В разгар Великой Отечественной войны в семье заведующего продуктовым складом Марка Банного случилось счастье – родился сын Эммануил. С пеленок мальчугана окружала интеллигенция. Лучшие умы Москвы почитали за честь водить знакомство со столь выгодной ячейкой общества. Дом ломился актерами, писателями, партийными деятелями. В лучах чужой славы детство и отрочество Эммануила цвело. С такими связями закончить школу с отличием труда не составило.
В конце пятидесятых Эммануил Маркович поступил на филологический факультет МГУ. Тогда же началась общественная деятельность на ниве коммунизма. Ни одно мероприятие не вызывало у студентов большей тоски, чем заседания комсомольской ячейки. От речей Эммануила Марковича рты растягивались зевотой. Карьера топталась на месте, равнодушие сеяло зерна сомнений. «Так ли хороша система, которой не нужен я?» – беспокоился ночами под одеялом. В конце концов заколосилось поле недовольства. Ветром перемен даже навеяло мысль о выходе из комсомола, но вовремя остановил расчет.
После университета по распределению попал в Архангельск. Север встретил дождем и работой в библиотеке. «Какая убогая страна, если лучшие ее умы прозябают в пыли хранилищ», – скрежетали зубы. Ни плесени подвала жаждало сердце, ни залежалости книг, ни желтизны алфавитных карточек, а бури страстей и пиршества духа. Никакая библиотека, казалось, неспособна удовлетворить пытливость ума. Но скоро дошло: работа хоть и пыльная, однако времени отнимает мало, оставляя простор для творчества. Открытие столь воодушевило, что неурядицы быта, общажная неустроенность и ограниченность общения отошли на второй план. Мысли и силы направились на новое увлечение – литературу.
Сутками в полутьме хранилища трещала пишущая машинка. День сменял ночь, зима – осень, весна – зиму, а Эммануил Маркович все строчил. За сладостью увлечения осталось незамеченным, как обзавелся женой, бородой, сыном, комнатой в коммуналке; как брюхо свисло через ремень, а на голове проелась плешь. Ничего не имело значения, кроме мести обществу.
Муки творчества оборвала Пражская весна. Наконец появилась возможность обличить систему. Нет, манифестации протеста не прельщали. «Слишком много сил тратят впустую, бездари, – думал под одеялом. – Поорут – посадят, а толку никакого. Тут надо хитрее, тоньше». Каждый раз мысли обрывались храпом жены. Вскоре пражская весна сменилась летом, затем пришла осень.
Никто не замечал, как в недрах черепа кипит работа, решаются проблемы мироздания. Ни одно слово не выдавало инакомыслия. Тем не менее фантазия рисовала пламя свободы, а в нем – родину со всеми приспешниками режима. Среди них в первых рядах – соседка, баба Нюра. Старуха просыпалась засветло, благодаря чему без объявления войны оккупировала туалет. Это можно было бы простить, но после уборной захватывала полкухни, каждый раз варя нечто мерзко-вонючее. Такую советчину Эммануил Маркович не спустил бы даже себе.
Для уничтожения бабы Нюры было решено привлечь все средства. «Нужно направить институты, лежащие в основе системы, на борьбу с ней же самой», – нащелкал в хранилище. Лишь слова легли на бумагу, лист отправился в стол под ключ. После нескольких часов мыканья из угла в угол, Эммануил Маркович вскрыл ящик. Величайшая мысль была изорвана в клочья. Но идея продолжала будоражить. «Институты… с ней же самой…» – бурчал, заправляя в машинку лист. Так на свет появился донос. Антисоветская деятельность бабы Нюры описывалась в подробностях. Тем же вечером конверт опустился в почтовый ящик.
Несколько дней томило ожидание визита сотрудников госбезопасности. Постепенно надежда сменялась грустью разочарования: никто не приходил. Тогда в управление КГБ записки полетели стаями. Но вонь все не стихала. Вскоре Эммануил Маркович нашел причину бездействия властей. «Баба Нюра – агент спецслужб, – ужасался под одеялом. – Завербована для слежки за мной. Неужели прослышали, что вольнодумием балуюсь? Если так, жизнь в опасности. Надо все уничтожить, каждую книгу». Сжигать макулатуру не осмелился. Отправил рукописи в Москву, школьному другу, публицисту. Скоро прилетел ответ. В письме сообщалось о восхищении «глубиной, широтой, долготой и остротой, скрытых в тончайших намеках произведений, столь неожиданно попавших в руки в период острого творческого кризиса». Также обещалось «пробить» рукописи сразу, как просохнет от кризиса. Новость окрылила. Порхая на кухню, наткнулся на бабу Нюру. Рассудок был столь помутнен восторгом, что старуха подверглась акту лобызания.
Не прошло и года, на столике поселилась книжица. Над названием парил псевдоним – Теодор Пастухов. Счастью не было предела. В комнатке – чего доселе не случалось – стали появляться гости. Вместо рюмки подсовывалась книга. Многие, листая, хвалили «глубину, широту, долготу и остроту». О большем и не мечталось. Как оказалось, зря. Вскоре свет увидели еще несколько сочинений. На плешь обрушилась слава и авторитет в среде интеллигенции. Но вольнодумие требовало конспирации. На улице почитателей будто не замечал. Они тоже не выдавали знакомства. Лишь в многозначительности взглядов угадывалась тайна посвященности. По вечерам же наведывались для обсуждения новинок литературы и положения стран юго-восточной Азии. Затем под водочку Эммануил Маркович зачитывал рукописи, отчего слушатели, как некогда комсомольцы, растягивали пасти зевотой.
Одна беда мучала тайного борца с явным – сын Веня. Ребенок рос сколь резвым, столь и тупым. Стоило пойти в школу, начались вызовы родителей. Поначалу Эммануилу Марковичу это весьма льстило.
– Воистину, – говаривал с гордостью, – природа отдыхает на детях гениев.
Впрочем, общение с педагогами надоело скоро. Ребенку довелось познать ужасы репрессий. Без порки не проходило ни дня, отчего к пятому классу на ягодицах проявилась решетка рубцов. К счастью, природа одарила такой стойкостью, что остаться безмозглым не составило труда. Чем старше становилось дитя, тем неистовей рвал остатки волос Эммануил Маркович.
С каждым годом книги делали автора популярней. Интеллигенция при встрече уже не играла в шпионов; почтение выказывалось рукопожатиями, уста кривились фальшью улыбок. Помимо моральных, слава принесла выгоды материальные: во-первых, окольными путями сладилось получить квартиру; во-вторых, удалось по блату устроить Веню снабженцем в ГАИ.
Юноша принялся за дело ретиво. Ответственность и принципиальность впечатляли. За два месяца выявил столько негодных к применению покрышек, солярки, бумаги и прочих принадлежностей, сколько прежде не набиралось за год. Вследствие успехов привязалось прозвище – «волшебник». Веня действительно творил чудеса. Особенно удавался фокус по материализации списанного имущества в гараже отца.
Карьера шла в гору. Через год погоны осветились звездами старшего лейтенанта, через два – капитана. Окончилось восхождение светилами полковника. Время тоже на месте не стояло: в волосах завелась седина, а дома – жена с сыном. Впрочем, рвения возраст не убавил. Веня воровал вдохновенно, отчаянно, с усердием юнца, добившегося расположения женщины. Гараж уже не соответствовал масштабам деятельности, ему на смену была приобретена дача.
Эммануила Марковича успехи сына восхищали. Посиделки с интеллигенцией дополнились ритуалом: хитро щурясь через рюмку, писатель произносил тост за тостом во славу «единственной отрады» – Венечки. Паузы между звоном посуды были немногословны, лишь взор лукавством кричал: «Смотрите! Смотрите! Мой сын, лишая материальных ресурсов, рушит систему изнутри! Вот какого молодца воспитал мыслящим людям на зависть! И я молодец, коль подложил государству такую свинью!» Интеллигенция кивала, щеки шлепали по подбородкам аплодисментами.
Однажды вместе с храпом растаяло дыхание жены. К тому времени Веня с семьей жил в собственном доме. Хозяйство легло на плечи Эммануила Марковича, здоровье пошатнулось. Литературу пришлось оставить, а «глубокие, широкие, долгие и острые» намеки после развала СССР актуальность потеряли и денег не приносили. Старость нагрянула с одиночеством. Только книги Теодора Пастухова, свидетели и виновники славы, оживляли пустоту.
Возраст брал свое: Эммануил Маркович иссох, кожа сделалась прозрачной, рот обеззубел. Зима жизни вьюгой сдувала силы, все крепче приковывала к себе постель. Лишившись движения, взялся перечитывать свои же работы. Желтки глаз вгрызались в строки, десны переминали каждое слово, слог, букву.
Иногда после школы забегал внук. Разумеется, не для того, чтоб скрасить одиночество. Дело в том, что юноша унаследовал безразличие к учебе, отчего ремень частенько до синевы играл на струнах души подростка. Спасение было одно – дождаться пока родителя задобрит ужин.
Присутствие внука вселяло трепет. Упускать шанс поделиться опытом с молодым поколением – преступление перед человечеством. Так, по крайней мере, считал Эммануил Маркович. На юношу обрушилась лавина пропаганды. Часами талдычились неоспоримые домыслы, подкрепляясь неопровержимыми догадками.
Обучение прервалось смертью Эммануила Марковича. Квартира отошла внуку. Во время ремонта рабочие вынесли библиотеку на помойку. Книги отмахивались от ветра крыльями страниц, словно желая воспарить. На обложках вечной памятью замерло имя автора. Кто такой Теодор Пастухов и почему был столь дорог Эммануилу Марковичу, кроме внука уже никто не знал.