Вторую половину дня, когда мне исполнилось семьдесят один год, я встретил в гипсовальной комнате травматологического отделения городской больницы.
Всё было очень буднично, разумеется, без музыки и громкого словесного излияния, сопровождаемого обычно улыбками при любых поздравлениях и без подношения подарков, часто бесполезных и совершенно ненужных.
Сначала, ещё в палате, мою левую ногу освободили от толстой проволоки, пронзавшей плоть и кость выше коленки, и на которой тридцать три дня держалась непонятного происхождения подкова. К подкове был привязан перекинутый через блок шнур с гирями, и вся эта конструкция делала меня практически неподвижным. Но кой-какая свобода за мной оставалось – я мог вертеть по сторонам головой, шевелить руками и правой ногой.
Сейчас нога свободна.
С кровати моё тело бесцеремонно переместили на каталку и покатили в гипсовальную комнату, а я смотрел в потолок серого больничного коридора и пытался улыбаться. А что ещё оставалось? Как-никак – день рождения!
Гипсовальной комната называется так потому, что там накладывают гипс или, если сказать проще, облачают в гипсовое одеяние переломанные руки, ноги и прочие детали человеческих тел, превратившиеся в одночасье в некондицию.
Теперь несколько слов о голых и обнажённых. Это для тех, кто не знает.
На картинах великих мастеров прошлого фигуры людей часто изображены обнажёнными – это художественный приём, о котором я не берусь рассуждать в силу своего эстетического невежества. Знаю лишь, что так было принято в библейских сюжетах в античную пору (и не только)- и сказать, что они – эти изображённые фигуры людей – голые, вряд ли повернётся язык у воспитанного человека. То же самое и о скульптурах.
А вот про меня, привезённого из палаты в гипсовальную комнату на узенькой каталке, смело и без всякого стеснения можно сказать, что я был абсолютно голым. На этой каталке я лежал на спине, и лишь клочок простыни в полметра закрывал мою срамоту.
Началось гипсование. Под мои плечи подсунули жёсткий ватный валик так, что голова запрокинулась до предела, а снизу, где-то под копчиком, под меня с трудом запихнули какую-то кочерыгу высотой с пивную бутылку. Я оказался поднятым над каталкой и держался всего лишь на трёх точках, если считать ещё и правую ногу, которая опиралась на боковину каталки.
Часы на стене показывали ровно два.
Мои попытки разглядывать, что со мной делают, пресекались персоналом и трудностью удерживать голову в напряжённо-поднятом положении. Нет – так нет! Голова запрокинулась, я закрыл глаза и погрузился в раздумья.
О чём можно думать в такие минуты? Сказать, что я думал о светлом и безмятежном будущем, когда смогу спокойно бродить с удочкой по берегу речки или бегать среди ёлок и сосен в поисках грибов, это будет неправдой. Я отлично сознавал, что впереди у меня долгие месяцы малоподвижного, ограниченного в движениях существования. И кого в этом винить?
Этот глупый и ничего незначащий в данный момент вопрос вырвался сам собой, как говорят – без спросу. И решение моё было самым разумным – о будущем сейчас лучше не думать!
А о прошлом? О! об этом можно вспоминать и вспоминать, воскрешая в памяти множество событий, участником или свидетелем которых был и о которых хочется рассказать.
И появилась мысль – если хочешь рассказать, то зачем откладывать. И я приказываю себе – как только сможешь сидеть за столом – сразу и принимайся. Время!
Я вспомнил, что у меня уже были ранее написанные короткие и отрывочные воспоминания о моём детстве и юности. И сразу мысль – а что, если их связать воедино, дополнить сегодняшними мыслями, переполняющими моё сознание и сделать из всего этого последовательное повествование.
Мысли прерываются, а меня подобно половине мумии египетского фараона, загипсованной от кончиков пальцев до рёбер, на той же каталке везут обратно в палату.
-И сколько мне пребывать в таком положении?
-Дня три-четыре пробудете в палате, вас научат вставать и передвигаться, а потом… домой. Гипс снимать после контрольных рентгеновских снимков при условии, что…
-И когда?
-Минимум недель через восемь, возможно больше.
Очень хотелось сказать - « Спасибо, обрадовали…» Но я промолчал.
Так начался мой семьдесят второй год.
* * *
Сейчас я дома. Моя нога, самовольно освобождённая от гипса на седьмой неделе, совсем не сгибается в коленке, и при малейшем движении появляется боль. Сидеть за столом подолгу не получается. Видимо, не зря врач прописал восемь-десять недель носить на половине тела эту гипсовую броню. Но очень хотелось сесть за стол, а чего только не сделаешь, когда очень хочется!
…Я начну с того момента, когда…
Был тёплый майский день. В одной лишь длинной до колен рубашке из дешёвой материи и без штанов, я набирал жирную пыль с дорожной обочины в пустой конверт от отцовского письма, и с криком - «огонь! ура!» бросал его вверх. Рядом были такие же босоногие любители пыльных взрывов. Каждый из нас хотел кинуть свою бомбу выше других, и, бросая её вверх, громко кричал, - «смотри!..» В воздухе наши снаряды оставляли серый шлейф, а когда падали на землю, то образовывали медленно оседающие на землю пыльные облака, которые покрывали нас с головы до ног.
В этот момент меня сбил мотоцикл. И вот тогда я впервые почувствовал страшную боль. Где было больно, не помню, но слёзы я лил добросовестно, как и полагается в таком возрасте, и так же добросовестно орал. Меня принесли домой и уложили. А по радио, включённому на полную громкость, весь день передавали о Нашей Победе.
9 мая 1945 года мне было 4 года и 2 месяца.
Осенью приехал отец. Несколько дней он был дома, а потом отправился в госпиталь долечиваться после контузии.
Мне запомнилось, как он расплачивался с пареньком-носильщиком, который помог ему донести тяжёлые чемоданы от вокзала до дома.
-Тебе как, деньгами или табаком? – спросил отец.
Паренёк скромно задумался, но когда отец открыл чемодан, в котором была большая коробка с папиросами, сразу выпалил:
-Табаком!
-Подставляй!
И отец насыпал в кепку паренька несколько полновесных горстей папирос. Я запомнил этот момент потому, что мундштуки папирос были разных цветов: и зелёного, и розового, и жёлтого, и ещё какого-то. Больше таких папирос я никогда и нигде не видел.
Отец не курил. Зачем он привёз папиросы?
* * *
В долгие серые вечера осени, когда по оконным стёклам ползут дождевые струйки, а родители ещё на работе, ребятня сидит по домам. Где-то в углах маленьких квартир на примусах или керосинках готовится незамысловатая еда на ужин. От всех этих бульканий в кастрюлях, шкварчений на сковородках или случайного пригорания из-за недогляда, по квартирам, как предвестники скорого наполнения желудков, расползаются приятные запахи. Всё это расслабляет, отвлекает от постоянных забот и умиротворяет после трудового дня.
На улице начинает темнеть, и бабушка, оставив свои дела, садится рядом со мной у окна. Мы глядим через мокрое стекло в ту сторону, где на перекрёстке скоро должен зажечься фонарь и тогда можно смотреть и смотреть – а не идёт ли с работы моя мама. Скоро ли она придёт? Бабушка смотрит на тикающий будильник, потом, вздыхая, уходит в кухонный уголок, возвращается и даёт мне в руку тёплую очищенную картофелину, слегка посыпает солью и ставит на подоконник передо мной блюдечко с тонким слоем подсолнечного масла.
-На, ешь! Макай в масло и ешь!
И я макал эту тёплую картофелину в блюдечко с подсолнечным маслом и ел. Было очень вкусно. Когда я съедал половину, бабушка больше не солила мою картофелину, а просто насыпала время от времени на тоненький слой масла щепотку соли и отходила, чтобы заняться своими делами.
Эту съешь, я тебе ещё почищу!
А ты, когда была маленькая, тоже ела картошку с маслом и солью?
-Любила. Но соли одно время не было, она была очень дорогой.
-Дороже золота?
-Про золото не знаю, но помню время, когда соли не было, а за спичечную коробочку соли давали четверть масла.
Что такое четверть и сколько это, мне стало понятно чуть позже, когда молочница из ближайшей деревни стала через день носить нам полчетверти молока.
Только через шестьдесят лет я узнал, что картошка с подсолнечным маслом в 1946 году не были случайной экзотикой, – в стране из-за неурожая и засухи были проблемы с продовольствием. Детям об этом не говорят.
ДЕТСКИЙ САД
В пять лет меня стали водить в детский сад. Водили с весны до поздней осени. Сразу признаюсь, я не любил ходить в садик потому, что уже на подходе мой нос улавливал густой запах варёной капусты. Ещё даже не варёной, а тех паров и запахов, которые вырываются из больших кастрюль при самой варке.
И ещё потому, что днём надо было укладываться спать на деревянной раскладушке, класть обе ладошки под щёчку и закрывать глаза, когда спать совсем неохота. А деревянные раскладушки – это две толстые палки, между которыми крепкое полотно и на котором как в жёлобе приходилось лежать с закрытыми глазами. Эти палки с материей крепились своими концами к складывающимся деревянным крестам, которые служили ножками. Убирались раскладушки в угол и стояли там в вертикальном положении. А мокрые раскладушки уносились в другое помещение до завтрашнего дня. Перед «тихим часом» из игровой комнаты убиралось всё лишнее, и устанавливались эти самые спальные приспособления.
Вот отвлёкся на деревянные раскладушки и подумал, а сохранилась ли хоть одна, хоть где-нибудь, чтобы вот так запросто подойти, потрогать и сказать – вот что было, смотрите! Нет, их нигде нет! И как довесок к моим рассуждениям – зачем?
Слово косарь вообще-то имеет два значения. Первое – это от слова косить. Например, косить траву. Это о человеке. А про второе значение я даже пытался отыскать в толковом словаре Владимира Даля. Но о том, что это - короткий и широкий нож, которым скребут полы во время большой уборки, когда нет другого способа быстро избавиться от грязи на некрашеных полах, в словаре не говорилось. В энциклопедическом словаре тоже.
Вот на такой косарь я и обратил внимание в летнем туалете на территории детского сада. Под потолком мирно висела электрическая лампочка, к которой по стене тянулись провода. Дело было днём, лампочка горела, а мне почему-то захотелось, чтобы она погасла.
Уже тогда я знал, что ток течёт по проводам. И вот я, пятилетний диверсант-исследователь, стал пилить этим косарём провода. Когда посыпались искры и по всему телу забегали очень злые колючки, бдительная воспитательница успела вытащить меня из побелённой известью дощатой будки и уложить на траву.
После этого случая начальство садика долго решало вопрос о моём пребывании в этом дошкольном заведении. Я был рад, что ходить в садик возможно и не придётся - дома лучше, это вам любой ребёнок скажет. И вставать рано не надо, и идти с короткими перебежками от дома к дому, если шёл дождь. И не надо спать с ладошками под правую или левую щёчку, и вообще спать не надо, а заниматься днём тем, чем хочешь.
Упомяну одну маленькую деталь, которая при воспоминании о детском садике до сих пор вызывает у меня улыбку. Речь о хлебе.
Время обеда. Нас усаживают за столы по шесть человек. Мы смирно сидим и ждём, когда принесут еду. Наши головы постоянно поворачиваются в сторону двери – не несут ли хлеб. Нас не интересует – что будет на первое и на второе, будет ли сегодня компот, нас интересует только хлеб.
Наконец, дверь отворяется и через пару секунд на стол ставится большая тарелка, доверху наполненная ломтями хлеба. А над этими ломтями всегда были две-три горбушки. Вот из-за этих-то корочек-горбушек и возникали простые, иногда до слёз, конфликты.
Тарелка с хлебными ломтями ещё не успевала коснуться стола, как все шесть рук, будто по команде, мгновенно оказывались над хлебом. Каждому нужна была только горбушка. Счастливчики крепко прижимают свою добычу к груди и показывают неудачникам язык.
Почему мы - дети пяти-шести лет так хотели завладеть хлебной горбушкой? До сих пор не знаю, могу только предполагать.
ДОМА С БАБУШКОЙ
Как хорошо в тёплой квартире и рядом с бабушкой!
-Садись, поешь! А после будем писать букву «ны», да будешь стараться, я рядом сяду, а то вчера больно уж криво ты букву «лы» прописал, матери не понравилось. – Говорила бабушка, усаживая меня утром за кухонный стол.
-А рисовать?
-Рисовать это после, когда писать закончишь. – Здесь самое время упомянуть, что писать и читать бабушка целых три года училась ещё во времена Александра III.
День проходил под присмотром бабушки. Когда я заканчивал писать, например, букву «лы», бабушка просматривала мой труд, и если была довольна, то доставала с верхней полки этажерки мой альбом и цветные карандаши.
-На-ка, да нарисуй чего-нибудь добренькое, собачку нарисуй, лошадку, а то всё танки да самолёты – с ума сойти можно!
В зимние дни, когда каждое утро топили печь, бабушка оставляла для меня одно ровное и без сучков полено. Длинным кухонным ножом она учила меня колоть полено на тонкие, как фанера, дощечки, из которых я мастерил кораблики. И если дощечка не получалась, то бабушка успокаивала: «Ничего, эта на розжигу сгодится!» Дальше я заострял дощечку, делал кончиком ножниц дырку в середине и вставлял в неё тоненькую палочку-мачту. Оставалось вырезать из бумаги парус и поставить кораблик на подоконник.
Очень хотелось, чтобы скорее пришло лето, ведь тогда я смогу вынести кораблики на улицу, и они станут плавать в большой луже, и ветер будет дуть в их паруса.
Сделан очередной кораблик, бабушка подметает за мной стружки, а на моих коленях уже лежит любимая книжка – «Знаменитый утёнок Тим». Я ещё не умею читать, но всё, что написано на страницах с картинками, - знаю. Сколько раз я открывал эту тоненькую книжку с цветными рисунками и всегда радовался, что горящая сигара попала прямо в нос злой обезьяне Бимбо, а жирную и вредную гусыню хозяин отправил на рынок.
И если спросят меня про мою первую и любимую книжку, то я отвечу, это - «Знаменитый утёнок Тим»!
СОЛЬ И САХАР
Соль продавали на вес. Продавщица ловко сворачивала из жёсткой обёрточной бумаги кулёк, доставала откуда-то снизу железным совком эту самую соль, наполняла кулёк и помещала его на тарелочные весы. Несколько движений совком – добавить-убавить и лихо упакованный кулёк на прилавке. Забирай!
Это была совсем не такая соль, какую сейчас продают в килограммовых пачках. Это была очень крупная соль. Она вполне годилась для зарядки ружей-дробовиков у сторожей на объектах социалистической собственности.
И вот такую соль бабушка заставляла меня «колоть». В полотняное полотенце она насыпала горсть, встряхивала, чтобы получился мешочек, давала мне молоток, и усаживала около порога. И я стучал, и стучал молотком по завёрнутой в полотенце этой соли, пока бабушка, оторвавшись от своих дел, не произносила: «Ну. будет, пожалуй!»
И вот эта мелкая соль заполняла солонку.
-Дня на три хватит…
* * *
Сахар… как мне хотелось. Он тоже был совсем не таким, которым сейчас никого не удивишь. Но, по-моему, он был слаще!
Сахарный песок в детстве мне не помнится, а вот большие бесформенные куски сахара, величиной от грецкого ореха до средней картофелины, я запомнил.
Бабушка стелила на свои колени чистое полотенце и, взяв в левую ладонь кусок сахара, а в правую руку большой кухонный нож ударяла по куску тупой стороной ножа. Удары были такими точными, что кусок сразу распадался на части.
И вот, много лет спустя, я узнаю – как раскалывают крупный алмаз на две части. Долго и внимательно изучается камень, отыскиваются какие-то оси, о которых простой смертный и не подозревает, и только после многодневных изучений производят всего лишь один удар.
Бабушка этой науки не знала, алмазы её никогда не интересовали, да она про них, пожалуй, и не слыхала, а потому и колола сахар так, как в её семье кололи всегда. И она не боялись, что вдруг, да и расколется как-то не так. Мелкие кусочки и просто крошки всё равно останутся на фартуке.
А совсем уж для мелких кусочков, которыми заполнялась сахарница, бабушка брала в руку специальные щипчики.
МАМА ЧИТАЕТ МНЕ
Зарплата у врачей была маленькая, и мама работала на полторы-две ставки. С работы она возвращалась поздно и, наскоро поужинав вместе с отцом, укладывала меня спать. Когда все домашние дела были закончены, и бабушка тоже готовилась ко сну в своей маленькой комнатке, а отец брал книжку о пчеловодстве и изучал её лёжа в постели, мама садилась около меня и читала.
Она читала мне «Лесную газету» Виталия Бианки. Это была книжка большого формата, со множеством рисунков на тему лесной жизни птиц, зверей, охоты и рыбалки. И когда она читала, я всё это представлял, мне казалось, что всё это я вижу прямо сейчас, что я являюсь незримым участником всего происходящего.
Но вот на очередной странице я начинал посапывать, мама закрывала книгу и выключала свет, а я уже спал и видел сны.
Наступал следующий вечер, и я снова просил:
–Мам! ну, почитай!
-Я сегодня очень устала, давай завтра.
-Ну, хоть немножко… про того чёрного рака.
-А мы же вчера с тобой до конца дочитали: рак спрятался в норке, и вход закрыл своей клешнёй.
-Не, про это не читали!
И мама садилась около меня и читала. Читала медленно и тихим голосом.
КОМАРЫ
Вспомнил я маленькое, почти незаметное событие, когда мне было шесть лет.
Лето. Время к вечеру и я сижу со своими одногодками на крыльце.
Выплёскивая всю мощь детской фантазии, мы наперебой рассказываем друг другу небылицы. Прерывают эти короткие повествования комары, которые нагло атакуют наши коленки и другие части тела, и которых мы безжалостно шлёпаем.
И вдруг кто-то говорит, что слышал, будто в Первой аптеке принимают сушёных комаров по сто рублей за килограмм.
-Сто рублей?
-Да, сто рублей, только надо сушёных!
Оглядываемся по сторонам, будто ищем чего-то, и, не подвергая сомнению услышанное сообщение, задаёмся вопросом, а во что же их складывать – комаров этих, ведь не в ладошку их собирать. Решение каждый принимает сам.
Я бегом поднимаюсь по скрипучей лестнице домой и нахожу от какого-то лекарства пустой пузырёк с резиновой пробкой. Теперь есть куда складировать безжизненных комаров. Мои друзья тоже возвращаются. Кто-то приносит пустую баночку, где когда-то был вазелин, кто-то спичечный коробок. И вот мы, оголив ещё больше свои коленки и руки, сидим смирно и ждём, когда прилетит очередной комар.
-Сильно-то не хлопай, раздавленных не примут!
Мы сидим и молчим – шуметь нельзя, комары шума не любят. Но долго молчать мы не можем и скоро начинаем делиться планами – кто и как потратит свои сто рублей. Мы уже представляем, сколько можно будет купить на сто рублей мороженого или выпить морса. А время идёт и в нашем активе – у кого два, у кого три, а у кого-то и ни одного аккуратно прихлопнутого комара.
-Пошли в огород, там всегда комаров полно! – И мы поднимаемся, бережно прижимаем к груди пузырьки, баночки, коробки и идём в огород.
-Вы зачем сюда припёрлись? – сердито спрашивает пожилая соседка. – Вам что, во дворе места мало?
-Мы комаров ловить будем!
-Чего, чего? Каких ещё комаров?
Мы стоим и смотрим на пожилую соседку, не зная, что сказать. Не открывать же ей нашу тайну про сто рублей!
Солнце всё ниже опускается к горизонту, длинные тени от забора накрывают грядки, а со двора доносятся голоса взрослых. Родители возвращаются с работы.
-Давай завтра ловить!
-Давай!
О ДРУЗЬЯХ, ТАБАКЕ И ПЕРВОЙ ПОРКЕ
Той весной мне исполнилось семь лет. Осенью я пойду в школу. А сейчас лето, в детский сад я не хожу, и у меня нет никаких забот.
Родители на работе, бабушка занимается огородом, а я сижу на своём крыльце, жмурюсь от яркого солнца и жду, когда появятся мои малолетние друзья-приятели. Все они живут рядом: или в соседних домах, или на другой стороне улицы, но как-то сложилось, что постоянное место сбора - наш большой двор. Он разделял два двухэтажных деревянных дома. И поблизости больше нет двухэтажных домов: ни слева, ни справа, а только одноэтажные, позади которых сараи, курятники и огороды.
С южной стороны двора были огромные ворота. Их открывали со страшным скрежетом, когда привозили кому-то дрова или в соседний дом въезжал новый квартирант. С другой стороны двора, ближе к сараям, за которыми начинались огороды, был колодец. Ведро, пристёгнутое карабинчиком к цепи, опускалось легко, и звук был каким-то звеняще-игрушечным, а когда медленно поднимали, раздавался визжащий и очень неприятный скрип.
Общественное ведро утопили год назад, долго шарили кошкой-якорем в глубине колодца, зацепить и вытащить не сумели, и решили с тех пор, что пусть каждый вешает своё ведро.
В июле над городом пронеслась страшная буря. На колхозном рынке всё было перевёрнуто и поломано. У многих домов пострадали крыши и были выбиты окна. Крыша нашего дома тоже была частично разрушена, а в огороде повалило огромную черёмуху и повалило её прямо на забор, за которым ещё год назад мы собирались по утрам, чтобы «обстрелять» колонну пленных немцев зелёными ягодами этой черёмухи.
А теперь нет ни черёмухи, на которую забирались в июле-августе и тянулись за чёрными гроздьями, чтобы насытиться ягодой, а потом с перепачканными ртами и рубашками спуститься вниз. Нет и забора, за которым проведено столько счастливого детского времени.
У всех моих друзей-приятелей есть прозвища: Саранча, Мулыня, Кирпич, Чичира, ещё много разных, и был даже Геббельс. Откуда брались эти прозвища, кто их придумывал – не объяснить. Прозвище Кирпич было понятно ; это Вовка Кирпичников. А вот Геббельс, например, принадлежало мальчику лет двенадцати, худому, со сгорбленной, как у старика походкой и всегда с очень бледным лицом. Неужели за это? Не детская ли жестокость сказывалась?
У меня было, пожалуй, самое длинное прозвище и если написать одним словом, то получится – Володейбезкостей. Вообще-то ребята обычно звали меня просто – Володеем, а если я делал что-то не так, то слышал не очень доброе – ну, Володейбезкостей, погоди!
Как это объяснить, я знал. Дело в том, что лет до шести на моих руках и ногах постоянно были опухлости, которые образовывали складки, как у младенца. В моём организме чего-то не хватало.
А сейчас - летом и перед школой опухлости и складки пропали, а прозвище, от которого очень хотелось избавиться, так и осталось.
Солнце поднимается выше, сидеть на крыльце становится скучно, и я выхожу на улицу. Замечаю на углу своих друзей и жду их приближения.
-Пойдём с нами, Кирпич звал, он уже на сарае!
Сарай этот стоял особняком сразу за нашими огородами. А пространство между дощатым потолком и крышей было тем пристанищем, где мы проводили часть своего времени. Правильнее, пожалуй, это строение назвать амбаром, потому что стены были из брёвен, пол был земляным и когда-то там держали скотину. Забирались туда мы по лестнице, и чаще всего в то время, когда моросил дождь или другого удобного места для нашего мальчишеского общения просто не было.
-Пошли! – соглашаюсь я. – А чего там?
-Увидишь!
В этой компании я был самым младшим. Другие ребята уже учились и во втором, и в третьем классе, а мне до школы ещё целое лето, и мне до сих пор не купили портфель.
Мы вскарабкиваемся под крышу сарая и видим Кирпича, сидящего на сломанной железной кровати, у которого в руках пачка папирос «Ракета».
-Ну, чё, Мулыня, будешь? – Кирпич вынимает из пачки папироску, выжидательно смотрит и добавляет. – Только не кашляй, как в прошлый раз, сильно-то не затягивайся.
-И мне тоже дай! – это голоса моих друзей-товарищей.
Кирпич раздаёт папиросы и обращается ко мне:
-А ты что, боишься?
Сказать, что взрослые не велят детям курить и что за это наказывают, - я не решаюсь. Но после некоторых колебаний всё же протягиваю руку. Кирпич делает на папироске два смятия «под гармошку» и отдаёт.
По кругу идёт горящая спичка, и табачный дым медленно расползается по сторонам. Кирпич вытягивает губы трубочкой и лихо выпускает изо рта кольца. На наших лицах удивление. Здорово! Как это? Мы пытаемся подражать, но у нас ничего не получается.
Закашлявшись, я подхожу к тому круглому отверстию в торцовой стороне сарая, которое служит для проветривания, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Я высовываю свою рожицу и одновременно выпускаю из себя последний табачный дым.
И вот тут-то я вижу на огороде свою любимую бабушку, которая, по странному стечению обстоятельств, оказалась напротив сарая. Она стоит с лейкой в руке, стоит как-то уж очень спокойно, почти не шевелясь, и смотрит прямо на меня.
Всё как в жизни – в нужном месте, в нужное время!
-Ну-ка слезай оттуда, негодник, вот я тебе сейчас!
Пришлось слезать, потому что бабушка через пару секунд уже стояла у лестницы в боевой позе, и прятаться было бесполезно.
Бабушка держит меня за воротник рубашки и, обходя грядки, ведёт к дому. Я ещё не знаю, что меня ждёт, я могу только догадываться.
Всё прояснилось, когда я оказываюсь запертым в светлом чулане. Светлым в отличие от тёмного, он назывался потому, что в нём было окошко, выходящее во двор.
-Вот и сиди здесь, пока мать не придёт!
Вечером лязгнули запоры и… так и хочется сказать: «…свобода нас встретит радостно у входа…» Но всё произошло иначе - моя голова зажата в коленях матери, штаны мои приспущены, а отцовский ремень, на котором он правил бритву… Да, да! Я орал, а что оставалось? Выбора-то не было – только орать!
-Всё понял?
-Да-а-а-а!
-Будешь ещё брать в рот эту гадость?
-Не-эт!
ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ 1948 ГОДА
У меня новый, купленный совсем недавно портфель. Уже уложены тетрадки, букварь, пенал с карандашами и ручкой, и есть даже стирательная резинка. Каждый день по нескольку раз я подхожу к своему портфелю, открываю его, вынимаю букварь и, перелистав несколько страниц, недоумеваю – ведь это же я знаю, я умею читать. И как всё будет там – в школе?
И вот наступило долгожданное первое сентября 1948 года. Сегодня я иду в школу. Мне погладили белую рубашку и брючки. На мне новая курточка и хорошо вычищенные ботинки. Портфель стоит у порога и бабушка, завернув в белую бумагу кусок сахара, пытается открыть мой новый портфель, чтобы засунуть туда лакомство.
Я любил сахар, а давали его только к чаю, по нескольку маленьких кусочков. А кто из детей не любит сладкого? Но времена меняются, и вряд ли сейчас обрадуешь детей сахаром, а тогда…
И мне даже приснился однажды сон, будто попал я под горный обвал и меня засыпало. Да так засыпало, что никакие спасатели, как бы они ни старались, не сумели бы меня вызволить. Радовало одно – гора была из сахара и все камни, придавившие меня, тоже были сахарными.
И удивительно – у меня не было страха, а была лишь забота – как выбраться? И я, собрав все свои силы, раскрываю рот и прогрызаю эти сахарные глыбы. Причём прогрызаю медленно, я не тороплюсь, я стараюсь насытиться сахаром хоть раз в жизни, но сполна. Ведь мне так повезло! Постепенно желание прогрызать эти сахарные глыбы ослабевает, силы мои на исходе, а мне всё кажется и кажется, что завалу не будет конца. И вот, наконец, я вдыхаю свежий воздух свободы и облизываю губы. Этот сон и сейчас сохранился во всех подробностях в моей памяти.
А в тот первый школьный день, во время первой в жизни перемены у меня из новенького портфеля украли кусок сахара. Я едва сдерживал слёзы. И мне не так было жалко сахар, как было обидно, что его украли. И - что я потом скажу бабушке. Значит, сахар в то время любил не только я один. Такой вот жизненный вывод был сделан тогда.
Уроков в первый день было всего два. Учительница рассказывала про нашу огромную страну, про богатства её недр, про сплочённость всех народов вокруг партии большевиков и товарища Сталина, благодаря мудрому руководству которого наш народ одолел Гитлера.
-А сейчас поднимите руки, у кого отец воевал и не вернулся с войны.
–Учительница произнесла это очень тихо и некоторые мальчишки, зачем-то оглядываясь по сторонам, стали поднимать руки. Я тоже стал оглядываться и увидел, как среди поднятых рук поднялась ещё одна рука, а потом опустилась на парту. Это заметила и учительница. Она подошла к мальчику и спросила, почему он поднял руку, а потом опустил.
-Мамка говорила, что когда мне было три года, мой папка вернулся с войны, а через месяц умер.
-А от чего он умер?
-Он вернулся без ног, а после удавился.
Я написал эти строки так, как запомнилось мне всё это на первом школьном уроке первого сентября 1948 года. К теме о калеках, вернувшихся с войны и не нашедших места в жизни, я вернусь несколько позже.