Повесть о жизни

                Повесть о жизни

                Введение

      В юности я прочитал «Повесть о жизни» К. Паустовского, которая мне очень понравилась, и поразила особенностью изложения событий, связанных с биографией автора.
С той поры прошло много лет, и, когда не стало моих родителей, мне захотелось написать о них для того, чтобы потомки, рожденные в нашей семье, могли себе представить какими были их предки. Написал. Мысль о том, что возможно и обо мне захотят прочитать мои правнуки, праправнуки и тд., побудила меня продолжить, и невольно вспомнилась «Повесть о жизни» К. Паустовского. Продолжил писать, и попытался перенять стиль, которым большой русский писатель изложил некоторые события в своей жизни, и при этом создал для читателя яркий образ того времени о котором писал.
Я писал урывками для «внутреннего пользования», не надеясь на опубликование, и через некоторое время, по объективным причинам, частично изложенным  мною в повести, - «От тюрьмы не зарекайтесь», работу прекратил. С каждым днем надежд на то, что я продолжу эту работу, а тем более завершу, остается все меньше, и,  я решил воспользоваться теми возможностями, которые дает Интернет, и опубликовать некоторые главы, которые можно считать близкими к завершению.
 Никоим образом, не сравнивая себя с К. Паустовским, замечу, что он писал «Повесть о жизни» в течение длительного периода своей жизни, неоднократно откладывая работу над ней.
 Я надеюсь, что может быть интересным не только моим правнукам то, что я написал, главным образом из-за удаленности во времени описываемых событий.
 Когда я в юности читал повесть К. Паустовского, именно интерес к событиям того времени во многом определял мой интерес к повести.

                Мои родители

Мое детство  проходило в трудное послевоенное время, в рабочем поселке, образованном в 30-е годы, преимущественно приехавшими на строительство «Ростсельмаша», выходцами из Украины, и донских станиц. Это были люди, не обремененные нажитым добром, и готовые много работать, чтобы начать новую жизнь. Такими были и мои родители.
Моя мать родилась и до четырнадцати лет жила в украинской деревне. Младшая из семерых детей, она была шустрой и дерзкой девчонкой, - лидером деревенской детворы.
Она  мало рассказывала мне о своем детстве, наверное, потому, что ее поведение в то время было далеко не примерным. Различные истории той поры, связанные с ней, я узнавал от многочисленных родственников по материнской линии.
Одна из историй называлась так,- «Как девочка Тося у цыганского барона кнут украла».

В один из летних дней цыгане на краю деревни разбили свой табор. Крестьяне, наученные горьким опытом, стали подальше прятать, обычно разбросанное по двору добро, необходимое в обиходе, а деревенская детвора сновала вокруг табора, с интересом наблюдая жизнь цыган.
Верховодил табором красивый бородач, высокого роста.
Иногда он брал длиннющий, метров семи кнут, лихо взмахивал им над головой, и раздавался резкий хлопок, похожий на ружейный выстрел. Кнут был изготовлен по всем правилам цыганского искусства, - наборное кнутовище было увенчано кожаной бахромой, из которой выходила косичка из ремней, плавно переходящая в один ремень, постепенно сужающийся, и оканчивающийся  медной бляхой. С другой стороны кнутовище оканчивалось резной рукояткой и блестящим кольцом.
Все, связанное с табором, воспринималось деревенской детворой, как неожиданно посланный им спектакль, а вожак с его кнутом вызывал восхищение и зависть.
 Настал момент, когда повседневная суета табора поутихла, и вожак отдыхал в тени большого дерева. Кнут находился в поле его зрения, прямо перед ним в невысокой траве. Когда он встал, чтобы продолжить обычные дела, кнута уже не было. Он вспомнил, что из посторонних в этом месте проходила только деревенская девчонка, и, разыскивая ее, пришел к ее отцу. Тося не призналась в краже, но была выпорота отцом, в присутствии цыганского барона. Наверное, отец знал, что такое могла сотворить только его дочь.
Я не мог понять, как ей удалось на виду у цыганского вожака украсть кнут так, что он этого не увидел. Оказывается, проходя мимо, она незаметно продела большой палец босой ноги в кольцо кнутовища, и продолжая идти, утащила за собой кнут, а трава все это скрыла.
 Выслушав эту историю, я спросил,- «А куда же подевался кнут?». Его Тося спрятала в камышовой кровле сарая, и больше никогда его не видела, из-за боязни быть битой еще раз.
Впервые услышав эту историю в возрасте 17-ти лет, я задумался, пытаясь понять, что в ней меня огорчило. Первое, что пришло на ум – это из-за кнута. Конечно, было жаль, что кнут, изготовленный с любовью и вызывавший восхищение детворы, вдруг, навсегда исчез, и с годами состарился от непогоды в камышовой кровле сарая. Потом вспомнил о бородаче, владельце кнута, и о деревенской детворе, и об отце Тони, и о Тоне. Всеми было что-то утрачено с кражей кнута.
Все-таки, как просто разрушить хрупкое равновесие в человеческих отношениях, глупым поступком.

Другая история о девочке Тосе, связана с зимними посиделками.
Известно, что, долгими зимними вечерами, деревенской молодежи некуда деться, а сердечные дела нельзя откладывать до лучших времен. Ситуация могла бы стать критической, если бы не жила в просторной хате молодая вдова, готовая устраивать посиделки. Там они и собирались,- играли в лото или карты, танцевали под патефон, и, самое главное, устраивали дела сердечные.
Вокруг этой хаты детвора устраивала свои игры. Им, конечно, было не место в хате, но иногда их пускали в хату погреться. Воспользовавшись этим, девочка Тося незаметно насыпала на пол, усеянный подсолнечной шелухой, молотого перца, после чего детвора высыпала во двор, и подперла дверь жердью. Из хаты выхода не было, а оконные ставни были заранее закрыты хозяйкой, чтобы никто, как это водится в деревне, не подсматривал. При большом скоплении народа перец быстро поднялся в воздух, вызывая страшный зуд и кашель у всех присутствующих. В этой ситуации женихи, чтобы  не  ударить в грязь лицом перед невестами, должны были найти выход из, казалось бы, безвыходной ситуации, и они его нашли, - часть крыши была разобрана изнутри, после чего один из них выбрался наружу, и выпустил на воздух остальных.
На следующий день они пришли к отцу Тони и все рассказали. Ее опять пороли, и хотя она все отрицала, ни у кого не было сомнений, что это сделала именно она.
Вскоре  умер отец Тони. За главу семейства остался старший брат, который, решая судьбу Тони, не нашел ничего лучшего, чем отвезти Тоню в Ростов и отдать в прислуги.
Мать вспоминала иногда, как трудно ей, 14-ти летней, деревенской девочке жилось в это время, как работала только за еду, ютилась в маленькой кладовке и ни одного родного человека не было рядом.
Так продолжалось довольно долго, пока брат не нашел ей других, более состоятельных, и, судя по всему, интеллигентных людей. Жили они в большом, хорошо ухоженном доме, и, довольно часто принимали гостей. Тосе жилось здесь намного лучше, но хозяйка была буквально помешана на чистоте, и поэтому у немногочисленной прислуги было всегда много работы.
Моя мать вспоминала, как однажды, в присутствие гостей, хозяйка отчитала ее за не совсем чисто вымытую тарелку. Все тарелки были заново помыты, и тщательно протерты, но хозяйка опять к чему-то придралась, и снова отправила их протирать. Тося всегда отличалась смекалкой, и в этот раз она сообразила, что подол ее платья из грубой материи больше подходит для вытирания тарелок, чем белоснежные накрахмаленные полотенца. Хорошо, что никто не следил в это время за шустрой деревенской девушкой. На этот раз хозяйка была довольна, и высказала пожелание, чтобы тарелки всегда вытирались также чисто. Потом это пожелание хозяйки Тося всегда выполняла тем же способом.
Вспоминая то время, мать говорила,- «Нет ничего хуже, чем жить у чужих людей, и ютиться в углах чужого дома». Наверное, в то время у нее сформировалось страстное желание построить, или, как она говорила,- «нажить», собственный дом, и появилось бережное отношение к родственникам. Такого отношения к дальним родственникам я в жизни больше ни у кого не встречал.
Мой отец уроженец старинной станицы Романовской, что под Волгодонском, тоже рано потерял родителей. Его мать умерла от простуды, а года через два умер отец. Со смертью отца, связана следующая история.
Вначале зимы, как только на реке установился лед, он, запряг лошадь в сани, и поехал на другой берег Дона за дровами. Метрах в тридцати от того берега лед не выдержал, и лошадь, вместе с санями, провалилась в воду. Он около часа пытался спасти лошадь. Для этого он вошел в воду, распряг лошадь, расширил полынью и пытался проломить лед от полыньи до берега. 
Он был сильным мужиком, но сил не хватило ни ему не лошади, которую, в конце концов, утянуло течением под лед. Он вернулся домой мокрый, обессиленный и совершенно подавленный. Он слег и через неделю скончался.
Я думаю, что причиной смерти был инфаркт миокарда. Наверное, потерю лошади и саней небогатый крестьянин воспринял, как трагедию. Сказалась и крайняя степень физического напряжения. Удивительно, что, через много лет, очень похоже, ушел из жизни мой отец, повторив, по сути, судьбу своего отца.
Была такая же поездка за дровами, только вместо зимы была осень, вместо лошади был мотоцикл с коляской, да и был отец не один, а с женой, моей матерью. К несчастью, мотоцикл, доверху загруженный дровами, не завелся, и мать, безусловный лидер нашей семьи, всегда находившая выход из любой ситуации, предложила затащить мотоцикл на довольно крутую горку, чтобы завести его с ходу. С первого раза мотоцикл не завелся, и они безуспешно повторили попытку. Потом, когда я увидел эту горку,  понял, что произошло. Отец был небольшого роста, и в отличие от матери, физической силой не отличался. Для него это были чрезмерные нагрузки, и сердце не выдержало. После второй попытки, отец взял с собой  аккумулятор, и пошел домой, а мать осталась сторожить мотоцикл. Расстояние в четыре километра, он шел с остановками около трех часов. Временами ему казалось, что он умрет прямо на дороге. Он слег и через неделю скончался от инфаркта. Ему было тогда 63 года.
Но вернемся в то время, когда мой отец был мальчишкой, из ближайших родственников имел только старшего брата Ивана, с которым жил в станице до 1920 года. Брат по натуре был человеком предприимчивым.
Он  рано увлекся торговлей, со временем стал приказчиком в магазине, а потом завел и собственное дело. По- видимому, он стал состоятельным человеком, потому, что в 1916 году, на казачьем круге, был принят в казаки. Дядя Ваня тогда, перед голосованием, поставил на круг казакам бочку водки, что, несомненно, способствовало принятию нужного ему решения. В это время мой отец окончил три класса начальной школы и начал работать на скотном дворе брата.
Дядя Ваня, вспоминая дни своей молодости, говорил, что у Бори, (так звали моего отца), на скотном дворе был всегда исключительный порядок и чистота, скотина всегда хорошо ухожена, а быки были самые красивые в станице.
Слушая эти рассказы, я представлял себе невысокого, щупленького паренька, (каким был мой отец в то время),  неторопливо и очень обстоятельно выполняющего все свои обязанности. Мне легко это было себе представить, потому что именно таким же обстоятельным человеком он был всю свою жизнь.
Больше моему отцу учиться не довелось, но в отличие от многих образованных людей, он в зрелом возрасте прочел «Войну и мир», «Тихий Дон» и много других книг великих авторов.
Это были, как правило,  коллективные чтения. Я хорошо помню эти зимние вечера, когда в нашем доме  собирались, жившие по соседству, подруги моей матери по большей части малограмотные женщины. Это походило на ритуальное действие. Отец неторопливо доставал книгу, надевал очки, спрашивал рассевшихся вокруг него слушательниц,- «Так на чем мы в прошлый раз остановились?» и, после короткого обмена мнениями, начинал читать. Читал он неторопливо и так  долго, что слушательницы успевали полузгать все семечки приготовленные заранее. Чтение завершалось живейшим обсуждением прочитанного, и договоренностью о следующей читке. Даже мне, малолетнему мальчишке, было заметно, как они дорожат этими вечерами.
В то время, когда произошла революция 1917 года, Боре было 11 лет. Потом началась гражданская война. В это время дядя Ваня, как мелкий коммерсант, участвовал в снабжении «Белой армии» продовольствием. Он всегда «держал нос по ветру», и исчез из станицы до того, как на Дону начались репрессии. Боря остался в станице один в голодные  20-е годы, и к тому времени, когда через год появился в станице брат Иван, изрядно отощал и имел жалкий вид.   
Дядя Ваня забрал с собой младшего брата  «на откорм». В то время он жил в Тбилиси, где  жизнь была сравнительно благополучной и сытой, но и там было много голодных людей, приехавших из России и умирающих прямо на улицах.
Дядя Ваня вспоминал, как, однажды, уходя из дома, попросил  жену испечь хлеба. Через несколько часов он вернулся и застал жену в слезах. Сквозь слезы, она рассказала, что испекла довольно много хлеба, но весь его раздала голодным людям, а потом, из сострадания к одному из нищих, просившему, хотя бы, чего-нибудь из еды, вынесла ему тесто. Он тут же его съел, и на ее глазах умер в муках. Дядя Ваня выслушал это, и строго настрого запретил жене раздавать хлеб.
Он объяснил, что дело было не только в том, что он имел солидные запасы продовольствия, и это могло привлечь внимание соответствующих органов, просто умирающие от голода люди из-за куска хлеба могли убить человека.
Мне было тринадцать лет, когда я слушал этот рассказ. Я не мог понять, почему этот человек умер, и что надо было сделать, чтобы этого не случилось. Мне объяснили, что из длительной голодовки человека надо выводить постепенно, начиная с очень маленькой порции еды, а изголодавшиеся люди, почти не разжевывая, съедали сразу все и умирали.
Дядя Ваня был хорошим рассказчиком, и может быть поэтому, образы людей и событий того времени запечатлелись в моей памяти навсегда. Время от времени некоторые из них всплывали в моей памяти, заставляя задумываться о тех временах.
Это мог быть образ несчастного, отощавшего паренька Бори, и образ умирающего от голода человека, и образ женщины раздевшейся догола рядом с пристанью в Новороссийске, и ни на кого не обращающей внимания, сосредоточившейся на том, чтобы при помощи бутылки раздавить кишевших на теле насекомых, и образ солдата с распоротым осколком снаряда животом и вывалившимися на землю внутренностями, пытающегося затолкать их обратно, и образ убитого немецкого солдата, брошенного в зимнем поле, глядящего в небо широко открытыми глазами, в которых замерзла вода. (Мне казалось, что это была не вода, а слезы). В описаниях брошенных трупов немецких солдат, меня поражало, то, что у них вырастали волосы и ногти фантастической длины.
Наверное, память об этих страшных годах, осталась у людей, переживших все это, на всю жизнь.
С дядей Ваней у меня связано множество замечательных воспоминаний, о которых я надеюсь рассказать позже, но вернемся  в то время, когда Боря, повзрослевший и окрепший, вернулся в родную станицу, и поступил на работу в колхоз трактористом. Он вспоминал, - как с весны до поздней осени, каждый день, от зари до зари, пахал, сеял, убирал урожай и снова пахал. По окончании сезона он пришел в контору колхоза за расчетом. Местный счетовод-еврей, долго перебирал какие-то бумажки, щелкал костяшками счет и, наконец, объявил, что колхоз моему отцу ничего не должен. Объяснил это так,- «В городах люди голодают, а ты ел хлеба вдоволь, и по расчетам съел его больше, чем заработал. Поэтому, не только колхоз тебе ничего не должен, но ты должен колхозу».
Боря никак не мог согласиться с этим, но спорить не умел, да, по-видимому, это было и бесполезно. Через много лет, вспоминая этот разговор в конторе колхоза, он всегда возмущенно говорил,- «Я пахал с весны до поздней осени, и еще должен остался», и добавлял, имея в виду счетовода,- «Вот он гад!», что в устах моего отца было сильным ругательством.
А я бы сказал,- «Вот они гады!», и в этом ряду счетовод занимал бы далеко не первое место.
Больше Боря в колхозе не работал. Он собрал свои немногочисленные пожитки, и, налегке, отправился в Ростов на заработки. Вскоре он, как и большинство приезжих, устроился на работу в завод «Ростсельмаш».
В это время он встретил мою будущую мать, работающую на фабрике и живущую в общежитии. Они поженились, и одними из первых получили довольно большой участок земли под застройку. Так ими было положено начало образования нашей семьи, и строительства дома.               
               


                Наш дом

Возможно некоторый интерес для истории поселка, может представлять тот факт, что построенное моими родителями небольшое временное строение, впоследствии считавшееся летней кухней, было первым строением в поселке, и оно одиноко стояло на громадном поле, среди огородов и бахчи, пока через пару месяцев, вдалеке не появилось еще одно такое же строение.
Отец рассказывал, как в то время, выходя утром в туалет, всегда брал с собой ружье, чтобы поохотиться на зайцев. Их было много, они бегали на месте нашего нынешнего сада, и сильно портили бахчу.
Потом поселок стал быстро разрастаться. Основным строительным материалом была глина, которую брали в ближайшем овраге. Ее заливали водой, тщательно перемешивали с рубленой соломой и укладывали в заранее приготовленный деревянный каркас дома. Такой дом назывался набивным. (Каркас, как бы набивался глиной).
Строили также саманные дома. Материалом для них служили саманы,- объемистые кирпичи, изготовленные из той же глины с соломой и высушенные на жарком, летнем солнце. Дома из настоящего кирпича, появились в поселке намного позже, когда в жизни поселка уже многое изменилось. А в то время, люди чаще и охотнее помогали друг другу. При строительстве дома, особенно для возведения стен, собиралось множество родственников и друзей. Там же вертелись у взрослых под ногами, и мы мальчишки. Нам иногда разрешали помесить босыми ногами глину, что мы делали с удовольствием.  Дома нас ожидал выговор от матерей  за измазанную одежду, но это нас никогда не останавливало. Стены дома возводились быстро, за два-три дня, после чего, вечером все участвующие собирались за общим столом, угощались нехитрыми закусками и самогоном, который, не на продажу, тогда гнали почти в каждом доме.
Мои родители строили набивной дом. Строительство дома, начатое в середине тридцатых годов, закончилось только в  1951 году. Как я теперь понимаю, они совершили трудовой подвиг в интересах семьи, построив просторный дом в то время, когда все работали на государство почти бесплатно. В то время  правительство выпустило облигации обязательного государственного займа, которые каждый рабочий получал взамен значительной части заработанных денег. Кроме этого, был также добровольный заем денег государству, добровольность которого партийные чиновники понимали по-своему. Они определяли, на какую часть зарплаты рабочие должны приобрести эти облигации, якобы добровольно. Время было такое, что не соглашаться с чиновниками было опасно, поэтому рабочие покупали и эти облигации. Так поступали почти все, но был известен исключительный случай, - цыган, работающий на «Ростсельмаше» никак не мог понять, почему наше богатое государство хочет занять у него, бедного цыгана, деньги, и, несмотря на все усилия чиновников, не покупал облигации. Мой отец был уверен, что если бы на месте цыгана был кто-нибудь другой, без последствий это не оставили бы, а цыгану простили.
Все-таки цыгане внутренне более свободны, чем мы русские, и этот случай как нельзя лучше подтверждает это.
Кстати сказать, государство на занятые у народа деньги построило тяжелую промышленность и многое другое, а свои обязательства по возврату денег, так, в полном объеме и не выполнило.
Крестьянское прошлое моих родителей сказалось на выборе пути, для выживания в этой ситуации. Мать работала в лесхозе, а отец в заводе и, как только они поднакопили денег, сразу же купили корову, завели кабанчика, развели кур. Молоко, мясо и все, что только можно, переводили в деньги, которые тут же тратили на строительство дома. Я помню, как в это время по нашей улице утром и вечером проходило стадо. Эта,  деревенская картина, скоро ушла в прошлое, потому, что окрестные пастбища распахивали или застраивали.
 Пришлось и моим родителям продать корову, и обзавестись парой коз. Через некоторое время московские политики в очередной раз решили организовать борьбу с «мелкобуржуазной стихией». Наши козы, и даже куры, мешали им строить социализм, и таких собственников, как мои родители обложили непомерным налогом.
 Однажды к нам пришел налоговый инспектор. Это был суетливый армянин, небольшого роста, с едва заметным животиком.
Он с недовольным выражением лица, ходил по двору, держа под мышкой небольшой, сильно потертый портфель, и заглядывал во все углы. Мои родители с виноватым видом ходили за ним, выслушивая его замечания, произносимые резким неприятным голосом.
Все это мне очень не нравилось. В то время, я воспринимал наш дом, с его укладом, как что-то основательное и нерушимое. Пожалуй, тогда я понимал буквально выражение,- «Мой дом - моя крепость». Этот суетливый человек разрушал мои детские представления, и мне хотелось, чтобы он никогда больше к нам не приходил.
 Об этом я и сказал родителям, когда он ушел. Они объяснили мне, что от этого человека зависит размер налога, и что он придет к нам опять сегодня вечером. Оказалось, что они заключили с налоговиком своеобразную сделку,- он, вместо имеющихся у нас трех коз показывает одну, а они дают ему небольшую взятку и устраивают для него ужин. Теперь я понял, почему уходя, он разговаривал с родителями совсем не так, как вначале. Он уже получил взятку, и потому спокойно объяснял родителям, насколько им выгодна эта сделка. К вечеру мать накрыла стол, с обычными, для того времени закусками из солений, сала, яиц и жареной картошки. Необычным было то, что вместо самогона на столе стояла бутылка водки. Вечером он пришел к нам прямо с работы. Отец из приличия выпил рюмку водки и, сославшись на нездоровье больше не пил. Когда я через некоторое время, снова заглянул в комнату, где они сидели, разгорячившийся инспектор, что-то оживленно рассказывал, а мои родители вежливо слушали, поддерживая разговор, и подливая водку. Настал момент, когда водка была выпита, а инспектор и не думал уходить, очевидно, ожидая продолжения. Наконец он напрямую спросил,- «А нет - ли еще чего-нибудь выпить?». После небольшой заминки, на столе появилась бутылка крепчайшего самогона, собственного приготовления. Вскоре речь инспектора стала несвязной, и ему напомнили, что время уже позднее, а завтра рабочий день. Он согласился, и его, едва стоявшего на ногах, проводили до калитки. Он жил неподалеку, но провожать его не стали. Укладываясь спать, я слышал разговор родителей. Мать сказала,- «Он может не дойти до дома». Отец ответил,- «Неужели я  должен его еще и провожать?». Мать сказала,- «Он пьяница». Отец согласился,-«Конечно алкаш».
Утром я снова увидел у нас инспектора. Он был мало похож на себя вчерашнего, весь помятый и испуганный. Он не помнил, где потерял вчера портфель с документами. Родители вручили ему забытый у нас портфель, очевидно полагая, что это завершает их договорные отношения. Но к вечеру он опять появился у нас, помня о том, что от застолья остался в бутылке недопитый самогон. Этот самогон был выпит им быстро, почти без закуски, после чего его выпроводили. Отец сказал матери,- «Мы ему больше ничего не должны, и если он опять придет, откажи ему».
Мать считала, что он больше не придет, и ошиблась. Он пришел, получил отказ, и появился у нас только через год, когда коз мы уже давно отвели на скотобойню, и зацепиться ему было не за что. Этого инспектора, я часто видел на нашей улице, то спешащим куда-то с тем же портфелем подмышкой, то в сильном подпитии, возвращавшимся домой.
Так с детских лет, я понял, что от чиновников следует ожидать только неприятностей, и на протяжении всей моей жизни они сделали много такого, что только укрепило это мое отношение к ним.
Мы долгое время жили в меньшей части дома. В другой части мой отец оборудовал себе верстак и каждый день, немного отдохнув после работы на заводе, работал там.
Детям запрещалось его отвлекать, но мы слышали из-за закрытой двери звуки, которые не могли нас не привлечь, и как только наша мать отвлекалась, были рядом с отцом. Недостроенная часть дома долгое время была любимым местом наших игр. Я хорошо помню, как в один из солнечных зимних дней, отец, работавший на той половине дома, открыл настежь всегда закрытые двустворчатые двери, вышел к нам и сказал, радостно улыбаясь- «Все! Я закончил!». Мать сразу же принялась мыть и скоблить новые комнаты, при этом радостная улыбка не сходила с ее лица.
Потом перетащили в новые комнаты часть мебели и с этого момента стали жить в просторном доме. Я думаю, что мои родители были, по настоящему, счастливы в это время.
Я помню празднование новоселья в нашем доме. Родители впервые имели возможность собрать всех родственников за праздничным столом и с большим удовольствием это сделали. Родители, обычно непьющие, в этот день тоже выпили немного самогона. После этого мать веселилась от души, танцевала, пела, шутила, разговаривала пословицами и поговорками, которых знала великое множество. В этот день я впервые увидел отца танцующим. Танцевать он не умел и не любил, но гости, успевшие сказать в застолье много добрых слов в его адрес, вытащили его в круг танцующих. Он, непривычный к такому вниманию, радостно улыбался, стоя на месте, звучно топал одной ногой в такт музыке, при этом вскидывал руки вверх, и вскрикивал,- «Эх!».
 Создавалось впечатление, что он не танцует, а пробует на прочность новые полы, а возможно так оно и было на самом деле.
Начиная с этого дня, в праздничные дни у нас часто собирались гости. Это объяснялось тем, что наш дом, теперь ничем не примечательный, в то время был одним из самых больших в поселке, самым большим на нашей улице, и намного больше любого из домиков наших родственников. Но главным все-таки было то, что мать любила принимать гостей.
В то время, летними вечерами, особенно в праздники, с разных концов поселка доносилось многоголосое звучание, хорошо знакомых мне, песен. Мать, сама любившая петь, всегда прислушивалась, и иногда говорила, как мне казалось с завистью,- «Хорошо поют!». Но чаще всего в праздничные дни у нас собиралась многочисленная родня моей матери, и тогда я мог быть свидетелем своеобразного соревнования в пении. Песня, которая только, что доносилась издалека, сразу же исполнялась у нас, с особым рвением и азартом. Невидимые соперники, узнаваемые по голосам, принимали вызов, и через некоторое время повторяли, спетую у нас песню. Это соревнование, с небольшими, естественными для застолий перерывами, продолжалось до поздней ночи. Гости уходили довольные собой и своим пением. Из их разговоров, можно было понять, что они считали себя победителями в соревновании. Наверное, наши соперники думали иначе.
Тогда мне казалось, что эти песни всегда будут звучать в нашем поселке.
В этих песнях пелось о Доне и Украине, о лихих казаках и несчастливой женской доле.  Некоторые из песен, пели проникновенно, с глубоким чувством, и мне казалось, что они поют и о своей судьбе.
Такое исполнение в сочетании с трогательным содержанием некоторых песен, вызывали у меня, малолетнего мальчишки, чувство сопереживания. Мне было жаль девушку Галю, соблазненную проезжавшими через село казаками, уехавшую с ними, и потом, оставленную ими в темном лесу, привязанной к сосне. Когда женщины выводили последние слова песни,- «Ой ты Галя, Галя молодая,- привязали Галю до сосны косами», у меня, как и у некоторых из них, выступали слезы.               
Мои родители любили наш дом. Все в доме их радовало: - и печка, которая легко разжигалась и давала много тепла, и стены, не промерзающие даже в сильные морозы, и большие и светлые окна. С годами я понял, что главным было все-таки не это,- просто дом стал для них символом новой жизни, в которой они впервые работали на себя, и становились хозяевами всего, что строили. По существу они воплощали в жизнь мечты своей юности.
Однажды, незадолго до кончины отца, я спросил его,- «Считаешь ли ты себя счастливым человеком?». Он ответил,- «Да, конечно, потому что, если бы мне кто-нибудь сказал в юности, что у меня будет такой дом, я бы, ни за что, не поверил». Свое ощущение счастья он подтверждал не только этим, но дом стоял на первом месте, наверное,                потому, что со строительством дома был связан наиболее важный период его жизни.

              Когда мне  было четыре года…

 Моя сестра, по замыслу родителей должна была присматривать за мной, пока они были на работе. Сестра была старше меня всего на 4 года, и ей, конечно же, хотелось общаться с подружками, а не возиться со мной. Поэтому меня она воспринимала, как обузу и всячески уклонялась от обязанности присматривать за мной. Чаще всего, проснувшись утром, я обнаруживал, что заперт в доме на ключ. Вдоволь нагулявшись, сестра приходила домой, как правило, прямо перед приходом родителей. Но однажды родители пришли раньше ее.
В этот день, проснувшись, я побродил по дому, потом поиграл с игрушками, пока не проголодался. Моего завтрака на обычном месте не оказалось, но я обнаружил на плите большой чугун, с еще теплой кашей.
Это было летом, и еду готовили в летней кухне, а затем переносили в дом.
Я попробовал кашу, мне она пришлась по вкусу, и я, с перерывами  на игры, ел ее весь день прямо из чугуна. Когда обычные игры мне надоели, я решил исследовать содержимое печки. Я нашел кочергу, снял конфорки, добрался до золы, оставшейся в печке с зимы. Покопавшись в золе и не найдя ничего интересного, я решил растопить печь. Газета упрямо не хотела гореть в печке. Я продолжал попытки, пока не закончились спички. Потом я надел на шею две конфорки, взял кочергу, и, подражая большим мальчишкам, стал изображать из себя мушкетера. Я вдоволь наигрался, устал и захотел спать. И тут выяснилось, что одну из конфорок я снять не могу.
Родители застали меня спящим, сильно измазанным сажей, и с конфоркою на шее. Меня разбудили, и не без труда сняли конфорку, предварительно намылив все узкие места. Потом меня пытались кормить, но есть я не хотел. Оказалось, что я весь день ел кашу, приготовленную для свиней. Приготовленная для меня тарелка с рисовой молочной кашей, накрытая салфеткой, на другом конце стола, осталась нетронутой до вечера. Такую кашу я не любил, и поэтому с обидой сказал, рассмешив родителей,- «Что же ты мама, свиньям готовишь хорошую кашу, а мне плохую?».
Появившаяся вскоре сестра получила от родителей серьезное внушение, что не изменило к лучшему ее отношение ко мне, скорее наоборот. Ей строго-настрого приказали не оставлять меня одного, и поэтому, на следующий день я, вместе с нею, отправился к ее подружкам, трем, хорошо мне знакомым девочкам, жившим неподалеку. У каждой из них родители были на работе, и они, поочередно, в каждом доме устраивали игры.
Мое появление там, сестра объяснила так,- «Вчера он нажаловался  родителям, и мне из-за него сильно попало». Потом она стала показывать, как я жаловался,- сощурив глаза и перекосив рот, она гнусавым голосом говорила то, чего на самом деле не было. Мне было обидно, но я терпел. Тогда она стала дразнить меня, придуманной ею «дразнилкой»,- «Сопляк, голодуя, язвочка желудка». Эту дразнилку я никогда выдержать не мог. Мне особенно обидным казалось слово «голодуя», наверное, потому, что я не понимал его значения. И в этот раз после нескольких повторений «дразнилки», у меня навернулись слезы, и я стал хлюпать носом. Девочки пожалели меня. Они попросили сестру не дразнить меня, вытерли мне слезы, и дали несколько игрушек, предложив поиграть в сторонке.
Потом я много раз бывал с ними. Иногда, я участвовал в их играх, но чаще всего просто наблюдал, как играют они. Играть вместе было неинтересно не им, ни мне. Сказывалась разница в возрасте, и то, что они часто играли в куклы.
 Когда мне становилось скучно и хотелось домой, я говорил сестре,- «Пойдем домой, я хочу кушать». Попытки накормить меня, не уходя, домой, я не принимал. Мне приходилось  выслушивать от сестры все, что она обо мне думает, после чего мы приходили домой, а она быстро возвращалась к подружкам.
 Мне исполнилось пять лет, когда она в такой ситуации, не желая прерывать игру, вручила мне ключ от дома со словами,- «Иди, и не возвращайся».
Придя, домой, я не смог отпереть дверь, и немного побродив по двору, вышел на улицу, где главными действующим лицами были наши уличные мальчишки.
К девчонкам я больше не вернулся. С этого дня жизнь улицы захватила меня, и я уже большую часть времени проводил на улице, что вполне устраивало и мою сестру.       С нею мы заранее договорились о том, что будем говорить родителям о прошедшем дне. Мы врали, но такова была плата за нашу свободу. Я действительно был по настоящему свободным, и делал то, что другим мальчишкам запрещалось. Я мог уходить далеко от дома, бродить по лужам во время дождя, а в сухую погоду устраивать пыльные бури, подбрасывая пригоршни пыли.
Такая свобода способствовала моей ранней самостоятельности, особенно по части принятия решений, что, на мой взгляд, положительно повлияло на мою взрослую жизнь.
Рядом со мной жили три мальчика моего возраста, которые со временем стали моими товарищами по уличным играм. Двое из них были братьями и могли играть                только рядом с домом под контролем матери. С моей точки зрения, это являлось серьезным недостатком,- только разыграемся, как тут же их зовут домой. Но я все же завидовал им, потому, что их опекал старший брат, который почти всегда играл недалеко от нас, со своими друзьями, в более серьезные игры. Третий мальчишка был таким же свободным, как я, потому, что его воспитанием занималась только старенькая бабушка.
Игры этих взрослых, как мы считали, ребят, всегда привлекали наше внимание, и мы многое старались у них перенять. Больше всего мне хотелось быть похожим на Толика. Это был, в противоположность мне, худой, гибкий парень, который в любой игре переигрывал своих соперников. Особенно меня поражало его умение далеко и точно плевать, сквозь зубы. Дома я, тайком тренировался, но мои плевки могли вызвать только смех у мальчишек, и поэтому я никогда, никому их не демонстрировал. Мы пытались играть в их игры, но безуспешно. Очевидно, нашей ловкости было недостаточно для этих игр.  Чаще всего они метали нож из заранее оговоренных положений в начерченный на земле или заборе круг. Еще играли в «чилика»,- некоторое подобие русской лапты.  Иногда они играли в «жошку»,- самодельный волан, изготовленный из свинцовой пластины и меха кролика. Им жонглировали, ударяя его внутренней частью стопы, примерно так, как футболисты жонглируют мячом. Весь необходимый для игр инвентарь изготовлял Толик. Во все игры играли под «шелобаны», так мы называли щелчки по лбу проигравшим.
Толик умел их отвешивать смачно, с оттяжкой, но пользовался своим умением, только в тех редких случаях, когда перед этим проигрывал, и получал от выигравшего «шелобан». Этот «шелобан» он вскоре возвращал, многократно усиленным.
Я вместе с остальными мальчишками присматривался к играм старших, мечтая о том времени, когда мне доведется поиграть с ними. Это произошло только через год, когда мне исполнилось шесть лет. К этому времени мы немного освоили игру в «чилика» и игру в «козла - отмерного»,- так мы называли игру, напоминающую прыжки гимнастов через козла, которого мы, по очереди, изображали сами.
Наступил долгожданный день, когда старшие решили поиграть в войну. В этой игре младшие участвовали наравне со старшими, с той разницей, что младшие должны были изображать немцев, а старшие «наших». Во время игры пришло понимание незавидной участи немцев, и я отказался, так долго, быть немцем. Когда все младшие меня поддержали, старшие вынуждены были пообещать нам, что будут изображать немцев поочередно с нами.
 Мы продолжили игру, но когда наступила очередь старших, игра закончилась. На следующий день они уговаривали продолжить игру, и мы согласились, но только при условии, что мы первыми  будем изображать «наших». Немцы очень быстро убили всех «наших», и мы снова надолго стали немцами.
Мы не играли тогда в игры с мячом, из-за его отсутствия. В то трудное время, мяч считался, чуть - ли не роскошью. Простой резиновый мяч, купленный позже моим отцом, сразу же объединил всю детвору. Мы впервые все, вместе с девчонками, дотемна, играли в «столбового», - примитивную игру, с большим количеством участников. Тогда я чувствовал себя обладателем сокровища.
Мне было 6 лет. В этот летний, воскресный день, я проснулся, как обычно, около 9 утра. Родители были во дворе, а сестра у подруг, на соседней улице. Я наскоро съел оставленный для меня на столе завтрак, и вышел на улицу. В это время я часто оказывался на улице единственным из всей нашей детворы, и мог наблюдать неторопливую уличную жизнь.
Наша улица почти не отличалась от деревенской, разве что была меньшей ширины. Пыльная дорога была обрамлена травой, местами такой высокой, что мы прятались в ней во время игр. Вдоль заборов, на месте нынешних тротуаров, были протоптаны тропинки. Изредка, по улице, поднимая тучи пыли, проезжали автомобили. Все мальчишки мечтали покататься на автомобиле. Я был уверен, что, если бы мне удалось поговорить с дяденькой шофером, я непременно уговорил бы его покатать меня. Для этого было необходимо, чтобы автомобиль остановился на нашей улице. Я часто находился на улице только для того, чтобы не пропустить такой момент. Такого случая долго не было, и я решил взять дело в свои руки. Я разработал план, который, этим воскресным утром стал осуществлять.
Я выбрал место на улице, где меня невозможно было объехать, сел посреди дороги повернувшись спиной к той части улицы, откуда ожидался автомобиль, и стал изображать из себя глухого мальчика, заигравшегося на дороге. Чтобы шофер не догадался, что я видел въезжающий на улицу автомобиль, я наблюдал за улицей, только слегка обернувшись, и сильно кося глазами. Автомобиля долго не было. Я устал сидеть в такой позе, и стал действительно играть с холмиком пыли, которую тут же нагреб руками. Неожиданно, я услышал шум въезжающего на нашу улицу автомобиля, и мельком увидел его. Дальше я действовал по плану, хотя, как оказалось, это было сделать совсем не просто. Тревожные мысли одолевали меня, мне казалось, что водитель может не заметить меня на дороге, или тормоза могут не сработать. Сердечко мое выпрыгивало из груди, когда шум автомобиля приблизился настолько, что казалось, еще немного, и он наедет на меня.
А оборачиваться то нельзя и, кроме того, надо изображать увлеченно играющего, глухого мальчика.
Автомобиль посигналил, потом остановился, и я услышал приближающиеся шаги, чертыхающегося шофера. Я чувствовал, что все происходит не совсем так, как я себе представлял, к тому же мои переживания привели меня в подавленное состояние, и я уже жалел, что вовремя не убежал домой. Шофер взял меня подмышки, поднял, и, глядя прямо в глаза, строго спросил,- «Ты, почему играешь на дороге?».
По плану наступил момент, когда я должен был уговорить шофера. Слово, пожалуйста, еще отсутствовало в моем лексиконе, но как уговорить дяденьку я, конечно, продумал заранее. В решающий момент, все заготовленные мною слова куда-то испарились, и я, виновато улыбаясь, промямлил,- «А ты меня покатаешь?». Вопроса он не понял и переспросил меня. Когда я, уже более членораздельно, повторил вопрос, он, очевидно, понял,  что разговаривать со мной бесполезно, и отвел меня домой.
Там он кратко изложил родителям суть дела, при этом, улыбнувшись, повторил вопрос, который я ему задал. Потом  посоветовал родителям лучше смотреть за мной и ушел.
Прошло много лет, и я могу теперь сказать, что в течение всей жизни, я не раз испытывал похожие чувства, когда, в сложных ситуациях, приходилось заставлять себя доводить начатое дело до конца, но впервые, и наиболее остро, я пережил такую ситуацию, именно тогда, в шестилетнем возрасте, сидя на дороге.

               
                Чирикановка

Самые яркие впечатления детства у меня связаны с Чирикановской балкой.
Тогда это было довольно живописное место,- склоны балки поросли густой низкорослой травой, а по дну тек ручей, питаемый многочисленными ключами с чистейшей водой.
Не знаю, кто и когда устроил на пути ручья три земляные дамбы, которые положили начало трем прудам, но его следует помянуть добрым словом.
Самым значительным из прудов был средний, называемый у нас второй Чирикановкой. Это был небольшой пруд, с пологим и, в значительной своей части, илистым дном, обрамленный, росшими местами вдоль берега, небольшими островками камыша. В те дни, когда воду не мутили купальщики, он радовал глаз чистой водной гладью, зеленоватого цвета. На некотором удалении от гребли, с двух сторон к пруду спускались примитивные, покосившиеся изгороди из хвороста, ограждающие два приусадебных участка, на каждом из которых стояло по хатке, в которых жили старики. Добрая половина пруда была отгорожена, но она-то и не представляла интереса для купальщиков,- там было мелко и слишком много ила. С одной стороны к пруду подступала роща, а по другую сторону в небольшом отдалении, начиналось большое огородное поле.
Пруд находился на краю поселка, и путь от дома до него занимал у нас, мальчишек не более 20-ти минут. Мы выходили за поселок, проходили через огородное поле, по дороге, ведущей к небольшой рощице, от которой, в жаркое время уже был слышен ровный гул, в который сливались визги и крики сотен мальчишек. По мере приближения гул усиливался, и уже можно было различать отдельные крики, и, наконец, перевалив через небольшой пригорок, можно было видеть живописную картину,- не одна сотня голых, измазанных грязью мальчишек мельтешила на берегу и в воде. Мы на ходу раздевались, если было что снять, кроме трусов, и с разбегу прыгали в воду, стараясь не попасть на кого-нибудь из плавающих. Это не всегда удавалось, но к счастью, всегда обходилось без травм. Громадное количество ила поднималось со дна, перемешивалось с водой и оседало на теле каждого купальщика. Картина была не реальная,- у вышедших на берег малышей, из осевшего на телах ила, были четко обозначены усы, бородки и растительность на половых органах.
Когда мне было шесть лет, я, как и большинство моих сверстников, купался голым, до тех пор, пока однажды вечером, не увидел на Чирикановке рыдающего мальчика, у которого утащили трусы. Мы как могли, пытались его утешить, и вместе с ним обошли весь, почти опустевший к этому времени, берег, в поисках трусов, но безрезультатно. Уже темнело, когда с ним остался один его товарищ, а другой отправился, чтобы сообщить родителям о бедственном положении сына. Я представил себя идущим домой без одежды, и содрогнулся. Я понимал, что со мной это могло произойти, поскольку иногда я бывал на Чирикановке без товарищей, и я твердо решил купаться только в трусах.
Впервые я попал на Чирикановку случайно. В утро этого дня я, шестилетний мальчик, слонялся по улице, ожидая, когда проснутся и выйдут на улицу мои товарищи. Родители были на работе, старшая сестра, в обязанности которой входило присматривать за мной, убежала играть к подружкам, и я был предоставлен сам себе. В это время шестеро взрослых парней, живших на нашей улице, решили с утра пойти на Чирикановку, пока отстоявшаяся за ночь вода, была сравнительно чистой.
Я попался на глаза одному из них, жившему по соседству Николаю, и тут же был приглашен на Чирикановку в качестве сторожа одежды, которую там часто воровали. Он меня за это обещал научить плаванью, и я, с удовольствием согласился. Не все парни были согласны с Николаем, считая меня обузой, но Николай настоял на своем, и мы отправились в путь. Шли быстро, я отставал, и часть пути Николай нес меня на шее.  Мы пришли на пруд, который показался мне очень большим и я впервые ощутил привлекательность этого места. Сидя на берегу, я наблюдал, как парни с нашей улицы играют в «догонялки», как веселятся и играют на мели такие же, как я малыши.
 Мне хотелось присоединиться к этим малышам, но я им не завидовал, потому, что их никто не обучал плаванию, а меня будут обучать. Это продолжалось довольно долго, пока наши парни вдоволь нарезвившись, выбрались на берег и стали быстро собираться в обратный путь.                Я понял, что меня никто не собирается  учить плаванию, и, от обиды едва не разревелся. Николай, обратил внимание на выступившие у меня слезы, и очень быстро меня искупал, под неодобрительные возгласы остальных парней, торопивших его.
Все происходившее на Чирикановке запало мне в душу. Особенности моего воспитания, способствовали моей ранней самостоятельности, и, однажды, я пришел на Чирикановку один, никого не предупредив дома.
На этот раз я присоединился к малышам, купающимся в лягушатнике. Это было очень мелкое место с илистым дном. Малыши развлекались тем, что швыряли друг в друга комьями грязи, и поднимали такую муть, что остальные купальщики и близко не подплывали к этому месту. Несколько дней, проведенных в «лягушатнике» пошли мне на пользу,- я приобщил к лягушатнику моих уличных товарищей, научился держаться на воде, и вскоре перебрался на чистую воду, на более глубокое место.
Это было время, когда мы каждый день с утра до вечера, проводили на Чирикановке. Еду, мы с собой не брали, и в течение дня только попивали воду из родников. К ближайшему роднику в жаркое время, выстраивалась очередь из мальчишек. Дождавшись своей очереди, надо было лечь на живот и пить прямо из родника, при этом, на склоне, ноги оказывались намного выше головы. Как бы меня не мучила жажда, в таком положении я мог сделать только несколько глотков холодной воды. Проголодавшиеся мальчишки, часто бегали на огородное поле воровать помидоры и огурцы. Надо сказать, что огородники старались убирать овощи недозревшими, и хотя там был сторож, голодная ребятня, подобно саранче, не оставляла огородникам даже такой возможности. Там же был огород моих родителей. Казалось бы, в огородной войне я должен был быть на стороне родителей, но я не осуждал голодных «пацанов», иногда угощавших меня недозревшим помидором или перезревшим огурцом.
Домой мы возвращались под вечер,- грязные, уставшие, голодные. Матери нас мыли, кормили и укладывали спать. Утром родители уходили на работу, а мы, проснувшись, снова отправлялись на Чирикановку.
В то время поселок еще не разросся, и большинство жителей знали друг друга в лицо, а мы, благодаря Чирикановке, знали многих сверстников не только в лицо, но и гораздо лучше. Этому во многом способствовали совместные игры. Пожалуй, самые любимые игры у нас были связаны с «каталками», так мы называли некоторое подобие горок в современных «Аквапарках», которые мы устраивали на берегу. Для этого  мы густо орошали крутой, высокий берег водой, пока глина не становилась скользкой. Потом, один за другим скользя на задницах, спускались в пруд, пока в глине не появлялась извилистая ложбинка. С этого момента начиналась игра,- человек десять-пятнадцать начинали штурм, стараясь добраться из воды до самого верха, при этом сталкивая друг друга в воду. Стоило только чуть-чуть потерять равновесие, и ты уже летишь в невероятной позе по склону, и как попало плюхаешься в воду. Этого не могли избежать даже самые ловкие из нас. Если ты, все-таки добрался до верха, то летишь на заднице по склону, пытаясь прихватить с собой кого-нибудь из карабкающийся вверх.
В воде надо было отскочить в сторону, потому, что сверху на тебя катилось еще несколько таких же, как ты. Все это сопровождалось визгом, криками и шутками. Проходившие мимо взрослые часто останавливались около нас, пытаясь убедить нас в опасности нашей забавы. Нам говорили, что на пути любой задницы, может оказаться гвоздь или кусочек стекла. Мы не реагировали на их увещевания, но вскоре убедились, что они были правы. Нашелся среди нас один «милый» мальчик, который однажды, поздно вечером, установил, в самом неподходящем месте каталки, лезвие безопасной бритвы. Наверное, ему было интересно посмотреть на наши окровавленные задницы.
 Хорошо, что острые глаза мальчишек вовремя это заметили. Мы без труда узнали,- кто это сделал, и, даже не побили его, а просто перестали с ним общаться. Я и сейчас думаю, что мы тогда поступили мудро.
Это время я вспоминаю, как самое веселое в моем детстве. Это было искреннее, ничем не омраченное веселье. Жаль, что оно быстро прошло. Наверное, мы своим шумом досаждали, живущим рядом старикам, и поэтому однажды увидели нашу «каталку» посыпанной битым стеклом.
Мы пытались повторить наш аттракцион в других местах, но все было не так,- и глина плохо скользила, и склон был не таким крутым. У меня было чувство, что с «каталкой» что-то важное для меня, безвозвратно ушло. Наверное, я был сентиментальным мальчиком.
На Чирикановке я приобщился к рыбалке. В этот день я пришел на Чирикановку утром. После прошедшего ночью дождя, было прохладно, и купальщиков не было. Зато были рыбаки, и в их числе знакомые мне мальчишки.
 У каждого из них на кукане было около десятка красноперок (плотвичек). Мелкие красноперки ловились одна за другой. Особенно удачлив был один из них, и я, сидя с ним рядом, пытался понять, в чем секрет его успеха. Поднявшееся повыше солнце, согрело воздух, и удачливый рыбачек пошел искупаться. На время купания он разрешил мне половить рыбу на его удочку. Я довольно быстро поймал несколько красноперок, и впервые ощутил рыбацкий азарт.
С этого началось мое многолетнее увлечение рыбалкой. В тот же день, на выпрошенный у отца рубль, я купил у старшего мальчишки с соседней улицы, один рыболовный крючок, и получил первый урок от отца по части купли-продажи. Он расторг нашу сделку, и рубль, а вместе с ним и крючок, вернулись в исходное положение. Мне так понравился маленький серебристый крючок, который, по-моему, мнению, стоил дороже рубля, что я не на шутку расстроился. Отец, успокоил меня, пообещав  купить мне удочку, и на следующий день, по цене 70 копеек за десяток, купил крючки, и удочку, с красивым пластмассовым поплавком. Удилища не было, но с этим у мальчишек не было проблем,- любая прямая и длинная ветка дерева, из близлежащей рощи, годилась для этой цели.
Мое первое удилище было довольно толстым и тяжелым. Я слишком спешил, и по пути на рыбалку срезал первую, попавшуюся на глаза ветку. Эта удочка была мало пригодной для рыбалки,- поплавок тяжелым, грузило легким, а крючок большим.
С той поры, я, как всякий уважающий себя рыбак, всегда совершенствую свои снасти. И в тот раз я, довольно быстро устранил изъяны моей удочки, и стал одним из лучших рыбачков на Чирикановке. Я научился просыпаться рано утром, чтобы придти на Чирикановку первым и занять рыбное место, а, главное, я научился перенимать чужой опыт. Вначале я научился всему, что умели мальчишки по части рыбалки. Потом стал присматриваться к взрослым. Мое внимание привлек старик, подворье которого примыкало к воде. Как бы рано я не приходил на рыбалку, он уже сидел на скамеечке за своей изгородью, рядом стояло ведро и две старинные удочки с поплавками из чакана были уже заброшены в тот самый «лягушатник», где я научился плавать. В то время я был уверен, что крупную рыбу на мели не поймаешь. Но все-таки из любопытства, я с удочкой перебрался поближе к старику и стал за ним наблюдать. Вскоре я понял, что он ловит не рыбу, а раков. Я видел, как он неторопливо надевает на крючок кусочек несвежего мяса и забрасывает удочку.
Ждать приходилось долго, Наконец, поплавок оживал, старик выдерживал большую паузу и вытаскивал рака. С раннего утра и до той поры, когда солнце нагревало воздух, и купающаяся малышня начинала резвиться прямо у его поплавков, ему удавалось поймать трех-четырех  небольших раков. Потом он сматывал удочки, и, держа в одной руке удочки и ведро, а в другой скамеечку, медленно, очевидно, превозмогая боль, преодолевал небольшой подъем, ведущий к хате, пока его сухощавая фигура не  скрывалась за бугром. Я думаю, что он был, не столько стар, сколько болен, и такая рыбалка для него была, возможно, единственным увлечением, которое он мог себе позволить.
Я был разочарован, потому, что раки меня не интересовали. К тому же, их можно было ловить в норах руками, что я уже успешно пробовал делать. Меня интересовала крупная рыба. В утренние часы, я смотрел на водную гладь, и пытался представить себе, что скрывается в толще воды. Где-то там жили раки, плавали рыбы и, как мне казалось, в середине пруда, на самом глубоком месте, жила самая большая рыба. Я думал, что когда вырасту, обязательно ее поймаю. Для этого, конечно же, нужна особая удочка, с толстой леской, большим поплавком, и таким крючком, на который можно насадить большущий шарик из хлеба. Я не сомневался, что, если такую удочку забросить на самую середину пруда, самая большая рыба будет поймана.
Такие наивные мысли простительны для малолетнего рыбачка, но со временем я убедился, что примерно так же рассуждает значительная часть взрослых любителей рыбалки.
Я думаю, что мой рыбацкий опыт способствовал моему развитию. Благодаря моему увлечению, я многому научился и приобрел новых друзей. Был и отрицательный опыт, который нам также необходим, как и положительный.
Одна их моих рыбалок на Чирикановке была настолько удачной, что я, с раннего утра до обеда поймал рыбы больше, чем кто-либо их рыбаков. У меня на кукане было около сотни красноперок.
Рядом со мной проходила, широкая тропа, ведущая от гребли до ближайшей рощи, и я, время от времени, слушал восхищенные возгласы проходивших мимо мальчишек. Я делал вид, что мне это не нравится, и говорил,- «Не шумите! Всю рыбу распугаете». Увлекшись рыбалкой, я не заметил, как  кто-то из группы проходивших мимо мальчишек прихватил мой кукан. Обнаружив это, я побежал за ними, и вскоре догнал пятерых мальчишек, большинство из которых я знал в лицо, когда они бодро шагали вдоль огородного поля в сторону нашего поселка. У одного из них был мой кукан.
Надо сказать, что, начиная с того времени, и еще долго я пребывал в заблуждении, что справедливости всегда можно добиться. Мне казалось, что стоит мне догнать мальчишек, и они тут же отдадут мне рыбу.
Не тут-то было,- мы так и вошли в поселок, я громко требовал отдать рыбу, а они только прибавляли шаг. Меня грозились избить, но я не отставал. Наконец, проходившие мимо взрослые обратили на нас внимание. Выслушав меня, они поддержали мое требование, но мальчишки дружно доказывали, что я вру, и взрослые вначале засомневались, а потом и вовсе заспешили по своим делам. Несправедливость восторжествовала, но я продолжал идти за ними и сквозь, выступившие от обиды, слезы твердил,- «Отдайте мою рыбу!». Наверное, они поняли, что от меня отделаться не удастся, и швырнули мне под ноги кукан.
В то время в мальчишеской среде по не писанным законам различали кто свой, кто чужой. На Чирикановке все мальчишки из других поселков были чужими и, если появлялись там, могли быть изгнаны, и, даже избиты. Очевидно, я был чужим для мальчишек, укравших у меня кукан, потому, что жил на другом конце поселка. Теперь, с высоты прожитых лет, когда я знаю, как сложились судьбы многих из этих мальчишек, далекое прошлое видится мне в ином свете. Мальчишку, утащившего у меня кукан, уже тогда все называли обидной кличкой «Шпик», которая прилипла к нему пожизненно. Он действительно был похож на шпионов, изображаемых в фильмах того времени такими, чтобы вызвать чувство омерзения у зрителей. Я думаю, что такой кличкой мальчишки выразили свое к нему отношение.
С годами он увлекся наркотиками, неоднократно попадался на воровстве, и превратился в одного из тех, для кого тюрьма, что дом родной. У остальных ребят из этой компании, насколько я знаю, судьба сложилась благополучно.
Теперь я знаю, как можно легко быть втянутым в воровство, или что-нибудь в таком же роде, если по законам стаи различать кто свой, кто чужой.
Когда мне вернули рыбу, я, расстроенный происшедшим, но с рекордным уловом, пришел домой. Наш кот объелся рыбой из предыдущего улова, и на свежую рыбу даже смотреть не стал. Все, что я перенес в этот день, казалось мне напрасным, потому, что такая мелкая рыба годилась только для кота.
Рыбалка утратила для меня всякий смысл, до тех пор, пока, пришедшая с работы мать, пожарила эту рыбу, и, с видимым удовольствием, ее ела, почти так же, как лузгала семечки.
Тогда я думал, что пойманная рыба это то, главное, ради чего стоит рыбалить. Ощущение ценности самого процесса, пришло гораздо позже, хотя, если нет пойманной рыбы, то, для меня, и процесс теряет привлекательность.               
Мне рассказали, что на Тибете монахи забрасывают удочку без наживки, и даже без крючка, после чего медитируют, глядя на поплавок. Я к числу, таких «продвинутых» людей себя не отношу.
По-моему, на рыбалке, рыба все-таки нужна!

                Толик «Белый»

Пожалуй, еще более свободным, чем я, был мой сверстник по прозвищу «Белый», живший на нашей улице с матерью, отчимом и старенькой бабушкой. Он действительно был белым,- и кожа, и волосы, и, даже, глаза были белесые. Его мать всегда была занята собой, и мало заботилась о сыне. Отчим, человек спокойного характера, поначалу пытался влиять на пасынка, но ничего не добился, кроме скандала, который устроила ему жена. С тех пор он пасынка, как бы, не замечал. Оставалась бабушка, которая и воспитывала, как  могла, своего внука. Для внука она не была авторитетным человеком, и он ее совсем не слушался. Меня, воспитанного в уважении к старшим, больше всего смущало то, что он дерзил бабушке, употребляя, при этом, бранные слова.
По-видимому, меня сблизила с «Белым» одинаковая степень свободы, и мы почти все свободное время проводили вместе. Он был первым из моих товарищей, кого я соблазнил «Чирикановкой».
 В свою очередь, он делал мне такие же соблазнительные предложения, два из которых мне особенно запомнились.
Вначале осени вода в Чирикановке становилась все прохладнее, и, наконец, наступил момент, когда купание перестало доставлять нам удовольствие. Как раз в это время, «Белый» рассказал мне, что весь предыдущий день купался с друзьями в теплом источнике. Из его рассказа следовало, что в 30 минутах ходьбы от дома, есть теплый источник с водопадом, о котором я ничего не знаю. Белый так красочно описал все прелести купания там, что я решил непременно там побывать. Утром следующего дня, мы отправились к вожделенному источнику. То, что я увидел, было совсем непохоже на то, что я мог себе представить из его рассказов. По неглубокой балочке тек ручей, начинавшийся от, небольшой, земляной дамбочки, из которой торчала довольно большая труба и спокойно струилась мутноватая вода. У дамбочки образовалось маленькое, мелкое озерцо, метров пяти в поперечнике. Только у самой трубы было немного глубже. Белый моментально разделся и забрался прямо под струю текущую из трубы. Он нырял, зажимая нос пальцами, плескался и звал меня к себе. Я ответил, что не собираюсь входить в эту лужу, и стал на берегу ждать, когда моему товарищу надоест купание в одиночку, и мы пойдем домой. Наконец он вышел, но уходить не собирался, продолжая расхваливать купание в теплой воде. Я спросил его, «Где же твой водопад?». Он ответил,-«Вчера был, а сегодня почему-то нет».
Он снова полез в воду, а я опять скучал на берегу.
 И тут струя воды стала увеличиваться. Конечно, до водопада ей было далеко, но Белый, явно повеселел, плескался под струей и звал меня к себе. Мне надоело сидеть на берегу, и когда к Белому присоединились двое подошедших мальчишек, я соблазнился и присоединился к ним. У воды был неприятный запах и привкус, но она действительно была теплой. Проходившие мимо женщины уговаривали нас не купаться в этой воде, пугая нас страшными болезнями, но нам не верилось. Мы долго купались, пока один строгий мужчина заставил нас выйти из воды, одеться и отправиться домой. Когда мы нехотя и неторопливо одевались, нам удалось пошептаться между собой. Мы хотели обмануть его, и вернуться, но оказалось, что ему с нами по пути. Когда он, наконец, свернул, мы были уже далеко, и я категорически отказался возвращаться.
За ужином мать, как обычно, расспрашивала меня о прошедшем дне, и когда поняла, что мы купались в стоках общественной бани, переполошилась, посадила меня в корыто, намылила хозяйственным мылом и долго скоблила грубой мочалкой. На этом она не успокоилась, и перед сном меня всего протерла денатуратом, при этом рассказывала, какими страшными болезнями я могу заболеть. Все это я уже слышал от женщин на месте нашего купания, но матери я не мог не верить.
На следующий день Белый опять звал меня купаться в теплом источнике, и совсем не реагировал на мои уговоры не делать этого. Он еще не один раз купался там, и с удовольствием  рассказывал об этом.
Прошло два года. Мы подросли, и стали часто бывать в ближайшем парке культуры и отдыха. Тогда в парке часто играл духовой оркестр, давали концерты самодеятельные артисты, работали массовики - затейники, работала танцевальная площадка, работали аттракционы, и, в каждый погожий вечер, было много разного  народа. В отличие от современных парков, аттракционы были примитивными, но мы были рады и таким.
Для нас мальчишек, не было более соблазнительного места, чем парк вечером. Вход в парк был платный, но мы нашли дыры в ограждении, и поддерживали их в «рабочем» состоянии, несмотря на тщетные усилия работников парка, заколачивающих их досками.
Обычно, в парке мы вначале слушали духовой оркестр, или какой-нибудь концерт, потом шли туда, где массовик-затейник веселил толпу, и, наконец, шли к клетке,- так мы называли танцплощадку из-за схожести ее ограждения, с ограждениями зверей в зоопарке. К этому времени там был разгар танцевального веселья, а, кроме того, проводились различные конкурсы для присутствующих там. Все это наблюдали, прильнув к прутьям ограждения, десятка два мальчишек.
 Меня больше всего интересовали проводившиеся там  конкурсы, но как назло, кто-нибудь из присутствующих на танцплощадке, в самое неподходящее время, становился передо мной, так, что я ничего, кроме его спины, видеть не мог.
Мне особенно запомнился один из проведенных в парке вечеров. В тот вечер Белый предложил мне бесплатно покататься на карусели. Мне не верилось, что такое возможно, но он меня убедил, и вскоре мы были у карусели. Там уже было десятка полтора таких же, как мы любителей бесплатного катания. От них мы узнали, что как только карусель остановится, к нам выйдет тот самый дядька, который разрешает бесплатное катание. Делать было нечего, и я стал наблюдать за катающимися на карусели детьми. Мне очень понравилась красная лошадка, на которой сидел такой же, как я мальчик, и я мысленно уже представлял себя на ней катающимся.
Вскоре появился шустрый, худощавый мужчина, средних лет, с бегающими глазами. Он объявил, что бесплатное катание на карусели надо заработать. Нам предстояло две смены крутить карусель, а на третью кататься самим. Ему нужны были не все мальчишки, и он стал отбирать из нас наиболее крепких. Мы были младше и слабее многих, и только благодаря нахальству Белого, который, почти силой протащил меня за спиной нанимателя, попали в группу отобранных мальчишек. Тогда у меня было ощущение, что мне сильно повезло.
Для понимания того, что происходило дальше, необходимо вспомнить, как в старину устраивали примитивные карусели из подручных материалов, имеющихся в крестьянских хозяйствах. Зимой в лед вмораживалась ось, на которую надевалось колесо от телеги. К колесу крепились жерди, лучами расходившиеся от центра. На концах жердей закреплялись санки. Крепкие парубки из какого-нибудь хутора, близ «Диканьки», раскручивали карусель так, что сидящие на санках дивчины, не удержавшись, с визгом летели кубарем, скользя по льду, и сбивая по ходу кого-нибудь из толпы зевак.
Оказалось, что карусель в нашем парке приводилась в движение так же, как старинные карусели, а мы должны были выполнять ту роль, которую выполняли крепкие парубки.
По винтовой лесенке расположенной внутри карусели, мы поднялись наверх в маленькое, круглое, темное помещение. Когда глаза привыкли к темноте, я осмотрелся. То, что я увидел, не радовало глаз, низкий потолок нависал над неровным дощатым полом, в котором большие щели дополнялись несколькими проломами, один из которых, как выяснилось вскоре, надо было, во время вращения карусели, перешагивать, чтобы не повредить ноги. Повсюду было много грязи и пыли.
  От середины помещения лучами расходились жерди, прикрепленные к оси вращения карусели. Наш наниматель распределил нас по двое на каждую жердь, и по его команде мы начали крутить карусель. Душное помещение быстро наполнилось пылью, поднимающейся с пола от топота ног, но первую пятиминутную смену мы окончили, запыхавшись, но, сравнительно легко. После непродолжительного отдыха, началась вторая пятиминутка. Наверное, мы израсходовали перед этим много сил, и поэтому не могли вращать карусель так быстро, как в первый раз.
Я с трудом дотерпел  до конца смены. Меня подташнивало, Белый обливался потом, и другие мальчишки выглядели не лучше. Кататься на карусели мне уже не хотелось, а хотелось уйти от нее подальше. С таким намерением, я, вместе с остальными мальчишками направился к лестнице, но нам преградил дорогу наниматель, который объявил, что ему не удалось набрать мальчишек на следующую смену, и поэтому нам придется еще раз покрутить карусель.
Мы были уличными мальчишками, и когда нас обманывали,- мы бунтовали.
  И в этом случае мальчишки высказали все, что они думают по этому поводу, и отказались продолжать, резонно полагая, что и эта смена может оказаться не последней. Мы не реагировали на клятвенные заверения этого человека, обещавшего, что катание для нас обязательно состоится после этой пятиминутки. Тогда он самого старшего и говорливого из нас, отправил вниз, кататься на карусели и стал уговаривать оставшихся. Те из мальчишек, которым очень хотелось покататься на карусели, стали уговаривать остальных, и, вскоре оказалось, что я один не согласен.
 Я объяснил им, что кататься на карусели не хочу и не буду, потому что меня уже чуть не стошнило. Меня дружно уговаривали потерпеть еще немного, и я, из солидарности все-таки, согласился. Лучше бы я этого не делал. Почти сразу тошнота подступила к горлу, а к середине пятиминутки мне стало совсем плохо, и я перестал толкать ненавистную жердь, а просто держался за нее,  переставляя ноги. Наверное, и остальные мальчишки вымотались, потому, что темп явно упал. Катающаяся  публика была недовольна недостаточно быстрым вращением, и наш наниматель поднялся к нам, чтобы подбодрить нас традиционными возгласами типа,- «Давай поднажмем еще немного, и еще чуть-чуть!». Подбадривание не подействовало, и тогда он впрягся сам, разогнал карусель, и с минуту крутил ее вместе с нами. Наконец карусель остановилась, но кошмар для меня продолжался. Мне было совсем плохо,- голова кружилась, в висках гулко отдавался пульс и я чувствовал, что меня вот-вот стошнит. Не помню, как спустился по лестнице и, немного отойдя в сторону, сел в траву. Меня стошнило, но легче не становилось.
Тогда я еще не знал, что у меня слабый вестибулярный аппарат, и таких, как я не берут в космонавты, да и в летчики тоже.
В отличие от меня, оставшихся мальчишек интересовал результат, ради которого они трудились. Как только карусель остановилась, наниматель направился к лестнице, но мальчишки преградили ему путь, и стали требовать выполнения его обещаний. Он предлагал разделиться на две группы и по очереди кататься. Наверное, мальчишки ожидали чего-то другого, но других вариантов не было и они приняли предложение.
Совершенно обессиленный, я сидел на земле невдалеке от карусели, и безучастно наблюдал, как катается самая последняя смена. Так получилось, что Белый катался на той самой красной лошадке, о которой я, совсем недавно, мечтал. Карусель крутилась медленно, как во сне, и совсем недолго.
 Дело в том, что из предпоследней смены только трое выполнили свое обещание, и поднялись наверх, чтобы покатать последнюю смену.
 Карусель остановилась, и мальчишки обступили меня. Из их реплик, я понял, что вид у меня действительно жалкий. Они ушли, оставив меня с Белым, а я продолжал сидеть. Минут через 20 мне стало легче, и мы побрели домой.
Мать, увидев меня, сразу стала расспрашивать о случившемся. Она никак не могла понять, почему я не попросил у нее денег, чтобы купить билет на карусель. Мне предлагалось завтра же  купить билет и кататься столько, сколько я пожелаю.
Нет, кататься на карусели я уже не хотел.
Поздней осенью, идя через парк, я обнаружил внутренности карусели, демонтированными и лежащими на боку в грязи, недалеко от места установки карусели. На открытом пространстве, они выглядели не так значительно как раньше. Если бы меня спросили, то я не мог бы объяснить, зачем я по грязи подошел к ним. Я, по приметной зарубке, нашел жердь, за которую держался в тот, памятный для меня, вечер. Моя жердь не увязла в грязи и смотрела в небо. Странно, но это мне это почему-то понравилось.
Прошло еще немного времени, и в парке установили новую карусель с электроприводом.
С тех пор, прошло много лет, но я до сей поры не люблю кататься на карусели.
У меня на нее, что-то, вроде аллергии.               


                Нюська

С ранних лет, у меня, под влиянием родителей, сложилось отрицательное отношение к пьянству. То, что я мог видеть в жизни нашей улицы, только укрепляло такое отношение.               
Жила в конце нашей улицы одинокая женщина, которую иначе как Нюськой никто не называл. Она была, невысокого роста, худенькая, дугообразные ноги были искривлены до той степени, какую только можно себе представить, крупные черты лица, слегка отвисшая нижняя губа, и глаза выпуклые, бесцветные, и совершенно невыразительные, создавали впечатление простоватости и даже глупости.
Впечатление это было обманчивым, и я имел возможность в этом убедиться.
Однажды, я случайно услышал разговор женщин, стоящих на улице возле нашей калитки. Там была и Нюська. Она рассказывала истории, в которых она сама была главным, действующим лицом, и делала это так интересно, остроумно и смешно, что женщины хохотали до слез.
Довольно долго, я слышал грубый голос Нюськи, прерываемый хохотом. Она была талантливой рассказчицей, при этом не боялась смеяться над собой.
Вечером того же дня мать пыталась объяснить моему отцу,- над, чем они недавно так смеялись, и даже пересказала одну из историй, но у нее получилось неинтересно и не смешно.
Моя мать была близко знакома с Нюськой, и это сильно смущало меня, потому что несколько раз в неделю я видел, как совершенно пьяная Нюська возвращается домой.
Она выписывала своими кривыми ногами невообразимые кренделя, ее носило по всей улице, при этом она пела и ругалась одновременно. Если она замечала, что кто-нибудь смеется над нею, моментально преображалась и ругалась матом долго и зло, отбивая охоту подшучивать над нею. В таком состоянии она прикладывала большие усилия, чтобы дойти до дома, но иногда падала и засыпала прямо на улице. Я помню, как мать однажды уговорила отца довести до дома, спящую на улице Нюську. Моя мать явно ее жалела, и Нюська об этом знала. Мать давала ей денег взаймы, хотя знала, что дает не на хлеб, как говорила Нюська, а на водку.
Удивительным было то, что Нюська всегда их вовремя возвращала. Отчасти это могло объясняться тем, что она дорожила такими отношениями с матерью, потому, что денег ей больше не у кого было занять.
Однажды мне удалось разговорить мать, и она рассказала кое-что о Нюське. Выяснилось, что когда-то они вместе работали на фабрике, и Нюська, тогда еще не страдающая алкоголизмом, работала очень хорошо. (Как говорила мать,- «Работала она за двоих»). В настоящее время она работала уборщицей общественных туалетов, и, несмотря на прогулы, связанные с пьянством, ее терпели потому, что не могли найти ей замену.
В то время, общественные туалеты, о которых идет речь, представляли собой ужасную картину. Все было загажено так, что невозможно было зайти в туалет, не замочив ноги в моче или не испачкав их в кале. Я слышал, как, выходя из общественного туалета, пожилой мужчина с возмущением сказал, что за такое состояние туалета немцы во время войны старосту расстреляли.
Но война давно закончилась и, в отличие от немцев, Советской власти в то время не было дела до общественных туалетов. Ситуацию сглаживали такие люди, как Нюська, согласные грести дерьмо голыми руками, и она гребла.
Оставался главный вопрос,- «Как или почему Нюська стала алкоголиком?».
История эта, связана с войной. Во время войны Нюську, как и многих людей, живших на оккупированной немцами территории, отправили в Германию. Там она попала в один из концентрационных лагерей, и, вероятно в числе прочих людей, с точки зрения фашистов, неполноценных, должна была быть уничтоженной, но попалась на глаза начальнику лагеря, и, возможно, это спасло ей жизнь.
Вечером того же дня ее привели к пьянствующим немецким офицерам, заставили выпить стакан водки, потом включили музыку и заставили танцевать. Она танцевала и материлась, ругая их последними словами. Ослабленная голодом, под воздействием алкоголя, она, иногда падала, но поднималась и снова танцевала, и снова материлась.
Этот номер имел большой успех у немцев, Они дружно хохотали, очевидно, ощущая свое полное превосходство над этими русскими. Потом ей дали еды и отправили в барак. Через день все повторилось, и повторялось многократно во все время пребывания Нюськи в лагере. Благодаря этому, Нюська выжила, но стала алкоголиком.
До того, как я услышал эту историю, я, как и все, не мог без улыбки смотреть на пьяную Нюську, настолько комичными были движения ее несуразной фигуры, и. особенно движения ее ног.               
               

                Дядя Ваня

Время от времени у нас гостил по два-три дня, брат моего отца, дядя Ваня. Ему всегда выделяли спальню с самой удобной кроватью, под которую он складывал какие-то большие свертки и узлы. Занимаясь коммерцией, он много ездил по стране. По существу, он что-то покупал в одном месте, для того чтобы продать в другом. Тогда это называлось спекуляцией, и преследовалось по закону, но дядя Ваня мог приспособиться ко всему.
Приезжая к нам дядя Ваня сразу же покупал мясо( в нашем рационе мяса не было из-за вынужденной экономии)  для, и просил мою мать приготовить борщ. Конечно же, ему не отказывали, и, вернувшись к вечеру, после коммерческих дел, он ел и нахваливал свежий, еще горячий  борщ. Я подробно остановился на этом потому, что борщ с мясом он считал лучшей пищей для казака, а в том, что он казак, сомнений быть не могло. Он чтил казачьи обычаи, много о них рассказывал и старался одеждой, поведением, и всем, чем только возможно, подчеркнуть, что он -  казак. Он разговаривал громко, быстро и всегда категорично. Он был хорошим рассказчиком, и у него было много оригинальных выражений, которые он часто употреблял. Если он хотел сказать,-«Это же ясно всем», он говорил,- «Это же простая вакса!». Толстую женщину он называл,- «Гром-баба».
Он был небольшого роста, к тому же тщедушным, но при этом обожал очень толстых женщин. Если в течение дня такая женщина встречалась на его пути, то вечером он с мечтательным выражением лица,   говорил, примерно так,-«Какую женщину я видел,- настоящую гром-бабу. Она была громчее тети Шуры, и при этом не вошла, а впорхнула в трамвай». В переводе на общепринятый язык, это означало, что женщина весила больше жены дяди Вани, весившей тогда около 110 килограммов, и, при этом, в отличие от тети Шуры, была подвижной.
А вот слушателем, дядя Ваня был совсем плохим. Часто бывало так, что, едва начав слушать, он тут же терял всякий интерес и к рассказчику, и к тому, что он рассказывает, давая понять своим видом, что заранее знает все, о чем ему будут говорить.
Он был уверен, что все  знает обо всем на свете и, если с ним не соглашались, завершая разговор, говорил,- «Это я вам говорю!», и добавлял,- «А я знаю!». Это звучало, как звучит в церкви, в конце проповеди, слово «Аминь».
Одет он был всегда в полувоенную казачью форму, состоящей из кителя и брюк синего цвета, фуражки защитного цвета, и хромовых сапог. Все это было наилучшего качества и сшито у лучших мастеров своего дела, из тех немногих, оставшихся от старой жизни, кто еще знал толк в подобных одеяниях. Дядя Ваня уверял, что такие сапоги, как у него может сшить в нашей стране только один сапожник. Был еще один, но недавно умер. Тогда мне казалось, что дядя Ваня сильно преувеличивает, но сейчас, когда я вижу такую же одежду на важных казачьих атаманах, а такие, как у него, сапоги в кино, на белогвардейских генералах, думаю, что он был, пожалуй, прав. Сапоги эти, как бы переговаривались между собой при ходьбе, издавая сильный скрип, причем каждый вполне определенного тона.
Дяде Ване нравилось ходить быстро, так, чтобы идущие рядом с ним отставали. Я вспоминаю поездку с ним в центр нашего города. Я был подростком, а дядя Ваня был уже в преклонном возрасте, и порой забывал, что должен идти быстрее меня, но, вдруг, вспоминал и, тогда его сапоги начинали бойко переговариваться. Со стороны это, наверное, выглядело комично. Идущий в задумчивости худенький, небольшого роста старичок, уже утративший военную выправку, в костюме, воспринимаемом многими, почти, как театральный, вдруг, прикладывая видимые усилия, делал рывок и уходил вперед. Потом он оборачивался и говорил, с видом явного превосходства,- «Эх вы, молодые, всегда от меня отстаете!». Это повторялось несколько раз, пока дядя Ваня не устал, и тогда шел, как все и даже немного отставал.
С тех пор, прошло много лет, дядя Ваня давно умер, но всегда, когда я слышу слова известной одесской песни,- «На свадьбу грузчики надели, со страшным скрипом башмаки», вспоминаю дядю Ваню и его замечательные сапоги.
Если принять на веру утверждение о том, что жизнь театр, а люди в ней актеры, можно сказать, что дядя Ваня всю свою жизнь играл роль бравого казака и, как сейчас принято говорить,- успешного человека. Я думаю, что играл он хорошо, и только поэтому образ дяди Вани, для меня с детства был окружен ореолом романтики.
Этому способствовали рассказы о его кочевой жизни, которые я слушал вечерами в те дни, когда его дневные дела успешно завершались, и у него было настроение поговорить. От него я узнавал много такого, чего ни от кого бы, наверное, не узнал за всю свою жизнь.               
Я узнал, как по звуку летящего артиллерийского снаряда определить насколько близко он упадет. Я  узнал как от града, величиной с куриное яйцо спасти себя и коня, если невозможно найти укрытие. Оказывается надо накрыть себя и голову коня настоящей казачьей буркой. Мне не верилось, что такой величины град вообще может быть, даже в горах, и что от него можно спастись таким простым способом.
В подтверждение своих слов, дядя Ваня доставал из под нашей кровати большой сверток, который в развернутом виде, оказывался буркой. Я с сестрой, по его команде забрались под бурку, а он небольшой палкой стучал по ней, имитируя град. Бурка была толстой и тяжелой.
 Под нею было душно, к тому же она пованивала овцой, и поэтому мы быстро оттуда выбрались. Этот опыт мы повторили позже и уже без дяди Вани. Мы решили взять  палку побольше и бить ею посильнее, чтобы действительно имитировать крупный град. Мы договорились по очереди испытать это на себе. Старшая сестра была, конечно, хитрее меня, и поэтому я первый забрался под бурку, а она «огрела» меня палкой так, что я взвыл от боли. По мнению сестры, продолжать испытания не имело смысла.
В другой приезд к нам, дядя Ваня, в подобной ситуации, извлек из под кровати, различного вида рыболовные сети, и, со знанием дела долго рассказывал о преимуществах каждой из них, и о рыбалке вообще. Еще раз он целый вечер посвятил охотничьим рассказам, поводом для этого послужило, извлеченное из под той же кровати простое охотничье ружье. О ружьях говорилось особенно подробно. Обсуждались достоинства ружей известных ружейных заводов Европы, из которых я запомнил лучшее, по мнению дядя Вани, немецкое ружье «Зауэр-три кольца». Это ружье, по утверждению дяди Вани, могло «достать» зайца со ста двадцати метров.
Часто бывало, что, под впечатлением от этих рассказов, я долго не мог заснуть, представляя себя, иногда, в горах на коне под градом, иногда. удачливым охотником с первоклассным ружьем, иногда, рыбаком, поймавшим редкую рыбу.
 Тогда у меня и тени сомнений не было, в том, что дядя Ваня рассказывает о своем личном опыте. Когда я повзрослел, мой отец, хорошо знавший своего брата, рассказал мне, что дядя Ваня никогда смелостью не отличался, и о том какие звуки издают летящие снаряды, мог знать только понаслышке, потому что никогда не бывал там, где велись боевые действия. Его природное чутье позволяло ему заранее покинуть места будущих военных действий.
Рыбалкой он тоже никогда не увлекался, а охотником был совсем  плохим. Он был настолько близорук, что с 15-ти шагов не мог попасть в развернутый газетный лист. А вот ружья у него действительно были хорошие.
Из рассказа моего отца получалось, что все, что хранилось в узлах и свертках под нашей кроватью,  предназначалось для продажи. Дядя Ваня всегда обладал информацией о товаре, необходимой для успешной его продажи, и  преподносил ее настолько красочно и живо, что создавал у меня впечатление о назначении этих вещей для личного использования.
Мой отец рассказал случай происшедший с дядей Ваней на охоте. Моему отцу было лет 13, когда брат взял его с собой на охоту. Роль моего отца, состояла в том, чтобы поднять в воздух, пасущуюся всегда в одном месте, стаю дроф. Было замечено, что они летят всегда в одном направлении, пролетая над скирдой соломы. За нею и спрятался дядя Ваня.
Дрофы, крупные, плохо летающие птицы, в настоящее время занесенные в «Красную книгу»,  тогда  во множестве водились в донских степях.
Дрофы поднялись в воздух, и очень низко, плотной стаей понеслись на скирду. Раздались два выстрела дуплетом, не причинившие птицам никакого вреда, если не считать стресса,  который они испытали.
Через некоторое время из-за скирды появился дядя Ваня. Он шел в раскорячку, растопырив руки, держа за ремень почти волочившееся по земле ружье, и был весь, с головы до пят, покрыт толстым слоем птичьего помета. От испуга, птицы дружно открыли анальные отверстия, и успешно бомбардировали неудачливого охотника, содержимым своих клоак.
Все что могло скомпрометировать «бравого казака», дядя Ваня тщательно скрывал, и поэтому  запретил брату даже упоминать об этой охоте. Только через много лет отец впервые рассказал эту историю мне, когда я был уже подростком. Свои достижения дядя Ваня часто преувеличивал. Однажды, мы смотрели по телевизору спектакль, и речь зашла об артистах. Неожиданно дядя Ваня, обращаясь ко мне, сказал, в своей манере, не терпящей возражений,- «Я в молодости тоже был артистом! Да-да, это я тебе говорю!». Я был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что артистом, даже очень плохим, он быть не мог.
По крайней мере, я этого себе представить не мог, но все же попросил дядю Ваню рассказать в каком спектакле, и какую роль он играл. Названия спектакля он не помнил, но с удовольствием рассказал историю с ним связанную.
Было это так. На летние каникулы в станицу вернулись господа студенты, часть из которых обучалась в столичных вузах, и видела спектакли с участием великих артистов. Они-то и решили поставить спектакль для станичников. Мимо такого события дядя Ваня пройти не мог, и без труда стал участником одной массовой сцены спектакля. Спектакль был на военную тему. По ходу пьесы должен был состояться  расстрел предателя. Дядя Ваня, и еще трое молодых людей должны были играть роли расстреливающих. В то время не было проблем с оружием, и винтовки у них были боевые. По замыслу режиссера, расстрельная команда должна была выйти из-за кулисы, построиться таким образом, чтобы зрители оказались от них сбоку, а потом по команде офицера выстрелить. (Холостые патроны должны быть заряжены наполовину).
 Нет ничего необычного в том, что любой актер, даже в эпизодической роли старается запомниться зрителям. Дядя Ваня, со своими товарищами не были исключением из этого правила, и, забегая вперед, можно сказать, что им это удалось в полной мере.
Первое, что они сделали, это положили в патроны столько пороху, сколько могло в них уместиться, и плотно забили пыжами. Спектакль, вызвавший большой интерес у станичников, и проходивший при переполненном зале, близился к середине. Наступила сцена расстрела,  которая, в соответствии с замыслом режиссера, развивалась только до тех пор, когда они прицелились в предателя. Неожиданно, они повернулись и выстрелили в зрительный зал.
 Даже одиночный выстрел боевым патроном из винтовки в замкнутом пространстве вызывает болевые ощущения в барабанных перепонках. А тут прозвучал залп, да еще дымящиеся пыжи полетели в первые ряды.
Зрители в панике рванулись к выходу, образовали там пробку из людей, и вскоре зрительный зал опустел. Продолжать спектакль было невозможно. Обескураженный режиссер не знал, что предпринять для продолжения спектакля, но выход все-таки нашелся. Труппа в полном составе вышла к зрителям, которые не расходились, а стоя у клуба, обсуждали происшествие. Режиссер обратился к ним,- «Господа, станичники! Прошу вас вернуться в зрительный зал». Станичники с опаской встретили это предложение, и только после клятвенных заверений режиссера о том, что стрельбы больше не будет, постепенно заполнили зал. Спектакль продолжился и имел успех, как я думаю, по большей части, из-за сцены расстрела. Этот спектакль станичники еще долго вспоминали.
Прошло много лет, и теперь, когда я вспоминаю Дядю Ваню, думаю, что он был из тех людей, тогда редких, которые думают одно, говорят другое, а делают третье. Вспоминается случай, когда он, планировавший пробыть у нас четыре дня, уехал утром второго дня.
Накануне вечером, он рассказал нам, что встретил земляка, освободившегося из тюрьмы, и из христианских побуждений, (а дядя Ваня считал себя верующим человеком), купил ему костюм, туфли и дал денег на дорогу. Дядя Ваня выглядел расстроенным, но при этом говорил,- «Люди должны помогать друг другу».
Я ничего не понимал, потому что все это было совсем не похоже на дядю Ваню.
На следующий день, мой отец рассказал об истинной причине быстрого отъезда дяди Вани. Этот земляк мог рассказать о том, что дядя Ваня при немцах открыл в станице Кагальницкой лавку и успешно торговал. КГБ это расценивало как сотрудничество с немцами, и дядя Ваня решил не искушать судьбу. Нет, неслучайно он всю свою жизнь, переезжал из города в город, меняя место жительства. В конце жизни он купил, значительно переплатив при этом, хату в станице Багаевской . Это, по его мнению, имело глубокий смысл. Он был уверен, что скоро будет война с использованием ядерного оружия, и города, такие, как Ростов-на-Дону, будут уничтожены в первую очередь.
 Он надеялся выжить в станице,  и для этого хранил в своей кладовке несколько мешков с продовольствием. Меня поразило то, что кроме мешков с крупами и мукой, он хранил мешок с солью. Он объяснил, что во время войны на соль можно было выменять все, что угодно. Получалось так, что дядя Ваня готовился к прошедшей войне.               

               

Мне было 11 лет, когда я по уши влюбился в одноклассницу. Ася была  дочерью уважаемой учительницы из нашей школы, и это обстоятельство, несомненно, влияло на ее статус в нашем классе. Она была освобождена от физкультуры, и ее посадили за одну парту с самым положительным мальчиком. Как я тогда завидовал ему! Я мечтал стать рыцарем этой светловолосой слабенькой девочки, с таким милым взглядом светло-серых, слегка раскосых, глаз. В соответствие с моим уличным воспитанием, я скрывал свои чувства, хотя при каждом удобном случае, пытался привлечь ее внимание. Чем я мог заинтересовать ее? Наверное, только тем, что я мог делать лучше других,- игрой на баяне, рисованием и умением драться. Последнее, я считал своим главным достоинством.
Это было время, когда мальчишки моего возраста, чтобы обратить на себя внимание понравившихся девочек, чаще всего дергали их за косички. Асе, и еще одной девочке из нашего класса, доставалось особенно много таких знаков внимания. По первому снегу, когда мы играли в снежки, им также доставалось намного больше «прелестей» этой игры.
В этом году снега долго не было, и, наконец, он выпал, как раз тогда, когда мы были в школе. После уроков мы выбежали в школьный двор, где уже шло сражение между мальчишками, летали снежки, и обсыпанные снегом девчонки с визгом убегали от догонявших мальчишек. Мы сразу же включились во всеобщее веселье. Естественно, что я чаще всего старался попасть снежком в Асю. Она ловко уклонялась, а мне еще надо было сражаться с мальчишками, один из которых, по прозвищу «Плюха», лепил из мокрого снега ледышки и бросал их с такой силой, что я едва успевал уклоняться.
Он был старше и сильнее каждого из нас, и именно он стал виновником рокового для меня события.
Я отчетливо видел, как один из этих ледяных снарядов просвистел мимо цели, и попал в лицо, отвлекшейся на мгновение, Аси. Удар был такой силы, что она едва удержалась на ногах. Оторопевший «Плюха» молчаливо наблюдал, как девочки уводили, закрывшую лицо руками, Асю в школу, потом повернулся и понуро побрел прочь. Игра потеряла для меня всякий интерес, и я, с тяжелым чувством, отправился домой. Я словно чувствовал, какими последствиями это для меня обернется.
Придя на следующий день в школу, я услышал ошеломившую меня новость, объявленную нашей учительницей перед началом уроков, в неожиданно притихшем классе. Оказывается, это я, едва не выбил Асе глаз, и теперь, по мнению врачей, она может частично потерять зрение.
Для меня началось время, которое я, иначе, чем кошмаром не назову. Под взглядами одноклассников, я буквально кожей чувствовал всеобщее осуждение, и ловил на себе взгляды, в которых, кроме осуждения, иногда проглядывало сочувствие. Хотелось провалиться сквозь землю, и я едва дождался перемены. Меня сразу же обступили одноклассники, и я, в деталях, рассказал о том, что произошло на самом деле. Мне показалось, что мне поверили, Гнетущее чувство от незаслуженной вины исчезло, но чувство тревоги не покидало меня. Интуиция не подвела меня,- неотвратимый механизм наказания начал действовать.
Ася появилась в школе только через три дня, когда ее травму уже залечили, но то, что я увидел, повергло меня в шок. Громадный синяк вокруг глаза, и кровоподтек на его белке, мягко говоря, не украшали ее лица. Я опять ощутил на себе, уже знакомые мне взгляды осуждения. Мне было искренне жаль ее, но что я мог поделать.
Вскоре, после этого, собрался педсовет вместе с родительским комитетом школы, на который вызвали с родителями двух, часто хулиганивших мальчишек и меня. Я немного стушевался, под строгими взглядами этих людей, но при этом, довольно толково, изложил суть происшедшего, убежденный, что мне поверят. Но мне не верили. Тогда я предложил пригласить истинного виновника происшествия, и спросить у него.
 Это требовало времени, и чтобы его не терять, пригласили Асю, игравшую с подружками в школьном коридоре. Она, разгоряченная игрой, торопливо подтвердила мою вину, посоветовала мне не врать, и упорхнула к подружкам.
Это был полный крах. Несправедливость восторжествовала. Мне «влепили» тройку по поведению, и я, надолго, попал в поле зрения коллектива школы, как неблагополучный подросток. Их можно было понять. С их точки зрения, я был подростком, не только совершившим проступок, и не признавшемся в содеянном, но еще и пытающимся свою вину переложить на другого. Такой паршивец, конечно, требовал дополнительного внимания.
Я остро переживал несправедливость приговора, но больше всего меня огорчало то, что отношения с Асей были безнадежно испорчены. Я испытывал странные ощущения,- сознание того, что я наказан несправедливо, каким то образом поддерживало меня. Наверное, такие же ощущения испытывают верующие люди, считающие, что быть чистым перед Богом - важнее всего. Я понимал, что, если бы мой снежок попал Асе в лицо, я чувствовал бы себя намного хуже.
Прошло еще немного времени, и Ася перешла в другую, как тогда говорили,- «Английскую школу». Англией там и не пахло, но английскому языку обучали усиленно.
Больше мне ее увидеть не довелось
Так неудачно закончилась моя первая любовь. Я думаю, что для неокрепшей психики подростка, это был слишком сильный удар. Я думаю так потому, что после этого я еще долго не обращал особого внимания на девочек.
Возможно, все сложилось бы  иначе, если бы я мог, тогда, как мой одноклассник Мишка, написать Асе любовную записку. Его отец, он же наш классный руководитель, рассказал нам, когда мы уже оканчивали школу, как, однажды, придя домой, застал 11-летнего сына за сочинением письма. Мишка старательно выводил каждую букву, и увлекся настолько, что не заметил прихода отца. Василий Иванович говорил,- «Ну, думаю, кажется, Михаил по-настоящему за учебу взялся. Заглядываю через плечо и читаю – Ася я тебя люблю». В. И. добавлял,- «Вот такие ранние проявления любви».
Если говорить обо мне, то до любовных записок я тогда не дорос. Я думаю, что такую записку мог написать тогда в нашем классе, пожалуй, только Мишка.
Наверное, его отец, будучи замечательным педагогом, привил ему открытость и некоторую свободу в общении с девочками.
Мишка, отличался от остальных мальчишек еще и тем, что почти не бывал на улице. Его воспитывали слишком строго. Его неродная мать, преподававшая в нашем классе математику, была строгой и требовательной женщиной. Для Мишки любое неповиновение заканчивалось увесистой оплеухой, которую она могла «отвесить» в нашем присутствии, прямо в школе. Именно она контролировала его учебу, и ее он боялся, как огня. Такое воспитание выработало у Мишки покладистый характер, что мы, мальчишки считали признаком слабости. Не добавляли ему авторитета и слабые физические кондиции. Он был выше среднего роста, и, как все рослые мальчики в этом возрасте,- нескладный. У него это усугублялось полным отсутствием физических упражнений.
Хорошо, что первая любовная записка попала к отцу, который в доступной для Мишки форме мог объяснить, что этим заниматься не стоит.
На этом все бы и закончилось, но любовное чувство подталкивало Мишку к признанию в любви, и он написал Асе еще одну такую записку. Все-таки зря он не внял советам своего отца,- записка попала в руки учителей. Судя по всему, они к этому не были готовы. Наверное, им не хватило житейской мудрости в оценке этого события, и они решили «проработать» Мишку на педсовете.
Мишка предстал перед ними, как это бывало с ним всегда, в минуты волнения, с алыми пятнами, на, исключительно, бледном лице. Это означало, что он готов защищаться.
Вначале они стали искать изъяны в его учебе, потом советовали сосредоточить усилия на исправление недостатков, и, наконец, закончили вопросом,- «Как тебе не стыдно любовные записки писать?». Мишка интуитивно чувствовал свою правоту, и ответил на этот вопрос своим вопросом,- «Разве было бы лучше, если бы я ей морду набил?». По-видимому, вопрос поставил, этих, с позволения сказать, педагогов в тупик, потому что не найдя достойного ответа, Мишку отпустили.
Так на минорной ноте закончилась Мишкина любовь, впрочем, как и моя.
Такая, роковая, девочка Ася училась с нами в 3 классе.

                Валька

Со мной учился Валька по прозвищу «Лентяй». Это прозвище было созвучно его фамилии, но главным было то, что оно отражало его отношение к учебе. Я не могу сказать, что большинство мальчишек из нашего класса добросовестно учились, но Валька выделялся из всех именно тем, что никогда не готовил уроки.
Это, отчасти, объяснялось тем, что его родителей мало интересовала учеба сына. Похожая ситуация  была в то время у многих учащихся. Большинство родителей не имели возможности контролировать учебу своих «чад», а особого рвения к учебе у большинства из нас не было. К сожалению, в старших классах учеба нас тоже не увлекала, и, если бы не наш классный руководитель Василий Иванович,- великолепный педагог и замечательный человек, наши успехи в учебе, и так не блестящие, были бы, безусловно, скромнее.
У Вальки была еще одна отличительная черта,- он почти всегда посмеивался, даже тогда, когда у него что-либо явно не ладилось, и любой бы на его месте, если бы не злился, то уж точно не улыбался.
Мне трудно себе представить, чтобы Валька мог кого-нибудь умышленно огорчить, но как-то, само собой получалось, что он становился виновником серьезных стрессовых ситуаций, в которые были вовлечены и мы,- его одноклассники.
Вспоминается происшествие 1956 года. Урок физкультуры в школьном дворе проводила наша «школьная мама», Мария Кирилловна.
Нас, десятилетних ребятишек, одетых в разношерстную форму, которую лишь условно можно было называть спортивной, построили в школьном дворе, и начали с того, что стали отрабатывать строевой шаг. У Вальки единственного из всех такой шаг не получался совсем. Движения его рук и ног были настолько не согласованны, комичны и оригинальны, что вряд - ли кто-нибудь из нас мог бы их повторить. Казалось бы, что за беда,- строевой шаг не получается, но Мария Кирилловна восприняла его телодвижения, как издевательство над нею. Она была опытным педагогом, но, наверное, в ее практике ничего подобного не было, и она никак не могла сообразить, что Валька по-другому ходить не может. Она нервничала и гоняла его перед строем все оставшееся до конца урока время. Выражения их лиц, покрытых красными пятнами, красноречиво говорили об испытываемом ими стрессе. Стоявшие в строю, вначале вдоволь посмеялись над Валькиными упражнениями, потом стали сочувствовать ему и, наконец, стали переживать за него. Ситуация была тупиковая, и все почувствовали облегчение, когда прозвенел звонок об окончании урока.
Очевидно, Валька был рожден для чего угодно, но только не для строя.
Прошло несколько лет, мы учились уже в 10-м классе, когда с Валькой произошел аналогичный случай. Его подвела привычка всегда посмеиваться, даже если особых поводов для этого не было. К этому времени у него была манера, в серьезном разговоре, неожиданно сказать,- «Этого не может быть». На вопрос,- «Почему этого не может быть?», Валька отвечал,- «Потому, что это провокация!», и расплывался в улыбке. Мы тоже улыбались, воспринимая это, как розыгрыш. Он успешно пользовался этим приемом довольно долго, пока, однажды, на уроке химии выразил сомнение в том, что в результате реакции в осадок выпадет именно такое вещество. На вопрос «химички»,- «Почему это не произойдет?», Валька привычно ответил,- «Потому, что это провокация!», и заулыбался. На этот раз Валька явно «переборщил», и класс притих в ожидании развязки.
Следует несколько слов сказать о нашей учительнице химии. Она была азербайджанкой, лет 50-ти, старомодного вида, выше среднего роста, сухопарой с невыразительным тягучим голосом, которым она, довольно монотонно излагала учебный материал.
На мой взгляд, она любила химию, но к преподавательской деятельности, относилась как к неприятной обязанности, которую она, как добросовестный человек, старалась делать хорошо. Я думаю, что поэтому она проводила дополнительные уроки, которые, несомненно, давали положительный результат. С нами она была строгой, и умела «держать» внимание класса, но ни у кого не вызывала симпатии.
После слов Вальки она выдержала паузу и попросила повторить, что он и сделал, продолжая по инерции улыбаться. Она помолчала, по-видимому, обдумывая сказанное, и потом, со слезой в голосе, начала рассуждать, выстраивая логическую цыпочку,- «Если это провокация, то я провокатор, а если вы считаете меня провокатором, то я не могу вам преподавать». С тем и ушла, почти вначале урока. Никто не ожидал такой реакции. Было ясно, что она воспринимает все не так, как мы и живет, как бы, в другом измерении. Минут пятнадцать мы обменивались мнениями по поводу случившегося, пока к нам не пришел наш классный руководитель Василий Иванович, и строго спросил,- «Это чего же вы наговорили своей учительнице такого, что она хочет уйти из школы?». Из объяснений он быстро понял, что ничего серьезного не произошло, и, уходя, уже примиряющее сказал,- «Вам ничего не стоит своими шутками довести учителя до крайности. Если хотите шутить – делайте это на моих уроках». Его авторитет был у нас настолько велик, что все понимали, он предлагает невозможное. Нет, с В. И. так шутить никто не собирался.
Уроки продолжались, а нас занимал один вопрос,- «Уйдет из школы «химичка», или не уйдет?». Но, разве мог допустить В. И. чтобы из-за глупой шутки учитель лишился работы, а дирекция в середине учебного года получила кадровую проблему? Он убедил ее встретиться с нами, а нас настроил таким образом, что мы невольно ощутили коллективную вину за инцидент.
Встреча состоялась через день после уроков. Она пришла какая-то притихшая, с видом человека вынужденного в чем-то оправдываться перед нами. Едва переступив порог, она повторила сказанное ранее,- «Если вы считаете меня провокатором, то я не буду у вас преподавать и уйду из школы». В ответ мы дружно загалдели,- «Не считаем! Не считаем! Это была глупая шутка!». После этого Валька принес личные извинения. Выслушав это, она прошла от двери и заняла свое обычное место. Как выяснилось, мы ее не убедили, потому что она продолжила доказывать нам, что не является провокатором. Она рассказала свою биографию, особо подчеркнув свой стаж в КПСС. Заметила, что до этого случая ее никто провокатором не считал. Потом рассказала о своем замечательном сыне, который тогда с отличием учился в университете. Из ее рассказа следовало, что она давно живет без мужа.
Это обстоятельство, на мой взгляд, могло являться причиной некоторых странностей ее поведения, и ее повышенной обидчивости.
К концу общения психологический пресс, который довлел над нами в эти дни, ослаб, и мы почувствовали, что работа, проведенная В. И., приносит ожидаемые плоды.
 Несмотря на то, что «химичка» уходя, все же спросила,- «Так вы не считаете меня провокатором?», нам было ясно, что инцидент исчерпан.
Она осталась в школе. Все было почти как раньше, но все-таки, что-то изменилось в наших отношениях. Может быть из-за того, что мы ее поняли, как человека, а может быть совместно пережитая стрессовая ситуация подействовала таким образом, что у нас по отношению к ней возникли, если не симпатия, то во всяком случае понимание. Да и она смягчилась по отношению к нам.
Несомненно, она была странной женщиной, но ее готовность следовать основополагающим жизненным принципам заслуживала уважения.


С тех пор прошло много лет, но именно Вальку я вспоминаю с особой благодарностью, потому, что  в школьные годы он привел меня и моих товарищей в те места, которые со временем стали, (не только для меня), одними из самых любимых мест на земле.
Валька по природе своей не мог быть лидером, но именно у него мы, далеко не маменькины сынки, а скорее  уличные мальчишки, учились походной жизни, в которой было многое из того, что делает из мальчиков мужчин. С Валькой мы преодолевали небольшие водные преграды, иногда по пояс в холодной воде и с солидным грузом на плечах. С ним научились коротать холодные весенние ночи у костра, готовить пищу, ловить и солить рыбу, и делать многое из того, что является обычным для многодневной жизни на берегу.
А начиналось все еще в младших классах, когда несколько мальчишек, в том числе я и Валька увлеклись рыбалкой. В то время довольно много ребят из нашей школы можно было встретить с удочками на ближайших прудах. По мере взросления, мы забирались все дальше от города, исследуя новые водоемы и совершенствуясь в искусстве рыбной ловли. В возрасте пятнадцати лет, мне удалось поймать в местных прудах пять сазанов около 1,5кг каждый. Мы считали таких сазанов крупными, и я чувствовал себя чемпионом среди своих  школьных товарищей, до тех пор, пока на первой школьной перемене после летних каникул  выяснилось, что весь мой летний улов равняется Валькиному улову за один - два дня.
Валька не был вруном, поэтому я серьезно отнесся к его рассказам, сразу же разыскал Женьку, с которым я был тогда особенно близок, все ему объяснил, и мы втроем договорились порыбачить в тех местах. Точнее было бы сказать, что мы запланировали эту рыбалку на следующий сезон, после окончания учебного года.
Казалось бы,- какова цена договоренностей пятнадцатилетних юнцов о том, что должно произойти через восемь месяцев? Но прошло время, учебный год подошел к концу и мы снова заговорили о рыбалке. Общительный и компанейский Женька  уговаривал, по-моему, всех одноклассников поехать с нами, и двоих, все-таки, уговорил. Вскоре учебный год закончился, и мы, под руководством Вальки, стали собираться на рыбалку. Это было странное руководство, - если мы сами не расспрашивали его о подробностях сборов,  он ничего не объяснял, как бы давая понять нам, что он ничего нам не навязывает. Он, как бы, между прочим, мог сообщить нам, что завтра едет в Новочеркасск покупать «макуху», без которой сазана не поймаешь, и добавлял,- «Если хотите, можете поехать со мной, но надо ехать первой электричкой в 4 утра, чтобы успеть на маслобойню к первой выдаче «макухи» и купить ее дешево». Вставать в такую рань не хотелось, но мы поступили так, как предлагал Валька и убедились, что он был прав. Так было почти всегда,- просто Валька знал наилучшие решения, связанные с нашей затеей.
Он знал: - где, когда и сколько продуктов надо купить, - сколько денег для этого надо,- какую посуду взять каждому, и многое другое… Нам оставалось только выполнять то, что он предлагал, что мы и делали.
Сборы на рыбалку проходили исключительно гладко. Сбой неожиданно случился в день отплытия. В соответствии с Валькиными предложениями, мы заблаговременно приехали на речной вокзал, чтобы опередить «мешочников» и занять хорошие места на катере, который подавался к погрузке за час до отплытия. Наша предусмотрительность не помогла нам, как только катер причалил к пристани, группа колхозников перекрыла все подступы к трапу, и пока не загрузила свои многочисленные мешки, никого к трапу не подпустила. Проскочить заслон пытались многие, но удалось это единицам – из наших только Женьке.
 Такую погрузку я видел  в кино, когда показывали последние пароходы с «Белой гвардией» отправляющиеся из Крыма.
После того как колхозники захватили лучшие места,  оставшиеся пассажиры, - в основном рыбаки, разместились, где придется и все успокоились. Мы расположились на верхней палубе. Нам предстояло прохладное, речное проветривание в течение 10-ти часов,- дело обычное  для рыбаков, и нас это не смущало.
Теперь нам предстояло купить хлеб, который Валька всегда покупал в ближайшем от пристани магазине, чтобы не тащить через весь город мешок с заранее купленным хлебом. Он взял чистый мешок, одного из нас в помощники, и отправился за хлебом. Через некоторое время они вернулись без хлеба. Валька был совершенно растерян. Это был тот редкий случай, когда он не знал, что делать дальше.
Хлеб, непременно, надо было купить в Ростове потому, что на всем протяжении предстоящего нам пути, его не продавали. Оказывается, в магазине наших ребят приняли за крестьян, покупающих хлеб на корм скоту (Соотношение цен на хлеб и мясо было в то время таким, что крестьяне действительно подкармливали скот хлебом). Одежду на рыбалку мы надели такую, что от крестьян, торгующих на рынке рядом с магазином, нас невозможно было отличить. Но, главным образом, вызывало подозрение то, что мы намеревались купить семнадцать булок хлеба, из расчета – половины булки в день на человека, на семь дней.
Я  понял, что рыбалка срывается. Пожалуй, у меня  было тогда ощущением краха чего-то очень важного, особенно болезненно воспринимаемое на фоне благостного настроения, в котором мы пребывали после завершения погрузки на катер. Судя по всему, похожие переживания, со свойственной юности остротой, испытывали все наши, но,        по-видимому, Валька переживал особенно,- на нем просто лица не было.
Только намного позже я понял, в чем была разница между нами,- он уже бывал там и успел полюбить те, притягательные для любого рыбака, места, в которые мы отправлялись впервые.

Я не видел другого выхода, кроме, как идти в тот же магазин уговаривать продавцов,
и решил взять инициативу на себя. Уже через пару минут я  вместе с Валькой и Женькой шагал к магазину, на ходу распределяя роли. На себя я взял роль переговорщика,  Женька должен был подтверждать сказанное мною, а на Вальку, подавленного происходящим, в переговорах я не рассчитывал.
Надо сказать, что в то время я имел вид серьезного и, пожалуй, хмурого парня, к тому же умел вести серьезные разговоры.
Для того, чтобы нам продали хлеб, мне пришлось сочинить следующую историю:
- мы все участники туристического похода;
- руководитель похода поручил нам купить хлеб для всех участников;
-он не может сюда придти, потому, что сейчас занят погрузкой на катер, до отхода, которого остается 20 минут.
Возможно, мы с Женькой убедили продавщицу, а, может быть, она просто пожалела нас, глядя на Вальку с опушенным лицом,- но хлеб нам продали.
Мы не соврали, по поводу отправления, - до отхода катера оставалось минут 10, когда мы, довольные собой и, разгоряченные быстрой ходьбой, с мешком хлеба ввалились на катер. Все опять казалось прекрасным,- все продолжалось, впереди была рыбалка, и нас ожидали, связанные с ней, приключения.
Вскоре катер отчалил от пристани, и уже через четыре часа, пройдя первые небольшие шлюзы, вошел в неширокую речку «Маныч». Привычные для нас, донские пейзажи остались позади. Нам оставалось наблюдать довольно однообразную картину,- камыши, ложившиеся у близкого берега под набегавшей от катера волной, да изредка выпрыгивающую из камыша рыбу, напуганную волной. Было пасмурно, навстречу нам дул свежий ветерок и поэтому на открытой палубе почти никого не было. Валька посоветовал нам спать на свежем воздухе, на деревянных лавках, обрамлявших палубу, и, как только стемнело, укутался в большой рыбацкий плащ и устроился поближе к носу, на самом ветреном месте. Я последовал его примеру, но моя телогрейка не спасала от пробиравшегося сквозь одежду холодка, и вскоре я понял, что мне не уснуть. Тут как раз к нам, из теплого кубрика, пришел Женька, сообщил, что хочет поспать  на открытом воздухе  и предложил мне занять его теплое место. Я с радостью согласился и последовал за ним по крутой лестнице вниз.
 Если бы я этого не видел, то  не мог бы себе представить,- такого количества мешков и людей в таком маленьком пространстве.
 Мы с трудом пробрались к месту, где недавно сидел Женька, но место было занято.  Когда он ушел к нам наверх, оставшиеся пассажиры, чтобы сесть свободнее, слегка отодвинулись друг от другу и места не стало. Нам пришлось уговаривать их раздвинуться. После препирательств, недовольные нашим появлением пассажиры слегка раздвинулись, и я втиснулся между двумя дородными тетками, а, довольный собой Женька выбрался наверх. Я начинал понимать причину Женькиной «доброты»,- в помещении стоял стойкий тошнотворный запах, было душно и тесно. Если бы было просто тесно, можно было бы потерпеть, но вдобавок к этому, меня с двух сторон подпирали пышные телеса теток, вызывая у меня  ощущения полного дискомфорта. А я-то надеялся здесь поспать. Надежды больше не было, я еще некоторое время посидел там, размышляя о возможном содержимом мешков и о причине неприятного запаха. Наверное, в мешках был корм для скота и домашней птицы, купленный на рынке недалеко от пристани. Причина запаха перестала меня интересовать, как только я выбрался на палубу и вдохнул полной грудью свежий, речной воздух.
В то время  тихоходный катер был практически единственным доступным транспортом для многих небольших селений расположенных вблизи «Маныча».
Поэтому местные жители любой груз пытались перевезти на нем, а, в другое время, поджидали его на пристани, чтобы что-нибудь купить в буфете. После двух - трех остановок, буфет катера пустел и закрывался.
На палубе все было по прежнему, с той разницей, что на моем месте сидел Женька, который живо отреагировал на мое появление, задавая вопросы, и, выражая недоумение по поводу моих ответов. Это меня не удивило,- хитроватый Женька часто прикидывался простачком. Мы продолжали коротать ночь, предпринимая безуспешные попытки уснуть.  Ближе к полуночи, русло реки сделало замысловатый зигзаг, и мы вышли на водный простор, принятый нами за водохранилище. Валька, наконец-то, проснулся и присоединился к нам. По его виду можно было понять, что он давно уже не спал. Он объяснил, что мы за водохранилище приняли большой лиман, что водохранилище будет совсем скоро, а там уже «рукой подать» до места нашей выгрузки.
Через пол часа катер вошел в Веселовский шлюз, который произвел на нас большое впечатление. Мы, как бы, из глубокой ямы поднялись наверх до уровня водохранилища и наконец-то вышли на его простор, вполне ощутимый даже ночью, в свете вышедшей из-за тучи луны. Нам оставалось плыть около часа, и мы, по команде Вальки, перетащили наши громоздкие вещи к тому месту, где обычно подавали на пристань трап.
Валькин груз был компактным, хорошо уложенным и у него, единственного из нас, был рюкзак. У меня был большой старинный фанерный чемодан, в давние времена полученный моей матерью в качестве приданного и пылившийся за ненадобностью на нашем чердаке. Такой же, но поменьше, был у Женьки, а остальной груз у всех, - сумки, да мешки. До нашей высадки оставались считанные минуты, когда матрос по команде капитана перетащил трап на нос и катер повернул к берегу. Валька быстро выяснил, что какие-то рыбаки уговорили капитана причалить к берегу именно там, где им было удобно, и мы спокойно наблюдали как, пошарив по берегу прожектором, капитан осторожно направил катер к берегу, пока он не уперся в пологое дно метрах в четырех от берега. По трапу, опущенному прямо в воду рыбаки, в больших рыбацких сапогах, быстро перенесли свои пожитки на берег, и катер отчалил. Неожиданно для нас он развернулся, чтобы плыть в обратном направлении. Оказалось, что капитан согласился высадить рыбаков прямо на берег после того, как матрос опросил пассажиров, и не обнаружил желающих высадиться на пристани.
Капитан орал на нас, угрожая завезти нас на нашу пристань только на обратном пути, если мы сейчас же не выгрузимся на берег. Нашего согласия не требовалось, катер опять направился к берегу, и мы спешно перетащили наш груз на нос. Казалось, все было против нас, катер уперся в дно еще дальше от берега, чем в первом случае. На наши просьбы подойти поближе к берегу, капитан отреагировал только руганью, и нам, чтобы выбраться на берег, пришлось прыгать с трапа, «ухнув» выше колен в воду.
 В отличие от рыбаков виновников этой высадки, мы не имели рыбацких сапог, поэтому сняли обувь, закатали выше колен штаны и решили прыгать в сторону берега на более мелкое место. Даже Валька, прыгнувший лучше других, изрядно промок. Я же промок больше всех, потому что с моим тяжеленным чемоданом, пожалуй, не смог бы прыгнуть даже чемпион по прыжкам.
Мы, как бы, прошли «крещение», по-весеннему холодной водой водохранилища.
Надо было двигаться дальше. Мы на скорую руку отжали воду из одежды, надели обувь и во главе с Валькой зашагали по берегу. Небо затянули тучи, и темень была такая, что дорога едва угадывалась. Чтобы согреться на свежем ветерке, мы решили идти быстро, но темп, заданный Валькой, я явно не выдерживал. Я, со своим чемоданом, плелся позади, и когда они уходили от меня далеко, кричал в темноту, чтобы меня подождали. Меня ждали, но когда я подтягивался к ним, тот же темп возобновлялся 
Кроме обычной поклажи, я тащил очень большую автомобильную камеру, заменяющую мне лодку. Неудивительно, что мне тогда показалось лишним кое-что из содержимого чемодана.
Вскоре, дорогу нам преградил рукав, отходящий от водохранилища таким образом, что мы оказались как бы на полуострове. Передышка была мне очень кстати, и я сразу предложил дождаться в этом месте утра.
Большинство было согласно, но не Валька. Он оставил нас на берегу, а сам налегке отправился на разведку. Прошло довольно много времени, и все уже начали готовиться к ночлегу, когда из темноты, появился Валька и сообщил, что  нашел обходную дорогу, только придется перейти по колено в воде небольшой рукавчик. Я пытался его отговорить, но в результате вынужден был догонять Вальку и двинувшихся за ним товарищей. Рукав действительно оказался не глубоким, и мы уже прошедшие накануне крещение водой, без особых хлопот его перешли, и опять двинулись вдоль берега.
Несмотря на мои уговоры, Валька поддерживал тот же темп. Через некоторое время,  я выдохся и стал просить Вальку сделать привал. На мое счастье в это время мы вышли к еще одному рукаву, и у меня появилась возможность немного отдохнуть. Воодушевленные предыдущей легкой переправой, мы, выражаясь военным языком, сходу стали форсировать водную преграду, но, когда глубина стала увеличиваться, а Валька, идущий впереди «ухнул» по пояс в ямку, и едва не уронил в воду груз, который нес над головой, мы повернули к берегу.
 Изрядно продрогшие, мы укутались во все, что только можно было для этого приспособить, и подремали на берегу до рассвета. С рассветом Валька надолго исчез, а мы стали обследовать берег, и разговорились с рыбаками, живущими на берегу несколько дней. Мы узнали, что хорошая рыбалка закончилась два дня назад, как только начал задувать в сторону берега ветер, нагоняющий большую волну. Это сообщение немного расстроило меня, но кукан увиденный мной у берега с несколькими сазанами, произвел на меня будоражащее действие, и я готов был идти куда угодно, чтобы поймать такую же рыбу. Наконец появился Валька, на ходу сообщил, что дорогу нашел, быстро собрался и устремился в том направлении, откуда мы пришли. Это была уже не ходьба, а почти бег. Мы дошли до рукава, который недавно форсировали, повернули, и, двигаясь вдоль него, стали удаляться от лимана, который мы приняли за водохранилище. Теперь от Вальки отставали все, но остановить его было невозможно. Так мы и вышли к водохранилищу, - Валька далеко впереди, я далеко позади, а между нами остальные. Валька, обернувшись, крикнул, идите вдоль берега и через два километра будете на месте. На этот раз он не ошибся,- когда я дотащился до заветного места, Валька уже забросил две удочки, а остальные сидя отдыхали, приходя в себя от перехода.
Это были райские места для рыбалки. Глядя на водный простор, мы испытывали  такие же ощущения, какие обычно испытываешь на море. Глинистые обрывистые берега поросли степной травой, пахли полынью и чабрецом, который рос в изобилии в этих местах и который мы заваривали вместо чая.
Вода в водохранилище была пригодной для питья, прозрачная на глубине, а в тихую погоду и у берега она позволяла нам наблюдать, стоя на берегу, стайки мелких рыб, плавающие на мели, за которыми гонялась не крупная хищная рыба. Подальше от берега, там, где заканчивался росший местами у берега камыш, вскидывалась крупная рыба. Иногда можно было наблюдать, как очень крупная щука, разогнавшись из глубины, выпрыгивала за чайкой, которая на мгновенье раньше, с лету выхватила из воды мелкую рыбешку. Щука, зависнув в воздухе, звучно плюхалась в воду, поднимая волну ощутимую при тихой погоде. Ночью прибрежные камыши кишели сазанами. Вечерами на полутораметровой глубине мы вязали к камышу трехметровой длины толстую леску, которая заканчивалась кусочком макухи и крючком на капроновом поводке. На десяток таких «коротышей» за ночь ловилось до пяти двухкилограммовых сазанов. Ранним утром, мы заставляли себя входить в прохладную воду, чтобы снять запутавшуюся в камыше рыбу. Если вовремя не снимешь, она запутывала леску у корней камыша и, если не обрывала поводок, то снять ее можно было только после долгих ныряний. После продолжительных водных процедур мы выходили на берег продрогшие, а прохладный ветерок завершал утренние процедуры. Чтобы согреться, мы одевались и минут 10 бегали вдоль берега.               
 Порою, ветер усиливался, и тогда набравшие  на просторе силу волны, разбивались о берег, поднимая со дна бурую муть, которая расползалась от берега и оканчивалась за камышом, почти в 100 метрах от берега, там, где пологое дно резко уходило в глубину. В наших краях такой переход дна издавна называется опечиком. Там и скапливалась, ушедшая от мутной воды рыба. Нас интересовали только сазаны. У нас были донные удочки стометровой длины, которые из-за отсутствия  спиннингов, мы устанавливали на всю длину с помощью большой надутой автомобильной камеры, заплывая с грузилом удочки далеко за камыш. О поймавшейся рыбе, своим звоном, извещал колокольчик, установленный на другом конце удочки. Надо было спешить, чтобы поймавшаяся на глубине рыба не успела уйти в камыши и запутать там леску. Мы не выбирали из воды леску, как это обычно делают рыбаки, а на камере, изо всех сил, гребли от берега, направляясь по леске в глубину, чтобы там снять рыбу.  Иногда клев был такой, что пока доплывешь до берега, уже надо тащить еще одну поймавшуюся рыбу, и пока ее вытащишь, на другой удочке тоже поймалась рыба. Так и плавали взад-вперед. Я до сей поры помню, как красивая сильная рыба, на туго натянутой леске, появлялась из глубины, хорошо видимая в прозрачной воде.
 Она была с чистой серебристой чешуей, желтоватым брюхом и красноватыми плавниками. Она совсем не походила на сазанов, пойманных в илистых местах, которых и сейчас можно купить на любом рыбном базаре. Я для себя придумал образ сазаньей аристократии, к которой и отношу ту красивую рыбу, давно исчезнувшую в наших краях. С некоторых пор, любая аристократия довольно быстро уничтожается в нашей стране.
Если говорить об ощущениях испытываемых нами, то самым главным было то, что мы ощущали себя хозяевами этих мест, потому, что за семь дней жизни на берегу, мы могли  не встретить ни одного человека. Разве, что пастух совхозного стада, спасаясь от скуки, приходил иногда из-за бугра ненадолго, оставляя без присмотра коров, которым, по его словам, некуда было деться, потому, что вода окружала нас почти со всех сторон. Но чаще всего мы никого не видели, а о том, что гонят стадо, узнавали по голосу пастуха, хорошо слышимому в утренней тишине, и далеко раздававшемуся над водной гладью. Наверное, коровы реагировали только на сочную русскую речь, сильно разбавленную матом, потому, что любая фраза, начинавшаяся примерно так - «Ты куда пошла?», заканчивалась «многоэтажным» матом. В один из приездов на рыбалку с Женькой, мы в течение пяти дней слышали только женский голос. Это была пастушка, отличавшаяся от сказочных пастушек, в которых влюблялись принцы, тем, что она материлась изощреннее всех пастухов, вызывая у нас определенное любопытство и желание взглянуть на нее. Чтобы осуществить желаемое, надо было минут на пятнадцать прервать рыбалку, которая захватила нас так, что мы, иногда, пропускали обед, совмещая его с ужином.
Рыбалкой мы жертвовать не могли!
Мы привыкли к тому, что, кроме нас,  на обозримом пространстве никого нет, и вели себя, как дикари, пренебрегая любой одеждой. Довольно быстро мы ощутили положительный результат,- раздражения, и потертости в паху от вечно мокрых трусов исчезли. Мы уже привыкли ходить голыми, как вдруг выяснилось, что нежная кожа наших членов явно не выдерживает воздействия солнца, ветра и воды. Интимные места не только загорели, но и немного обгорели. Понимая, что дикари из нас уже не получатся, мы стали надевать трусы, как только солнце начинало палить. Теперь мне кажется, что первые аналоги трусов изобретены нашими далекими предками вовсе не из-за стыдливости.
Вечерами, спасаясь от комаров, мы допоздна поддерживали костер и однажды с Женькой изобрели, как нам казалось,  действенный способ борьбы с комарами. Мы заметили, что у костра, над каждым из нас, образуется столб из мельтешащих комаров, высотой метра три. Столб перемещался вместе с нами при медленной ходьбе, и отставал при быстрой. Мы повели себя, как зайцы зимой, сбивающие со следа охотников.
Перед тем, как лечь спать, мы у костра тщательно подготавливали,  себе постели из сена, потом медленно, так чтобы комары от нас не отстали, уходили от костра по ветру метров на пятнадцать, потом резким рывком возвращались к костру и прыгали в постели, укрываясь с головой. Наверное, со стороны это выглядело странным, но наблюдать за нами было некому, а главное, что в результате комары нас не донимали.
Только через много лет, я понял, что все-таки мы тогда ошибались. Я с приятелем, рыбачил в тех же местах, и после неудачного дня, едва наловив, рыбы на уху, мы сидели у костра. Невдалеке горело еще несколько костров, и я услышал разговор двух рыбаков. Первый сказал,- «Комары уж очень донимают». Второй ответил,- «Это только до 11 часов». Я засек время и убедился, что он был прав.
Много лет тому назад именно в это время, мы устраивали хитроумные маневры с комарами, надеясь их обмануть. Теперь я думаю, что это луна влияет не только на  приливы океана, но и на активность всего живого на земле,- от влюбленных до комаров.
Но вернемся к времени нашей первой рыбалки в этих местах. Едва отдышавшись после перехода, мы тоже забросили по удочке. Клев был такой, что очень скоро вокруг каждого из нас на берегу оказалось много мелкой тарани и красноперки.
Азарт захватил нас так, что мы не теряли времени на то, чтобы посадить рыбу в садок, и довольно долго не могли остановиться, пока поднявшееся немного солнце не пригрело нас и мы, утомленные событиями прошедшей ночи, заснули на берегу там, где сидели с удочками. Через пару часов нас разбудил Валька, уже поймавший пару щук. Он объявил нам, что все мы по очереди будем дежурить с утра до вечера. В обязанности дежурного входит приготовление завтрака, обеда и ужина, мытье посуды и поддержание костра. Мы не умели готовить, но Валька научил нас и этому, Для начала он повел нас на бугор собирать топливо для костра. По дороге выяснилось, что дров здесь нет, и нам придется собирать сухие коровьи лепешки, оставшиеся от прошедшего здесь когда-то стада. Я думаю, что у большинства людей выросших в городе реакция на это предложение была бы, как и у нас, отрицательной. Нам казалось, что топливо из коровьего дерьма никудышнее, но все же главным было то, что мы брезговали. Оказалось, что в высушенном виде оно совсем не пахнет и не пачкается, а в костре горит ровно и дает много тепла.  Валька показал нам, как из концентратов приготовить еду, быстро управился с приготовлением обеда, первым поел и продолжил рыбачить. За обедом он посоветовал нам не ловить мелкую рыбу, а настроиться на крупную. Покончив с обедом, мы опять рядом с Валькой обучались настоящей рыбалке. День пролетел незаметно, и как только солнце стало клониться к закату, мы, помня о холодной минувшей ночи, стали запасаться топливом для костра, чтобы как можно дольше поддерживать огонь. Мы допоздна грелись лежа у костра, неторопливо обмениваясь впечатлениями от первого дня рыбалки и приключений минувшей ночи.
Напоследок, мы развели огонь посильнее и утомленные событиями минувших суток моментально заснули, лежа вокруг костра. Этот сон был  мало похож на сон в теплой постели. Наша одежда плохо сохраняла тепло и сквозь сон мы ощущали, что с одного бока жарко, а с другого холодно. Во сне мы, время от времени, переворачивались, двигаясь к теплу угасающего костра. Я проснулся среди ночи от испуганных громких голосов и непонятной суеты. Оказалось, что один из нас во сне докатился до костра и улегся на угли. Телогрейка на ватной основе, прогорела, и любитель тепла получил его сразу столько, что не смог принять его тихо и с достоинством. У Вальки был опыт действий и в такой ситуации. Он быстро содрал с пострадавшего тлеющую телогрейку и потушил ее. Потом потушили еще одну слегка тлеющую телогрейку, заново развели костер и улеглись спать. На следующую ночь опять тушили телогрейку, но уже не было ни испуга, не суеты. Все быстро привели в порядок, и на утро это вспоминалось как происшедшее во сне.
 В первые дни из крупной рыбы ловились только Щуки. Наконец удача улыбнулась нам, и мы поймали несколько сазанов. На этот раз мы учились у Вальки солить рыбу, причем пластовать сазана так, чтобы сохранить товарный вид.
Он не скрывал, что рыба приготавливается им для продажи. В отличие от нас, он рассматривал рыбалку, как возможность помочь семье, совмещая приятное с полезным.   Я просто получал удовольствие от рыбалки, но когда привозил домой 20-30 килограммов хорошей рыбы, в семье начиналось время рыбных блюд. Тогда это имело серьезное значение, потому, что семейный рацион, зачастую, был скудноват. Я думаю, что в Валькиной семье все было гораздо хуже. Я только раз побывал в его доме и был буквально шокирован полным запустением. Еще на входе меня поразил пол,-  грязный, обшарпанный  без следов краски и весь в щелях. Оглядевшись, я обнаружил, что все вокруг соответствует полу.
До этого случая, я не мог себе представить, что кто-то из моих одноклассников живет не так как я и большинство моих товарищей.
Придя, домой, я поделился  своими впечатлениями с родителями и услышал от отца,- «Да они же кацапы!», и он поведал мне, что чистота и порядок в доме традиционны для украинских и казачьих семей, а то, что я увидел характерно для жителей средней полосы России, которых казаки презрительно кличут «кацапами».
Но вернемся к времени нашей первой рыбалке на водохранилище. Я быстро привык к нашей рыбацкой жизни,- размеренной и неторопливой, и когда настало время собираться в обратный путь, отчетливо понял, что уезжать не хочется. Из разговоров у ночного костра стало ясно, что все, за исключением Вальки, впервые переживают ощущение полной оторванности от остального мира. Где-то далеко жил бурной жизнью наш родной город,- там люди спешили по разным делам и опаздывали, там чадили автомобили и битком набитые пассажирами автобусы, там шумно веселились и горько плакали, и было еще многое из того, что принято называть повседневной суетой. У нас не было никакой информации о том, что происходит в том мире. Здесь была другая жизнь,- мы неторопливо  наблюдали звездное небо, восходы и закаты. Такого единения с природой раньше я не ощущал.
Но все когда-нибудь кончается, и настало время подводить итоги и собираться  в обратную дорогу. Оказалось, что по улову я немного уступил Вальке, а Женька был третьим, значительно уступая мне. Жизнь на берегу закалила нас. Мы возвращались домой загоревшими, обветренными, и усталыми от постоянного недосыпания. Тот же катер к  пяти утра доставил нас в пригород Ростова, где мы по совету Вальки пересели на раннюю, битком набитую, электричку. До нашей остановки, было, минут двадцать езды. Мы стояли в тамбуре так тесно, что возможности сесть на свои чемоданы не было, и я впервые заснул стоя, под монотонное постукивание колес. Я старался не спать, таращил глаза, но через минуту засыпал, кажется, секунд на двадцать, за которые успевал увидеть сон. Потом просыпался, и все повторялось сначала.
Сон и явь перемешались в сознании, и я на несколько секунд, реально ощущал себя несущимся в бурном потоке горной реки на встречу водопаду. Я боялся проспать свою остановку, но наконец-то мы  перебрались из электрички в автобус, и через три остановки были дома. За то, какое блаженство я испытал, добравшись, домой, и наскоро обмывшись, когда завалился в чистую и теплую постель. Сон был крепким и долгим, с небольшим перерывом на еду.
Валька только в начале лета мог быть с нами. Потом наши пути расходились: - у нас еще была не одна рыбалка в течение летних каникул, а потом учеба в 11-ом классе, а у него работа на заводе и учеба в вечерней школе. Он вынужден был заменить своего пожилого и болезненного отца, работающего на мостовом кране в одном из цехов завода «Ростсельмаш». Это была интенсивная и вредная работа. С темпом, задаваемым сборочным конвейером, мостовой кран носился под потолком, помогая выполнять одни и те же погрузочно-разгрузочные операции.
С тех пор, я потерял Вальку из вида. По слухам, он сильно запил, как это обычно бывает с людьми,  не обладающими сильным характером, и ощущающими дисгармонию жизни. Наверное, он мог бы стать хорошим егерем на какой-либо охотничье-рыболовной станции, каким стал один из наших школьных товарищей, прошедший в юности похожую школу рыбака-любителя.               

Из нашей компании, только я и Женька по настоящему увлеклись рыбалкой, и едва отдохнув от первой рыбалки, мы стали было собираться на следующую, но вынуждены были отложить поездку. Валька, к которому мы пришли с предложением присоединиться к нам, сообщил, что сазан в тех местах  сейчас не ловится и хорошая рыбалка начнется после нереста, гораздо позже. Мы дождались этого времени, и так получилось, что отправились на нее вдвоем. Пожалуй, это была самая удачная наша рыбалка. Мы славно пожили тогда на берегу. Нам повезло и с клевом, и с погодой. Именно тогда мы с утра до вечера разгуливали голыми по берегу, и тогда же придумали наш способ борьбы с комарами, и тогда хрипловатый голос пастушки, доносившийся из-за бугра, напоминал нам в утренние часы, что пора раздеваться и лезть в воду, чтобы снять поймавшихся за ночь сазанов.
Тогда же, лежа у костра, и глядя на звезды, которые казались такими близкими, мы вели неторопливые беседы, ощущая себя, как мне кажется, не только хозяевами этих мест, но и частью этой природы. Было так хорошо, что хотелось это продлить, но все припасы, рассчитанные на шесть дней, подошли к концу, и мы стали готовиться к отъезду. Посчитали улов, и выяснилось, что Женька опять значительно отстал от меня. (Через много лет, во время застолья, в узком круге друзей, Женька признался мне, что очень хотел тогда поймать рыбы больше, чем я, и злился из-за того, что это не получалось).
Я уложил рыбу, вещи и удочки, и стал, было упаковывать почерневшую от костра кастрюлю, но был остановлен Женькой. Он, как бы, между прочим, сказал, что ее лучше бы оставить здесь, потому, что через несколько дней мы вернемся сюда. Я засомневался,- времени до конца каникул оставалось столько, что мы могли не успеть. Мы вместе распределили оставшиеся дни каникул, и получилось, что успеваем.
 Я помнил, как неохотно моя мать дала мне кастрюлю, и как я обещал обязательно ее вернуть. (В то время, каждая хозяйка дорожила любой кастрюлькой, и Женькина мать категорически отказалась дать ее на рыбалку).
Я колебался, но добавлять к солидному грузу еще и кастрюлю не хотелось, и я, чтобы спрятать надежнее, закопал ее в землю недалеко от костра.
Разве мог я предположить, что Женька задумал меня обмануть. Наверное, ему хотелось сыграть роль бывалого рыбака - как это делал поначалу Валька. Для этого ему надо было приехать сюда с новичками, но без меня. Только через много лет я узнал, что  через три дня после нашего отъезда, он приехал сюда с двумя приятелями, которых я хорошо знал. Они были начинающими рыбаками, и в их компании Женька вполне мог ощущать себя учителем, играя роль бывалого и опытного рыбака. Я, превосходивший его уловами, и не уступавший ему характером, явно не писывался в его планы, а кастрюля наоборот,- очень даже вписывалась.
Мы благополучно вернулись домой, хорошо расстались, условившись через три дня встретиться для сборов на рыбалку. Когда я пришел к Женьке в назначенный день, услышал от его матери, что он уехал к дальним родственникам, и до конца каникул не вернется, причем, сказано это было, как-то, чересчур категорично. Я ничего не понимал,- Женька, живший от меня в 10 минутах ходьбы, исчез, не оповестив меня, в нарушении всех договоренностей. Мать Женьки была человеком искренним, и я интуитивно почувствовал, что она, что-то не договаривает.
 Не знаю, что Женька наговорил ей обо мне, но мой вопрос,- «Почему он не предупредил меня о том, что не сможет поехать на рыбалку?», явился для нее полной неожиданностью. Она расспросила меня о деталях нашей договоренности, и уже мягко, и с некоторым сожалением, сказала,- «Не жди его Володя, он больше никуда не поедет». Я понял, что она тоже чувствует себя обманутой, с той разницей, что в мои 16 лет такие ощущения переживались болезненнее.
Моя Мать, сообразив, что кастрюли ей больше не увидеть, обозвала меня «обалдуем», что в украинской деревне, откуда она была родом, очевидно, означало,- «придурок». Я не возражал, потому что, и сам ощущал себя придурком.
Мы встретились с Женькой в первый день учебного года. Он легко и изобретательно врал, оправдываясь передо мной. Он говорил, что его мать была против того, чтобы он ездил со мной на рыбалку. Дословно это звучало так,- «Володька, как леший, готов жить на берегу все время. Если будешь с ним ездить, то никогда не женишься». Я напомнил ему, как он уговорил меня оставить кастрюлю, и в ответ услышал,- «Не волнуйся, ты хорошо ее спрятал и, до весны с ней ничего не случится, а весной мы обязательно туда поедем».
Мы действительно, через 8 месяцев приехали туда большой компанией. На месте захоронения кастрюли виднелась, едва заметная, ямка. Женька сказал мне,- «Все-таки, ты плохо ее спрятал», и я думаю, он был абсолютно прав. Мы не страдали из-за отсутствия кастрюли,- потому, что по совету Женьки, один из наших товарищей прихватил свою кастрюлю на рыбалку.
Я, конечно же, высказал Женьке все, что я думаю по этому поводу, и решил прекратить близкие отношения с ним.
Только с годами я научился многое прощать людям, с которыми меня сводила жизнь, и ценить то лучшее, что в них есть. В юности все было не так, но с Женькой, как бы в порядке исключения, я поступил правильно. Через некоторое время, мы снова сблизились, много общались, и даже вместе работали. Потом он окончил курсы вертолетчиков, получил звание лейтенанта и, женившись на однокласснице,  уехал служить в дальний  армейский полигон. Женившись одним из первых, он всегда был вполне счастлив в семейной жизни. (Напрасно его мама волновалась на счет его женитьбы). Судя по тому, что демобилизовался он в звании подполковника, и  служба у него протекала вполне успешно.               

               

Через много лет, мы с Женькой, поседевшие и видавшие виды мужики, посетили знакомые с юности места на Веселовском водохранилище. Когда-то пустынный берег был основательно обжит рыбаками. На берегу, местами виднелся мусор, машины время от времени проезжали мимо нас, и моторные лодки довольно часто бороздили водную гладь.
После нескольких часов неудачной рыбалки, мы сидели вечером у костра, и, как в юности вели неторопливую беседу. К задушевной беседе располагала и звездная ночь, и ветерок, доносивший из степи густой запах полыни, и приятное тепло, исходившее от костра. В отличие от дней нашей юности, мы попивали не целебный напиток из чабреца, а водочку, что, впрочем, только способствовало приятной беседе. По просьбе Женьки, я пересказал, услышанную мною от случайного собеседника, жителя этих мест, историю, связанную с массовым мором рыбы. Во второй половине шестидесятых годов, воды Веселовского водохранилища были отравлены удобрениями, сброшенными, вместе с водой с рисовых полей. Берега были буквально завалены тухлой рыбой. В первую очередь гибли сазаны, обитающие в камыше, именно там, где накапливались ядовитые вещества. Местным руководителям надо было, как-то, объяснить случившееся, и при этом уйти от ответственности. По-моему, они только это и умели делать хорошо.
Они создали комиссию, которая определила, что причиной мора рыбы являются удобрения, поступающие к нам из ГДР. Удобрения состояли из сотни ингредиентов, один из которых, по определению немецких ученых, оказался губительным для рыбы. Разве могли предположить педантичные немцы, разработавшие методы дозированного внесения удобрений, что российские крестьяне на них наплюют, и придумают свой, довольно простой, способ, о котором я узнал, занимаясь, по роду службы, технологиями орошения на Дону. В бочках с удобрениями пробивали дыры и опускали в оросительный канал, подающий воду на поля, и вода вымывала удобрения их бочек. Это был, широко распространенный способ внесения удобрений, со всеми вытекающими отсюда последствиями..
С тех пор я ни разу не видел, чтобы кто-то поймал в тех местах хотя бы одного сазана.
Сейчас, когда на западе не редко рассуждают о загадочной русской душе, я понимаю,  почему она для них загадочна. Мы ведь тоже не можем себе представить, чтобы немцы, с их представлениями о жизни и душе, додумались таким способом удобрять свои поля. Будучи в Германии, я с завистью наблюдал бережное отношение немцев к природе и своей стране, которой они гордятся. В этой связи, мне кажется поучительной история, которую мне недавно рассказали.
Водитель российского грузовика, проезжая по дорогам Германии, выбросил из кабины окурок сигареты. Дело было поздней ночью, и свидетелей этого поступка, вроде бы, не было. Тем не менее, на ближайшем посту полиции  его остановили. Наш незадачливый водитель, был задержан полицией, и в течение трех часов решался вопрос,- разрешить ему дальнейшее движение к месту назначения, или вернуть его в Россию. Во всяком случае, водитель, именно так это воспринял, и так рассказывал об этом.
Такое же отношение к родной стране характерно для всех цивилизованных стран.
Иное дело мы, русские.… Вспоминая дни моей юности, я с горечью замечаю, как катастрофически быстро мы убиваем природу.
Примерно так, но от выпитой водки менее стройно, я рассуждал тогда, сидя у костра.
В свою очередь, я слушал Женькины рассказы о его летной жизни, и рыбалке на далеком Амуре и Каспии. Летчики часто использовали для этих целей вертолет, что позволяло им забираться в отдаленные уголки края, богатые рыбой и дичью.      
С началом зимы, наступало время миграции рыбы, и через некоторое время в Амур из залива входил косяк рыбы. Об этом моментально узнавали рыбаки-любители, и начиналось долгожданное время, когда любимым занятием можно было успешно заниматься недалеко от дома. Чтобы как следует обустроить место рыбалки, смекалистый рыбацкий люд приспособился, из снега и амурской воды, строить ледяные домики, прямо на речном льду.
Я, не без зависти, представлял себе, как, в зимнюю непогоду, рыбачек сидит в своем домике и ловит рыбу. В домике тепло и тихо, воздух согревает небольшая спиртовка, а душу согревает неистребимый рыбацкий азарт.
Настоящий городок из таких домиков жил по своим законам всю зиму. Конечно, это было в первую очередь место рыбалки, но не только. Там общались, пили водку, назначали свидания женщинам и делали многое из того, что является обычным для любого городка. Несомненно, скоротечность времени ощущалась там острее,- все знали, что с первым  весенним теплом эта жизнь закончится.
 Мне запомнилась еще одна история, рассказанная Женькой.
Однажды, погожим летним, утром Женька, с пятилетней дочерью Наташей, отправился на рыбалку. Он давно приметил в нескольких километрах от дома место, в котором появился островок, в обмелевшем в это время Амуре. Именно туда с дочуркой на шее он забрался, перебредя по колено в воде, небольшую, метров двадцати протоку. Неровное дно на мели образовало в этом месте перекат, привлекающий рыбу, и клев, поначалу редкий, быстро усилился.
Процесс захватил азартного рыбака так, что он не заметил, как уровень реки стал повышаться, и только, когда, оглянувшись на протоку, отделявшую островок от берега, увидел, вместо тихой воды, бурный, быстро увеличивающийся поток,- все понял. Из стоящего выше по течению водохранилища сбрасывают воду, и через некоторое время островок уйдет под воду.
Что творится в душе людей в такие минуты,- одному богу известно, но многие в такие мгновения становятся верующими. По правде говоря, к Женьке это не относится,- он всегда был закоренелым атеистом.
Как бы то ни было, он, тогда не мешкая, посадил дочь на шею и со словами,- «Теперь держись крепче!», вошел в бурный поток. Когда ему, с большим трудом, удалось добраться до берега, островок уже скрылся под водой.                Потом он вспоминал это происшествие, как реальную возможность гибельного исхода. Его дочь Наташа, теперь уже зрелая женщина, заменившая отца в серьезном бизнесе, до сей поры помнит в деталях обстоятельства той злополучной рыбалки. Наверное, тогда она интуитивно почувствовала всю опасность ситуации, а детская память сохранила увиденное.
Мы засиделись у костра  допоздна.  Разговор зашел о Средней Азии, где мы в разное время бывали.
Я начал было рассказывать о моем пребывании в Узбекистане, но Женька неожиданно озадачил меня странной фразой,- «Если ты там был, скажи, чем достают из котла свежеприготовленный плов?». Я без труда ответил на его вопрос, но меня возмутило откровенное недоверие, и я ему об этом сказал. Выяснилось, что он никому не доверяет и этого не скрывает, потому что считает это нормальным. А вопрос такой он задал мне потому, что недавно уличил во лжи одного рассказчика о Средней Азии, который считал, что плов достают голыми руками.
 Продолжать беседы у костра мне не хотелось, да и спать было самое время.
  Наверное, Женьку часто обманывали, а кого-то обманывал он и, возможно, поэтому у него сложилось твердое убеждение, что никому верить нельзя. Впрочем, это не помешало, а, возможно, и помогло ему организовать довольно крупный семейный бизнес.
Утреннюю зорьку мы встретили с удочками в руках. В этот раз нам повезло с клевом и  весь день мы провели замечательно,- варили уху, жарили рыбу, плавали на лодке, на другой берег и много фотографировались. Мы возвратились домой совершенно удовлетворенные проведенным временем.
Что касается мест нашей рыбалки на  Веселовском водохранилище, я полюбил  эти места еще в юности,  всегда стремился туда и часто бывал там,  пока, недавно, высокое областное начальство не запретило там всякую рыбалку. Суть дела была в том, что рыбаки-любители мешали чиновникам охотиться на водоплавающую дичь.

               

  Из Женькиных воспоминаний о днях нашей юности мне стало ясно, что многое из того, что происходило тогда, он воспринимает так же, как я. Выяснилось, что отдыху на курортах Черного и других морей, он предпочитает отдых в этих местах.
Через пару лет после этого разговора он купил в тех краях крестьянское подворье с добротными строениями, довольно быстро привел его в образцовый порядок и построил несколько гостевых домиков, как это обычно принято на охотничьих базах.
Что может быть лучше для отдыха горожанина, чем собственная база в местах полюбившихся с юности? Я, с удовольствием, принял приглашение Женьки и одним из первых побывал там.
С нами были: - Игорь зять Женьки, - Коля, представленный мне как друг Женьки и шофер, ничем не примечательный человек. Игорь – любимец Женьки часто сопровождал его в поездках. Этот парень с открытым лицом и неторопливыми медвежьими движениями массивной фигуры, неизменно вызывал симпатию окружающих, и я не был исключением. Он мало говорил, что придавало каждому сказанному слову особый вес. В нем чувствовался настоящий русский мужик – явление в наше время редчайшее.
Коля по возрасту был ближе к Игорю, чем к Женьке. Довольно высокий, с небольшим выпуклым животиком, он быстро говорил и быстро думал. Иногда было очевидно, что его быстрая речь не поспевает за скоротечными мыслями.
Он был из тех крестьян, которые, переселившись в город, успешно приспособились к изменившимся обстоятельствам. На момент нашего знакомства, он был майором милиции и имел собственное охранное агентство. Его дружба с Женькой была подкреплена деловыми отношениями, - он обеспечивал охрану обширного Женькиного хозяйства.
Мне нравилась эта поездка. Мы общались с веселостью, свойственной мужской компании свободной от условностей и ограничений городской жизни. Днем мы рыбачили, а вечерами общались, и, как принято в застолье, до поздней ночи пели песни.
 Конечно, мы и водку пили, но это было не главным. Главным для нас было общение. Все было хорошо, пожалуй, только привычка Женьки доминировать несколько портила нашу жизнь. Его деятельная натура побуждала его к действиям, в которые, само – собой, вовлекалась вся компания.
Однажды утром он сообщил, что хочет купить кабанчика, чтобы зарезать его на берегу, в том месте, где мы обычно ловим  рыбу, и приготовить на костре жаркое. Я в это время восстанавливал оборванную накануне удочку и не вслушивался в содержание разговора. (Дальнейшие события убедили меня, что зря я этого не делал).
Коля, как бывший сельский житель, знал все сложности, связанные с этой затеей и пытался убедить Женьку ограничиться гусем вместо кабана. Никакие Колины доводы Женькой не принимались и, вскоре стало очевидным, что его идею придется воплощать в жизнь. Мы приехали на маленький базар, где Женька с ходу договорился с продавцами и заплатил за кабанчика деньги вперед.
Утренняя рыбалка была в разгаре, когда наступило время ехать в село за кабанчиком. Я был уверен, что на берег мы его должны привезти, если не в разделанном виде, то, конечно же, зарезанным. Считая необходимым участвовать в этой затее наравне со всеми, я предложил привести его на моей машине. Коля, приготовлявший для этого свою «Волгу», сразу согласился и заметно повеселел. Мы приехали в село, в изрядно загаженном, загоне выбрали одного из кабанчиков, и только тогда я понял, что нам предстоит везти его живым. Я не соглашался, предлагая зарезать его на месте. В конце концов, договорились связать ему ноги, надеть на голову мешок и в таком виде перевезти.
Мы с большим трудом связали ему ноги, и, с не меньшим трудом погрузили  в багажник моего «Мерседеса». Хозяева с улыбкой наблюдали за нами, справедливо принимая нас за абсолютных придурков. На последок один из них с улыбкой сказал – «Повезло кабанчику- на «Мерседесе» покатается.» В пути кабанчик быстро освободился от пут и стал рваться на волю. Временами казалось, что он разнесет багажник. Я мысленно ругал Женьку и себя, вляпавшегося в такую историю.
Когда мы его все–таки привезли на место и выгрузили, я еще долго пытался бороться с запахом, подозревая, что кусочек поросячьего дерьма все же остался где–то в багажнике.
В это время остальная компания, наблюдая за мной со стороны, и не желая обидеть, буквально давилась от смеха. Откуда мне было знать, что запах поросячьего дерьма  надолго остается в машине перевозившей свиней. Примерно через неделю после этого, мой сын, открыв багажник, спросил - «Чем так воняет?». Чтобы не выглядеть придурком, я ответил – «На рыбалке я случайно оставил в багажнике одну рыбку, и она протухла».
Мне хватило двух поездок с Женькой на его базу, чтобы понять, что такого рода истории будут постоянно повторяться и я, после этого, все его приглашения отклонял под разными предлогами. Мне казалось, что впереди у нас еще много времени, для общения, и что мы еще допоем наши песни, и договорим наши разговоры. С той поры, как Женьки не стало,- остались лишь воспоминания… В это время я написал следующее стихотворение:

Мой друг, ты в мою перемену поверь
Нежнее к друзьям отношусь я теперь
Друзья для меня драгоценней жемчужин
И каждый мне дорог, и каждый мне нужен

Но разве ценил я те годы и дни,
Когда были рядом со мною они?
Прошло чередою с тех пор много лет
И тех не увидеть, кого уже нет

А тем, кто со мной, я хочу пожелать
Всегда веселиться, а не унывать
Пусть каждый ваш день, как подарок от Бога
Порадует Вас, и пусть дней таких много
Мне с вами еще предстоит пережить
Чтоб больше смеяться, и меньше грустить

И тех, кто ушел, чтобы мы не забыли,
А кто еще жив,- тех сильнее любили

Кстати говоря, эпопея с кабанчиком закончилась тем, что Коля, большой любитель мяса, съел его слишком много и получил расстройство пищеварения, а остальные, на следующий день, отказались, есть аппетитный, свежеприготовленный шашлык.
Все-таки, для рыбака на рыбалке самая лучшая еда это уха!




Мне было 30 лет, когда я встретил свою будущую жену.
Было это так,- один из моих друзей, Володька, «положил глаз» на Таню, молодую замужнюю женщину, жившую в одном с ним семейном общежитии. С мужем у Тани была предразводная ситуация, и она, жизнерадостная и смешливая, легко приняла приглашение Володьки погулять в парке и посидеть в кафе, но предупредила, что придёт с подружкой. Это не вписывалось в его планы, но он согласился и сразу пришел ко мне с просьбой о помощи. По его замыслу я должен был в ближайшее воскресенье поухаживать за подружкой Тани. Он расписывал мне видимые достоинства подружки, но я ему не очень верил, к тому же у меня были другие планы.
Это было время, когда я увлекался скачками, и часто бывал на ипподроме. Тогда я многое знал из закулисной жизни конюшен, и понемногу играл на тотализаторе.
В ближайшее воскресенье 9 мая  было открытие скакового сезона, и я, предпочитал посещение ипподрома, прочим удовольствиям. Но Володька не отступал,- он собирался привести подружек на ипподром. С этим я не мог не согласиться. Я рассказал ему как меня найти на ипподроме, и мы расстались. В воскресенье, когда они разыскали меня, я смотрел очередную скачку, которая меня особенно интересовала. В этой скачке, в повороте разгорелась ожесточенная борьба, в которой жокеи не жалея ни себя, не лошадей, выходили на финишную прямую.
Мою будущую жену поразило то, что я, наскоро познакомившись, не обратил на нее, симпатичную девушку, пользующуюся большим успехом у ребят, никакого внимания. Извинившись, я досмотрел скачку до конца, и только после этого повернулся к ним,  еще раз извинился и предложил познакомиться заново. Володьке пришлось еще раз назвать их имена, и я, представившись,  не торопясь, разглядел их. Подружка действительно была интересной девушкой, и вполне соответствовала Володькиным  описаниям. Чтобы завязать разговор и, как бы извиняясь, я рассказал о том, что именно так увлекло меня в предыдущей скачке. Я предложил им посмотреть следующую скачку, о которой я мог, как мне казалось, рассказать много интересного. Как выяснилось, мои предложения девушек не заинтересовали, потому, что на предложение Володьки покинуть ипподром они с радостью согласились. Пришлось и мне присоединиться к ним. Мы немного погуляли в парке, потом хорошо посидели в кафе. Мы пили легкие напитки, слушали хорошую музыку и общались. Тогда мода на курение среди девчонок только начиналась, и наши девушки курили. Это был единственный случай, когда я видел мою будущую жену курящей.
Так по весне начался мой роман с Олей, бурно развившийся, и окончившийся свадьбой осенью того же года. Я хорошо помню ту весну, с ночными прогулками в ближайших рощах, где мы узнавали каждого соловья по его трелям. Мы нашли самого замечательного соловья, к которому в темноте мы подбирались на расстояние двух метров. Он нам, прямо в уши, выдавал необычайные трели, в которых были  отдельные звуки не свойственные соловьям. Талантливый был соловей, и, скорее всего, тоже влюбленный. С той поры я всегда прислушиваюсь к пению соловья, но никогда не встречал ничего подобного. Самого бесталанного соловья мы тоже нашли. Он в каждой трели, вместо трех колен, выдавал только два, и делал это удивительно монотонно. Очевидно, таланты  у птиц, как и у людей, распределены совсем не равномерно.
Это была замечательная пора,- пора любви и больших перемен в жизни. Я убежден, что влюбленный человек  талантливее не влюбленного.
В то время, после ночных прогулок, вернувшись, домой под утро, я написал следующее стихотворение, посвященное моей избраннице,-




Ты пришла, как приходит весна
А зима была долгой и вьюжной
Замела мою душу она
Даже жизнь мне казалась не нужной

Радость жизни куда-то уходит тогда,
Когда дума в душе затаится одна
Что зима остается с тобой навсегда
И, как вечность, теперь бесконечна она

Но, однажды, когда ты не ждешь ничего,
Даже малой надежды в душе, не тая,
Луч весенний коснется лица твоего
И поймешь ты, что эта весна - твоя

Ты пришла, как приходит весна,-
Буйной зеленью трав луговых
Пеньем птиц, негой солнца полна
Бурей запахов в рощах ночных

Может, будет лето у нас?
А за летом осень, быть может
И увижу на дне твоих глаз
Грусть, что в осени всех нас гложет?

Но к чему мне эти вопросы
Если нынче, всю ночь, без сна
Ты идешь со мной через росы
Ты идешь, как сама весна

Я думаю, что тогда и она была в меня влюблена. Жаль, что нам не удалось надолго  продлить это состояние. Наверное, есть люди влюбившиеся раз и навсегда, и прожившие вместе всю жизнь, но мне они в жизни не встретились. Если говорить о нас, то вскоре после свадьбы мы поняли, что влюблены были в придуманные нами образы, далекие от реальных. Однако это не помешало нам построить семью, пережить все трудности, связанные с этим, и испытать радости, связанные с рождением и воспитанием детей, а позже и внуков.
 
Несколько эпизодов, связанных с воспитанием детей (внуков), я предлагаю вашему вниманию:
                Находчивая Маша (Детское)
Началось все с того, что маму на праздник пригласили в туристическую поездку в Москву на целых три дня. Вначале мы с папой решили ее не отпускать, но маме очень хотелось повидать наших родственников, которые живут в Москве и особенно моего двоюродного братика Артемку.
Мы, все-таки отпустили ее, и мама стала собираться в поездку. Она готовила, стирала, убирала, а главное все время волновалась; - как мы будем без нее?
Я хотела проводить маму, но оказалось, что мама в Москву полетит на самолете, и что самолет полетит очень, очень рано, - когда я еще буду спать. Вечером, когда меня укладывали спать, я решила, что рано утром обязательно проснусь, чтобы, хоть немножко, проводить маму.
Проснувшись, я сразу спросила папу: «где мама?». Папа ответил, что теперь мама уже, наверное, гуляет по Москве. Я поняла, что все проспала и настроение у меня испортилось.
Начинался праздничный день 8 марта. Папа поздравил меня, подарил мне красивую кофточку и показал другую кофточку, которую он подарил маме.
Мы включили телевизор и увидели, что там тоже поздравляли женщин, и звучала праздничная музыка. Мое плохое настроение улетучилось, и я подумала, что мне с папой  будет совсем не плохо, потому, что с папой можно играть во всякие игры, и даже в футбол в доме, - не то, что с мамой. А главное, папа не будет заставлять меня есть!  Так и получилось: вначале попили чаю, потом играли в разные игры, потом я ходила к бабушке и поздравляла ее и тетю Лиду. А пока я их поздравляла, к нам приехал Сережа со своей мамой и маленьким братиком Виталькой. Я очень обрадовалась и мы с Сережей стали веселиться так, что Сережина мама нас даже останавливала, чтобы мы что-нибудь в доме не разбили. Потом Сережина мама с Виталькой ушла к своей подруге, а мы пошли играть во двор. Там еще не растаяла ледяная горка, и мы скатывались с нее на животах, и карабкались на нее, мешая друг другу. Мы долго резвились, и нам было очень весело, но пришла Сережина мама, и хотя Сережа совсем не хотел уходить,  увела его к каким-то родственникам.
Сережа обещал вернуться, и я долго ждала его, но он не вернулся. Потом мы снова играли с папой и смотрели телевизор. Мы поздно легли спать, а утром, когда папа разбудил меня, у меня опять было плохое настроение, потому, что надо было завтракать и идти в школу.  Я вспомнила, что мамы нет дома и настроение еще ухудшилось,  потому, что мои косы могла заплести и бабушка или тетя Лида, а вот мое школьное расписание, кроме мамы не знал никто. А тут еще папа строго сказал, что надо самой знать свое школьное расписание, и я расстроилась так, что даже расплакалась.
Так мы и вышли из дома, - я заплаканная, а папа возмущенный тем, что,  я не слежу за своим расписанием и своими вещами. На улице было мало людей и совсем не было детей с портфелями, идущих в школу. Папа заметил это и спросил меня: «Может быть сегодня никто не учится в школе?».
Я ответила, что, если бы не учились, я бы точно знала об этом, и поэтому надо обязательно идти в школу. «Хорошо» - сказал папа, «мы пойдем в школу».  Чем ближе мы подходили к школе, тем больше я сомневалась, а когда подошли совсем близко и не увидели ни одного ученика, входящего в школу, я предложила папе вернуться, но папа ответил: «Раз уж пришли, то обязательно войдем»; и мы вошли.  Удивленный дедушка вахтер вышел нам навстречу и спросил: «Неужели вы не знаете, что занятия начнутся только в понедельник?».
Потом он пригласил нас придти завтра в школу на мультфильмы.
Когда мы вышли из школы, папа сказал: «Какая ты все-таки рассеянная, - ни один ученик, кроме тебя в школу не пришел. Значит все-таки об этом говорили, но ты проворонила».
Тогда я ответила: «Папа, ведь они могли узнать об этом также, как и мы».
«Как это?» - спросил папа.»
«Они просто раньше нас пришли в школу и дедушка вахтер им все объяснил, и теперь они, наверное, уже дома».
Папа улыбнулся, но не согласился со мной, а я сказала: «Хорошо, все-таки, что мы пришли в школу, потому, что теперь знаем, что завтра здесь нам будут показывать мультики».
                Мой внук

Весна в разгаре и воскресный день выдался теплым, и солнечным. Во дворе нашего семейного дома  свежей зеленью ярко выделяется газон, зацветают деревья и уже появились первые пчелы. В такой день приятно под лучами солнца выполнять какую-нибудь несложную работу, которой в собственном дворе всегда хватает, а после зимы и того больше.
Все заняты такой работой, а пятилетний внук «гоняет» на своем велосипедике по новой плиточной дорожке. За зиму он сильно подрос и вырос не только из своей одежды, но и из велосипеда. Он изображает из себя гонщика,- то резко разгоняется, то тормозит прямо перед препятствием, так чтобы слегка на него наехать. Ему явно нравится наезжать на столбики забора. В один из таких моментов у него на пути оказалась его бабушка, которая неторопливо подметала дорожку, повернувшись к нему спиной. Наверное, как он наезжал на столбики, так же наехал на ее ногу. Бабушка, готовая терпеть от внука все, что угодно, вскрикнула от боли.
Мне показалось, что это произошло не случайно, и еще меня задело то, что внук никак не отреагировал на страдания бабушки, и продолжил катить на велосипеде с радостным выражением лица. Я подозвал его и стал внушать, что с бабушкой нельзя играть так, как с дедушкой (Играя, мы часто боролись и если причиняли друг другу боль, то должны были терпеть).  Еще я сказал, что, если бы он со мной поступил  так, как с бабушкой, мог бы получить от меня по шее, и добавил: «Как ты думаешь, это было бы справедливо?».
Он моментально переменился в лице и сквозь слезы ответил, - «Не справедливо», потом закрыл лицо руками, и заплакал.
Смеясь, я спросил его: «Почему ты плачешь?». Он объяснил, - «Все меня любят, а ты стукаешь меня по голове».
«Ты плачешь, как девчонка» - эти слова всегда действовали безотказно, но на этот раз подействовали не сразу.  Немного успокоившись, он ответил: «Я не плачу, это просто из глаз у меня льются слезы», и только после этого, пересилил себя, и перестал плакать.
Я понял, что произошло, - опрометчиво сказанные мною слова, он воспринял буквально, и представил себе, что его любимый дедушка, который даже по попе его почти никогда не шлепал, бьет его по голове. С любовью построенный мир рушился потому, что дедушка его больше не любил. Ему стало жаль себя и захотелось плакать.
Пришлось объяснить ему, что, если он, даже нечаянно, причинил кому-то боль,- необходимо, хотя бы, извиниться. Он, конечно же, извинился и, я надеюсь, что этот урок не пройдёт для него даром.
Я понял, что тоже был не прав. Подобно тому, как нельзя применять насилие к ребенку, так же нельзя словами формировать образ насилия.
Впрочем, это относится не только к детям.

Летом, мы отдыхали в Анапе, и я о внуке написал следующее:

Вот такое у нас было горе,-
Не хотел внук купаться в море
И, как будто бы Даня не трус-
Но немножко боялся медуз

Но, когда разыгралась волна
И его раскачала она -
Он стремился уплыть в море,
Чтоб с волнами играть на просторе
И совсем он забыл про медуз
Видно, все-таки внук мой не трус!


О том, что даже самые яркие чувства со временем притупляются, я попытался сказать  в следующем стихотворении:

Я был влюблен, и оттого                Все в доме том ведет она
Не видел счастья своего                Моя законная жена
Без той, с которою без бед                Скажу, идиллию разрушив,
Уже прожил я много лет                Что не живем мы душа в душу

Мы все, в любовном матерьяле                Но может к «свадьбе золотой»
С годами, что-то потеряли                Моя душа сольется с той,
Но в жизни той, что от земли                С которой в спорах, но без бед
Мы все же больше обрели                уже прожил я столько лет.

Я радуюсь, что у меня
Теперь хорошая семья
Что дом достаточно удобный,
Хоть небольшой он и не модный

Через много лет, я к дню рождения жены написал стихотворение по мотивам сказки о рыбаке и рыбке (А. Пушкина)

В этот юбилейный день рожденья
Попрошу я у тебя прощенья
Знаю, в чем я очень виноват   
В том, что много лет тому назад
Встретился тебе я на пути            
И с тех пор по жизни нам идти
Видимо, завещано судьбой       
А судьба могла бы быть иной      
Говорю сейчас я для примера      
Встретить ты могла миллионера
Или офицера из ГАИ
И тогда бы все мечты свои
Претворяла в жизнь бы ежедневно
И общалась с мужем бы не гневно
И имела бы шикарный дом
И шикарным все бы было в нем
Непременно было б в доме этом
Три или четыре туалета
Это так удобно, ведь когда
В доме соберутся «господа»
Поедят изрядно и попьют
Потанцуют, песни попоют
То кишка прямая их при этом
Приведет, конечно, к туалетам
Жаль, что я, твой муж, не господин
Жаль, что туалет у нас один
И для всех, конечно, не секрет
То, что в доме лишних денег нет

Пусть у вас не вызовет улыбки
Мой рассказ о рыбаке и рыбке
В моей жизни все сложилось так,
Что, как в сказке, тоже я рыбак
Все ловлю я рыбку золотую,
Чтобы обеспечить жизнь иную
Рыбку золотую не поймал,
Может, срок рыбалок еще мал
Слышал о такой я  чепухе
Будто кто-то съел ее в ухе
Никогда я в это не поверю
Завтра утром удочки проверю
Не надеюсь, просто твердо знаю,
Эту рыбку, все-таки, поймаю
Скоро заживем мы будто в сказке
Буду жить я по твоей указке
И тогда, возможно, что, как раз
Заменю я старый унитаз
И, взамен того, что так разбито
Будет тебе новое корыто
И тогда мы станем дружно жить
И друг друга будем мы ценить
А пока не так, но мы ведь знаем,-
Ценится лишь то, что мы теряем.