МЫ ЛЮБИЛИ КАТАТЬСЯ
Если вы спросите любого маленького мальчика лет пяти-шести – хочет ли он прокатиться на автомобиле, то никогда не услышите – нет! Лицо вашего юного друга будет светиться от предстоящей поездки, а в глазах – когда, когда?..
На первом этаже нашего деревянного дома жил дядя Ваня Будылёв. Он работал шофёром на скорой помощи. Его красная санитарная полуторка, у которой был железный кузов-салон с задней дверцей, и на которой перевозили больного вместе с носилками, иногда останавливалась у дома. Для нас это был маленький праздник.
Мы ждём около машины возвращения дяди Вани и, когда он подходит совсем близко, начинаем канючить: «Дядь Ваня, прокати… ну, дядь Ваня!... ну, хоть до угла…»
Он улыбается и, молча, как-то по-доброму делает движение рукой снизу вверх, что означало, - залезай, малышня! Потом достаёт из-за спинки сиденья «кривой стартёр» и заводит свою красную «ласточку».
В городе было мало машин. Мы знали гараж, в котором грузовых машин было – ну, штук десять. Половина этих машин постоянно ремонтировалась, и тогда кому-то из нас доставался забракованный подшипник, конечно же, для самоката.
Прокатиться на автобусе – тоже было большим удовольствием. Большой красный автобус, с одной передней дверцей ездил по улице Советской от вокзала до аптеки. Аптека называлась Первой, она и сейчас на том же месте.
Это был единственный маршрут в городе, который обслуживали всего два автобуса. Говорят, что до этого времени автобусов в городе не было. Но вот недавно я обнаружил такую информацию – «…есть упоминание, что первый автобус появился в нашем городе летом 1931 года». Что это был за автобус, какой маршрут?..
Город наш тогда совсем маленький был, и на картах обозначался самым мелким кружочком, под которым писали – население менее 50 тысяч человек. Недавно и совершенно случайно я узнал, что по переписи 1939 года население города составляло всего 27,2 тысячи человек. Сейчас, когда я пишу эти строки, население города в десять раз больше.
Между вокзалом и аптекой всего-то три остановки: «военкомат», «почта» и «гостиница». От одной остановки до другой билет стоил двадцать копеек, а за полный «маршрут» - восемьдесят. И когда в наших карманах появлялись мелкие деньги, мы шли к этой самой аптеке, чтобы за сорок копеек прокатиться две остановки – до почты. Радости было!… Но обратно шли пешком.
Летом, перед самой школой, а я это хорошо помню, что таких автобусов было всего два. Но скоро появились другие маршруты и другие автобусы, у которых были уже две двери – и передняя и задняя.
Где брали деньги? Да очень просто! Находили пустую бутылку, и тщательно мыли с песком и крапивой. А если на горлышке был маленький скол, то залепляли его расплавленным сургучом и придавливали монеткой. Водочные и винные бутылки запечатывались в то время картонной пробкой и чуть-чуть заливались сургучом. А со сколами на горлышке бутылки не принимали. И нам было не понятно – откуда берутся сколы, если раскупоривались бутылки простым ударом ладони по донышку. Бывало, что с бутылками нас разоблачали, и тогда приходилось быстро уходить с опущенной головой.
Бутылка стоила рубль двадцать. От аптеки до почты за эти деньги можно было прокатиться на автобусе втроём.
Были в городе и извозчики. К приходу поезда у вокзала всегда собиралось несколько тарантасов, запряжённых хорошо ухоженными лошадьми. Это были «такси» того времени, они могли везти пассажира в любое место. А платить – как договоришься. Спросите сейчас десятилетнего школьника, - а знает ли он, что такое тарантас?
-Ну, было, только давно очень! А тарантас – это лошадь и маленькая карета без крыши, вот и всё!
Сейчас, возможно, кто-то удивится, когда услышит, что в пятидесятые годы у городской медицины была своя конюшня, свой штат конюхов, свои лошади и тарантасы, на которых в экстренных случаях врач приезжал к больному. И было всего две красных полуторки - два автомобиля скорой помощи. На одной из таких красных полуторок и работал наш сосед – дядя Ваня.
В автобусах строгие кондукторши зорко следили за теми, кто уклонялся от платы или оплатил две остановки, а ехал уже третью.
-Чего моргаешь, а ну - плати! Я церемониться не буду… мигом у меня вылетишь…
ПОХОДЫ ЗА ЗЕМЛЯНИКОЙ
Во дворе к этому времени сплотилась небольшая компания ребятишек. Это были не только те, кто жил в двух домах с общим двором, но и ближайшие соседи.
В летние дни по утрам, когда родители были уже на работе, мы собирались на брёвнах около сарая и строили планы на день. Если день не обещал быть жарким, и купаться никого не тянуло, то в запасе всегда было два варианта - или идти в лес и собирать ягоды, или рыбачить. Когда принималось решение в пользу ягод, то все разбегались по домам, чтобы найти литровую стеклянную банку и быстренько смастерить из алюминиевой проволоки ручку на горловине. Кто не умел этого делать, тому всегда помогали. Я не понимал, а почему надо обязательно стеклянную банку и только литровую.
-Литровую и стеклянную, чтобы как у всех! Не понял что ли?...
Вот это - «чтобы как у всех», дошло до меня позже. Это было для того, чтобы никто из родителей, бабушек, соседей не мог никого упрекнуть, что ягод набрал меньше, чем кто-то.
Землянику собирали в июне после того, как на базаре появлялся первый продавец ещё незрелых красно-белых ягод.
Нас набиралось человек семь, а иногда и больше. И вот мы, дворовая команда, налегке, с единственной банкой в руке шли через заливные луга, прыгали с кочки на кочку, пока не выходили на твёрдую землю. Доходили до сосновой рощи и продвигались вдоль опушки в сторону железнодорожного моста.
Перед заливными лугами надо было обязательно разуться. Делалось это для того, что если нога соскользнёт с кочки и увязнет, чуть ли не по колено в илистой почве, то обувка всё равно останется сухой и чистой. Так и перебирались мы через эти заливные луга – в одной руке банка, а в другой обувка. И ещё добрый задорный смех, когда кому-то не повезло, и он соскальзывал с кочки.
Когда банки наполнялись доверху, собирали ягоды в рот. И так продолжалось до тех пор, пока кто-нибудь не произносил: «Брр! хватит, пожалуй, а то брюхо уже болит, да и комары!...»
А КАК ХОТЕЛОСЬ...
Мечтают все. Вряд ли кто будет спорить, что это не так. И если вспоминать о своих детских мечтах, а эти мечты могут быть только серьёзными, то у меня их было много. Пожалуй, это и не мечты, а желания, потому что мечта – это очень и очень значительное и то, что сбывается не сразу, а, бывает, что и не сбывается никогда.
Первая мечта или огромное моё желание в восемь лет, – это попасть на озеро Мартын и поймать там крупного окуня, хотя бы одного, но обязательно крупного. Я попробую объяснить почему.
Вот представьте летнюю теплую субботу, когда взрослые ещё на работе, а во дворе соседский мальчишка, недавний квартирант со второго этажа соседнего дома, которого я даже не знаю, как звать, сидит на своём крыльце и вырезает из сосновой коры поплавки. Потом плющит молотком на кирпиче кусочки свинца для грузил, привязывает крючки и всё это сопровождает неторопливым рассказом о том, как в прошлый раз он полчаса вываживал вот такого окуня, а в самый ответственный момент этот хищник перекусил леску. Да, да! Не леска порвалась, а именно перекусил её вот такой окунище. Был ли на самом деле этот окунище, который перекусил леску, или нет, но детское воображение уже рисует захватывающие картины сражения с этим озёрным зверем.
Я слушаю, а когда наступает пауза, говорю, что и у меня есть бамбуковая удочка и что на ней очень-очень крепкая леска и крючок очень острый, и что такой-то снастью можно выловить любого окуня – не перекусит!
Мальчишка, сидящий на крыльце, года на три-четыре старше, на меня посматривает снисходительно, и все упоминания о моей крепкой леске на бамбуковом удилище и остром крючке остаются незамеченными. Он даже не просит показать ему эту удочку, а мне так хочется помчаться домой, достать из дальнего угла сеней свою снасть и произнести с гордостью перед носом этого мальчишки – вот, смотри!
От такого равнодушия мне становится грустно, и я понимаю, что труды мои сейчас напрасны, все мои намёки о желании поехать на рыбалку, да с ночёвкой, так и останутся без должного внимания.
Ближе к вечеру во двор въезжает видавший виды «козлик» с брезентовым верхом. Из него выходят трое взрослых мужчин. Через несколько минут эти мужчины укладывают рюкзаки с рыбацкими принадлежностями, котелки, какие-то тёплые вещи на ночь, потом спохватываются, - забыли топор. А я всё это время кручусь около машины, тайно желая, чтобы меня пригласили поехать или хотя бы спросили – хочу ли я на рыбалку. Но до меня никому нет дела. Меня ни о чём не спрашивают, и лишь изредка кто-то из взрослых проводит огромной ладонью по моей стриженой голове и улыбается. Наконец, они находят топор в сарае, велят мальчишке усаживаться на заднее сиденье и выезжают за ворота.
Как я завидую этому мальчишке! Я смотрю на оседающую дорожную пыль, а в голове - песчаный берег озера, бронзовые стволы сосен, водная гладь, кувшинки и осока вдоль берега, а за этими кувшинками на водной глади поплавок, который после лёгкого шевеления устремляется в глубину. Как мне хотелось, как хотелось!
И вдруг я смиряюсь с мыслью, что сегодня этого не будет, даже если… потому что моя любимая бабушка всё равно меня не отпустит.
От грустных мыслей меня отвлекает приближающийся грохот самоката, катящегося по деревянному тротуару. У этого самоката колёсами служат подшипники – спереди большой, с крупными шариками, а задний поменьше. Отталкиваясь левой босой ногой от занозистых досок тротуара, мой ровесник всё ближе и ближе. Он широко улыбается и, шумно выдохнув, останавливается рядом. У меня такого самоката нет.
-Дай прокатиться!
-На, только вот тут гвоздь надо подколотить, неси кирпич…
ФРИЦЫ
Забор был из длинных досок, прибитых горизонтально одна над другой на полусгнившие и покосившиеся столбики. Бывало, кто-то из мальчишек, перелезая через него, падал в заросли малины и крапивы, увлекая за собой оторвавшуюся доску. Незадачливый верхолаз, превозмогая боль и не раскрыв рта, быстро покидал место преступления, чтобы не навлечь на себя гнев всёвидящих бабушек, которые в летние дни с раннего утра занимались своими огородными делами.
А за забором была улица. Проезжую часть мостили тогда деревянными чурками. Чурки пилили из брёвен, каждая была сантиметров по двадцать пять в длину. А потом мастеровые люди укладывали их на песочную насыпку, пристукивали молотками, чтобы выровнять, и забивали клинья в пространство между кругляшами. Такого дорожного покрытия хватало от силы года на три. Время делало своё - и приходили женщины-рабочие с ломами, выковыривали эти сгнившие чурки, складывали их в кучи возле дороги, чтобы позже, уже высохшие, отвезти для нужд городской бани. Но дрова были нужны не только для бани и, естественно, их воровали.
Вот за этим забором и собирались мы, мальчишки со своими радостями, заботами и обидами, не понимая ещё, что это самое счастливое время в нашей жизни. Некоторые из нас ждали возвращения отцов, надеялись. А другие уже вдоволь насмотрелись на слёзы матерей, в чёрных траурных платках, которые, казалось, никогда не будут сняты с поседевших голов.
И мальчишки в этом возрасте переставали быть просто детьми, а становились не по годам взрослыми. Всеми силами старались они помочь семье, младшим братьям, сёстрам. И не было тогда в дворовых, ребячьих компаниях ни одного мальчишки старше десяти-двенадцати лет. Потому что в тринадцать, выдав себя за четырнадцатилетнего, можно было попасть в фабрично-заводское училище, в ФЗУ, где одевали, кормили и даже обували в очень крепкие ботинки, которые позже за их износоустойчивость стали называться в народе – ЧТЗ, (Челябинский тракторный завод).
По утрам раздавались гудки. У каждого завода было своё время для гудка. Даже не имевший часов, знал – сколько времени оставалось до начала работы. И каждый завод гудел по-своему, выдавая свою ноту. Но вот заканчивалось гуденье, пустели тротуары, а за забором у подобия шалаша уже собиралась наша босоногая компания.
–Ре-бя! Фрицы идут! – Мы прилипали к щелям в заборе и всматривались в приближавшуюся колонну. Впереди шёл солдат с автоматом, а позади – колонна пленных. Их было не меньше сотни. Шли они как-то вразнобой, не в ногу, и от этого шествия по деревянным чуркам возникал гул, который понемногу стихал, когда перед нашим забором появлялся второй солдат-конвоир с таким же автоматом на груди.
Одеты они были в свою военную форму, многократно стиранную и штопаную, но аккуратно подогнанную. На головах были матерчатые серо-зелёные фуражки и пилотки тоже не русского пошива. Сапог на ногах не было, а только ботинки. Между собой они негромко разговаривали что-то обсуждая, иногда улыбались, и эти улыбки вызывали в нас какую-то необъяснимую злость и даже ярость.
–У, гад, он ещё и лыбится! А где Серёга?
Серёга был сыном судьи, мать его тоже работала где-то в прокуратуре, и он в нашей компании был единственным обладателем пневматического пистолета. С этим пистолетом он приходил в наше зазаборье и давал по очереди выстрелить. Свинцовые пульки давно кончились и, прикладывая все свои детские силёнки на разгибание ствола, заряжали его зелёной ягодой черёмухи, которую иногда приходилось заталкивать в ствол с большим трудом.
С расстояния восьми-десяти метров эта косточка вызывала ощутимую боль. Стрелять в лицо или, вообще, в голову мы боялись, взрослые нас могли поймать и сурово наказать, поэтому целились всегда чуть ниже ремня. Когда черёмуховая косточка попадала куда следует, немец вздрагивал, гладил больное место рукой и грозил пальцем в сторону забора. Нетрудно было догадаться, кто находится в зарослях за этими старыми гнилыми досками.
Но сегодня Серёги не было. Родители за какие-то провинности отобрали у него пистолет и строго-настрого запретили выходить из дома.
–Надо к «Рекорду» сходить, там у китайца резина есть! Рубль за метр, красная такая. Я видел. Две рогатки получится. А кожинку можно от ботинка отрезать. В школу ещё не скоро, а там… Посильнее шнурки затянуть – никто не заметит. У кого сколько? Давай сюда…
Колонна уходила всё дальше и дальше, а мы разбредались, думая, где бы раздобыть рубль, чтобы купить у китайца метр красной резины, и завтра утром уже во всеоружии снова собраться за этим забором и достойно встретить колонну фрицев.
ХЛЕБ
В девять открывались хлебные магазины. Их в нашем маленьком городе было мало. Мы знали четыре, а где-то был пятый, но туда было далеко, и продавали там хлеб не каждый день. С зажатыми в кулаке деньгами и хлебными карточками, обгоняя друг друга, мы прибегали к магазину и занимали свои позиции.
Появлялась лошадь, тащившая телегу с огромным ящиком, в котором на деревянных решётках лежали ещё горячие, с неповторимым хлебным духом буханки. Звякали дверные запоры, решётки с хлебом заносились внутрь. А десятки глаз жадно сопровождали каждую из них от ящика до распахнутых настежь дверей.
Но вот заканчивалась разгрузка, и нашей задачей было первыми ворваться в магазин и оказаться у весов и вделанного в прилавок длинного ножа, которым продавщицы ловко разрезали буханки, выкладывая на весах пирамиды из половинок, четвертинок и маленьких треугольных довесков.
Получив положенное и прижав хлеб с четвертинками и довесками к своему животу, возникала проблема – как, из этого набитого до предела людьми помещения, выбраться на улицу и не растерять все эти довески. Поэтому прямо здесь у прилавка они отправлялись в рот. Каким вкусным был этот ржаной хлеб далёкого послевоенного детства!
Солнце поднималось выше, раскаляя лучами всё к чему они прикасались - останавливалось. Даже движение воздуха и тающие на глазах облака казались привязанными невидимыми нитями к чему-то поднебесно-высокому и непонятному. Всё живое стремилось укрыться в тень, и только мы – босоногая команда в одних трусах, обжигая ноги на тротуарных досках, спешили к реке.
Какой она была чистой, эта наша река. С невысокого мостика были видны наклонённые течением водоросли, ракушки на золотистом дне и рыбы, точнее их тёмно-серые спины и хвосты, вальяжно виляя которыми они демонстрировали свою беззаботность и независимость.
ОБУЧЕНИЕ МУЗЫКЕ
В одно из октябрьских воскресений, когда я уже учился в первом классе, мама повела меня поступать в музыкальную школу.
Радости я почему-то не испытывал и всю дорогу доказывал, что в Доме пионеров есть кружок народных инструментов и что там тоже учат играть. Про этот кружок я знал от своих дворовых товарищей, которые иногда приносили домой домры и демонстрировали своё умение исполнением простеньких мелодий. Например – «Во саду ли, в огороде…»
Каждый культурный и воспитанный человек должен уметь играть на музыкальном инструменте. – Твёрдым голосом повторяла мне мама.
Деваться некуда, я молчал и шёл.
Школа эта располагалась в двухэтажном деревянном здании на улице Карла Маркса. Сей-час нет этого дома, нет этой улицы, её переименовали. Почему переименовали? Да, потому, пожалуй, что надоел людям Маркс со своим призраком, который долго бродил по Европе и на-брёл, совсем не случайно, на нашу страну. А кому нужны призраки? Вот и переименовали. Переименовали и улицу Коммунистическую, и Свердлова…
Отвлёкся, будь оно неладно! Вернусь к музыкальной школе. В коридоре сидели мамы и бабушки, а около них, такие как я. Мы тоже садимся, смотрим на дверь и ждём. Дверь класса время от времени открывается, и серьёзная дама приглашает войти очередное «музыкальное дарование».
Но вот назвали мою фамилию и мама, слегка подтолкнув меня вперёд, бесшумно закрыла за мной дверь.
-Встань вот здесь! – произнесла строгая женщина, сидящая вполоборота у пианино. Сейчас я постучу карандашом по этой вот крышке, а ты постарайся запомнить, чтобы потом повторить.
И она стала тихонько настукивать по крышке пианино какую-то мелодию. Что она настукивала, я не понял и, тем более, не запомнил.
-Повтори! – она отдала мне карандаш и показала место на крышке, где я должен был про-стучать то же самое и, естественно, отличиться.
Я стал стучать так, как обычно с ребятами настукивали на заборе привычную мелодию: - «старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал…»
-Ну, ладно! – сказала моя экзаменаторша, - а петь ты умеешь?
-Конечно, умею!
-Тогда спой что-нибудь!
И я запел. Меня считали скромным и даже застенчивым мальчиком, потому что я всегда отнекивался от всяческих выступлений на публике, особенно когда просили исполнять стишки, стоя на табуретке перед гостями. А в этот раз я решил – чего стесняться-то, я набрал полную грудь воздуха и громко запел: «Расцветали яблони, да груши…» После исполнения одной этой строчки меня остановили.
-Достаточно! Скажи, юный друг, ты хочешь учиться музыке?
-Не-э!
-Тогда зачем же ты пришёл?
-Мама привела…
На этом моё «музыкальное образование» не закончилось. Зима пролетела незаметно и, когда на тополях кричали грачи, моя мама снова решила приобщить меня к музыке. Но через два или три месяца учительница, к которой я ходил два раза в неделю, честно заявила моей маме, что…
«Медведь, медведь!... Ох, уж мне этот медведь! Дать бы этому медведю в морду…» - Это строчки из моей повести «Радуга в октябре».
Осенью кто-то из нашей дворовой компании предложил идти в Дом пионеров и записаться в авиамодельный кружок.
И мы пошли. Но строить модели самолётов записались не все. Кому-то захотелось строить модели кораблей, а кому-то учиться фотографировать. Был и хореографический кружок, и кружок народных инструментов. В него-то я и записался, втайне надеясь, что этим обрадую своих родителей.
Кружком народных инструментов руководил Эрик Сапаев. Это был очень добрый, улыбчивый человек. В то время он был студентом музыкального училища и в свободное время подрабатывал, занимаясь со всеми, кто хотел приобщиться к музыке.
В этом кружке учили играть на домрах, мандолинах и балалайках. Все инструменты лежали открыто на стеллаже, и только контрабас стоял в большом угловом шкафу. Однажды, придя на занятия раньше назначенного часа, я увидел, как вместе с другими старшеклассниками, репетируя перед каким-то концертом, на этом контрабасе играла девушка.
Из всех инструментов я присмотрел балалайку. Мне она показалась проще других – на ней было всего три струны. Ноты, как нам объяснили, мы будем учить в следующем месяце, а пока надо научиться правильно держать в руках инструмент. После трёх-четырёх занятий наш руководитель под собственную ответственность стал давать нам домой инструменты. Я до сих пор помню, где должны быть указательный и средний палец левой руки, чтобы «сыграть» первые ноты – «во саду ли, в огороде…» А больше – и не просите, не умею. Не научился!
Уж как тогда случилось, но моё внимание привлёк фотокружок.
Я закончил учёбу в институте, приехал на короткое время домой и узнал, что Эрик Сапаев стал знаменитым композитором, что он написал много различных музыкальных произведений и первую марийскую оперу «Акпатыр». И я с гордостью рассказывал друзьям, что посещал кружок народных инструментов, которым он когда-то руководил. А потом его не стало – известная российская болезнь…
ДИАФИЛЬМ ПРО НАСТЕНЬКУ
К своим друзьям-товарищам мы приходили запросто. Вежливо стучишь в дверь, и когда её открывают, говоришь по установленному стандарту: «Здрасте! - Называешь имя того к кому пришёл, например, Коля, Витя… и добавляешь – дома?» После твоих трёх слов тебя оглядывают с головы до ног, смотрят – не грязная ли у тебя обувка, и распахивают перед тобой дверь – заходи!
Вот так однажды я пришёл к своему другу, который вместе с маленьким братиком сидел за столом и медленно вращал колёсико фильмоскопа. Я сел рядом. Луч был направлен на выбеленную печь и цветные кадры менялись один за другим.
-Ладно, это не интересно! Сейчас будем про Настеньку смотреть. Не видел?
-Нет!
Из круглой пластмассовой баночки он извлекает ленту и заправляет её кончик в фильмоскоп.
-Вот, смотри, как фашисты убивали наших людей!
Я не помню, что было написано в титрах под кадрами. Но вот - первый кадр, второй, третий – горит подожжённая фашистами деревня, а кругом снег и на этом снежном фоне Настенька, от которой фашисты добиваются каких-то сведений, но она молчит, и тогда фашисты привязывают её к изгороди. Изгородь загорается. Ещё кадр и ещё… огонь всё ближе и ближе к Настеньке. Пламя охватывает Настеньку…
Маленький братик моего друга закрывает лицо руками, потом громко плачет и убегает в другую комнату.
-Он всегда в этом месте плачет.
И я ничего не могу ответить, у меня сдавило горло и я тоже готов заплакать. И пока плёнка укладывается в свою пластмассовую баночку, я после глубокого вздоха спрашиваю:
-А про Ваню Андрианова у тебя плёнки нет? Знаешь, он по снегу от немцев к нашим пополз, чтобы предупредить, а немцы в него из пулемётов… Но он дополз и всё рассказал, и наши победили. А потом Ване орден дали.
-Знаю, я в «Родной речи» читал.
Прошло много лет, слово «фильмоскоп» заменили другим, современным словом «диапроектор». Появилось много самых разных диафильмов для детей: и младшего, и школьного возраста, но пропали куда-то эти старые ленты первых послевоенных лет. И сколько я ни искал в Интернете диафильм про Настеньку, найти не удалось. Может быть, лента про Настеньку называлась как-то по-другому?
ЛИСЁНОК
Утром июльского дня, когда лес ещё не полностью утратил прохладу, а солнце стремительно поднималось к зениту, предвещая жару, мы с отцом ехали на велосипедах, рассекая жирную, дорожную пыль.
В двенадцати километрах от города был посёлок, в котором жил приятель отца. Звали его Иван Семёнович. Отец познакомился с ним в госпитале, уже после войны, где оба они долечивали свои раны. Там-то, в госпитале Иван Семёнович узнал, что мой отец с детства занимался пчёлами и предложил ему купить у местных пчеловодов ульи и поставить их в его огороде. Единственным условием было, чтобы отец научил Ивана Семёновича ухаживать за пчёлами. Отец тогда с радостью согласился, а Иван Семёнович даже дал отцу часть денег на покупку четырёх ульев.
Отец вёз на багажнике фанерный ящик, в который должны были поместиться пять больших рамок с мёдом, если, как он говорил, пчёлы мёд запечатали. Медогонки у отца не было, просить её у кого-нибудь на время отец считал неприличным, и поэтому у нас на столе был только сотовый мёд.
Проехали километров пять, и слева, в низинке появилась маленькая деревенька, а справа от дороги гречишное поле. И тут, на дороге мы увидели лисёнка, сидящего так же, как сидят кошки. Он смотрел на нас и не двигался. Отец спрыгнул с велосипеда, быстро положил его на бок и побежал к лисёнку. Я сделал то же самое и побежал за отцом. Лисёнок нырнул в гречиху, а отец на бегу стал снимать пиджак и через какие-то мгновения накрыл им беззащитное животное. Лисёнок шипел и несколько раз укусил отца за руку. Мы вернулись к велосипедам и поместили наш «трофей» в этот самый фанерный ящик. Выдвижная крышка задвинулась, и мы поехали дальше.
Через два дня вернулись в город. Рамки с мёдом оказались не запечатанными, а в ящике приехал наш пленник. Отец отгородил в сарае, где мы держали кур, угол. Аккуратно смастерил дверцу и крышу, и лисёнок стал там жить. Я был счастлив, мне не терпелось поделиться радостью со всеми своими друзьями. Единственным недовольным человеком была моя бабушка: «Придумали-то чего, в курятник лису пустили…»
А ещё через два дня меня отправили в какой-то оздоровительный лагерь на две недели, и, когда я вернулся, лисёнка в сарае не было, он прорыл под ограждением ход и исчез.
Нашёл его наш сосед Вовка Кирпичников, на три года старше меня. Лисёнка загнали в угол вишнёвых зарослей чьи-то собаки, а на их неистовый лай и прибежал наш сосед Вовка. Он забрал лисёнка к себе, смастерил ему убежище и стал кормить его мышами, которых добывал на колхозном поле в пяти минутах ходьбы от дома.
Мне хотелось забрать лисёнка к себе, но отец сказал, что это будет нечестно по отношению к Вовке, ведь он уже две недели за ним ухаживает и это получается у него очень хорошо.
Кончились каникулы, началась школа и, приходя домой, и быстро выучив уроки, мы – мальчишки от восьми до тринадцати лет собирались у жилища лисёнка. Приносили еду, кто что мог, вели споры об атомной бомбе, сочиняя сказки о её величине и устройстве и даже не подозревали, что где-то в мире существуют холодильники, стиральные машины, телевизоры… Прошло всего пять лет, как закончилась война и мы верили, что теперь, когда у нас есть атомная бомба, никакие фашисты на нас не нападут.
Подошёл к концу и сентябрь. Начались холодные затяжные дожди. Стали возникать проблемы с питанием лисёнка, а впереди - зима.
Вовка принёс лисёнка в дом и несколько дней оставлял его взаперти, надеясь, что лисёнок, подобно кошке, будет ловить мышей в отсутствии хозяев.
Вовкина мать пришла вечером с работы, положила поленья в печь и, плеснув кросин, зажгла спичку. Когда дрова вспыхнули, из печи раздался страшный визг. Вовкина мать догадалась, в чём дело и, обжигая руки, стала вытаскивать горящие поленья. Потом с помощью кочерги вытащила и лисёнка.
Он был жив, скулил очень жалобно, чихал, а из глаз непереставая текли слёзы. Шерсть на правом боку выгорела и была видна красная с волдырями кожа. Он был почти неподвижен и, лишь когда чихал, тело его передёргивалось, и он лапой пытался провести от глаз до кончика носа, но это у него почти не получалось.
Лечили его, как подсказывал детский ум и интуиция. Куда-то нести и показывать специалисту – в то время… об этом и мысли не возникали.
Приносили лекарства, какие советовали родители и что могли выделить из скудных домашних аптечек. Основным заживляющим средством служил красный стрептоцид. Таблетки разминали в ложке чем-нибудь твёрдым и щепотками посыпали на раны.
Прошло ещё несколько недель, на боку у лисёнка стала появляться шерсть, но начались морозы и вопрос о кормлении стал главным.
В нашей школе был зоологический уголок: черепаха, морские свинки, ёжик и ещё какие-то мелкие животные. Поговорили с учительницей, и она согласилась принять нашего беднягу под своё покровительство. Лисёнку выделили «жилплощадь» и мы ежедневно, а то и по нескольку раз в день навещали его, принося какую-нибудь еду.
Весной лисёнок заболел. Он совсем перестал есть, подолгу лежал на здоровом левом боку, свернувшись калачиком и, уткнувши мордочку в хвост, спал. И только когда скрипела дверь, он слегка поднимал голову и смотрел на нас грустными глазами.
Потом его усыпили и отдали мастеру из местного краеведческого музея. Он сделал прекрасное чучело, ему удалось передать то же самое выражение мордочки и глаз, которое запомнилось мне в день его «пленения».
Лисёнок стоял в кабинете биологии на лакированной деревянной подставке в одном из стеклянных шкафов. И когда я окончил школу, он всё ещё был там.
Через несколько лет школу сломали и на её месте построили новую, современную.
Признаюсь, в новой школе я ни разу не был.
ПУЗЫРЬКИ, ЦЕЛЛУЛОИД, ПОРОХ
Кто-то научил нас взрывать стеклянные пузырьки. Делалось это просто. В пустой пузырёк из-под одеколона набивались туго скрученные обрывки киноленты. Кинолента в то время делалась из целлулоида и была легко воспламеняема.
Этим-то её свойством и пользовались юные взрывники. Пузырёк завинчивался пробкой и увеличительным стеклом, которое мы называли прожигалкой, солнечный луч концентрировался на плёнке. Плёнка начинала дымить, и уже ничто не могло остановить этот процесс внутри пузырька. Оставалось лишь бросить эту «гранату» как можно дальше.
Взрыв получался громким. Бывало, что кто-то замешкается, сразу не бросит, и тогда на ладонях оставались серьёзные порезы. Был даже случай, когда осколки стекла попали в лицо и повредили глаз.
Обрывки испорченной киноленты и даже целые рулоны находились в большом железном ящике, который стоял за высоким забором во дворе конторы со скромным названием – «Кинопрокат». Как эта кинолента попадала оттуда в наши карманы, сейчас вряд ли кто скажет. Но попадала.
А кроме киноленты из целлулоида в то время делалась и фотоплёнка, и расчёски, и многое другое. Но вскоре целлулоид заменили триацетатом, материалом не горючим и я могу лишь подтвердить, что из этого материала «гранаты» делать было бессмысленно – он не горел.
А прожигалки, эти линзы или увеличительные стёкла также извлекались из мусорного ящика во дворе оптико-механического техникума. Замечу попутно, что техникум этот просуществовал после войны недолго, а на его месте создали другой – радиомеханический, который существует и сегодня.
Страсть взрывать пузырьки исчезла как-то сама собой. Шло время, и мы узнали – что такое порох. Да и как мальчишки могли не узнать про порох, если он свободно продавался на рынке в магазине с названием «Охотничий». Сам магазин – это обыкновенная деревенская изба с сенями и большой русской печкой внутри.
Под стеклом витрины было всё - и рыболовные крючки, и латунные гильзы, и капсюля, и капканы, свистульки и манки на разную дичь, а на стене висели ружья, охотничьи лыжи, фотоаппараты и колёса для мотоцикла. На витрине пороха не было. Он находился на полу в железном ящике с замком. И только объявление, написанное от руки, сообщало, что порох в продаже есть.
Картонная пачка в полкилограмма дымного пороха «Медведь» стоила пять рублей и тридцать копеек. А двести граммов бездымного «Фазана» в железной банке – восемь рублей. И никаких документов не требовалось, плати деньги и уходи.
И вот мы, собрав свои рубли и полтинники, покупали полукилограммовую пачку пороха и, отойдя в сторонку, начинали его делить - рассыпали в заранее приготовленные пузырьки с широким горлышком, и прятали в карманы.
-Теперь можно и повзрывать!
ШКОЛЬНАЯ ПЕРЕМЕНА
Сентябрь 1953 года. Тёплый солнечный день. Я учусь в шестом класс. На переменке ученики выбегают на площадку перед центральным входом. Одни жуют, другие, собравшись в небольшие группки, обсуждает свои нехитрые проблемы, а кто-то, уединившись в сторонке подальше от глаз учителей, играет в орлянку.
Из парадной двери выходит наш завхоз. В руке у него большой портрет. Кто на этом портрете мы ещё не знаем. Завхоз останавливается за длинным железным корытом, где и школьники и учителя моют свою обувь, и со всей силой ударяет портрет о землю. Рамка разламывается, холстина с изображением Берии у всех на виду.
Потом поднимает деревяшки от рамки, ломает их об колено и брезгливо бросает на землю. Кругом собирается плотное кольцо школьников. Завхоз достаёт спички и поджигает образовавшуюся кучу.
Все стоят и молчат. Проходит немного времени, уже и звонок на урок быть должен, но звонка нет, потому что дежурная уборщица, которая включает звонок, тоже стоит и смотрит как догорает холстина с изображением Берии, и как деревяшки от рамки превращаются в угли.
Финал наступил быстро. Завхоз яростно топчет своими сапогами угли и сквозь зубы выдавливает из себя такие мощные монологи, которым в школе почему-то не учат. Но мы-то знаем, и учить этому нас не надо!
ФУТБОЛ
Футбол в городе очень любили. Было два стадиона – «Динамо» и «Медик». «Динамо и сейчас, после долгих лет и переименований, всё там же - на левом берегу Кокшаги. А про стадион «Медик», который находился между улицами Волкова и Советской, сейчас никто и не помнит. Но именно на «Медике» зимой был отличный каток, где была тёплая раздевалка, и можно было взять коньки напрокат.
Футбольные матчи проходили на обоих стадионах. Но чаще на «Динамо».
Мост через речку у стадиона «Динамо» называли Большим. Он действительно был самым большим из трёх мостов в городе и только по нему ездили грузовики.
И вот на этом мосту во время матча собирались сотни поклонников футбола, - им просто не досталось билетов на трибуны. Рьяные болельщики располагались всюду: и на заборах, и на крышах ближайших домов, и даже на деревьях.
И вот, когда забивали гол, стадион, болельщики на мосту и все, кто видел происходящее, взрывались единым рёвом. Этот рёв нескольких тысяч здоровых мужских глоток был слышен на другом конце города.
-Опять забили!
-Кому?
Футбол в то время был честным! Тогда не покупали и не переманивали игроков из одной команды в другую. Тогда на футбольное поле выходили и честно играли люди, любящие спорт, а не деньги. Футбол был спортом, а не бизнесом!
Всё, что есть в футболе сейчас, - началось позже.
Капитаном Йошкар-Олинского «Динамо» был Валентин Винокуров. Он служил в МВД, которое прежде называлось НКВД, и на погонах у него были четыре маленькие звёздочки. Меж собой мальчишки рассказывали, что будто бы дядя Валя раньше служил даже в личной охране самого Сталина.
Взрослые ненавязчиво намекали детям, что к каменному зданию на углу улиц Комсомольской и Коммунистической с названием НКВД, желательно не подходить.
У взрослых были причины так говорить детям.
РАДИОПРИЁМНИК "МОСКВИЧ"
Осенью пятьдесят пятого нам поставили телефон. Теперь можно разговаривать с друзьями, узнавать последние школьные новости и всяческие сплетни, и звонить домой, сообщая, что задерживаюсь там-то и там-то.
А перед ноябрьскими праздниками отец купил радиоприёмник «Москвич», на задней картонке которого было написано, что у четырёхлампового приёмника два диапазона… – на средних и длинных волнах.
В первое время мы целыми вечерами слушали музыку, радиопостановки, трансляции из оперных и драматических театров, Тарапуньку и Штепселя и, конечно же, Сергея Сергеевича Смирнова, его «Рассказы о героизме».
Когда все укладывались спать, отец вплотную придвигался к радиоприёмнику и медленно вращал настройку. Через шумы и трески на средних волнах иногда прорывался «Голос Америки». Тогда отец быстро вставал и накрывал телефон подушкой.
-Зачем ты это делаешь? – спрашивал я.
-Вырастешь, поймёшь! Ты ещё многого не знаешь…
* * *
До 1954 года обучение в школах было раздельным. У мальчиков – школа называлась мужской, а у девочек – женской. А тут – раз, и всё смешалось! Девчонки ходили по коридорам нашей, вчера ещё мужской школы парами и с независимым видом. На нас - никакого внимания, будто нас - мальчишек и нет вовсе.
За партами с девчонками никто не сидел. Но уже в девятом классе отношения стали проще и пропала напряжённость в общении. Этому было своё объяснение. И не только потому, что приходилось обращаться на уроках с просьбой – дай списать, но и на школьных вечерах.
Первое время мальчишки, пытаясь научиться простейшему танго, танцевали друг с другом. Получалось скверно, а уж про вальс, и говорить нечего. Но у девчонок всё наоборот. Казалось, что танцам они научены с пелёнок. Поэтому, перебарывая свою мальчишескую заносчивость, приходилось подходить, кланяться и вежливо просить – научи!
Школьное образование было трёхступенчатым. В четырехклассных школах, или как их называли – начальных, учили арифметике, письму и чтению, преподавали рисование, пение и чуть-чуть физкультуру. Дальше образование получали в школах-семилетках, где учили не только грамматике и математике, но и иностранному языку. И после успешного окончания семилетки можно было поступать в техникум.