Сегодня было, на удивление, теплое и солнечное утро. На небе ни единого облачка. Откуда-то слышалось щебетание птиц. Ветер был, но по-весеннему теплый. Лена раскрыла окно и, зажмурившись, подставила лицо обдувавшему его ветру. И ей сразу стало так приятно, так хорошо… «Вот она, весна!» — подумала она, щуря глаза на солнце.
Ей уже надо было выходить, чтоб вовремя прийти к Клаусу, но ей было так лень. Хотелось простоять вот так — подставив лицо солнцу и свежему воздуху, высунувшись из окна — и больше ничего не делать. Но работать надо — войну никто не отменял.
Она долго стояла у шкафа и все никак не могла выбрать, в чем ей идти. «Пальто или плащ?» — размышляла она, задумчиво закусив губу. В пальто могло быть жарко, а в плаще — холодно. Что же ей делать? «Если надену пальто, — она взяла вешалку с ним в руку, — а на улице жарко, то просто сниму его или расстегну. А если я надену плащ, — в другую руку взяла вешалку с плащом, — и будет холодно, то… А ничего я не сделаю. Придется возвращаться домой и надевать пальто. А мне будет лень возвращаться, так что, решено — иду в пальто».
Вот с выбором обуви у Лены не возникло никаких проблем. У нее были специально для такой погоды весенне-осенние ботинки на небольшом каблуке. Она все время жалела, что может носить их только два сезона, а не все четыре.
Выйдя за калитку, Лена закрыла глаза и глубоко вдохнула. Пахло бензином и тюльпанами — уже знакомый для Лены запах. Именно его она учуяла, выйдя из штаб-квартиры СД. Для «полного комплекта» не хватало сигаретного дыма, а с ним и штандартенфюрера. Но она сразу же отогнала от себя мысль о мужчине. «Не смей думать о нем! — ругала она себя. — Забудь Шнайдера, Лена. Ради своего же блага забудь. И проверять его не надо — просто забудь и все».
Неспешно идя по улице, Лена разглядывала лица прохожих. Все рады солнцу и теплой погоде. Дети, играя во что-то, бегают и счастливо кричат. Кажется, будто и нет войны. Будто это всего лишь дурной сон, который закончился с появлением такого родного, такого теплого солнца. Но война все еще продолжалась, люди гибли каждый день. А ее, Лену, в Ростове все еще ждала ее любимая бабушка. «Жаль, — подумала Лена, — что Клаус не может передать мне хоть какую-нибудь весточку от нее. Хоть строчку, хоть слово… Хоть что-нибудь. Я так соскучилась по ней».
Проходя мимо школы, девушка обратила внимание на то, что в школьном саду «расцвела» ольха — на тоненьких руках деревьев появились сережки раньше, чем листья. «Ну, — подумала Лена, усмехнувшись, — точно весна пришла».
Так же, рядом со школой Лена заметила, что здесь очень тихо. Обычной, рядом со школой всегда было шумно — дети ведь. «Где же они? — на пару секунд остановившись, Лена посмотрела по сторонам. — Я видела только тех нескольких, что играли. Где остальные? Почему не в школе?» Но, быстро вспомнив о том, какое сейчас время, она лишь быстрее шагала вперед по улице. В школах сейчас почти и не было уроков — дети помогали стране, работая на заводах и фабриках.
Но, как это обычно и бывает, что-то должно было прервать такое замечательное, как показалось Лене, утро. Над Берлином прозвучал неприятный звук воющей сирены. Лена замерла на месте, подняв голову и устремив взгляд в небо. Советских самолетов пока невидно, но слышно — издалека доносится их свист. Хоть зная, что это свои, Лена поспешила в укрытие, влившись в толпу людей, бежавших в бомбоубежище.
Сидя в подвале, Лена размышляла о чем-то своем, стараясь не слышать громких взрывов, как ей казалось, раздававшихся чуть ли не из соседнего дома. В помещении воняло потом и кровью. Один мужчина, спеша сюда, упал и разбил колено. Кто-то также споткнулся, упал и поранил руку. Каждую минуту на носилках или на руках приносили новых пострадавших — теперь по всему подвалу несло еще и горелой плотью. Девушки-медсестры пытались оказать пострадавшим хоть какую-то помощь, промывая раны и забинтовывая их. Пожилые женщины тихо плакали, утирая слезы платками. Дети рыдали в голос, матери пытались их успокоить.
«Какая страшная война, — подумала Лена, смотря на то, как медсестра уносила небольшой тазик с ранее чистой, но теперь окрасившейся в темно-алый водой. — Многие люди страдают непонятно из-за чего. Как жаль, что они, — под „ними“ она имела в виду советских летчиков, — не могут просто забрать меня из этого ада. Да, можно сказать, что я тут шикарно жила по сравнению с тем, что творилось в эти годы в СССР. Но уж лучше, если бы я была там, на Родине, со своими, а не здесь — в окружении незнакомых мне людей. Любая оплошность, любая ошибка стоит мне жизни. Почему я? — Она, чувствуя, как по спине пробежался холодок, встретилась взглядом с мужчиной, которого только что внесли. Он уже не кричал — сорвал связки — и потому лишь сипел от боли. Вся его светлая рубашка на груди алела увеличивающимися в размерах пятнами, одной ноги не было. — Я не хочу видеть страдающих людей. Я не могу смотреть на них. Это невыносимо».
Резко поднявшись со своего места, Лена поспешила к выходу. Одна из медсестер окликнула ее, прося вернуться, но девушка не слушала ее. Она не могла здесь больше сидеть. «Погибну под обстрелом — ну и пусть. Значит, так и надо», — решила она, решительно поднимаясь по лестнице.
Выйдя из укрытия, Лена поспешила прочь из этого места. Перед глазами до сих пор всплывал образ окровавленного мужчины и плачущих женщин и детей. Она до сих пор ощущала запах, который теперь уже точно ни с чем не спутает, — запах горелой плоти. «Уж лучше здесь, — думала Лена, стараясь отогнать от себя их образы, — чем с ними».
Свист и взрывы доносились издалека, значит, в этом районе бомбить уже не будут. Большая часть домов вокруг была разрушена. Вот сейчас Лена стоит и не может поверить глазам. Раньше, на этом самом месте был двухэтажный дом, где на первом этаже была булочная, а второй этаж — жилой. А сейчас от него осталась лишь груда кирпичей. Ничего. Простая груда кирпичей. На ум девушке сразу же пришло сравнение Шнайдера людей с сигаретами. «Нашла время, когда думать о нем», — оборвала она себя, шагая по улице.
Люди начали медленно выходить из убежищ. Некоторые, которые не успели укрыться, неподвижно лежали на земле в увеличивающихся в размерах лужах крови. К ним спешили люди, надеясь оказать помощь и спасти их жизни. Лена старалась не смотреть на них. Ей было страшно. Страшно потому, что она боялась оказаться на их месте.
Она зашла в какой-то переулок. Здесь было тихо, людей не было. Все бы ничего, если бы ее внимание не привлекли тихие всхлипы, доносящиеся из-под обломков дома. Девушка подошла ближе. Звук стал не намного, но громче. Лена поняла, что это был детский голосок.
Уже упав на колени и начав разгребать завалы, Лена заметила маленькую детскую ручку, испачканную в крови. Лена, глотая слезы и не обращая внимания на ломающиеся ногти, продолжала сдвигать с места тяжелые обломки. Она боялась опоздать, боялась, что не успеет, и всхлипы прекратятся. Она свезла ладони о битый кирпич, но продолжала.
Наконец она освободила ребенка из-под завалов. Это была худенькая девочка лет шести-семи. На ее правом боку расплывалось кровавое пятно, окрашивая все вокруг себя в темно-багровый цвет. Лена уже не могла сдерживать слезы и рыдала в голос, смотря на серые глаза девочки и зажимая рану руками.
«Она же ребенок, — думала Лена, смотря на то, как девочка кашляла кровью, — за что ей эти страдания? За что? Если есть Бог, то как он мог такое допустить? Чем ребенок мог заслужить это?»
Лена растерялась. Она не знала, что ей делать. Страх, паника опутали ее прочной паутиной, не давая трезво мыслить. Лена растерянно оглядывалась по сторонам, надеясь на помощь со стороны. Но переулок был по-прежнему пуст — люди, как нарочно, не хотели сюда идти.
Лена поднялась на ноги и, взяв девочку на руки, направилась туда, откуда пришла. Она помнила, что там была помощь. Она старалась идти как можно быстрее, но ноги не слушались ее, став будто ватными. Девушка боялась, что эти большие серые глаза, полные мольбы на спасение, могут потухнуть в любой момент. Она не могла смотреть в это ангельское, местами свезенное детское лицо. Лену душила истерика.
И тут она увидела на углу девушку, которая была в том же самом бомбоубежище, где была и сама Лена. Собрав все свои силы, Лена, спотыкаясь, побежала к ней. «Скорее, скорее», — твердила она себе, крепче сжимая в руках трепыхающееся тельце и пытаясь разглядеть дорогу из-за заполнивших глаза слез.
Девушка взяла ребенка и сразу же начала оказывать ей помощь. Сразу же рядом появилась толпа людей. «Где же вы были раньше?» — пронеслось в голове у Лены, которая стояла в стороне, пытаясь осознать то, что происходило сейчас. Она просто не верила в реальность того, что перед ней в паре метров лежит маленькая девочка, которая может умереть в любой момент.
В памяти Лены всплыли слова, которые она услышала от кого-то в самом начале войны, о том, что все немцы — враги нам, они — нелюди, только и могут, что истреблять другие нации. А сейчас она смотрела на эту девочку, погибшую при налете их — русских, и думала, что и русские тоже нелюди. «Разве <i>человек</i> сделал бы такое?» — думала она, смотря на то, как девочку уносят куда-то на носилках.
Лена не знала, выжила ли та девочка или нет. Она не знала ее дальнейшую судьбу. Она медленно брела по улицам, не обращая внимания на свое пальто, испачканное в крови. Ей не хотелось попадаться на глаза людям. Она считала, что это она сама причинила вред этой девочке. Она даже задумалась о том, а что произошло бы, если на месте того ребенка оказалась она сама? Кто бы ей помог? Никто, наверное. Так бы и осталась лежать в луже крови под обломками.
К Клаусу она сегодня так и не дошла. Да и какой может быть Клаус после того, что произошло сегодня. Лена была вымотана морально, ей не хотелось видеть кого-либо. Она хотела побыть одной, поэтому отложила встречу с Клаусом до следующего раза.
Придя домой, Лена спрятала окровавленное пальто в шкаф — она не пыталась отстирать его, зная, что пятна крови не уйдут. Она решила, что как-нибудь потом выкинет его где-нибудь, где его никто не найдет. Или сожжет.
Несколько часов Лена провела в душе, пытаясь смыть с себя детскую кровь. Она никак не могла отмыть чистые руки — ей все казалось, что ее руки по локоть в крови. Она просто сидела на полу в душевой под теплыми струями воды и, подтянув к себе ноги и уткнувшись носом в колени, плакала. Ей было жаль детей войны. Четыре года мучений, четыре года страха. Кто-то потерял родных, друзей, кто-то вообще не выжил. За что это им? За какие грехи? Ей было жалко всех детей — и советских, и немецких. «Почему дети должны расплачиваться за ошибки взрослых? — думала девушка, чувствуя, как горячие слезы катятся по щекам. — Неужели у победы цена тысячи детских жизней? Скорее бы <i>это</i> закончилось».
Этой ночью Лене уснуть не удалось. Она боялась, что если уснет, то во снах ее будет преследовать призрак этой девочки. А ее ей не хотелось видеть, она боялась, что девочка не выжила. Она боялась быть виноватой в ее смерти. Она боялась заснуть и проснуться от кошмара. Поэтому Лена, отгоняя от себя сон, всю ночь просидела, смотря из окна на пустую, будто вымершую улицу.