-Ты поедешь на Черное море, – как – то раз сказала мне мама. Возражать было бесполезно, путевка была уже взята. Да и как не поехать? В советское время это была большая удача : достать путевку в детский лагерь, на море. А для меня - девчонки из маленького сибирского городка – так и вообще что-то запредельное. Девочка я была домашняя, за мамину юбку держалась крепко. Перспектива остаться без родителей на несколько недель немного пугала, но радовало то, что родители планировали отдыхать на курорте недалеко от лагеря, так что была возможность периодически меня навещать. И вот, собрав чемоданы, мы полетели на самолете в Москву, а потом еще и в Сочи. Место отдыха базировалось в Лазаревском на Черном море. Это был мой первый выезд на море (Байкал не в счет).
В лагере меня поселили в одну комнату с еще двумя девочками. Они были меня немного старше. Лене из Сыктывкара было уже 10, а Веронике из Москвы - 11. Вскоре я поняла, что мои соседки считали себя взрослыми и водиться со мной не собирались. Зато почему-то требовали,чтобы я хранила свои деньги в общей кассе, которой они сами распоряжались. Идея мне совсем не нравилась и я сказала,что денег у меня мало, за что они меня прозвали жадиной. В тот момент я в первый раз захотела домой. Но время шло, дни летели, обиды забывались.
Весь наш день строился по принципу: подъем-зарядка-завтрак-хождение строем-обед и так до конца дня. Конечно же было море и советские песни. Куда уж без них. До сих пор не могу забыть вот это: «все выше, и выше, и выше стремим мы в полет наших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ». Петь пришлось недолго. Вскоре я с температурой загремела в «изолятор временного содержания», где содержались больные дети, и стала писать оттуда жалостливые письма родителям. Все мои письма были сплошным нытьем о том, как мне там плохо и одиноко, несмотря на то, что полученные потом фотографии подтверждали как раз обратное. В одном письме я старательно объясняла маме, что мне срочно нужна паста для ручки, потому что она скоро закончится и тогда связь с миром будет навсегда потеряна и письма писать я не смогу. Тогда мне почему-то казалось, что мама, возможно, не поймет меня и я еще половину письма уточняла, что паста, которая мне нужна, это не та паста, которой чистят зубы, а та, которую используют для ручек. Уезжая из лагеря, я совершенно не собиралась сюда снова возвращаться. Вольная жизнь у бабушки в деревне казалась мне гораздо приятнее теплого моря. И поэтому, когда на следующий год мама меня спросила, поеду ли я на Черное море,я категорически ответила «Нет». От лагеря у меня остались не только неприятные воспоминания, но и глисты.
В туалете я любила засиживаться подолгу. Стены у нас были выложены мелкой белой плиткой, на которую я наклеила цветы. «Камея», «Бархатцы» и что-то еще. Сидя в туалете, я всегда представляла себя учительницей ботаники и вслух рассказывала предполагаемым слушателям-своим ученикам- о том, к какому семейству относится цветок и из чего состоит. За плохие ответы с большим удовольствием ставила двойки. Слева от унитаза, на стене, висел составленный мною план. Каждый, кто удачно посещал туалет, должен был поставить крестик напротив даты и своего имени. Но в этот раз все пошло иначе. Сначала я долго рассказывала «своим ученикам» про цветы, как вдруг поняла, что происходит что-то не то. После моих жалобных просьб прийти, в дверном проеме появилась мама. Осмотрев меня сзади, мама, что было мочи, истошным голосом закричала: «ВИТАЛЬКА-А-АААААА!» . Виталька –это был мой папа. Я поняла, что происходит что-то страшное, и лучше, наверное, если я потеряю сознание. Но сознание не терялось, а прояснилось, когда меня посадили на горшок и из меня выпал глист. Сначала один, а потом второй. И жизнь снова заиграла красками. Больше я в лагерь не ездила.
Деревня
С деревней я познакомилась очень рано. Уже с года мама периодически оставляла меня там с бабушкой, что совсем не радовало. Перед тем как уехать, мама меня укладывала спать, а когда я просыпалась – ее уже не было. И я начинала плакать, вполне на законных основаниях думая, что меня бросили. Думаю в это время у меня и появился страх потерять маму, который очень отравлял мое последующее существование. Тогда мне не было так интересно в деревне. Интерес проснулся позже. Уже лет в 6-7 я ездила к бабушке, как в обязательный лагерь непосильного труда. 31 мая заканчивалась школа и в этот же день папа на голубом «Москвич-412» отвозил меня в деревню. Как правило было уже очень тепло и ласточки вовсю кружили в небе. Только один раз эта система дала сбой: когда родители решили меня записать в музыкальную школу и научить игре на фортепиано. Как же это было тоскливо сидеть в унылом кабинете с другими такими же замученными детьми и выводить в тетраде эти бесконечные скрипичные ключи. Через три занятия мое терпение лопнуло и я сказала: «Хватит». Удивительно, но на моих родителей это подействовало. Обычно за всех все решала мама. Но тут видимо и ей хотелось, чтобы я оставила всех в покое и уехала в деревню.
Русская деревня во времена Советского Союза. Что это такое, думаю, знают многие, кто застал еще то время, когда русская деревня не пила, а жила хорошо и даже процветала. Дети практически жили на улице, играя во все возможные игры и присматривая, заодно, за домашним скотом. Моя бабушка, заведующая детским садом и депутат райсовета, жила в Байкало-Кударе -небольшой, но очень самобытной деревне недалеко от Байкала. Здесь всегда было солнце, а когда шел дождь, то мы так были рады этому, что хотели, чтобы он подольше не заканчивался. В такие дни работы было меньше и мы с удовольствием читали книги. Дом бабушки располагался на улице Коммунистической 1. И, конечно, в нашей деревне тоже была улица Ленина, буквально за углом. Дом был зеленого цвета, так же как и забор, расположенная рядом баня и скамейка, на которой мы по вечерам, как бабки, лузгали семечки. Мимо, загадочно улыбаясь и с гитарой на плечах, проходили местные мальчишки. Я улыбалась в ответ щербатым ртом и кивала: «привет!». Впрочем дружить с нами никто особо не хотел. Несмотря на то, что нам с Таней, моей двоюродной сестрой, было уже по 12, ровно в 10 вечера мы должны были лежать в кровати и не двигаться. Всякие хихиканья и разговоры жестко пресекались дедушкиным: «Хватит лясы точить». И приходилось молча лежать, задумчиво глядя на кусок темнеющего неба в окне. С каждой минутой оно становилось на тон темнее, пока не превращалось в кромешную тьму сомкнутых глаз.
Утром все казалось веселее, обиды прошлого вечера забывались. Под крышей громко щебетали воробьи. Дедушка с большим усердием хлопал мухобойкой по мухам, сидящим на нас, а значит и по нам. Мы открывали глаза, умывались из металлического умывальника холодной водой и шли завтракать. После завтрака, который состоял, преимущественно, из яиц и творога, у нас начиналась работа. Она заключалась в том, чтобы выдергивать сорняки из многочисленных бабушкиных грядок. По вечерам к этому добавлялась поливка всего, в августе- мучительный сбор смородины, которая умещалась в пять ведер. А по осени- уборка картофеля. Но чтобы картофель вырос, мы с двоюродной сестрой должны были его еще летом подтяпать (от слова «тяпка») и окучить. К нашим обязанностям также относилась ежедневная ловля бабочек-капустниц, снятие гусениц с кочанов капусты, сбор крапивы для кур(как и их кормежка, собственно), а также варка комбикорма для поросят. Кстати, поросята были дедушкиными любимцами. Всякий раз когда он заходил к ним убирать, он пел песни. И мы понимали: поросята делают дедушку счастливым. Правда, чуть позже, по осени дедушка забивал этих самых поросят. Но за процессом мы не наблюдали, хотя по их оглушительному визгу понимали: поросятам капут.
После обеда жизнь немного замедлялась. Бабушка с дедушкой ложились отдыхать в сени и у нас появлялось свободное время, которое мы тратили на чтение книг и написание стихов с рассказами. Сочинительство вообще был наш конек. Главная в то время тема, конечно же, космос. Все мечтали о том, чтобы куда-то полететь, все ждали инопланетян и хотели с ними подружиться. Исписанные мелким почерком тетради на 48 листов до сих пор хранятся у меня в ящике, как одна из самых важных реликвий. Ну а вечером начиналась личная жизнь. К нам в гости, на скамейку, приходили мальчишки в составе трех человек. До сих пор помню как их зовут: Боря, Саша и Алексей. Вот так. И письма их тоже у меня хранятся. Значит, нас было двое, а их трое. И мы до позднего вечера ходили по деревне. И-о эврика!- бабушка «сделала» для нас задний вход в дом, чтобы мы могли дольше оставаться на улице и потом заходить тихо, не мешая дедушке. Это было большое для нас достижение.
Еще одним из наших развлечений был балет. Все девочки тогда мечтали стать балеринами. Поэтому мы тоже решили, что вполне сгодимся. Ну а куда без публики? Поэтому мы, не мудрствуя лукаво, решили танцевать за оградой. И это была большая находка- как говорила моя бабушка. Наш дом был виден за 300 метров, поэтому обзор был большой. Рядом была дорога, по которой периодически ездили машины и велосипедисты (местные жители на велосипедах). Танцевали мы в чем придется, преимущественно в штанах. Ноги, руки – все поднимали с усердием и, как мне казалось тогда, почти как в настоящем театре. Совсем не хуже. Экстаз, к сожалению, продолжался пару дней. После чего нам пришлось жестко спуститься с небес на землю. К нашей подружке из дома напротив приехал брат (а мы и не знали!). Был он нас на пару –тройку лет старше и, как оказалось, еще меньше дружил с головой, чем мы с Таней. В один прекрасный день, танцуя очередную партию, мы заметили интересного молодого человека с биноклем на крыше соседского дома.
-Кто это? – спросила я Таню.
- Не знаю, но он смотрит наш балет, - ответила она.
Мы сделали вид, что ничего не замечаем, только усерднее запрыгали по траве. Наш тайный поклонник стал ежедневно посещать наши репетиции, что, в свою очередь, разбило наши с Таней сердца. Впрочем вскоре оказалось, что сердца разбиты не полностью. А добило их то, что считает он нас дурами, что явилось началом неразделенной любви. К слову, кто-то в детстве страдал от хандры, кто –то от непосильного труда. Я всегда страдала от неразделенной любви. Вот как родилась, так и начала страдать. Дважды в год, стабильно, я влюблялась в какого-то недостижимого для меня «принца» и молча страдала. Потому что молча – это самое лучшее, что могло быть. Ведь если «принцу» сказать об этом, то вдруг он не принц совсем? А если я ему тоже понравлюсь, то тогда страдать не придется. А это совсем не интересно!
Но! Любовь деревенская – это было что-то, своего рода, сладкого десерта к приевшимся уже, пресным блюдам. Поэтому она случалась не часто. Да и принцев там особо не водилось. Так что, в основном, это была уборка, прополка и ежедневная варка борщей и других супов. Помимо тяжелой работы, впрочем, мы, как и все дети, маялись дурью- как любили говорить дедушка с бабушкой. Маяться дурью – это значит страдать всякой фигней(из их же словаря), пинать балду (оттуда же). А самое неблагодарное, по их мнению, было делать все вышеперечисленное и при этом точить лясы (оно же «мыть зубы». То бишь ржать как лошадь, в общем – смеяться. Смеяться мы любили, пардон, до описывания. Это значит, смешно настолько, что до туалета, который в ста метрах через курятник и злого петуха, уже не добежать; а ночные горшки все убраны до наступления темноты. Баня же была у нас раз в неделю, а значит и возможности поменять в будни трусы тоже не было. Но разве может такая мелочь омрачить счастливое детство вольного, довольного жизнью ребенка?
А какое это счастье, когда случалась гроза! Небо темнело с востока или с запада, дедушка выходил на улицу, громко крякал и говорил: «Сарма!» или «Баргузин!». Это означало, что на деревню надвигается особой формы и размера облако, по которому дедушка определял, какой будет в предстоящий день погода. Дождь означал, что работать нам, как минимум, пару дней не придется. Грядки будут политы, а полоть их не нужно, поскольку земля еще сырая,а мы рискуем стать грязными.
Иногда, как мне казалось очень редко, в деревню приезжали родители. Папа чаще. Мобильных телефонов не было, точное время прибытия папы нам было не известно. Поэтому мы уже после обеда, вооружившись тазом со смородиной, выходили на автобусную остановку и ждали его приезда. Время тянулось медленно. Но торопиться нам все равно было некуда. Поэтому мы сидели и ждали. Зато сколько было радости, если нам удавалось его встретить именно на остановке. Папа останавливался, сажал нас в машину и мы, конечно не пристегнутые, ехали полкилометра вместе с ним.
Еще нам нравилось собирать с бабушкой богородскую траву или, как ее называют, чабрец. Это особая трава с таким волшебным запахом, которую мы высушивали на солнце и потом добавляли в чай. Росла она на холмах, рядом с новым кладбищем. Так что туда мы тоже захаживали. Во время наших визитов на кладбище мы ходили между могилками, а бабушка нам рассказывали о том, кого она знала и какая у него была судьба. Одна история мне запомнилась. На кладбище была обустроена братская могила. И бабушка мне рассказала, что когда-то давно несколько десятков ее односельчан пришли в кинотеатр на сеанс. А женщина, которая отвечала за безопасность, закрыла их в зале и убежала ненадолго на обед. И в это время в кинотеатре случился пожар. Все, кто находился внутри, погибли. Помню, как я стояла у этой могилы и мне становилось страшно от мыслей о произошедшем. Но потом мы брали наши кульки с богородской травой и шли домой. По мере удаления от кладбища тревога постепенно уходила.
А потом начинался новый день. И мы с Таней снова шли в огород, а в свободное время выходили за ограду, садились на траву и смотрели на облака. Это только в детстве смотреть на облака кажется таким занимательным занятием. А потом мы ловили ласточек, которые всегда неожиданно для нас вылетали из-за забора. Поймать не получалось, но задеть рукой крыло – очень часто. А потом июль подходил к концу, а вместе с ним заканчивалось лето. В августе на Байкале уже довольно прохладно, часто дует пронизывающий ветер. Температура воздуха поднимается не выше +25. Август пролетает незаметно в трудах и заботах. А 31 августа за мной приезжают родители. Бабушка срезает свои любимые фиолетовые георгины и делает из них мне красивый букет для школы. Мы обедаем, садимся в машину, не забывая взять с собой выращенные мною на грядке овощи и, конечно же, букет. Мы выезжаем за ворота, папа на прощание сигналит. Я слышу, как дедушка ставит затвор на ворота и понимаю: «Детство закончится завтра».