Г Л А В А П Я Т А Я
Все же нам удалось разведать путь выхода из лесного массива на восток, но из-за общей усталости, наши командиры отложили его на утро следующего дня, лишь ознакомив нас с этим решением.
Так что остаток дня и ночь нам предстояло провести в тех же сырых, открытых местах, наполненных водой ячейках-ямах. Однако на войне все бывает таким, каким и должно быть на войне: наши планы были мгновенно разрушены приблизившимся гулом моторов со стороны невидимого нам населенного пункта.
Внезапно перед нами появились две небольшие вражеские танкетки и, не доходя несколько десятков метров до лесного массива, остановились. Враг нас не видел, но смотрел нам в глаза, а мы, изготовившись, видели лишь две бронированные, с затихшими моторами машины.
И вдруг, огонь двух длинных пулеметных очередей прошелся по опушке леса, скашивая наземь ветки деревьев, и тут же все стихло. С нашей стороны в ответ последовало несколько винтовочных выстрелов.
Это было грубейшей тактической ошибкой, предпринятой несколькими бойцами по личной инициативе. Враг не ответил огнем, а попятился и, дав задний ход танкеткам, скрылся с виду.
Какое-то время к нам еще доносился ноющий гул моторов танкеток, а затем, удаляясь, стал затихать. Командиры наши облегченно вздохнули.
Не прошло и получаса, как с той же стороны послышались отдаленные глухие, наподобие хлопков, выстрелы и тут же над нашими головами пронесся как бы-то шелест, а за ним один за другим оглушительные взрывы с треском обваливающихся веток деревьев.
Враг нанес минометный удар и продолжал усиливать его. Укрыться в неглубоких ячейках от разрывающихся при соприкосновении с верхушками деревьев мин прямо над нашими головами было невозможно, и это вынуждало нас немедленно выходить из зоны обстрела.
Поэтому мы покидали ее неорганизованно и несколько панически, оставив в ней не только наши скромные запасы продуктов питания и боеприпасов, но и тяжело раненных, не в силах самостоятельно передвигаться.
Меня из зоны обстрела вынес на спине курсант тот же Щеглов. А, очутившись за пределами досягаемости минометного налета, мы насчитали в своей группе лишь несколько десятков рядовых и сержантов, для большей части которых винтовка представляла собой инструмент для штыкового боя – ни одного патрона к ним не было.
Не лучше дело обстояло у остальных, насчитывающих у себя не больше десятка патронов. О продуктах питания и говорить не приходилось. Вещевых мешков вообще у нас не было, а то, что в карманах оставалось, ненадолго могло удовлетворить потребность молодого организма.
К слову, еще там, при встрече с генеральской группой немногие имели на своих головах каски. По мере продвижения и таяния нашей группы каски на головах рядового и сержантского состава мелькали все реже и реже, а у командно-политического руководства касок вообще не было.
В вышедшей из-под обстрела группе ни у одного не было каски. Помимо меня в группе было еще несколько человек раненых, способных передвигаться с посторонней помощью.
Не обнаруженные противником мы пересекли довольно широкую полосу безлесья, вышли к опушке густого хвойного массива, где, отдохнув и съев последние запасы еды, заночевали.
Проснувшись утром, мы обнаружили, что нас осталось менее десятка, большинство раненные. Вокруг нас в разных местах, где с вечера располагались на ночевку наши товарищи, сиротливо лежали брошенными их трехлинейки, хоть плетень из них городи.
Несколько дней мы бродили по лесу, кормясь плодами растущих в нем ягод. Иногда кто-то из нас посильнее, пробирался в деревню, чаще на хутор, доставал что-то съестное и с ним возвращался к нам в лес.
В одну из таких выла¬зок ушел Щеглов, но к нам он не возвратился. Не верю, что он дезертировал от нас, ведь мог он это сделать гораздо раньше и не в одиночку. Скорее всего, его схватили рыскавшие по деревням нацисты, вылавливая укрывавшихся там вчерашних советских военнослужащих.
В течение нескольких дней беспомощного передвижения, моя раненная нога распухла, и я начал отставать от товарищей, понимая, что окончательно стал обузой для них. Кто-то помог мне добраться до окраины ближайшей деревни и в картофельном огороде, распрощавшись со мной, оставил одного.
Несколько дней и ночей я пролежал на прохладной, земле прикрываясь плотной картофельной ботвой и одновременно, чтобы не нашкодить, добывал из картофельного куста один или два плода, утоляя жажду и подкрепляясь этой едой.
Здесь меня обнаружил, лет двенадцати, подросток, шарахнувшись от меня, скрывшись за углом видневшегося сарая. Не успел я переползти в другое место, как мальчишка вновь появился, но вместе со своей матерью.
После услышанных от меня нескольких слов женщина помогла мне встать на ноги и вывела из места обнаружения между рядками картофельных кустов, как бы стараясь не наследить.
Затем она посоветовала мне избавиться от карабина, к которому у меня не было ни одного патрона, зарыть его в землю под хвойным исполином. Оставив меня с подростком у дерева, женщина метнулась к своей хате и вскоре возвратилась с ворохом поношенной одежды.
Несколько углубившись в лес, женщина вновь оставила нас одних, велев своему сыну помочь снять с меня нательное белье и верхнюю одежду, переодевшись в принесенное гражданское.
Через какое-то время женщина вновь появилась с лопатой в руках. Собрав в мешок мою одежду, мы вернулись к хвойному исполину. Усадив меня наземь, женщина принялась рыть что-то наподобие канавки.
Закончив с рытьем канавы, женщина, принялась обматывать мешковиной мой карабин. Она положила его на дно канавки, прикрыв баулом моей одежды. В нагрудных карманах гимнастерки остались моя курсантская книжка, комсомольский билет, последние письма родных и несколько фотографий.
Когда все было зарыто землей и поверх покрыто лесной прошлых лет листвой, что лишало ка¬ких-либо признаков следа, женщина сказала:
– Запамятай гето мэсто! Як прийде час, повернишся сюди й знайдеш те, що збережеться. А якщо згине, що напевно буде, то чорт з ним! Хвалити Бога, що я змогла тобі дпомогти збавитися від того, що для тебе було небезпечним. А тепер йдемо до хати,– закончила она.
При таких обстоятельствах я очутился на одном из хуторов, приписанных к небольшой белорусской деревне. Приютившая меня женщина оказалась матерью четверых детей, муж-солдат, которой был мобилизован в канун войны, и о нем она не имела никаких известий.
Она со дня на день ждала мужа, а дети – отца, надеясь на скорое его возвращение.
Каждый, скитающийся по лесам вчерашний военнослужащий, вызывал у таких женщин сочувствие и человеческое сострадание.
В хате женщина принялась греть в печи воду, а когда вода вскипела в огромном чугунном казане, она его вытянула из печи, разлила в ведра, вынесла их в сарай. Там на полу стоял большой цебер, уже с холодной водой. Разбавив воду, женщина вошла в хату, дала мне небольшой кусочек хозяйственного мыла, белоснежное льняного полотна полотенце, предложила:
– В хліві вода, якщо можеш йди туди митися, а як нездужаєш, то я допоможу…
Подросток помог мне добраться до сарая и оставался там до тех пор, пока я отмывался, подливая мне то горячую, то холодную воду. Словно ожившим я вернулся в хату, женщина посмотрела нам меня, улыбнулась и, указывая рукой на стол, за которым уселись один меньше другого ее детишки.
Я был настолько голоден, что не дожидаясь зова к столу, уселся рядом с уже там детьми, принявшись за дранники и кружку с теплым молоком.
Дневал в сарае, выходя из него только ночами. В деревне изредка появлялись полицаи, иногда немцы, но на хутор женщины не заходили. Подросток играл роль разведчика, постоянно информировал мать, а заодно и меня о происходящем в деревне и на ближайших хуторах.
Рана на ноге заживала вроде бы нормально, но при движении боль в голени сильно ощущалась. Примерно недели две я пробыл на хуторе, к большому стыду и сожалению мне не запомнилось ни название деревни, ни имя подобравшей и приютившей меня женщины, ни даже имена ее детей.
Меня никто не прогонял, я сам ушел, присоединившись к небольшой группе бродивших по лесам Гродненщины, иногда заходивших в хутора, таких же, как я, безусых юнцов.
Поводом послужили их рассказы о неминуемом обнаружении меня полицаями и расправе над укрывающей меня матерью четырех детей. Совесть не позволяла мне прятаться за их спи нами, подвергая эту семью смертельной опасности.
Невзирая на боль, для отвода подозрений я отказался от самодельных костылей. Хромая, что было также очень опасным признаком, я приобщился к таким же, как сам, надеясь вместе идти, что есть сил пробираться на восток, чтобы приобщиться к войскам Красной армии.
Мы абсолютно не только не знали действительной обстановки, но не понимали, насколько она безвыходно и трагична.