Работа над ошибками

 В личное дело осужденного по 58-й статье большинства пунктов УК РСФСР было вложено два документа ; выписка из постановления ОСО и спецуказание о том, что заключенного следует использовать только на тяжелых физических работах и что он не имеет права пользоваться почтово-телеграфной связью, т.е. без права переписки.

Это означало одно, что по своей сути осужденный приговорен к невозвращению обратно. Единственный выход ; это смерть либо от невыносимых условий существования, либо от пули охранника. Это понимали все: и сам несчастный, и его близкие, и родные. А если по какому-то счастливому случаю ему удавалось увидеться с родными перед отправкой по этапу, то и прощались с ним навсегда, как с покойником.

Для заключенного записи в личном деле «использовать на тяжелых физических работах с отбыванием срока на Колыме» ; это был почти смертный приговор медленного или быстрого умирания в зависимости от настроения местного начальника прииска, рудника, строительства трассы.

В 1938 году основные работы для заключенных ; это земляные работы на золотоносных приисках. Однако для пятьдесят восьмой статьи работа только кайлом, лопатой с длинным черенком, набором ломов для бурения и «ложкой» для выскребывания грунта из лунок от ломов. И, конечно, тачка. Другой работы для «врагов народа» нет. На промывочном приборе, где работают деревянным скребком, подгоняя и размягчая грунт, ; пятьдесят восьмой места нет. Эта работа для бытовиков . Там полегче и поближе к золоту. Промывальщиком на лотке пятьдесят восьмой также работать запрещено, потому что там непосредственно намывают золото, которое потом сдают бригадиру.

Интересна сама история колымского золота. Может показаться загадкой, почему золотодобычу на богатой желтым металлом Колыме стали активно развивать менее ста лет назад - в начале 1930-х годов. Неужели жившие в тайге тунгусы и обживавшие эти места казаки не находили самородков?

На Урале, в Амурской области и Хабаровском крае нашли золото и стали добывать его с XVIII века. На Северо-Востоке России также жили русские, которые на сто лет раньше начали заселять Якутию и, в границах современной Магаданской области, побережье Охотского моря. Прибрежные поселки Тауйск, Ола, Туманы, Гижига - были казацкими острогами.

Казаки как представители царской власти из поколения в поколение вели свою работу на Колыме: усмиряли воинствующих чукчей, принимали у местных жителей присягу на верность отечеству, крестили и облагали их ясаком. Колымские земли считали лакомым кусочком заезжие купцы, делавшие себе состояние на торговле мехами соболя, песца, лисицы. При этом они даже не подозревали о более существенном богатстве, которое таили северные края.

Русские купцы, казаки, путешественники-первопроходцы, ученые со времен Петра I на протяжении трех веков колесили по северо-восточным территориям страны. И золото у них было буквально под ногами. Это и есть загадка для современных историков и геологов, которые не могут объяснить, почему богатейшие месторождения золота на Колыме веками оставались нетронутыми? Почему из-под копыта оленя не вылетел самородок и не ударил в лоб какому-нибудь казаку триста лет назад? Ведь и сейчас, случается, в Магаданской области самородки находят просто - стоя на грунтовой дороге и пиная камни.

К чести ученых стоит отметить, что о золоте они знали. Всего один факт. Когда в 1828 году Александр Пушкин писал продолжение «Евгения Онегина», в это же время на другом краю России путешественник Адольф Эрман исследовал побережье Охотского моря. Известный физик указал в своих отчетах общую горнопромышленную перспективность Охотского района с наличием в этих местах золота. Но драгоценному металлу Колымы пришлось ждать еще сто лет, прежде чем им активно заинтересовалось правительство новой, уже Советской России.

Когда на Аляске вспыхнула «золотая лихорадка», на Северо-Восток России со всех уголков страны потянулись старатели-хищники. И не нужно им было читать отчеты Карла Богдановича. Любой, кто мало-мальски соображал, глядя на карту, мог смело предполагать, что в этой части Евразии, разделенной с золотоносной Аляской проливом, может быть свое золото.

В самом начале ХХ века множество старателей как с российской стороны, так и с американской переместились в бассейн реки Анадырь. В 1904 году близ устья реки с участием американцев началась разработка небольшой золотоносной россыпи, названной «Дискавери».

Старатели и геологи вдоль и поперек изучали бассейн Анадыря, район мысов Дежнева и Литке. При этом азартные золотоискатели оставляли без внимания другие районы Северо-Востока, как потом оказалось, с более богатыми месторождениями. Но все равно, постепенно вирус «золотой лихорадки» все дальше отходил от Аляски, продвигаясь от Чукотки к Колыме.

Во время строительства телеграфной линии от Охотска до Якутска, в 1912 году, рабочие наткнулись на россыпи золота. И тогда в Охотке стали появляться вольные старатели из числа местных жителей. Они постепенно продвигались на восток, к рекам Колымы. Возможно, в тайге у них были редкие встречи со старателями-хищниками, которые к тому времени пришли сюда с Чукотки, поднялись из прибрежных поселков Ола, Тауйска, Наяхан и Гижига.

По найденным документам можно представить картину жизни колымских Клондайков 1910-го и конца 1920-х годов. Свои летние сезоны в тайге старатели-хищники вели по обоим берегам реки Колымы (ниже Сеймчана) и ее притокам. К концу сентября каждый из них выбирал два пути: на Чукотку, чтобы сбыть золото частым гостям этих земель - американцам и уйти с ними в Америку, или спуститься на юг в прибрежные поселки, и дожидаться редкого суденышка, чтобы отплыть на материк.

Вот как описывает жизнь старателя до 1917 года, Александр Урумицкий:
«Часть старателей в задоре перед богатой россыпью, теряли чувство меры, бросали мыть золото только, когда наступали 30-градусные морозы. Многие из них на пути к людям замерзали, умирали с голоду. Их практически не находили, так как весной их тела обгладывали волки. Кому везло, приходил в какой-нибудь поселок живым.

Но и здесь золотишников подстерегала опасность - потомки казаков, дезертиры царской армии, легко шли на грабежи и убийства. Редким счастливцам золото приносило счастье. Обычно, придя в поселок Ола на зимовье, старатель за определенную часть золотого песка снимал дом. И обязательно добавлял к своему охотничьему снаряжению для безопасности пару винчестеров (их было в достаточном количестве у местных тунгусов, которые меняли пушнину на оружие у заезжих американцев).

Старатель нанимал к себе на службу какого-нибудь молодого паренька. И всю зиму жил, не выходя из избы. Мальчуган, подкормленный обещаниями золотишника (что тот возьмет его с собой в Америку), выполнял любую работу: рубил дрова, носил воду, готовил еду. А летом, когда к поселку подходило иностранное или наше судно, старатель исчезал, случаясь, оставляя своего служку с носом».
 
Постепенно правительство Советской России стало все больше интересоваться золотом Колымы.

В середине 1920-х годов СССР взял курс на индустриализацию. Государству стал крайне необходим драгоценный металл, чтобы приобретать на него за границей станки и машины. Поэтому на Колыму по заказу правительства устремились геологические экспедиции. Ученые делали свои заключения о масштабной золотоносности северо-восточного края. Одновременно организации «Акционерное камчатское общество», трест «Союззолото» стали привозить в поселок Ола, в бухту Нагаева старателей.

В 1929 году трест «Союззолото» для промышленной разработки колымских месторождений нанял в Забайкалье якобы три тысячи старателей. С парохода завербованных рабочих высадили в бухте Нагаева, где они соорудили «ситцевый городок» - поселок из полуземлянок, палаток и грубых срубов. В разноцветных палатках вместе с золотоискателями поселись (прибывшие с ними же на судах) вечные их спутники - картежники и проститутки. По тайге «батальоны» старателей дошли до бассейна Колымы и начали разработку золотых россыпей.

Одновременно «Союззолото» завезло на берег Нагаева несколько сотен лошадей, которые должны были доставлять продовольствие старателям. Но из-за внезапной эпидемии к осени все лошади погибли. Грузы с провиантом пытались забросить до Среднекана на плотах по реке Бохапча. Но эта речка оказалась сильнее сплавщиков, которые гибли на перевернувшихся кунгасах, сбитых из сырого леса.
 
Переброска продуктов сорвалась. Впереди старателей ждала долгая зима, с пятидесятиградусными колымскими морозами. Золотоискатели взбунтовались, разбили продовольственные склады и начали исход к морю. Шли они по первому снегу. До бухты Нагаева им предстояло преодолеть полтысячи километров. Некоторые на себе тащили по десять килограммов золота, подкармливаясь лишь брусникой и грибами. Мужики дрались, убивали друг друга за кусок сухаря.

Не исключено, что часть добытого золота Колымы в конце 1920-х, начале 1930-х годов уходило за рубеж. При советской власти северо-восточные границы России были практически открыты. В то время, как в городке Нагаева картежники «обували» старателей, в Москве решали судьбу Колымы.

11 ноября 1931 года Сталин подписал постановление ЦК ВКП(б), которое предписывало организовать специальный колымский трест для масштабного освоения золотоносной окраины страны. Через два дня Совет Труда и Обороны постановил создать такую организацию - «Дальстрой». А через три месяца в бухту Нагаева пришел пароход «Сахалин» с пассажирами в погонах - первым начальником треста Берзиным и его заместителями. Обратно на материк «Сахалин» возвращался не пустым - вместе со старателями, авантюристами и партийными чиновниками «ситцевого городка» - Охотско-Эвенского национального округа.

Параллельно с организацией Дальстроя приказом Объединённого Главного Политического Управления (ОГПУ) от 1 апреля 1932 г. № 287/с был создан Северо-Восточный исправительно-трудовой лагерь (СВИТЛ или Севвостлаг), заключенные которого стали обслуживать подавляющее большинство промышленных предприятий треста. В 1949 г. его реформировали в Управление исправительно-трудовых лагерей.

В сентябре 1935 г. «Цветметзолото» было реорганизовано в два горнопромышленных управления: Северное с дислокацией в посёлке Ягодное и Южное с дислокацией в посёлке Оротукан. Первым начальником Южного управления был некий Филипп Медведь - бывший начальник управления НКВД, сосланный на Колыму после очень громкого уголовного дела в северной столице, имевшего колоссальный резонанс в стране и за её пределами.

В 1937 г. Северным горнопромышленным управлением руководил некто Мусатов, а в 1938 г. - большой шутник Левантин, призывавший своих подчинённых построить на материк железную дорогу и ехать домой к бабам в мягких вагонах. Судя по его незавидной судьбе, колымские карательные органы шутку не поняли.

По состоянию на конец декабря 1932 г. количество лишённых свободы граждан, находившихся в СВИТЛе, не превышало 11100 человек, больше всего их было на Колыме к началу 1952 г. – 199726 человек (в 18 раз больше). До амнистии, считай за 20 лет, Колыму в общей сложности посетило не по своей воле примерно 850 тысяч человек, осуждённых на основании судебных приговоров. Но уж никак не миллионы, что продолжительное время усердно пытались внушить читателям некоторые чересчур впечатлительные авторы, черпавшие информацию из сомнительных источников и имевшие богатое воображение.

Первым директором Дальстроя закрытым постановлением СТО от 14 ноября 1931 г. № 518 был назначен бывший латышский стрелок и опытный хозяйственник Эдуард Петрович Берзин (Берзинь), который прибыл с группой ответственных работников в ворота бухты Нагаево на пароходе «Сахалин». Приказ № 1, подписанный Берзиным, был о строительстве главной дороги края. Несмотря на очевидные заслуги по освоению девственной Колымы, первого руководителя треста накрыло сокрушительным девятым валом политических репрессий - в августе 1938 г. он погиб вследствие сфабрикованного бывшими коллегами уголовного дела.

О самом Берзине как о человеке были довольно уважительные или нейтральные отзывы большинства людей, с которыми он работал в Дальстрое, включая заключённых. Хотя в его адрес все же была одна серьёзная претензия - активное участие в «квазисудебной тройке».

Постановлением СНК СССР от 4 марта 1938 г. № 260 трест был передан в ведение Наркомата Внутренних Дел (НКВД) и переименован в Главное управление строительства Дальнего Севера (ГУСДС) с сохранением прежнего наименования Дальстрой . Под контролем управления, освобожденного государством от тяжкого бремени уплаты налогов, находилась громадная территория страны, площадью более 2,5 млн кв. км. Старые колымчане с долей иронии утверждали, что Дальстрой был построен на трёх китах: мате, блате и туфте.

Под жаргонным словом «туфта» надо понимать всевозможные приписки и липовые показатели. А значение первых двух слов, полагаю, никому в нашей стране объяснять не надо. Единственное, что можно добавить по этому поводу, так это то, что русский мат жители Колымы мастерски вставляли не только через слово, но и умудрялись внедрять его непостижимым образом даже между слогами.

Когда «первопроходцы» находили то, что велено было найти, то и появлялся прииск - объект, связанный с производством или добычей природных ресурсов. На территории Буркандьи разрабатывались самые глубокие золотые шахты на Колыме - до 200 м глубиной с наклонными стволами. Главную опасность в недрах представляли тальник и вода, с которыми отчаянно боролись горняки. Земная поверхность в пунктах добычи покрыта огромной массой породы, вынутой натруженной рукой человека из холодного безжизненного нутра Земли вместе с не подверженным коррозии стратегическим сырьём, имеющим самую высокую электропроводность среди металлов.

В 1938 г. на базе трёх открытых приисков: Мальдяк, Ударник и Стахановец было создано Западное горнопромышленное управление Дальстроя с центром в посёлке Сусуман. В архиве Магаданской области находится подлинник приказа о создании этого управления. Интерес представляет не только суть, но и стилистика документа.

П Р И К А З № 625
НАЧАЛЬНИКА ГЛАВНОГО УПРАВЛЕНИЯ СТРОИТЕЛЬСТВА ДАЛЬНЕГО – СЕВЕРА НКВД СССР
« 1 » сентября 1938 Г. г. Магадан

§ 1. В целях приближения руководства к производству в соответствии с утвержденной структурой Главного Управления разукрупнить Северное Горно–Промышленное Управление с 1 – ого сентября с/г на два Управления:

1. Северное Горно-Промышленное Управление в составе действующих приисков: Полярный, Штурмовой, Партизан, Верхний Атурях, Нижний Атурях, Туманный с центром ст. Хатыннах.

2. Западное Горно-Промышленное Управление в составе действующих приисков: Стахановец, Мальдяк и Ударник с центром на Сусумане. Разукрупнение произвести по балансу на 1 октября с/г.

§ 2. Начальником Западного Горно-Промышленного Управления – (ЗГПУ) назначить тов. КОШЕЛЕВА И.И. Зам. Главного инженера ЗГПУ назначить тов. ЛАУТКИНА.
§ 3. Нач. ПФС ДС тов. ИКЕРСОНУ и нач. горного отделения ПТО ДС тов. ЛАПОВОК произвести раздел вновь организуемых Горных Управлений (имущество, транспорт, рабсила, инженерно-технический состав и проч.).

§ 4. С 4 сентября запретить впредь до производства распределения новых Управлений переброску специалистов и оборудования из Северного – Управления на прииска и с прииска на прииск.

§ 5. Руководство организацией золотодобычи до 1 октября и ответственность за выполнение основного плана золотодобычи по всем приискам быв. СГПУ отстаются на тов. ФЛОРОВЕ В.А.

§ 6. Начальнику ЗГПУ тов. КОШЕЛЕВУ приступить к организации новых приисков, интенсивной подготовке и организации зимней промывке и осуществлению всех подготовительных мероприятий к программе 1939 года.

§ 7. Начальнику Отдела кадров тов. ТКАЧЕНКО, принять меры к первоочередному укомплектованию ЗГПУ необходимыми кадрами специалистов.

§ 8. Начальнику СГПУ тов. ФЛОРОВУ и начальнику ЗГПУ тов. КОШЕЛЕВУ к 20 сентября с/г представить сметы и штаты Горных Управл. на время с 1/IX -38 г. по 1/I-39 г.

  НАЧАЛЬНИК ГЛАВНОГО УПРАВЛЕНИЯ СТР-ВА ДС СТ. МАЙОР ГОСБЕЗОПАСНОСТИ (ПАВЛОВ).

Вроде бы не пуп земли, а только старший майор госбезопасности, а сколько десятков тысяч людей зависело от этого человека со старинным и редким именем. Павлов Карп Александрович, подписавший этот приказ, дослужился до высокого воинского звания генерал-полковника. После неуклюжего «разоблачения» культа личности кремлёвского вождя, театрально разыгранного его невежественным и неотёсанным соратником, кадровый чекист не выдержал такого потрясения и в 1957 г. застрелился.

Быть может, его замучила совесть на склоне лет, потому что на этом жестоком человеке лежал огромный груз ответственности за колымские репрессии, которые он лихо переложил на плечи своего подчинённого – энергичного и рьяного служаку полковника Гаранина. В частности, на Мальдяке полковник «прославился» показательным расстрелом нескольких десятков заключённых, его бурной деятельности людская молва присвоила зловещее нарицательное «гаранинщина».

По документам известно, что 13 августа 1938 г. под посёлком Мальдяк в районе 3-й командировки было расстреляно 159 человек. А позже, при вскрышке торфов, на 42-м полигоне было найдено захоронение расстрелянных заключённых в количестве 30 человек. Бывший советский зэк и царский политкаторжанин Алексей Яроцкий  свидетельствует в своих воспоминаниях о том, что на следующий день после расстрела Гаранин на разводе спросил: кто ещё не желает работать?

Из строя вышел один из фанатичных сектантов, называемых в лагере «крестиками» из-за нашитых на одежду крестов и смело бросил грозному хозяину СВИТЛа  в лицо обвинение: «Бес ты - слуга Сатаны!» Это были его последние слова. Несмотря на эти факты, на основании архивных материалов специалисты по истории края отдают пальму первенства в тёмных делах именно Павлову и его ближайшему окружению из «московской бригады», командированной для оказания помощи начальнику Дальстроя.

Работники пресловутой «бригады» стряпали на Мальдяке по семь дел в час - высочайшая производительность «труда». Всесильный генерал Павлов, равно как и его предшественник Берзин, возглавлял «судебную» тройку по Дальстрою со всеми вытекающими последствиями для обвиняемых.

Именно Сталиным был инициирован соответствующий план по убою неугодных граждан. Этот безумный и преступный план был изложен в деталях в сверхсекретном оперативном приказе НКВД от 31 июля 1937 г. № 00447 . Получается, что смертные приговоры были вынесены заранее согласно утверждённым по регионам цифрам.

Любопытно, что одиозный Гаранин Степан Николаевич, занимавший до ареста в 1938 г. весомую должность начальника Севвостлага, сам был осуждён за «антисоветскую деятельность». Проведя в общей сложности 12 лет за колючей проволокой, он умер в одном из тифозных бараков печорских лагерей в 1950 г., повторив в точности трагическую судьбу множества своих бывших подопечных.

Волею судьбы, впоследствии, этого инициативного и безжалостного исполнителя приказов официально реабилитировали, не найдя состава преступления в инкриминируемых ему деяниях. Это понятно, ведь он не фальсифицировал следственные дела и не выносил на их основании преступные приговоры. В истории власть имущих Дальстроя имеется много фактов репрессий по отношению к тем, кто сам был участником проведения этих неприглядных операций.

Например, одного из членов тройки по фамилии Сперанский, имевшего высокое положение «при дворе», а именно должность начальника УНКВД по Дальстрою (дворянина по происхождению!) постигла более трагическая участь: внезапный арест, «объективный» суд на скорую руку и высшая мера наказания за «заслуги» перед народом. Не суди – да, не судим будешь.

После коварного и циничного Павлова дальстроевским «балом» с 1939 г. по 1948 г. правил Герой Социалистического Труда комиссар госбезопасности 3-го ранга  Никишов Иван Фёдорович. В одном из своих выступлений в запале он обещал выстелить шахтный забой трупами заключённых, но выполнить очередной производственный план. Надо полагать, комиссар слов на ветер не бросал.

Примечательно, что во время правления Никишова Постановлением СНК СССР от 4 мая 1940 г. № 647 был учреждён серебряный с белой и красной эмалью ведомственный нагрудный знак «Отличнику дальстроевцу», который присваивался колымским передовикам производства. Сейчас этот почётный знак весом 7,2 грамма большая редкость у фалеристов и соответственно имеет очень приличную цену на чёрном рынке наград. Одним словом – раритет.

Я опять по привычке отвлекаюсь от основной темы. Итак, зимой 1940 года мы работали на расширении трассы к прииску-гиганту под внушительным и грозным названием Мальдяк – будущего форпоста золотодобывающей промышленности Магаданской области и советского Клондайка. Зимой, как известно холодно, а в тот год на Севере Колымы температура опускалась до минус 48 градусов. Казалось, еще немного и дыхание перехватится, а сердце остановится.

Есть свидетельства очевидцев того, что в декабре 1944 года в месте нахождения прииска была отмечена температура воздуха минус 56 градусов. Это смертельно холодно! При очень низких температурах воздух становится очень плотным и превращается в густой туман, дыхание затрудняется, появляются сонливость и головная боль. А в давние времена со слов стариков-якутов в этом районе вымерло целое стойбище северных туземцев, казалось бы, привычных к любым капризам агрессивной окружающей среды. Их потомки с тех пор всегда обходили стороной долину речки Мальдяк, прозванную советскими каторжниками Долиной Смерти. Гиблое место, по-другому не скажешь.

Новой власти было явно не до сантиментов и не до предрассудков, поэтому «жёлтого дьявола» было решено добывать любой ценой, хоть из самой преисподней. В определённом смысле слова некоторый период времени большинство добывающих предприятий Колымы напоминали натуральное пекло тяжелейшими условиями ручного труда, скудным низкокалорийным питанием и непомерно завышенными нормами выработки для подневольной рабочей силы, большая часть которой обрела вечный покой в вечной мерзлоте.

Только все лагерные грешники, получившие по своим заслугам, равно как и лагерные мученики, осуждённые по смехотворным обвинениям циничной Фемидой и оправданные в будущем, испытали на своей шкуре вместо адского огня не менее страшный адский холод. Великий арктический путешественник Амундсен говорил, что человек может привыкнуть ко всему, кроме холода. А ведь этому опытнейшему исследователю Севера нельзя не верить.

Богатейший по запасам золота прииск, был организован в августе 1937 года, он одним из первых начал промышленную добычу этого чрезвычайно полезного для народного хозяйства ископаемого. Первая категория, присвоенная прииску, означала, что содержание драгоценного металла в недрах должно быть самым высоким, в 1938 г. объём добычи шлихтового (с примесями) золота планировался до 10 тонн в год, что было, однако, трудновыполнимой задачей. Ширина золотоносных россыпей в районе прииска достигала ширины от 20 до 50 метров, а длина - от полутора километров и более. Серьёзные показатели.

Первым начальником прииска был Заборонок, назначение которого на должность состоялось в 1937 году, а уже в следующем году его сменил старый опытный колымчанин Парамонов, отделавшийся за ловкие махинации при золотодобыче всего лишь лёгким испугом и потерей доходной должности. У Парамонова была смешная присказка, которую он часто любил произносить вольнонаёмным работникам прииска: «В цилиндрах домой поедете …», намекая на хорошие заработки под его «чутким» руководством.

Надо думать, ему легко могли пришить и политическую статью. Известен случай, когда одного из начальников лагеря при прииске Мальдяк во время проведения собрания или совещания в поселковом клубе взял под арест лично начальник Севвостлага полковник Гаранин со стандартной на тот момент формулировкой: за саботаж. Затем в этом же 1938 году прииском стал руководить Нагорнов, называемый окружающими за глаза «царь Фёдор».

Однако от скучных оргвопросов вернемся к неиссякаемому источнику живого интереса ; к золоту. Золото было первым металлом, известным человеку. Алхимики называли золото «царём металлов» и обозначали его символом Солнца. В первичных месторождениях золото находится в коренных жильных минералах и кристаллических горных породах в виде включений и мелких вкраплений. Вторичные или рассыпные месторождения образовались в результате разрушения рудных (коренных) месторождений.

Разрушение (вымывание, выветривание) золотосодержащих пород приводит к высвобождению золота, которое вместе с породой выносится водами и залегает по пути стоков в различных углублениях по всему пути перемещения.

Если не считать геологов-первопроходцев и пионеров-старателей, то одними из первых золотодобытчиков, несомненно, были заключенные Мальдяка, средняя численность которых в разные годы колебалась от 600 до 2000 человек. Рабочую силу первое время размещали в холодных палатках, расставленных в шахматном порядке, в одном «помещении» могло находиться до 85 человек. Общая численность лишённых свободы граждан за весь период существования лагеря достигла по разным оценкам 20-25 тысяч человек.

В этой разношерстной среде в конце 30-х годов находились такие известные и выдающиеся люди, как Главный конструктор космических кораблей академик Королёв (с 3 августа по ноябрь 1939 г.), талантливый полководец Герой Советского Союза генерал армии Горбатов (с июля 1939 г.) и многие другие колымские узники. Эти люди в буквальном смысле слова «озолотили» Советский Союз. Не буду описывать сам этот советский Клондайк, а предоставлю это вышеупомянутым уважаемым людям.

Александр Васильевич Горбатов, как истинный военный, проявил недюжинную смелость, оставив после себя письменное свидетельство, в котором честно и откровенно рассказал и о кратковременном пребывании в этих местах не столь отдалённых.
 
«…Посёлок при золотом прииске Мальдяк состоял из деревянных домиков в одно – три окна. В этих домиках жили вольнонаёмные служащие. В лагере, огороженном колючей проволокой, было десять больших санитарного образца двойных палаток, каждая на пятьдесят-шестьдесят заключённых. Кроме того, были деревянные хозяйственные постройки: столовая, кладовые, сторожка, а за проволокой – деревянные казармы для охраны, и там же шахты и две бутары - сооружения для промывки грунта».

И еще: «…Нам стало известно, что ведут нас на вновь организованный прииск Мальдяк Северного горнопромышленного управления Дальстроя (СГПУ). Утро было туманное. В тумане вырисовывались деревья, попадавшиеся на пути. Сквозь туман стало пробиваться августовское солнце. И вдруг где-то впереди, в тумане, раздался мелодичный звук колокола. Это было потрясающе! Вспомнилась «Ночь на Лысой горе» Мусоргского. Но только здесь это ассоциировалось с чем-то неведомым, словно мы приближались к какому-то зловещему пункту.

Пункт оказался станом Мальдяк. Не прииском Мальдяк, а базовым станом, от которого до прииска было ещё километров десять. Стан расположился очень живописно по обоим берегам речки Мальдяк и состоял из добротных бревенчатых построек (очевидно, разного рода складов) и брезентовых палаток с нарами из лиственных жердей. Тут же была кухня и столовая.

Прииск «Мальдяк» тогда представлял едва обжитое место. Стояло два - три рубленых дома для начальства и геологической службы да столько же или чуть больше брезентовых палаток. Нам предстояло построить каркасы для двух десятков палаток, установить столбы электроосвещения, прокопать водоотводную канаву со стороны сопки».

В качестве уточнения, Мальдяк входил в состав СГПУ до 1938 г., затем стал принадлежностью Западного горнопромышленного управления (ЗГПУ), как уже было сказано выше.

Советские невольники размещались в трёх отдельных лагерных пунктах (ОЛПах), внутри которых всё происходящее контролировали так называемые «суки» - отпетые уголовники, которые перестали подчиняться неписанным и относительно справедливым для своей среды воровским законам. Эти отщепенцы полностью перешли на сторону администрации, которая руководствовалась старым, как мир, принципом «разделяй и властвуй». При этом жуткий произвол только усилился, потому что заключённым, предавшим своих же соратников по криминальному ремеслу, терять уже было нечего. Другими словами, часть Мальдяка, огороженная колючей проволокой, представляла собой в то время так называемую «сучью зону», бурлящую дикими страстями как кипящий котёл.

Бывший зэк, впоследствии реабилитированный и назначенный начальником прииска в 1951 году В. Стародубцев, который отбывал в одном из этих злачных мест незаконно полученный срок, пишет: «…Я был определен в лагпункт № 1. Что он из себя представлял? Несколько десятков палаток размером 7 на 21 м, обнесенная колючей проволокой территория - примерно 300х400 м, сторожевые вышки по углам и периметру, центральная вахта и арочные ворота, пищеблок под навесом. Были еще какие-то хибарки, в которых размещались санчасть, пекарня, хлеборезка, баня и изолятор».

Так начинался прииск Мальдяк. За всю историю своего существования по неофициальным данным он дал стране более 100 тонн золота. Совсем неплохо. У геологов существует понятие «Мальдякская золотоносная зона, контролируемая Мальдяк-Джелгалинским разломом». Видимо, это и есть главная золотая кладовая Колымского края.

Примитивную, промышленную технологию добычи Колымского золота с большим знанием дела показал один из первых советских «золотопромышленников» И. Павлов. Чрезвычайно познавательный материал.

«…Колымские золотоносные месторождения занимают обширные области Северо-Востока страны в долинах рек Колымы, Индигирки, Яны и их притоков, рек Чукотского полуострова. Богатых коренных месторождений на Колыме мало. Их разрабатывают рудниками, как правило, подземным способом. Но даже малые ручьи, которые зачастую можно переступить или перепрыгнуть, петляя и извиваясь, размыли за сотни тысяч лет обширные участки коренных месторождений, шириной до ста и более метров и глубиной в десятки метров.

Глина, песок, гравий, дресва, щебень и галька смывались потоками воды вниз по течению к устью речки, а валуны, золото, другие металлы и тяжелые минералы опускались вниз на дно ручья и скапливались там, образуя богатые россыпные месторождения. Мелкие пластинки золота уносились водным потоком вниз по течению ручья, не образуя, как правило, промышленных россыпей. Заиленные донными отложениями, обогащенные участки россыпи, называемые «песками», впоследствии оказались погребенными под слоем пустых или мало содержащих металл пород, так называемых «торфов».

Мощность этого слоя составляла обычно несколько метров, редко превышая десяти. Таким образом, в понятия, мало отличавшихся по внешнему виду пород – «песков» и «торфов», вкладывались экономические категории, определявшие целесообразность разработки участка месторождения при определенном уровне технологии промывки горных пород и добычи металла.

На Колыме крупнейшие месторождения золота, протяженностью до двадцати километров и шириной в несколько сот метров, находились в Сусуманском и Ягодинском районах: в долинах речек Чай-Урья («Долина смерти») и Ат-Урях. В середине сороковых годов, когда повсеместно использовался труд заключенных и основными орудиями труда были кайло, лом, лопата и тачка, открытым способом считалось целесообразным разрабатывать участки месторождений со средним содержанием золота не менее двух-трех грамм на один кубический метр песков при мощности торфов до трех метров.

Подземным способом в то время разрабатывались участки глубоко залегающих месторождений со средним содержанием металла не менее пяти грамм на кубический метр. Размеры россыпи зависели от длины и полноводности ручья или речки и величины коренного месторождения, когда-то обогатившего россыпь, и обычно составляли: в длину - от нескольких сотен метров до нескольких километров, в ширину - от нескольких десятков до сотен метров.

На большинстве приисков мощность торфов была невелика и составляла два-три метра. Поэтому месторождения разрабатывались открытым способом. По протяженности они разбивались на участки, длиной 250 - 300 метров, каждый из которых обслуживался отдельной бригадой и промприбором (промывочным или промывным прибором).

Вскрыша торфов производилась, как правило, до начала промывки песков. Торф выкладывался на борт полигона (боковой край участка месторождения, разрабатываемого открытым способом и не содержащего уже промышленных запасов золота) обычно с промежуточной перевалкой. На прииске в разгар промывочного сезона, когда не справлялись со вскрышей, в бригадах выделялись дополнительные звенья для ручной вскрыши торфа с использованием кайла и лопаты.

Торф отбрасывался на три-четыре метра от «пескового» забоя, а через некоторое время убирались экскаватором за пределы полигона или переваливались далее вручную. Мощность песков была невелика: около полутора метров. После вскрыши торфов, перед началом промывки песков через каждые 250 - 300 метров у одного из бортов полигона за границей промышленных запасов металла сооружались специальные промывочные приборы.

Промывка песков («обогащение») производилась на приисках при помощи лотков и промывочных приборов разной конструкции и производительности по той же схеме, по которой природа создала промышленные россыпи, но выполнялась на небольших участках за значительно более короткие сроки.

Основным типом промприборов на приисках в то время были шлюзовые приборы. Пески в тачках подавались в бункер прибора, а затем по наклонной транспортерной ленте они поднимались на высоту восемь-десять метров над уровнем долины ручья, где и ссыпались в деревянный «шлюз» («колоду») длиной около тридцати метров, и в котором производилась их промывка. Для промприборов, промывающих соседние участки россыпи, вода в шлюзы поступала из сплоток: деревянных желобов, протянувшихся вдоль ручья от верхнего течения его до головок промприборов на высоте десять-двенадцать метров, соответствующей уровню поступления воды в шлюзы.

Протяженность сплоток составляла обычно сотни метров, иногда - более километра. Сплотки устанавливали на склоне ближайшей сопки или на высоких столбах. Из сплоток вода с помощью ответвлений и деревянных шиберных заслонок распределялась между соседними промприборами. Для отдельно расположенных приборов воду в шлюз перекачивали при помощи насосов. Для улавливания металла дно шлюза выкладывалось резиновыми ковриками с рифленой поверхностью - матами.

В верхней части, куда поступали пески и вода, маты покрывались массивными, литыми колосниковыми грохотами или сварными из полосового железа, в средней и нижней части шлюза – «трафаретами»: стальными листами с круглыми отверстиями диаметрами в два-четыре сантиметра. Трафареты устанавливались для предохранения золота от вымывания потоком воды и сноса его в отвал и укладывались, обычно, на плинтусах толщиною в три сантиметра. Промприборы сооружали за границей полигона, часто для экономии лесоматериалов на торфяном отвале.

Заключенные, работавшие у шлюза, с помощью скребков с длинными деревянными ручками разбивали связанные глиной комья породы и помогали «хвостам промывки» (гальке, гравию, щебню, дресве и песку), увлекаемых водным потоком, перемещаться по трафаретам шлюза в отвал. Нередко попадавшиеся валуны извлекались из колоды вручную и выбрасывались вниз с прибора.

Высота шлюза над отвалом по мере отработки полигона постепенно уменьшалась, и отвал приходилось периодически разгребать скребками и лопатами, сбивая верхушку его конуса и расчищая место для новых порций хвостов промывки. Когда отвал начинал «подпирать» шлюз, для выхода промытых песков за границу отвала шлюз удлиняли «вадами» - корытообразного профиля металлическими желобами, уложенными с небольшим уклоном в сторону основания отвала. Хотя вады тоже часто забутаривались и для перемещения грунта по ним приходилось прилагать немалые усилия, работая скребками и лопатами, гладкое дно их значительно облегчало труд отвальных. По дну вад грунт передвигался легче, они позволяли получить более пологий отвал и разместить в нем больше промытой породы».

Работа на прииске, это труд в открытом или закрытом забое. Зимой, когда нет золотого промывочного сезона, грунт промерзает на несколько метров, катают короба с грунтом ; по четыре человека на короб, воздвигая горы отвалов, снимая торфяную рубашку и обнажая к лету пески, слой с содержанием золота.

В конце 30-х годов на этом предприятии использовался в основном ручной труд, главный штрек имел длину около 200 м, а высота кровли не превышала полутора метров. В довершение ко всему отсутствовала вентиляция и электрическое освещение, вместо него горняки использовали коптилки из подручных средств (мох, облитый соляркой). Техника безопасности – на уровне каменного века.

Золотой сезон короток ; с половины мая до половины сентября. Но в сорокоградусную дневную жару в июле под ногами арестантов ледяная вода. Работают в резиновых чунях, сделанных из старых автомобильных покрышек и привязанных к ногам проволокой. Некоторые ослабевшие зеки, доходяги, как их называли, не снимали эти чуни неделями, пока не умирали и их не закапывали рядом с прииском.

Вспоминая «Сахалинские записки» А.П. Чехова, к которому меня приучила жена, я считал, что узник, прикованный к тачке, ; это эмблема каторжного Сахалина, да и всего Дальнего Востока. Но оказалось, что мои географические познания по родной и необъятной стране слишком преувеличены. Это для жителя средней полосы с ее Москвой, Рязанью, Тулой и Калугой и прочими городами в центре России, Колыма и Сахалин рядышком, и то, что прочитал у Чехова про сахалинскую каторгу, можно встретить и на Колыме.

Но Сахалин не Колыма. Около острова Сахалин ; теплое течение, берущее свое начало у Японии ; Куросио. Там теплее, чем в Магадане, столице Колымы,  зимой за счет моря минус двадцать-тридцать градусов, зимой снег, летом всегда дождь. Но золото не в Магадане. Знаменитый Яблоневый перевал, отделяющий континентальную часть Колымы от северной ее части и расположенной на высоте тысяча метров над уровнем моря ; это рубеж между суровым климатом золота и относительно мягким, по колымским меркам, климатом Магадана. Чем дальше от Магадана. Тем все выше и холоднее.

Сахалин ; это каторга по понятиям царских сатрапов. Приковать к тачке, это скорее нравственная мука. Так же, как и кандалы. Царские кандалы весили примерно три-четыре килограмма, и при малейшем заболевании узника, снимались с ног. Тысячеверстные этапы арестанты делали в этих кандалах. Это была мера унижения.

На Колыме к тачке не приковывали, ее просто катали. Оду колымской тачке с удивительной красотой, правдивостью и знанием дела написал В. Шаламов.

Тачка ; символ эпохи,
эмблема эпохи ; арестантская тачка.
Машина ОСО ; две ручки, одно колесо…

Шаламов был тачечник высокой квалификации и катал тачку в открытых забоях прииска «Партизан» золотой дальстроевской Колымы не один сезон. Он пишет: «Тачку нельзя любить. Ее можно только ненавидеть. Как всякая физическая работа, работа тачечника унизительна безмерно от своего рабского, колымского акцента. Но, как всякая физическая работа, работа с тачкой требует кое-каких навыков, внимания, отдачи…».
 
Другой вид работ для осужденных по пятьдесят восьмой статье ; это работы по прокладке дорог к  золотым приискам и небольшим поселкам, где проживают местное население и «вольняшки», т.е. вольнонаемные работники в различных административных учреждениях, инженерно-технические работники, медицинский персонал и т.п.

В дорожном управлении, где золото не добывают, заключенные также трудятся на земляных работах. На Колыме везде камень, поэтому название земляные работы весьма условно, точнее эта работа в каменоломне, т.е. самый настоящий каторжный труд.

Сама трасса ; это своеобразная центральная нить колымского золотого края. В сторону от трассы отходят отростки ; дороги, связывающие прииски, рудники  с трассой. Причем, если кто-то думает, что дороги и трасса, это небольшие проселочные дороги, то он крепко ошибается. По плану развития колымского края сама центральная трасса должна обеспечивать движение в восемь рядов машин! Боковые дороги, ведущие к приискам, ; это дороги с двумя рядами движения. И все это должно быть сделано на каменистом грунте, поистине адова работа. А теперь добавьте пятьдесят, а то все пятьдесят пять градусов мороза зимой, и тридцать-сорок градусов жары летом. По инструкции Дальстороя , заключенных не выводили на открытые работы только при температуре минус сорок пять, а если хоть на один градус меньше, то считалось работать можно.

Моя подневольная трудовая деятельность на Колыме  началась именно с этой трассы. Работали здесь заключенные «Севкалымлагеря». В конце тридцатых годов никакой механизации, ни какой строительной техники не было и в помине. Тысячи, десятки тысяч узников летом и зимой долбили, копали, трамбовали, отвозили миллиарды кубов каменистого грунта вручную с помощью кайла, лопаты и тачки. Те, кто не выдерживал заданного ритма существования и умирал, закапывали тут же рядом вдоль трасы. Сколько этих безвестных могил строителей Колымы, неизвестно, но думаю десятки, а может сотни тысяч.

Работать я начал на прокладке дороги до прииска Ягодный, а затем к другим золотодобывающим шахтам Северного управления Колымзолота.
Трасса была проложена от Магадана до Неры на север в прямом направлении, примерно, тысяча двести километров, а с дорогой на Делянкир в Теньковском направлении и больше двух тысяч километров.

Любая колымская дорога имеет одни и те же негативные свойства, которые заключаются в следующем. Время от времени её чрезвычайно пыльная поверхность видоизменяется под воздействием ручьёв, непогоды и вечной мерзлоты, появляется множество рытвин и ям, заполняемых плохо испаряющейся и практически не впитывающейся в землю водой. Дорожные дефекты без конца исправляют, засыпая ямы щебнем или другим сыпучим материалом, грунтовая дорога всё это жадно поглощает в себя и по истечении некоторого времени приходится снова её латать. В довершение всех неприятностей из недр самопроизвольно выдавливаются камни на дорожное полотно. С этими природными явлениями тоже приходится постоянно с переменным успехом бороться. А в местах промывки золота, на полигонах, часть дороги вообще «плавающая», её перемещают с помощью бульдозеров с места на место в зависимости от производственной необходимости.

Вдоль знаменитой дорожной ленты тянулись гитарными струнами монотонно гудящие провода, натянутые на сдвоенные деревянные столбы, скрученные стальной проволокой. Иногда на этих столбах можно было лицезреть монтёров, обутых в металлические «когти» и туго затянутых широкими страховочными ремнями с цепью. Опоры коммуникаций связи казались фантастическими живыми существами, которые непрерывно ведут друг с другом какие-то важные разговоры на непонятном заунывном языке. По краям дороги, где можно было запросто свалиться по неосторожности в кювет или в пропасть, устанавливались нехитрые тонкие деревянные вешки с пучками проволоки на вершинах, предупреждавшие водителей об опасности.

Трасса, без преувеличения сказать, - дорога жизни и смерти. С жизнью связан так называемый северный завоз: дорогостоящие поставки материалов, продовольствия, промышленных товаров, топлива и так далее. А смерть нередко коварно подстерегала лихих и отчаянных шофёров на крутых дорожных серпантинах в любое время года, но особенно зимой в лютый холод, когда непослушная машина, заглохнув в рейсе, категорически отказывалась заводиться, а до ближайшего населённого пункта добраться пешком было немыслимо из-за больших расстояний.

Трескучий мороз назойливо предлагал обессиленному водителю отведать, как сказал великий Шекспир, самое сладкое в мире блюдо - сон, злая сила уверенно опускала его веки, похожие на тяжёлые плотные занавески, в одно мгновение проплыла в угасающем сознании вся нелегко прожитая в трудах и заботах жизнь. В итоге отделившаяся от тела душа продолжала движение уже по другой трассе, но исключительно в одном направлении до конечной остановки...

В 1941 году, перед началом войны, уже были построены почти все основные дороги, ведущие к открытым золотым приискам, шахтам, поселкам. Колыма стала давать Родине золото уже в промышленных масштабах.

Я работал лопатой, грунт был тяжелый, плывун, который особенно часто встречался летом, когда вечная мерзлота оттаивала на один-два метра. Плывун ; это скользкая каменная каша, по тяжести похожая на мокрый песок и такая же неуловимая, скользкая, вперемежку с камнями. Лопатой нужно было разрубить на куски и поддеть ее для того, чтобы погрузить в тачку.

Через несколько минут от такой работы мускулы начинали ныть, дыхание сбивалось, ноги дрожали. Не хватало сил. А тачечник, мой товарищ по бригаде, который отвозил породу в отвал, уже ждал, чтобы забрать уже нагруженную тачку. Я считал часы, минуты, мгновения, когда закончится этот длинный, казалось бы, нескончаемый день. Удар ломом по рельсу известил, что на сегодня мои мучения закончились. Кое-как добравшись до палатки, покрытой рубероидом, где размещалась наша бригада, я просто упал на кучу вонючего тряпья, заменявшего нам постель, и уснул, провалившись в небытие.

Это были самые тяжелые первые дни, когда мне казалось, что я не выдержу заданного ритма и просто умру. Потом я присмотрелся, как работают старожилы, научился экономить силы на любом виде работ, начиная с манипуляциями тяжелым восьмикилограммовым ломом и заканчивая тачкой весом до двухсот килограмм. Но это пришло позже, через два-три месяца, когда почти половина нашей бригады уже лежала и вдоль дороги, и под дорогой, своими костями намертво скрепляя полотно трассы.

За выходы на работу давали суп и хлеб или суп и селедку. Этой самой селедки я наелся до конца жизни, и потом уже на свободе старался к ней не притрагиваться.
Табак для курящих ; это наслаждение, особенно хорошо выкурить сигару после обеда или ужина, приятно развалившись в мягком кресле. Грешен, имел такую привычку до призыва в армию, даже когда занимался спортом.

Тогда на это не очень обращали внимание, и многие мои товарищи покуривали сигары или папиросы. Мало кто знает, что до революции было модно курить сигары через мундштук. С того времени у меня и сохранилась пара таких аксессуаров курильщика прекрасной резьбы из слоновой кости. Но я не был рабом этой привычки, и после призыва в армию даже на фронте не курил.

Тем больнее было смотреть на тех, кто не мог жить без табака. Разжиться окурком, брошенным «вертухаем» или «вольняшкой», даже понюхать, когда товарищ курит ; это было уже недаром прожитый день. А сколько гнусности и даже предательства было совершено за несколько папирос или осьмушку табака… Слаб характером человек, если курит, и омерзителен, если ради этой привычки идет на подлость.

На Колыме после войны курили махорку, расфасованную в пачки, скручивая «козьи ножки» из газетных передовиц и небылиц о победителях социалистического соревнования. Вольнонаемные курили знаменитый «Беломор» или изысканный «Казбек» с чёрным силуэтом горца на скакуне, а также папиросы с патриотическим названием «Красная Звезда».

На коробке «Звёздочки», как её ласково называли северяне, были изображены двое военных в защитных шлемах и очках, сидящих на мотоцикле с люлькой. Такие папиросы я видел только на Севере. Особым шиком и хорошим тоном у колымских начальников считалось иметь портсигар, желательно серебряный, и мундштук. Из портсигара манерно доставалась папироса, которая неторопливо разминалась, продувалась с целью извлечения лишних табачных крошек и торжественно раскуривалась. Целое священнодействие. Спичечные коробки производились из тонкого деревянного шпона с яркими этикетками.

Барак из свежих бревен дерева, которое, как и люди на Крайнем Севере, бьется за свою жизнь, а потому угловато, суковато и ствол у него скручен. Барак из такого дерева не прогреешь никакой печью, и никаких дров не хватит, чтобы высушить эту магаданскую флору. Барак можно сушить только телами его обитателей, той душной и смрадной теплой вонью, которой он насыщен во время короткого ночного сна арестантов.

Ворочать память очень трудно в иссохшем голодном мозгу ; усилие вспомнить сопровождалось резкой болью, какой-то чисто физической болью. Нельзя вспомнить элементарных вещей, которые знал всю жизнь. Приходилось напрягать какие-то немногие еще оставшиеся участки мозга доходяги, чтобы вспомнить, что было три-пять-двадцать лет назад. Время остановилось, и мозгу было наплевать, что было десять лет назад. День прошел, ты жив, лежишь под крышей, правда в животе сосет от голода, и койка твоя многоместная из сучковатой магаданской лиственницы… Но, это уже нюансы.

Память странная вещь. Во время следствия я только и занимался тем, что постоянно прокручивал в памяти свою прошлую жизнь. Память услужливо подставляла факты, случаи, образы людей, с которыми встречался, весь ненужный сор вроде стихов, книг, всего того, что когда-то любил, но не давала ответа на один единственный вопрос ; почему я здесь?

А теперь в бараке она отказалась служить. Любое воспоминание о той прошлой жизни давалось с огромным трудом, почти с болью. Это один из верных признаков, что ты на финишном отрезке своего жизненного пути. Ты доходяга.

Шла война, всей стране было трудно, а уж заключенным было вдвойне тяжелее. Кормили впроголодь, поэтому голод был неутомим, и ничто не может сравниться с чувством голода, сосущего голода ; постоянного состояния лагерника, если он из доходяг. Собирание мисок в столовой, облизывание чужой посуды, крошки хлеба, высыпаемые на ладонь и вылизываемые длинно вытянутым языком, двигаются к желудку непрерывными спазмами.

Удовлетворить такой голод непросто, да и нельзя. Много лет пройдет, пока арестант не отучит себя от всегдашней готовности есть. Сколько бы ни съел, через полчаса хочется есть опять. С подобным чувством голода были знакомы заключенные из ленинградцев-блокадников, переживших самую трудную зиму сорок первого года.

Другая беда арестанта ; мочеиспускание. «Недержание мочи ; массовая болезнь в лагере, где голодают и доходят. Какое тут удовольствие от такого мочеиспускания, когда с верхних нар на твое лицо течет чужая моча, но ты терпишь. Ты сам на нижних нарах  оказался случайно, а мог бы лежать наверху, если бы поторопился и занял место получше, и мочился бы на того, кто внизу. Поэтому ругаешься без злобы, просто стираешь мочу с лица и дальше спишь тяжелым сном с единственным сновидением ; большого куска хлеба…».

Не могу не сказать о еще одной стороне колымской жизни, о так называемых «декабристках», которые путем невероятных ухищрений сумели получить официальное разрешение приехать на место отбытия срока заключения своего мужа. Приехавшие за мужьями эти жены обрекали себя на холод, на постоянные муки странствий за мужем, которого то и дело переводили куда-либо, и жене надо было бросать найденное с трудом место работы и ехать в края, где женщине ездить опасно, где она может подвергнуться насилию, грабежу, издевательству… Но и без путешествия каждую такую страдалицу ждали грубые ухаживания и приставания начальства, начиная от самого высокого и кончая каким-нибудь конвоиром, уже вошедшим во вкус колымской жизни.

Предложение разделить пьяную холостяцкую компанию было уделом всех женщин без исключения, и если заключенной командовали просто: «Раздевайся и ложись!» – без всяких Пушкиных и Шекспиров и заражали ее сифилисом, то с женами зэка обращение было еще более свободное. Ибо при изнасиловании заключенной всегда можно нарваться на донос своего друга или соперника, подчиненного или начальника, а за «любовь» с женами зэка, как с лицами, юридически независимыми, никакой статьи подобрать было нельзя. Самое же главное – вся поездка за тринадцать тысяч верст оказывалась вовсе бессмысленной – никаких свиданий с мужем бедной женщине не давали, а обещания разрешить свидания превращали в оружие собственных ухаживаний.

Некоторые жены привозили разрешения Москвы на свидания раз в месяц, при условии примерного поведения и выполнения норм выработки. Все это, конечно, без ночевки, в обязательном присутствии лагерного начальника.

Почти никогда жене не удавалось устроиться на работу в том именно поселке, где отбывал заключение ее муж. А если ей, паче всякого чаяния, и удавалось устроиться вблизи мужа – того немедленно переводили в другое место. Это не было развлечением начальников – это было выполнение служебной инструкции, «приказ есть приказ». Такие случаи были предусмотрены Москвой.

Жене не удавалось передать никаких съестных продуктов мужу – на этот счет опять-таки существовали приказы, нормы, зависимость от результатов труда и поведения. Передать хлеб мужу через конвоиров? – побоятся, им это запрещено. Через начальника? Начальник согласен, но требует уплаты натурой – собственным телом.

Денег ему не нужно, денег у него у самого куры не клюют, недаром он давно уж «стопроцентник», то есть получает четверной оклад. Да у такой женщины вряд ли есть деньги на взятки, особенно на взятки по колымским масштабам. Вот какое безвыходное положение создавалось для жен заключенных. Да если еще жена – жена «врага народа» – тут уж с ней окончательно не церемонились – всякое надругательство над ней считалось заслугой и подвигом и, во всяком случае, оценивалось положительно в политическом смысле.

Многие из жен приехали по вербовке на три года, и в этом капкане вынуждены были ждать обратного парохода. Сильные духом, а сила понадобилась большая, чем их мужьям-арестантам, дожидались срока договора и уезжали назад, так и не повидав мужей. Слабые, вспоминая преследования на «материке» и боясь туда возвращаться, живя в обстановке разгула, угара, пьянства, больших денег, вышли замуж снова и еще снова, нарожали детей и махнули рукой на арестанта-мужа и на себя самое.

Поздней осенью сорок четвертого года, во время вскрышных работ на прииске Мальдяк, я работал ломом у основания большого отвала. Прямо над моей головой проходили деревянные мостки, по которым лагерники из других бригад гоняли тяжело нагруженные тачки с породой на вершину отвала. Эстакада была высокая, а мостки были узкие, и требовалась известная ловкость, чтобы десятипудовая тачка не рухнула на головы работающих внизу.

Естественно, ни какого ограждения не было. За день две-три груженые тачки, обязательно срывались с мостков и падали вниз, иногда вместе с арестантом «водителем». Вот под удар такой тачки я и попал. Смотреть вверх и ждать, как бы чего не случилось бесполезно, тачки идут одна за другой, а времени нет, когда работать?

Иначе обвинение во вредительстве, незаконном отдыхе, в задержке работы звена, бригады, участка, прииска, государства. Обвинять будут конвоиры, смотрители, бригадиры и свои же товарищи по целебному, искупающему все вины труду.
Я услышал истошный крик, но голову поднять не успел, лишь почувствовал сильный удар слева по голове и потерял сознание. Пришел в себя я только в амбулатории прииска, где фельдшером был бытовик Новиков, на воле работавший санитарным врачом в Липецкой области. От него я и узнал, что у меня раздроблена голова, почти оторвано ухо и поврежден глаз, не считая того, что  левая рука была сломана в двух местах.

Действительно, вся голова была перетянута тугой повязкой, захватывающей и левый глаз. Я с трудом дышал, так как каждый вдох отдавался резкой болью в груди. Во рту постоянно был привкус крови. Как потом оказалось, сломанное ребро задело легкое и его, потом пришлось оперировать.

Сначала в больнице, а потом и в лазарете я провел четыре месяца. За это время мне сделали две операции, которые привели к тому, что я стал почти инвалидом.
В ОЛПе  лагеря я получил временную инвалидность, 400 граммов хлеба и обязанность работать на ЛФТ, например, носить дрова на кухню или греть воду в санитарном бараке или еще что-то.

После такого лечения и «отдыха», меня перевели на «легкие работы», за пределы зоны, на лесозаготовки. Так как левая рука была малоподвижна, а левый глаз почти не видел, меня определили в бригаду лесорубов, которые работали на так называемых «лесных командировках». Работали без охраны, бежать все равно было некуда.

Побегов в их подлинном смысле было мало, так как невелик был выигрыш в свободе, который доставался удачливому беглецу. Ведь почти все население страны и особенно колхозники жили, как какие-то ссыльные, без паспорта и права свободного перемещения по стране. Это не сатраповские царские времена, когда побег из заключения или ссылки легко переходил в эмиграцию. Наказание за побег в СССР было ощутимым: до 1937 года ОСО давало за побег пять лет лагерей, после тридцать седьмого года ; десять, а после войны ; все двадцать лет. Очень жестоко.

О колымском побеге стоит сказать отдельно. Побег – великое испытание характеров, выдержки, воли, выносливости физической и духовной. Думается, ни для какой полярной зимовки, ни для какой экспедиции не так трудно подобрать товарищей, как в побег.

Притом голод, острый голод – всегдашняя угроза для беглеца. Если ж понять, что именно от голода и бежит арестант и, стало быть, голода не боится, то вырастает еще одна смутная опасность, с которой может встретиться беглец, – он может быть съеден своими собственными товарищами. Конечно, случаи людоедства в побеге редки. Но все же они существуют, и, думается, нет ни одного старого колымчанина, пробывшего на Дальнем Севере с десяток лет, кто бы ни сталкивался с людоедами, получившими срок именно за убийство товарища в побеге, за употребление в пищу человеческого мяса.

В Центральной больнице для заключенных длительное время находился больной со знаменитой фамилией Карамзин, с хроническим остеомиелитом бедра. Остеомиелит – воспаление костного мозга – возник после пулевого ранения кости, умело растравленного самим Карамзиным. Карамзин, осужденный за побег и людоедство, «тормозился» в больнице и рассказывал охотно, как он с товарищем, готовясь в побег, нарочно пригласили третьего – «на случай, если заголодаем».

Беглецы шли долго, около месяца. Когда третий был убит и частью съеден, а частью «зажарен в дорогу» – двое убийц разошлись в разные стороны – каждый боялся быть убитым в любую ночь.

Встречались и другие людоеды. Это самые обыкновенные люди. На людоедах нет никакого каинова клейма, и, пока не знаешь подробностей их биографии, все обстоит благополучно. Но даже если и узнаешь об этом – тебе это не претит, тебя это не возмущает. На брезгливость и возмущение такими вещами не хватает физических сил, просто места не хватает, где могли бы жить чувства подобной тонкости. К тому же история нормальных полярных путешествий нашего времени несвободна от похожих поступков – таинственная смерть шведского ученого Мальмгрена, участника экспедиции Нобиле, – на нашей памяти. Что же требовать от голодного, затравленного получеловека-полузверя?

Все побеги – это побеги на родину, на материк, побеги с целью вырваться из цепких лап тайги, добраться до России. Все они кончаются одинаково – никому не выбраться с Дальнего Севера. Неудача такого рода предприятий, безвыходность их и, с другой стороны, повелительная тоска по свободе, ненависть и отвращение к принудительному труду, к физическому труду, ибо ничего другого в заключенном лагерь воспитать не может.

На воротах каждой лагерной зоны насмешливо выведено: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» – и имя автора этих слов. Надпись делается по специальному циркуляру и обязательна для каждого лагерного отделения. Вот эта тоска по свободе, жгучее желание очутиться в лесу, где нет колючей проволоки, караульных вышек с винтовочными стволами, блестящими на солнце, где нет побоев, тяжелой многочасовой работы без сна и отдыха, – рождает побег особого рода.

Арестант чувствует свою обреченность: еще месяц, два – и он умрет, как умирают товарищи на его глазах. Он все равно умрет, так пусть он умрет на свободе, а не в забое, в канаве, упав от усталости и голода.

Летом на прииске работа тяжелей, чем зимой. Пески промывают именно летом. Слабеющий мозг подсказывает заключенному некий выход, при котором можно и летом продержаться, да и начало зимы пробыть в теплом помещении.

Так рождается «уход во льды», как красочно окрещены такие побеги «вдоль трассы».
Заключенные вдвоем, втроем, вчетвером бегут в тайгу в горы и устраиваются где-нибудь в пещере, в медвежьей берлоге – в нескольких километрах от трассы – огромного шоссе в две тысячи километров длиной, пересекающего всю Колыму. У беглецов – запас спичек, табаку, продуктов, одежды – всего, что можно было собрать к побегу.

Впрочем, собрать что-либо почти никогда заранее не удается, да это вызвало бы подозрения, сорвало бы замысел беглецов. Иногда грабят в ночь побега лагерный магазин, или «ларек», как говорят в лагере, и уходят с награбленными продуктами в горы. Большей же частью уходят без всего – на «подножный корм». Этим подножным кормом бывает совсем не трава, не корни растений, не мыши и не бурундуки.

По колымскому шоссе день и ночь идут машины. Среди них – много машин с продуктами. Шоссе в горах – все в подъемах и спусках – машины вползают на перевалы медленно. Вскочить на машину с мукой, скинуть мешок-два – вот тебе и запас пищи на все лето. А везут ведь не только муку. После первых же грабежей машины с продуктами стали отправлять в сопровождении конвоя, но не каждую машину отправляли таким образом.

Кроме открытого грабежа на большой дороге, беглецы грабят соседние поселки, маленькие дорожные командировки, где живут по два-три человека путевые обходчики. Группы беглецов посмелей, и побольше останавливают машины, грабят пассажиров и груз.

За лето при удаче такие беглецы поправлялись и физически, и «духовно». Если костры раскладывались осторожно, следы награбленного были тщательно заметены, зековский караул был бдителен и зорок – беглецы жили до поздней осени. Мороз, снег выжимал их из голого, неуютного леса. Облетали осины, тополя, лиственницы осыпали свою ржавую хвою на грязный холодный мох. Беглецы были не в силах более держаться – и выходили на трассу, на шоссе, сдавались на ближайшем оперпосту.

Их арестовывали, судили, не всегда быстро – зима успевала давно начаться, давали им срок за побег, и – они выходили в ряды работяг на прииск, где (если им случалось вернуться на тот же прииск, откуда они бежали) уже не было их прошлогодних товарищей по бригаде – те либо умерли, либо ушли в инвалидные роты полумертвецами.

В 1939 году впервые были созданы для обессилевших работяг так называемые «оздоровительные команды» и «оздоровительные пункты». Но так как «выздоравливать» надо было несколько лет, а не несколько дней, то эти учреждения не оказали желанного действия на воспроизводство рабочей силы. Зато лукавая частушка запомнилась всем колымчанам, верящим, что пока арестант сохраняет иронию он остается человеком:

Сначала ОП, потом ОК,
На ногу бирку – и пока!..

Бирку с номером личного дела привязывают к левой ноге при погребении арестанта. Беглец же, хоть и получил пять лет дополнительного срока, если следователю не удалось пришить ему грабеж машин, – оставался здоровым и живым, а иметь срок в 5, 10 или 15 лет, в 20 лет – разницы, по сути дела, тут нет никакой, потому что и пять лет проработать в забое нельзя. В приисковом забое можно проработать пять недель.

Участились такие курортные побеги, участились грабежи, участились убийства. Но не грабежи и не убийства раздражали высшее начальство, привыкшее иметь дело с бумагой, с цифрами, а не с живыми людьми. А цифры говорили, что стоимость награбленного – укорочение жизни путем убийства и вовсе не входило в счет – гораздо меньше, чем стоимость потерянных рабочих часов и дней.

«Курортные» побеги напугали начальство больше всего. 82-я статья УК РСФСР была вовсе забыта, и не применялась более никогда. Побеги стали трактоваться как преступление против порядка, управления, против государства как политический акт. Беглецов стали привлекать ни много ни мало как по пятьдесят восьмой статье, наряду с изменниками Родины. И пункт пятьдесят восьмой статьи был выбран юристами знакомый, применявшийся ранее в шахтинском процессе «вредителей».

Это был четырнадцатый пункт пятьдесят восьмой статьи – «контрреволюционный саботаж». Побег – есть отказ от работы, отказ от работы – есть контрреволюционный саботаж. Именно по этому пункту и по этой статье стали судить беглецов. Десять лет за побег – стало минимальным дополнительным сроком. Повторный побег карался двадцатью пятью годами.

Это никого не напугало и не уменьшило ни числа побегов, ни числа грабежей. Одновременно с этим всякое уклонение от работы, отказ от работы тоже стали толковаться, как саботаж, и наказание за отказ от работы – высшее лагерное преступление – стало все увеличиваться. «Двадцать пять и пять поражения» – вот формула многолетней практики приговоров отказникам и беглецам военного и послевоенного времени.

Те специфические черты, которые отличают побеги на Колыме от обыкновенных побегов, не делают их менее трудными. Если в огромном большинстве случаев перейти ту грань, которая отделяет побег от самовольной отлучки,  легко, то трудности возрастают с каждым днем, с каждым часом продвижения по негостеприимной, враждебной всему живому природе Дальнего Севера.

Крайне сжатые сроки побегов, стесненные временами года, вынуждают и торопливость в подготовке, и необходимость преодолеть большие и трудные расстояния в короткое время. Ни медведь, ни рысь не опасны беглецу. Он погибает от собственного бессилия в этом суровом краю, где у беглеца крайне мало средств борьбы за жизнь. Рельеф местности мучителен для пешехода, перевалы следуют за перевалами, ущелья за ущельями.

Звериные тропы едва заметны, почва в редком, уродливом таежном лесу – зыбкий сырой мох. Спать без костра рискованно – подземный холод вечной мерзлоты не дает камням нагреться за день. Пищи в пути нет никакой – кроме сухого ягеля, оленьего мха, который можно растереть и смешать с мукой и печь лепешки. Подбить палкой куропатку, кедровку – трудная задача. Грибы и ягоды – плохая пища в дороге. Притом они бывают в конце столь кратковременного летнего сезона. Стало быть, весь запас пищи должен быть взят с собой из лагеря.

Трудны таежные пути побега, но еще труднее подготовка к нему. Ведь всякий день, всякий час будущие беглецы могут быть разоблачены, выданы начальству своими товарищами. Главная опасность – не в конвое, не в надзирателях, а в своих товарищах-арестантах, тех, которые живут одной жизнью с беглецом и рядом с ним двадцать четыре часа в сутки.

Каждый беглец знает, что они не только не помогут ему, если заметят что-либо подозрительное, но и не пройдут равнодушно мимо увиденного. Из последних сил голодный, измученный арестант доползет, дошагает до «вахты», чтобы донести и разоблачить товарища. Это делается не даром – начальник может угостить махоркой, похвалить, сказать спасибо. Собственную трусость и подлость доносчик выдает за что-то вроде долга. Он не доносит только на блатных, потому что боится удара ножом или веревочной удавки.

Групповой побег с количеством участников более двух-трех, если он не стихиен, внезапен, как бунт, почти немыслим. Такой побег нельзя подготовить из-за растленных и продажных, голодных, ненавидящих друг друга людей, наполняющих лагеря.

Вовсе не случайно, что единственный групповой подготовленный побег, чем бы он ни кончился, удался именно потому, что в том лагерном отделении, откуда шли беглецы, вовсе не было старых колымчан, уже отравленных, разложенных колымским опытом, униженных голодом, холодом и побоями, не было людей, которые выдали бы беглецов начальству. Ильф и Петров в «Одноэтажной Америке» полушутя-полусерьезно указывают на непреодолимое желание жаловаться – как на национальную черту русского человека, как на нечто присущее русскому характеру. Эта национальная черта, исказившись в кривом зеркале лагерной жизни, находит выражение в доносе на товарища.

Побег может вспыхнуть как импровизация, как стихия, как лесной пожар. Тем трагичней судьба его участников – случайных, мирных созерцателей, вовлеченных в водоворот действия почти помимо воли. Никто из них еще не пригляделся, как коварна осень Колымы, никто и не подозревает, что багряного пожара листьев, травы и деревьев – хватает на два-три дня, а с высокого бледно-голубого неба, окраски чуть более светлой, чуть более, чем обычно, может внезапно сыпаться мелкий холодный снег.

Никто из беглецов не знает, как толковать вдруг распластавшиеся по земле зеленые ветви стланика, прижавшегося к земле на глазах беглецов, как толковать внезапное бегство рыбы вниз по течению ручьев.

Никто не знает, есть ли в тайге поселки. И какие. Дальневосточники, сибиряки напрасно надеются на свои таежные знания и охотничий талант. В конце осени, осени послевоенной, автомашина – открытый грузовик с двадцатью пятью заключенными шел в один из каторжных лагерей. В нескольких десятках километров от места назначения арестанты набросились на конвой, обезоружили конвоиров и «ушли в побег» – все двадцать пять человек.

Шел снег, жесткий ледяной снег, одежды у беглецов не было. Собаки быстро нашли следы – четырех групп, на которые разделились бежавшие. Группу с оружием, взятым у конвоя, перестреляли всю. Две группы были захвачены через день, а последняя – на четвертый день. Этих доставили прямо в больницу: у всех были обморожения четвертой степени – руки и ноги – колымский мороз, колымская природа были всегда в союзе с начальством, были враждебны одиночке-беглецу.

Беглецы долго лежали в больнице в отдельной палате, у двери которой сидел конвоир, – больница была хоть и арестантская, но не каторжная. У всех пятерых были ампутированы то рука, то нога, а у двоих и обе ноги сразу.

Так расправился колымский мороз с торопливыми и наивными новичками.

Во главе бригады, где мне предстояло работать, стоял бригадир по фамилии Селецкий, тоже из заключенных, бывший директор конного завода с Брянщины. У большинства членов бригады сроки закончились уже во время войны, а так как выезд с Колымы для отбывших заключение на «большую землю» был запрещен, то им всем решением ОСО при Магаданском УНКВД был добавлен новый срок, кому пять, кому реже ; три года.

Большинство осужденных восприняли это без эмоций, спокойно, как будто это касалось кого-то другого, а не их. Ведь главное – их сняли с тяжелого каторжного труда на земляных работах и даже сняли охрану, уже хорошо, а там видно будет, ведь война эта не вечная, когда-то закончится, а тогда может быть и что-то изменится.

Сам я бежать не собирался, поэтому прибыл в бригаду лесорубов в назначенный срок. Увидев меня с моей негнущейся рукой, бригадир Селецкий помрачнел и выругался. Затем взял мои сопроводительные документы и куда-то ушел.
Вернувшись через полчаса, сказал: «Будешь в бригаде кашеварить, а иначе не возьму. У меня план, каждый человек на счету».

Меня такое отношение задело и, глядя ему в глаза, я ответил, что за спины других не привык прятаться. Как только рука начнет сгибаться, буду работать вместе со всеми и не хуже других.

Селецкий устало махнул рукой: ; Ладно там видно будет. С дровами ребята помогут, остальное твое.

Я подхватил с пола свою котомку и хотел выйти, разговор проходил у нарядчиков в каптерке, но Селецкий жестом остановил.
 ; Хочу сразу предупредить, замечу воровство, пощады не жди. Здесь у нас свой суд. Понял? ; он с вызовом посмотрел мне в лицо.

Я спокойно выдержал его взгляд.
 ; Ладно, иди, там посмотрим, ; он отвернулся.

На следующий день, на небольшом моторном катере, развозящим припасы, почту, а также служащим единственным средством передвижения в этой части Колымы, мы всей бригадой отправились на назначенный нам участок. Плыть предстояло около двух суток в район Верхнего Беличана.

Строительство и освоение Колымы шло полным ходом, а для этого требовалось много древесины. Помимо строительства лес требовался и в угольных шахтах для изготовления крепей.

Севернее Магадана вся площадь края ; это редколесье, полоса лесотундры, толстых деревьев мало. Лес на Колыме в ущельях, распадках, по руслам речек. Необходимо было объехать не один десяток километров, чтобы найти подходящую лесосеку и начать ее разработку. Определив место будущей лесосеки, организовывалась так называемая лесная командировка, где бригада занималась рубкой, очисткой спиленных деревьев и погрузкой на машины заготовленных бревен.

В долинах колымских рек упорно врастает в землю берёза, верба, тополь душистый, ива, ольха, рябина и другие представители не очень разнообразной, но зато чрезвычайно стойкой и выносливой северной флоры.

Стланик – дерево надежд, единственное на Крайнем Севере вечнозеленое дерево. Среди белого блеска снега матово-зеленые хвойные его лапы говорят о юге, о тепле, о жизни. Летом он скромен и незаметен – все кругом торопливо цветёт, стараясь процвести в короткое северное лето. Цветы весенние, летние, осенние перегоняют друг друга в безудержном бурном цветении.

Но осень близка, и вот уже сыплется желтая мелкая хвоя, оголяя лиственницы, палевая трава свертывается и сохнет, лес пустеет, и тогда далеко видно, как среди бледно-желтой травы и серого мха горят среди леса огромные зелёные факелы стланика.

От места высадки с катера предстояло пройти еще километра три-четыре, где располагался наш участок.

Затерянный в глухой тайге крохотный рабочий посёлок располагался на левом берегу речки Гричан, чуть выше точки впадения её левого притока – длинного ручья под угрюмым названием «Черный». Территория небольшого населённого пункта, где находилась комендатура с оперуполномоченным НКВД, представляла собой своеобразный тугой узел, к которому примыкали: ручей Василёк с северо-западного распадка, оттуда же второй безымянный ручей, и просёлочная дорога от заброшенного прииска, которая разрезала Верхний Беличан пополам и уходила дальше параллельно руслу ручья Тёмного. Зимой все источники воды в районе посёлка промерзали до самого дна.

В северном направлении от посёлка возвышалась ещё одна сопка, по отношению к ней так и напрашивается прилагательное «монументальная», она состоит из трёх вершин, метко прозвана местным населением «Три Богатыря» и её контур со стороны Мальдяка немного напоминает высунутую из воды голову жабы с крупными выпученными глазами.

На северо-западе примерно в сотне метров от посёлка находились довольно пологие сопки Мартовская и Василёк, а между ними протекал упомянутый выше одноимённый ручей и была проложена дорога. Позже, старожилы рассказывали, что при промышленной отработке этого уникального ручья было найдено великое множество костей, зубов и бивней мамонтов, не говоря уже об огромном количестве золота, за счёт которого выполнялись напряжённые производственные планы в прошлые годы.

Для окрестностей этого богом забытого населённого пункта характерно наличие густой растительности на сопках, расположенных относительно него в северном направлении и более бедной на сопках стоящих напротив, которые полностью покрыты светлым ягелем и имеют тусклый желтоватый оттенок в отличие от своих тёмно-зелёных соседей. Если посмотреть на описываемые колымские «холмогоры» с их обратной стороны, то картина, естественно, меняется на противоположную. Это и понятно – где больше солнца, там и благоприятнее условия для растительного мира.

В долине речки ближе к воде произрастают жизнерадостные сочные луговые травы и плотные заросли кустарника. В этом буреломе можно запросто столкнуться с медведем, встреча с которым не сулит ничего хорошего, особенно если смотреть в глаза свирепому зверю или повернуться к нему спиной, провоцируя безусловный инстинкт животного, направленный на молниеносное преследование неосторожной жертвы. Небо покажется с овчинку.

Здесь полно куропаток, лениво и важно передвигающихся по дороге небольшими группами или нервно хлопающих белыми крыльями при коротких перелётах с одного места на другое. После приготовления мясо птицы становится коричневого цвета, но имеет отменный приятный вкус, как для непривередливого едока, так и для гурмана.

В этих холодных и не всегда приветливых широтах за всё лето земля отогревается в среднем на полтора метра, глубже только крепко спрессованная с золотом вечная мерзлота. Разве что на торфяниках слой рыхлой почвы несколько глубже за счёт структуры и свойств рассыпчатого коричневого торфа, имеющего органическое происхождение.

В прошлом на обширных ягельных пастбищах района паслись многочисленные стада домашних оленей, принадлежавших богатым эвенам, а в настоящее время здесь водятся большие популяции практически непуганых человеком диких животных, таких как бурые медведи, волки, росомахи, лисы, лоси, дикие олени, рыси, горные бараны, горностаи, зайцы.

Говорят, что зимой в этих местах дуют самые лютые ветра на Колыме, которые как пушинку сносили с дороги движущийся снегоход. В случае беды даже самая тёплая одежда не даст в таких экстремальных условиях никаких шансов на спасение несчастному путнику, обречённому на замерзание, ; пронизывающий ветер продует насмерть.

Весна сорок пятого принесла победу Советскому Союзу в страшной и тяжелой войне. Вроде бы надо радоваться, что война закончилась, и наступил долгожданный мир и теперь начнется та самая счастливая и радостная жизнь. Может быть, не знаю.

Видел, как радовались вольнонаемные инженеры, техники, медсестры, которые собирались уехать «на большую землю», так как во время войны, несмотря на свой статус свободных людей, им тоже было запрещено выезжать с Колымы без особого распоряжения. Видел, как радовались «вертухаи» и особисты, которые были довольны, что сумели не попасть на фронт и пересидеть при кормушке и в безопасности все военные годы. Это были властительные, ленивые, разъевшиеся и по большей части, трусливые и злые существа.

А вот особой радости на лицах заключенных видно не было. Сначала было ожидание, что в связи с Победой, будет большая амнистия для заключенных. Еще теплилась вера в справедливость и мудрость вождя, но шло время, а амнистии все не было. Наконец, в начале сорок шестого года вышел первый Указ Верховного Совета СССР об амнистии. И амнистия пришла, амнистия ударила обухом по медным лбам некоторых, особенно  упертых политзеков, окончательно выбивая остатки веры в законность и справедливость.

Амнистия освобождала от заключения, в первую очередь, осужденных по уголовным статьям и даже за убийство при определенных обстоятельствах. Что касается пятьдесят восьмой статьи, то здесь практически ничего не изменилось. Было сокращено время заключения наполовину для осужденных, уже отбывших не менее трех четвертей срока заключения, а также для инвалидов, многодетных матерей и еще некоторых немногочисленных категорий.

Прошло не менее полугода, пока тяжелые колеса неповоротливой судебной машины со скрипом провернулись и появились первые, освобожденные по амнистии.
Еще прошло пару месяцев и вот новый подарок ; «Указ четыре-шесть» , по которому стали «лепить» новые сроки для политических, но уже по бытовым «преступлениям». Судили за то, что в наряде по кухне ел сырую морковку, а следовательно, украл, за то, что в зону принес картошку, которую выменял за колючкой, да мало ли за что, был бы человек, а статья найдется. Давали по пять-восемь лет и это после отбытия у большинства заключенных десятилетнего срока:

 ; Господи! Ну, куда же ты смотришь и почему не наказываешь за такое глумление над человеком?
Но не самими цифрами лет, не пустой фантастической длительностью страшны эти сроки, а как выжить при такой безысходности.

Третьего апреля 1946 года к нам, на лесную командировку, приехал нарочный из поселка, который привез мне предписание ; явиться с вещами, срочно в комендатуру, расположенную в Верхнем Беличане, к уполномоченному НКВД Рыбакову.
Ничего хорошего, от таких внезапных вызовов к начальству заключенный обычно не ждет. Во-первых, это могло означать, что неизвестно по какой причине против меня могло быть возбуждено новое дело, и как следствие новый срок. Во-вторых, всякая перемена в жизни заключенного по традиции считается к худшему, потому что, у кого получилось к лучшему, тех в лагере уже давно нет.

Было время обеда, и вся бригада собралась около рубленого из  лиственницы стола, где стояли миски с приготовленной мною похлебкой. Все стояли и смотрели на меня, как я собираю свои нехитрые пожитки.

Селецкий молча, взял буханку хлеба, пару луковиц и несколько кусков сахара, положил все на край стола поближе ко мне. Я завернул эту нехитрую снедь в полотенце и положил в свой «сидор». Сборы были закончены. Обойдя всех и пожав на прощание руку каждому, я подошел к бригадиру:
 ; Извини, если что не так, кашевар из меня сам знаешь, какой, ; я протянул ему руку, ; главное, все живы и здоровы, больных нет, значит, повар и фельдшер со своей работой справились, ; улыбнулся я.

 ; И ты извини, ; он посмотрел мне в глаза и, увидев непонимающий взгляд, уточнил, ; первую встречу помнишь?
 ; Да, забыл я уже все, ; я махнул рукой, ; может быть когда еще и свидимся, ; кивнул я на прощание.

Мы с моим попутчиком, принесшим неожиданную весть, направились по едва заметной тропинке, протоптанной лесорубами к реке.

Спиной я почувствовал взгляды, молча и пристально смотрящих нам вслед мужиков. Каждый хотел быть на моем месте, даже не зная, что там ждет впереди, но каждый надеялся, что с ним было бы все в порядке.

Я направлялся в поселок, больше опасаясь предчувствия беды, например, кто-то из начальства, спохватившись, посчитал, что я слишком долгое время на «легких физических» работах. А внутренне, конечно, надеялся, что буду амнистирован, но ни о какой реабилитации тогда и речи не могло быть.

Несмотря на то, что уже был апрель, морозец еще давал о себе знать. Шли ходко, чтобы успеть прийти в поселок засветло. Уже кое-где стал загораться свет в окнах, когда мы, наконец, подошли к комендатуре Верхнего Беличана.

Капитан Рыбаков был на месте, когда, постучавшись, я вошел в комнату, которая и была собственно комендатурой. Рыбаков был недавно назначен на эту должность, поэтому никто из нашей бригады, за исключением бригадира, который приезжал в поселок по хозяйственным делам, с ним не сталкивался. Уполномоченный НКВД оказался сухощавым, среднего возраста и, что меня поразило, с большой колодкой орденов, каких я не встречал и у старших офицеров НКВД в Магадане. Непростой был, очевидно, «нквдешник».

Выяснив, как положено фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, по которой осужден, назначенный срок, капитан достал лист из тонкой папки на столе и зачитал Постановление ОСО при Главном управлении строительства Дальнего Севера (ГУСДС) НКВД СССР об амнистировании меня на основании Указа Верховного Совета СССР от 06.11.1945 года в связи с победой в Великой Отечественной войне.

Девять долгих лет прошло с момента моего ареста и вот мне, наконец, повезло, в числе первых осужденных по пятьдесят восьмой статье меня амнистировали. Наверно сыграло роль, что врачебная комиссия признала меня инвалидом, да и из назначенных мне десять лет лагерей девять я уже отсидел. Почему именно мне выпала такая удача? Почему именно я вырвался из этого адского и безнадежного круга? Неужели это просто везение?

Вряд ли!  Тогда что же?

А может быть просто случай? Нет, у них случайностей не бывает.

От избытка нахлынувших чувств, от показавшейся мне духоты комнаты, где происходил разговор, внезапно сильно разболелась голова, и я почти теряя сознание, что-то буркнув, что с трудом можно было принять за благодарность, буквально вывалился в холодные сени, а уже оттуда по стенке выполз на улицу, где и присел на холодные ступени.

  Холодный ветерок приятно освежал разгоряченную голову и постепенно боль отступила. Сбылось предсказание врача в больнице, где я лежал после несчастного случая на прииске, который предупредил, что внезапные головные боли меня будут мучить долгое время. Это последствия контузии от сильного удара по голове, когда поврежденные сосуды головного мозга испытывают недостаток в крови при взволнованном состоянии.

Не знаю, сколько я так просидел на крыльце, пять минут или полчаса, но наконец, я смог встать и почувствовать себя более или менее в норме. Уже стемнело, и надо было искать ночлег.

Сзади хлопнула дверь и на крыльцо, на ходу застегивая шинель, вышел уполномоченный Рыбаков. Увидев меня, сидящего на ступеньках комендатуры, он усмехнулся, аккуратно обошел  и, уже выйдя на улицу, обернувшись, сказал: «Идите на пристань и переночуйте у дежурного в каптерке. Скажите, что я разрешил. Утром пойдет катер в район, в Оротукан, там, в райотделе милиции, оформите документы».

И увидев, что я пытаюсь, что-то сказать, предостерегающе поднял руку в кожаной перчатке:

  ; Мой вам совет, постарайтесь нигде особенно не задерживаться в дороге, а сразу езжайте по указанному адресу для постоянного проживания. Так для вас будет лучше.

И четко, по военному повернувшись, зашагал по улице.

За эти девять лет от офицеров НКВД я привык получать только зуботычины, оскорбления, унижения, и такое обычное может быть даже благожелательное отношение меня, отвыкшего от нормального человеческого общения, даже в чем-то тронуло.

На следующий день, на рассвете, я уехал из Верхнего Беличана. На палубе катера, который вез почту, я добрался до райцентра, где в местной милиции, на основании справки об амнистировании, выданной Рыбаковым, мне вручили временный паспорт, который подлежал замене на постоянный, в течение последующих шести месяцев.

Прошло еще недели две, пока я смог выехать с Колымы на материк. Старый, страдающий отдышкой, пароход «Сахалин», курсирующий с начала века по одному и томе маршруту, почти четыре дня добирался из Магадана до порта Ванино.
Этот путь, только от Ванино до Магадана, я проделал восемь лет назад. Сколько же воды утекло с того времени? Сколько моих попутчиков по трюму, на колымскую каторгу осталось там навсегда? Вряд ли кто-нибудь и когда-нибудь узнают это.
 
За эти несколько дней, что я провел на воле, я так и не почувствовал себя свободным человеком. Что-то, наверное, было написано на моем лице. Может быть, люди чувствуют мою неуверенность и настороженность. Почему только у меня, когда я стоял за билетом в очереди, милиционер проверил документы? Почему, когда я добирался попутками до Магадана из райцентра, все водители, как один, сначала притормаживали на мое «голосование», а затем быстро давали газ и уезжали? И дело не в одежде, и не в моем внешнем виде, я был одет, как пять из десяти колымчан ; сапоги, ватник, потертая шапка, за спиной «сидор», остальные пять при погонах и в шинелях, их не спутаешь ни с кем.

Так думал я, смотря из окна пассажирского поезда, который вез обратно, в Центральную Россию, туда, где был мой дом, туда, где было все, что меня связывало с этой грешной землей, туда,  откуда мне  пришлось начать свой тяжкий путь испытаний и унижений.

За это время, которое мне пришлось провести в Магадане, прежде чем мне удалось достать билет на пароход до материка, я успел насмотреться досыта на всю эту полулагерную жизнь города, а прошло почти-то три месяца, пока нам амнистированным дали такое разрешение. Создалось впечатление, что вся Колыма, это огромный лагерь, где все поделено на зоны с различным режимом, где строже, а где слабее. Здесь каждый второй ; человек в форме, каждый третий ; бывший ссыльный, каждый пятый ; бывший заключенный.

Мне пришлось увидеть  огромные этапы послевоенных заключенных с освобожденных территорий, вся вина которых была, что они сотрудничали с оккупантами, т.е. работали при немцах, чтобы не умереть с голоду. Здесь были и прибалтийцы, и в том числе и латыши, которых я хорошо знал и полюбил за их открытый характер, неторопливость и чувство собственного достоинства, которые были депортированы только потому, что они были односельчанами так называемых «лесных братьев»  и вовремя не донесли куда следует о незванных гостях.

А как тут сообщишь, если, с одной стороны, бандиты, которые убьют и глазом не моргнут, а с другой стороны, власть, которая высылает, сажает за пособничество бандитам. Здесь были и бывшие власовцы, и те, кто служил у немцев в концлагерях. Лучше спросить. А кого здесь не было? А не было здесь уже «идейных», классовых противников сталинской власти, закончились в аккурат перед войной. Но тогда возникает вопрос, если со всеми врагами разобрались и остались только лояльные режиму граждане, то откуда тогда взялись сотни тысяч новых осужденных? Что-то все-таки было не так в стране, где-то все-таки вкралась системная ошибка в процесс построения советского государства.

Только через два месяца мне удалось сесть в поезд до Москвы. Целую неделю я проторчал на вокзале, прежде чем удалось купить билет в плацкартный вагон. Все было продано или забронировано на несколько месяцев вперед. Железнодорожное сообщение между Дальним Востоком и Центральной Россией было такое же, как и тридцать лет назад на КВЖД , а поезда ходили только три раза в неделю.

В вагоне и на нижних, и на верхних полках люди сидели впритык друг к другу. Даже на багажных полках ехали целыми семьями с детьми, многочисленными баулами, сумками, чемоданами. Вещей было столько, что был заставлен весь проход. У меня был один единственный деревянный чемодан, закрывающийся на дверную щеколду с моссельпромовским замком. Творение колымских умельцев, которые щедро снабжали любителей путешествий на местной толкучке.

За время вынужденного безделья в Магадане я успел кое-что купить из вещей на деньги, которые мне прислала жена телеграфом. Конечно, немного, но на обратную дорогу должно было хватить. Кроме того, в бухгалтерии стройуправления №3 Дальстроя, к которому относилась наша «лесная командировка», я получил триста двадцать рублей. Даже не знаю, что это было, то ли заработанные деньги в бригаде, то ли проездные как амнистированному для следования к месту постоянного места жительства. Уточнять не стал, просто получил и поблагодарил. Этих денег мне хватило, чтобы продержаться пару недель, пока не пришли деньги из дома, снять койку в ветхом доме у старой бабки, где квартировали шабашники-строители, меняющиеся каждую неделю.

Как только появилась возможность, я дал телеграмму жене, что освободился, а через пару дней отправил письмо домой в конверте на одном единственном листе, обратной стороне бланка телеграммы. После стольких лет неведения, конечно, можно было написать и больше, но, во-первых, никакой бумаги не хватило бы, чтобы вместить все то, что я хотел сказать жене и сыновьям, а во-вторых, я никогда не был поклонником эпистолярного жанра: «Жив. Здоров, как только оформлю билет, дам телеграмму. Надеюсь, скоро увидимся. Всех целую».

Поезд был пассажирский, поэтому останавливался на каждом полустанке. Не знаю, как было в соседних более комфортабельных вагонах, но в нашем вагоне точно не было свободных мест, но, тем не менее, через окно я видел, как люди с багажом устремлялись к остановившемуся поезду, чтобы успеть подняться хотя бы в тамбур вагона за эти несколько минут стоянки поезда. Почему не было билетов, почему не было поездов на таком огромном расстоянии от Владивостока до Москвы, я так и не понял. Возможно, послевоенная разруха еще давала о себе знать.

В плацкартных вагонах поездов дальнего следования, когда приходится буквально на «пятачке» общаться с еще вчера незнакомыми людьми, знакомство происходит достаточно быстро. Поэтому через несколько часов, буквально по наитию, люди нашли себе свой круг общения. Здесь вместе делились своей нехитрой провизией, рассказывали друг другу о себе, своих родственниках, своих радостях и бедах, да мало ли чем можно поделиться со случайным попутчиком о наболевшем, тем более что за несколько дней все разъедутся по такой огромной стране и уже, наверное, никогда не встретятся в будущем.

Те, кто был со своими чадами, те самоорганизовались по родительскому признаку. Здесь господствовали родительские заботы, дети и все, что было связано с ними.
Молодежь, а это были в основном деревенские девушки, ехавшие в центр России на молодежные стройки и мечтавшие о своем вечном, женском, которого так не хватало на всех, особенно после войны, несмотря на свою застенчивость, быстро нашли общий язык с молодыми парнями, судя по всему, демобилизованными с Тихоокеанского флота и возвращающимися домой. Эти составили свой круг общения. Здесь царили веселье, песни, томные взгляды, брошенные украдкой из-под ресниц. Здесь владычествовала любовь.

Несколько офицеров с семьями держались особняком. Понятно, военные люди, военная тайна. Не дай Бог гражданские узнают, что комбат, сволочь, а когда напьется, то гоняет жену с двумя детьми полуголой по улице в тридцатиградусный мороз. А жена командира полка, этакая стерва, строит из себя барыню-командиршу и вертит своим «подкаблучником», как хочет. Каким знакомым и родным пахнуло на меня. Моя родная и знакомая армия. Сколько лет прошло, а армейские устои незыблемы, что пятнадцать лет назад, что сто, да, я думаю, и двести. Проблемы и интересы те же. Тем она и крепка.

Остальные ; пестрая компания. Здесь были и промысловики, возвращавшиеся домой после путины, и вольнонаемные с приисков, и разбитные накрашенные бабенки, ехавшие неизвестно куда и зачем, хотя зачем… понятно.

Были и бирюки-одиночки, вроде меня, настороженно и с опаской смотревшие на всех. Возможно, кто-то и был по характеру настороженным и замкнутым, но несколько таких, как и я, посмотрев друг на друга несколько мгновений, сразу узнали своих «коллег» по несчастию. Вроде бы нам и объединиться надо в первую очередь. У всех радость, все на свободе, все едут домой, к женам, к детям, конечно, если тебя еще там ждут, а не отказались, как от врага народа, или не пошли за тобой по этапу, как члены семьи врага народа. 

Но мы-то, сегодня, сейчас живы. Почему бы нам не объединиться, вместе порадоваться, «попировать» вскладчину своим, пусть скудным, но честно купленным на свои кровные, советские рублики, такие же, как и других честных и ничем себя, не запятнавших советских граждан.

Ну, уж нет. Зырк. Зырк глазами по сторонам. Чемодан под голову, пальто не снимать, а то уведут. Глаза прикрыть, вроде спишь, а сам слушаешь, прислушиваешься, о чем люди вокруг галдят. Лежишь. Думаешь. Удивляешься, какие они все беззаботные, доверчивые, все о себе рассказывают, делятся своими секретами. Не наши люди. Стоп!

А может я не свой. Люди, как люди со своими житейскими заботами, радостями. А я? А я все время настороже. Все время жду какого-то подвоха, неприятностей. Все время, кажется, что кто-то покушается на мою столь желанную и пока столь недолгую свободу. Голова кругом идет, и это не от духоты переполненного вагона, кто понюхал ночной дух лагерного барака мужиков на сто, тому этот воздух покажется ароматом фиалки.

Нет, просто голова шалеет от многоголосия детей, людей, которые просто живут своей обычной жизнью, спорят, ругаются, милуются.

Надо заново привыкать жить среди нормальных людей. Надо изживать из себя психологию зека, которого можно унизить, избить, ограбить. Все это пришло в голову в первый день поездки, когда я ворочался без сна на узкой полке вагона, который вез меня домой. Раньше я так хорошо засыпал под ритмичный стук вагонных колес, а теперь этот стук гнал от меня сон, нагонял тревожные мысли, заставлял вспоминать то, что хотелось побыстрее забыть.

Наконец, под утро удалось немного забыться в полудреме, как неожиданно я почувствовал, как кто-то несильно дернул чемодан, лежавший у меня под головой.
Сна как не бывало. Почти рефлекторно я сжался, чтобы вложить всю силу в удар, который должен был последовать сразу, как только поездной «урка» попробует вытащить у меня его из-под головы. Я знал, как надо бить в таких случаях, неожиданно, ошеломляюще в лицо, чтобы «блатной» упал сразу и потом корчился на полу, выплевывая вместе с осколками зубов сгустки крови.

На зоне так принято, если не хочешь, чтобы о тебя вытирали ноги, надо обозначить свое место, чтобы окружающая тебя стая твоих сородичей поняла, что ты что-то значишь в этом искаженном мире, что тебя просто так лучше не трогать, ты можешь за себя постоять. И здесь не важно, сколько тебе лет, двадцать или шестьдесят и какой у тебя срок, три года или двадцать пять. Лагерный закон суров, каждый за себя.

Я ждал, пробуя сквозь прищуренные ресницы рассмотреть своего обидчика и место, откуда он пытался отобрать мое единственное богатство ; харч, аккуратно запасенный на две недели вагонной жизни. Если чемодан украдут, что я буду есть все это время, денег в обрез, только-только на дорогу. Ходить с протянутой рукой: «Подайте, добрые люди, на пропитание». Ну, уж нет. Не привык. В лагере не попрошайничал, и миски не облизывал.

Злоба на неизвестного жулика буквально душила меня. Время шло, а никаких поползновений со стороны ворья так и не было. Я осторожно приоткрыл глаза, все еще готовый дать отпор, выглянул в проход. Никого. Только в конце вагона мелькнула чья-то спина в шинели. Только тут я понял, что, проходя по проходу, человек просто не удержался на ногах из-за качки вагона и случайно зацепил мой чемодан.

Я откинулся снова на свою импровизированную подушку и заплакал, тихо, глотая слезы от бессильной злобы на тех, кто превратил меня в зверя с его животными инстинктами. Что для меня были эти слезы? Много, если вспомнить, что последний раз я плакал от собственного бессилия много лет назад, году в 1907 еще, когда был «яшкой» и когда проиграл свой первый профессиональный поединок на борцовском ковре не слишком сильному, но достаточно техничному польскому борцу Яношу Пильчевскому. Тогда я поклялся себе наказать обидчика и сдержал слово через год, победив его чистым «туше». Да не где-нибудь, а на родине, в Варшаве, где он пользовался большой популярностью.

Постепенно напряжение, державшее меня все это время, куда-то ушло, слезы незаметно высохли, и я почувствовал страшную усталость и расслабленность, как бывает после выпитого стакана водки, который обычно выпивают мужики, чтобы расслабиться.

Я улыбнулся, вспомнив былые годы, снял ботинки, аккуратно положив их под чемодан, накрылся пальто и теперь уже спокойно заснул. Снилась мне дореволюционная Москва, какие-то извозчики, арена цирка, экзальтированные поклонницы с букетами цветов и все норовившие дотронуться до меня бледными руками с ярко накрашенными ногтями. Ужас!

Проснувшись утром от громкого рева, какого-то неудачно упавшего малолетнего пассажира, я почувствовал себя здоровым и бодрым. С этого момента я понял, что нахожусь на пути своего выздоровления от болезни, которая мучила меня почти десять лет. Я становлюсь нормальным человеком.

Поезд медленно, но все же двигался по направлению к Москве. Вот и уже проехали Урал, скоро Казань, начались места, где я воевал, почти двадцать лет назад. Я смотрел в окно, и в памяти всплывали те голодные и трудные годы, мои фронтовые товарищи, с которыми я прошел полстраны, защищая революцию и мечтая о новом, светлом будущем, которые мы хотели построить для себя и наших детей.

Разве я думал тогда, что когда-то мне придется опять побывать в этих местах, но уже как бывшему «врагу народа», врагу Советского государства. Нет, конечно, такое мне и в страшном сне не могло тогда присниться. Не грусть, скорее тоска захватило сердце. Я перебирал в памяти своих фронтовых друзей. Где они? Как сложилась их судьба? Ответа я не знал.

Я оглядел вагон. Часть пассажиров уже сошла на своих станциях, а новых было мало. Детский гомон, шумные разговоры давно утихли. Все, о чем можно было говорить, давно уже пересказано, все, что можно было выпить, уже выпито. Все просто уже устали от дороги и от друг друга и хотели только одного, быстрее приехать на место, пусть даже не обжитое, как, например, ехали офицеры со своими женами на новое место назначения или молодые комсомолки на стройки восстанавливаемых городов, неважно, быстрее бы приехать. Даже неугомонные демобилизованные матросы, так открыто радовавшиеся наступающей «гражданке», и те приуныли, молчаливо поглядывая в окно и никак не реагируя на томные взгляды девушек.

Еще двое суток, и наконец, будет Москва. Народ в вагоне уже примелькался и я удивился, когда неожиданно подошел незнакомый мужик и встал рядом.

 ; Закурить есть? ; спросил он шепелявя.
 ; Не курю, ; бросил я, отворачиваясь к окну.
Но мужик стоял рядом, не уходил, топчась на месте.

 ; Не знаешь, когда приедем? ; вновь спросил он, наклоняясь поближе и пытаясь тоже заглянуть в окно. На меня пахнуло самогонным перегаром, луком и запахом давно немытого тела. Стало противно, и я немного отодвинулся от него. Я сам не брился и не мылся почти две недели в дороге, да и в лагере пришлось притерпеться к запаху давно немытых тел и параши.  Но вот так, на свободной территории, добровольно соседствовать и терпеть неприятного попутчика тоже не хотелось. Тем более, мне не понравился его взгляд, какие-то глаза бегающие. Сам вертлявый, передних зубов не хватает.

 ; Тебе чего мужик? ; спросил я резко, одновременно отодвигая его рукой: ; Поговорить охота?
 ; А чего не поговорить, дорога дальняя, ; откликнулся он словоохотливо.
Говорить особенно не хотелось, да еще с таким неприятным по виду собеседником, но и скука одолела совсем.

Послушаю, решил я.
 ; Куда едешь? ; начал он быстро, видя, что я не предпринимаю никаких попыток, чтобы прекратить разговор.
 ; Домой, ; коротко ответил я.
 ; А где дом-то? ; не унимался мужик, присаживаясь рядом на полку.

Такая бесцеремонность меня вдруг взбесила. И так нервы не к черту! А тут еще этот… со своими расспросами.
 ; Ты чего «кум» из оперчасти, все выспрашиваешь?
 ; Да нет, ты что. Это я так для разговора, ; опешил тот.

В это время поезд подошел к станции, и наш вагон, прицепленный в хвосте поезда, остановился напротив состава, в который, как я сразу понял, грузили арестованных. Знакомая картина. Сколько раз на пересылках я проходил эту процедуру.

Вот конвоир выкрикнул фамилию и в дверях автозака тут же появился заключенный, громко повторил свою фамилию, затем имя, отчество, год рождения, срок заключения. Охранник сверился со списком, затем махнул рукой «Первый пошел!». Человек со своими вещами спрыгнул вниз. И тут же без промедления отбежал метров на двадцать в сторону, на площадку «накопитель», оцепленную конвоирами с собаками, где опустился на колени.

Затем вызвали следующего и операция повторилась. Так будет продолжаться до тех пор, пока весь этап не займет место около вагонов поезда. До этого момента все будут стоять на коленях. И не важно, мороз на улице или дождь, все будут ждать последнего осужденного из автозака.

Пассажиры из вагона прильнули к окнам, наблюдая необычную картину. Вообще, меня удивило, что отправление заключенных осуществлялось средь бела дня. Когда я шел по этапу в лагерь, такое мероприятие обычно проводили ночью, без посторонних глаз, в режиме секретности, чтобы избежать контактов с родственниками заключенных.

После этого началась передача этапа поездному конвою. Каждый по вызову старшего конвоя подбегал к вагону, называл свои данные и грузился в вагон. Все это сопровождалось криками, матом, пинками, лаем овчарок.

Я смотрел на пассажиров нашего вагона и думал: «Что чувствуют люди про увиденное?». Все смотрели, молча, никак не обсуждая происходящее. Если кто, что и думал, то держал при себе. Так, на всякий случай.

Наконец, погрузка закончилась, двери вагона закрылись, поездные конвойные залезли в свой плацкартный вагон, прицепленный рядом со «столыпинским». Местный конвой построился в колонну и с собаками, которые уже успокоились и трусили рядом со своими вожатыми, пошел вдоль путей.

Отошедшие от окон пассажиры возвращались на свои места. Кто-то потянулся в тамбур покурить.

 ; Видал, видал? ; ожил вдруг примолкнувший мужичок.
 ; Суки, предатели. Небось, немцам помогали  мать их так, ; горячился мой сосед. ; Что с ними волындаться? Возят туда, сюда. Деньги народные тратят. К стенке и вся недолга, ; брызгал он слюной.

Я смотрел на свои руки, они мелко тряслись, а я даже не чувствовал это. Лицо, спина покрылись испариной. Это был страх! Страх, снова очутиться там за окном, среди оскаленных морд овчарок и злобствующих конвоиров.

Я откинулся спиной к полке и прикрыл глаза, боясь, что кто-то, а в первую очередь этот невольный попутчик, увидит мой страх.

Мужичок, не найдя отклика на свои слова и видя, что я не склонен поддерживать беседу, еще раз осведомился о табачке и, не получив ответа, направился к тамбуру.

Озноб постепенно отпускал, но спина была все еще мокрая и липкая. Нет, ничего унизительного для себя я не говорил, но и не возражал этому сукиному сыну. Конечно, затевать спор с таким глупо и опасно, чревато самыми неожиданными последствиями. В такой лжи теперь придется жить постоянно, надо выкручиваться, придумывать истории, лишь бы избежать нежелательных вопросов.

Лгать я не любил по жизни, было муторно на душе и противно. В детстве нас строго наказывали за малейшую ложь, которая была иногда следствием наших ребячьих проказ. Позже, уже в самостоятельной жизни, в этом просто не было необходимости. Человек я был самодостаточный, мало от кого зависящий, и материально, и по службе, поэтому придерживался правила, делай, что должен и спи спокойно.

Тягостно, тяжело, но нет выхода. Любые попытки противопоставить себя существующему режиму ; нелепы и приведут только к новому сроку, к лагерю. А уж если не осторожничать и не скрывать по мере возможности судимости, то можно увидеть лагерные ворота и еще быстрее.

Надо избавляться от всяких иллюзий. Позади у меня лагерь, впереди ; неизвестность, не исключено повторение пройденного. Лучше считать, что находишься в отпуске. Вот именно в отпуске, а сколько дней в отпуске, никто знать не может. Тут уж как повезет.

От этой мысли я даже повеселел. И тут же вспомнил старика Фрейда, идеи которого были столь востребованы в начале двадцатого века: «…Если не можешь изменить ситуацию, постарайся изменить свое отношение к ней».

Согласно предписанию, которое мне выдали, я не имел права проживать в большинстве крупных городов СССР, но Тула в этом списке не значилась, хотя это был режимный город, где было несколько крупных военных заводов. Поэтому я надеялся, что никаких трудностей по поводу прописки не будет. В Тулу я добирался через Москву, которая стояла на первом месте в списке городов, где мое появление запрещено.

Единственное, что разрешалось ; это два часа на московском вокзале, чтобы переоформить билет для дальнейшего следования. Очень хотелось увидеть сестру Лизу и братьев Николая и Сергея, но я решил не рисковать и сразу по возможности уехать домой, а потом за это время, за прошедшие девять лет их адреса и телефоны могли измениться. За все время, проведенное в лагере, я не получил ни одного письма ни от братьев, ни от сестры, но ни какой обиды в душе не было. Если откровенно ; то не знаю, как бы поступил сам в такой ситуации. Единственное, что я знал хорошо, что ни за что в жизни, я бы не отказался от родных.

Были еще несколько причин, по которым я не хотел, чтобы меня видели в Москве. Во-первых, мне не хотелось подводить родных лишним свидетельством их связи с «врагом народа». В каждом доме, в каждом подъезде, да и в каждой коммунальной квартире были осведомители органов НКВД, которые регулярно сообщали куда надо обо всех подозрительных личностях. Во-вторых, честно говоря, я не знал, как меня воспримет брат Сергей, отношения с которым всегда складывались непросто.

Конечно, я не думаю, что он побежит докладывать обо мне в милицию, но ставить его, законопослушного гражданина, юриста, в неловкое положение мне не хотелось. Как отнесется к моему визиту его семья, родственники? Изменилось время, изменились люди, я не могу требовать от близких мне людей никакого самопожертвования.

Вот в ком я был уверен, так это в Лизе и ее муже Володе. Здесь меня примут, как родного и долгожданного гостя. Что касается среднего брата Николая, то, как я знал из письма Пани, он работает в межгосударственной комиссии по делам репатриации и часто бывает в командировках за границей, поэтому его просто можно не застать в Москве.

Это не вариант. За те два месяца, что я на свободе, я видел, что творится в стране на всех этажах и на всех уровнях, все под огнем тотальной слежки. Не нужно осложнять его положение.

Еще раз все взвесив, я решил никому не звонить и уехать из Москвы возможно быстрее. С поезда на поезд.

Послевоенная Тула. Я узнавал и не узнавал город. Как многое изменилось за это время. Заводы еще только возвращались из эвакуации, с Урала, еще только-только начиналась налаживаться нормальная жизнь в стране, а люди пусть еще плохо одетые, полуголодные уже стремились забыть все ужасы войны. Глаза у большинства были радостные, счастливые, ведь удалось выжить в этой мясорубке, где цена человеческой жизни ; копейка.

Война показала, что советская власть сильна, рушиться не собирается и ее не смог одолеть даже такой противник, как Гитлер. Решение такой важной сверхзадачи, как возрождение «прежней России», переносилось на более поздний срок.

Словами описать те чувства, которые испытывает человек после десятилетней разлуки со своими родными и близкими, сложно, еще сложнее перенести эти слова на бумагу. Нашей семье повезло, что все остались живы. А ведь оба сына воевали и хорошо воевали: старший ; Юрий был военврачом, хирургом, а в самом конце войны получил тяжелое ранение в руку, но сумел восстановиться и снова стал работать хирургом здесь же, на родной земле, в Яснополянской больнице.

Младший ; Игорь на войне был танкистом, три раза был ранен, а после демобилизации работал шофером в Туле. На фронте оба были награждены боевыми орденами и медалями.

А что же моя жена, ненаглядная Паня, стройная милая тургеневская барышня, которую я встретил двадцать пять лет назад? Сколько унижений и оскорблений ей пришлось вытерпеть за своего мужа «врага народа», чтобы не опустить руки, поднять на ноги двух ребят и остаться честным и достойным человеком. Сначала вытерпеть презрение окружающих, затем, как и миллионы русских женщин, рыть окопы в грязи, в холоде перед наступавшими гитлеровцами, а позже напрягаться изо всех сил, чтобы внести свой посильный вклад в общую победу в этой страшней войне, а ведь отношение к ней было особое, пристальное.

Надо было работать не просто хорошо, а лучше всех, чтобы тебя не обвинили в саботаже, в пособничестве врагу. И она работала, да так, что единственная из всех членов семей осужденных, работающих на стройке по восстановлению города Сталиногорска (Новомосковск) Тульской области, получила медаль «За Победу над Германией».

А вот могли ли они гордиться своим отцом? Я был честен перед собой. Никого не предал, не украл и не изменил своим идеалам или почти не изменил… За то время, в которое мне пришлось участвовать в революции, я остался ее убежденным сторонником, и это несмотря на то, что я узнал даже, из известного доклада Н.С. Хрущева на двадцатом съезде партии, о разоблачении культа личности Сталина.

Фигура Сталина всегда была достаточно противоречива, даже для меня убежденного коммуниста. Его сторонники превозносят генсека до небес, восхваляя его ум, прозорливость, твердость характера, его противники считают, что он один виноват во всех бедах, которые настигли страну за последние тридцать лет. Но истина всегда далека от подобных крайних оценок.

Да, Сталин восстанавливал после революционных событий великую Россию. При нем наша страна снова превратилась в могучую державу, смогла победить в тяжелейшей войне, преодолеть разруху и противостоять на равных западному миру.
Сталин восстановил и поруганное достоинство русского народа. Способствовал возрождению отечественной истории, новому расцвету культуры и науки, как беспринципный политик, а других просто не существует, привлек к мобилизации общества для отпора врагу церковь. Однако дальнейших шагов в этом направлении не сделал. Его основная ошибка заключалась в том, что он сохранил приоритеты революционной системы ценностей в мирной жизни. И оказался пленником той системы, которая привела его к вершине власти.

И самое главное, он и не собирался делать эти шаги. Он извратил результаты теоретических работ Ленина, подменяя понятия, и считал такой подход диалектикой ; то, что было хорошо в одно время, неприменимо в другое.
Он прекрасно понимал значение тех черных дел, которые натворили в России западные чужеземные силы, которые преднамеренно организовали крушение Российской империи, а затем спровоцировали Гражданскую войну. Но не вскрыл их перед народом, чтобы не подорвать легенды о величии Великой Октябрьской революции, чтобы эта правда не ударила по самой партии и существующей власти.

Власть, которой достиг вождь, значительно превосходила царскую. Но как истинный последователь диалектического материализма, он считал, что Советский Союз вступил в новую фазу исторического развития общества, на более высокую ступень по сравнению с капитализмом. Это подтверждалось и конкретными результатами. Царская Россия не имела такой мощной и развитой промышленности, а СССР ее построил, старая Россия не могла одолеть Германию в Первой мировой войне, а Советский Союз сделал это, царская Россия проиграла войну Японии в 1905 году и лишилась Сахалина, а советская Россия разгромила императорскую Японию и не только вернула Сахалин, но и получила, по мирному договору, еще и Курилы.

Сталин всегда был прагматиком, поэтому если даже видел ошибки своего правления, никогда открыто их не признавал, а перекладывал ответственность на своих соратников. Сначала, в условиях борьбы с оппозицией, любая слабость, как он считал, стала бы мощным оружием в руках конкурентов, позже на пике своего могущества, особенно после войны, он считал, что такой мудрый и сильный вождь, как он, просто не может ошибаться, тем более, что вокруг стала разворачиваться внутрипартийная борьба за влияние на него, и как нетрудно понять, за последующее наследство власти.

Его здоровье стало ухудшаться, особенно после перенесенного инсульта в 1945 году. Стала снижаться работоспособность, усилилась скрытность, а подозрительность стала маниакальной. Он все реже появлялся на публичных мероприятиях, все больше и больше отходил от внешнего мира, замыкаясь в своем мирке кремлевского кабинета и дачи в Кунцево.

Он не понимал, что бесконечно жить и трудиться в ударном, «стахановском» режиме нельзя. Народ этого не выдержит. В условиях становления советского государства в тридцатых годах, и позже при противостоянии с Западом, после войны ; это был,  наверное, единственный и правильный путь. Только такой путь помешал американцам и другим «союзникам» смять СССР и подчинить своему диктату. По сути, Сталин стал утрачивать чувство реальности, тем более что ближайшее окружение, в котором было немало карьеристов, а то и просто дураков, докладывало не всю правду о положении народа.

Сталин, несомненно, любил и уважал русский народ. Но вполне, в духе авторитетного вождя и нашего российского менталитета, полагал, что сам народ не знает своей пользы. Что его надо вести «к светлому будущему», в том числе и силой. Он считал, что хорошо знает русский народ и его «загадочную» душу, хотя сам по национальности был грузином, и как утверждают некоторые исторические источники, имел осетинские корни.

Он желал реального повышения уровня жизни людей. И меры для этого действительно предпринимались. С 1947 г., уже через два года после разрушительной войны, были отменены продуктовые карточки. Регулярно повышалась зарплата. Стали снижаться цены. Восстановился восьмичасовой рабочий день, отпуска, улучшались условия труда, отдыха, повышался уровень медицинского обеспечения.

Все для блага народа и ничего для себя, таков был девиз сталинской послевоенной политики. И действительно, ходил в разношенных сапогах, полувоенном френче, питался очень скромно, работал далеко за полночь, но при этом совершенно не считался с людьми, которые работали и рядом с ним, да и во всей стране. Несомненно, он был аскетом, его не интересовали материальные блага, он был чужд обычным человеческим радостям, его идолом была власть, власть над людьми ; это единственное, что его интересовало, что придавало ему силы, что давало ему моральное право чувствовать себя вождем народа и «сверхчеловеком».

Опасное заблуждение, которое привело к трагедии миллионов. Впрочем, это чувство в той или иной мере посещает всех политиков, которые привели свои страны к великим достижениям на переломных участках истории.

Верил ли он в Бога? Не знаю. Может быть, но если да, то тайно «про себя», как многие из нас. Православной Церкви, во время войны, он покровительствовал. После войны, особенно после 1949 года, были попытки со стороны партийных идеологов, в частности Суслова, опять начать гонения на Церковь, на священнослужителей, но Сталин их пресек.

Однако и не поддержал Церковь, оставив за собой роль стороннего наблюдателя, а, следовательно, курс в отношении религии остался прежним, атеистическим. В партии, комсомоле, школе никто не отменял установок атеизма. Храмы, особенно в провинции, снова стали закрываться, правда, без погромных централизованных компаний, исподтишка, под теми или иными «частными» предлогами.

Всего, таким образом, было закрыто в последние годы сталинского правления около двух тысяч храмов. И молодежь от религии по-прежнему отлучали, и атеистическую пропаганду возобновили. И по-прежнему большинство населения, во всяком случае, православное,  крестило своих детей, беспартийные явно, почти открыто, а в семьях, где были партийцы, окольными путями, через родственников.

Безверие приводит к деградации общества. И не суть важно, религиозная эта вера или вера в человека, в его нравственность, человеколюбие. Важна сама эта субстанция.

Отсутствие веры способствует умножению всякого рода преступлений. Именно этот фактор облегчает предательство, преступления, порождает метание души человека. Без веры эти духовные искательства могут быть только меркантильные или политические, т.е. борьба за власть, а государство ; без опоры на веру, могло наводить порядок только страхом и жестокими наказаниями.

Вот и появился ГУЛАГ…
Возможно, мои отвлеченные рассуждения покажутся читателю излишними или ненужными, но я думаю, что только через эти размышления можно представить себе через много лет, что происходило с реальными людьми, что их волновало, на что они надеялись.

Что касается меня, то меня волновало, как я смогу вернуться к нормальной жизни свободного человека, как примут люди меня, «врага народа» в их глазах, ведь маховик репрессий снова начинал раскручиваться.

И вот я снова в родном городе, и он, словно понимая мое состояние, встречает меня дождем и тучами…

Первые дни прошли в хлопотах, в налаживании быта. Но потом, когда хлопоты были закончены, пришло время подумать, чем заниматься. Я гнал мысли о цирке, не хотел слышать ни маршей, ни реприз, которые настойчиво звучали в моей голове. Надо было приноравливаться к новой жизни.

«Срок отбывал на Колыме», так было записано в моем деле. Это клеймо обрекало меня бесконечное количество лет находиться под фонарем бдительности, на внимании начальства до тех пор, пока клеймо на старом личном деле не заменится обложкой нового личного дела, нового срока наказания.

Осужденный за бытовое преступление – растлитель малолетних, казнокрад, взяточник, убийца? Их срок, «термин», по выражению Достоевского, обычно бывал невелик, в заключении они пользовались всяческими преимуществами и работали на лагерной обслуге, в лагерной администрации и вообще на всех «привилегированных» должностях. В лагерной иерархии занимали положение «придурков».

Зачеты они получали хорошие, а самое главное – по возвращении домой, в деревню и в город, они встречали самое приветливое к себе отношение. Не потому, что эта приветливость – качество русского народа, жалеющего «несчастненьких» – жалость к «несчастненьким» давно отошла в область предания, стала милой литературной сказкой. Время изменилось. Великая дисциплинированность общества подсказывала «простым людям» узнать, как к сему предмету относится власть.

Отношение было самое благожелательное, ибо этот контингент отнюдь не тревожил начальство. Ненавидеть полагалось лишь «троцкистов», «врагов народа».
Была и вторая, тоже важная причина безразличного отношения народа к вернувшимся из тюрем. В тюрьмах побывало столько людей, что вряд ли в стране была хоть одна семья, родственники или знакомые которых не подвергались преследованиям и репрессиям. После вредителей настала очередь кулаков; после кулаков – «троцкистов», после «троцкистов» – людей с нерусскими фамилиями. Все это привело людей к величайшему равнодушию, воспитало в народе полное безразличие к людям, отмеченным Уголовным кодексом в любой его части.

Если в былые времена человек, побывавший в тюрьме и вернувшийся в родное село, вызывал к себе то настороженное отношение, то враждебность, то презрение, то сочувствие – явное или тайное, то теперь на таких людей никто не обращал внимания.

Моральная изоляция «клейменых», каторжных давно отошла в небытие.
Люди из тюрьмы – при условии, если их возвращение разрешено начальством, – встречались самым радушным образом. Во всяком случае, любой педофил, растливший и заразивший сифилисом свою малолетнюю жертву, по отбытии срока мог рассчитывать на полную «духовную» свободу в том самом кругу, где он вышел за рамки Уголовного кодекса.
 
Беллетристическое толкование юридических категорий играло тут не последнюю роль. В качестве теоретиков права выступали почему-то инженеры человеческих душ ; писатели, драматурги, журналисты, а тюремная и лагерная практика оставалась книгой за семью печатями.

Я попробовал устроиться на работу, так как «сидеть на шее» у родных не собирался, но никакого места, кроме работы разнорабочего на стройке, не нашлось, а мне ведь уже стукнуло шестьдесят лет. Да и что мне можно было доверить кроме тачки. Но тачку я уже покатал, и ни за что не собирался делать это на свободе и добровольно.

Попытался поговорить со старыми знакомыми, которых еще знал по совместной работе в губисполкоме,  но люди от меня шарахались, как от зачумленного. Никто не хотел неприятностей с органами госбезопасности. А один так и заявил: ; Враги партии перестают быть нашими знакомыми.
Некоторые делали вид, что не узнают и, пряча руки за спину и ускоряя шаг, на ходу бросали: ; Вы обознались гражданин.

Другие вымученно улыбались и с плохо скрываемой фальшью в голосе приветствовали: ; Сколько лет, сколько зим? Рад тебя видеть.
Но тоже спешили быстрее уйти.

Некоторые злорадствовали. И что меня удивили, в большинстве это были соседи по дому, причем самое поразительное, что среди них были люди, у которых кто-то тоже сидел. Чудны дела твои, Господи!

В районом отделении милиции мне заменили временный паспорт на постоянный. Паспорт, как паспорт, ничем не отличается от паспортов других добропорядочных и не сидевших граждан, но с одним исключением. В графе «Основание для выдачи паспорта» у меня было записано «Справка об освобождении из мест заключения № 6483-32». Причем никаких проблем с выдачей не возникло, хотя я и опасался, что могут возникнуть трудности из-за режимности города.

А вот когда я пошел прописываться, то начальник жилищной конторы, к которой относился наш дом, сначала отказался это сделать, и мне пришлось долго и унизительно объяснять, что амнистирован «вчистую» и что имею право проживать совместно с семьей. Однако «чинуша» заставил меня и не раз, и не два прийти к нему в контору. Пока он, то ли согласовывал с кем надо, то ли просто издевался, не выдал мне паспорт с отметкой о прописке.

Конечно, какой спрос с этого дурака, если чуть позже мой бывший знакомый народный артист РСФСР А.Б., да к тому же, еще и член Верховного Совета СССР, не слишком отличался во взглядах от дворника, в доме, где я пытался снять комнату в Магадане после освобождения из заключения. Так вот, этот товарищ А.Б., ведь неплохой, по сути, артист, знавший меня еще директором цирка и в Туле, и в Калинине, когда я обратился к нему с просьбой помочь устроиться на работу, в цирк разъездным администратором, сказал мне:

 ; Зачем мы будем принимать антисоветские элементы, когда у нас так много честных порядочных людей?
Но мир не без добрых людей. Конечно, мне помогли устроиться на работу в цирк, как я и хотел, разъездным уполномоченным Гастрольбюро Союзгосцирка, люди, которых я знал не одно десятилетие, поручились за меня. Это сделали и Борис Эдер, и Кадыр Гулям и многие другие, тем горше было узнать, что люди, которым ты доверял, обманули тебя или даже предали.

С работой разъездного администратора, я был знаком с тех пор, как работал директором цирка. Мне часто приходилось иметь с ними дело. Обычно это были артисты, уже отслужившие в цирке и по каким-то причинам прекратившие выступления.

Я с удовольствием окунулся в столь привычную для меня атмосферу циркового мира. Мы много ездим. Города, городки, рабочие поселки, колхозы. Приезд, распаковка, выступление, упаковка, отъезд, дорога. И работа ; любимая, приносящая удовлетворение, счастье. В одну из таких бригад, которые комплектовались часто не только из артистов цирка, но и эстрады, я совершенно неожиданно встретил Петра Тарахно.

Это был мой давний знакомый, с которым я впервые встретился в Туле, в тридцать четвертом году, когда он приехал уже известным артистом с замечательной труппой.  В эту труппу входили: В. Лазаренко, М. Золло, Б. Эдер, Беретто, Маслюковы, А. Маслов и Лисиненко, Н. Бардаилович, Н. Гладильщиков, братья Лавровы, Ю. Шафрик и многие, многие другие.

Тарахно выступал в жанре исполнения сатирических куплетов, вместе со своей женой А. Борисовской. Позже, он не раз приезжал в Тулу уже с другими артистами.
Время, о котором идет речь ; начало тридцатых годов, ; незабываемое. Эпоха энтузиастов, эпоха неукротимой устремленности в будущее.

 ; Помнишь, Миша, ; говорил Тарахно, ; нашу первую совместную постановку в Туле, по-моему, это было в тридцать пятом или тридцать шестом году, в феврале, на день Красной Армии.

Конечно, разве можно это забыть, когда у тебя на глазах ставились новые трюки, программы, с которыми потом, артисты гастролировали по всему Советскому  Союзу. И как гастролировали…!

В своей книге  П. Тарахно так описывает свою работу в Тульском цирке: «…После Москвы нас отправили в Тульский цирк. Мы работали там довольно долго. Программы менялись, а нас все оставляли и оставляли. И вот, когда очередная программа не успела подъехать, в цирке начали падать сборы. И тогда Главное управление предложило директору цирка М. Вальтеру целую неделю давать наши с Борисовской творческие вечера. Прежде такие вечера назывались бенефисами. Обычно к ним готовятся заранее. Но у нас такой возможности не было. Впрочем, наш с Борисовской репертуар был так обширен, что мы без труда составили программу из двух отделений.

Дирекция цирка выпустила красивую афишу. На афише было написано: «Ударные вечера Борисовской и Тарахно». Все представления прошли успешно, и сборы были хорошие.

Но приближался день Красной Армии. Вальтер собрал в своем кабинете ведущих артистов: кто что посоветует. Каждый вспоминает, что в прошлом году делалось в том или ином цирке.
 ; А вот мы в прошлом году, ; сказал вдруг Николай Марат, ; работали в Баку с Петром Георгиевичем, и там  ставилась пантомима ; вот это было да!
 ; Знаю, знаю, ; ответил Вальтер, ; что было, то было. А вот что нам здесь, в Туле, делать.

 ; А может быть, ; говорит вдруг инспектор манежа Я. Бреслер, ; попросить Петра Георгиевича поставить пантомиму, что шла в Баку.
 ; Да у меня и сценария ее нет, ; ответил я.

 ; Но вы же, наверное, знаете ее наизусть, ; вставил Марат, ; ведь ваша роль была одной из главных. Да и я, ваш командир, здесь.
Все на меня набросились, а Вальтер, так тот даже заулыбался, глядя на меня, что бывало с ним редко. Я на всех смотрел в нерешительности: а вдруг не вспомню. Кто-то сказал:
 ; Давайте пошлем в Баку «молнию», попросим выслать текст. У них же, наверное, он сохранился.

В кабинете поднялся невообразимый шум.
 ; Ну ладно, ; сказал я, ; сейчас пойду домой и постараюсь вспомнить пантомиму.
 ; Ура! ; вдруг закричали все и рассмеялись…
 …Утром, едва я переступил порог цирка, меня встретил Вальтер и спросил:
 ; Ну что?
 ; Вот. Готово.
 ; Давайте! Сейчас дадим машинистке. А потом я отредактирую.

Он схватил написанное, вызвал к себе секретаря, и не успел я выйти, как застрекотала пишущая машинка.

В этот день мы с Бреслером начали готовиться к репетиции. Я сказал ему, что мы должна ставить вместе. Бреслер согласился. Директор связался с местным гарнизоном и попросил выделить нам бойцов для военных сцен. В Москву дали телеграмму, что ко дню Красной Армии ставим пантомиму своими силами.

И закипела работа. Мы с Беслером и Колей Маратом распределили роли. Матрос Свиридов остался за мной, роль комиссара ; за Маратом, офицера  играл также «ветеран» этой пантомимы Петр Россини. В старое время Россини часто играл в пантомимах, и у него был большой опыт.

Гарнизон выделил группу бойцов, но исполнять роль Ворошилова никто не решился, и пришлось ограничиться массовой сценой с фейерверками и монологом, который читала Борисовская…

 …Перед премьерой удалось отменить дневные репетиции номеров и сделать генеральный «прогон», на который были приглашены представители партийных и общественных организаций. Пантомима прошла с большим подъемом. Среди зрителей были и немецкие артисты, которые тогда работали в цирке, они удивлялись столь необычному для них в цирке зрелищу…

 … До сих пор у меня хранится грамота Тульского цирка и грамота от союза Рабис . А дирекция премировала Борисовскую, Бреслера, Марата, Россини и меня ценными подарками. Кроме того, мне как режиссеру пантомимы и исполнителю роли матроса, рабочие самоварного завода преподнесли маленький тульский самовар».

Я сразу вспомнил эту историю. Пантомима пользовалась у зрителей успехом, но прошла только неделю, так как гарнизон должен был отправляться на тактические учения. Но кое-что Тарахно не знал.

Действительно, для создания номера нужны были люди в солдатской форме, с винтовками, чтобы изображать бой красных и белых. Своими силами гримерка цирка не могла обеспечить такое количество массовки, и я договорился с начальником Тульской оружейно-пулеметной школы, что располагалась на ул. Советской в двух шагах от цирка, с просьбой о выделении для постановки представления ко дню Красной Армии.

Начальник охотно откликнулся на мою просьбу, тем более что мы были знакомы еще по военной службе. Но через несколько дней он позвонил мне и предупредил, что больше выделит солдат для участия в пантомиме. Оказывается, что некоторые бойцы слишком усердно приступили к своим артистическим обязанностям, и поэтому стали пренебрегать своими основными обязанностями, военной службой. Поэтому для Тарахно и для других артистов, чтобы не обидеть их, была названа причина, якобы о выезде солдат на тактические учения и о невозможности участия бойцов в пантомиме.

Спустя десять лет, я и рассказал Петру, что было на самом деле. Мы посмеялись, с удовольствием вспоминая этот и другие забавные случаи, свидетелями которых были за долгую жизнь в цирке.

Я уже втянулся в свою кочевую жизнь. Она меня не тяготила, была привычка смолоду ездить по всей стране. Сегодня здесь, завтра там. Главное, что я опять окунулся в привычную для меня атмосферу: артисты, животные, запах конюшни. Правда, возраст уже давал о себе знать, ведь пошел седьмой десяток, но я ни о чем не жалел. У меня есть дом, где меня ждут, семья, в которой меня любят и уважают, мои мальчики, которые живыми вернулись с войны. Что еще надо человеку на старости лет, а я уже разменял как-никак седьмой десяток.

Однако судьба приготовила для меня еще один трудный урок.

В декабре 1948 года мне пришла повестка из местной милиции, куда я приглашался к участковому уполномоченному по поводу прописки. Сначала возникло недоумение, как так я живу уже в Туле несколько месяцев, и никаких вопросов по этому поводу не было. Родные тоже забеспокоились такому неожиданному приглашению, пусть и в милицию, но все же в «органы».

По своему опыту мы знали, что почти всегда такие приглашения ни к чему хорошему не приводят. От этой нервотрепки и незнания, зачем тебя вызывают, стало плохо с сердцем. Приехала скорая. Врач констатировал сердечный приступ и посоветовал несколько дней полежать, выписал лекарство.

Младший сын, Игорь, который жил с нами, старший ;  Юрий к этому времени уже женился и жил отдельно при Яснополянской больнице, где работал врачом, пообещал заехать в милицию и предупредить, что в связи с болезнью отец придет позже. Дежурный офицер сказал, что дело неспешное, поэтому через пару дней пусть зайдет. Вечером, когда Игорь мне все это рассказал, я успокоился. Через несколько дней болезнь отступила, я почувствовал себя лучше и утром отправился в милицию.

Юркий молодой лейтенант, находившийся в указанном в повестке кабинете, укоризненно покачал головой: ; Что же вы не пришли, когда вас вызывали. Нам пришлось, ваши документы переслать в МГБ в виду вашего отсутствия. Он вопросительно посмотрел на меня, затем быстро отвел глаза.

Я попытался объяснить, что болел, поэтому и не смог придти. К тому же сын приходил и предупредил о моей болезни. Я протянул ему справку, подписанную врачом.

Но все было тщетно.
Я спросил: ; Может быть мне стоит зайти к начальнику отделения и еще раз все объяснить?
 ; Это ваше право, ; он помолчал, уткнувшись в бумаги. Затем, не поднимая головы, добавил. ; Лучше идите сразу в Управление МГБ, в Садовый переулок, он еще помолчал, ; и желательно сегодня.

Я вышел из кабинета и прислонился к стене. Внезапная слабость буквально подкосила ноги. Я огляделся, но в коридоре не было ни одного стула, куда можно было бы присесть. Мимо проходили люди, кто в форме, кто в гражданском.

Некоторые смотрели равнодушно, кто-то участливо, но никто не предложил помощи. Судя по всему, около этого кабинета такую картину можно было наблюдать часто.
Немного отдышавшись, я побрел домой, где с тревогой ждала Паня. Как я ей это скажу? Опять арест?

На улице было морозно, а снега почти не было. Только небольшие сугробы на обочинах создавали видимость зимы. День был тусклый, пасмурный, как раз под мое настроение.

Пока шел, разбежавшиеся мысли привел немного в порядок. Если бы хотели арестовать, то взяли бы дома, без всяких скидок на болезнь. В крайнем случае арестовали бы прямо в милиции и отвезли на «воронке» в НКВД. Здесь что-то другое. Но, что?

Думал всю дорогу, но ничего путного на ум не приходило, только одно ; что меня ждет? Опять лагерь?

Жена была дома, так как в этот день отпросилась с работы. На удивление, Паня приняла новость спокойно и сразу стала накрывать на стол, обедать.

 ; Ты главное не волнуйся, Миша, может быть не все так плохо. Ведь тебя не арестовали, а просто сказали придти в НКВД, ; говорила она, раскладывая приборы и нарезая хлеб.

Я, и правда, как-то оттаял, нервное напряжение, державшее меня всю дорогу, стало отпускать.
 ; НКВД теперь нет, теперь МГБ, ты отстала от жизни, ; поправил я.
 ; Какая разница, суть-то одна. Она налила суп и пододвинула мне тарелку.
 ; Поешь и пойдем. Я тебя провожу, ; она села рядом, но есть не стала.
 ; А ты? ; я посмотрел на нее.

 ; Я потом, сейчас не хочется.
Кусок не лез в горло, но я пересилил себя и съел все до последней ложки. Хоть в малом, но не огорчить мою дорогую жену.

Она просто сидела рядом и смотрела на меня. Спазмы перехватывали горло, но я ел, проталкивая куски  в себя. Потом мы, молча, посидели еще за столом. Она положила свою руку на мою, и эта немая беседа, помогла нам сказать друг другу больше всяких слов. Да и какими словами можно было выразить те чувства, которые нас переполняли. Слишком долго мы были уже вместе, даже когда ее не было рядом там, в лагере, в душе она всегда была рядом со мной.

 ; Пора собираться, ; она встала и собрала посуду, ; помою потом, когда придем.
Я бросил взгляд на нее: ; Ты думаешь, меня отпустят?
Она посмотрела мне в глаза: ; Не знаю, но очень надеюсь.

Я понял, что должен взять себя в руки и не распускаться, как какая-то институтка. Будь что будет, но в первую очередь надо поддержать жену. Ей не слаще.  Я подошел к ней. Положил руки на ее, как мне показалось похудевшие враз плечи, и поцеловал, такое милое и такое знакомое лицо.
 ; Ты права. Хуже чем было, вряд ли будет, а мучить себя мрачными мыслями, себе дороже.

Мы надели пальто, и уже было собрались выходить, как жена вдруг вытащила из-за вешалки небольшой чемоданчик, с которым я обычно ездил в командировки. Я понял все, пока меня не было, жена приготовилась к худшему, если я вдруг не вернусь, и собрала все, что необходимо при аресте.

 ; Ты так хочешь быстрее меня куда-то отправить, что уже собрала мои вещи? ; попытался я пошутить.

 ; Пойдем, а то время уже много, ; никак не реагируя на мое неуместное замечание.
Мы вышли. От нашей Пушкинской до Садового переулка можно было идти или по центральной городской улице Коммунаров, где шел трамвай, или пройти по тихой Тургеневской. Мы выбрали второй путь.

Шли молча. Каждый думал о том, что вот так, вместе, под руку пройдем ли мы еще когда?

Меня больше беспокоило, что будет с семьей. Угроза преследования со стороны властей по отношению к семьям репрессированных была более чем очевидна. Тому были тысячи примеров. Никакие заслуги, ни самого осужденного, ни членов его семьи, здесь не играли никакой роли. Такие невеселые думы, наверно, беспокоили не только меня, но и Паню, которая шла рядом, держа меня под руку.

С тяжелым сердцем, мы подошли к приснопамятному для многих туляков уютному особнячку, спрятавшемуся за аллеями кремлевского сквера. Управление МГБ по Тульской области, Садовый переулок, 4. Последний раз я здесь побывал почти двенадцать лет назад, и воспоминания о том времени остались самые ужасные. Правда, тогда это учреждение называлось НКВД. Что изменилось с того времени? Это и предстояло мне сейчас узнать.

Простились мы с женой, здесь же в сквере, спокойно и может быть даже буднично. Какой смысл рвать душу слезами и причитаниями. Изменить судьбу мы не в силах, поэтому встретить все, что тебя ожидает, надо достойно и со спокойной душой. В этом постулате, за свою жизнь, я убеждался не раз.

Перед тем, как уйти, я сказал жене, чтобы шла домой, так как скоро с работы придет Игорь, а вечером обещал зайти старший сын, Юра. Ребята будут волноваться, что дома нет никого. Подумают, что арестовали обоих. Да и ей будет спокойней с ребятами. Она пообещала, только сказала, что побудет немного здесь, а потом пойдет. На том мы и расстались.

Оформив пропуск, я попал к дежурному, который ознакомившись с моими документами: паспортом, повесткой в милицию, медицинской справкой, и, позвонив кому-то предварительно по телефону, направил меня в 12-й кабинет. Здесь же дежурный тщательно просмотрел мой чемоданчик, и провел личный обыск. Правда, ни чего при этом не изъяв. После этого старшина, с повязкой «помощник дежурного» и в комсоставовской гимнастерке, провел меня к нужной двери, где, получив разрешение, завел меня в кабинет.

В кабинете находился средних лет капитан с несколькими орденскими планками на кителе. Он разговаривал по телефону, улыбаясь, когда старшина ввел меня в кабинет. Махнув рукой сопровождающему: «Свободен», он продолжал разговаривать по телефону, разглядывая меня и отвечая собеседнику короткими репликами:
 ; Да ты что! Надо же? Ладно, ладно... ; До встречи.

Капитан закончил разговор и несколько секунд рассматривал меня внимательно. Потом рукой указал на стул в углу комнаты, около которого находился небольшой столик.

Я тяжело опустился на указанное мне место, поставив чемоданчик около ноги. Тем временем капитан открыл одну из толстых папок, лежавших у него на столе.
 ; Будем знакомиться. Я капитан Навроцкий, следователь областного управления МГБ.
Он опять улыбнулся.

Я ответил, так как привык в лагере: фамилия, имя, отчество, статья по которой был осужден и срок заключения. В конце добавил, уже не по лагерному уставу, что был амнистирован в 1946 году.

Пока я говорил, он все время немного кивал головой, как бы подтверждая, что пока все правильно.

Заглянув еще раз в документы, следователь снова улыбнулся и спросил, ; Вы что же Михаил Александрович нарушаете паспортный режим для амнистированного?
Такая иезуитская постановка вопроса заставляет человека сразу оправдываться, ставя его в унизительное положение.

Я сразу вспомнил своего следователя, который вел мое дело десять лет назад. Тот был мастер на такие провокации. Но для меня это время прошло, тоже не бесполезно. Здесь главное не оправдываться, а отвечать одновременно, как бы ставя вопрос.

 ; Я никогда не нарушал паспортного режима. Это наверняка отражено в деле, ; я кивнул на папку, лежавшую перед капитаном. Но и следователь был не «лыком шит».
 ; Правильно, здесь все есть, ; он кивнул, похлопывая ладонью по бумагам. ; Здесь уже есть, ; он поднял вверх палец, ; что вы не явились несколько дней назад в местную милицию по повестке.

 ; Ну, вот же справка от врача, ; я показал на бумажку, лежавшую у него на столе.
 ; Помолчите! ; он предостерегающе поднял руку, ; у вас будет возможность сказать, что вы хотите.

 ; Далее…, ; следователь перевернул несколько листов в деле, очевидно ища нужный лист.
 ; Вот, пожалуйста, ; он уткнул палец, в нужное место документа. ; В октябре сего года вы должны были отметиться у уполномоченного двадцатого числа, а пришли двадцать второго. Как же так? ; он удивленно поднял глаза. Что происходит?

 ; Я уже писал в объяснительной, ; я показал рукой на папку с делом.
 ; Я возвращался из командировки, и поезд опоздал на узловую станцию, где надо было делать пересадку. На железнодорожном пути произошла авария товарняка.

Пришлось ждать более суток следующего. Вот откуда и произошла моя неявка.
 ; Это не объяснение, ; он опять поднял палец и направил его в мою сторону.
 ; Вы нарушаете паспортный режим. Что мы должны думать? А думать мы должны одно, ; он сделал актерскую паузу. ; Это побег! А что бывает за побег?

Я молчал, потому что возражать при таком монологе было бесполезно. Да и что толку возражать, поскольку я понял, что решение по мне было уже принято. Навалилась усталость. Хотелось просто прилечь или просто приткнуться где-нибудь, хоть у параши в камере как новичку, только бы не слышать эти нравоучения. Капитану явно нравилась роль ментора.

Следователь смотрел на меня, явно ожидая возражений или оправданий, но я смотрел в пол и молчал.

Так мы просидели несколько минут. Я так и не отрывал взгляда от пола, ждал, когда мне объявят об аресте, а следователь все шуршал и шуршал бумагами.
 ; Так что будем делать, Михаил Александрович? ; услышал я веселый голос капитана.

Я пожал плечами: ; Вам виднее, гражданин начальник. Вы следователь.
 ; Правильно мыслите, Михаил Александрович, ; он с усмешкой смотрел на меня.
 ; Исправляться будем?

 ; Вместе что ли? ; не удержался я. Конечно, с моей стороны это была наглость. Но уж очень я устал, устал бояться, устал от неопределенности.

Капитан хмыкнул, покачал головой: «Мол, горбатого могила исправит» и никак не реагируя на мою вольность, уже официальным тоном добавил, по бумаге, которую достал из моего «Дела» ; …Что в соответствии с Директивой Президиума Верховного Совета Союза СССР от 07.07.1948 года об усилении мер ответственности по отношению к лицам, совершивших государственные преступления и осужденными, по 58-й статье УК РСФСР и уже отбывших назначенное наказание, а также амнистированных по случаю Победы СССР в Великой Отечественной войне.

Следователь опять поднял палец, и продолжил: ; … В случае если, указанные лица совершили административные или уголовные правонарушения.

 ; Вам понятно, почему вы оказались здесь, ; он смотрел на меня уже без тени усмешки на лице.
 ; Мне все понятно, ; кивнул я головой, ; я давно готов, ; показывая рукой на чемоданчик, который так и стоял около моих ног.

Апатия и усталость окончательно сломили меня, да и возраст давал о себе знать. Десять лет назад на следствии я пытался возражать, что-то доказывать, бороться против этой бездушной все разрушающей машины, именуемой «государственная власть». Но прошло время, и я понял, что это бессмысленно. Осталось только покориться судьбе, а уж какой она будет милостивой или не очень, зависит в том числе и от этого улыбчивого капитана.

Эти мысли промелькнули в голове за какие-то секунды, но мне сразу стало легче. Появилась определенность. Как будто, по какой-то причине, надо задержать дыхание, ты терпишь, терпишь, становится все труднее, а потом все можно дышать. Ты делаешь уф-ф-ф! И сразу становится легче.

Так произошло и со мной. Напряжение спало, голова прояснилась, по-моему, даже спина выпрямилась. Внезапно, я почувствовал даже голод и пожалел, что дома не поел, как следует.

Я посмотрел на капитана: ; Если я правильно понял, то в соответствии с этой Директивой меня ждет какое-то наказание за нарушение паспортного режима амнистированного? Не так ли?

Мой голос звучал ясно, четко уже без этой старческой сиплости и отдышки.
Следователь тоже уловил произошедшую со мной перемену. Поэтому ответил просто, без глумления: ; Да, для дальнейшего проживания вы подлежите высылке в Красноярский край, под постоянный надзор органов госбезопасности.

Ссылка, конечно не санаторий, но после лагеря… На душе, как-то полегчало.
  ; Распишитесь, что вы ознакомлены с решением Особого совещания Управления МГБ по Тульской области, ; он пододвинул на край стола, отпечатанный на машинке лист.

Я подошел к следователю, взял ручку и уже хотел подписать, пододвинутую мне бумагу, как сразу вспомнил «золотое» правило, что ничего нельзя подписывать, особенно у следователя, прежде чем не ознакомишься. Выругавшись про себя, за свою легкомысленность, возникшую из-за внезапной эйфории при известии о ссылке, я внимательно прочитал.

  Ни добавить, ни убавить там я, естественно, не мог, да и не было там ничего такого, что я только что не услышал от следователя. Единственное, я узнал, что это решение по моему вопросу было принято еще неделю назад. Следовательно, что бы я ни делал, и чтобы ни говорил, все было решено заранее, а все обвинения со стороны следователя не более, чем проформа.

Я подписался, что ознакомлен с решением ОСО о моей ссылке на пять лет. Теперь оставалось узнать, куда, как и когда меня вышлют. И тут, я внезапно узнал, что в ссылку я поеду без конвоя, не по этапу, а почти что добровольно.

Капитан аккуратно вложил в дело, подписанный мною документ и прямо таки огорошил меня, сказав, что сейчас я могу идти домой, а завтра в пятнадцать часов, я должен быть на Ряжском вокзале, откуда и будет проведена отправка по месту ссылки.

Паспорт у меня изъяли, а вместо него выдали справку о высылке, где было указано, что я должен через две недели прибыть в распоряжение спецкомендатуры МГБ Красноярского края.

Оказавшись на улице, я с удовольствие вдохнул холодный воздух, лицо горело, и было приятно, когда его обдувал легкий ветерок. Застегнувшись поплотнее, болеть нельзя было ни в коем случае, впереди ждала трудная дорога и теперь уже точно никакие медицинские справки, если что, не спасут. Не явишься в указанный срок отправки, поедешь под конвоем и по этапу, через пересыльные тюрьмы, а это, как говорится совсем, другая история.

Домой летел, как на крыльях, и ни разу не вспомнил, что мне шестьдесят. Главное, чтобы дома быстрее узнали, что я на свободе, а ссылка, что ссылка, это не лагерь. В ссылку даже женам разрешают приезжать. Будем живы, там увидим.
Сказать, что дома все возрадовались, когда увидели меня на пороге, значит, ничего не сказать.

Само известие, что придется ехать в Сибирь, прошло как-то буднично. Ну, ехать и ехать, мало ли я поездил на своем веку. Всю страну объехал не раз и не два, добровольно и под конвоем. А теперь как? Как считать, наверно, добровольно принудительно. Ребята радовались, как дети, когда раньше я приносил им какую-то игрушку. Жена сказала, что обязательно приедет, как только я устроюсь на месте. Настроение было приподнятое, как всегда бывает перед дальней дорогой. Ни я сам, ни мои родные никто не говорил, что, по сути, радоваться-то особенно нечему, опять неволя, только без ругани и пинков конвоиров, а, в сущности, одна и та же. Но сегодня мы были все вместе, сидели за столом и говорили, говорили… Хоть день, но наш.