Неизвестные солдаты

Николай Судзиловский
«…- Кто наш главный герой? Ослябя? Пожарский? Суворов? Жуков?
- Наш главный герой - Неизвестный солдат, который лежит у Кремлевской стены. Аватар или символ всех, кто отдал жизнь за нашу страну…»

                Дмитрий Стешин. «Что значит быть русским?»


Однажды, ещё мальчишкой, я стал свидетелем напряжённого, на повышенных тонах, разговора между отцом и Лукичом - нашим соседом, секретарём сельсовета. Когда доводы по теме спора иссякли, Лукич пустил в ход нетематический, но, как мне тогда показалось, совершенно неотразимый аргумент - «Да я всю войну на фронте!..». Отец опустил глаза, пробежал взглядом по колодке орденских ленточек, украшавшей лукичовский пиджак и без выражения сказал: - «Верю. На капэ батальона». Я тогда не понял, почему этот неожиданный ответ так подействовал, но Лукич вдруг увял, резко сбавил обороты и спор как-то сразу прекратился.
Много позже, с годами, до меня дошло, что Лукич, бывший армейский капитан, человек, безусловно, опытный, сопоставил тогда обстоятельства, припомнил, возможно,  какие-то закрытые документы, известные ему по работе в сельсовете, понял оппонента правильно - и сразу сообразил, что не стоит козырять фронтом и наградами перед нестарым ещё седым человеком, который мгновенно оценивает ситуацию и считает командный пункт батальона чуть ли не безопасным тылом…
У каждого своё понимание передовой. Кто-то едет в командировку на фронт - и  читает стихи, поёт или бьёт чечётку при штабе корпуса, куда, в дополнение к работникам штаба, стянуты наиболее прилично выглядящие солдаты из отведённых на переформировку частей, но чаще всё-таки, из околоштабных подразделений обслуги и обеспечения. После нескольких таких командировок он получает орден и, как бывалый фронтовик, очевидец, рассказывает уже труженикам тыла про воронки, битую вражескую технику и тревожные звуки артиллерийской канонады. 
Начальник политотдела армии перед началом операции выбирает момент и выезжает на передовую. Проводит там положенную по должности политработу – беседует с людьми, вручает отличившимся награды, принимает в партию – и возвращается в свой политотдел. По результатам поездки его награждают боевым орденом. Затишье заканчивается, начинается главное – и ни про политинформации, ни про партсобрания, ни про награды никто даже и не вспоминает – идёт непрерывная кровавая работа. Многие не успеют сделать ни одного выстрела, многие и на плацдарм не ступят, потому, что противник не жалеет средств на противодействие доставке подкреплений. А списки позади, в полковых и дивизионных штабах, и пока бойцов учтут да на довольствие поставят, половины из них может уже не быть в живых.
Потом, по результату операции, отметят отличившихся, отберут и, после согласований на всех положенных уровнях, наградят - а абсолютное большинство участников останутся неизвестными и безымянными. Не потому, что они хуже - просто если награждать всех достойных, никаких орденов не хватит. Нужен герой, символ - и, как в случае с «Домом Павлова» в Сталинграде, им становится сержант, который командовал первым занявшим объект отделением. А все остальные, обеспечившие успех - солдаты, сержанты и офицеры, живые и мёртвые - в расчёт уже не идут. Ведь, по сути, ничего необычного и не происходит - на войне всё это их работа, их прямая служебная обязанность – защищать Родину и бить врага. И только от Судьбы зависит, кто из них, неизвестных, честно исполнивших долг, получит главный солдатский приз – жизнь, а кто ляжет в братскую могилу или просто врастёт в родную землю, убитый и заваленный в каком-нибудь наспех отрытом окопчике.
Работал у нас в управлении инженер Сеня. Семён Аронович Зингман, если официально. Как-то раз он поведал нам одну из своих семейных историй. Отец Сени был во время войны призван в армию, но на передний край не попал - из-за слабого зрения и хорошего почерка был определен писарем в штаб, где и нёс свою службу. Нёс, видимо, неплохо и старательно, потому что при массовом заполнении наградных документов начальник штаба ему неоднократно предлагал внести в списки и свою фамилию. Особо не наглеть, на звезду Героя не претендовать, но Красную звезду обещал не заметить и подмахнуть. Писарь, однако, простеснялся до самого Берлина и остался без ордена, при единственной медали «За победу над Германией». А потом, возвращаясь с фронта, он этому обстоятельству чрезвычайно порадовался и почувствовал себя человеком. Потому, что ехал вместе с прошедшим всю войну молодым, но уже седым, пулемётчиком, на груди которого была точно такая же медаль - и ещё множество нашивок за лёгкие и тяжёлые ранения.

У каждого своя передовая. Кто-то, съездив в командировку, возвращается в тыловой штаб, или даже в свою московскую квартиру - а кого-то за самовольную отлучку на пару сотен метров вглубь собственной обороны могут отправить в штрафбат или показательно расстрелять перед строем – в зависимости от оперативной обстановки.  Его место – в окопах передовой линии, где даже наркомовские сто грамм норовят выдать попозже, а не перед атакой, как у немцев - потому, что не все доживают до вечера и на этом обстоятельстве кое-кто делает хороший гешефт…
А для кого-то и эта передовая линия окопов - желанный, почти недоступный, берег. Добраться бы до неё, перевалиться через бруствер – и ты уже дома, и вокруг только свои…
За годы войны ушли из жизни 416 генералов и адмиралов, один маршал. Подорвались на минах, пропали без вести, сгорели от нервного напряжения, расстреляны заслуженно или просто под горячую руку… Опять-таки, бомбёжки, болезни, аварии и т.д.  Сколько за эти годы погибло простых солдат, сержантов, лейтенантов и майоров уточняют до сих пор.
И, видимо, никогда уже окончательно не уточнят.

"…от кино до реальной действительности на войне, — очень далеко. То, что творилось впереди, во время наступления стрелковых рот, до кино не дошло. Пехота унесла с собой в могилу те страшные дни… Война — это как раз то, о чём не говорят, потому что не знают. Из стрелковых рот, с передовой, вернулись одиночки. Их никто не знает, и на телепередачи их не приглашают, а если кто-то из них и решается сказать правду о войне, то ему вежливо закрывают рот..."
 
Это из книги капитана Александра Ильича Шумилина «Ванька-ротный», зацензуренной еще при застое, и, насколько я знаю, так и не изданной по сей день. Думаю, она никогда и не будет издана официально - слишком сложные и болезненные вопросы затрагивает автор. Дело совсем не в натурализме, крайней жестокости отдельных сцен. Действительно, книгу, написанную простым, доступным, языком, читать психологически очень тяжело, но если в советские времена это обстоятельство ещё могло стать препятствием для публикации, то позже, когда, как сказал один знакомый фронтовик, «за месяц по телевизору больше крови показывают, чем я видел за год войны», должны быть какие-то другие причины. Полагаю, основная из них в явном противопоставлении автором двух категорий - отец в своих воспоминаниях обозначал их как «боевиков» и «штабистов».
 
Названия очень условные и прямого отношения к месту службы, в общем-то, не имеющие. Нечто подобное есть и на гражданке – со своей спецификой, но по сути то же самое. Про человека можно сказать по-всякому. «Товарищ», «господин», «друг», «сосед», «начальник», «сослуживец»... Чаще всего, само по себе это не  имеет определённой качественной окраски.
Например, обращение «командир» может подразумевать что угодно – от уважения и признания авторитета до ироничного намёка – а не слишком ли ты, парень, раскомандовался?

Но когда мы говорим о человеке «чиновник», в девяти случаях из десяти - если не в девяноста девяти из ста - это отрицательная характеристика, более определённая, чем, например, «собутыльник». Собутыльник ещё может быть забавным, приятным, полезным и даже надёжным, но «чиновник» - это всегда очень плохой персонаж.
Между тем, исходно термин «чиновник» обозначает всего лишь человека, состоящего на государственной службе. Поставленного блюсти интересы страны, государства и наделённого для исполнения этой задачи соответствующими полномочиями, возможностями, правами. Да, прав этих, полномочий и возможностей у него не в пример больше, чем у рядового гражданина, да, какие-то права и возможности чиновник порой использует и в личных интересах – но само по себе такое положение в обычае и не может служить причиной столь дружного осуждения. У нас в России традиционно не осуждают, например, шофёра, использовавшего служебную машину, чтобы повозить  по магазинам тёщу или доставить стройматериалы на дачу. Думаю, использование чиновниками, в разумных формах, каких-то служебных преимуществ, «административного ресурса», тоже сочли бы естественным - не надо приписывать нам поголовный отрыв от реальности и патологическую завистливость. Но когда у чиновника изымают при обыске миллиардную заначку и эксклюзивную авторучку ценой в 36 миллионов рублей, некоторых это раздражает. Правда, выступил в сети какой-то авторитетный ювелир – дескать, клевета, на самом деле ручка в 10 раз дешевле, всего-то чуть поболе трёх с половиной миллионов - только не думаю, чтобы это заявление сильно успокоило граждан.

При нашей средней зарплате надо лет десять работать без отпусков, не пить, не есть и не платить за коммунальные услуги, чтобы купить себе такую «уценённую» авторучку, только носить её придётся в руках, потому что карман пришить будет не к чему. При таком размахе говорить о зависти как-то даже и неудобно, поскольку средний человек с той самой средней зарплатой и средним образованием вполне способен если не понять, то почувствовать - здесь не просто «использование в личных целях». Здесь подмена основных задач, коренное перерождение системы, которая в таком виде служит не народу, не стране, а чиновнику, обеспечивая его частные цели и амбиции.
 
А  чем мельче человечишка, тем охотнее и полнее он пользуется любой возможностью, которую даёт ему власть. И превращается в подобие раковой опухоли, которая перестраивает весь организм таким образом, чтобы кровообращение работало только на неё. Она не думает, что погибнет вместе с поражённым организмом -  хапнуть бы сейчас…

Полномочия и возможности порой используются в такой системе не просто для собственных целей, а во вред делу, стране, народу, позволяя присвоить время, труд, талант, будущее соотечественников – и купить на эти средства такую, например, насущную вещь, как самописка ценой с хорошую трёхкомнатную квартиру где-нибудь в Твери.
Возможно, кто-то обвинит меня в идеализме, но я искренне уверен - далеко не все чиновники такие. Я знал среди них честных, добросовестных людей, и даже таких, кто до конца исполнил служебный долг и поплатился должностью, а то и жизнью, за нежелание поступиться принципами. Хоть вполне мог бы - без всякого риска и с немалой выгодой для себя лично - закрыть глаза на беспредел, творящийся вокруг.
И всё-таки должностная специфика открывает недобросовестному деятелю такие возможности, а всякое серьёзное нарушение настолько на виду, настолько задевает, порой калечит, человеческие судьбы, что накладывает отпечаток на отношение граждан ко всему чиновничьему сословию.

«Штабист» - армейский вариант понятия «чиновник» в его худшем смысле - имеет возможность использовать в своих личных целях ещё и кровь, и жизнь подчинённых. Можно представить себе, как относятся подчинённые к такому «отцу-командиру».

Так что «боевики» и «штабисты» - понятия очень условные и прямого отношения к месту службы не имеющие. Скажем, под определение «штабист» - в таком смысле - никак не подходит генерал Бессонов в «Горячем снеге» фронтовика Юрия Бондарева, который после боя идет по перепаханным снарядами позициям, вручает горстке выживших ордена и виновато повторяет:  - «Всё, что могу… Всё, что могу…».

Генерал-лейтенант, о котором ходит молва как о жёстком, даже беспощадном, полководце, безупречно осуществил свою, во многом решающую, часть операции. Он точно просчитал ситуацию, придержал резервы, обеспечив выполнение главной стратегической задачи, он отдал правильные, оптимальные для победы, приказы. Выполняя его приказы, полегли батареи - но это война. Каждый исполнил свой долг и никто ни в чём не виноват. Конечно, умом генерал всё это понимает, появись возможность переиграть, он опять отдал бы те приказы  - «но всё же, всё же, всё же…».
В «Горячем снеге» у Бондарева штабист - в том, отцовском, понимании, - один - лейтенант Дроздовский. Командир героической батареи, раненный, награждённый, потомственный военный, прекрасная анкета, выправка, поставленный командный голос… И зарождающаяся готовность идти к своим личным целям по крови и судьбам подчинённых ему людей…

Я не идеализирую боевиков - у того же Шумилина, на мой взгляд, явным перехлёстом являются слова о Симонове - всё-таки журналист, поэт, писатель - это несколько иная профессия чем пулемётчик, командир взвода или полковой разведчик. Другие задачи, другое поле деятельности, другой опыт. Другой тип нервной системы, наконец, отличный от заточенной на мгновенное действие нервной системы боевика. Излишне требовать, чтобы поэт метал гранаты или резал часовых… Легковая машина, мягкие сиденья… Бог с ним, с тем, как обставлено рабочее место - важен результат работы. Симонов, безусловно, показал в своём деле высочайшие результаты.
Мне запомнилось стихотворение «Разведка», прочитанное им с телеэкрана в далёком уже тысяча девятьсот семьдесят первом году по другому скорбному поводу:

Начинена огнём земля
Не оступись, не хрустни веткой
Вперёд, за минные поля
Уходит пешая разведка…

И как последнее «прости» -
На жданный, и нежданный случай
Им сказано: пора идти.
Чем проще сказано, тем лучше…

Были там ещё красивые слова про ордена, про какую-то «непредсказуемость атак»,  были шероховатости, обыкновенные тогда, когда стихи пишутся спонтанно, по неожиданно поразившему случаю, и не успевают отлежаться, вызреть… Но вот этих двух четверостиший – и глаз внезапно услышавшего их отца, одного из тех, для кого работа на нейтральной полосе, за передним краем, была не экзотикой, не романтикой, а грязной, кровавой, проклятой повседневной необходимостью, - мне хватило. Я непоколебимо уверен, что прах человека, написавшего это, рассеян над Буйничским полем по праву, хоть в сорок первом он и не держал там в руках оружия.
 
И далеко не факт, что всякий человек, брошенный когда-то Судьбой на самое остриё, выживший после всего и сохранивший разум, способен адекватно передать ту реальность - именно в силу склада своего характера и мировоззрения, которые могут там оказаться спасительными - а здесь недостаточными. Такие примеры скорее редчайшее исключение, как сам А. И. Шумилин, Юрий Бондарев или Е.А. Долматовский с его «Зелёной брамой».

Но и обида боевика понятна - ведь его Правда под запретом.

Мне понятнее и ближе боевики – возможно, потому, что вот уже сто лет, четыре поколения, как из нашей семьи не вышло ни одного штабиста или чиновника - в каком бы то ни было смысле этих слов.

                * * *

Я застал время, когда фронтовиков ещё было много, а наград мало.  В основном «За победу над Германией», «За оборону Ленинграда», за Прагу, Вену, Будапешт, «За взятие Кенигсберга». Намного реже встречались номерные - «За боевые заслуги», «За отвагу». И совсем уже нечасто - ордена. Фронтовики (именно боевики) тогда исключительно редко носили свои награды. Стеснялись. Помню, как мы, молодняк, удивились, узнав случайно, что работающий у нас в цеху фрезеровщик - фронтовик, орденоносец. Пристали к нему - почему молчал, почему не носит награды - и услышали - «Все воевали. Мне ещё повезло - взлетели, покружились, постреляли - и домой. Гимнастёрку выжал, повесил сушиться – и отдыхай. Кормят, как на убой, постельное бельё, кино регулярно показывают, награждают… В окрестных деревнях бабы да девки, они нас, «сталинских соколов», только что на руках не носили… А пехотинец месяцами в окопах. Лужи кругом, грязь, скученность, вши…. Ни поесть тебе нормально, ни поспать, сортир и то часто импровизированный - погадил в специальной ячейке на лопату и метнул в сторону противника… Разорвёт шальным снарядом, присыплет землёй на дне какого-нибудь бокового окопчика, снимут с довольствия и пошлют семье  извещение - пропал, дескать, без вести. А вы про ордена…».
 
Не в штабах служил и не в обозе - бортстрелком на штурмовике Ил-2. Самая убойная работа. Два ордена за сбитых. «…Взлетели, покружились, постреляли…»


У меня хорошая память. Не хвастаюсь, ибо понимаю, что моей заслуги в этом нет - а, значит, и хвастать нечем. То ли гены так легли, то ли вовремя начали разучивать со мной стихи, читать нужные книжки, но только первые мои отрывочные воспоминания относятся к тому возрасту, в котором человек, если верить науке, ничего ещё запоминать не может. Тем не менее, бывали случаи, совершенно объективно подтверждающие - всё это не наведённая, а вполне реальная, память. Что, впрочем, не даёт оснований не только для гордости, но и для особой радости - вспомним, хотя бы, периодические зачистки от излишне памятливых – тех, кто не забыл проклятое прошлое и мог помешать окружающим восторгаться эпохальными достижениями, возможными только в наступившем, светлом и прекрасном, сегодня. Кто помнил ненужную кровь, несправедливость, дикий произвол, предательство, бардак и грубые просчёты руководства. Такие эксцессы настолько часто происходят в любой стране – вспомним, хотя бы, библейские сорокалетние странствия Моисея по пустыне - что возникает мысль о естественном характере явления и его соответствии самой человеческой природе…
Так что, говоря о хорошей памяти, я не подразумеваю никаких особых эмоций, а просто отмечаю несомненный факт. И, пока живу, в этой памяти будут жить те, молодые ещё, фронтовики, будут звучать их голоса. И, конечно, главный из них – голос моего отца.

                * * *

У него на всю жизнь сохранилась обострённая наблюдательность, которая чем-то сродни наблюдательности хорошего художника копииста. Или даже фотоаппарата. Рассказывая, он мельком, штрихами, набрасывал какие-то малозначительные детали, от которых вся картина вдруг, непонятным образом, оживала. Был у меня и знакомый разведчик совсем из другого поколения – Николаич. Не рядовой солдат, как отец, чернорабочий войсковой разведки – элита. В прошлом старший офицер Первого главного управления КГБ СССР. Рассказы их были очень похожи какой-то отрешённой объективностью. Факты твёрдо, пунктирно – догадки, предположения, какие-то незначительные сопутствующие штрихи. И абсолютная отстраненность от того, как сам он выглядит в этой ситуации. Прозевал, сглупил, промедлил… Когда, ещё подростком, я впервые подметил эту особенность, то испытал неловкость -  как же, мой папа, самый сильный, самый умный, самый решительный - и вот сплоховал, да ещё и говорит про это, хоть никто не видал, никто бы даже и не заподозрил… Что-то, наверное, можно было бы и опустить.
Я, например, и сейчас не представляю себе, как можно расписывать постороннему человеку тот мгновенный, животный, парализующий, ужас, который охватывает тебя целиком, когда под ногами впервые разверзается смертельная бездна и умный организм вопит, орёт каждой  клеткой – «Назад! Лечь! Вцепиться намертво!!!». Ну, было. Но ведь превозмог, шагнул, сделал, как надо – зачем лишний раз вспоминать, тем более, посвящать в это других?
 А потом, отметив такую же манеру у Николаича, задумался - и, кажется, понял. Похоже, это профессиональная деформация, характерная для разведчиков.
Видимо, люди, которым пришлось нести этот крест, острее других чувствуют значение информации. Там, где любое знание даётся дорогой ценой, ни крупицы его не должно пропасть впустую. О чём-то с чужими просто не говорят, но со своими надо поделиться самыми незначительными, казалось бы, деталями, которые – чем чёрт не шутит! – могут и пригодиться тому, кому, возможно, придется идти следом. Чтобы не тратить нервы, время, жизни на то, что уже однажды было кем-то постигнуто, а идти дальше,  чтобы каждый маршрут начинался не с нуля, а оттуда, где оборвался предыдущий. Чтобы долю отдельного человека и целых народов никто не мог превращать в сизифов труд.

В этом плане очень обнадёживают сегодняшние попытки обращения к памяти народа через возрождение частной истории рода, семьи - самый яркий и общеизвестный пример - приуроченная к Дню Победы акция «Бессмертный полк».  И дай Бог, чтобы это была не очередная кампания, а реальное, спасительное, возвращение к собственным корням.
 Понятна и реакция наших вечных заклятых друзей по поводу нашего отношения к Дню Победы - «они ликуют так, будто победили вчера…». Потому что Победа, НАША ПОБЕДА - единственное, чего не смогли - и, надеюсь, никогда не смогут - изгадить те, кто вот уже не первый век пытается выбить любые устои, делающие нас народом. А не стадом, толпой родства не помнящих иванов, которых можно приманить чужим сладким куском - а потом обобрать и зачистить.

                * * *

Легкоартиллерийский полк, где отец служил рядовым взвода разведки, подняли по тревоге двадцать второго июня в два часа ночи и до второго июля, когда пришёл приказ на отход, они держали границу. Всё это я узнал потом, уже в середине шестидесятых, когда вспомнили про лето сорок первого, про Брест, про Зелёную браму,  когда сделали 9-е мая выходным днём… Раньше я знал только, что отец воевал, а любые мои мальчишеские расспросы им сразу же решительно пресекались. Те, кто учил таких, как он, меченных клеймом плена, не распускать языки, умели быть убедительными… Даже казалось бы безупречные, многократно проверенные, бойцы и офицеры легко могли поплатиться за излишнюю разговорчивость. Один наш земляк, майор, лётчик истребитель, был за пораженческие разговоры разжалован, лишён всех наград и отправлен за колючку. В разговоре со случайными попутчиками он неосторожно похвалил немецкие истребители и даже утверждал, что вражеские лётчики были, как правило, очень хорошо подготовлены. Подобные высказывания были тогда не в моде, немцев обычно изображали трясущимися от страха придурками, разбегавшимися при появлении наших героических бойцов и дружно оравшими «Гитлер капут!». Наверное, нашим кинематографистам и учителям было свыше предписано именно таким образом воспитывать в нас гордость за свой народ. Однажды, когда я, правоверный октябрёнок, восторженно пересказывал отцу сюжет такого «правильного» фильма, он не выдержал и поведал мне реальную историю, разумеется, упростив её до формы, доступной детскому восприятию. Приведу здесь этот рассказ в более позднем изложении, как он, по моей просьбе, повторил его через много лет.

В начале 1944 года где-то северо-западнее Днепропетровска группа разведчиков вышла за «языком». Всякое движение на нейтральной полосе привязано к складкам местности, которые тщательно изучают и используют обе стороны. В тот раз, выдвигаясь в темноте к заранее подготовленному проходу, группа напоролась на немецкую разведку, которая, с той же целью, вышла по тому же самому коридору на нашу сторону. Вспыхнул встречный бой на короткой дистанции - это когда вдавят крючки и поливают прямо перед собой, как из шлангов. Потому что уже наплевать на расход патронов и выгорающие стволы автоматов - вопрос стоит только о том, кто кого раньше заставит замолчать.
То ли наши заметили немцев чуть раньше, то ли сказалось превосходство в такой ситуации скорострельного ППШ с его бездонным барабанным магазином - в просторечии диском, то ли просто повезло, но поле боя в тот раз осталось за нашими разведчиками. При осмотре места скоротечной стычки, выяснилось, что один немец всё-таки ушёл куда-то вглубь нашей обороны. Пока уточняли ситуацию, пока решали кто и как будет его преследовать, прошло с полчаса. Вдруг где-то в той стороне, куда ускользнул чужой, раздался взрыв. Группа преследования по следам выяснила картину происшествия. Оказалось, немецкий разведчик был ранен, но в горячке боя пробежал на простреленных ногах метров триста пятьдесят, а потом упал, перевязался и попытался ползти. Он дополз до железнодорожной ветки, определился, двинулся по ней в сторону линии фронта, но, видимо, понял, что силы тают слишком быстро. Тогда он грудью прижал к рельсу какой-то заряд, вероятно, связку гранат, и подорвал его... Как-то всё это не очень соответствовало типовому киношному образу трусоватого фашиста…


Фронтовики рассказывали, что на войне всё очень часто зависит от стечения обстоятельств. Можно невовремя мигнуть - и потерять всё. Можно случайно оказаться в нужном месте - и сорвать главный куш. Конечно, при условии, что ты постоянно выкладываешься до конца, а ленивые и жадные на переднем крае, чаще всего, гибнут сразу -  и никакое везение их не вывозит. Отцу везло на счастливые шансы и на хороших людей, иначе он, подобно большинству своих однополчан, остался бы там, на границе. В крайнем случае, в Бессарабии.

 Однажды, в июле сорок первого, с него с него уже и ремень сняли, и приезжий особист требовал конвой, чтобы доставить задержанного в штаб дивизии для детального допроса. Чем это тогда заканчивалось, все знали. Никто не стал бы разбираться - к чему? Стрелочник уже найден, точнее, назначен… Тем более, что дело, казалось бы, получалось яснее ясного. Он корректировал огонь артиллерии и передал координаты места, где немцы в темпе разгружали транспорт с боеприпасами. Видимо, учитывая важность цели, её не стали обрабатывать полковыми трехдюймовками, а перепоручили соседям. Наверное, там тоже оценили значение информации, потому, что сработали сразу залпом, по расчётам, без предварительной пристрелки.
И полк 152-миллиметровых гаубиц  кучно отработал как раз по середине Днестра. Контрразведка усмотрела признаки халатности, возможно даже вредительства - и прислала офицера за проштрафившимся корректировщиком. Спас его тогда командир полка - вступился, рассказал, что отец служит с 39-го года, имеет три курса института, большой практический опыт, участвовал в Бессарабской операции, он отличный топографист и не мог просто так ошибиться. Особист был не настроен на длительные разборы на месте, но командир всё-таки настоял. По его просьбе, первым делом сличили карты -  изъятые у гаубичников с пометками переданных им координат и те, по которым работал отец. Сразу всё стало ясно - стреляли по сетке новой карты 1940 года выпуска, тогда как выданная разведчикам была напечатана несколькими десятилетиями раньше, ещё до Первой мировой. Судя по картам, за прошедшие между топографическими съёмками годы быстрая в этом месте река размыла мягкий берег, конфигурация русла изменилась,  сместились естественные опорные точки - в результате этих картографических расхождений гаубицы и промахнулись метров на двести. Командир отослал отца, а недовольный особист забрал карты и отбыл искать других виноватых.

Во время Корсунь-шевченковской операции была ранняя распутица, таяло и часто висел туман. Немцы всё не могли поверить в своё окружение и довольно беспорядочно пытались нащупать бреши в котле. Как-то утром в густом тумане разведка засекла звук работающих танковых моторов, об этом сразу доложили в дивизию и получили приказ срочно уточнить ситуацию. 
Двигаясь на звук, отец в тумане подобрался вплотную к немецким позициям, определился на местности, разведал и нанёс на карту обстановку в отведённом ему секторе и, как было условлено, доставил информацию в штаб полка. Там приняли и сопоставили данные и отправили отца на батареи - предупредить артиллеристов, поделиться тем, что видел своими глазами и прикинуть на месте - что можно сделать, чтобы немцы внезапно не появились из тумана перед самыми орудиями.
Перед выходом из штаба он на пару минут задержался у бачка с водой - напиться и наполнить флягу. Там его перехватил капитан, который только что присутствовал на обсуждении ситуации. 
- Ты куда сейчас?
- К пушкарям. Сначала во вторую батарею, а потом на правый фланг.
- Так я же как раз во вторую. Поговорю с командиром, а ты дуй сразу к остальным.
Они вышли в траншею и отец свернул направо, а офицер - налево.

Вечером того же дня отец опять оказался в штабе полка и увидел на столе дежурного посечённую осколками полевую сумку с обгорелым углом.
- Это откуда?
- Капитан наш утром шёл на батарею. Не дошёл чуток, на немцев напоролся.

Судьба…

В Карпатах шли упорные бои. Разведку, в дополнение к основной работе, постоянно дёргали на помощь смежникам - то таскать по горам пушки, то подменять выбитые миномётные расчёты, а в тот раз отправили поддержать атакующую пехоту, которая несла потери, но никак не могла сбить заслоны, прикрывавшие выход к перевалу. Был уже не сорок первый год, когда их просто сунули бы в атакующие цепи, а сорок четвёртый. Им поставили задачу, дали время осмотреться и спланировать свои действия. Разведчики просочились в обход по крутякам, и при очередной атаке пехоты ударили немцам в тыл.

Они открыто сидели на бруствере, свесив ноги в окоп, на дне которого валялся пулемётный расчёт вперемешку со своим «МГ», и приходили в себя после рукопашной. Стояла тишина, только время от времени хлопали одиночные выстрелы - пехота заканчивала зачистку. Изредка проносились над головой самолёты. Один сработал по их группке, но на мгновенье затянул со сбросом, и бомба, обдав сидящих тугой волной горячего воздуха, прошелестела рядышком, впритирку, и взорвалась метрах в трехстах вниз по склону. Немцы психовали из-за потерянной позиции, но дело уже было сделано. Снизу, откуда начинала атаку пехота, показалась непривычная фигура - отутюженный китель с белоснежным подворотничком, начищенные хромовые сапоги, за плечами, как на агитационном плакате, развевается новенькая плащ-накидка, в руке пистолет…

Приблизился, заорал… «Чего расселись? Занять окопы! Приготовиться к отражению контратаки!»  Стратег… Какая здесь, к чертям собачьим, оборона? Горы. Благоустроенные немецкие окопы оборудованы, по всем правилам, на боевом гребне встречного, обращённого к атакующим, склона. Для гипотетических контратакующих это будет обратный скат, так что позиция совершенно  бесполезна, просто самоубийственна - её мгновенно забросают гранатами из-за топографического гребня.
 Штабист. За орденом. «Проявил инициативу…Принял командование… Организовал оборону…» Красиво изложить, не то, что «Красную звезду» - «Красное знамя» можно поиметь. А красиво излагать мастеров хватает… Немножко подыграть - и самим можно медалей удостоиться… Только вот у бойцов, сделавших реальное Дело, не оставалось ни сил, ни желания участвовать в бутафорских делишках двухпросветного карьериста. 

Бойцы молча переглянулись и остались в прежнем  расслабленном положении,
а лейтенант, командир взвода, неторопливо развернул лежавший на коленях автомат стволом в сторону крикуна, внимательно рассмотрел штабного от блестящих сапог до фуражки,  устало вздохнул и миролюбиво сказал:
- Товарищ подполковник, спрятал бы ты уже свою пукалку да пошёл… туда, где был пятнадцать минут назад.
Штабист посмотрел в глаза взмокшим после сшибки разведчикам, молча убрал пистолет и тщательно застегнул кобуру. Уходил он как-то напряжённо, словно по тонкому льду, и даже плащ-накидка уже не развевалась героически, как в постановочных кадрах кинохроники, а обвисла и облепила задеревеневшую вдруг спину.

Неисполнение в боевой обстановке приказа старшего по званию… Неважно, что приказ идиотский - обжаловать допускается только после исполнения, а так - грубейшее нарушение Устава.
Нет, не годились эти ребята в святцы - но без них не было бы Победы.
Им всё припомнят потом. Если доживут. Некоторые доживали, как отец. Все остальные, сидевшие на том бруствере, через месяц были убиты одним снарядом.


Летом 1944 года жирный румынский лёсс был исхлёстан вдоль и поперёк, будто там вдоволь помахал кнутом сумасшедший пастух. Если погрузить пальцы в раскалённую солнцем пыль и пошарить в конце такой бороздки, можно было нащупать пулю, то ли нагревшуюся от почвы, то ли ещё не успевшую остыть после выстрела. Отец шёл по дороге, пересекавшей пшеничное поле под углом к переднему краю. До первой линии окопов было ещё метров триста – своя земля, тыл, по понятиям человека, значительную часть времени проводящего на нейтральной полосе. Он не сразу понял, в чём дело – боковым зрением отметил какую-то неправильность слева за обочиной – и бросился на землю, успев, падая, перекинуть автомат из-за спины в положение для стрельбы, услышал над головой свист пули, увидел, как падают срезанные ею стебли и мгновенно перекатился вправо, подальше от дороги. Стреляли метров с трехсот и скоро стало ясно, что стрелок не видит его, потерял в густой пшенице. Отец осторожно выглянул на дорогу и рассмотрел на противоположной стороне несколько колосьев, связанных в один пучок ленточкой, оторванной от какой-то пёстрой тряпки – ориентир, оставленный снайпером, чтобы можно было на однообразной местности быстро найти заранее пристрелянную точку. Это яркое пятнышко, контрастное к окружающему фону, спасло отцу жизнь - а, значит, подарило жизнь и мне. 
Добравшись до своих, отец доложил, что какой-то немец охотится совсем рядом, на нашей территории. Когда к месту происшествия выслали группу, снайпера на позиции уже не было, а в десятке шагов от устроенного им ориентира лежал наш убитый солдат.

Обычно снайпер - цель первоочередная. Когда на каком-то участке начинает работать снайпер, что определяется по участившимся однотипным ранениям, всех разведчиков, корректировщиков, наблюдателей сразу ориентируют на его уничтожение. Как, впрочем, и снайпера ориентируют на первоочередное уничтожение разведчиков, наблюдателей и корректировщиков - так что интерес у них взаимный. Там, в Румынии, снайперы работали очень интенсивно, постоянно терроризировали нашу пехоту, которая несла от них заметные потери. Отец рассказывал о двух своих «крестниках». Один оборудовал себе позицию среди трупов на нейтральной полосе и, под звуки пулемётных очередей с обеих сторон, спокойно отстреливал наших. Немец не учёл только того, что в одну из ночей разведчики тоже выдвинут свой наблюдательный пункт поближе к противнику - и его лёжка окажется видимой с нового НП. Дальше уже сработал фактор везения - отец обнаружил снайпера первым, и, поскольку позиция его оказалась всего метрах в двухстах, выбрал момент и решил вопрос самостоятельно.  Второго искали специально и довольно долго не могли обнаружить, пока отец не обратил внимания на один из домов на сопредельной стороне, куда немецкий солдат носил котелки с пищей. Открыв калитку в заборе, чтобы пройти к дому, немец каждый раз делал какой-то излишне широкий шаг, будто через что-то переступая. Одна из позиций хитрого снайпера оказалась окопчиком, отрытым прямо под той калиткой.  На чердак сарая, где находился наблюдательный пункт, скрытно притащили станковый пулемёт, тщательно навели на цель, зафиксировали в нужном положении механизмы наводки и когда немец чуть приподнялся, изучая наши позиции, по нему дали длинную очередь. Через пару минут немецкая артиллерия превратила их сарай в кучу мусора, но разведчиков там уже не было.

                * * *

Поздней осенью 1944 года эшелон остановился на каком-то полустанке. Небритый оборванец в солдатской гимнастёрке, через прорехи которой виднелось грязное нательное бельё, выдернул ком ветоши, затыкавший дыру в углу оконного стекла, просунул сквозь решётку консервную жестянку и хриплым, простуженным голосом крикнул кому-то, стоявшему снаружи: - «Эй, друг! Зачерпни воды, тут человек загибается!».
Ответом ему стал мат и звон разбитого стекла…

Когда прибыли к месту назначения, в город Горький, выгрузились по команде и вынесли трупы замёрзших в пути, этап построили на насыпи - и все увидели на вагонах жирные надписи мелом - «ВЛАСОВЦЫ».

Отец до конца жизни так и не понял, сделали их по распоряжению начальства, чтобы исключить неудобные вопросы населения, или это было самодеятельное творчество вертухаев.
 
Заключённых ждала госповерка о которой отец вспоминал редко и с бессильной тоской, какой никогда не звучало в его рассказах даже о самых страшных июньских днях сорок первого года…