Еще не светало. Тихо на весь божий мир. Птицы еще не проснулись и, казалось, слышно, как шуршит о воздух падающий лист на другом берегу озера. Не трещат березовые поленья костра да и пламени в нем лишь чтобы чуть освещать две сидящие у воды фигуры да чтобы играть бледными бликами на боках пустых разбросанных вокруг бутылок. Скорее всего это были рыбаки, просидевшие всю ночь в ожидании утреннего клева, но за разговором и водкою позабывшие, зачем они здесь. Беседа текла вяло, как бы угасая, вопреки чуть все-таки розовеющему на востоке небу.
- Закаты, рассветы, поэзия… Солнце вообще не встает и не садится… Это мы тут на земле ползаем туда-сюда, будто дерьмо в проруби телепаемся вместе вокруг оси да по кругу, а солнце не встает и не садится. Оно, сука, ноль отсчета… и вообще все кругом одна сплошная небесная механика, Ньютоны с Кеплерами, мать их, Бисмарки хреновы, жидовье!
- Бисмарк не…, ну да ладно. Ну то есть Ньютонов ты признаешь, а Есениных стало быть нет? Значит не выткался на озере алый свет зари?
- Почему не признаю? – признаю. Очень даже признаю. Выткался, очень даже и выткался. Есенин он свой, нашенский, не Шекспир, не Байрон какой приблудный или, как его, черта, Шопенгауэр. А еще мне нравится эта вот…, как там песня? - тут он прокашлялся и жутко фальшивя запел: «Алой зарей озарился старый кладбищенский двор, а над сырою могилкой плачет молоденький вор».
- Ну да, и это тоже как бы поэзия, не Есенин конечно…, - попытался прервать арию собеседник, ибо звучала эта поэзия над тихим озером, словно хула на господа в божьем храме.
- Как бы! Вовсе не как бы, а самый что ни на есть Есенин! – сверкнул очами менестрель и принялся с новой силой да еще и октавой выше, срываясь на фальцет: «Мамочка, милая мама, зачем ты так рано ушла, свет божий покинула рано, отца подлеца не нашла».
- Ладно, Есенин конечно, - решил не возражать оппонент и разлил по железным кружкам водку, лишь бы прекратилось это ужасное пение, - но ты согласен, что поэзии нет без закатов и рассветов?
- Без рассветов нет поэтов? Хе-хе. Господи! – занюхал рукавом солист и поставил кружку на траву. - Культуры в тебе мало, приятель, образованности, вот что я скажу. Вроде простые вещи ему толкуешь, а он… Я же не отрицаю этой, как ее…, мать…, метафоры, аллегорий там всяких. Без них скучно жить. Как может алый свет зари выткаться, да еще над озером? Но он ведь же выткался? Однако это не отменяет небесной механики Бисмарка, вот и все. То есть я к тому, что и француз прав, и Есенин прав, но каждый как бы по-своему. Природу вещей понимать надо. Вон, скажем, рыба… А где наши удочки? - спохватился философ.
- Да в машине они. Может, поспим пойдем?
- Ну ты я вижу и рыба-ак. Досидел до клева – и спать. Так вот, рыба. Вот уж кому чхать на поэзию. Ей закаты и рассветы нужны лишь чтобы утром пожрать да вечером пожрать. Небесная механика ей нужна. А поэту нужны и рассветы и рыба. Как поэту без рыбы? Христос вон и тот окромя рыбы и не ел ничего. Рыбу да хлебы. А ведь целое христианство сочинил – эт те не «выткался над озером». Да он сам эту небесную механику и создал.
- Отец его.
- Чего?
- Отец его создал небесную механику, - зевая во весь рот поправлял горе-рыбак.
- Ну и отец. Какая к едреням разница? Главное – создал. А рассветы с закатами – это уж мы тут сами, от скуки, от тонких материй, эмпирий, так сказать…
Тут оратор вдруг надолго замолчал, но не потому, что стал засыпать – как раз наоборот. Казалось, в предрассветной тишине даже было слышно, как шевелится в черепе его какая-то мысль.
- Слушай… А я тут вот что подумал… Если Иисус бог, то почему он ел рыбу? ну или вообще что-нибудь ел? Он ведь бог? ну или сын божий – неважно. А если ел, то стало быть и с…, как бы это покультурнее… Ну то есть ты можешь себе представить Христа, сидящего под кустом малины с парой лопухов в руке для известных затем целей? Ну и запах опять же… Как-то не вяжется это дело с христианством, а тем более с православием. Есенина я еще могу представить себе под кустом и Бисмарка тоже могу – почему нет – люди и есть люди, а вот Христос… А отец его? Который всю механику эту придумал? Он же ведь человека по образу и подобию своему слепил, так ведь? Стало быть и он…, это самое…, под кустом с лопухами то есть? Слышь, Макарыч, не вяжется что-то.
Он обернулся к товарищу, но тот уже сладко спал, по-детски подложив руки под щеку и поджав к животу колени.
- Эх, рыбак. Эмбрион хренов. Никакой в тебе культуры нету, образованности. Ведь это же вопрос вопросов. Не вопрос - существовал ли Христос вообще? а вот было ли ему чуждо всякое человеческое? А если не было чуждо, то следовательно он человек, а никакой не бог, и отец его был обыкновенный плотник, и мать его никакая не девственница, и нету никакого рая, ни ада, а есть одна сплошная небесная механика Бисмарка.
Он поглядел в небо. Оно уже заметно порозовело, птицы начинали просыпаться, пробуя то те, то другие ноты, как такое бывает в театре, в оркестровой яме перед началом представления. Занимался божественный рассвет, симфония. Философ поднялся и, пошатываясь, пошел к машине за удочками, мурлыча себе под нос:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло.