Ультрамариновым небом и нежно припекающим белым солнцем встречал приезжих курортный городок нашего юга.
В превесёлом настроении я, подруга Аля и её жених вышли из самолёта.
Аля похвасталась:
- Жильё снимать не будем. У меня тут тётя дом оставила. По- ехали. А вот, адресок!
Аля достала из сумочки, игриво потрясла смятой бумажкой в клеточку.
Мы приехали.
- Нет, но такой мрачности, я за жизнь не видела!
Брошенный, обветшалый дом, и особо грустный был забор, точнее местами забора вовсе не было- он развалился.
- Тётя и правда дом оставила, в прямом смысле,- сказал так же, как и я, разочарованный жених,- Будем жить.
И зажили. Днём ходили на море, вечером тоже ходили на море. Ночью страдали от солнечных ожогов, и было весело, если не считать, что весёлый жених Али чаще веселил меня, чем её. Аля вздыхала, терпела, смотрела на моё бледное леопардовое платье, которое мне сильно шло.
В один день Аля решила уехать и сообщила об этом во время завтрака ли, обеда, во всяком случае во время приёма пищи.
- Мы уезжаем, ты оставайся, тебе надо ещё отдохнуть,- назидательно обратилась то ли ко мне, то ли к моему платью подруга.
Я уронила жирный кусок подтопленного сыра, и сделала пятно на рукаве платья. Я пыталась замыть, затереть салфетками, а пятно не поддавалось. С пятном зафиксировалось во мне густое и тягуче- жирное чувство вины, проглотившее веселье.
Проводив друзей, когда темнело, я, одинокая, вышла подышать.
Тогда случилось со мной случилось такое, чего Аля никогда не допустила бы. А я ей верю.
Было так: во дворе «моего» дома появилась женщина, немолодая, с лицом изнеможенным, но розовым; подлохмаченные пшеничные волосы скреплены у были заколкой на затылке. Но нет не это главное. Главное: на ней было платье цвета светлой охры, каких уже давно никто не носил. Платье! И в этом весь ужас.
Длинное, до пола платье, из дорогого сорта ткани, несовременного фасона.
Женщина с пшеничными волосами будто сталкивалась с невидимыми, но наверное, людьми. После каждого толчка о воздух она повторяла: «Здрасти. Здравствуйте», и устремлялась вперёд, вперёд, к «нашему» дому.
И что-то так обречённо страшно стало на душе. Пугала даже закрытая в дом дверь. «А почему она должна быть открыта? Не знаю, от того и жутко.»
Проходя через мрачную тишину дома, я поверила мысли, что женщина тут повесилась.
Н
о не было женщины. Было платье! На вешалке, в дверном проёме печально висело оно, старинное платье цвета светлой охры.
Я вгляделась, и платье стало на мне, но теперь другое, густо- коричневое, из тяжёлого богатого бархата. В этом платье у меня отключилась воля, речь, движения, и всё прочее, что связывало меня с моим телом. Оставалось лишь сознание, но и оно так далеко, как в глубоком греческом сосуде, на самом донышке.
«Аля! Каждый день, ведомая платьем я выхожу из дома, прямая, как палка, иду к морю. Один маршрут, каждый день. Иду через рынок, к морю. Меня считают сумасшедшей. Нет, не совсем, просто чокнутой. Не совсем, я же покупаю продукты на обратном пути. Я ем, я питаюсь. Я ношу своё платье. Аля, прости, приезжай!»
Алевтина не слышала, она ни разу не звонила. А я сильно ждала и надеялась.
Иногда, я это знала, из дома выходила не я, а девочка в прошловековом нарядном платьице с манжетами. И девочка также! Она ходила в том же направлении. Я знаю, мне говорили. Малышку брюнетку считали моей дочкой.
- Катя, это всё очень красиво, твои платья, но кажется, твоей дочке жарко, слишком душно в нём,- говорила мне женщина на рынке. Голос торговки летел и глох в глубине сосуда моего разума.
Один раз я не пришла, не вернулась в дом, растворилась в ультрамарине неба. Ушла обычным путём и исчезла. Из дома пару раз выходила темноволосая девочка, в бардовом платье, но вскоре пропала и она.
Нас не искали, мы были приезжими, отдыхающими.