребов никто не мог восхитить Пиу, привлечь её внимание, покорить большей ловкостью и силой. Она была сильнее всех, пока не встретила его; никто не мог так ловко лечь на крыло, менять направление полёта, пролететь сквозь густую поросль, минуя частокол стволов и плотную сетку веток, или нырнуть в гущу камыша и там настичь добычу. Никто не мог играючи отбиться от стаи воронов, ускоряя полёт, падая комом к земле, и не потярять в борьбе добычу.
И только один Тру-тру смог завоевать расположение Пиу. Она ощутила его превосходство, когда резвилась в высоте за тучами и вдруг онаружила свою полную беззащитность: намного выше её, в тёмной синеве, гордо распластал неподвижные крылья незнакомый ястреб. От неожиданности она потеряла поток, и, чтоб не сделаться добычей, устремилась вниз. Но, ястреб в вышине лишь проводил её взглядом. Он так же уверенно плыл в потоке, словно был приклеен с небосводу. Тогда уязвленное самолюбие и любопытство взял верх над страхом и Пиу попробовала подняться выше и узнала в незнакомце Тру-тру. Но не в этот раз, ни в другие разы, ей не удавалось достичь его высоты.
Тру-тру летал выше всех. Приметив место, куда приземлилась Пиу, он стал чаще прилетать к леску, на окраине хутора, где она гнездилась. Плоская кровля огромной сосны служила ему пьедесталом. Он был доволен собой, - всё живое кидалось врассыпную при его появлении. Оценив произведенное впечатление, и вдоволь покрасовавшись,Тру-Тру ретиво подпрыгивал, двигал крыльями, показывая намерение взлететь и Пиу, понимая намёк, подчинялась, влекомая восторгом и любопытством. Тогда, они долгими часами летали в паре. Своим уверенным полётом, забираясь тугой спиралью высоко за облака, он увлекал её за собой, чтоб там распластаться в туго натянутый каркас крыльев, ловить каждым пёрышком малейшее движение воздуха, и наслаждаться полётом.
Она азартно следовала за ним, но у неё не хватало сил, чтоб твёрдо и жестко держать свои короткие и ловкие крылья, и сдавалась, опускаясь ниже, где воздух гораздо плотнее; выписывая большие круги, Пиу наблюдала за его полётом и с беспокойством звала к себе, когда он скрывался в вершинах грозовых облаков.
Она знала, что он видит её, и развлекалась тем, что резко ныряла и пряталась в зарослях, как только облачко или туча скрывала его в вышине. Тогда, не видя её под собой, его мощный клюв издавал призывный клёкот и длинное, пронзительное «Пи-и-и-у!». Это была своеобразная игра. Тру-тру, потеряв Пиу из виду, ещё какое-то время кружил в высоте, но всё же, стремительно снижался и возвращался к гнездовью. Усевшись на толстую ветку старой сосны, он долго причесывал и полировал перья острым крючковатым клювом. Оценивая результат своего туалета, показательно раскрывал крылья, желая что-то стряхнуть, и не найдя изъяна, медленно складывал распушенные перья в плотную блестящую броню. Глаза совершенного убийцы, хищника, смотрели грозно даже в моменты нежности. Чёрные зрачки, окруженные красными кольцами радужки, зловеще сверкали из под серых полосок бровей, не упуская из виду летающую неподалёку Пиу.
Пиу наблюдала за его туалетом издали, из-за кромки рощицы, распугивая соек и промышлявших в траве куропаток. В такие минуты нельзя было ей находиться рядом с Тру-тру, - он был устал и раздражен. И она, понимая это, делела вид, что увлечена охотой.
Она возвращалась, как только понимала, что он спокоен и холоден. Пролетая над кустарником, она без труда выхватывала из травы своими острыми когтями зазевавшегося хомячка, взлетающую куропатку. Только в гнезде она могла спокойно насладиться пищей. Ни наглые вороны, ни суетливые поползни не рисковали приблизиться, никто не рисковал навлечь гнев Тру-Тру. Она без опаски и с наслаждением отрывала кусочки кровавого лакомства. Сказывался опыт детства, когда мать приносила добычу и показывала им, птенцам, как надо питаться.
Тру-тру никогда не прикасался к пище, будучи на гнезде, или сидя рядом, на ветвях сосны. Чаще всего, мелкую добычу он рвал своим мощным клювом на лету, проглатывал часть, а остальное выбрасывал. В этом расточительстве проглядывался элемент игры. Он демонстрировал этим свою силу и способность убивать. Крупную дичь он разделывал на земле, не утруждая себя работой нести всю тушку, утолял голод, и какую-то часть относил в удобное место, на любое высокое дерево, и там продолжал свою трапезу.
Когда Тру-тру связался с Пиу, он стал приносить добычу ей и улетал, оставляя куски окровавленного мяса рядом с гездом. Пиу смотрела на такое ухаживание снисходительно, не отвергая его и не пользуясь тем, что даром досталось.
Дичь она добывала сама. Она ценила ухаживания Тру-тру, но не хотела попадать в зависимость. Она интуитивно чувствовала губительность такого поведения. Тогда, ей пришлось бы клянчить подачки. Так, они были на равных. Переполошив соек и загнав куропаток в густую траву, она улетала к краю хутора. Подлетая со стороны реки, где постоянно сохранялся восходящий поток воздуха, она взмывала вверх, сопротивлясь тугим, ароматным струям. Распалстав крылья, Пиу поднималась высоко над холмом и наблюдала за всем, что происходит внизу. Полёты над хутором она совершала из любопытства, и никогда там не убивала добычу. Любопытство было её второй натурой, подаренное самой природой, ключиком к совершенствованию и выживанию.
В каждом дворе хутора текла своя жизнь. Её желтые, с большим чёрным зрачком глаза, цепко ловили каждую деталь, и любой предмет на земле ей был виден в подробностях. Цепочки домов отсвечивали защитными щитками крыш. Тонкие жилки тропинок и артерии дорог оплетали постройки и разноцветные лоскутки полей. Белыми точками на зеленом, отчетливо выделялись гуси. Черными блохами в кронах берез суетились стайки скворцов. Деревья на краю хутора отбрасывали густую зазубренную тень на поля, и на этом сочно-зелёном пятне разноцветными скобками выделялись коровы.
В каждом дворе суетились собаки. Кошки пушистыми комочками восседали на завалинках и скамейках. Стайки кур жались к постройкам. Если картина выглядела застывшей, Пиу улетала сразу. Но чаще всего, она кружила в небе, рассматривая жизнь хутора с высоты. Теряя высоту, она разворачивалась и улетала к оврагу, чтоб поймать струю восходящего потока; взмывала в небо и вновь зависала над хутором.
Забавлялась она тем, что залетая со стороны солнца, пугала кур своей тенью, стремительно скользившей по земле. Петухи смешно вытягивали свои худосочные шеи и верещали об опасности, а куры разбегались по зарослям бурьяна, смешно хлопая себя по круглым бокам короткими потрёпанными крыльями. Поглумившись над глупыми породиями на птиц, Пиу закладывала стремительный вираж и скрывалась за кронами деревьев ближайшей рощицы и летела к большаку.
Интерес к большаку у Пиу был определенным: когда проезжали большие машины, их грохот, рёв двигателей и бряцание кузовов распугивали из придорожных кустов множество птиц и грызунов, которые без лишних хлопот стремились к ней в когти. Она не испытывала страха к этому чуждому миру, к непонятным существам, грохочущими своими круглыми, чёрными лапами. В качестве нашестей она использовала столбы телефонной линии, что были натыканы вдоль дороги. Царственно восседая на столбе она ждала, когда добыча сама побежит в лапы. И она была вне конкуренции - её сородичи боялись приближаться к большаку, предпочитая глухие урочища с тишиной и привычным укладом.
Сегодня, когда из-за поворота дороги, показалось очередное грохочущее чудовище, Пиу приготовилась к броску. Взор её ловил каждое движение, а слух - каждый шорох в пожухлой траве. Первыми засуетились полёвки: коричневыми сочными каплями они заструились вниз по откосу дороги. Пиу ждала. Под кустом жевельнулся ёж. Бурундучок стремительной волной метнулся под заросли ивняка. Пиу ждала. Грохот машины приближался, и вот, из травы выпорхнул куличок, - почти деликатес! Отчаянно мельтеша остренькими крылышками и не поднимаясь высоко, он заспешил через поляну к осиновой рощице. Это была её добыча! Пиу оттолкнулась от столба и расправила крылья. Сойки, - её вечные и беспокойные спутницы заверещали тревогу. Погоня для Пиу всегда являлась увлекательным занятием.
Куличок метался у самой травы, и Пиу ждала, когда он выдохнется и летела над ним грациозно работая крыльями, так, как будто охлаждала запыхавшуюся аппетитную тушку. Расчёт её был верен: куличок начал снижать скорость и Пиу настигла его. Стремительно снизившись, она сомкнула острые когти в поддатливой трепыхающейся грудке куличка, устремилась в высь, унося с собой, враз обмягшую добычу.
Автобус мерно гудел, неспешно выписывая затейливые зигзаги по сельскому большаку. В салоне царили шум и духота. Заунывные звуки двигателя и резкие стуки ходовой части аккомпанировали разноголосому гомону пассажиров. Эта симфония утомляла и погружала в раздумья. Вид за окном застыл однообразным пейзажем и Михаил Львович вдруг вспомнил «... степь, да степь кругом! Путь далёк лежит...» Далёк лежит... - как метко изрёк неизвестный автор, какая обречённость! Он вслушался в звучание фразы: «Путь далёк лежит...» - сказано с особым смаком! Ещё несколько раз повторил он про себя эти незатейливые слова. «Набрать бы воздуха полную грудь до упора, до коликов, да заорать бы сейчас «Ямщицкую» во всё горло!» - он сдержался, чтоб не захохотать, представив себя в роли горлопана... «Этим вот пьянчужкам, что стоят в проходе, простили бы, а мне - нет!» - заключил он и украдкой посмотрел на соседку, знакомую по давней работе, что встретил на автовокзале.
- Я уж давно с работы ушла. А вы? Всё работаете? - будто почувствовав вопрос во взгляде Михаила Львовича, спросила соседка.
- У-у-у! Я даже счёт потерял, как на пенсии... - а ведь раньше была интересная дама, - оценивающе взвесил Михаил Львович, силясь вспомнить имя женщины. А теперь и зубы редкие, и морщины на лице от улыбки. Хотя, фигура ладная и крепкая! Не раскисла, как некоторые, - подумал он. - Давно, - говорю, - не работаю! - уже громче повторил Михаил Львович.
Грохот автобуса не давал говорить, но он продолжил:
- Ушел в девяносто седьмом... Потом, в частной фирме работал... Почти десять лет на пенсии... - отрывистыми фразами сообщил он, прерываясь и пережидая шум.
- А вы? Не тяжело? - вот так, работать, да ещё дачей заниматься? - задал он ответный вопрос, скорее из вежливости, чем из любопытства.
- Мне без работы никак! Одна живу! Муж умер полтора года назад, - рак... Наша медицина! Приписывали всё таблетки, замучали разными проверками, то одно, то - другое... Все диагноз поставить не могли. То одно пройдите, то такие анализы сдайте. А уж когда докопались, сказали - всё, ничем помочь не можем!
Нарастающий гул и тряска прервали её, автобус ускорился, пошел плавнее...
- С завода я ушла, но подрабатываю ещё, на соседнем предприятии. Так, вроде бы ничего, жить можно. Дети разъехались. Сын в Москве, дочь в Павловске, - редко видимся... Так-то бы ничего, да сын не даёт покоя, - «попивает»! Родили трое внуков, а я не видела ни одного еще! К матери приехать им некогда...
- Пьянства нынче много развелось, и пьют молодые! Сильно!.. - поддакнул Михаил Львович.
Его сын, как и многие - тоже попивал.
Откровение попутчицы больно царапнуло его по сердцу. Он не забывал об этой беде никогда, но тут отвлёкся чуть, - да вот, - напомнили.
Люди устают от изматывающих душу тревог и постепенно отодвигают их на второй план, занимая себя чем-то. Вот и Михаил Львович, пытаясь избавиться от постоянно гнетущих мыслей, искал для себя ярких впечатлений, новых тем для ума, лишь бы не впадать в безысходные и тревожные думы. Не задавать себе неразрешимых задач, почему так всё сложилось, и в чём он виноват? «Впрочем, при чем здесь эта участливая женщина? Судьба виновата» - ответил он себе, ощущая, что уныние вновь вытеснило радостное возбуждение от поездки. Он окунулся в раздумье.
«Как же получается, что один человек не может передать своё понимание жизни другому? Ведь мы «одной крови» - вспомнил он известное девиз-заклинание из «Маугли» и усмехнулся в усы.
Он начал перебирать в памяти события молодости; ведь послушным малышом рос сын, как старательно и увлечённо собирал конструкторы и головоломки из разноцветной пластмассы; как смешно ползал среди разложенных коробок с игрушками по тёмно-бордовому ковру, в несуразно вытянутых, серо-коричневого цвета, хэбэшных колготках.
Он помнил счастливые слёзы жены от полученной первой собственной квартиры, которую выделили ему через профком на заводе; восторг от простенькой люстры-абажура из красной пластмассы, - первую купленную вещь в их общий дом; всё это: и обстановка, и события прошлого, вспоминались с особой теплотой, были окрашены его сознанием в тёплые тона старенькой полинявшей фотографии... Почему это спокойное и размеренное существование, имеющее вполне понятный жизненный смысл не передалось подрастающему поколению? Или в отрицании лежит глубинный смысл выживания? Тогда почему губят себя?
Автобус в очередной раз сильно тряхнуло и Михаил Львович испуганно встрепенулся... «Заснул я что-ли?» - подумал он, и посмотрел на попутчицу. Но та безучастно смотрела в окно.
Он огляделся. Публика «утряслась», обмякла и в салоне стало заметно свободнее. Стоящие в проходе мужики, всё ещё увлеченно беседовали о чём-то, чего Михаил Львович не мог разобрать; некоторые дремали, другие наблюдали за дорогой, без интереса смотрели на мелькавшие за окном кустарники, на убегающие назад столбы с проводами, на проплывающие поля.
Весна заполняла местность с каждым погожим днём. Неудержимо, напористо. Соревнуясь за солнечный свет и тепло, за влагу, принесённую мутными ручьями, деревья и кустарники оживали, меняли окрас от зимнего грязно-коричневого до нежно-зелёного и розового; с почти слышным скрипом из-под пожухлых пучков старой травы пробивались молодые листочки осота и мать-и-мачехи.
Голубой купол неба был нескончаем, манил своей далью. Контрастная, жирная линия горизонта дразнила и зазывала прыгнуть за неё.
Это весеннее беспокойство природы было понятно Михаилу Львовичу:
воздух щекотал ноздри, проникал ёршиком в лёгкие и насыщая кровь избыточной долей кислорода заставлял учащённо биться сердце. Душа его на миг наполнялась невыразимыми страстями, ныла по неизбывному, неосознанному. Он ощущал это томление, радовался этому желанию жить. Вместе с тем, ему нужен был тот источник тепла, что согреет душу; то солнце, к которому потянутся нежные ростки увядших ранее чувств. Вообще, он страдал от того, что не может выговориться. Его тянуло на откровения.
Жена воспринимала его душевные терзания как занудство - негативное проявление возраста, свойственное всем стареющим людям, и давно безучастно относилась к его причудам.
Стоило Михаилу Львовичу пуститься в многословие воспоминаний, как она тотчас его презрительно прерывала: «- Мы слышали всё это тысячу раз!». Заговори он о своих желаниях - сыпались упреки в пустой болтовне и нежелании заняться делом, «сделай что-то полезное!». Это его обижало.
Он понимал, что ничто личное, выстраданное, не находит в близких отклика и вызывает лишь язвительные усмешки. "Никому не нужны мечтания, всех раздражает многословие и если всё это так, то никому я не нужен, - с горечью размышлял он». Такой вывод побуждал к действию, но пока оставалась хоть малая надежда на понимание, он усмирял свои душевные бури.
Он готов был бежать от яда равнодушия куда угодно: в гараж, на дачу, в библиотеку...
Он усмехнулся над своей трусливой манерой начинать разговор с настороженной разведки одной-двумя нейтральными фразами. По чуть уловимым интонациям жены Михаил Львович осознавал, что сочувствия не будет и на сей раз и умолкал, углубляясь в чтение или отворачивался к телевизору. «Всё-таки, жизнь должна приносить радость. Всего в жизни много: и радостных и грустных событий, но в целом, каждый живущий стремится к счастью... Рыба - где глубже... А человек? К чему стремится человек?» - эта мысль давно ютилась в его сознании и терзала своей неразрешимостью.
Стремление к счастью, - слишком простой вывод, - истина, не требующей доказательств.
«Если счастлив, - не задумываешься о причинах. Счастливому такие мысли не приходят! Лишь только потому, что он счастлив. И только несчастливому представляется: «В твоей жизни что-то не так!»
Он понимал, что отношения с женой давно себя изжили, и живут они скорее всего по привычке, чем из-за интереса друг к другу. Каждый выполнял круг необходимых обязанностей по дому, - и всё.
Иногда у него возникали острые приступы безудержной жалости к жене. Ему было жалко, что вот так она мучается с ним; жалко было самого себя, что от многого он отказался ради добрых отношений и теперь ничего не вернуть.
В такие минуты он вспоминал светлые дни молодости, и под воздействием приятных ассоциаций светлел: тревоги уходили куда-то вглубь, оставляя в душе радостное, восторженное впечатление.
Тогда он готов был на поступки: делал подарки, помогал по дому, стараясь угодить всем и во всём. Возникала надежда на взаимность. Но как он ни старался, его благой порыв воспринимался как должное, без требуемой благодарности. Не получив взаимности, он сникал, сдувался, - как дырявый воздушный шарик.
Иногда, не находя аргументов для возражения, он пробовал согласиться со всем, что неслось в его адрес, - думая, что так будет спокойнее, что далее будет примирение и откроется новое.
- Михаил Львович! - прервала его грустные размышления попутчица, имени которой он так и не вспомнил, - Михаил Львович, вам скоро выходить!
- Да, да... спасибо! - вставая со своего места, произнес Михаил Львович, и стал протискиваться к выходу. - Вам спасибо за компанию! И удачи! - спохватившись от того, что как-то несуразно получается у него это прощание, Михаил Львович улыбнулся.
- Спасибо! И вам всего доброго!
- А где вас найти если что? В самом Ивановском? - вдруг спросил он, подчиняясь непонятному порыву, желанию продолжения их обновленного знакомства.
Она посмотрела на него удивлённо, с любопытством:
- Нет-нет... Село Колодное, крайний дом...
Автобус притормозил и Михаил Львович сошел возле просёлка, уходящего влево через поля, к хуторку на пригорке, сиротливо прилепившемуся к берёзовой рощице.
Он проводил взглядом удаляющийся автобус, который прокашлявшись, качаясь и грохоча, покатился далее, по отлогому спуску и скрылся за очередным поворотом.
После шумного автобуса, тишина оглушила.
Оказывается, природа живёт в тишине! «Ах, какая это прелесть, - жить в тишине!» - подумал он, глядя вдаль, на хуторок, на рощицу и на лазурные дали у горизонта. Ему захотелось постоять вот так подольше, среди чистого пространства, на этом безлюдном перекрёстке и впитать в себя всю мощь и спокойствие природы. Он давно бросил курить, но в этот момент почему-то подумал о сигаретах.
«Сейчас бы закурил! Это от состояния блаженства» - подумал он, и потянулся, как в детстве, привстав на носки, и напрягая мышцы до судорог.
Солнце пригревало. Сняв фуражку, и пригладив мокрые от пота волосы, он поднял сумку и направился к хуторку.
Дорога уже совсем подсохла, и можно было бы вполне ехать на машине, без риска где-то застрять. Эта подляцкая мыслишка вновь посетила Михаила Львовича, но он отогнал её. «Ничего страшного и на автобусе прокатиться! Рановато, зато - день длиннее...»
Тёплый ветерок упругими волнами нёс с поля аромат дымка и талой воды. В гуще придорожного ивняка ещё залежалась кучка грязного рыхлого снега, а в небе, несмотря на прохладу утра, дрожащей точкой трепетал жаворонок.
С утра Пиу беспокойно металась. Невыразимая тревога овладела ею. На обед она убила куличка, но есть не стала. После охоты она уселась в гнезде и пригревшись, сонно прикрыла веки. Летать ей не хотелось, холодная слабость разлилась по крыльям, тело стало дряблым пухлым комком, - ни жажды, ни голода Пиу не ощущала - сплошная, небывалая доселе, тяжесть придавила её к гнезду.
Тру-Тру уселся, как обычно, на сосне с обломанной верхушкой, и несколько раз призывно расправлял крылья. Чтоб привлечь внимание Пиу он складывал их острой скобкой, что означало - взлетаю; то вытягивал оба крыла в единый, напряженный тугой лук, призывая:
- Полетели!
Но Пиу наблюдала за его призывами вполглаза, спокойно и без интереса. Ей хотелось тепла и покоя, и она всё плотнее вжималась в углубление гнезда, надеясь спрятаться не только от своего ухажера, но и от всего Мира.
Раздосадованный её невниманием, Тру-Тру вспорхнул, и одним махом своих мощных крыльев перелетел на край гнезда.
Обычно, при его приближении, Пиу сразу улетала, и это было частью их сложной игры, - соперничества двух предназначенных для убийства виртуозных летунов, - но и элементом самосохранения, - ведь в азарте, их мощные клювы и когти-кинжалы могли нанести увечья...
На сей раз, приём Тру-Тру - приблизиться к ней и, тем самым, спугнуть с гнезда, не привёл к желаемому результату - его подруга осталась безучастной. Он растерялся, сверкал своими, не знающими жалости, глазами; топорщил перья на загривке, и держа крылья распахнутыми, недоумевал - что же такое с ней могло случиться?
Тушка убитого куличка лежала нетронутой. Тру-Тру, зажав тушку лапой, оторвал кусок грудинки, помял его и подбросил Пиу. Она была удивлена его заботой, приподнялась, но подумав, отбросила кусок за пределы гнезда. Тру-Тру некоторое время топтался в нерешительности. Решив про себя, что у Пиу очередной каприз, он взмахнул крыльями и спланировал вниз. Стрелой полетел вдоль оврага, набирал скорость. Вскоре, она увидела его высоко над собою, парящим в синеве весеннего неба.
Без него ей было спокойней. С другой стороны, он был рядом, и под его охраной она могла чувствовать себя в безопасности.
Она расположилась в гнезде, которое досталось ей от матери. И насколько она знала, её мать тоже унаследовала его от своей матери.
Она задремала и вспомнила свой первый полёт, - потянувшись за матерью, за кормежкой, которую та принесла, - она вывалилась из гнезда, и распахнув крылья от испуга, вдруг почувствовала в них воздух и опору. Неловко дёргая крыльями, в надежде наполнить их воздухом, она сумела смягчить удар о землю и упала в густую траву. Онемев от испуга, совершенно невредимая, она затаилась.
Близкая земля обдала её темнотой и сыростью. Тень от крыльев матери ещё больше испугала её и она, вжав голову и подобрав крылья, легла на бок, готовясь защищаться когтистыми лапами от нападавшего. Только услышав родное и протяжное «Пи-и-и-у!» она поднялась на лапах, вытянула шею и отозвалась тоненьким голоском, испуганно протянув «Ви-и-ть, ви-и-ть!»
Мать грозным силуэтом вырисовывалась на фоне освещенной зелени, - сидела на пеньке и приподняв собранные крылья, продолжала звать Пиу.
Увидев, что Пиу выпала из гнезда, и следом за ней метнувшуюся вниз мать, её братья и сёстры повалились из гнезда как горох, расценив их прыжок, как призыв, как команду лететь. Неумело хлопая крыльями, птенцы плюхались в траву рядом с Пиу и жалобно пищали. Обеспокоенная таким событием, мать щелчками и пронзительным свистом подбадривала их.
Пиу первая поняла команду матери и расправив свои, ещё опушенные цыплячьим пухом крылья, судорожно забила ими по траве, и как на пружинах, поднялась в воздух! Тот полёт был коротким - сил хватило лишь на то, чтоб долететь до ближайшей ёлки. И она уселась на самый нижний сук, вцепившись в него когтями.
Так, перелетая с ветки на ветку, с одного дерева на другое и подражая матери, Пиу добралась до гнезда. Из пяти птенцов, в гнездо возвратились всего три: Пиу и её два брата.
Она помнила, как мать, пережив потерю двух других птенцов, настойчиво тренировала их. По нескольку раз за день, слетая с гнезда, она учила их планировать вдоль кромки оврага, затем подниматься над деревьями, и уж позже, когда начали дуть осенние холодные ветра, улетала с ними в распадок холмов, и ловя восходящие потоки, долго парила в нескончаемой вышине, кружа, с ними - тремя оставшимися птенцами, в высоком хороводе.
К зиме стало голодно, и два братца-ястреба разлетелись в поисках дичи, а мать, с которой Пиу охотилась в паре, скоро встретила большого серого ястреба и улетела с ним за пойму реки, к сосновой роще. Так Пиу осталась одна в родовом гнезде.
Её полусонное воспоминание было прервано неожиданной болью. Что-то большое и тяжелое скатилось ей под лапы, затем ещё и ещё, и так повторилось пять раз, с каждым разом всё больше заполняя место в гнезде, под её лапами так, что она привстала над пятью голубоватыми, в тёмную крапинку, яйцами.
Это произошло так неожиданно, что Пиу стояла какое-то время с поднятыми от удивления и настороженности крыльями и крутила головой, выясняя, откуда вдруг взялись эти яйца... Она чувствовала, какие они были тёплыми, нежными и по той лёгкости, что вновь вернулась к ней, она поняла, что это её яйца, что вышли из её нутра, и она прониклась к ним липкой нежностью.
Крик торжества и радости вырвался у Пиу, и она, распушив перья на груди, аккуратно присела в гнезде, укрывая драгоценную кладку своим телом.
Михаил Львович с наслаждением первопроходца шагал по проселку. На идеально гладкой поверхности песка, намытого паводковыми ручьями, оставались чёткие следы его сапог. В отличие от подсохшего и пыльного большака, просёлок ещё удерживал влагу. Жаворонок в небе продолжал щебетать о прелести весны, а много выше, почти у самого хутора, парил в небесной дымке ястреб.
Зависнув в вышине тёмным штрихом, он то смещался к лесу, то возвращался на открытое пространство над полями. Его полёт оживлял застывшую картинку сельского пейзажа.
Вглядываясь в узнаваемую картину, Михаил Львович шел к хутору. Ему хотелось быстрее увидеть свою избенку, тепличку и небольшой сад, радующий каждую весну благоуханным цветением вишен.
Уже отчетливо слышен был петушиный дивертисмент - своеобразный гимн сельского быта. Михаил Львович уже подходил к хутору, как у ближайшей избы залаяла собака. «О, значит жизнь в деревне не остановилась! Коль собаки лают и петухи горланят, - жизнь продолжается!» - радостно отметил он.
Белый кобелёк метался на привязи, приветливо мотая хвостом, встретил Михаила Львовича радостным повизгиванием. Подправляя дощатый забор, примыкавший к покосившейся избе, у распахнутой входной калитки, в стоптанных сапогах и расстёгнутой рубашке, копошился хозяин усадьбы.
- Не рано ли разнагишался, Иван? - с веселой ноткой обратился к нему Михаил Львович, доставая из сумки обрезки колбасы для приветливого кобелька.
- Может и рано, только уж терпенья нэма, от зимы прятаться! Вот и ты нарисовался! А это значит, что совсем весна пришла, - коль дачники на хутор потянулись! - обрадовано затараторил круглолицый мужичок, откладывая на табурет топорик и банку с гвоздями.
- ЗдорОво, здорОво! - подойдя вплотную и протягивая руку Ивану, повторил Михаил Львович. - Ну, что, в деревне-то всё в порядке? Живы - здоровы?
- Да слава Богу! Перезимували... - доставая сигарету из пачки, прикрякнул Иван. - Да и что с нами станется? Ни мы никому не нужны, да и нам тоже - никто не нужОн! - это уже был намёк на обстоятельный разговор.
Иван жил в деревне безвылазно, хотя имел квартиру в городе. Как сам говорил, «дочкЕ в квартире лучше» - смешно делая ударение на «Е». «А мы к деревне приучены, бетонные коробки на душу давят, дышать тяжко!..» Он давно пребывал на инвалидности, ветеран-афганец.
Всё его хозяйство - десяток кур, да этот, вечно голодный, приветливый кобелёк неизвестной породы.
Говоря о прелестях деревенской жизни, - Иван лукавил, по свойственной привычке всех сельских жителей, - запуганых, осторожных, что касаемо внешних сил и заезжих чужаков.
- Да и то возьми, - рассуждал Иван, - ведь не было в нашей Истории так, чтоб за пятьдесят лет, и ни одной войны! То литовцы, то шведы, - а то, - поляки, немцы, французы... Только обживётся наш брат, - война! Куды крестьянину податься? В землянки! Война прошла, - строй заново! Сплошь пепелище...
- Да! Это ты точно подметил...
- А, то! Какой резон капитально строить? Вот, так и жили... Избу наскоро срубил, печку выложил, полати соорудил под потолок, чтоб тепло не уходило, льняной костры настелил - живи! Вражина какой придет, всё равно спалит...
- То-то я гляжу, что это все избы с низкими потолками и притолоки у входной двери, - того и гляди лоб расшибёшь! А это, чтоб тепло не выходило?
- Именно! Вон, глянь, курятник - по тому же принципу! - Иван ткнул сигаретой в сторону чёрного от времени, покосившегося хлева с низким лазом, который он уже добрый десяток лет даже не ремонтировал. - Татьяна уж не раз головой трескалась о притолоку... Зато, в лютый мороз, куры аж к потолку забираются! Подстилка гниёт, им тепло...
- Ладно, у скотины подстилка, а людям как греться? Без печи никуда!
- В детстве, помню, слезешь с полатей, воды попить, а в чайнике лёд... В этом году печь надо перекладывать, дымить стала, да и дров жрёт немеряно...
- Так, на зиму, уехал бы в город...
- Мне и здесь неплохо... Да и за скотиной пригляд нужон! Квартиру отдал дочке, чтоб семью создала, мужика удержала. Молодым нынче тяжело! Зарабатывают копейки, а квартира стоит миллионы! И как им жить? Татьяна на работу пошла устроилась в ВОХРу. Помогать надо.
- В охрану что ли?
- В её... На проходной, на заводе, сутки через трое... Зимой дел поменьше, денег подзаработает.
Татьяна - жена Ивана, постаревшая от забот раньше времени, жила тут же, хотя и работала в городе. «Куда его бросишь? - инвалида. Иной раз с кровати до горшка самостоятельно не может дойти. Вот я, как привязанная с ним тут околачиваюсь...» Ирка - дочь Ивана, приветливая, смазливая молодуха, лет двадцати, наведывалась в деревню с мужем по выходным, чтоб помочь по хозяйству. Вышла в материном потертом халате, в резиновых сапогах на босу ногу, с ведром болтушки для поросят.
- Здрасте! На дачу приехали? - у неё удивительно приятный, напевный голос, тонкая шея, копна светлых волос небрежно забраны в пучок на затылке, плохо запахнутый халат выдает атласную белизну голых ног выше колен.
- Да, вот... решил «открыть сезон»... - согласился Михаил Львович, разглядывая Ирку, её одеяние.
Тут Михаил Львович подумал, что эта молодая женщина с бездонными зелеными глазами, ладной фигурой и кошачьими манерами вряд ли знала себе цену.
- Ты чего так вырядилась? - интуитивно поняв двусмысленность ситуации, встрял Иван. - Простынешь ведь, телогрейку накинь! - он подал дочери свой ватник, висевший на одной из штакетин.
Ирка накинула на плечи ватник и осторожно ступая по дощатому настилу пошла к хлеву, сверкая белыми, ровными ногами из-под цветастого халата.
Михаил Львович вспомнил о своём мимолётном желании покурить, но сдержался. Воздух был удивительно хорош. Не хотелось весенние запахи перебивать удушливым смрадом, а стремление поскорее взглянуть на свой домишко, тянуло вперёд.
- Ладно, Вань, пойду! Гляну, - чего там у меня делается? - отговорился Михаил Львович от неизбежно долгой беседы.
- Давай, проведай... А чего-ж, не на машине? Или так только, - прогуляться? - хитро оглядывая Михаила Львовича, спросил Иван.
- Видишь, какое дело... Не знал, как дорога, проеду, нет ли?.. Вот и поехал в первый-то раз на автобусе.
- Ну-ну... Обживайся! Если что, приходи! Татьяна, да Ирка, - дома, - помогут, ежели чаго...
- Лады!
Михаил Львович уверенно прошел вдоль края оврага, разглядывая приметы пробуждения природы от зимней спячки.
Вода блестела лужицами, залив кое-где пожухлую траву. На бугорках земли, обращенных к солнцу, от ветерка трепетала желто-зелеными головками мать-и-мачеха, а под кустами орешника, в глубине зарослей виднелся всё тот же грязноватый снег. Скворцы суетились возле группы узловатых берез, таская с округи всё, что годилось для постройки гнезд. Куры разгребали участки подсыхающей земли, выискивая пропитание и вытряхивали из оперенья перезимовавших блох, купаясь в пыли возле завалинок.
Усадьба встретила грустью запустения, тихой жизнью, скромным и трепетным ожиданием хозяина. Такое бывает у людей, когда родственники боится передвинуть вещи покинувшего жилище человека, поменять заведённый общий порядок, в надежде, что желанный гость вернется и будет рад тому, что всё осталось на своих местах, всё дорогое сердцу - на месте.
Михаил Львович обреченно оперся рукой о штакетник, опустил сумку, стоял и смотрел на дом, крыльцо, веранду, на зеленеющий газон, на мусор, что прибило с поля ветром, на зацветающие вишни и сливы, на кусты смородины, выпустившие нежные пупочки не распустившихся листочков из розовых почек, и не решался войти.
В его нерешительности угадывалась торжественность момента, свойственное любому началу, порог которого трудно было преодолеть; пробуждения новой заботы, ощущение существования.
Калитка в заборе болталась на берёзовом куканчике. Накошенная с прошлого года трава полегла спутанными выбелеными солнцем пучками; грелся на солнце и забытый с осени детский велосипед со спущенным передним колесом.
Сердце его учащенно забилось от невыразимой тоски и надежды - как на первом свидании. Он медленно вынул сучкастую ветку из щеколды, толкнул калитку внутрь. Омытые многочисленными дождями, замерзающие под снегом и льдом ржавые навесы жалобно скрипнули, нижним углом калитка проскребла по траве, очерчивая тёмную борозду и впустила Михаила Львовича внутрь.
В этот момент солнце скрылось за набежавшее облачко, с угла налетел внезапный порыв холодного ветерка, - вихрь закрутился, застонал, издал недовольный вздох, - «Осудила дача, за запоздалый визит, вот что!» - вздрогнул, поежился, от внезапного холодка своей догадки, Михаил Львович, и... и, медленно пройдя по дорожке, взошел на крыльцо.
Дверной замок открывался нехотя, пришлось с трудом проворачивать ключ в латунном цилиндрике. «Словно девицу соблазняю, - как трудно даются многочисленные застежки! - хохотнул Михаил Львович. - Чтоб проверить серьёзность намерений? - подумал он, сопоставляя свои действия с раздеванием своей первой сексуальной жертвы, - так эти неспешные действия были похожи на его юношеский опыт.»
Дверь легко подалась. Из коридора прерывистым вздохом пахнуло холодной сыростью, какие-то насекомые, прятавшиеся в щелях дверного косяка, стайкой вылетели наружу, к солнцу, весеннему теплу, - к своим собратьям, веселясь и радуясь своему освобождению.
Он замер. Всё в коридоре было так, как оставили осенью. Время спрессовалось - всё было, будто вчера... У стены горкой стояли ящички для рассады; два пластиковых ведра, в которых носили воду из колодца, теснились под столом; на столе лежало несколько пар перчаток, рядом, - несколько разнокалиберных стеклянных банок. В запустении пребывал и дом: застоялый воздух бил в ноздри подвальной сыростью, оконные стекла плотно загажены мухами, на мебели - слой пыли.
«Ничего, ничего! Сейчас мы начнём новую жизнь!» - игриво заметил про себя Михаил Львович и принялся откупоривать створки окна. Сквозняк с азартом закрутился по комнате. Вездесущий огромный шмель тут же залетел внутрь, покрутился по комнате, и заплутав между створками, уткнулся в стекло и басовито загудел. «Ну, куда ты, дурень?!» - ругнулся Михаил Львович, и подгоняя шмеля к свободному пространству, выпроводил его наружу. Шмель, обиженный такой фамильярностью, прожужжал что-то по своему, по-шмелиному, и полетел прочь. «Вот и отлично!» - по-хозяйски резюмировал Михаил Львович, и вышел во двор, оставив сквозняки, чтоб выдували накопившуюся сырость и неприятные запахи.
Высоко в небе, распластав крылья, парил ястреб, изредка испуская протяжные, тянущие за живое, зовущие кого-то из небытия, крики «Пи-и-и-у! Пи-и-и-у!»
Михаил Львович сидел на освещенной солнцем веранде, и задрав голову, смотрел в небо, на полёт ястреба.
«Словно в детстве, - всё повторяется!» - подумал Михаил Львович глядя, как ястреб плавно кружит в вышине.
- Не забыл, я не забыл... - сказал он ястребу, и тот, словно услышав слова Михаила Львовича, резко развернулся и скрылся за лесом.
- Да-а... - выдохнул с сожалением Михаил Львович и вернулся в дом.
«Сколько эта история будет преследовать меня? Или это признак старости, - вот так, болезненно реагировать на воспоминания?» - любуясь веселым видом за окном, размышлял Михаил Львович. Крик ястреба волшебно приоткрыл дверцу в детство, и воспоминания с неудержимой силой овладели им.
Его тёплое, безмятежное детство, - жизнь в деревенском доме. Отец с матерью, первые жизненные шаги вспоминались, как самое приятное и беззаботно солнечное время!
Первое смущение он испытал, когда записывался в школу. Он пришел туда с мамой, и высидев внушительную очередь рядом с такими же, как он стриженными малышами, испуганно глядевшими по сторонам и их родителями, предстали перед директором, строгим мужчиной с утомленным взглядом, который сидел за огромным черным столом и выдавал пропуск во взрослую жизнь...
Директор задавал множество непонятных вопросов, мама как-то смущенно и виновато отвечала: «Да, да...» Он не понимал того подобострастия, какое выказывала его мать; не понимал и смысла того, о чем договаривается она с этим дяденькой, с одутловатым лицом и выбритыми щеками, отчего, нетерпеливо ерзал, желая всё выяснить. Мать жестом останавливала и успокаивала его; она положила свою мягкую, теплую ладонь на его сжатые от волнения кулачки, - словно поставила печать, подтверждающие слова директора, - и добавила :
- Я тебе дома всё объясню, сыночек, дома...
Домой они шли через парк по тенистым аллеям, вдоль высокого железного забора, вмонтированного в каменные тумбы, за которым со страшным шумом проносились грузовики. Мама объясняла ему смысл взрослой жизни, в которую он вступал в ней должно быть всё по-взрослому, что он еще маленький, а в школа - это уже тот порог, за которым человек становится более взрослым и там надо быть послушным и дисциплинированным, что учителя заменят маму и папу, будут рассказывать интересные научные факты; и что именно в эту школу не так легко попасть, поэтому надо подчинятся учителям...
Он слушал длинный и не во всём понятный рассказ матери, и недоумевал: «Как это возможно, чтоб эти незнакомые люди заменили отца и маму?»
Чтоб ему стало понятно, мама рассказывала его жизненную историю с самого начала - с рождения. Почему-то это имело такое важное значение в тот момент! Наверное, когда люди растут, они уже не могут находиться в домашних условиях - им тесно, как птенцам в гнезде, и надо так же, как птицы летать по миру и встречать много других людей, только так можно стать взрослым.
Он помнил, что он спрашивал её о тех вещах, что были непонятны, а мама спокойно всё поясняла.
Все знаменательные, самые светлые страницы его жизни были связаны с матерью. Он любил слушать её рассказы о родственниках, о бабушке, о том, как он родился и каким был малышом. О чём бы она не рассказывала, всё приобретало магию чудесной сказки. После рождения, мама не могла кормить грудью, и его выкормила другая женщина, что лежала в одной с матерью в палате.
Она передала это обстоятельство каким-то особым приключением уже на заре его маленькой жизни, - так увлекательно рассказывала об этом его мать; и то, как она мучилась после родов, было ею представлено как некое приключение в стране злых духов; и как чудесно её спасали всем родильным отделением, какая она была слабенькая, и какой был замечательный мальчик, уже тогда, - названный главврачом в честь легендарного героя Мафусаила, с мужеством переносивший эти тяжелые дни, и согласившийся «сосать чужую тётю» - это подвиг, который помог его маме поправиться. А если б победили чёрные силы, и он не взял грудь чужой женщины, то умер бы от голода, и тогда умерла бы и мама, - от горя и от нежелания бороться за свою жизнь.
- Да... и тогда главврач, принимавший роды, сказал, какой у меня малыш молодец! Мальчик, необычно родившийся, достоин получить красивое библейское имя, и должен прожить очень интересную, долгую жизнь, - закончила мать свой рассказ о происхождении имени и добавила:
- Мы хотели назвать тебя Мафусаилом, но уже дома решили назвать тебя Михаилом, и это красивое имя, и означает - подобен богу! А вот когда ты станешь взрослым, тебя все будут называть «Михаил Львович», - и она почему-то рассмеялась. - А для меня и твоего папы и для бабушки, ты будешь по-прежнему - Мика, согласен?
- Да. Только бабушка зовёт меня Мишель.
- Бабушка так звала своего мужа, твоего дедушку.
- А что такое библейское имя?
- Библейское, - это значит очень древнее!
- Сама говоришь, что я маленький, а имя древнее... Мне надо совсем новое имя! Молодое!
- Ну какой ты смешной! И совсем уже взрослый! - ответила улыбаясь мать и совсем не больно потрепала его за нос.
Так он стал Михаилом Львовичем. Школьные друзья звали его Мишкой, и он вскоре совсем забыл о связи имен с библейскими легендами, каким-то мистическим образом влияющими на судьбу.
Однажды, в старших классах, урок истории проводил директор, - тот самый, что принимал его в школу. Михаила Львовича, вызвали для проверки домашнего задания которое он не выучил. «Плавая» у доски, пытаясь выкрутиться и увильнуть от двойки, он так далеко зашел в фантазиях, что директор встал из-за стола, прошелся между партами, подошел к Михаилу Львовичу вплотную, молча уставился ему в глаза, и облизнув полные губы, процедил:
- Даже не двойка - единица! Мафусаил...
- Михаил...
- А ты знаешь, что означает твое имя?
- Ну... - значение он знал.
- До божьего подобия ты сильно не дотягиваешь...
Михаил Львович помнил ту волну жгучего стыда, что обрушилась в тот момент. Вероятно, врал он на уроке изобретательно, и «плавание» можно было сравнить со Всемирным потопом, что навело директору библейские притчи.
Он вдруг вспомнил рассказ матери, вспомнил, как она хвалила его старания в учёбе, не унижалась до того, чтоб проверять дневник и школьные тетради.
Его проступок был равносилен предательству, и ему так хлестко об этом напомнили. В дальнейшем, он не позволял себе пренебрегать знанием, чтоб не унижать себя и своего библейского имени, и признаваться в своем незнании, не унижаясь до вранья...
Мальчишкой он очень любил мечтать. Мечты составляли его отдушину, - тот мир, где ему было легко и интересно. В мечтах он уносился в далёкие миры, видел плеск речной воды, морской прибой, снежную тайгу, песчаные пустыни, сердце его учащённо билось в такие моменты, он забивался в уголок дивана или накрывался с головой одеялом, и лежа в кровати, перебирал в воображении эти впечатляющие картины.
Когда отца не было дома, он открывал шкаф и доставал отцовскую винтовку, воображая себя охотником-первопроходцем. Украдкой любовался вороненым стволом - отмечал детали, осмотр которых возбуждал; гладил ладошкой лакированное ореховое ложе, укладывал в плечо приклад, передергивал затвор, жал на курок . Он ощущал тяжесть оружия, и знал его разрушительную силу. Он понимал, сколь грозен обладатель оружия. Он с интересом ходил пристреливать винтовку, подробно расспрашивал у отца о каждой детали и просил научить его стрелять. Звук выстрела не пугал его, а приводил в трепет. Он дико волновался, зная, что ему тоже предстояло нажать на курок и ощутить агонию оружия в своих руках, услышать грохот выстрела, увидеть дым из ствола, почувствовать запах пороха.
- Мишка, ты опять хватал винтовку? - раздался в один из дней голос отца из соседней комнаты.
- Я брал посмотреть.
- Вот смотри у меня! - с досадой грозил ему отец, когда Мишка заглянул в комнату отца, высунувшись из-за дверного косяка, - и зачем ты лазал в мой шкаф?
- Я хотел дробину свинцовую на грузило взять, - сочинил Мишка. - Ну, и винтовку подержал...
- Еще раз возьмёшь, я тебе такую «дробину» волью, - надолго запомнишь! Это оружие! - не смей его брать! И не вздумай еще и показывать кому-нибудь, а то и вовсе неприятностей не оберёшься!
Мишка смутился от того, что ему пришлось выдумывать объяснение, но сказать о своей мечте стать охотником и объяснить, что брал-то винтовку именно потому, что это - оружие, он не решался.
И сейчас, с позиции прожитых лет, Михаил Львович, помнил то своё смущение, но так же, как и тогда, не мог придумать внятного объяснения этой притягательной силе, охватившей его еще тогда, в детстве. Возможно, это понимал и отец, так как после этого случая, он почти всегда брал его на охоту. Первой его охотой стала охота на рябчиков.
- Сегодня сбегаем за скотный двор вечерком! Мужики видели выводок рябчиков у ручья, - сообщил Мишке отец в обед, когда все сидели за столом. - Будь вечером дома, сходим на пару часиков...
- Буду! - буркнул Мишка, с плохо скрываемым ликованием.
Они пришли в рощицу, на склоне холма, и по команде отца присели возле толстой осины.
- Смотри! Рябчики кормятся возле ручья... возле того, что внизу... а к вечеру, слетаются сюда, - в гущу деревьев. Дед дал нам свой личный манок! Рябчики летят на свист, - так они собираются, пока выводок не разлетелся, - почти прошептал Мишке в ухо отец.
- А как мы узнаем, что они прилетели? - всё-же, уточнил Мишка.
- Чудак-человек! - хохотнул отец. - Мы же с глазами... увидим! Да, и потом - когда они будут подлетать, ты услышишь: «Фр-р-р-р-р!» - это они крыльями такой звук издают, - уже чуть слышно проговорил он, и провел рукой в воздухе, показывая воображаемую траекторию полёта рябчика. - Главное, - их среди листвы и веток разглядеть. Если метров на двадцать подлетят, - можно стрелять! - всё еще шёпотом говорил отец.
- Ну, всё! - смотри внимательней! - и он сжал в напряженных губах мундштук манка, так, словно пытался улыбнуться.
«Вить, вить, ви-ви-ви вить!» - вывел трель латунный манок высоким звуком. Тишина... «вить, вить, ви-ви-ви вить!» - ещё несколько раз пропищал манком отец. Мишка задержал дыхание и напряг слух, но кроме шелеста листвы и далёкого журчания ручья ничего не слышал.
- Надо спуститься ниже, к ручью!.. Только идти надо тихо, и не наступай на сучки, ветки и сухую листву. Пошли! - прошептал отец, и осторожно ступая по мху и траве, пошел вниз по склону. Мишка следовал за ним, стараясь повторять в точности все движения отца.
Отец оказался прав. Пройдя метров двести вниз и чуть в сторону, они вышли к краю большой поляны, освещенной осенним закатом и присели у поваленной елки. Как только прозвучал первый свист манка, они услышали заветное «Фр-р-р-р!», и первый рябчик, часто хлопая крылышками, пролетел над ними и спланировал меж деревьев на полянку. Он суетливо и смешно выглядывал из травы, надеясь обнаружить своего собрата, и небольшими перебежками, как бегают обычные цыплята, рыскал по полянке. Отец вскинул винтовку и когда рябчик остановился в очередной раз, - хлесткий, как удар бича, - выстрел опрокинул рябчика навзничь. Предвидя, что Мишка рванёт со своего места к трофею, отец придержал его рукой за локоть и шепнул:
- Запоминай, где он лежит! После подберём... после... сейчас другие прилетят.
Каждая следующая трель манка была результативной. Рябчики как заколдованные летели к месту засады, и каждый раз отец укладывал их выстрелами на полянке.
- Теперь, - ты! - неожиданно предложил отец, и передал Мишке винтовку. - Бери «под обрез», понял? Не торопись, выжди, когда замрёт, тогда и стреляй!
Очередной обманутый рябчик обречённо прилетел на зов манка, и сел на ветку в кроне осины, склонившейся над полянкой.
- Ви-ди-шь?. - чуть слышно, губами, спросил отец.
- Не-ет!. - прошептал Мишка.
- Вон, толстая ветка-а... а... рядом, у ствола... листья... он... там... стреляй! - с паузами, словно задыхаясь, шептал отец. Отчего он тогда волновался? От охотничьего азарта?
Михаил Львович помнил, как он поднял винтовку, как запрыгал пенек мушки в прицеле, помнил своё горячее дыхание, молочным пятнышком испарины ложившееся на воронении патронника, и ожидание...
Ожидание, сплавляющее его со сталью ствола; ожидание, натягивающее мышцы рук до окостенения... ожидание, делающие взгляд неподвижным и зорким, как бинокль...
И он увидел! Рябчик уже перебежал по ветке с того места, куда указывал отец, и укрылся в листве. Выдавал себя лишь тем, что на короткое время высовывал головку из-за листьев. Михаил Львович помнил, как переместил мушку чуть ниже листьев и потянул за спусковой крючок... Жар и грохот выстрела вытолкнул рябчика из укрытия, и он тёмным комочком упал с ветки в траву...
Долгих тридцать дней и ночей Пиу заботилась о будущем потомстве, спрятанном за цветной скорлупой. Неизъяснимыми нитями её приковало содержимому пяти жалких тонких сфер. Она осмотрела кладку взглядом, от которого замирало всё ползущее и летающее, удар её клюва крошил в порошок оболочку любого яйца, она легко могла раздавить их лапой, как она расправлялась сотни раз с гнездами разных птиц, но что-то более мощное, чем желание убить, сдерживало Пиу. Ею руководил Великий Инстинкт продолжения рода. И она, как послушный цыплёнок, не осознавая происходящего, слепо подчинялась...
С течением времени, она свыклась с качеством наседки. От полётов уже не было прежнего удовольствия, - оперение обтрепались, часть перьев выпала, но её мало заботила собственная внешность. Выхватив из травы пару полёвок, она тут же возвращалась. Её не учили законам птичьей природы, она не знала, когда появятся птенцы, но биологический механизм прочно удерживал Пиу рядом с потомством. Тру-Тру проявлял участие её в судьбе тем, что регулярно подбрасывая куски своей трапезы, а ещё гонял воронов, когда Пиу отлучалась по своим надобностям.
В один из дней, из нутра яиц раздался стук и писк, заставивший Пиу встрепенуться от забытья и привстать от неожиданности. Она недоумевала и силилась определить источник звука. И вот, закачалось одно из яиц, и тут же, как по команде, заскреблись и запикали птенцы в других яйцах! Пиу растеряно озиралась, и переступала меж лежащих и пищащих яиц, не зная, что делать.
Одно яйцо откатилось чуть в сторону от других, и Пиу заботливо подвинула его к остальным. Она регулярно собирала яйца и раньше, боясь, что они раскатятся и выпадут из гнезда, и в этот раз, её забота не была лишней, - яйцо треснуло, и в образовавшейся пустоте Пиу увидела некрасивую, с широким ртом, подслеповатую головку. Головка на тонкой голой шейке напоминала больше лягушку, чем ястреба. В течение дня еще двое птенцов проклюнули скорлупу и беззвучно открывали свои рты всякий раз, когда Пиу вставала и пересаживалась, закрывая молодь от дождя и ветра. К утру следующего дня проклюнулся четвёртый... последнее яйцо оставалось целым...
Она была вполне счастлива: четыре пискливых комочка доверчиво жались к ней чтоб согреться и получить порцию еды. Её забавляло стремление каждого дотянуться до еды первым, но она заботливо выбирала самого голодного и позволяла ему склюнуть выданный кусочек. И всё же, первенцу доставалось больше - он был крупнее и шустрее остальных.
Тру-Тру приносил добычу, заслуживая благодарность Пиу. Однако, она опасалась его, демонстрируя настороженность, - топорщила перья, и угрожающе раскрывала клюв. В какие-то моменты Пиу тоже не была безучастной: она ненадолго отлучалась и добывала перепелов, мелких птиц, не брезгуя и землеройками. Полёвки служили самой лёгкой добычей. Они расплодились за зиму и весной рыскали по газону и пожирали молодые побеги, личинок насекомых, дождевых червей, подгнившие корни старых растений. Пиу зависала над скошенной травой на небольшой высоте и работая крыльями, наблюдала за движениями мышки. Мечущийся от страха мохнатый комочек Пиу цепляла острым когтем и несла к себе. Иногда она усаживалась на перекладине забора и наблюдала за жизнью на поляне; планировала и хватала по два зазевавшихся мелких грызуна цепкими когтями.
Теперь, Пиу высиживала птенцов и видела, как на поляне, за забором крайней усадьбы мельтешат полёвки. Охотничий азарт разжигал жар действия, но она удерживала себя, чтоб не оставить птенцов на растерзание другим хищникам.
Четыре птенца уже освободились от скорлупы, и активно поглощали пищу, пятое яйцо продолжало лежать на краю. Пиу пыталась подгрести его под себя, греть дальше, но птенцы требовали внимания всё настойчивее: выпрашивали кормежку, лезли под тёплые перья грудки, толкаясь, втискивали дрожащие тельца в уютное пространство меж лап, забавно выглядывая головёнками сквозь оперение. Они росли с каждым днём, гнездо становилось тесновато.
Её нерешительность и неопытность сослужили плохую службу. Мёртвое яйцо, - она не знала что с ним делать; пойми она бесполезность дальнейшей заботы, отнесла бы подальше. Старший, крупный птенец, стремясь заползти ей под крыло, вытолкнул безжизненное яйцо из гнезда. Это заметила пара воронов. Подобрав трупик разбившегося яйца, они установили за Пиу и её птенцами непрерывную слежку. Сменяя друг друга, они выжидали, когда птенцы останутся без присмотра.
При появлении Тру-Тру, вОроны отступали, бросали своё занятие и улетали, выстраиваясь в пару - один за другим, ругнувшись на прощание барабанным «труп-ту-ту». В другое время, один из них обязательно устраивался поблизости и неотрывно жёг Пиу немигающим взглядом чёрных глаз. Кровь Пиу закипала от такой наглости, и будь она свободна, - она выбила бы пух из этих гнусных падальщиков, но птенцы?!
Узрев добычу и понимая, что Пиу не покинет птенцов, злодеи наглели, и разными приёмами старались сдёрнуть её с гнезда. Они подсаживались поближе и просто ждали. Иногда, пролетали вблизи, имитируя нападение. Но страх перед ястребом сильнее голода, и они всякий раз оставались ни с чем. И наконец, настал черед военной хитрости: тот, что с потрёпанным хвостом, примостился на соседнем дереве и беспечно прохаживался по ветке, демонстрируя наигранную беспечность, отвлекая Пиу на себя...
И она не сдержалась, ринулась в атаку. Схватки не получилось: ворон юркнул в гущу ветвей и полетел прочь. Когда Пиу вернулась, то обнаружила лишь трёх орлят. Невдалеке, другой разбойник с проворностью мясника разделывал останки украденного детёныша. Он смаковал процесс по всем правилам, выхватывая из тушки увесистые, нежные куски, проворно заглатывал и горделиво поглядывал на страдающую мать-орлицу. Пиу ощущала удары его вороненого клюва так, будто он вонзал этот острый клин в самое её сердце. Боль и невыразимый гнев обуял Пиу. Она готова была растерзать убийцу даже ценой собственной жизни, но жертвовать оставшимися, она не могла. От безысходности, ярости и страдания,она издала непохожий ни на что крик, заставляющий дрогнуть любую живую душу...
Михаил Львович встрепенулся от нахлынувших воспоминаний. День вступил в свои права и надо было заняться тем, за чем приехал.
Сквозняк, устроенный в доме, уже сделал дело - выдул сырость и застойные запахи долгой зимы. Михаил Львович увлеченно начал убирать мусор и осевшую везде пыль. Стоило расчехлить мебель и вытрясти постельное покрывало, почистить ковёр. Всё это он сделал довольно быстро. Разохотясь, он с удовольствием протёр оконные стёкла, вымыл рамы и подоконник.
Несмотря на довольно тёплый день, воздух в доме оставался холодным. Белёная известью, массивная печь, отъевшая полдома, напиталась влагой и выстыла. Возле трубы, с уголков, по белоснежному фону, протянулись вниз чёрные полосы сажи. «Плачешь? Как брошенная невеста? Вон, и тушь потекла... - горько пошутил Михаил Львович, пытаясь стереть, сковырнуть налипшую сажу.
Пробудить печь от зимней спячки оказалось нелёгким делом. Пришлось повозиться с открытием дополнительной заслонки, - облетевшая внутри трубы сажа и глина закрепили её наглухо. Отбитая по краям штукатурка и лёгкое постукивание помогло, - заслонка вылезла из плена и высыпала на пол кучку чёрной золы и кирпичной пыли. Дым не выходил в холодную трубу и сочился сизыми струйками из щелей и неплотностей, расползался по комнате. Вновь пришлось открывать окна и устраивать освежающий сквозняк. Растворив окна и двери, Михаил Львович вышел на крыльцо.
Сад млел от тёплого денька и безветрия. Обрадованные нахлынувшим теплом пчёлы и шмели, деловито гудели над первыми цветками. Солнце ободряюще припекало. Михаил Львович подставил лицо солнцу, и прикрыл глаза. Несказанно приятно почувствовать это первое ласкающее тепло после колючего зимнего ветра и кусачего морозца. Так он простоял несколько минут, наслаждаясь весенней свежестью и солнцем, заодно обдумывая предстоящие дела.
Печь чуть согрелась и демонстрировала приличную тягу. Дрова прогорали, требовалось поддержать огонь. В топку полетели старые газеты, скопившийся мусор, отлетевшая от поленьев кора и несколько припасённых ранее, берёзовых поленьев. В ответ, топка выдохнула в открытую дверцу порцию дыма и загудела жадным пламенем. Михаил Львович ощупал печь, - ладонь уже чувствовала нагретые кирпичи.
Михаил Львович удивился возникшему чувству голода и усталости. Открыв сумку, он достал термос с куриным бульоном и пирожки с мясом, что напекла накануне жена. Утоляя голод, он вспомнил утренние сборы, ненужную перебранку с женой, и ему стало стыдно за свои капризы. А ведь она знала его вкусы, и заботливо собрала то, что он любил - эти пирожки, и наваристый бульон...
Ощутив прилив сил, особую энергию комфорта, он подумал, что так же он ощущал себя когда-то в детстве, в их уютном и крепком доме, когда с братом и сестрой играли возле печки и мать, занятая хозяйством, увещевала их:
- Ребятки, укладывайтесь спать! Видите, электричество скоро отключат? Уже мигает, Господи, когда вы угомонитесь?
Он помнил её голос, помнил, как она, вознеся взгляд на лампочку, шептала эти слова, сложив руки в молитвенной просьбе, - словно в светящейся нихромовой нити была сосредоточена божественная сила.
Так заканчивался каждый вечер, если мать не уходила на дежурство. В такие мгновенья, всем правил игривый дух и они, - малышня, превращались в бесенят: пищали, хихикали, прыгали с кровати на стоящий рядом сундук, с сундука забирались на полати, с полатей на печь, а оттуда, по широким ступеням приставной лестницы звонким разноголосым горохом ссыпались на пол.
Абажур, покрывавший электролампу, - большой, малиновый, с эпизодами быта китайской провинции, выполненными тонкой штриховкой по бокам, и свисающими веревочными кистями, заливал выгороженную от кухни комнатку розоватым светом. Мягкий свет освещал плоскость стола, застеленную вышитой скатертью, которую в будние дни застилали толстой клеёнкой.
Уторкав детей спать, Ираида Матвеевна садилась рукодельничать. Он помнил, как мать раскладывала в светящемся круге детские вещи: носочки, рубашки, майки и принималась их штопать. Она любила быть дома, с детьми. За рукоделием, она иногда вслух размышляла о неурядицах, событиях на работе, вспоминая пережитое.
Она поздно влюбилась, а вышла замуж, лишь поняв, что забеременела; подряд, перерывами в год-два, родила троих детей. Пока муж служил, их семейный уклад не отличался разнообразием, - обычная гарнизонная жизнь. Мужчины отправлялись на службу, а женщины развлекались, кому как вздумается.
Она никогда не забывала поведать про "роковой случай" в истории семьи, когда их тихая, но понятная жизнь, изменилась: поздно вечером, раздался громкий топот сапог на крыльце, - пьяный до обморока муж, возник в тёмном проёме распахнутой двери. Опираясь на косяк, без фуражки, в распахнутой шинели, с мокрыми волосами, и болтающейся на плече портупеей, - он силился поднять голову и что-то сказать.
На дворе хлестал дождь, и косые потоки небесной воды светились стальными прутами в вспышками молний. Беспрерывно грохочущее небо заглушало его голос, и всё, что он с трудом произносил.
Ираида Матвеевна онемела от этой мистической картины и не могла сдвинуться с кресла. Муж махнул рукой, резюмируя сказанное, и не удержавшись, рухнул на пол, как раз, на новенький, только что приобретенный пушистый ковёр.
Она кинулась к нему, желая узнать, что случилось; присела, подсунула под голову сложенное банное полотенце, - висевшее тут же, у двери, - и услышала сквозь пьяный бред: «Ирка, мы уезжаем... Мы уезжаем, Ирка!» Она сидела перед ним на коленях, вытирала на его бледном лице слёзы смешанные с каплями дождя, разглаживала мокрые курчавые волосы и сама беззвучно плакала, - как она говорила: «Непонятно отчего». Впереди их ждала полная неизвестность...
Михаил Львович помнил этот рассказ матери о дембеле отца, страшной грозе, и их отъезде в родные края почти слово в слово, - так часто она рассказывала об этом. Все трудности она связывала с необдуманным решением отца уволиться из Армии, и с той жуткой грозой, - предупреждением о тяжелых временах. По теперешнему возрасту, Михаил Львович уже перерос родителей, и теперь он думал о том, что мать была права, несмотря на всю абсурдность своих суждений: когда человек идёт наперекор судьбе, та мстит в ответ жестоко и неотвратимо, желая отпугнуть других от подобных действий.
Она практически не жаловалась на возникшие бытовые трудности на новом месте, её больше заботило будущее детей. Её хотелось во что бы то ни стало вырваться из деревенского плена, переехать на житьё в город, чтобы дети выучились и приобрели достойную профессию. «Вот Мика, уже вырос и подражает во всём взрослым. Он ходит с мальчишками на охоту, не хочет отставать от друзей» - вспомнил Михаил Львович как она упрашивала отца подарить ему ружьё. «Жалуется, что не даёшь ему ружьё, а ребята над ним смеются... Ты же его всему такому научил, - сам же говорил, он стреляет хорошо... Ну вот и отдай одно из твоих ружей. Найди время поговорить с сыном!»
Так, с помощью матери, на День Рождения, Михаил Львович получил в подарок от отца дедовскую тульскую одностволку шестнадцатого калибра.
Отринув от воспоминаний, Михаил Львович встал и убрал со стола оставшиеся пирожки, термос. Дом был прибран. Печь мерно гудела, пожирая поленья. От тепла запотели окна, потрескивали, высыхая, обои; несколько оживших мух деловито сновали меж рамами. «И не так много надо для уюта!" - с удовольствием заключил он, и отправился наводить порядок в саду.
Накануне, Тру-Тру расправился с двумя похитителями птенца Пиу.
Перелёт воронов всегда пролегал рядом с гнездом ястребов. Обычно, они пролетали парой, не поднимаясь высоко, - почти вплотную к кронам деревьев, по неизменному маршруту: от мест гнездовий к хутору и обратно. Ведомый ворон всегда летел с небольшим отставанием от ведущего, сопровождая полёт гортанным предупредительным: «гарум-гарум».
Вороны подбирали остатки от трапезы других хищников, или таскали цыплят у кур-наседок из деревенских подворий. И такой рацион был куда доступнее, чем возможность поживиться чем-то у ястребов.
До кражи птенца, они не видели в них помехи, а воронов не интересовала пара ястребов.
Тру-Тру из-под облаков наблюдал за их обычным перемещением скорее из любопытства и осторожности; как дичь, - вороны его не интересовали.
С другой стороны, надоедливых и наглых падальщиков можно было пугнуть, задать им трёпку, но Тру-Тру и Пиу учитывали возможности воронов, - крепость их оперенья, мощь клювов и невероятную сплочённость в схватках. Вступать в драку без повода не было резона.
Такое мирное соседство продолжалось до тех пор, пока внимание воронов не привлекло неожиданно выпавшее, мёртвое яйцо. С той поры, привыкшие разбойничать на гнёздах наседок, вороны рассматривали всё, - что связано с гнездом Пиу, - своей добычей. Выманить неопытную еще, Пиу, для воронов оказалось лёгкой забавой. И теперь, когда Пиу метнулась за одним из воронов, Тру-Тру понял, что мирная жизнь закончилась, и вызов брошен; на забывчивость или страх грабителей надеяться бесполезно, - они не отстанут, пока не заберут всё! Единственный выход - расправиться с ними, пока остальные вороны не уловили слабину ястребов.
Тру-Тру парил в высоте неподалёку и видел, как Пиу пыталась догнать провокатора. Он слышал её крик отчаяния, и понял причину. Битва была жестокой и недолгой. Он прекратил парящий полёт и стремительно снижался. Он наблюдал, как ворон маневрируя среди деревьев, отрывается от летящей за ним Пиу, и улетает к кромке рощицы. По его уверенному полёту Тру-Тру догадался, что его атака осталась незамеченной. Вот эта оплошность и стоила провокатору жизни: Тру-Тру точно рассчитав траекторию падения, спикировал на ворона сверху, молниеносно вонзил когти обеих лап в его вытянутую шею и вырвал зоб. Безжизненная тушка, с беспорядочно болтающимися крыльями, закрутилась штопором и рухнула на землю, оставляя в воздухе облачко порхающих на ветру мелких перьев.
Со вторым вороном пришлось повозиться. Тру-Тру долго за ним гонялся среди деревьев, пытался атаковать, но ворон ловко совершал манёвры меж стволов и ветвей, избегая драки. Когда же погоня происходила на свободном пространстве, ворон уклонялся от ударов, маневрировал в воздухе, искусно переворачиваясь, пытался сцепиться с Тру-Тру лапами, и успевал наносить удары своим тяжелым клювом. Но в мощи и ловкости Тру-Тру преобладал существенно, и в удобный момент, когда ворон, прижатый к земле, очередной раз попытался взлететь выше, то дал шанс Тру-Тру ударить клювом в основание крыла. С перебитым крылом и вскрытой артерией, ворон, обливаясь кровью, упал в куст орешника. Тру-Тру устроился в кроне липы, возвышающейся над кустарником и отдыхая, наблюдал за бьющемся в агонии вороном. Добивать его было опасно, да этого и не требовалось - лисы или хорьки, со временем, обязательно загрызут его.
Очередное утро выдалось туманным настолько, что округа предстала взору Пиу сплошной белой податливой ватой. Она не видела бескрайних просторов морей, иначе, смогла бы подумать, что плывёт со своими маленькими орлятами по белоснежному и влажному воздушному океану.
Тру-Тру съёжившись, дремал рядом, на плоской кроне сломанной сосны. Крупные капли оседающей росы уныло стекали отовсюду и срывались в густую массу тумана, глухо шлёпали где-то внизу, в невидимой пропасти, по плотному настилу из пожухлой травы и почерневших прошлогодних листьев.
Жизнь замерла. С оврага слышался лишь осторожный и дробный стук дятла, да шуршали поползни: цепляясь цепкими лапками за кору, отважные непоседы сновали по стволам деревьев, перепрыгивали с ветки на ветку, в поисках притаившихся насекомых.
День набирал силу, небосвод светлел. Из-за плотной молочной завесы облаков солнце проглядывало косматым ярким пятном. Слабый утренний ветерок сносил туман от рощицы в поля, осветляя округу. С восходом, оживились мелкие птицы. Робко защебетали синицы, желто-зелёными комочками вальсировали стайкой по тонким паутинкам крон, озабочено крутили головками, в надежде обнаружить что-нибудь на завтрак. Истерично заверещала перепуганная кем-то сойка. Тру-Тру приподнял голову и растягивая затёкшие крылья, сделал несколько взмахов, взлетел и тут же опустился на прежнее место. Возможно, его насторожила взбалмошная сойка, ведь они не кричат без причины. Видя, что Тру-Тру проснулся и настороже, Пиу поднялась с гнезда и полетела к хутору.
Пара воронов более не угрожала и Пиу могла спокойно, хоть и ненадолго, покидать птенцов, дать работу крыльям и поохотиться. Помня о потере птенца, она уже не проявляла беспечности, и не летала к дороге, а охотилась в ближайших перелесках.
Не часто, а как позволяла ситуация, она отлетала на край хутора, к крайней избе, и усаживалась на изгородь или высокий шест около дровника и оттуда высматривала добычу. Не обеспокоенные присутствием людей, полёвки, кроты, хомячки расплодились здесь повсюду. Особенно много грызунов расселилось в дровнике, среди трухлявых от времени и дождей поленьев; они подъедали короедов, спрятавшихся личинок, зимующих мух, бабочек, спасшихся от весенней воды и заползших в пустоты дождевых червей. Пиу брала ровно столько, сколько было необходимо, не утруждая себя утомительной погоней, сулившей удовольствие или больший кусок еды.
И в этот раз, она прилетела и уселась, как обычно, на шест возле дровника. Вся поляна и сад, с высоты шеста, оказались под надзором. Но на сей раз ей не повезло. Из-за надворной постройки вышел человек, остановился и уставился на неё. Пиу смотрела на него, и пыталась определить насколько он опасен. Охоты не получилось, - ей мешал этот субъект, что возник вдруг перед ней, но любопытство не отпускало Пиу, и она внимательно следила на тем, что человек намерен делать. Но даже любопытство не могло отвлечь от главного - её ждал выводок; Пиу легко вспорхнула на своих мощных крыльях и полетела прочь. Спланировав чуть ниже по склону, она выхватила из травы резвящегося в любовном припадке бурундучка, и взмыла в небо.
Ошарашенный увиденным, Михаил Львович оставался на месте, замерев, ещё некоторое время. Грациозная птица, только что сидевшая совершенно спокойно в десяти метрах, уверенная, сильная, неуязвимая, и с любопытством взирала на него желто-зелёными строгими глазами, словно была вызвана сюда, на встречу с ним, теми воспоминаниями, что накрыли его в доме, полчаса тому назад.
Что это было? Телепатия или магнетизм особого свойства, что генерирует наш мозг? Но это не фантом, не плод галлюцинаций, - то, что он увидел, - реальная птица, из детства, снова появилась, как укор, напоминание о прошлом.
Подходя к деревне, он видел далёко парящего в вышине ястреба. И тогда, сознание его кольнула неприятная мысль, нечто вроде догадки, неосознанный укор в чём-то, чего он тогда не понял.
Да, мы часто возвращаемся к одному и тому же эпизоду, переживанию, что не отпускает и изводит нас неразрешимостью долгое время. Лишь накоротко затягиваются душевные раны, притупляется боль, но не исчезает насовсем. Эта боль вновь начинает терзать, стоит чем-либо напомнить о ней. Вот и этот ястреб, грациозно паривший в высоте, прилетел вдруг к его дому. Почему именно сюда? Именно в тот момент, когда он, - Михаил Львович, появился, ястреб грозно уселся на шест рядом с дровником? Неужто для того, чтоб разбередить рану в его душе; в душе, которая расплавилась от картинок прошлого!
Взбудораженный неожиданным появлением чудесной и грозной птицы, он размышлял о царственном спокойствии, и том внимании, с каким она рассматривала его. Тем не менее, он продолжал работу в саду до самых сумерек.
Он огляделся, отметил как учащенно бьется сердце, - работа подарила хорошее настроение, и раннюю усталость.
Солнце действительно уже было у горизонта, длинные тени легли на землю, от леса потянуло прохладой. Михаил Львович запер калитку, постоял какое-то время и пошёл в дом. По сравнению с улицей, в сенях царила темень. Он постоял немного, чтоб глаза привыкли к темноте. Через некоторое время из темноты прорезались контуры лестницы на второй этаж, обозначились оконные переплёты рам веранды, стала видна обналичка дверного проёма в сам дом, - ту большую комнату, где была печка; комнату, что была и кухней, спальней и горницей...
Он нащупал выключатель. Лампочка под потолком осветила тусклым светом узкий коридор. Болтаясь в чёрном карболитовом патроне на изогнутом электрическом шнуре, она была прикручена временно, да так и осталась навсегда.
Пара заспавшихся мух тут же принялись крутиться вокруг загаженной и пыльной лампочки. Михаил Львович усмехнулся. Мухи выписывали на тёмном фоне потолка рисунок вращающихся электронов вокруг ядра - точь в точь такие же, что были изображены на прибитом настенном календаре трехгодичной давности с рекламой атомной станции. «Вот так, какому-нибудь Резерфорду и явилась модель строения атома» - хохотнул он про себя.
В коридоре в беспорядке сгрудились ведра, у стены лежали два мешка со старым и уже окаменевшим цементом, а под лестницей извивались зелеными змеями две бухты политочных шлангов. «И всё нужно, ничего не выбросишь! Такова особенность любого хозяйства: даже ржавый гвоздь в хозяйстве, что ось земная - вокруг него тоже много чего крутится...» - подумал, не без удовольствия, Михаил Львович.
Со всем этим беспорядком предстояло еще разобраться. Забота уже грела ему душу, ко всему хотелось приложить руки. «Хотя бы разложить по порядку, на свои места, чтоб не мешались под ногами, - и то дело!»
Закрыв на засов входную дверь, он включил свет, и вошел в дом. В тепле он сразу почувствовал, как он замёрз. Судорожно вздрогнув от охватившего его озноба, он потянул ладони к печке. Печь прогорела и пылала жаром. Пришлось отодвинуть подальше от горячей печи придвинутый в обед стол, отставить стулья.
Посмотрев на часы, висевшие над окном и он понял, что домой, в город, не поедет, а останется ночевать здесь, в этом натопленном, уютном доме, в тишине и покое.
Он знал это и раньше, потому и тянул время, придумывая поводы задержаться здесь ещё на денёк. Предвидя неприятный разговор и предстоящие упреки, он всё же обреченно достал трубку мобильника и щелкнул в списке на знакомом имени. Квадратный экранчик засветился адским зеленым светом, замельтешил квадратиками индикатора...
- Алло? - прозвучал в динамике трубки приятный голос жены. - Ты где?
- Я в деревне... домой не приеду, останусь здесь на ночевку... - начал оправдываться Михаил Львович, хотя сказать хотел совсем другое! Ему хотелось как-то передать свой восторг от прожитого дня, свои впечатления, радость от увиденного и прочувственного. - На автобус опоздал, а пешком по большаку идти не хочется. Завтра приеду...
- Как хочешь! А что ты будешь есть?
- Но ты же мне много всего положила... на завтра хватит чем заправиться...
- Простыни в шкафу чистые, одеяло в пластиковом мешке возьмёшь, там же, в шкафу внизу стоит... - сказала жена напоследок и обидчиво отключила телефон.
«Ну, вот! Теперь уж точно я свободен!» Небольшое чувство досады не могло заглушить радость от прожитого дня! «В конце то, концов, я это делаю для самого себя! Я это знал и ранее, чего тогда кукситься?» - успокоил себя Михаил Львович. Он отмахнулся от непонимания и стал устраивать себе ночлег.
Можно притулиться на диване, что стоял возле печки. «Спать будет жарковато» - предположил Михаил Львович и принялся застилать кровать.
Голода он не чувствовал, а вот чайку попить он хотел. Чтоб не ждать, когда закипит вода на газовой плите, он включил электрический чайник. Тот непривычно шумно загудел, чем Михаил Львович был очень удивлён, хотя и сообразил, что в той тишине, что окружала его в доме, в деревне, - где слышен звук летящего комара, - любой звук воспринимался иначе, чем среди нескончаемой какофонии многоэтажного дома. Ожидая кипятка, Михаил Львович занялся реанимацией старого транзисторного приемника: стряхнул пыль, вынул старую, потёкшую батарейку, нашёл шнур питания и чудо-коробка ожила! Пространство дома заполнила джазовая мелодийка; скороговоркой затараторили дикторы.
Связь с внешним миром была нужна; просто необходим был какой-то осмысленный, моделированный шум. И ощущение, что ты не один во Вселенной, - вернулось! Он вспомнил, как в детстве, в их доме тихо журчал огромный «одноглазый» «ВЭФ», мигая единственным ламповым индикатором зелёного цвета в светящемся желтом круге шкалы частот.
Чайник, подпрыгивая от усердия в финальной части своей «симфонии» зафырчал, выпустил из носика струю пара и выключаясь, победно шлёпнул клавишей. Пришлось отвлечься от воспоминаний на приготовление чая. Из сумки с припасами он извлек пакет с баранками, а из шкафа - металлическую банку с комковым сахаром. «Это уже явно тянет на роскошный пир! - подумал Михаил Львович, оглядывая стол». Вещи и явления собирались в свой мистический круг: печь, ароматный чай, баранки и белейшие комочки сахара окружили Михаила Львовича привычными картинками детства и вновь унесли его мысли в прошлое.
Подаренное отцом ружьё изменило жизнь бесповоротно. Она, жизнь, стала осмысленной и в ней появилось много интересного. Конечно же, он похвастал этим подарком перед друзьями. Если он раньше бегал за ними и просил взять его на охоту, то теперь он мог действовать самостоятельно. Мог ходить на охоту когда захочется. А главное, он мог закинуть за спину настоящее ружьё и пойти в лес, взирать с достоинством повелителя на окружающий мир!
Охотничьи угодья среди жителей деревни были поделены. Неписаные правила деревенской жизни предполагали, что рядом с теми полянами, что выделялись каждой семье для заготовки сена, охотится тот, кому этот покос принадлежит. Поохотиться бегали в перелески вокруг покоса, в ближних зарослях вдоль ручьёв и речушек.
Выводки дичи располагались густо, годами водились на одном и том же месте. В перерывах, пока сено сохло или когда шли затяжные дожди, мужички баловались охотой. Тогда вечерами, на стойбищах, в больших котлах томилось жаркое из рябчиков или зайчатины, распространяя по округе аппетитнейшие ароматы. На импровизированных столах, сколоченных из жердей тут же, раскладывалась снедь; открывалась бутылочка, припасённая именно для таких случаев; журчала разливаемая водка, деревянные ложки брякали по алюминиевым тарелкам, выгребая аппетитные куски жаркого; заваривался большущий, чёрный от копоти костра, чайник. В нескончаемых беседах проводились вечера у большого костра. Охотничьи байки перемежались разговорами о жизни, соседях, событиях бывших и недавних; ребятишки укладывались в шалашах спать и сколько хватало сил боролись со сном, наблюдая за жизнью взрослых и вникая в суть их бесед. Красные от натуги искры костра уносились в нескончаемое звёздное небо и растворялись в космической бездне и времени, гипнотически ввергая уставших за день людей в фантастические сны...
Размышляя о своём прошлом, Михаил Львович подумал о том, как однозначен человек, как просто вызвать в нём воспоминания в мельчайших подробностях; достаточно протопить печь, заварить чай, и картина прошлого воскресает в памяти в полной достоверности.
И голоса слышны, и темы узнаваемы. Михаил Львович признался себе, что стремление его в деревню, к деревенскому укладу - лишь способ вызывать приятные сердцу воспоминания детства. В детстве всё было ярко и понятно; там он был защищён, накормлен, окружен заботой; в детстве всё в новинку - каждый день приносил новые знания, новые события, новые ощущения. Детство - это страна больших открытий, открытий Мира, открытий себя, понимание своей роли в Мире и том окружении, что присутствует в жизни.
Жилище их семьи составляло часть длинного деревянного барака под двухскатной крышей, выделенного отцу правлением леспромхоза. Барак занимали две семьи. Забора не существовало, и отец из жердей огородил полянку перед домом - защиту от гуляющих по деревне коз и коров. На задах прирезали участочек, выходящий к реке и возвели сарайчик для содержания скота. Под козырьком, прилепленным с каждого торца барака, возвышалось небольшое крылечко, которое служило еще и будкой для собаки.
Тихими летними вечерами, всё семейство любило посидеть на ступеньках выскобленного добела крыльца и полюбоваться на закат. На крыльце, перед дверью, лежал полотняный половичок.
Коридора в жилище никакого не было, а жилое пространство условно делилось на две комнаты: кухню-столовую и спальню; условное зонирование доверялось большой русской печи с плитой: русская печь с полатями была обращена в спальню, а подом печи и плитой - в кухню.
Большой «кованый» сундук был придвинут к печи, в проходе между печью и стеной. Михаил Львович помнил этот сундук. С него легко можно было залезть на полати. Две кровати с панцирными сетками заняли место вдоль стен. На отгороженной кухне был водворён массивный деревянный стол с досчатой столешницей, что достался им от какого-то отцовского друга. На витом двойной спиралью проводе с белыми фарфоровыми изоляторами, висел купленный давным-давно, ещё в гарнизонном военторге, китайский абажур.
Абажур заливал пространство кухни уютным оранжевым светом, оживляя на своих атласных боках рисовые поля и работающих по колено в воде китайских крестьян... Казалось, ещё немного и картина оживёт: крестьяне задвигаются, выполняя свою работу, закачают в такт ударам мотыг плетёными остроконечными шляпами. Озорник Мишка, лежа на полатях с братиком и сестренкой, каждый вечер глазели на этот абажур, рассматривая его разрисованные бока, и мечтали о том, как красиво должно быть в этом Китае! Какие там живописные горы! Как искрится, словно в зеркалах, вода в залитых солнцем рисовых полях; как много этих рисовых полей и как счастливы крестьяне, выращивающие рис и как вкусна каша, сваренная из этого риса!
Вспоминая это, Михаил Львович посмотрел на голую электрическую лампочку у себя в доме, что висела на куске изогнутого провода раскалённой грушей в чёрном патроне под потолком; он усмехнулся возникшему контрасту с воспоминаниями, и подумал о том, что это тоже дело - прикрепить хоть какой-то светильник: «Несложное устройство, - абажур, а уют гарантирован, - сделал он вывод.»
Уютно было в их маленьком жилище - в их семейном гнезде, где всё крутилось вокруг печки. С раннего утра пахло дымком березовых поленьев, разогреваемой едой. Сквозь сон были слышны разные звуки: шаги по скрипучим половицам, шум стекающей в умывальнике воды, гудение огня в печи, мяуканье попрошайки-кошки. Уже днём, когда солнечный свет заполнял всё пространство комнаты, он готовился к урокам, устроившись за кухонным столом. Писать и решать задачки хорошо получалось лишь когда он оставался дома один. На стене мерно тикали ходики, споря с мерно капающей из умывальника водой, но мерные звуки не отвлекали от занятий. Моментами он бросал взгляд за окно и наблюдал сквозь тюлевую занавеску за бегающими по улице курами, смотрел на редких прохожих, обходивших вдоль их забора грязную разъезженную дорожную колею или на возникшую вдруг запряженную лошадкой телегу, везущую сено. Отвлечь серьёзно мог лишь проносящийся по дороге мотоцикл, выпускающий с треском сизый дымок из хромированного глушителя.
В деревенской сонной жизни, разлитой липким киселем, повсюду застывала энергия действия, расходуемая строго по необходимости произвести чего-то предметное. Направленная на бесконечное созидание, деревенская жизнь грешила рациональностью, педантичным предвидением распорядка дел. В ней не было и нет ничего праздного. Даже охота или рыбалка, и та имела смысл, если сулила гарантированный результат.
Мужики никогда не ходили на рыбалку, если не было «сезона» - того времени, когда рыба испытывала особые состояния: шла на нерест, во время, когда на неё нападал жор, или наступало время миграции. Отдельная, пойменная рыбёшка мало кого интересовала. Убивали массово, глуша взрывчаткой или вычерпывали всю стаю «мордами» и сетями. Та же история наблюдалось и с охотой. Каждой дичи соответствовал «свой сезон» - почему-то так окрестили то состояние птиц или зверья, когда можно гарантированно «брать дичь». Тетеревов добывали возами. Замерзшие тушки ощипывали, потрошили, развешивали на крюках в амбарах, готовили тушенку. Пух и перья шли на перины и подушки.
Все дела у охотников начинались с разговора. Обычно, такое случалось где-нибудь в клубе, до киносеанса или в конторе, во время перекура; кто-нибудь озадачено намекал, мусоля самокрутку с махоркой, что пора бы и «на тетерева» сходить или «на глухаря». «А то, сплаваем - утку погоняем? Нынче её тьма развелась... Айда! Пару лодчонок возьмём, да пройдёмся по верховьям... иль на подсадных можно поприманивать! С вечерка настроим, да посидим... ехать никуда не надо будет, - поддакивал другой.» Собеседники держали паузу, обдумывая каждое замечание. Сдержано высказывались, прикидывая возможность выкроить время из бесконечных дел и забот. В итоге, уже к полуночи, расходясь после киносеанса из клуба, резюмировали: «Лады! Собираемся завтра у моста. Давай Саныч, с тебя снасти! А ты, Палыч, заскочи завтра в Cельпо, возьми там у Людки... пару пузырей! Возьмёшь?» Кто-нибудь отпускал скабрезную шутку, типа: «Ему Людка не даст! Надо Юрку просить, ему не откажет!» - в темноте улиц слышался разноголосый гогот, а в ответ неслось: «Да Палычу и дала б, да не возьмёт! Ему ж не до этого...» Мужики бесстыдно ржали, расходились по домам, оставляя разбуженным дворовым собакам возможность лениво переругиваться в ночи.
Бегать в лес или на реку, за отдельной рыбёшкой или парой рябчиков, могли только пацаны. Михаил Львович быстро втёрся в эту агрессивную когорту азартных малолеток, что бегали по горам и лесам в поисках приключений. Больше всего Мишке нравилось ходить на рыбалку в излучину реки к крутой скале, выпирающей из холма. Скала вынуждала реку делать крутой водоворот. От бесконечных брызг и бурлящей воды, создающих высокую влажность даже в засуху, скала обросла мхом, густым мелким кустарником, соснами и рощицей лиственниц на самой вершине.
На бурной излучине, что подмывала стремительным бурлящим перекатом выступающую скалу, в глубине омута водились стайки хариусов, на отмелях ждали своих жертв щуки и налимы, ближе к поверхности плясали верховодки, склевывая упавших в воду насекомых и вынесенных на поверхность мотылей. На противоположном от скалы берегу, там, где кудрявились заросли черёмухи, ивняка, переходящие в светлую березовую рощицу с обширными полянами покосов, обитали рябчики, вальдшнепы и тетерева.
В тот день, о котором напомнил Михаилу Львовичу ястреб, и что вытащил в всю цепочку воспоминаний о детстве, он долго ходил вдоль реки, высматривая в затопленных зарослях ивняка и небольших стоячих ямах уток. С трудом пробираясь сквозь заросли рогоза и лопухов, хлюпая водой в резиновых сапогах по скользким заиленным камням, он спугнул две небольшие стайки уток, но выстрелить не успел, только разочаровано проводил взглядом весело хлопающих крыльями, и улетающих вглубь заводи, упитанных крякв.
Августовский день перевалил за середину, когда он, Мишка, дотопал до скалы и присел на возвышающийся над водой крупный валун. На этом месте, учитывая время, требовалось выбрать дальнейший маршрут. Один вариант добраться до противоположного берега и перевалив через холм, выйти на дорогу, которая приведёт к дому. Но тогда он вряд ли мог добыть что-то из дичи. В сосняке в это время мало кого встретишь. Михаил Львович ясно помнил, что он тогда решил идти длинным путем: через отмели, переходя неглубокие ответвления реки, чтоб выбраться на покосы. Здесь, в перелесках и небольших тихих рощицах водились рябчики, а в густой нескошенной траве нередко попадались и заячьи выводки.
После долгого блуждания он изрядно промок. Сапоги были полны воды, и выбравшись на берег, Мишка первым делом отжал мокрые портянки, повыкручивал штанины брюк, выжал и стряхнул носки. Разложив на скошенной траве мокрую одежду, он расстелил телогрейку, положил под голову рюкзачок и блаженно подставил солнцу свое тощее, лишенное загара, тело. День не баловал теплом, но за ветром, на солнышке, у самой земли, ещё можно поймать иллюзию лета. Солнце ласково припекало, с поляны тянуло ароматным ветерком, надрывно стрекотали кузнечики.
Блаженнейшее состояние растапливало тело, уносило мысли с сокровенному. Он лежал и смотрел в небесную синь. Тончайшим узором, в тёмно-синей вышине, рисовались белым перистые облака. Глядя на творение небесного художника, Мишка мечтал о будущем, думал о девочке из их класса с большими голубыми глазами, такими же, как это бездонное небо - что так смотрела на него на танцах в клубе, а он никак не мог решиться к ней подойти, хотя в школе они виделись каждый день и общались запросто.
За время каникул, его «мечта» изменилась внешне. Она уже не носилась, как пацан, впереди всей ватаги - высоко задирая острые коленки, не гримасничала по-обезьяньи - а ходила степенно и плавно; волосы заплела в тугую короткую косу, снабдив её атласным бантиком ярко-голубого цвета, что так здорово сочетался с цветом глаз; её светлое платье хранило под собой что-то очень важное, чего Мишка ещё не понимал, но что манило его взгляд. Ему нравились её крепкие, ровные ноги, обутые в туфли-лодочки; округлые плечи, кулёчки таящихся под платьем грудей и наметившаяся талия снились ему по ночам.
Ветерок усилился, и Мишка почувствовал холод. У него засвербело в носу и он неожиданно несколько раз чихнул. Это обстоятельство вывело его из раздумий, он сел и стал натягивать рубаху. Брюки подсохли, носки оставались еще влажными и он с трудом натянул сапоги. Закончив сборы, он забросил за спину рюкзак, подхватил ружьё и двинулся по скошенной поляне к перелеску. Около часа он бродил, не встретив ни одного выводка, лишь единожды довольно далеко и шумно забил крыльями то ли глухарь, то ли тетерев. Мишка замер и некоторое время гадал, кто спугнул осторожную птицу? Он постоял немного, вслушиваясь в шорохи и всматриваясь в перелесок, откуда раздался шум. Надеясь, что возникшему переполоху последует какое-то продолжение, взвёл курок одностволки, держа ружьё наготове. Продолжения не последовало: не слышалось ничего, кроме размерянного шума трепещущих на ветру и начинающих желтеть осиновых листьев - шума, похожего на аплодисменты многочисленных круглых ладошек. И ещё: протяжные, тоскливые «Пи-и-у!» кружащих в высоте молодых ястребков.
Поняв, что ждать далее нечего, Мишка убрал курок с взвода и бодро зашагал по направлению к дороге, поглядывая сквозь редкую крону осин на небесную карусель ястребов. Ястребы летали по кругу: сначала в поле зрения мелькали трое, через некоторое время к троице присоединился ещё один. Птицы издавали пронзительные писклявые «Пи-у», и держались одного места. Это озадачило Мишку: «Ведь ястребы не падальщики, чтоб кружить над трупом животного, тогда почему они кружат в одном месте?» - думал он, осторожно переступая по замшелой травяной подстилке. Он сосредоточил внимание, чтоб не упустить деталей и не вспугнуть то, что предстояло увидеть.
В лесу ничего не бывает просто так и кружение ястребов над одним местом тоже что-то означало. Лес редел. Осины и ели расступались по мере того, как Мишка подбирался к поляне. Крики ястребов стали слышнее и он замедлил шаги. Контролируя каждое движение, медленно обходя валежины и осторожно раздвигая кусты, он подошел к краю рощицы. Выглядывая из-за ствола мощной осины Мишка разглядел ровную протяженную поляну с высоким стогом посередине. Ястребки кружили над стогом. И вот оно! То, что их так привязало к этому месту: сидящий на столбе изгороди, крупный ястреб-тетеревятник.
Мишка понял интуитивно, и сразу: мать вывела на прогулку своих детей. Ястреб грациозно восседал на столбике и издавал такой же протяжный крик, что и те, в небе, только его крик звучал мощнее и протяжнее. Птенцы отзывались дружно, короткими восклицаниями. Разговаривали с матерью? Скорее всего! Самка тетеревятника вывела птенцов на облёт!
Завороженный увиденным зрелищем, Мишка боялся выдохнуть, чтоб не спугнуть ястреба, меж тем пытался понять что происходит. Ему в голову вдруг пришла мысль, что это ястребы разогнали всю дичь, и что это из-за них он остался сегодня без добычи!
Взрослый ястреб, словно поддразнивая Мишку, развёл и приподнял крылья, став при этом ещё внушительнее и страшнее, смотрел в упор на Мишку своими устрашающими желтыми глазами и цокал крючковатым клювом. Ястребы спокойно различают мышь с высоты несколько сот метров, а тут их разделяли всего метров сорок. «Конечно же, он видит меня, - подумал Мишка, - и они распугали мне всю дичь.»
Он вскинул ружьё и выстрелил! Грохот выстрела отозвался раскатистым эхом, заглушив все остальные звуки. За сизым облачком пороховых газов не удавалось ничего разглядеть. Мишка быстрыми шагами побежал к стогу, перезаряжая ружьё на ходу.
Выстрел оказался удачным: зарядом дроби ястребу разворотило грудину и отбросило к стогу, но он ещё жил. Он полулежал-полусидел, привалившись спиной к плотно уложенному стогу и чтоб не завалиться набок упирался мощными лапами о землю. Крылья его были раскрыты. Кровь пульсировала рубиновой струйкой из развороченной грудины и стекала по перьям на траву, на землю, на пучки сена, запекающимися лоснящимися дорожками. Клюв его был устрашающе раскрыт, он ещё готов был атаковать и защищаться, а желтые глаза с огромными чёрными зрачками хищно сверкали.
Мишка в нерешительности замер в двух шагах от раненного ястреба. Вид окровавленных внутренностей, пульсирующей розовой жилки, из которой продолжала вытекать кровь, вынуждал к действию, но Мишка не приближался к раненному ястребу - слишком грозен был его вид.
Ястреб оседал, лапы его слабели, но стоило Мишке пошевелиться, делая попытку приблизиться, он вновь напрягался, расправлял крылья - будто готовился к атаке, начинал издавать грозный клёкот. Кровавая пена вырывалась из открытого крючковатого клюва. Так продолжалось некоторое время, ястреб умирал, а Мишка трясся от оставшегося азарта и вида окровавленной жертвы, в бессилии топтался на месте. В следующий момент случилось невероятное: ястреб напрягся, изогнул шею и начал остервенело клевать свою окровавленную грудь, вырывая куски своего же тела. Кровь хлынула потоком, он обмяк, кожистые желтые веки наплыли на тускнеющие глаза, крылья ослабли, и он безвольным комком опрокинулся в большую растёкшуюся лужу собственной крови.
Только в этот момент Мишка осознал, что его колотит крупной дрожью, ноги не двигаются и превратились в непослушные ходули; горло сжал спазм и не дает вздохнуть. Мишка вспомнил, как он тонул в море, как тянул голову к светлому бирюзовому пятну на поверхности, чтоб вздохнуть спасительного воздуха; то же он ощутил в этот момент - стал невообразимо выкручивать шею, рвал ворот рубахи, чтоб освободиться от невероятной силы, сдавившей вдруг горло... Сначала у него прорвалось натужное мычание и только затем, душераздирающий крик жалости, страха, боли и отчаяния огласил пустую поляну, разнесся по округе и вернулся ослабленным эхом, которое словно в осуждение содеянному, приговорило: «А-а,.. яай,.. ай!»
Он рухнул на колени перед поверженным ястребом и безудержно зарыдал, выпятив губы и пуская пузыри, как наказанный за проступок капризный ребёнок; сидя на коленях над трупиком ястреба, тянул его за крылья, приподнимал голову с мокрыми от крови перьями и бормотал что-то неразличимое: «... я не хочу! я не хочу! я-а-а-а...» А в вышине, над стогом, над рыдающим Мишкой, и над телом убитого им ястреба, летали птенцы и жалобно кричали в вечереющее небо протяжное: «Пи-у-у!.. Пи-у-у!..»
Приёмничек пронзительно пропикал и диктор утробным спокойным голосом возвестил: «Московское время - двадцать один час...»
Михаил Львович очнулся от задумчивого оцепенения. За окном - темень. Весна: днём лето, а вечером накатывает темнота и заморозки как зимой. Рука занемела, чай давно остыл. Преодолевая боль в руке, Михаил Львович на ощупь поставил кружку на стол. Ложка звонко брякнула о край, чай пролился на стол, тонкой струйкой потёк на мол. Михаил Львович потихоньку поднялся, ноги затекли от долгого сидения; он медленно, прихрамывая потоптался возле стола, и ощутил, как устал с непривычки: тело сковало болью - каждое движение достигалось усилиями воли. «Пора на боковую!» - решил он и протерев пролитый чай, отодвинул стол, освобождая проход между печью и кроватью.
«Если вставать ночью придётся, не столкнутся бы в темноте...» - досадливо подумал он, запоминая обстановку. Он удивился слову «столкнусь»: «стол-уткнусь, стол-ткнусь, столб-ктус, столп-гнус", - пробубнил он в такт шагам, разминая ноги и поглаживая поясницу,
Когда он лёг, кровать отозвалась лёгким скрипом, принимая в себя тело Михаила Львовича. И в этом он тоже нашел свою прелесть, перекликающуюся с воспоминаниями детства. Укутавшись одеялом, он лежал и смотрел в бархатное тёмно-фиолетовое небо за окном, отороченное чёрной кромкой деревьев. Сон не шел. Одиночество и полная, до одури, тишина растворяла в пространстве, делала его бестелесным, невесомым, как будто потерявшим нити, привязывавшие его к материальному миру...
Он крутился с боку на бок, пытаясь издать шум, скрип; шумно дышал, чтоб в какой-то степени почувствовать, что он здесь, на земле, а не улетел куда-нибудь лёгким испарением и не превратился в невесомый эфир. Находясь в полусне - на тонкой грани реальности и сновидений, он чувствовал себя камнем, разгоняющимся в безмолвии и пространстве к прошлому, и боялся разбиться, сгореть подобно метеору.
Отдалённые шорохи отгоняли дрёму, под полом сновали мыши - единственная осязаемая реальность. От тишины казалось, что звенит в ушах, а сердце гулко рвется из груди. Удивительно, но удары сердца заполняли всё вокруг! Он невольно прислушивался к ним, привыкал и проваливался в сон... Несколько раз он неожиданно и сильно вздрагивал всем телом - сознание возвращало в реальность и он просыпался. Покряхтев, он менял позу, подминал под себя подушку и вновь затаивался, пытаясь поймать какую-нибудь спасительную мысль и унестись с ней в сон.
Переживания не давали покоя, не пускали его, вырастали преградой. Он лежал и думал об испытании, постигшем его в детстве и решил, что ничего не происходит без причины - все события, явления имеют свою значимость и эту значимость необходимо прежде ощутить и затем понять.
Что в его жизни значил этот убитый им ястреб? Вызвал в нём раскаяние, клятву самому себе, - то, что он поклялся никого не убивать? Никого не убивать из прихоти, из баловства? Или не губить то, что не можешь воссоздать своими руками?
Он вновь вспомнил, как долго сидел возле тушки убитого ястреба и не знал, что ему делать. Он не был ещё готов к какому-нибудь решению, но его поступок уже тогда казался глупым, гадким, пугающим, неоправданно жестоким. Но у него и опыта жизни тогда не накопилось достаточно, чтоб действовать обдуманно; осмысленному поведению его никто не обучил, не подсказал «как надо»... Пострадал от его беспечности, ради его жизненного опыта ястреб. Ястреб преподнёс урок, который не дали ему, Мишке, родители - урок страшный по цене, по своей необратимой сущности. Так - всегда! - за наше недомыслие и отсутствие опыта, страдает обязательно кто-то; кто-то другой платит высокую, порой страшную цену.
Он помнил, как вырвал из земли травяную кочку с земляным комом, расковырял руками, углубил ножом образовавшуюся ямку и уложил туда труп ястреба; присыпав его землёй, он поместил кочку с пучком ромашек сверху. Уходя с поляны, Мишка оглядывался на сооруженную им могилку, как будто в этой могилке он оставил частичку самого себя! Таким образом он хотел лучше запомнить произошедшее.
Он шел в сторону дома. Поляна закончилась, тропа вела через лес, в густеющих сумерках, прямо перед собой, Мишка увидел вдруг светящиеся огоньки. Огоньки исчезали и появлялись вновь: кто-то невидимый, кого невозможно разглядеть, выдавал своё присутствие светящимися в темноте глазами...
Будь Мишка ближе к деревне, он принял бы эти таинственные светящиеся угольки за удаленные огни фонарей, а тут всё выглядело как-то странно - каждый раз, но на новом месте, не покидая глубины еловой кроны, возникает светящаяся пара глаз: мигнут у ствола, затем чуть в стороне, исчезнут, и вновь, через некоторое время, появляются на прежнем месте... Взгляд затаившегося существа.
Наблюдая за столь странным и непонятным явлением, Мишка на мгновение отвлёкся от охватившего душу отчаяния - жизнь предлагала новое испытание, череда грустных мыслей оборвалась, он остановился в нерешительности. Ружьё?Он утратил к ружью былой интерес, и волок его по земле за ремень, как малыши таскают надоевшую игрушку. Подбираясь к неизвестному зверю, он вспомнил о ружье, но вдруг остановил себя: урок с ястребом пробудил упрямство и чувство вины и он медленно, но уверенно пошел навстречу тому кто прятался в кроне густой ели.
Озноб пробежал от страха, когда он осторожно приподнимал еловую ветку. На обломленной сухой ветке, торчащей из ствола острой пикой, он разглядел двух крошечных совят. Найди он их, а не ястреба - убил бы этих потешных птенцов из азарта, безжалостно, глупо; но теперь, он медленно, с нежностью и неведомым ранее умилением, опустил ветку, отступил от ели и обойдя её тихо, на цыпочках, зашагал по направлению к дому. Теперь он уже твёрдо решил никогда более не ходить на охоту!
Дома, ему пришлось всё рассказать матери. Рассказывая, он вспомнил поверженного ястреба и растрогался до слёз. Ему представилось, что так же могут убить и его мать; и что он и его сестры, как птенцы останутся одни, и как это плохо, когда дети остаются одни, без матери.
Он не мог допустить такой мысли! Они сидели на сундуке, у печки, Мишка всхлипывал, уткнувшись кухонный материн фартук. От фартука пахло луком и чем-то очень привычным, домашним. Мать участливо слушала сбивчивый рассказ Мишки, улыбаясь, перебирала пальцами его вспотевшие от возбуждения волосы, вытирала краем фартука лёгкие слезинки, похлопывала ладонью по спине, желая тем самым его успокоить, понимая, наверное, что-то большее про него и про всё произошедшее.
Воспоминания Михаила Львовича как-то удивительно совпали по душевному настрою с тем, что он испытал за день; засыпая, он с благодарностью отметил этот факт для себя; образ матери подействовал на Михаила Львовича успокаивающе, и он вскоре заснул в той же покаянной позе нашкодившего ребёнка, что и в детстве - свернувшись калачиком, подтянув колени к груди и обхватив их руками.
Ему казалось, что мать, как и раньше, тормошит сбившиеся волосы на его голове своей ласковой рукой.
Он проснулся и сразу понял, что выспался - оставшаяся сонливость не утяжеляла веки и не стучала тупыми молоточками в висках; наоборот, сон помог сбросить пелену надоевших мыслей и обнажил суть новых забот.
К его удивлению, не ощущалось каждодневных мучительных болей в затылке, шее, которые он постоянно обнаруживал с пробуждением. Он потянулся. Мышцы ног приятно ныли от вчерашней работы, вновь требуя движения. Захотелось проворно вскочить с кровати - как в детстве и набросив на голые плечи телогрейку, выбежать во двор; вздрагивая от холода и утренней росы, проложить строчку тёмных мокрых следов до сарайчика, где с облегчением выпустить из себя свергающую, парящую на воздухе струю.
Но, по давней привычке, он остался валяться в постели, наслаждаясь новыми ощущениями, смакуя их, как сладкий ягодный сироп. Обиженно, как ребёнок, подтыкал одеяло по бокам там, куда воздух проникал холодными язычками, слизывая сладкие ощущения дремоты и уютного покоя. Ради этого блаженного оцепенения, он лежал и терпеливо заглушая естественные позывы, всматривался в убранство своего ночлега.
За короткую ночь дом выстыл. В холодную атмосферу дома вернулись сырость и запах плесени, смешавшийся с запахом горелой бересты. Он лежал и смотрел на покосившуюся, в трещинах, печь. На жестяном листике, перед ржавой печной дверкой лежали припасённые со вчерашнего вечера поленья. Отставшая от полена берёзовая кора чернела рыхлой подкладкой в оковах берестяных бигудей; горка серой золы выползла из поддувала, и расплылась подобием горного ледника. Кочерга валялась между поленьями, упираясь закопченным концом в отбортовку листика, образуя с поленьями и кусочками коры, натюрморт в серых тонах.
Сквозь запотевшее оконное стекло угадывалась голубизна неба. Солнце пробивалось сквозь пелену осевшей влаги рассыпалось цветными лучиками. По оконному переплету ползала ожившая муха. Она суетливо изучала проём окна, пытаясь переползти на стекло, но утыкалась в капли воды. Вероятно, она злилась, отчего взлетала со звуком подбитого бомбардировщика и остервенело шлёпалась о стекло. Получив сотрясение, она падала на подоконник, затем вновь вращаясь и жужжа хаотично металась в проёме рамы.
Михаил Львович силился вспомнить приметы, связанные с ранним появлением мух - к чему бы это? Ничего не вспомнив, так и лежал, наблюдая за обречёнными на неудачу попытками мухи улететь в никуда. Единственное, что пришло на ум - это притча о лягушонке, взбившем лапками масло из молока, чтоб выбраться из крынки, но в настойчивом желании мухи разбить стекло он не увидел столь же поучительного философского смысла. Раздраженный её монотонным жужжанием, подумал, что люди так же бестолково бьются о свои заблуждения, как эта муха о стекло, не понимая, насколько проста и примитивна сама жизнь! Только упрямое нежелание поискать альтернативу делает людей людьми и дарует смысл жизни в преодолении собственных ошибок.
Эта мысль несколько позабавила его, но главное висело ещё в воздухе - он чувствовал это, но не решался признавать и впустить в себя. Отчасти и то, что он, бодрый и готовый к действию, продолжал валяться в постели, совершенно подтверждало вывод этого главного размышления. Ему предстояло примирить воспоминания детства с итогом жизни, понять что-то важное из прошлого, что подлежало неизменности, и каково будет влияние на его дальнейшее существование.
От этого непростого откровения его передёрнуло, он подмял поудобнее подушку, подтянул к подбородку одеяло, чтоб окончательно спрятаться от деталей окружения и сосредоточиться на своей мысли...
«Что делать? - подумал он и ухмыльнулся. - Сколько пафоса! Сколько ума надо, чтоб задать себе этот вопрос? И многие ли задаются таким вопросом? Когда жизнь не то, чтоб прожита, а накатана так, что любое действие в сторону, только ухудшит ситуацию... «Ухудшит»? - слово-то какое, матерщинное, - подумал он, - не ухудшит, а обнулит - так правильнее! Врать себе - пошло! - решил он. - Я должен попробовать сделать жизнь привлекательной для себя - раз! Я не смогу жить один... невозможно отгородиться от близких! Никто такого поступка не поймёт!.. Огорчать, осложнять жизнь близким, нечестно... Мне и самому это не нужно... Может, как-то объяснить жене своё стремление к прошлому, ностальгию по детству? Оживлять ниточки связей с детством, восстановить синапсы с прошлым... Поменять свою жизнь, переехать сюда, или почаще здесь бывать... Заклюют едкими вопросами, припишут старческий маразм... - Но ведь я хуже от этого не стану?! Ведь это всё во мне сидит и сейчас! Что изменится, если я расскажу о своих стремлениях и привязанностях? А может и лучше, когда всё в открытую - не надо играть роль, нет необходимости врать и держать это в себе...»
Он обрадовался своей решимости, лежал и улыбался. Он представил себе жизнь, в которой не будет вранья и принуждения жить по чьим-то лекалам, а найдётся малость сочувствия и понимания к его интересам. И в этот самый момент - и корявый сруб, и покосившаяся печка, и неухоженный участок мгновенно утратили умильно привлекательные черты, которыми были наделены ранее. С них, как с нового памятника упала пелена, они перестали быть предметом протеста, и теперь, они предстали пугающей явью. Всё требовало серьёзного ухода и внимания. А ещё - средств... И понятно, что вложенное не принесёт отдачи... а это уже не только от него зависело - это требовало коллективного участия. Своим он мог пожертвовать. Но как отделить своё от общего? - когда жизнь уже прожита и всё нажитое и пережитое превратилось в общее достояние настолько, насколько вода в реке является общей для тысячи ручьёв в неё впадающих... Он удивился произошедшей метаморфозе своих представлений: всё, до чего он додумался, неоднократно озвучивала ему жена. «Поразительно! - какое бывает неприятие мнения со стороны, даже если оно совпадает с твоим! Необходимо нечто, для восприятия критической мысли, высказанной кем-то?»
Мысли настолько взбудоражили Михаила Львовича, что он уже не мог лежать дольше. Он откинул одеяло и сел на краю кровати. Первое, что почувствовал - это песок под ногами. Как ни старался накануне, пол всё еще был грязным. По столу ползали мелкие мошки. Несколько любительниц сладкого прилипли к высохшим кругам вчерашнего чая, пара мошек чернела на кромке кружки. Чтоб промочить горло, Михаил Львович потянулся к стоящему на столе чайнику. Ледяная вода неприятно остудила зубы, холодными шарами прокатилась по пищеводу. По полу сильно тянуло холодом.
Выбрав из вороха одежды кальсоны с начёсом и вязаные носки, Михаил Львович одел их, сунул ноги в стоящие рядом пластиковые галоши и накинув на сверху тёплый красный плед, зашаркал к выходу кособоким большим мухомором с подбитой шляпкой.
Птенцы росли и требовали больше пищи. Принесенного бурундучка оказалось ничтожно мало, хватило по кусочку, от силы - два: птенцы судорожно тянулись за кормом, привставали на слабых лапках, чтоб иметь преимущество перед братьями, широко раскрытыми клювами показывали матери, как голодны. Пишу поняла: нужен трофей повесомее. Вотчина, где она безраздельно хозяйничала, была занята человеком. Надо искать другие места для охоты.
Лететь к большаку она опасалась и решила обследовать окраину хутора. Поднявшись на небольшую высоту, Пиу легла на крыло и облетела дома со стороны леса. Возле заброшенного и полуразрушенного сенного склада, на краю старых клеверных угодий она разглядела лисицу, охотящуюся на расплодившихся мышей. Лисица прыжками выгоняла мышей из-под слежавшихся пучков сена и проворно ловила на подмёрзшей за ночь земле. Пиу могла отогнать лисицу играючи, но мыши уже её уже не привлекали. Куропатка пришлась бы как нельзя кстати, но сошедший снег предоставил им массу надежных укрытий.
Чуть далее, на краю полянки, расположилось семейство кабанов. Они подъедали растительные остатки, ворошили компостные кучи, на день уходя в чащу леса. «Эти точно распугают всю округу...» Пиу сделала вираж и полетела попытать счастья к краю оврага, где еще лежала глубокая тень.
В овраге она обнаружила ежиху. Спасаясь от весенних паводков, ежиха сонно ковыляла вверх по склону в поисках более сухого жилища. Пришлось возвращаться. И тут ей немного повезло - она выгнала из чащи двух зазевавшихся соек. Те подняли жуткий стрёкот и принялись удирать в заросли, но Пиу летала не хуже. Ловким манёвром догнала и растерзала одну заносчивую сплетницу. Теперь, до обеда еды хватало.
На этот раз она кормила птенцов с какой-то особой жалостью и умилением. Наблюдая за ними, глядя на их несуразные большие головенки на тощих шейках, она думала: «Какое чудо - жизнь! Из этих уродцев вырастут могучие птицы, как Тру-Тру, как моя мать...»
Она почему-то вспомнила о матери! «Где она сейчас и с кем летает? Вспоминает ли обо мне или братьях? Какие чувства проявила бы она, увидев эти жалкие создания, такие дорогие мне?» Они встретились более в жизни! У каждого свои, каждодневные заботы, полёты, поиск дичи... «Может, она вот так же, сидит на гнезде возле своего выводка и не в состоянии их оставить? Тогда понятно... Смотрите! Смотрите на меня, а я на вас, - рассуждала с умилением Пиу, - повзрослеете, и мы уже никогда не увидимся!» Пиу разнервничалась, распушила оперенье, птенцы замолкли, почувствовав в её волнении опасность, затаились в гнезде. Она поняла, что напугала птенцов и чтоб успокоить их, присела на гнездо. Она чувствовала, как они трепетно жмутся к ней, примиренчески попискивают; прислушивалась к тому, как успокаиваются и постепенно умолкают, вызывая в ней неизъяснимое блаженство и чувство покоя.
«А ведь когда-то наступит момент расставания! - рассуждала она, находясь в полудрёме. - Как это будет? Смогу ли я это пережить и переживут ли они? Вернее, выживут ли? Без поддержки и совета?»
Эта мысль расстроила её. После потери птенца ей всё чаще приходили грустные мысли. Ей, которая ничего не боялась, любила опасность, наводила страх на других, являлась судьёй и палачом многих, вдруг стало по-настоящему страшно. Расставание со своими птенцами, этими беззащитными её частичками, угнетало неотвратимо и безжалостно.
«А ведь чем быстрее они станут большими и мощными, тем меньше им будет грозить опасность! - заключила она, и от такой мысли повеселела. - Надо кормить, нельзя допускать чтоб они были голодными!»
Пиу осторожно поднялась, расправила крылья и неслышно соскользнула в пространство меж ветвей.
День уже взял разбег. На подворьях кипела работа. Пиу облетела деревню со стороны огородов, как и в прошлый раз. В том месте гумна, где лисица ловила мышей, копошилось несколько белых жирных кур под предводительством большого чёрного петуха. Заметив Пиу, они, кудахча и хлопая крыльями, бросились наутёк. Но она и не думала атаковать кур. Свои надежды она связывала с куропатками.
Чуть поодаль, в зарослях орешника она заметила одну, вот только цвет куропатки её смутил... Куропатка оказалась чёрной. Почуяв опасность, куропатка заметалась меж голых кустов, ища убежища. Пиу настигла её, и убив, понесла к гнезду.
Михаил Львович вернулся в дом. Покряхтывая от озноба, сбросил с себя плед и принялся растапливаеть печь. Сложил три березовых полена, с торцов укрепил завиток бересты и поджёг. Береста долго раздумывала гореть ей или нет. Оранжевый язычок подлизывал шершавый край березовой коры, пробовал её на вкус, нещадно коптя. Через секунду пламя нырнуло во внутрь берестяной трубки и хищно объяло всю бересту.
Михаил Львович доложил еще несколько поленьев над пламенем и закрыл дверцу. Спустя пару минут в печи вовсю ворчало пламя, а в доме пахло едким березовым дымком.
«Теперь надо позаботиться о завтраке и обживаться... Пол грязный, везде пыль... - думал Михаил Львович, одеваясь в рабочую одежду и оглядывая жилище».
Для начала надо было принести воды. Он взял пластиковое ведро и вдев ноги в просторные калоши вышел за калитку. Хоть и выглянуло солнце, воздух еще оставался холодным. Он отошел несколько шагов и взглянул на дом. Почерневший сруб накрывала крыша из замшелого и замусоренного шифера; дикий виноград, оплетая фасад добрался до конька крыши и делал дом еще более зловещим и неопрятным. Из неровной кирпичной трубы вился дымок. «Затеплилась жизнь - это главное! Остальное - дело наживное... - радуясь веселому упругому дымку, подумал Михаил Львович».
Все жители деревни брали воду для питья из криницы, что располагалась в стороне от ряда домов, на склоне оврага. Проходя по тропинке мимо высоких елей, Михаил Львович столкнулся дочерью Ивана Ириной. Она шла с полными ведрами воды, что радостно отметил Михаил Львович:
- Сегодня мне повезет! Встретил женщину (он не решился сказать «бабу») с полными вёдрами!
- Да, здравствуйте! - приветливо, певучим голосом ответила Ирина и поставила ведра на небольшой пятачок высохшей травы.
Было видно, что она устала, поднимаясь по склону и теперь рада постоять и поговорить.
- Ох! Приморилась! А мы вчера заходили к вам! Смотрим, калитка открыта...
Ирина обмахивала себя ивовой веточкой с пробивающимися глянцевыми ярко-зелеными листочками. Сквозь расстёгнутый ворот её фланелевой рубахи под стёганной душегрейкой была видна изящная шея и полоска нежной кожи на груди, где расползлось розовое пятно с бледным ядрышком посередине.
- Ещё снег не стаял, а комары уже летают... - пожаловалась Ирина, поймав взгляд Михаила Львовича.
Она без тени смущения отодвинула ткань рубахи, ещё больше обнажая грудь и осторожно посребла ноготком возникший прыщик.
Михаил Львович смутился. В представлении этой молодой женщины он, вероятно, выглядел предметом неодушевленным или, во всяком случае, тем, кому вожделение, похоть были не свойственны...
- Да... я вчера рано лёг... устал с непривычки! - он не мог отвести глаз от этой нежнейшей кожи и розового пятнышка комариного укуса. «Какая пропасть времени пронеслась! - только это и смог подумать о своей реакции, да ещё почему то вспомнилась фраза из «Ревизора» - « хочу быть вашим платочком, чтобы обнимать вашу лилейную шейку»
- У вас тихо, спокойно. Мы на скамейку вашу с Данилой приходим посидеть. А дома покоя нет! То одно, то другое - забот полно! А сегодня коршун кур потаскал, опять я виновата - не заперла их... - Ирина обидчиво выпятила губы.
- Да, я видел вчера одного, красавец!
- Так то, - да! Птица красивая, еще бы кур не таскал... Мы тут по лесу ходим, гуляем, а он рядом летает. Они любопытные!
- Так вчера пара ястребов над домом летали! Я когда на поляне прибирал, всё на них смотрел...
- У них гнездо в роще. Там, где сосна сломанная молнией.
Михаила Львовича всегда удивляла осведомленность деревенских о всём, что происходит в округе: у кого сколько цыплят, какой лук уродился, сколько роёв пчёл привилось в ловушках - всё знали наперечёт! И с ястребами то же - он много раз ходил по лесу, но ни разу не обратил на это внимания, не видел ни гнезда, ни сосны обломанной молнией, хотя его дача расположена к этому месту ближе всех.
- Они людей не боятся. Не пуганые... Ладно, пойду! Дел еще много, - Ирина подняла ведра и пошла по тропинке к деревне.
Михаил Львович проводил её взглядом и пошел к роднику.
Всё время, что он готовил завтрак и делал уборку, он думал о ястребах. О том, почему не заметил гнезда и ничего не знает про разбитую молнией сосну.
Наскоро прибрав в доме, он пошел в рощицу, где предположительно могло быть гнездо. Идти пришлось недолго. Как только он углубился в рощицу на краю оврага, то увидел массивный ствол сосны окруженный частоколом мелких сосёнок. Верхушка действительно отсутствовала. Несколько мощных боковых ветвей составляли идеальную площадку для гнездовья, но гнезда на сосне не могло быть - обломанный ствол топорщился острой щепой, редкие боковые ветви гнездо не удержат. Вокруг сосны он обнаружил много перьев и останков птиц. Это указывало на то, что тут обитает хищник. Гнездо чернело на соседнем дереве, в рогатине из трех ветвей старой осины, что высилась рядом с сосной. Это Михаил Львович определил позже, когда своим появлением спугнул огромного ястреба-тетеревятника. Неслышно работая мощными крыльями он слетел с верхушки осины и быстро скрылся за лесом.
«Вот вы оказывается где! Уютно устроились... - неслышно ступая он приближался к сосне. - Высоко забрались!» Стоя в непосредственной близости от деревьев, гнезда разглядеть не удавалось. «Теперь хоть знаю, где они гнездятся! - заключил Михаил Львович и в особом радостном настроении пошел обратно к деревне».
Ему было радостно от сознания того, что где-то рядом теплится еще чья-то жизнь. Когда он уже совсем подходил к своему дому, то услышал выстрелы - два хлопка последовали один за другим. Стреляли в той стороне деревни, где располагался дом Ивана. «Странно! Кто это упражняется в стрельбе, да еще и в деревне? - подумал Михаил Львович». Спустя пару минут, он услышал громкие крики, перепалку - мужские и женские голоса что-то громко обсуждали, слов на ходу разобрать было невозможно. Не раздумывая, Михаил Львович направился к дому Ивана.
Иван восседал на лавочке, возле калитки, покуривал сигарету, сердито выдувая дым сквозь плотно сжатые губы.
- Чего тут у вас случилось? Привет! - Михаил Львович протянул Ивану руку.
- Здоров! Да вон, Ромка, охламон! Застрелил коршунА... - делая ударение на последнем слоге, зло рыкнул Иван. - Так хоть, ****ь такая, сюда не волок! А то, возле веранды бросил, Ирку напугал - ревёть вон... Танька ему слово - он её по-матери... Одно слово - бешеный!
- Так что, прям здесь стрелял что-ль?
- Ну, - да! Дык она ить, живая ещё, кровища хлёщеть... Птица-то, коршУн этот...
- Большой? Как он здесь оказался?
- А, и то - повадился цыплят-одногодок таскать! Вчерась чернушку утащил! Ирка не загнала вечером в загон... Сами виноваты! - повернувшись в сторону веранды, прикрикнул Иван. - А у энтого охламона, вишь, руки чешутся!
Ромку - племянника Ивана, Михаил Львович - как и многие в деревне, недолюбливал. Хамоватый парень, лет двадцати пяти всегда с шумом проносился на мотоцикле мимо его дачи и день, и ночь. В деревню он приезжал в компании таких же шумных друзей, чтоб развеяться: пожарить шашлык, попить водки, да попариться в бане.
Михаил Львович шагнул к палисаднику и увидел ту же картину, что в детстве: на клумбе с прошлогодней травой, распластав окровавленные крылья, лежал большой ястреб-тетеревятник с развороченной дробью грудью. Он еще был жив, упирался в землю когтистыми лапами, грозно шипел окровавленным клювом, старался приподняться на слабеющих крыльях. Но по всему, агония уже настигала его. Михаил Львович помнил жуть финальной сцены и не в силах наблюдать подобное, развернулся и ни слова не говоря Ивану, пошел прочь.
Он понимал, что Ромка убил самку ястреба. Ту самую, что Михаил Львович видел на гнезде, и возможно ту, что так неожиданно встретилась ему в день приезда на дачу. Он определил это по внешнему виду. Красивая, доверчивая и любопытная птица! От негодования у него колотило в висках, мысли путались. «А что теперь будет с птенцами? Они ведь погибнут! Самец может принести им пищу, но кормить не будет! - перебирал варианты Михаил Львович».
Он вдруг почувствовал, что ответственен за этих сирот-птенцов, что самка ястреба прилетала не просто так, прочувствовав свою судьбу, она просила его всем своим величием и доверием исправить то, что он совершил в детстве - не дать погибнуть птенцам, - найти новое продолжение той истории. Время повернулось вспять! Подумав так, он повернул к дому мужичка, что работал электриком.
- Здорово! У тебя «когти» и пояс монтажный есть? - спросил Михаил Львович, заспанного мужичка вышедшего на стук в ватнике и толстых шерстяных носках.
- Как не быть! А куда тебе? - недоверчиво закатив глаза, спросил электрик.
- На дерево слазить надо, скворечник повесить, - не желая вдаваться в подробности, соврал Михаил Львович.
- Надо глянуть! В кладовке где-то валяются...
- Ну, ты глянь пожалуйста, а я через полчасика загляну! Лады? - и не дожидаясь ответа, Михаил Львович пошел к себе.
Зайдя в дом, он стал перебирать старые ведра, коробки, ища плетеную корзину с ручкой, в которую летом собирали помидоры. «Должна вместить! - вытащив корзину из-под груды ящичков для рассады и рассматривая её, заключил он». Он твёрдо решил лезть на ту осину, к гнезду и забрать оттуда птенцов ястреба. Навык лазать по столбам он приобрел еще в Армии, выполняя функции связиста. А вот как быть с птенцами, он не знал! «А мы щас, мы это узнаем... - он набрал номер жены».
- Алло! Как спалось? - спросил он, как только жена ответила.
- Ты где? Всё еще в деревне? - удивилась жена. - Домой, что - не собираешься?..
- Ты знаешь... В общем, мне надо книжку найти, как кормить птенцов... Ты-ж сможешь в своей библиотеке посмотреть? Как кормить птенцов хищных птиц... и про всё это хозяйство. Я потом всё объясню, ладно?
- А когда ты приедешь? - недовольно спросила жена, не понимая сути такой странной просьбы.
- Сегодня приеду! И всё расскажу! Давай! - и он отключил трубку.
Подъём не высоту двадцати метров оказался не простым. Когти плохо держались на неровном стволе осины. Кора трескалась, упоры скользила: приходилось выверять каждую ступень подъёма, нагружая то одну, то другую ногу. Несколько раз Михаил Львович делал короткие передышки, чтоб унять дрожь в ногах. Зависать надолго было опасно - запаса сил могло не хватить, а еще нужно так же аккуратно спуститься... Наконец, запыхавшись, он добрался до гнезда. Птенцы сидели вжав головенки и непонимающе смотрели на Михаила Львовича черными бусинками глаз.
- Ну что ж, будем переселяться, братцы кролики? - и Михаил Львович стал подтягивать корзину за веревку, которая была закреплена на поясе.
Он поочередно вынул из углубления спутанных веток трёх птенцов - три белых пушистых комочка и уложил в корзинку. Прикрыв сверху тряпкой и своей шапкой для надежности. он опустил корзину на землю и долго, осторожно спускался сам. Спустившись на дрожащих от слабости ногах, он отстегнул пряжку монтажного пояса, сбросил цепь и в изнеможении плюхнулся на траву, рядом с корзиной. Приподняв край тряпки, он смотрел на пушистых птенцов, которые действительно напоминали собой пушистых кроликов, а те, доверчиво смотрели на Михаила Львовича...
- Будем жить, ребята! Будем жить...
2015 г.