Что дело неладно, Петрович понял сразу, как только вышел из автобуса. У крыльца бани разговаривали человек десять, но в их далеких силуэтах не было той одинаковой целеустремленности, которая объединяет совершенно разных людей за пять минут до открытия. От остановки прямо по аллее идти было метров сто, и с каждым шагом Петрович нехотя угадывал все новые признаки неминуемой катастрофы. Вот кто-то в сером плаще отделился от нестройной компании и быстро зашагал по аллее навстречу – на остановку, значит. Вот двое, что стояли у самого входа, спустились с крыльца, и стал виден прибитый к дверям лист бумаги, который до поры был сокрыт их спинами и вениками. Вот долетел обрывок чьей-то фразы: «А когда они у народа спрашивали?!» Какая-то тоскливая слабость повязала ноги, и последние шагов двадцать Петрович почти топтался на месте, не желая подходить ближе. Но его уже заметили.
– Зря намылился, Петрович, воду-то перекрыли!
По кривым ухмылкам стало понятно, что Шляпа сегодня пришел первым, и однообразно приветствовал всех, кого знал – а незнакомых у крыльца бани в ранний час и не было.
В этой разношерстной компании никто не обращался друг к другу по имени-отчеству. К Шляпе его прозвище прилипло, ясное дело, из-за головного убора. Есть такие вещи, которые, отслужив свое, не заканчивают жизнь на помойке. Так и вышедшую из моды фетровую шляпу с полями какой-то начальник, видно, оставил на лавочке у подъезда, не понимая, как ее сунуть в урну. А Шляпа и подобрал, приспособив для своих походов в баню. Петрович помнил, как двенадцать лет назад Шляпа горделиво поднимался в парилку, будто член Политбюро на трибуну мавзолея, только в отличие от Горбачева с Рыжковым, ему не хватало цековской выправки, пальто и всей остальной одежды. Теперь же не только фасон, но даже и цвет той шляпы не угадать было в выпаренном бесформенном куске фетра.
Рядом со Шляпой переминался с ноги на ногу Доктор, дальше в задумчивости стоял очкастый Профессор. Самым смешным прозвищем в компании были наделены Швагры. Никто толком не знал – родственники ли они друг другу, но приходили всегда вдвоем, пиво в парке пили на пару, вот и прозвали их Шваграми, будто те были женаты на сестрах. Сам же Петрович всю жизнь числился в каких-то середнячках и давно привык, что не привлекает к себе лишнего внимания. Поэтому даже в бане он ничем особо не выделялся, так что тут его именовали без фантазии – вроде как по отчеству. И никто в парной не догадывался, что на самом деле это фамилия у него такая, и что звать его Андреем Стефановичем.
Здороваясь по очереди со всеми за руку, Петрович невольно подходил к каждому так, чтобы объявление на дверях не лезло в глаза, оставалось все еще непрочитанным. Две женщины с сумками подошли к крыльцу, быстро глянули на объявление и также деловито, будто ничего не произошло, пошагали дальше.
- Надолго? – этот вопрос, никому конкретно не адресованный, оставлял еще какую-то надежду.
- Да сносят баню полностью, вон уже стройплощадку огораживают! Кирдык! – Шляпа, похоже, так устал пересказывать печальное открытие сегодняшнего дня, что с зажатым подмышкой пакетом потрусил на остановку, не сказав никому даже «до свидания».
- Может, еще свидимся, – неуверенно бросил ему вслед Доктор слова, толку в которых теперь было не больше, чем в торчащем из портфеля венике.
- Это только, если ты его к себе пригласишь, – сказал один из Швагров, вызвав легкий хохоток. Все знали по рассказам самого Доктора, что еще два года назад у себя на участке он достроил шикарную баню, но продолжал каждую субботу ходить в обшарпанную общественную. Двадцать четыре года жизни с женой и тещей сперва в маленькой, затем в большой квартире, а теперь в трехэтажном коттедже, но вдобавок с двумя уже взрослыми дочерьми и пока одним зятем – требовали хоть непродолжительного, но регулярного «пребывания в оазисе персональной независимости». Так витиевато Доктор именовал свои походы в баню. Не каждый в этой компании смог бы сформулировать что-то такое красивое про себя, хотя причина для субботнего выхода – кроме помыться – нашлась бы тут у всякого.
Как-то само собой образовалось, что любители пара собирались по субботам к самому открытию – к десяти утра. «Пока полы не намылены!» – шутил по этому поводу Профессор. Все знали, что у него была мечта: в трехкомнатной квартире выгородить угол коридора, примыкающего к ванной комнате, и сделать там небольшую полусидячую сауну метр на полтора. Он даже, бывало, какие-то эскизы приносил с рассказами, как у него там ладненько все получится, если «вот тут стену аркой прорезать, а вот эту – заложить». И за десять лет таких мечтаний даже случайные соседи по парной не только представили себе в мельчайших деталях, как профессорская сауна должна выглядеть, но и твердо уяснили, что не будет этой сауны никогда. Не тот человек был Профессор, чтобы что-то в жизни решить и сделать. Не раз случалось, что подкарауливала его на остановке возле бани какая-нибудь студентка, чего-то ему такое говорила вполголоса про зачет, он ей что-то отвечал и куда-то с ней пропадал, а через неделю над ним все подтрунивали, мол, баню на бабу променял. «Завидуйте молча!» – отвечал тогда Профессор, так ни разу и не признавшись, что принимал он эти зачеты за пятнадцать минут в чайной за углом. Все – в рамках приличий, но в баню в такие дни он уже не возвращался, чтобы оставить своим компаньонам из парной простор для мужской фантазии. Самооценку поднимал, что ли? Швагры из проезжавшего автобуса однажды случайно увидели Профессора через витрину, и рассказали всей честной компании, где и как он «развлекается» со своими студентками. Но ни разу после этого даже трепло Шляпа не поддел Профессора за то, что тот оплачивает девушкам булочки и ставит им зачет ни за что, вместо того, чтоб хорошенько потискать податливое девичье тело.
Удивительное дело, но всеми членами этого банного сообщества управлял какой-то неписаный закон человеческой деликатности. Тут за долгие годы знакомства ничтожно мало друг про друга узнавали в смысле биографии, но чувствовали один одного может быть тоньше, чем родственники или друзья. В отсутствие каких-либо обязательств лишь минимальная сила притяжения собирала этих голых людей 2-3 часа в неделю побыть вместе, так что любое необдуманное слово было в силах разрушить этот микрокосмос. Кто-то мог перестать ходить в баню – и все. А уж обиделся он или умер – это было его личное дело. Здесь никто никому не лез в душу, и поэтому каждый мог казаться тем, кем он хотел быть. Или, как Петрович, годами слушать чужие разговоры и бережно молчать о своем. Он в компании был самый долгожитель, и про каждого мог вспомнить, кто когда здесь появился. Но вслух никогда не вспоминал.
Разговор не клеился. Люди с вениками чувствовали себя у закрытой бани неловко, как гости на свадьбе, с которой сбежала невеста. Эхо музыки еще звучит в бокалах, и закусок полный стол, а смысл ушел. И вроде родственниками еще побыть не успели, а вот уже вокруг сидят совершенно чужие люди.
-Ну что, Профессор, айда с нами в «третью»? – неунывающие Швагры первыми нашли самый простой выход из ситуации.
-Да нет, мне потом с пересадкой оттуда на двух троллейбусах, - начал было отказываться тот. – Хотя, давайте… На разведку что ли сходим? А она во сколько открывается?
-Ты что, Профессор, все бани открываются в десять, указ даже есть! - излишне панибратски ответил ему рыжий здоровяк пока еще без прозвища, он и приходил-то к открытию всего третий или четвертый раз.
Тут же образовалась небольшая партия из пяти человек, кто собрался в баню №3, остальные расходились кто куда, по домам, в основном. Ритуал прощания оказался недолгим.
-Ну ты как, Петрович, – с нами?
За одно мгновение попрощаться с прошлым, повернуться к дверям спиной и уйти отсюда навсегда Петрович не мог. Но и объяснить – почему – было невозможно.
-Я догоню, дайте хоть объявление прочитать! – слабенькая, натянутая зацепка позволила все-таки задержаться у крыльца.
-А ты его на память забери, сувенир будет! - похоже никто из компании не страдал из-за сноса этой старой бани, в которой ремонт последний раз делали лет десять назад, а общую на два отделения парилку с брежневских времен так и не разделили.
Слыша за спиной удаляющийся разговор, Петрович сделал до крыльца три шага, которые в последние минуты отделяли его от неизбежности. Еще одна женщина, ни слова не сказав, отвернула от объявления так, как будто и не в баню шла вовсе. Он поднял глаза и, наконец, прочел то, что до него уже узнали человек пятнадцать с вениками и без.
«В СВЯЗИ С ПЕРЕДАЧЕЙ УЧАСТКА ПОД СТРОИТЕЛЬСТВО ОФИСНОГО ЦЕНТРА БАНЯ №5 ЛИКВИДИРУЕТСЯ С 25.10.2001 г.»
«Вчера только повесили, а сегодня уже не работает. Быстрые эти ликвидаторы», – подумал Петрович. И пусть бы написали «закрывается» или «идет под снос», все как-то по-людски было бы, а то «ликвидируется»! Сосредоточенно поразмыслить над тем, чем именно это слово хуже любых других обозначений, он не успел: подъехав прямо по пешеходной дорожке, у крыльца со скрипом остановился потрепанный жизнью грузовой «мерседес». На пассажирском сиденье улыбался здешний банщик, которого, несмотря на его 50 с лишним лет, все называли Сергуней. За рулем Петрович угадал Сергунина «ушлого зятя Володика»: про его успехи на ниве торговли и предпринимательства Петрович немало наслушался, но в бане до сих пор ни разу не видел.
-Что, Петрович, тоже пришел отметить День мародера? А чего без машины? Забрал бы чего-нибудь себе на дачу тоже! – Пока Сергуня произносил приветственную речь, его зять одним движением с помощью длинного шеста подкинул задний тент на крышу.
Через секунду умершая, казалось, баня наполнилась шумом: банщик с излишним грохотом распахнул обе половинки входной двери, подпер их неслучайно валявшимися кирпичами, а его зять тем временем уже скинул с машины крепкую сварную тележку.
-Заходи, как к себе домой в последний раз! – широким жестом пригласил Петровича Сергуня. Попутно он успел еще одному подошедшему сказать «товарищ! баня ликвидирована», а зятю дал команду перевесить отвернутое дверью объявление, «а то вопросами задолбают».
Пока Петрович рассматривал отодранную со стен и кое-как накиданную у входа вагонку, Сергуня успел рассказать историю двух последних дней бани. С его слов выходило, что застройщик уже в понедельник хочет начать рытье котлована, и денег там «куры не клюют», а в исполкоме кому надо доплатили «за скорость». Поэтому баню уже завтра снесут и вывезут весь мусор подчистую.
-Счас знаешь какая техника? В один ковш полбани помещается, сказали, что за три часа расчистят площадку! А главное, застройщику ничего не надо, и город свою компенсацию получил. Говорят, акт передачи земли подписали «БЕЗ СТРОЕНИЯ», как будто не было бани вовсе, представляешь?! Так что вчера наш директор себе два грузовика вывез, и одному коммерсанту даже успел все металлические шкафчики продать, а им года не было! Э-эх, хорошо пошли шкафчики… – Банщик на мгновение завистливо умолк. – Зато сказал на прощанье: остальное, Сергуня, твое! А тут одного чермета долларов на пятьсот плюс нержавейка!
Восхищенные слова банщика потонули в звуке болгарки: Володик без лишних разговоров принялся срезать батареи отопления.
-Да ты пройдись по помещениям, – уже прямо в ухо Петровичу продолжил Сергуня. – Все двери открыты, может, что найдешь. Там в бухгалтерии даже печати валяются, правда, директор сейф вывез, и светильники кое-где поснимал.
И банщик с тележкой деловито покатил куда-то налево в сторону женского отделения.
Слегка пришибленый всем этим шумом и калейдоскопом новостей Петрович совершенно без цели, как-то автоматически пошел обычным маршрутом: от входа направо, потом по темному коридору налево. Справа – ряд индивидуальных кабин, теперь уже бывших, а первая дверь с левой стороны – вход в мужскую раздевалку. Точнее, двери уже тоже не было. Без ровных рядов шкафчиков бывшая раздевалка показалась непривычно маленькой, а вход в моечное отделение темнел через провал стены – пластиковую дверь выломали вместе с коробкой. Рубильник, который раньше Петрович привычным движением нащупывал за шкафчиком, когда приходил в баню первым, сейчас торчал как одинокий чирь на бескрайней плоскости стены. Щелк – и в моечной зажегся свет. На фоне общего развала это показалось маленьким чудом. Шагнув вперед и оглядевшись, Петрович понял, что ураган разрушений как раз в моечной был заметен меньше всего. Хотя и здесь накануне вечером уже постарался Володик: все душевые смесители были срезаны и подготовлены к вывозу. Но плитка на стенах осталась, бетонные скамьи были на месте, а на кафельном подиуме, как ни в чем не бывало, дожидались хозяев две забытые мочалки.
Петрович сделал пару шагов по залу со странным чувством. Впервые за двадцать лет он ходил здесь одетым и обутым – да еще по осеннему, в куртке и шапке. И хотя вокруг никого не было, его не покидало ощущение типа того, что должен испытывать голый человек среди профсоюзного собрания. Чтобы вернуть миру хоть часть привычного равновесия, Петрович направился к своему любимому, самому насиженному месту на первой от входа в парилку скамейке. Еще пару он секунд раздумывал, можно ли сюда садиться в штанах, потом понял окончательно, что теперь уже все равно – и сел. Как раз в это мгновение болгарка вдали затихла. С того момента, как Петрович вышел из автобуса, удары сердца впервые не отзывались мерным стуком в его барабанных перепонках. Он закрыл глаза и левым плечом приоблокотился на спинку. Если посчитать пятьдесят две бани в году, да умножить на двадцать лет, получалось, что сиживал он здесь вот так уже больше тысячи раз. И никто на свете, кроме самого Петровича, не знал причины этой самой верной, самой большой привязанности в его жизни.
А впервые в эту баню он попал в 1981 году в сентябре. У них в районе тогда навернулась старая котельная, не выдержав нагрузки от шести новеньких девятиэтажек, и квартира, в которую они с женой и сыном-выпускником недавно переехали, осталась без горячей воды на месяц. Надо ж было в это время где-то мыться, и обнаружилась в пяти остановках автобуса общественная баня №5 коммунхоза Советского района столицы. За первый же месяц Петрович к этой бане привык, несмотря на ее аварийную многолюдность. Потом, когда горячую воду вернули в дома, все же хаживал сюда пару раз месяц, но после одного выдающегося происшествия, считай, прописался на каждую субботу – без единого прогула за почти восемнадцать лет. Сыну здесь с первого же раза не понравилось, а жена за пять лет раза три с ним сходила, но не смогла понять – что он нашел в этой бане? Даже для того времени была она не сильно современной, никаких тебе ванных комнат, а отдельные душевые там выгородили только лет через восемь, при позднем Горбачеве. И во все времена действовала там одна большая парилка на оба отделения – мужское и женское. Из мужского отделения в нее вела своя дверь, а из женского – своя. Потом еще наверх надо было пройти небольшую лесенку ступеней на семь, и уже там наверху над котельной было царство пара, причем на полках одновременно могли поместиться человек двенадцать не больше. Работала парилка вахтовым методом по полчаса: первыми традиционно шли париться мужики, потом они спускались в свое отделение, а последний, кто шел, стучал в дверь женского, мол, свободно! И наоборот, когда смена женщин заканчивала париться, то последняя стучала в дверь мужского отделения – ваша очередь! Году в 85-ом кто-то придумал поставить выключатель с лампочками, которые светились поочередно то там, то здесь, сигнализируя мужскую и женскую смену. Но часто бывало, что какая-нибудь разбитная шалава заглядывала к голым мужикам, объявляя что-нибудь веселое, типа: «Идите уже, парьте свои причиндалы». И прежде, чем закрывала дверь, успевала в ответ получить емкие указания, куда ей самой идти. А вот приоткрыть в ответ дверь в женское отделение ни одному банному хулигану не удалось, хотя попытки такие предпринимались. На обеих дверях стояли щеколды, причем защищали они от нескромных взоров и случайных встреч исключительно слабый пол. Когда женщины шли париться, они первым делом закрывали дверь в мужское отделение со стороны парилки – задвижка была поставлена именно там. А когда уходили к себе на женскую половину, то замыкали свое отделение изнутри. В общем, перепутать в пару двери, и завалиться мужику в женское отделение было невозможно. Но не наоборот. Из-за этой организации парного хозяйства однажды и случилось то трогательное и неповторимое событие, которое опять пришло на память Петровичу, как только он прикрыл глаза. Картина была видна в мельчайших деталях и подробностях, будто все случилось вот только что, ну или максимум вчера.
Дело было при Андропове, в 1983 году, Петровичу недавно стукнул 41, а его сына за месяц до этого призвали в армию. Благодаря стараниям жены (она была в этом уверена) в Афганистан Петрович-младший не попал: мать полгода до призыва носила в военкомат пакеты с сервелатом, хоть и тряслась каждый раз от страха. Тогда ведь повсюду крепили дисциплину, и даже в бане №5 на всякий случай прикрыли ларек с пивом. Вот об этом и были тогда все банные разговоры, и высказывались вплоть до того, что в США пива в каждой бане минимум три сорта, и ни черта это на американской боеготовности не сказывается. И хотя сам Петрович пива не любил, да твердо знал, что никто из докладчиков даже в Чехословакии близко не был, но со всеми соглашался. Сидел себе вот на этой самой скамейке, кивал головой да поддакивал, дожидаясь мужской смены, чтоб попариться.
И вот среди всей этой тогдашней обыденщины случилось невероятное чудо. Из дверей парилки прямо на Петровича вышла девушка. Распаренная, прекрасная и абсолютно голая, лишь на голове у нее белело чалмой закрученное полотенце. Не глядя по сторонам, она сделала два каких-то неуверенных шага к ближайшей скамейке, и села, прислонившись лопатками к мокрому кафелю так близко с Петровичем, что едва не коснулась его ноги, когда блаженно раскинула руки по сторонам. В ее лице читалась та сладкая нега, которая настигает человека в первые секунды после парилки, когда испытание почти невыносимым жаром осталось позади, кровь еще стучится в каждую клеточку тела, взывая к полной жизни, а пересохшие губы готовы впитывать влагу даже из мокрого банного воздуха. В таком состоянии не хочется шевелиться, чтобы случайно не стряхнуть обволакивающий тугой кокон телесного блаженства. Петрович физически ощущал ту тяжесть, которая теплыми мохнатыми лапами прижимала к мокрой скамейке эту девушку. Он видел, как бойко пульсировала кожа над ее ключицей и как подрагивали ресницы полуприкрытых глаз. Он первым, а может и единственным из всех понял, что она близорука, поэтому-то и чувствовала себя безмятежно среди десятков голых мужчин. Он знал, каким бывает шум в ушах после хлесткого безжалостного веника, поэтому вместе с гостьей не слышал сперва ни мужских голосов вокруг, ни журчащей тишины потом. Если бы она что-то сказала или взвизгнула от своей ошибки, если бросилась бы обратно к дверям – ей бы вслед улюлюкали всем мужским залом. А в этой ситуации никто не знал, как себя вести. Через какие-то мгновения в мужском отделении наступила полная тишина, а кто-то так и замер с мочалкой над тазиком. Кто краем глаза заметил, как она входила, – те замолчали сразу. Остальные умолкали, повинуясь какой-то волне всеобщего заговора, и поворачивали головы туда, куда смотрели уже все.
Но Петрович был ближе всех, он один мог до нее дотронуться, и только он смотрел на нее так, как будто в эту секунду на всем белом свете опять были лишь двое – мужчина и женщина, оба голые, не знавшие и не стыдившиеся своей наготы.
Сотни раз прокручивая потом в голове эту сцену, Петрович сам себе уже не верил, что его плоть никак не отреагировала на неправдоподобную близость прекрасного женского тела. Тогда, в 83-ем, он конечно и слова-то такого не знал – «эротика», но даже много лет спустя, когда все это стали свободно показывать по телевизору, Петрович все равно осознавал, что ни в одном фильме не видел лучшего воплощения чистого сладострастия, чем та незнакомка в бане. Сидя с ней рядом, он кожей натурально чувствовал горячий жар распаренного молодого тела. Слышал каждую нотку ее дыхания – глубокого и с каким-то усилием на выдохе, будто она старалась поскорее изгнать это влажное тепло, все еще переполнявшее ее изнутри. В один из вздохов она даже слегка застонала, да так, что вздрогнули мужики в самом дальнем конце притихшей бани. В отличие от них, от всего мира, разом пропавшего в ином измерении, Петрович видел каждую капельку пота, которая скатывалась по ее животу к бедрам. Он смущенно обходил взглядом чернеющий бугорок ее лобка, но замечал, как подрагивают ее расслабленные ноги. Стесняясь ситуации, в которой оказался, Петрович все же не мог, не в силах был оторвать взгляд от бесподобно красивой груди своей нежданной соседки. И вся ее нагота была бы бесстыдством, а в раскинутых руках читалась бы провокация, вызов, знай девушка, сколько мужских глаз жадно разглядывали ее прелести. В эти мгновения она так щедро делилась с миром своей красотой, как, наверное, никогда в жизни – но не нарочно! Она просто наслаждалась моментом, ее тело дышало чистотой, а поза и движения воплощали невинность даже тогда, когда она оторвала руку со скамейки, провела тыльной стороной ладони по губам, а потом, подняв руку выше и едва не задев Петровича локтем, сбросила с головы полотенце и растрепала волосы. Сколько длилось это чудо – минуту? Меньше? А на сколько человек может задержать дыхание, боясь спугнуть прелесть лучшего момента жизни? Да что дыхание! – казалось, вся простая и понятная доселе жизнь растворилась в этом видении, а мгновения незаслуженного счастья растянулись почти в вечность, но и она когда-то заканчивается.
Угадав обостренным инстинктом, что женский сеанс подходил к концу и в дверь вот-вот постучат, Петрович вдруг понял, что надо как-то спасать девушку. Он ведь был в эту минуту ее покровителем, стал с ней единым целым и предвидел все: как она сперва вздрогнет от жуткого открытия своей ошибки, потом бросится искать выход, не видя дальше протянутой руки и слабо соображая от стыда и ужаса. И побежит, конечно, не в ту сторону, спотыкаясь о голые мужские ноги, и рыдая от безысходности. А мужики станут ржать и отпускать сальные шутки в адрес чистейшего существа на свете…
И тогда Петрович наклонился к самому девичьему уху, и, зная что не вправе сейчас откашляться, хотя в горле пересохло, и что голос у него должен – просто обязан быть ровным, произнес совершенно новым для себя полушепотом какие-то чужие, киношные слова:
-Вы зашли не в ту дверь, выход слева…
Девушка повернула к нему голову, еще не понимая, что происходит, прищурила глаза – и тут же потянула на себя полотенце, чтобы закрыться от ставшего вдруг таким неприветливым мира.
-Вас не обидят, я провожу, – Петрович хотел было взять девушку за локоть и слегка толкнуть в сторону парилки, но не решился и просто махнул рукой в нужном направлении. Чтобы сделать два шага и исчезнуть за дверью навсегда, ей потребовалось не больше секунды. Но, чтобы прикрыть спину, полотенца не хватило. Вся мужская баня шумно выдохнула.
И пошли разговоры!
Петрович сразу же понял, что надо срочно уносить из этого кобелиного царства то светлое видение, что отныне принадлежало только ему. Он собрал свои манатки и, остерегаясь поскользнуться, мелким шагом двинулся в раздевалку.
-Что, Петрович, на свиданку договорился? – это было самое приличное из того, что кинули вслед ему товарищи по бане, но он никому не отозвался…
Из-за стены, уже ближе, снова донесся визг недорезанного металла. Похоже было, что Володик собирался оставить на съедение экскаваторам лишь голые кирпичные стены. А судя по глубоким ссадинам на двери парной, оттуда выдрали и выволокли уже вчера все, что вообще можно было вынести руками. «Кирдык!» – вспомнилось и закрутилось на языке шляпино прощальное слово. И Петровичу тоже давно пора было бы отсюда уходить – а как будто было некуда. Конечно, дома с накрытым столом к двум будет ждать жена Софья, с которой вот уже тридцать почти семь лет они прожили без скандалов и склок. И были оставлены какие-то хозяйственные дела на выходные. В воскресенье собирались полдня понянчить внука, трехлетнего долгожданного Кольку, пока сын с невесткой будут в гостях. Но так много лет Петрович ничего не планировал на первую половину субботы, что сейчас просто не понимал, куда себя можно деть. Этого времени вообще как бы не существовало в его жизни, и эти часы были неизменно посвящены походу в баню. Не предназначены, не отпущены, не запланированы, а именно посвящены. Хоть Петрович в церкви сроду не был, еженедельный ритуал давно стал для него чем-то вроде обязательного причастия: где было еще спокойно поразмыслить, как не здесь. И он снова погрузился в мир привычных воспоминаний…
…В тот самый день он ни на секунду не задержался ни у гардероба, ни на крыльце бани, пошел домой пешком все пять остановок. Месяцы или годы спустя Петрович рассудил – без всякого сожаления! – что подожди он тогда каких-то полчаса, можно было бы взглянуть на девушку еще раз. Он не рассматривал это как возможность, утрату или упущение, а просто рассуждал – что было, если бы. Подъезжая и подходя к бане каждую следующую субботу, он, конечно, вглядывался в женские лица, но скорее опасался, чем желал повторения этой встречи. Он был уверен, что если доведется встретить знакомое лицо еще раз – в автобусе, или не дай Бог в очереди – от этого будет только хуже. Что именно будет хуже, или будет хуже чего – так далеко свою мысль он никогда не развивал. Хуже – и все! Та девушка из его воспоминаний не могла ходить по улицам, толкаться в магазине за колбасой, быть одетой в серое пальто пусть даже и с песцовой шапкой. Годы спустя после давней уже встречи Петрович, конечно, допускал, что она могла выйти замуж, и у нее могли быть уже взрослые дети. Но человеческая судьба какой-то рядовой женщины никогда не соединялась в голове Петровича с его ярким воспоминанием об обнаженной красавице – это были явления разного порядка. Она оставалась существом чистым и возвышенным, как музейная статуя: навсегда с обнаженной грудью, но неотделима от своего совсем не мраморного румянца. Выйти навстречу Петровичу (а может быть и на свет появиться) она могла только из облака пара…
Самыми трудными для Петровича выдались первые два месяца после происшествия. В бане только о девичьем визите и говорили, причем, ее фигуру разбирали по частям тщательнее, чем тушу кабана после охоты. А так как Петрович был главным со стороны мужиков героем происшествия, то избежать этих разговоров он просто не мог – вокруг него все и вертелось. Кто-то бахвалился, что встретил девушку около универсама и познакомился, кто-то врал, что знает, где она работает. Наперебой хвалились, как изливали свое возбуждение на жен или подруг. Разговоры были сальными и мучительными.
Помощь пришла, откуда Петрович и не ждал – из самого Политбюро ЦК КПСС. Внезапно умер Андропов, и в бане, наконец, нашлась новая тема для обсуждения. Хотя даже через несколько лет вдруг находился кто-то памятливый и спрашивал: «А помнишь, Петрович?!»
Как не помнить… За долгое время картина его воспоминаний нисколько не поблекла, зато к концу восьмидесятых компания постепенно поменялась и наконец не осталось в бане ни одного очевидца того события, а новичкам, он, конечно же, сам не рассказывал. Теперь Петрович мог спокойно садиться на ту самую скамейку, не опасаясь ничьей подколки: «Караулишь?»
Если рассуждать легкомысленно, то вышел забавный курьез. Девушка приятной наружности перепутала отделения в бане, откинула щеколду и зашла к мужикам. Тема для мужского анекдота, застольной байки. Если же вдуматься серьезно – а Петрович размышлял об этом каждую неделю и всегда неторопливо – случилось послание красоты и добра, а может даже и испытание. Ведь для совершенно простого человека, каким он себя всегда считал, ситуация могла обернуться по всякому. Окажись на его месте кто другой, мог бы нахамить словом или дурацким поступком. А Петрович, по сути, спас беззащитную красоту от грубой жестокости, и никогда в жизни – ни до, ни после – не чувствовал он себя таким властелином мира, как в ту минуту в бане.
Сын его Сергей с детства рос ученым и самостоятельным, в школе был лучшим, и хотя никакого неуважения с его стороны никогда не было, Петрович сам понимал, что никакой он для сына не авторитет. Как пришел на подшипниковый мастером из техникума, так и на пенсию собирался из того же цеха, с той же должности. Его Софья проработала всю жизнь на мясокомбинате, начинала в весовой, а к пятидесяти дослужилась до завскладом. Поэтому материальная сторона жизни и в советское время, и в трудные 90-е держалась на ней, а Петрович, как говорится, был на подхвате. Но всегда жили дружно и в нормальном достатке. Из заводского общежития в начале семидесятых они въехали в двухкомнатную квартиру, поэтому и вырастили по обоюдному молчаливому согласию одного только Сергея. А когда переехали в кооперативную трехкомнатную, рожать уже было поздно – сын школу заканчивал. После армии и института он делал карьеру в компьютерной фирме, зарабатывал деньги и долго не женился, может, помня свое общежитское детство. Зато ни дня не жил с родителями, и жену прямо со свадьбы привел в собственную квартиру, обставленную с иголочки. Всей этой импортной техники Петрович немного стеснялся, и радовался, когда у сына перегорала понятная и привычная лампочка в люстре, а не какая-нибудь галогенка, которую менять надо было обязательно в перчатках. Невестка Наташа им попалась хорошая. Правда, молодожены по собственному жизненному понятию еще несколько лет после свадьбы «пожили для себя», и только в 98-м у них родился Коля, первый к 56 годам внук Петровича. Они с женой как-то обменялись сомнениями, собираются ли Сергей с Наташей заводить еще детей, оба решили, что – нет. Но напрямую не спрашивали, оставляя себе надежду: уж больно веселый был Колька, хорошо бы еще одного такого мелкого шалопая. «Ну ничего, завтра наиграемся!» – и тут вдруг Петрович поймал себя на том, что его мысли сами собой пошли сегодня каким-то другим, необычным для субботы кругом. Но сосредоточиться было никак невозможно: в моечную с грохотом вкатил свою тележку Сергуня.
-Ты тут уже полчаса сиднем сидишь, Петрович, а время сегодня дорогое! Кончай медитировать, вывези краны, пока я двери поснимаю, а?
Это бесцеремонное вторжение жизни на заповедную территорию воспоминаний стало последним звоночком: надо уходить. Все, что связывало Петровича с этой баней, уже точно кончилось, может, и не сегодня вовсе, а когда-то очень давно. Мелькнула мысль каким-то жестом обозначить момент прощания. Из своей банной сумки он достал и покрутил в руках березовый веник, но смутился не столько чужого взгляда, сколько самого себя. «Тоже мне – букет!» Почему-то слово «букет» дернуло внутри тревогой неясного еще, но точно неприятного открытия, как будто новостей на сегодня было мало.
За двадцать предыдущих лет Петрович ни к кому в бане не вязался с вопросами, а тут он обернулся к Сергуне, и глядя ему прямо в глаза спросил:
-Тебя как по имени-отчеству звать, а?
-Да ты чего, Петрович! Меня даже внук вслед за женой зовет «дед Селгуня»!
Но под строгим взглядом Петровича он для связки слов кашлянул и с некоторой опаской в голосе добавил:
-Сергей Михалыч я, а что?
-А то! Держи, Сергей Михалыч, от Андрея Стефановича на долгую память! – воткнув в руку ошалевшему банщику веник, Петрович решительно шагнул мимо тележки к выходу, на ходу соображая, где в районе есть цветочный магазин, в который ему за столько прожитых лет даже мысли не возникало зайти.
Уже в коридоре его догнал удивленный вопрос:
-Слышь, Петрович! А кто такой Андрей Стефанович?!
Отвечать смысла не было – Володика не перекричишь.
М.Т.