Морские истории

НЕВОЗМОЖНОЕ

И невозможное возможно.
Александр Блок

1

Двадцать шестое октября — ненастный осенний день. Можно сказать, для Крыма и Феодосии в частности, более ненастный, чем положено быть в эту пору.
Штормило и перед этим два дня и три ночи. Но в те дни ветру приходилось то и дело преодолевать струи дождя — и навстречу ветру можно-таки было идти, не кланяясь ему на каждом шагу. Если же прикрывался от дождя зонтом, не сомневался: ветром из моих рук его не вырвет и не вывернет наизнанку.
В ночь на двадцать шестое дожди почти прекратились. Зато ветер взбодрился донельзя: «рвал и метал», «рвал и метал». Если кто куда-то шел и брал с собой зонтик, он не был бы лишним. Но бешеные порывы ветра не давали им воспользоваться. За весь день мне так и не удалось увидеть хотя бы кого-либо одного с развернутым зонтиком.
Когда я вышел с лямкой моей желтой пляжной сумки через плечо — встретил на улице соседа. Он, чертыхаясь, ремонтировал забор. У него никак не получалось приладить на место вторую новенькую доску — мешал окаянный ветрище.
Его домовладение — на другой стороне улицы от дачи, где мне в этот раз досталось ночевать. Кроме того, что мы соседствуем, оказалось, что он мой одногодок: в позапрошлом апреле мы в один день отмечали наши семидисятелетия. Каждый сам у себя и по-своему. У него оно было многолюдным и с песнями-плясками, а у меня — в одиночестве, всего лишь с телефонными звонками-поздравлениями и добрыми пожеланиями.
После этих торже6ств нам и взбрело перейти с официального «вы» на дружеское «ты». Переход затянулся — конца ему не видно: всё еще мы то «выкаем», то «тыкаем», не придавая этому значения. Главное — мы добрые соседи: чаще друг другу помогаем, чем в чём-нибудь мешаем.
– День добрый! — приветствую соседа и сразу предлагаю помощь: — Давай-ка снизу поддержу, пока сверху прихватишь на один гвоздь?
– Какой, к чёрту, добрый! Не только доску — молоток вон и гвозди вырывает из рук!
– Зато почти нет дождя.
– Вон Амура выпустил бегать по улице. В другой бы раз обрадовался. А тут: ветром задрало хвост к голове — мигом удрал. Спрятался во дворе!
– Да нет: из калитки, смотрю, высунул нос — поглядывает на улицу.
– Это услышал чужой голос — сразу и высунулся.. Весь день лежит в конуре — прячет нос под хвост… А вы что? В такую бурю купаться?
– Там посмотрим, — как бы и соглашаюсь не купаться. — Если прогулка к морю и назад — не без пользы нашему брату.
Всё-таки вполне можно было называть и просто ветром то, что, по мнению соседа, было ветрищем. Но можно было придерживаться такого мнения, пока шел по улицам — от дома к дому. Естественно, в мое мнение всё-таки вплеталось и слово «порывистый».
Но никаким не ветром и даже не ветрищем было то, с чем я встретился еще до перехода через Керченское шоссе. Вблизи моря в нём было столько свирепости и силы, что и не веришь: неужели всё это изобретено и сделано из обыкновенного воздуха — того самого, которым дышу?
При каждом вдохе было еще и такое: будто обыкновенный воздух торопится во мне куда-нибудь спрятаться от беспощадно преследующих его жестоких сил.
«В такую-то погоду пришли на прогулку сюда! — я удивился, когда в обоих конца пляжа увидел сначала три фигуры, а потом еще и четвертую. Ветер сделал их настолько одинаковыми, что и не поймешь, кто из них мужчины, а кто — женщины. — Сумасшедшие они что ли?»
Как раз тот случай, когда в чужом глазу соринку видишь, а в своем…
Конечно, те из них, кто видел, как некто пришел, разделся до плавок и нырнул в холоднющие волны, имели, наверно, полное право называть меня и более чем сумасшедшим.

2

Когда прокладывали дорогу (вначале, скорее всего, она сама по себе именно здесь прокладывалась) из Феодосии на Керчь —этим занимались далеко не глупые люди. Они знали, что ближайший путь будет вдоль моря. И видели, что от моря далеко не отступишь: вдоль моря — не очень-то широкая полоса надежного твердого грунта между заливом и необъятной болотистой луговиной.
Дорога сначала была вряд ли проезжей в зимние шторма, пока не появилась возможность ее надежно защитить от морских волн. Во сколько-то километров длиной и теперь стоит несокрушимой и непреклонной эта защита из каменных глыб, наваленных в прибрежную отмель.
То, что за этим барьером из камней, приезжие и местные жители называют открытым морем. А то мелководье, что с обратной стороны барьера, называют кому как вздумается: каналом, лагуной и, наверно, еще как-нибудь.
Я предпочитаю просторы открытого моря. Но в осеннюю и зимнюю пору иногда приходится кружить или бултыхаться в лагуне. Для чего и облюбован мной добросовестно исследованный и измеренный по длине и глубине более широкий, чем где-либо еще, участок лагуны-канала.
От него и беспрепятственный выход в открытое море — широкий проран («промоина, отверстие в теле плотины, дамбы») с затаившимися плоскими камнями на глубине в полтора, а где-то и в два метра.
Здесь последними ныряниями и бултыханиями пятого декабря прошлого года мною был завершен купальный сезон.
Зима не спешила вступать в свои права. Вот и была возможность последний раз искупаться не восьмого ноября (не знаю, почему местные пловцы-ныряльщики избрали для торжественного завершения своей «навигации» именно этот день), а не на месяц позже.
С обещанными соседу «Там посмотрим!» я разделся и неуверенной походкой вошел в воду.
Конец октября — пора было от заплывов моих, от «стометровок» переходить к многократным ныряниям-бултыханиям. С каждым днем уменьшая на одно их количество. Так у меня было всегда в предзимние купания.
Но в сравнении с ледяным холодом ветра, вода мне показалась даже более теплой, чем была вчера.
«В такой холод и в такую штормягу даже и полторы стометровки будет многовато. Но…»
С тем же «Там видно будет!» я нырнул под гребень откатывавшейся волны. С уверенностью, что она мне поможет пронырнуть под очередными встречными гребнями подальше: потому что, когда вынырну, вся надежда будет на свои только руки и ноги. Решающим тогда будет то, смогу ли я преодолеть одну за другой встречные волны. Чтобы какая-нибудь из них не выбросила меня туда, куда бы не хотелось: на какой-нибудь из острых камней защитного барьера.
Дважды мне «повезло» увидеть, как со стороны открытого моря волны выбрасывали на камни пловцов. Оба остались живы, но с кровоточащими царапинами и синяками — такими, что и тот, и другой, думаю, до конца жизни своей будут помнить: море может быть в иной раз добрым, а в иной — иначе. Одного из них друзья вели потом под руки через лагуну и только что не волокли по песку пляжа: на какую-то ногу (не помню, на какую) он боялся опереться по-настоящему.
И волна-то в тот день катилась на берег с редкими белым гребнями — было всего-то около трёх баллов. Оба в тот день жестоко поцарапанные камнями были крепкими мужиками лет, наверно, около тридцати-тридцати пяти — не сверхсамонадеянные какие-нибудь глупые подростки.
Отсюда и было мое нежелание двадцать шестого октября столкнуться один на один с любой из каменных глыб. В первую очередь с теми, что выглядывали по краям прорана под каждую прокатившуюся через них волну,  как бы предупреждавшими волны и людей о своей постоянной готовности проявить себя жестокими.

3

Прошлый год выплыла через этот проран где-то в середине июня умелая и, как потом говорили, хорошо натренированная пловчиха. Волна была якобы верных баллов пять (некоторые утверждали — более шести баллов).
Выплыла она за барьер в открытое море — и не вернулась.
Волны катили ей навстречу и должны, казалось бы, выбросить ее на камни барьера. Это в том случае, если бы она не сумела преодолеть их накат и не получилось бы вплыть в проран, через который она выплыла. Откуда стартовала последний раз в жизни...
Она, конечно же, догадалась, что вопреки своему желанию уплыла от берега дальше, чем намеревалась, хотела. Чем ей надо было.
Когда повернула назад, наверно, была уверена: ее старанию помогут волны, и она благополучно вернется к месту старта. Но этого не получилось.
Как рассказывали очевидцы, старалась она добросовестно. Выкладывалась из последних сил. Классический кроль меняла на брасс, от которого в отчаянии возвращалась к кролю.
Метров сто пятьдесят было до нее, когда стоявшие и видевшие всё это услышали ее первое «Помогите!».
Двое нырнули в волны — уверенные, что доплывут и помогут. Почти сразу к ним присоединился третий с такими мощными гребками, что сразу вырвался в лидеры.
Но едва позади них оказалась некая невидимая прямая, что по кратчайшему расстоянию между каменными глыбами, как бы охранявшими проран, спасатели-добровольцы запаниковали. Почувствовали (как потом рассказывали), что их подхватил поток и понес от берега, не считаясь ни со встречным ветром, ни со встречными накатами волн.
Двое повернули через левое плечо, один — через правое. И потом все силы, всю энергию потратили на спасение самих себя.
Еле-еле доплыли до пограничных камней-глыб, заодно со встречным потоком не пропускавших к берегу никого из них так, чтобы через проран.
Двое матросов-спасателей на шлюпочке и со спасательным кругом ринулись было на помощь утопавшей. Но их шлюпку вскоре накренило так, что вода хлынула через борт. И спасатели потом вместе с их шлюпкой долго плавали, цепляясь руками за что попало.
Но даже и здесь очевидцы трагедии не соглашались друг с другом.
Один собственными глазами видел, что оба матроса держались рядом и ни один из них ни на шаг не отплывал от шлюпки. Двое других (должно быть, более глазастых свидетелей) утверждали, что один из спасателей всё время был в стороне от шлюпки и плавал, с головой и руками высунувшись из спасательного круга.
С полдюжины очевидцев и с дюжину тех, кто сам ни пловчихи, ни того, то с ней произошло, не видел, но слышал от двух или трех очевидцев, которым доверяют, как себе, долго спорили о такой второстепенной детали: какого цвета была шапочка у погибшей женщины — черная или голубая.
Эти и подобные им споры настолько не вписывались в трагедию события, что само случившееся стало восприниматься мной с явным налетом несерьезности.
Отсюда было и такое: скорее всего, утонувшая была едва научившейся плавать. Ее энергичный кроль и брасс на самом-то деле и не существовали.
Спортивную терминологию «очевидцы» использовали в личных интересах: чтоб побольше доверия было к тому, что они говорят и о чём рассказывают.
Не было у меня сомнения в их рассказах только в одном, что было в конце случившегося, — в ее гибели. Что перепугало всех, кто был на пляже, и подняло всех на ноги с пляжного песка.
Наверно, так оно и было: пловчиху так далеко унесло от берега, что не слышно было ее голоса, отчаянной мольбы помочь ей, спасти. Потом никто не различал: одна ли ее голова изредка появлялась на гребнях волн или она при этом успевала иногда еще махнуть хотя бы одной рукой.
Когда из порта примчался катер, то первым делом на него подобрали матросов-спасателей. С их подсказками катер вышел приблизительно туда, где последний раз один из них видел голову пловчихи, «как большой поплавок от рыболовной снасти нырявшую между волн».
Голубым ли, чёрным ли был этот «поплавок», — его видевший не разглядел. Да и не всё ли равно, каким он был? Катер, сколько ни кружил на одном месте, ни мотался по волнам взад-вперед, — никого и ничего ни цветного, ни бесцветного не нашел…

4

Не женское дело — рисковать! И тем более — когда умеешь плавать не очень хорошо. Если даже и плаваешь хотя бы на немного хуже меня.
Случалось и мне улавливать что-то неладное при заплывах, когда и не очень-то штормило.
Заплываю от берега метров на сто пятьдесят. А когда возвращаюсь, то они же оказываются равноценными двум, а случалось — и трем стометровкам. Особого, да и вообще никакого значения этим недоразумениям не придавал: всего лишь, мол, не в лучшей спортивной форме сегодня. Или с чрезмерным старанием выкладывался на стометровках взад-вперед и почти параллельных берегу — вот и не получается нормальных гребков на «финишной прямой».
Старт у меня двадцать шестого октября получился отменный!
Когда после него первый раз оглянулся, подняв голову над гребнем достаточно высокой волны (какой она по счёту, мне при этом было всё равно), от берега, оказывается, успел отплыть на вполне безопасное расстояние. С чем себя сразу и поздравил: здорово, мол, греб — молодец!
Ни спидометра, ни корабельного лага (прибор для измерения скорости судна и пройденного им расстояния) у меня, конечно же, нет. Но сколько стометровок, если даже проплыл и всего половину стометровки, — знаю с достаточной для меня точностью.
Когда плыву, то в ритм с гребками пою две песни подряд. Пою в основном про себя и сначала ту, что предназначена для женского голоса: «Может быть, может быть, я не современная!..» Пропел всю до конца, и если сразу же к ней небольшой довесок из другой песни — как раз у меня и очередные сто метров «за кормой».
Но двадцать шестого октября меня один за другим преследовали сюрпризы.
Первым из них было то, что старт в такой непогожий день получился немыслимо удачным —  многократно превзошел мои продуманные предположения-расчеты. Чему я, естественно, обрадовался.
Но когда со своими песнями про себя проплыл стометровку и оглянулся на берег, сразу стало не до радости.
Не сразу, конечно, а потом понял, что название со мной вдруг случившемуся единственное — «Беда!»
От меня до берега было около двухсот метров!
Мгновенно меняю курс: поворачиваю на сто восемьдесят градусов — и гребу к берегу.
Полстометровки отмахал — и выглядываю сквозь разбитый ветром пенистый гребень первой подвернувшейся волны. Берег ни насколько не приблизился. Наоборот — стал дальше!
Никаких половинок: для контроля высовываю голову как можно выше только после полных стометровок. Сколько было таких выглядываний — не считал. Не знаю. Все они были для меня одинаковыми: ни после одной из моих стометровок в обратном направлении ни на сколько не приблизился к берегу.
До него вот-вот будет с полкилометра.
Вскоре, вижу, намного перевалило за эту дистанцию.
Труднее стало ориентироваться: кажется, не с прежней скоростью, а на сколько-то она снизилась у потока, но уносит он меня всё дальше и дальше от берега. Но где гарантия, что не выдаю желаемое за действительность: удаляюсь вроде бы от берега с меньшей скоростью, чем была в предыдущую стометровку. Но главное-то при этом остаётся неизменным: берег удаляется и удаляется от меня!
В одном теперь не сомневаюсь: зарождается поток у берега. Вблизи от него, почему и подхватил он меня, — чего сразу не заметил, не оценил по достоинству — на первых метрах после старта.
Не оценил и силищу — а она у него оказалась вон какой! Гигантские волны катят на берег и не могут преодолеть им встречного потока. Он их как бы и не замечет.
Мимоходом через них уносит и уносит меня в бескрайние морские про-сторы.
«Ну кто я, случайно присутствующий при противоборстве гигантов: сильного-присильного потока и не поддающихся ему, в несметном количестве рвущихся навстречу волн? — в холодной воде голове приходится быть настолько «холодной», что она вынуждена трезво сопоставлять явления реальной действительности и делать неутешительные для меня выводы. — Ну щепочка я случайная какая-то среди них, соринка, пылинка и всего-то!»
В «холодной» голове созрел еще один трезвый вывод: никто мне не поможет.
Если бы гладь на поверхности моря, как бывает в штилевую погоду, — мог бы кто-то с берега увидеть мои отчаянные взмахи руками. Могли бы, наверно, услышать мой крик: «Тону! Помогите!»
Но когда и в двух шагах от меня всё заглушает неугомонно громкий с шипением злым плеск волн?
Это какой же грохот от них, когда одна за одной бьют они о прибрежную защиту из камней и перекидывают через нее свои гребни?
Мне видны все четыре фигуры «сумасшедших» на пляже. Кто стоит, кто пытается преодолевать ветер и «прогуливаться» вдоль кромки пляжного песка. Не сомневаюсь: все они, один раз взглянув, отвернулись от бушующего моря.
Если же кто-то из них не отвернулся — наверняка нет у него ни бинокля, ни подзорной трубы. А без них не разглядеть среди пены и брызг что-то мокрое, то появляющееся на поверхности какой-нибудь из волн, то скатывающееся с нее, — может быть, в бездну и навсегда...
Холодная вода или не очень: самый авторитетный у меня источник информации об этом — плечи. Наверно, потому, что они первыми, когда плывешь, встречаются с потоком воды. У головы, казалось бы, в этом смысле преимущество. Но у нее-то какой ни на есть волосяной покров или потому, что ее кожный покров не такой чувствительный, как у плеч. А скорее всего — потому, что голова то и дело занята более важным, чем такие пустяки, — горячая или холодная, в меру прохладная или чрезмерно окружающая среда.
Конкретный пример. Моя голова додумалась-таки сначала до такого: в каком направлении уносит меня поток и где предположительно начало этого смертоносного течения? Потом додумалась и до такого: там, где, казалось бы, и есть начало, — всего лишь крутой поворот потока от берега в открытое море. А зарождается, мол, он в каком-то другом месте.
Иначе пришлось бы взять на вооружение глупейшую гипотезу: в гигантских объемах вода вырывается из-под земли. И для этого как раз в том месте, откуда мне так удачно удалось стартовать, должно быть подобие подводного кратера — меньше, конечно же, чем у Везувия.
Начинаю воспринимать чрезмерную прохладность воды не только плечами.
Потом о дискомфорте заявили кисти рук и лицо, живот и ступни ног — сначала одна, а потом и другая.
Должно быть, «холодная» голова во многом способствовала тому, что в безнадежном положении я довольно долго оставался хладнокровным. При этом не сбрасываю со счетов ни приобретенную мудрость в предпенсионные и пенсионные годы, ни мой опыт в дни и ночи кратковременного участия в боевых действиях то в одной, то в другой «локальной войне». Как говорится, случалось там попадать в переплеты и похлеще.
Перед тем, как наступит то самое нежеланное «всему всё», судорога, должно быть, успеет меня четвертовать. Надо к этому подготовиться —чтобы не застала врасплох.
«С чего начнет? Что отчленит от меня первым ударом своего топора? Или во что вонзится своим ножом?.. Нет, лучше — если топором. Чтоб в одно мгновенье — сразу!..»
Конечно, мол, начнет с ног. С левой или с правой — всё равно. Когда плыву и хотя бы на самую малость сбавляю скорость — ноги с горизонтали, от поверхности начинают отвисать. А чем глубже от поверхности — вода, как известно, холоднее. А тут еще мешают плыть и держаться ближе к горизонтальному положению швыряющие меня волны…
Догоняет очередная сзади и со своим змеиным шипением опрокидывает вниз головой. Обмоет ноги наскоро пеной гребня и спешит вперед, оставив меня лишь на короткое время вверх ногами, и на более длительное — вертикально стоящим, как оловянный солдатик. Тогда-то и оказываются ступни ног в глубине от поверхности воды на полтора или даже два метра.
Царапнуло давным-давно осколочком левую ногу. Из-за чего и попал я в категорию «ранбольных» чужого госпиталя. Запомнилось: при перевязках, возле раны-царапины всё смывали азиаты-друзья не спиртом, а прозрачным, как слеза ребенка, бензином; вместо ваты у них было подобие нашего мха, а белые бинты — редким исключением в желтых и коричневых пятнах — б/у (бывшие в употреблении и потом старательно выстиранные). Выходили мою ногу в основном уколами и какими-то подозрительного цвета местными мазями.
И никакой тебе гангрены, чего очень опасались. Нога стала как новенькая! Жалко будет, если судорога начнет с нее — с исстрадавшейся от уколов и прочего госпитального внимания левой ноги.
Стиль моего плавания — «доморощенный кроль». По сути своей — хорошо освоенные в детстве на беспощадном Иртыше сажёнки, и в них со временем добавилось кое-что с элементами настоящего кроля. Это преобразование произошло в годы, когда я увлекался плаванием и нырянием в маске с дыхательной трубкой.
Главным недостатком своего стиля считаю то, что когда плыву, не вижу, что у меня впереди. Вот и приходится, чтобы посмотреть вперед, прерывать гребки и запрокидывать голову к спине. Зато отлично вижу всё, что подо мной. А это чаще всего дно реки, моря или какого-то водохранилища.
Но в этот раз получилось мое плавание таким, что я видел морское дно каких-нибудь пять минут.
После того, как стартовал, волны взяли меня в такой оборот, что было не до разглядываний дна там или чего еще. Но вот, как говорится, и доплавался до «дальше некуда»!
Чаще посматриваю вперед, меньше — назад, вправо-влево. А с какого-то момента запретил себе — прямо-таки запретил в приказном порядке смотреть вниз.
Дело в том, что когда я впервые со всей внимательностью попытался увидеть под собой морское дно, даже и подобного ему ничего не увидел.
Подо мной вижу (как всегда было и должно быть): нормальная прозрачная морская вода. Если под прозрачным всё еще далеко до дна, то вода на глубине теряет прозрачность. Обозначается этим, что подо мной большая глубина или даже бездна.
Так было всегда, и, по моему убеждению, по-другому и не должно быть. Но подо мной-то оказалось не такое!
Подо мной оказалось что-то немыслимое. Невероятное!
Сразу под прозрачным лежало как бы и во всю ширь моря густо черное. Подобие ваксы.
После двух, а может, и трех попыток рассмотреть и понять, что же подо мной — там, где должно быть морское дно, — меня от страха охватила дрожь. Это гигантское черное мне стало представляться каким-то исполинским живым чудовищем, способным двигаться и перемещаться в одном направлении — в мою сторону, как мне казалось, и никуда больше. Только по направлению ко мне!
Сначала я не терял хладнокровия. Даже и поздравил себя: «Начались галлюцинации — приготовься!»
Если даже и запрет в приказном порядке, всё-таки нет-нет — да и поглядываю вниз. После каждого подглядывания становится всё больше не по себе.
У огромного черного, оказывается, есть и щупальца. Подобные тем, что у медузы под ее прозрачным колпаком. Но у нее щупальца тоже прозрачные. А у живого-черного, намного приблизившегося ко мне, щупальца непрозрачные, огромные и не свисают вниз, а колышутся над своими основаниями. Как бы вслепую нащупывают и пытаются поймать не что-нибудь, а прежде всего меня.
«Будь что будет!» — заявляю я о своей готовности к худшему, но продолжаю держать под контролем «работу» и рук, и ног. Чтобы они и ритму движений друг друга, и дыханию соответствовали.
Особый контроль за поведением левой руки, что давным-давно стало у меня привычкой. У нее в верхней трети были раздроблены обе кости. Образовались, как мне объяснили, надежные «костные мозоли» — так что вроде всё в порядке. Но в той же верхней трети передавленным оказался и нервный ствол (трубкоподобный там он, что ли?). Из-за него и ограничили мне грузоподъемность левой руки: чтоб ничего не поднимал весом более десяти-одиннадцати фунтов.
Многолетний мой контроль за поведением этой руки оказался очень даже эффективным. Что стало даже и мешать мне плавать по прямой: то и дело получаются уклонения вправо — левая рука загребает воду лучше, чем правая.
Эта вот самая несуразность, считаю, тогда не то что помогла — она спасла меня.
Гребу себе и гребу, плыву и плыву, в «экономичном режиме» расходуя энергию. Не тратя сил попусту и с готовностью биться с разбушевавшимся морем «до последней капли крови и до последнего дыхания».
Ни малейшего сомнения: берег где-то там, далеко впереди меня.
Только вот волны почему-то стали кувыркать не только с деферентом то на корму, то на нос. К этому добавились опрокидывания меня то на левый бок, то на правый.
«Ветер, что ли, передумал и дует по-другому? Отчего и волны катят не кратчайшим путем к берегу, а под каким-то углом?» — в связи с чем и решаюсь потратить сколько-то сил понапрасну.
Прерываю гребки руками и с первой же приподнявшей меня волны смотрю на берег.
«Что это?»
Почему я вижу не зыбкую неразборчивую полосу берега, а четко нарисованную? Рассмотреть успел даже немного из того, что вытворяют волны: пытаясь хоть где-то сломать или хотя бы сдвинуть мешающее им ограждение из каменных глыб.
До берега вдвое ближе, чем было при моем предыдущем выглядывании!
Отрезвляющий холод в голове сменился, должно быть, потеплением. И должно быть, таким, что ранее недоступное для моего разума в одно мгновение стало как бы и само собой разумеющимся соображением.
Уносивший от берега поток почему-то представлялся мне до этого бескрайне широким и глубоким. Оказался-то на самом деле такой ширины, что, уклоняясь (благодаря изуродованной левой руке!) всё вправо и вправо, я где-то уже и расстался с потоком.
Теперь плыву там, где волны и ветер не столько мешают мне, сколько помогают приблизиться к берегу. И никакое встречное течение нам не помеха!
Правда, приблизился к берегу далеко в стороне от широкого прорана, через который стартовал час или сколько-то назад, — будет, наверно, метров на пятьдесят правее. Потому что всё из-за той же левой руки мой курс был какое-то время не напрямую к берегу, а под углом.
Тут же явились и «второе дыхание»: не всё, так многое из скрытых резервов сил и энергии охотно его обеспечивало. А перед этим таившиеся, казалось бы, в «в усмерть» измотанной мускулатуре ног и рук.
Даже память поспешила показать себя работоспособной.
Перед тем, как увидеть ожившие щупальца страшного-черного, промелькнули во мне воспоминания о беспечно веселом купании на острове Мальта. Глубина там у самой кромки отвесного берега метров около тридцати и стремительно увеличивается по мере удаления в открытое море. Вода настолько прозрачная, что через стекло маски ныряльщика видишь на дне утопленную зажигалку, коробку из-под сигарет и всякую мелочь.
Тогда, значит, от меня и до дна в Феодосийском заливе пока что больше тридцати и даже пятидесяти метров — если не вижу ни самого дна, ни чего-либо на нем оказавшегося.
Зачем-то захотелось вспомнить не только название острова, но и города, где был этот пляж с крутыми берегами. Но голова была настолько «трезво-холодной», что кроме столицы острова-государства, не смогла вспомнить названия ни одного из мальтийских городов.
Приблизившийся берег взбодрил память настолько, что вот вам и название города: Слима. Сразу же вспомнилось, как в глухую темноту ночи осторожно расставался я с этим городом, чтобы успеть на сухогруз под советским флагом, возвращавшийся на Родину и принявший на борт незваного-негаданного сверхштатного дублера третьего механика.
Не считал шансы на спасение стопроцентными.
Избавился от одного — от коварного могучего потока. Но мне предстоит не менее (так сразу и думал) жестокая схватка с равным этому потоку еще одним потоком. Полагал, что встречусь с ним, когда до берега останется всего-то ничего.
Предположение о возникновении потока (откуда мог знать, что оно в корне ошибочное, неправильное?) казалось неопровержимым и гениально простым.
Это на «Золотой пляж», «Алые Паруса» и сопредельные с ними пляжи накатываются волны по перпендикуляру. Но Феодосийский залив — с такой кривизной берегов, что, возможно, в районе Чауды волны как бы скользят вдоль берега. И скользят до тех пор, пока не встретят достойного сопротивления. А встретив, сразу уклоняются влево и из них образуется поток.
Должно быть, какую-то неизвестную мне преграду встречает поток не где-то, а как раз в том месте, откуда пришло мне в голову начать плавание, пренебрегая здравым смыслом.
Всё меньше и меньше остается плыть.
Уверен: доплыву до берега — сил хватит. Настроение настолько шапкозакидательское, что за никчемный пустяк посчитал то, что не оказалось никакого наперерез мне потока ни поблизости, ни вплотную от камней барьера. Не до такого мне было — думать о том, что не имеет прямого и непосредственного отношения к реальности.
У меня в те минуты была «головная боль» об одном: как перемахнуть с каким-нибудь гребнем волны через каменный барьер?
Где наиболее удобное место для такого перемахивания?
Где наверняка удастся между высоко высунувшимися глыбами — такими, что между ними как раз и проран по габаритам взрослого человека?
Внимательно всматриваюсь во всё, что подо мной. Где-то далеко осталось, отстало от меня со своими щупальцами плавающее или ползающее черное громадное чудище.
Два его щупальца — хорошо помню — были всего-то в трех-пяти метрах от меня. Никаких жгучих ворсинок, подобных тем, что у медуз, ни присосков, как у осьминога или кальмара. С трех-то метров их можно было бы рассмотреть. Но у них был отработан какой-то захват жертвы. Такой, чтобы сразу и наверняка.
Куда всё это делось?
Теперь-то, когда всё внушавшее мне неминуемую гибель позади и когда-нибудь навсегда будет забыто, легко вспоминать, «сопоставлять явления» и делать выводы. Философствовать, одним словом, когда никто и ничто ничем не угрожает.
Не пригрезилось ли мне это черное чудище со страху? И потому как раз исчезло бесследно в ту минуту, когда увидел, что берег решительно придвигается ко мне.
Помню, как в поле зрения мне попало и настоящее дно залива.
Несознательно и как бы для контроля его разглядывал. Не до разглядываний по сторонам было мне тогда.
Как бы мимоходом, а скорее всего, даже и нечаянно в поле зрения попало: скользит и охотно сдвигается назад обыкновенное песчаное дно залива. На нём — помятая коричневая пластиковая бутылка и что-то ярко-голубое. Скорее всего, утонувшая детская игрушка или полузарывшееся в песок ведерко. Или не то и не другое. \\\\\ Да и любое, окажись на их месте, не имело права на то, чтобы я всерьез над ними задумывался и всесторонне оценивал.////
Читал статью (должно быть, в какой-то газете) — рассуждения о жизни после смерти.
Смерть, по утверждению автора, к умирающему может явиться как бы для предварительного знакомства — не обязательно голым или кое-как одетым человеческим скелетом с кривой косой. Может, она и явилась показать себя мне в виде в полморя величиной черного плавающего или ползающего чудовища?
Сам-то я умирать не собирался. Только подумал, что такое вполне и даже более, чем что-то другое, возможно.
Замерзаю ведь: в голове всё больше не холодного, а похожего на заледеневшее навсегда. Силы на исходе: не знаю, откуда их столько, но рад им и тому, что они вдруг и очень кстати появились. Но хватит ли их на то, чтоб доплыть до нагромождения и каменных глыб? А после этого — чтобы еще и перебраться через эти камни-глыбы?
Считал тогда и не исключаю сегодня еще и такое.
Когда меня вынесло потоком далеко от берега, почувствовавший беду пловец оказался над углублением, заполненным чем-то из тяжелых нефтепродуктов или самой нефтью. Мало ли такого добра вымывают в море не только из танкеров?
И сил, и энергии столько было в моих руках и ногах, что они пока что охотно подчинялись мозговому центру. Правда, ни те ни другие не давали клятвенных обещаний: быть послушными до конца дня. Или хотя бы еще на час.
Факт налицо: их послушания мне вполне хватило. Их безропотное, беспрекословное подчинение длилось, думаю, еще добрых полчаса.
Подплыл не вплотную к облюбованному для штурма прорану, как это и заранее было обдумано. Дистанция минимальная: чтобы с того места, откуда рванусь в атаку, чтобы за пару секунд ее преодолеть и вместе с гребнем волны опрокинуться через камни в лагуну.
Мне был нужен «девятый вал».
Если подкараулю самую крутую и высокую волну, притаившись на дне, — будет как раз то, что нам надо. Только такая волна и обеспечит блестящее осуществление нашего стратегического и одновременно тактического замысла.
Волны — у них свои планы и расчеты — самовольно могут сорвать меня с исходного места для атаки и бросить на камни. Другого не остается: надо не только лечь на дно, но обязательно как-то за него зацепиться.
Шестое или седьмое, а скорее всего, одно из моих пяти обычных чувств подскажет: идет «девятый вал» и вот-вот будет надо мной.
На дне, куда ложился — и до чего же повезло! — закопавшиеся в песок не-большие камни. То, что и надо! За первый же попавшийся ухватился пальцами левой руки — и сразу получилось крепко-накрепко. Под ладонь правой руки нашел подходящее для будущей опоры не сразу.
Долго — даже и нервничать начал — не ладилось у меня при отыскивании на ощупь хотя бы и более-менее подходящее для упора ногами.
Задание для рук: оттолкнуться от тех камней, в которые они вцепились, не раньше и не позже мгновения, когда накатится «девятый вал». Так, чтобы вынырнуть в гребень волны.
Ноги в то же самое мгновение должны толкнуть меня вперед: как бы помогая волне понадежнее подхватить вынырнувшего пловца, чтобы всё время нести со своим гребнем собой.
Но… как там в солдатской песенке: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги!»
Ноги оказались не то чтобы «ватными» — хуже! Оставалось только радоваться тому, что хотя бы не глиняными — не разломались и не отломились от меня! В левой — силы никакой, а в правой, подозреваю, — вдвое-втрое меньше.
Когда волна потащила меня с собой, они только в самом начале пытались перешагивать вслед за ней. В основном же волочились, как переломанный и при этом еще и раздвоенный хвост погибающей ящерицы или тритона.
Волна подкатилась к барьеру из камней вместе со мной, но свой многотонный гребень опрокинула через него — без меня!
Придавила грудь, мои живот и бёдра к наружному скату барьера. Придавила как попало и кое-как: должно быть, с уверенностью, что при откате отлепит меня от камней и отбросит от них вместе со всяким мусором куда по-дальше.
Ни «девятому валу», ни той волне, что была сразу за ним, отлепить не удалось: мои руки вцепились намертво в огромные боковые камни прорана. Для пальцев левой руки нашлась глубокая щель, а для правой — выступ с отгибом в сторону берега.
Надежды никакой, что та волна меня, которая была после «девятого вала», перебросит в лагуну. Хорошо хотя бы и то, что она помогла мне проползти подальше вперед — в глубь прорана. После чего мне удалось перехватиться руками и вытянуть их вперед как можно дальше.
Собственно, ухватился я после этого только пальцами левой руки за передний край того плоского камня, что оказался у меня под грудью и под животом.
Правой рукой было не дотянуться до передней кромки того же камня. Но всё время я посматривал на этот край сквозь примерно метровую толщу прозрачной шевелящейся воды. И не было ни малейшего сомнения: за эту кромку я успею ухватиться в самом начале наката волны — при ее приближении ко мне и к плоскому камню.
Верхняя грань камня имела довольно крутой наклон к лагуне. Чему я сразу и обрадовался: волна, если совсем даже на немного меня приподнимет, при полуомертвевших ногах смогу, оставаясь в гребне волны, даже и на одних руках сползти в лагуну.
В спешке-то оказывается, что не ту волну принял за «девятый вал».
Настоящим «девятым» был тот, что мгновенно вбросил всего меня в проран. В нём или после того, как оттуда выбросил, он задрал мои ноги к небу. Не знаю, когда и о какой из множества камней волна ударила меня головой.
Случилось это, скорее всего, когда опрокинувшийся гребень огромной волны, то выбрасывая из себя, то запихивая меня как попало под себя, скатываясь сам и кувыркая свою жертву по камням внутреннего ската защитного барьера. Но может, это случилось и раньше, когда «девятый» прочищал для себя проран и выметал из него всё, что мешало, — включая и нечто в нём шевелившееся, живое.
Единственное запомнилось: вполне вперемешку реальное с невероятно фантастическим. Будто не моя голова обо что-то ударилась, а наоборот: огромный камень как бы сорвался с огромной высоты и вблизи от левого виска врезал по голове.
Сорваться он должен был из поднебесья. Потому и в голове не звон какой-нибудь земной, а неумолкающий гул — сродни тому, что мог быть от самого «Царь-колокола».
После такого удара и наступило мое небытие.
Длилось оно, конечно, не секунды не короткие минуты. Причем, как потом выяснилось, в небытии я был не на всю его глубину — есть все основания пола-гать.
Сознание отключилось, бросило бразды правления: «Не могу, не знаю, что делать, — больше ни на что не способно!» Может, с той минуты и начало себя проявлять с самой лучшей стороны так называемое подсознание? Потому я и не захлебнулся в лагуне, и не остался валяться беспомощным или даже мертвым у гряды из каменных глыб.
Очнулся, в полном смысле слова пришел в сознание — правда, на очень и очень короткое время — когда лежал на пляжном песке. Не весь, конечно. По крайней мере, под моей правой щекой и под обеими руками воды не было — а был песок. Мокрый песок, и даже очень мокрый — но всё-таки не вода!
Но ее было всё еще много там, где мои бёдра. Должно быть, и еще больше там, где ноги. О которых я, когда первый раз очнулся, не вспомнил и не поду-мал: было всё равно, есть они у меня всё еще или давно их нету.
Одно дело, когда стартовал: вода мне казалась намного теплее, чем воздух. А когда высунулся даже и совсем на немного, то не только воздух, но даже и мокрый песок казался мне теплее воды.
Очнувшись, не знаю, по каким признакам — скорее всего, даже и не по материальным, — я определил, что вблизи  меня кто-то есть. И он так близко, что я вот-вот прикоснусь к нему головой. Чтобы это случилось немедленно, в предельном напряжении всех моих сил и возможностей, всего, что осталось во мне живого, пытаюсь приподнять голову.
Приподнять не получилось. Всего лишь пропахал головой по мокрому песку, из-за чего она отклонилась к правому плечу.
Но и первой, неудавшейся попытки оказалось достаточно. Увидел очень-очень близко от моего глаза (левый глаз не «работал», конечно, же из-за столкновения головы с камнем) на сухом песке \\\\\ из чего-то непромокаемого округлые носки чёрных///ботиков или сапожек.
Сразу же я провалился туда, откуда ничего не видно и не слышно.
Туда же успел прихватить с собой уверенность, что это обувь, и не детская. И еще одно придержал в себе: за непромокаемым черным в настоящем тепле живая нога! Такая, что никакого сравнения ни с одной из моих!
И за непромокаемым черным столько ненавязчивого и осторожного тепла, что я успел его почувствовать головой. И этого тепла проникало в меня всё больше — наверно, потому, что мне этого очень и очень хотелось.
Не думаю, что прошло более трех или пяти минут после первого, когда я очнулся во второй раз. Скопившейся за эти минуты энергии хватило-таки, чтобы не только повернуть, но и чуть-чуть приподнять голову.
Скажите: шестое или какое-то восьмое чувство подсказало, а потом и заставило приподнять голову? Откуда и почему было столько уверенности: увижу только то, что мне тогда хотелось? И ненужного не увижу?
Две или три секунды я был с приподнятой и повернутой вверх головой, за что пришлось расплачиваться пребыванием в беспамятстве около трех суток.
Не уверен, что во мне оставались жизненные силы, чтобы и еще раз на какие-то мгновения повторить такое же самое приподнимание и запрокидывание лица вверх.
Но если бы у меня получилось это сделать, а потом за это расплачиваться не тремя, а десятью-тридцатью сутками полумертвого существования, — наверняка бы сделал — не моргнув глазом бы, согласился. И потом никогда бы не жалел, ни себя и никого бы не винил.
Пятое марта — вот оно, официальное начало весны!
Нередко в эту пору в Крыму и тепла, и приветливого солнца больше, чем на исходе апреля в Москве и Подмосковье. Но этот день прямо с утра мне хотелось приравнивать к любому январскому или даже предновогоднему в Крыму декабрьскому.
Непроглядно-серые облака, похожие на тучи. Из них, уверен, и капли дождя не прольется. Нет смысла их проливать: с той высоты, где облака-тучи, ни одна капля не долетит — распылится на полпути и исчезнет.
Ветер спокойный — не порывистый. От него прямиком катят на берег волны балла в четыре. Если к ночи они рассвирепеют — вряд ли будет больше пяти-шести баллов. Но, думаю, не рассвирепеют: они вроде как обычные — катят и катят на берег одна похожая на другую. Ну и конечно, каждая при этом, как водится, себе на уме.
Иду босой по самой-самой кромке сухого песка. Играю: дразню, как наивных котят, то беззлобное, что остается от волн, раздробленных камнями барьера и через него опрокинутых в лагуну. Пусть они себе хитрят, но не получится ни у одного из них не то, чтобы обмыть щиколотку моей левой ноги, но даже и лизнуть самое близкое к ним — ступни мои, — конечно же, не дам!
Не знаю, от кого или от чего был мне подзатыльник, после которого я обратил внимание на золотисто-белую пустую коробку из-под сигарет.
Сначала было подобие сочувствия или сожаления: утонет она или нет? Лучше бы не утонула!
Так оно и случилось.
И не только не утонула.
Не предназначенная для мореплавания, она уверенно перемещалась вдоль лагуны.
Скорость у нее была вначале вровень с моей. Потом я вынужден был скомандовать себе: «Шире шаг!» А под конец нашего состязания мне пришлось переходить на учащенный спортивный шаг, да еще и с частыми пробежками — только что не в спринтерском темпе.
Состязание прекратилось внезапно. Коробочка из-под сигарет «Президент» резко изменила курс: влево от меня и почти по перпендикуляру от берега. Устремилась в открытое море как раз там, откуда взбрело мне стартовать двадцать шестого октября — четыре месяца назад.
Самый подходящий момент кричать бы: «Эврика!»
Но это «гениальное открытие» мне показалось очень уж простым, чтобы считать его открытием. К тому же я смотрел в море навстречу ветру, и тот позаботился: напихал мне в рот столько воздуха — не то чтобы кричать, но и полслова даже вполголоса не вымолвишь. Заодно ветер и от дурмана-восторга проветрил мне голову.
Почему сразу же и устраиваю контрольную проверку.
Ушел к началу пляжа при пансионате «Украина» и оттуда пустил в плавание по лагуне заполненную водой «полупустую-полуполную» пластмассовую бутылку и ей вдогонку — оказавшиеся под ногами коротенькие полполена.
Совсем немного они были неподвижными и совсем рядом. Как бы недоумевали и спрашивали друг друга: что, мол, нам делать — оставаться на месте или плыть? Но если пускаться в плавание — в каком направлении?
Мне-то было известно: они обязательно поплывут, и знаю, в каком направлении.
Полминуты молчаливого наблюдения терпеливого экспериментатора — и оба мои «мореплавателя» узнают, что напрасно потеряли полминуты времени и при этом думали-гадали. Куда им плыть, с какой скоростью и где менять курс — без них и заранее всё определено-решено.
Ни одной пробежки мне делать не пришлось, чтоб не отставать от них. Оказалось достаточно и всего-то по-армейски широкого шага: путь-дорога у полполена и полупустой бутылки была почти вдвое короче, чем у коробочки из-под сигарет «Президент». И не слева от меня они плыли, а всё время справа, удаляясь от пансионата и стремительно увеличивая скорость. Так что на завершающем этапе в пределах каналоподобной лагуны их скорость была не намного меньше , чем у «Президента» при его резком изменении курса под прямым углом от берега. Так же резко — но только не влево, как «Президент», а вправо — и в том же направлении меняли курс полбутылки и полполена перед тем, как их умчало в открытое море.
Никакого течения вдоль изгиба Феодосийского залива, якобы и чёрт знает в какой дали формируемого, в октябре не было. Как нет его и пятого марта.
Но если иногда и возникает — пустяк оно: в десятки-сотни раз слабее потока, что вместе с собой уносил меня двадцать шестого октября всё дальше и дальше от берега, как бы и не замечая при этом ни почти ураганного ветра, ни встречного наката огромных волн.
Не такие огромные, как тогда, но достаточно мощные и высокие волны и сегодня, пятого марта, бьют себе и бьют по нагромождению камней. Те несокрушимо стоят. И тогда не остается ничего другого: волны перебрасывают через них в лагуну свои гребни. А те почти сразу и обезличиваются в общем течении туда, откуда они только и смогут прорваться в открытое море.
Многое до этого успевает протечь и просочиться между камнями, лишь ненадолго перед этим оставаясь в лагуне.
Кто знает: не мерил никто и не считал, сколько опрокинувшихся гребней волн почти сразу возвращается в море и сколько остается на то время, пока не вырвется из лагуны в одном-единственном месте мощным потоком. Вряд ли это интересовало проектировщиков и строителей каменного защитного барьера.
Конечно же, знали они, что со временем в нижнюю часть их сооружения набьется много ила и песка. Что ж: барьер с большей прочностью сцепится с грунтом. После чего с еще б;льшим упорством камни будут противостоять атакам волн.
А насколько высокой со временем станет непроницаемая для воды нижняя часть барьера, не столь существенно. Полагали, должно быть, что вряд ли возникнут в лагуне какие-то перемещения воды. И если возникнут — будут незначительными, несущественными.
Почти сразу моя фантазия отважилась на такое: что, если, мол, установить огромную вертушку там, где скопившаяся в каналоподобной лагуне вода необузданным потоком вырывается в открытое море? Каждая лопасть вертушки по длине чтоб перекрывали весь проран, через который потоком вынесло меня в море. Да если задействовать с этой вертушкой электрогенераторы!..
Открытие это или приравненное к нему, элементарная ли подсказка здравого смысла? Немного во всём этом гениального или вообще ничуть? Но в моих глазах заслуживает, по крайней мере, это микрооткрытие того, чтобы нам с Пятницей сказать друг другу еще одно радостное «Эврика!»
После такой торжественной части устрою пир горой: в суп, что сейчас же и начинаю варить на ужин, вместо вермишели и перловки сыпану побольше макарон.
 
               
АКУЛА-КАРАКУЛА

Но пока в неизвестном живём
И не ведаем сил мы своих…
А. Блок
1

Попробуй в свои «за сорок» вспомнить, когда и как это было в далеком дет-стве. Когда кто-то из взрослых или ты сам (полюбив книжки с картинками) читал рифмованные строки:
И акула Каракула
Правым глазом подмигнула,
И хохочет, и хохочет —
Будто кто её щекочет!
Константину Георгиевичу (первому помощнику капитана теплохода «Докучаевск») всегда и приятно представить себя малышом, когда он с восторгом рассматривал черно-белую картинку во всю страницу. Так внимательно и долго он рассматривал, что на картинке всё оказывалось разноцветным, слышно было и кипение штормового океана, где с удовольствием с волны на волну перепрыгивает веселая Каракула.
Но как ни напрягал слух, ни разу хохота Каракулы не слышал! Должно быть, потому, что не раз был с отцом на реке, помогал ему ловить удочкой рыбу и твердо усвоил, что рыбы не умеют разговаривать — значит, не умеют и хохотать.
Зато легче легкого шести-семилетний читатель своим воображением на черно-белом рисунке перекрашивал морские волны в синий цвет, и после этого они приходили в движение — все, как одна, катились навстречу Каракуле! Что не мешало, а только помогало ей выныривать настолько, что появлялась голова с правым глазом.
Художник нарисовал акулий глаз просто веселым и неподвижным. Но разве трудно, когда хочется, заставить нарисованный глаз подмигивать? К тому же о подмигивании в стихах сказано. Художник просто забыл, не успел, может быть, нарисовать акулий глаз, каким он был на самом деле.
После всего этого Каракула не могла быть злой — рвать на куски свою добычу или хотя бы ее кусать. К тому же если акула «она» — значит, девочка. Случалось, что девочки царапались и кусались — если не оставалось ничего другого, чтобы защитить свою куклу, не дать ее отнять. Но злых девочек в своем детстве Костя не встречал ни одной.
Много раз Константин Георгиевич видел акул не нарисованных, живых.
Самыми первыми были два черноморских катрана. Оба немногим больше метра в длину. И в общем, такие, что злобе ни в одном из них негде было бы и поместиться.
Пасть у хищников была зубастая — такой вполне можно и куснуть. Но чтобы откусывать у пловца руку или ногу? Даже и у повзрослевшего мальчика воображения не хватало, чтобы такое представить!
Многих, кто смотрел на черноморских акул, должно быть, удивляла и озадачивала одна странность. Не раз они видели рыбок в аквариумах, а сквозь прозрачную прибрежную воду — больших рыб. Далеко не каждая из них куда-то спешила — приплывала и уплывала. То и дело какая-нибудь из них останавливалась, если даже и на совсем короткое время.
Катраны в бассейне не останавливались и на секунду. Меняли скорость, и у каждого она была своя. Но чтобы один из катранов на мгновение хотя бы остановился...
Экскурсанты с нетерпением ждали таких мгновений. У некоторых на такие ожидания уходил и час, и больше. Напрасно потраченное время: катраны кружили и кружили в пределах бассейна, ни на кого не обращая внимания. Всё время как бы себе на уме — гоняться им было не за кем, и никаких других уважительных причин вроде б ни у одного из них не было.
Для всего живого и движущегося по суше или в воде нередко необходимо и самое подходящее: остановись и отдохни. Но почему-то акулы на такое не способны. За миллионы и миллионы лет у этих существ выработалась иная шкала ценностей. И жизнь для них без движения — как бы и не жизнь.
Хорошо это или плохо в мировом, так сказать, масштабе? Отсталость это в процессе непрерывного эволюционного развития одного из видов или нечто из грядущего-будущего?
Более основательно задумался Константин Георгиевич много лет спустя после знакомства с катранами. Много раз потом ему приходилось видеть акул, намного более внушительных по размерам. Но всегда как-то случалось на них смотреть издали и мимоходом.
Вблизи и к тому же большую акулу первый помощник капитана теплохода «Докучаевск» увидел на внешнем рейде кубинского порта Никара. Не было еще видно ни самого порта, ни двух его занятых причалов. Ждали, когда один из причалов освободится. Почему и заякорились в пределах Атлантического океана почти вплотную к мангровым зарослям.
Акула появилась примерно в полдень. Полное безветрие — вода без единой морщинки и как бы отдыхала. На пологих волнах наката «Докучаевск», можно сказать, был неподвижен. И вдруг среди благодати, этакого спокойствия появляется плавающая громадина метров пять длинной!
В первую же минуту эта новость разнеслась по всем палубам теплохода.
Состав и численность членов экипажа, собравшихся по левому борта на корме теплохода, менялись. Но постоянно  там было человек пять-шесть. Удивления, оценки и мнения высказывались ими вполголоса, нередко со вздохами, сдерживавшими желание высказаться с приготовленным междометием.
Никто не боялся плававшей вблизи громадины: все были уверены, что на палубу судна и не попытаться выпрыгивать! И вряд ли испугаешь ее, если кто в полный голос будет разговаривать или даже закричит на акулу. Около метра толщиной слой воды над ней — вряд ли что услышит. Но главное: не из робкого она десятка — при ее богатырских размерах и под стать им силищи никаким криком ее не испугаешь.
Разговоры вполголоса —как бы особый знак уважения к тому необыкновенному, что ты случайно увидел и, скорее всего, даже похожего на это никогда не увидишь. Подобное само собой получается, например, среди наблюдающих солнечное затмение. Или у детей в цирке: в первую минуту, когда на арену выходит борец-победитель и многократный чемпион если даже и всего-то городского масштаба.               

Впечатление было неотразимым и запоминающимся и потому, что это была акула-молот. На ручной инструмент для забивания гвоздей, костылей, свай или чего-то более громоздкого голова акулы вроде бы и не похожа. В то же время глазницы и глаза вынесены вправо и влево — так, что голова не сравнима с теми, какие у большинства рыб.
Глаза не подмигивали — и не похоже, что они это умеют делать. Не было ни в одном глазу ни выжидающей, ни готовой к немедленному действию злобы.
Но что-то же было в них такое интересное, что заставляло Константина Георгиевича внимательно смотреть и смотреть в акульи глаза! При этом с каждой минутой он всё больше чувствовал себя как бы первоклассником, не выполнившим домашнего задания (первоклашкой — беспомощным и не способным понять умного взгляда преподавателя).
Наконец бывалый моряк был вынужден признаться: чувствовал себя не просто беспомощным, но и не способным когда либо научиться понять то, что знает и умеет акула.
Во всяком случае прозвище, кличка или имя Каракула — самое неподходящее для акулы-молота.

2
Прошло более двух лет после того случая у кубинских мангровых зарослей.
У «Докучаевска» очередной рейс на Хайфон. В трюмах, а кое-что и на верхней палубе надежно зачехлено и замаскировано. Всё, как и в предыдущих рейсах, по официальным документам на борту теплохода нет ничего, кроме «колесной техники» для воевавшего тогда Северного Вьетнама.
«Докучаевск» благополучно прошел Черное, Мраморное, Средиземное и Красное моря. Обогнули Африканский рог — ни одна из бандитских пиратских посудин даже и в пределах видимости не появилась! Иначе и не могло быть: уткнувшись носами в остров Пирим, в готовности стояли два советских ракетных катера.
Надоело в прошлом и в позапрошлом рейсах высматривать акул. Особенно много их было справа — где берега Африки.
Никто не говорил и не помнил, чтобы хотя бы одного из этих морских хищников когда-либо видел в океане или на подходах к Сингапуру. Случайным это могло быть или по закономерным причинам. Климатические условия недостаточно комфортные для акул. Чрезмерно людное место: непрерывный поток судов на запад и в обратном направлении. Да мало ли что могло быть причиной?
Почему бы не предположить и самое простое? После безбрежных просторов океана предстояло бы им плавание в узкостях между островами и островками Малакского пролива?
Да и сам пролив длинный, местами узкий. Главная же трудность плавания по Малакскому проливу — с каких-то пор стал он флибустьерским.
Кишмя кишит пролив своеобразными «рыбацкими» корабликами. Все они быстроходные, а немногочисленный экипаж  до зубов вооружен автоматами и пулеметами.
По правилам, обязательным для мореплавателей, все без исключения суда обязаны уступать дорогу тем, у кого рыболовная снасть за кормой.
Днем, если на суденышке или катерке подняты соответствующие визуальные знаки, а ночью горит в строгой последовательности набор огней, оно считается промысловым судном всё равно с какой рыболовной снастью. Уступай ему дорогу, даже если ты громадина-танкер водоизмещением полмиллиона тонн!
Курс огромному танкеру не спеша пересекает карлик-посудина — вроде бы и снасть рыболовную за собой тащит. Танкер сбавляет ход —чтобы пропустить «рыбака». Не протаранить бы суденышко и не порвать его рыболовную снасть! Всё, после этого, как говорится, — «дело техники».
 «Рыбак» расстается со снастью, разворачивается и со скоростью торпедного катера мчится туда, где ходовой мостик у танкера. Короткие очереди из автоматов по мостику — демонстрация своих намерений и непреклонной решительности. Танкер — в соответствии с международными законами — из огнестрельных приспособлений имеет всего-то сигнальные ракетницы да линемёт.
До кровопролития чаще всего не доходит. Но и не «прикарманив» солидной добычи, «рыбаки» никогда не выпускают танкер-гигант из своих пиратских лап.
Экипажу «Докучаевска» встреча с такими «рыбаками» не грозит. Моряки уверены, что «Родина слышит, Родина знает, где теплоход на Вьетнам проплывает!» И на полмили к такому теплоходу с красным флагом ни один пират не приблизится. В противном случае от их суденышка останутся щепки, а от «рыбаков» — это уж как кому повезет.
Кто и как это сделает, никто на теплоходе не знает. Единственное: последний выход в море у рыбаков случится после того, как капитан «Докучаевска» вызовет на мостик радиста, продиктует ему текст сплошь из цифр, и эти цифры будут переданы куда надо.
Стратегическая цель одна: обеспечить доставку «колесной техники» по назначению. А тактические приемы — с учетом особенностей выхода в океан из Красного моря, например, или Малакского пролива.
У пролива «Ворота слёз» это на совести вооруженных ракетами катеров, в Малакском проливе сделают что надо, кто не на катерах, после Сингапура — еще кто-то (экипажу теплоходу неизвестные).
На «Докучаевске» готовились как бы к «храмовому празднику» — годовщине спуска судна на воду. Случись в этот день стоянки в порту — были бы торжественный подъем флага, подняли бы и какие ни есть флаги расцвечивания. Но судно идет Индийским океаном — торжества пришлось проводить по сокращенной программе.
Океаны тоже умеют шутить и преподносить сюрпризы. В этот раз один из них явно перестарался: не только пропустил теплоход через себя без единого серьезного шторма, но и попутным течением подбросил моряков в Андаманское море на полсуток раньше, чем штурмана рассчитали.
Предстояло поздно вечером начать штурмовать Малакский пролив. Никаких нежеланных встреч с «рыбаками» не будет. Но со многими другими-то судами то и дело придется расходиться то на встречных, то на параллельных курсах. К тому же многие из них будут метаться по проливу — уходить от «рыбаков».
Видна была вся изумрудная прелесть первых островов, осторожно плывших навстречу теплоходу, когда и произошла у Константина Георгиевича встреча с акулой Каракулой.
Откуда она там взялась? Ни до этого и ни разу потом в этом изъезженном вдоль и поперек месте Индийского океана акулы докучаевцам не попадались.
Можно было предполагать, что это еще один сюрприз экипажу. Океан поручил первой встречной зубастой зверюге догнать «Докучаевск» и поздравить его экипаж с праздником.

3
Конечно, был кто-то первым, кто увидел акулу за кормой. Совсем не обязательно, что он и организовал на нее охоту.
Предостаточно было таких, у кого через край уверенности: акулу они вот-вот поймают! Не зря же они с таким проворством суетятся, вспоминают и придумывают разную «отсебятину», как побыстрее одержать победу над зубастым преследователем их судна.
Было столько беготни по палубе с громкими разговорами почти сплошь из междометий, что Константин Георгиевич пришел на корму. Там и увидел сквозь прозрачную воду зубастого неутомимого преследователя.
Изредка входила акула в кильватерную струю, что оставляли за собой лопасти винта. Но в основном она показывала спину из потускневшего серебра или обозначала свое место спинным плавником справа или слева от этой непрозрачной кильватерной струи.
На палубе под ногами у горе-рыбаков — опробованная самодельщина-крючки, петли из надежной бечевы разной толщины. Здесь же и ведро с лакомствами для акулы. Всё это щедро приправлено до предела взвинченным желанием поймать прожорливого зверя — ведь в мозгах- то у него, мол, нет и не может быть ничего, кроме связанного с поиском такого, чем поскорее бы насытиться.
И всего-то всё время до преследователя семь-пять метров. Бывает, что и меньше. Само это веретенообразное существо длиной не меньше трех метров. Что не маловажно — особо вдохновляет рыбаков-дилетантов на подвиг.
Уверенности у них прибавилось после того, как на вооружении наконец-то у них появился настоящий рыболовный крючок со стальным тросиком-поводком. Его таки выпросили у старшего механика — рыбака-любителя высшего класса.
Он вскоре и сам пришел на корму. В основном присмотреть: не загубили бы матросы и мотористы его самый дорогой большой патентованный рыболовный крючок!
– Поможешь им? — Константин Георгиевич вначале был уверен, что стармех только для этого и пришел, почему и кивнул в сторону испытывавших стармеховскую надежнейшую рыболовную снасть.
Старший механик сразу отмахнулся ладонью от суеты-маяты горе-рыбаков и с иронией усмехнулся над их шум-гамом:
–Сначала приманку!.. Тебе говорят: приманкой надо усыпить бдительность акулищи!
– Я два куска мяса бросил.
– Не жадничай — бросай-бросай!
– Вот, посмотри, каких три выбрасываю.
– Теперь самый большой жирный насаживаем на крючок!
– Насадил — готово!
– Вижу… Теперь мы нашу «закидушку» с жирнющим кусманом за борт: хватай, милая-долгожданная! Только заглатывай крючок понадежнее — поглубже!
Но произошла заминка. «Закидушка» за бортом, а ни спины акульей, ни ее плавника никто нигде не видит. Почему сразу и новый спор-раздор:
– Говорил тебе: два куска на приманку — было бы в самый раз!
– Такой акулище твоих два — на один зубок.
– Теперь нажралась твоими пятью кусками чёрт-те где от нас и уплыла куда-то!
– Акулы за многие километры от себя унюхивают, если где кровь.
– Так, а на крючок мы что надели? Считай, один там жир да сало — и кровинки нет!
Старший механик собрался уходить. На вопросительный взгляд помполита от него еще одна усмешка. И в ней иронии намного больше, чем было до этого, — заодно и приглашение Константину Георгиевичу идти вместе. Подальше от акулоловов. Смешная, мол, и безнадежная затея.
В оправдание своего намерения уходить были и слова опытного рыболова.
– Она, — рыболов кивнул в простор за кормой, где должна быть и акула, — умнее всех нас. Вместе взятых — меня и тебя в том числе!
Почти сразу же это ироническое предположение было опровергнуто. Поведение акулы оказалось вроде бы не самым умным.
Проглотив где-то приманку, она явилась, похоже, за тем, в чём для ее зубастой пасти спрятан патентованный острый рыболовный крючок.
Ничего удивительного. Жадность нередко губит и далеко не глупых людей.
Но что за странность в поведении голодного жадного морского хищника? И пять, и десять минут, и четверть часа проходят, но дистанцию всего-то метр от него до крючка хищник ни разу не пытался преодолеть.
После пяти минут ожидания Константин Георгиевич смотрел на стармеха с улыбкой. Уверен был, что вот-вот рыбаки впрягутся в бечеву и потащат акулу из воды.
Через десять минут улыбка с его лица исчезла. Через четверть часа и следов от нее на его лице было не найти.
Усталости у акулы-преследователя никакой! Будь скорость «Докучаевска» вдвое больше — преследование, наверно, продолжалось бы с такой же легко-стью.
Тому подтверждение: акула теперь не всё время идет в кильватер за теплоходом. Она как бы то и дело предлагает ему игру наперегонки. Огибает его корму и с удивительной легкостью потом идет вблизи левого или правого борта.
Почему Константин Георгиевич, не ожидая приглашения, вместе с опытнейшим рыболовом-любителем и ушел от акулоловителей.
Им оставалось пройти шага три-четыре по общему коридору — и каждый повернул бы к своей каюте. Но стармех спросил:
– А ведь это нехорошо?
– О чём ты? — помполит весь внимание.
– Это я к слову, — смехом в основном для себя, но и сколько-то для собеседника. — Сам я в это не верю…
– И всё таки о чём «нехорошем» речь?
– Акула если плывет и не отстает, преследует корабль — быть мертвецу… Слышал, думаю, та-кое — почему-то веками в это верили моряки!
– Читал вроде бы не раз об этом. Или давно от кого-то и слышал. Но… — возражать ни вслух и никак не пришлось. Бывалый рыбак опередил помполита: почти слово в слово сказал с веселым смехом то, что и тот мог бы сказать:
– Во какую цыганку-предсказательницу мы в море сегодня встретили!
– И что самое смешное — готовы ей поверить!
Беспечно веселым Константин Георгиевич вошел в свою каюту — махнув рукой на то, какими видел акулоловов на корме и над чем они только что со стармехом посмеялись. Подошел он к иллюминатору и, распахнув его, стал смотреть-любоваться на ближайший остров — по его мнению, может, всё еще и безлюдный.
«А земля на нём какая плодородная! — увлекся первый помощник капитана по-настоящему серьезным. — Деревья на ней вон какие взметнулись к небу!»
Случайно взор его опустился к тому, что поближе к борту судна. Там очередной сюрприз океана — может, и лично ему адресованный. Мчится акула со скоростью торпеды наперегонки с теплоходом. Вырваться победителем к финишной ленточке ей ничего не стоит. Но не спешит она этого делать: притормозила, держится на траверзе ходового мостика, и ее спинной плавник то и дело мелькает под иллюминатором каюты первого помощника капитана.
«Вот уж действительно акула Каракула! — по-дружески весело смотрит моряк на живую торпеду — никак не на предсказательницу беды. — Жду не дождусь, когда подмигнешь мне правым глазом!»

4
Торжества в честь очередной годовщины судна прошли весело и шумно.
В кают-компании фотопортрет крестной матери украсили двумя бантами из розовой и голубой тесьмы. Только и всего — потому что и торжественная, и художественная часть праздника проходили, как и планировалось, в просторной столовой.
Здесь были и заранее купленные букеты искусственных цветов, и гирлянды из флажков. Столы «украшены», по выражению старшего помощника капитана, «всяческой вкуснятиной», бутылками тропического рислинга и (для убежденных трезвенников) соками в откупоренных банках. За столами разместились кто где хотел. Но при этом кучковались по двум группам.
В одной — преимущественно палубная команда и штурмана во главе со старшим помощником. В другой — вся машинная команда во главе со вторым механиком. Судий трое: капитан, старший механик и помполит. Вопросы по тематике ограничены: спрашивали что угодно об устройстве судна, о море и его обитателях. Вопросы задают поочередно представители то одной, то другой группы своим соперникам. Оценки ответов по пятибалльной системе. 
Победила палубная команда, что встречено было не традиционным трехкратным, а пятикратным «Ура!». Потом были и еще два «Ура!» — после того, как победителям вручили большой пакет с шоколадными конфетами.
Каждый из победителей, когда кричал, не жалел голосовых связок. Но их крик почти бесследно тонул в громовом громыхании голоса старпома.
Зная, что такое снова будет, все девчата из «обслуги» ладошками защищали свои уши. Кое-кто из них с опаской оглядывались на иллюминаторы — не лопнуло ли от грома такого стекло у какого-нибудь из них.
Константин Георгиевич поднимался по трапам из столовой вместе с судовым врачом — оба в радостном праздничном настроении. Казалось бы, ничего и не осталось от неудачной попытки подцепить акулу на рыболовный крючок и о тревожном напоминании стармеха о предсказательницах-акулах.
Только что помполит видел почти всех членов экипажа — кого ни возьми, каждый здоровее здорового!
И после этого вдруг его неуместный глупый вопрос:
– Больных, доктор, у нас никого нет?
– Любого, — ладонью весело отмахнулся врач, — можно без проверки и тренировки посылать в космос!
 
5
Малакским проливом прошли без происшествий. Под утро слышали стрельбу: в ход были пущены, судя по всему, не только винтовки и автоматы — сколько-то раз коротким очередями рявкнул и пулемет. Но стреляли за много миль и где-то за кормой «Докучаевска».
Вот и безразмерно широкий рейд Сингапура. С минуты на минуту прибыл лоцман и помог стать на якорь в назначенном теплоходу месте. И потом всё было, как всегда: высокая организованность и образцовый порядок во всём — иначе и не скажешь.
«Власти» (пограничник, представитель порта, карантинный врач) и за компанию с ними агент (все проблемы в порту будут решаться с его помощью) меньше, чем за полчаса сделали все необходимые проверки и оформили нужные документы. Нередко встречается в других портах, что «власти» тратят на такое по полдня.
Сингапур как бы и обречён во всём проявлять самое лучшее в работе. В среднем лоцманам и «властям» приходится ежедневно встречать и провожать триста судов. И при этом всё делать не кое-как, а только на совесть.
В тот приход сингапурский врач, например, успел (санитарные паспорта членов экипажа и прочие бумаги проверил — само собой) осмотреть часть жилых помещений, а на камбузе под плитой в дальнем углу обнаружил плохо вымытую палубу. Старпом и судовой врач дуэтом извинялись и обещали впредь подобной антисанитарии не допускать.
В чём-то их аргументы убедили придирчивого сингапурца. Решающим же было то, что всем иностранцам стало не по себе, когда кают-компанию заполнил громоподобный голос старшего помощника капитана. Причем никого из них это не удивило: при его богатырской внешности голос у него не мог быть не опасным для н привыкших к такому ушных перепонок.
Получили от агента заказанную сумму сингапурских долларов, раздали членам экипажа «карманные деньги» и их группами по три человека с рейда свезли в город. На теплоходе остались всего-то из командиров старпом, помполит и третий механик. Из рядовых — только те, кто принимал на борт судна воду, топливо и заказанные свежие продукты.
Прием продуктов и воды — под контролем старшего помощника капитана. Почему то и дело слышны были по всему судну его команды, распоряжения и просто с волжским «оканьем» веселый хохот, похожий на предгрозовые раскаты грома.
Старший и первый помощник капитана вроде бы и не дружили. Всего-то проявлялось в служебных отношениях этих помощников своеобразное родство душ. Сблизила их приязнь к скромному судовому плавательному бассейну.
Старпом был родом из Нижнего Новгорода. Ему вот уж действительно было «без воды и не туды, и не суды». Отличный пловец-спортсмен, и в этом качестве он охотно принимал участие в любых состязаниях. Когда учился в Одесской мореходке, сколько-то раз был победителем на студенческих соревнованиях.
Вахта у него штурманская с четырех до восьми утра. За полчаса до конца вахты он откомандировывал матроса-рулевого мыть бассейн и заполнять его свежей забортной водой. Часто матроса подменял первый помощник капитана: контролировал заполнение бассейна и, когда надо было, перекрывал клапан водовода. После чего нырял он в бассейн и «наматывал» свои стометровки.
Старпом приходил на свои тренировки после вахты и плавал в воде, «нагретой» для него оттренировавшимся помполитом и нередко кем-нибудь еще из членов экипажа.
Случайным было, что в Сингапуре на морской вокзал с рейда они прибыли одним катером и потом вместе с их группами оттуда возвращались на «Докучаевск». На поездку в город последним трем группам время было строго ограничено — оставалось всего два часа до съемки судна с якоря.
Константин Георгиевич намеревался купить магнитофон знаменитой тогда немецкой фирмы. Ему не повезло: то, на что он намеревался потратить иностранную валюту, в сингапурских магазинах ему не встретилось. Моторист и матрос, которые были в его группе, быстро накупили всё, что им надо было. Оставался резерв почти в полчаса, когда они втроем пришли к катерному причалу морского вокзала.
Там их встретили двое из группы старшего помощника капитана. Сам он отлучился, под предлогом купить мороженого.
Вскоре пришла на причал и группа во главе с третьим механиком. Вслед за ней ускоренным спортивным шагом прибыл и старпом.
– А где мороженое? — со смехом его встретил помполит.
– Не за тем бегал, — вроде бы весело и старпому. — Льду выпросил жменьку. Невтерпеж!..
Что осталось от «жменьки», старпом сунул себе под короткую рубашку и обеими ладонями старательно растирал грудь.
– У-у-ф! Как снова сразу и жив-здоров! — вытирает руки большим носовым платком. Без таких в Сингапуре не обойдешься: экваториальное солнце прямо над головой — пот не только на лице и на шее. Случается, и короткий дождь срывается, но всё, что успевает намокнуть, за ближайшие десять минут успевает высохнуть.
Кто собрался на причале с пониманием, а кто и с завистью смотрел на кусочки и крупинки льда в руках старпома.
После того, как к нему вернулось здоровье, старпом стал рассказывать о вдруг вспыхнувшей своей «влюблённости» в красивенький портативный проигрыватель грампластинок.
Присмотрел он это чудо техники в магазине, до стеклянной стены которого от причала шагов тридцать. Сквозь прозрачное стекло видны полки с какой-то оптикой и радиотоварами. И продавщицу видно, и двух шагнувших в магазин покупателей.
«Вдруг один из них и купит чудо-проигрыватель!» — может, и другое, подобное этому прибавило решительности старпому.
– Идемте, — предлагает он помполиту его поддержать. — Куплю! За сто пятнадцать продают. Им предлагаю сто долларов — не уступают!
–Уступят! — третий механик делится своими знаниями психологии сингапурских продавцов. — Им, когда торгуешься, всё время надо показывать доллары и говорить: «Это у меня последние — больше нет ни копейки!» С деньгами, если держишь в руке, из магазина тебя не выпустят.
Решили так и делать. Сто долларов старпом зажал в ладонь, десять — передал механику, тот их спрятал в нагрудный кармашек, и еще пять оказались в таком же кармашке у первого помощника капитана.
Когда вошли в магазин, никого из покупателей в нём не было, а продавщиц оказалось две. Обе китаянки, понимают русскую речь и даже пытаются говорить по-русски. Весело проявляют свое гостеприимство, чем сразу же смутили трех моряков.
По плану-замыслу: три моряка едва как бы знают друг друга. Случайно вот, мол, вместе вошли в магазин, и каждый из них пока не знает: фотоаппарат ли ему купить, подзорную трубу, открытку с «моргай-моргай», прозрачную ручку с красавицей-ныряльщицей то в ярко-розовом бикини, то совсем «без ничего».
Всем своим поведением — что и надо было — все трое демонстрировали их недавнее знакомство.
Решающим было конечно то, как старпом сыграет ведущую роль в этом спектакле, — показать, какой он артист. Не больше чем на тройку с минусом получилось, как он сыграл в самом начале.
Покупатель нехотя поинтересовался каким-то радиоприемничком. Китаянка помогла ему включить приемник и настроиться на волну с красивой ненавязчивой музыкой без слов.
Нет, радиоприемник он покупать не будет. Разве что-нибудь другое понравится ему. Кстати, мол, что это у вас на полке за раскрытый чемоданчик-«дипломат»?
Ему охотно показывают и демонстрируют и этот товар (как раз тот самый чудо- проигрыватель). Такую вещицу моряк вроде бы и готов купить, почему и интересуется ценой.
После чего и пошло всё, казалось бы, как по писаному.
В одной широкой ладони моряка — ровно сто долларов, а другая помогает ему доказывать обеим продавщицам: это последнее у него, и готов бы дать больше. Проигрыватель оказывается еще и со встроенным радиоприемником — ему, конечно, понравился. Для того, чтобы обе китаянки или хотя бы одна из них его поняла и поверила, старпом то русским языком им толкует, то снова переходит на английский.
Как говорится, «лед тронулся»!
Одна китаянка берёт у старпома деньги и, сбрасывая купюры на прилавок перед ним, пересчитывает. Насчитала сто долларов и после этого к ним просит — по-английски и на исковерканном русском языке — прибавить к ним пятнадцать. Бестолковому покупателю другая продавщица показывает сначала растопыренные десять пальцев обеих рук и сразу же к ним вдобавок — еще свои пять пальчиков с черными драконами на каждом ногте. 
Попытка доказать, что не покупатель, а обе продавщицы бестолковые, с треском провалилась.
Китаянки с уважением приняли к сведению то, как старпом показывал им вывернутый наизнанку пустой нагрудный карман и свои во всю ширь распахнутые ручищи. Обыскивайте, мол, и если найдете хотя бы цент — забирайте!
Одна продавщица советует покупателю попросить денег у его товарищей. Но те всеми способами оправдываются: у них, мол, давно и копейки нет на двоих.
Третий механик едва сдерживается — в нём всё готово, чтобы выкрикнуть радостно: «Что я вам и говорил? Сейчас одна из китаянок скажет, что уступают за сто. Сразу прибавит к этому свое «сенькю» и попросит не забывать их магазин — приходите еще что-нибудь купить»
Но не тут-то было!
Продавщица собрала деньги в аккуратную пачку. Молча подержала ее перед глазами старпома — с явным нежеланием ему их возвращать. Отшагнула к третьему механику — и достала из его нагрудного карманчика десятидолларовую купюру.
Немая сцена — когда она клала эту «зелененькую» на те, что были в ее ладони!
Еще более немой сцена стала, когда из кармашка помполита в ладонь китаянки перебрались еще пять долларов.
Остолбеневшие трое моряков не мигая смотрят на продавщиц, на их улыбки победителей.
Перенапряженное молчание, наверно, и не могло быть прервано иначе, а только потрясшим весь магазин дружным хохотом. Его могли бы поддержать многие, окажись кто в магазине, кроме трех моряков.
Придвинув к старпому поближе его покупку, китаянка отошла на сколько-то к полкам и вернулась к морякам с биноклем: вот, мол, вам — смотрите! Через его мощную просветленную оптику не только все пуговицы пересчитаете у ваших товарищей, что стоят на причале, но и увидите, какого цвета нитками каждая пуговица пришита.
А что «влюбившийся» в проигрыватель покупатель без покупки от них не уйдет, обе продавщицы не сомневались — умеют они «читать души» покупателей. Почему за одним из них и наблюдали китаянки через бинокль.

6
Четверть часа всего-то на катере мчались по внешнему рейду к трапу «Докучаевска». Но солнечные лучи на экваторе жгут и жгут всех беспощадно. С разрешения рулевого восемь человек втиснулись в его вообще-то просторную рубку.
Хватило бы места в рубке и для старшего помощника капитана. Если бы не предпочел он другой способ, как избавляться от зноя, не прячась от солнечных лучей.
Старпом оставался на палубе рейдового катера весь переход от морского вокзала до трапа теплохода «Докучаевск». Ухватившись левой рукой за что-нибудь на катере, он в правой руке за козырёк держал полотняную фуражечку и ей выхватывал из-за борта воду. Всю ее сразу выливал на себя.
Иногда обливался от макушки головы. Но чаще всю воду выливал на грудь —в ней жгло и жгло беспрестанно и всё сильнее.
Минут через пять после того, как последние, кто был в городе, вернулись на теплоход, прибыл лоцман. В ту же минуту «Вира якорь!» До свидания, Сингапур — курс на Вьетнам и в Хайфон. Казалось бы, и дальше в плавании всё будет, как всегда.
Но как всегда прошли только вечер и первая половина ночи.
Утром Константин Георгиевич после физзарядки и йоги «наматывал» стометровки в бассейне с «несвежей» водой. В коридорах, кого ни встретит, у всех пасмурный вид и то и дело здороваются невпопад.
Наконец в кают-компании огорошили его новостью: старпом не смог достоять вахту. Два матроса помогали ему спуститься из ходовой рубки, и теперь он сидит у себя в каюте. Стоять не может — ноги не держат. А если ляжет — задыхается.
Судовой врач оставляет старпома одного только на те минуты, когда поднимается к радистам. Одну за другой сочиняет запросы на «Большую землю» и отвечает на то, что приходит в его адрес от высококвалифицированных врачей-специалистов. Для тех тоже загадка-шарада внезапное заболевание старпома, еще вчера здоровее которого на теплоходе никого не было.
Когда он сидит в кресле за столом, чувствует себя ничуть не хуже, чем было вчера, позавчера и все дни с начала рейса. Даже и смеется над собой — над своим недугом: «Симулянт, отпуск внеочередной себе устроил — «самоволку»!
Наконец консилиум врачей-специалистов назвал болезнь в латинском звучании и в русском переводе. Ее визитов почти не бывает в Европе и Северной Америке. А на юге Азии то и дело появляется, чтобы вместе с собой унести в ад или рай одного-двух человек в год. Случалось, что и в пять лет уносила в небытие одного единственного.
Консилиум рекомендовал пока что наиглавнейшим средством покой и строжайший постельный режим больному. Спорить судовой врач с медицинскими светилами не решился и ломал голову над тем, как организовать постельный режим, если старпом задыхается, едва его ноги оказываются в горизонтальном положении, а его голова на подушке?
В кают-компании за квадратным столом штатные места у старшего механика и первого помощника капитана так, что они сидят друг перед другом. Теперь, когда случается. что они обедают ли ужинают одновременно, — сидят молча и стараются, чтобы взгляды их реже встречались. Каждый из них считал себя причастным к тому, что случилось со старшим помощником капитана.
Не смотрят они и туда, где теперь на за их столом пустое место, — буфетчица перестала приносить и раскладывать «ложки-вилки» для старпома.
«Никчёмной болтовней, смехом над акулой накликали беду!» — стармех и помполит обвиняли каждый сам себя.
Не веривший ни в бога, ни в чёрта, ни в «птичий грай» первый помощник в день, когда старпом не смог достоять свою вахту, сходил на корму судна. Днем хватило сил сдержать себя — «не поддаваться на глупость». На корму не ходил. Но в час перед заходом солнца пошел туда и долго там оставался.
Он внимательно всматривался в белесую кильватерную струю и на то, что слева и справа от нее. Не осталась без его внимания и даль, где не видно белесой струи. Вглядывался и в то, что вплотную с бортами и кормой теплохода.
В чём-то походило его внимание ко всему этому безмолвью на молитву-просьбу: чтоб акула Каракула никогда и нигде не появилась!
Хватит, мол, и того, что заболел человек! Не предсказывай, чтобы и в самом деле на судне был бы мертвец! 
Потом ежедневно ходил помполит на корму и не только в предзакатные вечерние часы. И всё больше убеждал себя, что пользы больному от его «молитв» (беззвучных разговоров с невидимой Каракулой), может, и не меньше, чем от всех лекарств и забот судового врача. И несомненно пользы больше, чем от многочисленных пожеланий старпому поскорее выздороветь, что искренне высказывал каждый, кто на минутку или на сколько-то заглядывал в старпомовскую каюту.
Случилось и еще одно событие на переходе на переходе от Сингапура. Менее тревожное-важное, но в той же мере неожиданное.
«Докучаевску» пришлось менять курс. Сначала надо зайти в другой порт и там начать выгрузку, от остальной «колесной техники» теплоход избавится в Хайфоне.
Вслед за этим распоряжением пришла и радиограмма-разъяснение. По прибытии в промежуточный порт старшего помощника капитана сразу отправить в военный госпиталь на обследование. Что и было сделано-исполнено «точно и аккуратно».
Выгрузка была рейдовая. Максимально близко от берега теплоход стал на два якоря. Ждать не стали, когда «власти откроют границу». «Власти» едва поднялись на борт, на том же катере, агент, старпом и судовой врач съехали на берег, где их ждала черная «Волга». 
Удивлены были все, когда судовой врач из вьетнамского военного госпиталя вернулся один.

7
Главный врач госпиталя когда-то учился в Одесском медицинском институте. Поэтому языковой барьер преодолевать не понадобилось. Не пришлось и судовому врачу объяснять своему вьетнамскому коллеге, на каких основаниях сделан именно такой диагноз, а не какой-то другой. То, что даже для специалистов на «Большой земле» оказалось неприятной неожиданностью, медику-аборигену было давно и хорошо знакомо.
Внимательного осмотра и того, что услышал от больного и судового врача, главному врачу военного госпиталя было достаточно. Его диагноз во всём сов-пал с тем, который был в радиограмме с «Большой земли» судового врача.
Вьетнамец строго запретил старпому не только ходить, но даже и стоять, придерживаясь за кого-нибудь или за что-нибудь. Вылечить, мол, старпома в военном госпитале возможности нет.
Единственное, на что главврач рассчитывает: в госпитале подготовят больного к транспортировке в «Московский госпиталь». Так вьетнамцы называли медицинское учреждение в их столице, где и новейшее оборудование, и было много врачей-специалистов из Москвы.
Предстояли поездка и проживание в столице Вьетнама какое-то время, а старпом уехал в прифронтовой военный госпиталь налегке и даже без зубной щетки. Поэтому он просил  привезти ему кое-какие вещи.
На другой же день ему всё привезли. И Константин Георгиевич был приятно удивлен, когда увидел нормальную радость на лице старпома, — вроде бы как и болезни у него нет никакой!
А радость была и всего-то из-за обручального кольца. Его старпом снял и оставил в кармане пиджака, о чём судового врача не предупредил. Поэтому и очень опасался: вдруг по дороги выкатится кольцо из кармана, этого никто не заметит — и потеряется колечко обручальное.
Как было ему не радоваться, когда кольцо не потерялось и снова на том пальце, где ему на веки вечные место? 
Ни в свой первый визит, ни потом, сколько ни приезжал в госпиталь, помполит ни разу не застал главврача. Тот был в полевых дальних госпиталях. А с многоопытным вьетнамцем, знающим русский язык, ему хотелось поговорить.
Среди всего прочего и более серьезного намеревался Константин Георгиевич спросить и об акуле Каракуле. Возможно, есть у вьетнамцев какая-то версия или что-то научно обоснованное о способностях морских хищников предсказывать беду.
Не окажется ли вдруг, что акулы не всего-то предсказывают гибель кого-то, а сами приносят ее? А потом еще и как-то передают обреченному такое, от чего спасения нет?
Старшего помощника капитана, конечно же, спасут-вылечат — ни у кого ни малейшего сомнения и быть не могло! Вон сколько изуродованных бомбами, снарядами, осколками от мин и напалмом обожженных лежит в госпитале! Кто-то вон сколько-то суток и без сознания. Но у каждого своя надежда — он снова, он обязательно будет здоровым.
А у старпома и температура почти в норме, и пульс всего-то изредка зашкаливает. Не громыхает он своим хохотом и не смеется. Но улыбка-то на его лице всегда — ее видели все, кто приходил в госпиталь с ним повидаться.
«Нет, акула Каракула, в этот раз ты ошиблась: твое мрачное предсказание не сбудется! — преждевременно торжествовал Константин Георгиевич. — Если не предсказатель ты, а разносишь в готовом виде смерть, — даже и в этом, считай, тебе не повезло. Для такого, как наш старпом-богатырь, очень уж мало оказалось того, что для него ты принесла из океана!..»
Вьетнам — бывшая французская колония. В очередной раз французы проявили себя, и не только с худшей стороны. Сумели оценить сказочной красоты обрывистые берега полуостровов и как бы выросших из воды острова. Теперь они так перегружены цветущей зеленью, что опасаешься: не утонул бы вдруг один из нарядных островков! К природной прелести французы ненавязчиво добавляли рукотворную красоту.
Госпиталь был размещен в чьих-то загородных владениях. Комнат оказалось предостаточно для размещения в них сколько-то сотен раненых и больных.
Коек в госпитале нет: в комнатах стоят топчаны впритык один к другому. Вместо простынь — тонкого плетения циновки. Их многократно моют, протирают — желтая соломка, из которой они сплетены, тускло поблескивает.
Для старпома нашлась маленькая одноместная комнатка. Нашли для него и простыню. Кондишна в госпитали нет. Пока от моря подымается по круче воздух, он успевает нагреться. Через большое окно в комнатку старпома приятно прохладным и свежим воздух проникает только ночью и рано утром.
Даже в сравнении с тем, что было в каюте старпома на теплоходе, комфорт более чем скромный! И всё-таки — всем так казалось — день ото дня сдвиги к выздоровлению у старпома налицо. И вдруг…
По телефонному звонку первый помощник поспешил в каюту капитана. А там и судовой врач — он только что вернулся из военного госпиталя.
– Завтра утром вместе с доктором предстоит поездка в Хайфон, — капитан своей тревоги не скрывает. — Повезете старпома.
– Так его, главварач говорил, придется переправлять в столичный госпиталь?
– Хорошо, если довезете, — вот его предупредил, — капитан кивнул на врача, — сначала хотя бы в Хайфон.
И здорового человекамогла бы замучить до смерти поездка из прифронтового порта в Хайфон. Мучительными были одно за другим ожидания отливов, чтобы вброд переправиться через два бесконечно длинных залива. Потом — две не менее утомительных паромных переправы.
Правда, черную «Волгу» с больным в обоих случаях пропускали на паромы без очереди. В многозначительного черного цвета автомашине был четвертый пассажир — скромно одетый, внимательно вежливый. У него было удостоверение волшебной силы: кому ни покажет он вежливо удостоверение — с его словами после этого каждый оглашается.
В виде большого исключения старпому разрешали оставаться в кабине. После того, как автомашины закатывались на паром, в них — даже и в открытых кузовах — никого не должно быть.
В предвидении возможной бомбардировки — отчасти никак не лишняя предосторожность. Но также и в связи с минимальным запасом плавучести паромов — по сути, ржавых-перержавых барж, трюмы которых наскоро перекрыты не очень-то прочным палубным настилом.
Идет война, и с повышенной прочностью, надежностью что-либо строить — напрасный труд. Сегодня построишь, а завтра построенное разнесут в щепки.
Почему и швартовых канатов на паромах не увидишь ни одного. Подтягивают к причалу и, сколько надо, удерживают у него паром захватами из толстой проволоки с петлями на концах.


8
В Хайфоне сразу приехали в больницу для иностранцев. Здесь тебе и кон-дишн, и новейшая аппаратура, и на кровати белоснежное пастельное бельё. Медперсонал — приветливый, все в белых накрахмаленных чепчиках и халатах. Кормят по утвержденной врачами диете: готовят в одном из лучших ресторанов — соответственно, за дополнительную плату в долларах.
– Как скоро вылечите нашего старшего помощника капитана? — сформулировал помполит всего лишь то, что само собой разумеется.
После чего были уточнения. Пойдет ли старпом на «Докучаевске» в обратное плавание? После того, как выгрузят «колесную технику» в двух или трех портах, а потом чем-то загрузят в Хайфоне? Или на «Докучаевске» пойдет старпом другого судна Азовского пароходства — судно через пару недель прибывает во Вьетнам? Соответственно, выздоровевший возвратится домой не на своем теплоходе.
– Предварительные экспресс-обследования и анализы необходимы, — объяснила красивая стройная вьетнамка-врач. — Завтра во вторую половину дня будет ответ.
Ответ был самым неутешительным. Ни на своем, ни на другом каком-то судне старпом в ближайшие три месяца ни в каком качестве домой не вернется. Ему необходимо серьезное-серьезное лечение.
Тогда договорились со старшим помощником: что его личные вещи и сингапурские покупки будут уложены в чемодан и две хозяйственные сумки. Представитель Министерства морского флота во Вьетнаме собирается поехать и встретиться с экипажем «Докучаевска». С ним и перешлют старпому его багаж.
Старпомовские вещи с трудом разместили в его чемодане и объемистых сумках. Ждали, что вот-вот приедет представитель Министерства.
Первый помощник капитана с группой энтузиастов во вторую половину дня ушли на мотоботе обследовать еще один из ближайших изумрудных островов. Как и ожидали, там встретили обезьян-ленивцев, и те охотно соглашались, чтобы их фотографировали, — только бы не мешали им в полусне-полудреме коротать день. Веселые, довольные вернулись на теплоход.
В считанные секунды от веселости у Константина Георгиевича ничего не осталось. Из Хайфона только что сообщили, что старший помощник умер. Его решили срочно перевозить в столицу, в «Московский госпиталь» — и живым туда не довезли...
Уполномочили троих от имени экипажа сказать старпому последнее прости и хотя бы положить на его гроб венок. С Константином Георгиевичем поехал старший механик — вместе со старпомом они долго работали на танкере Каспийского пароходства. Ехал и начальник радиостанции, давний сосед старпома — их квартиры на одной лестничной площадке.
Приехали, когда цинковый гроб стоял в уродливо большом деревянном ящике и на него прилаживали верхние доски. Под эти доски на цинковый гроб только и успели положить венок с черной лентой и последними прощальным словами на ней.
Деревянный громоздкий ящик был необходим для маскировки «спецгруза» —чтобы не нервировать сто с лишним пассажиров самолета. Просто, мол, срочно переправляется груз, который осторожно поднимают и переносят — ни кантовать, ни ударять по нему нельзя, ни бросать.
Казалось бы, к лучшему, на поправку дело шло у старпома. Если даже и только через три месяца и не во всём он стал бы стал похожим на себя — на неутомимого пловца с весело громыхающим голосом.
И на тебе: сбылось роковое предсказание Каракулы!
Настолько это было ошеломляющим для Константина Георгиевича, что он едва не затеял на эту тему словопрения с генеральным консулом. Пришел к тому сделать оправдательную запись на судовой роли: почему на «Докучаевске» в загранрейс уходило тридцать восемь человек, а возвращается тридцать семь.
Обмена мнениями не состоялось потому, что консул опередил — предложил другую тему для разговора. Он решил, что удрученный вид у бывалого моряка из-за того, что вроде бы как по вине кого-то из членов экипажа погиб человек.
Консул рассказал о том, как у одного из русских специалистов год назад обнаружилось в Хайфоне такое же заболевание. Специально был послан самолет куда-то к англичанам за необходимыми лекарствами — и специалиста вылечили.
– У вас на корабле ни самолета-вертолета не было, не знал никто, какие лекарства и где их взять! — с искренним сочувствием слово за словом перечислял консул.
О серьезном консул говорил и по делу. Как во всё это вклинишься вдруг с матроской байкой об акуле-предсказательнице?
Но сам по себе атеист-безбожник, первый помощник капитана пытался без чьей-то помощи, сам понять-осмыслить трагический случай. Не в его характере было бы оставить до конца невыясненным: в самом деле акулы умнее людей или нет? Если среди людей особи встречаются далеко не мозговитые, то почему не может быть подобного разброса в способностях и у акул-каракул?
Факт налицо: вдруг попалась в Индийском океане такая, что безошибочно предсказала беду. Может, предсказательниц таких единицы сохранились (или они всего-то появились с каких-то недавних столетий)?
Так ведь и гениально умных среди людей не тысячи и тысячи. Кстати, не сотни и таких, кто наделен способностью предсказывать — на таком уровне безошибочно предсказывать, как это получалось у Болгарской Ванги.
Когда возвращались домой, теплоход «Докучаевск» вышел из Малакского пролива задолго до заката солнца. Его лучи не мешали, а помогали рассматривать всё, что было за кормой.
Константин Георгиевич заранее готовился к встрече с местом, где пристроилась в кильватер судна акула Каракула — появится ли она там снова. Известно, что преступнику трудно удержаться от соблазна посмотреть на результаты своего «преступного деяния». Вдруг и у акул?
Первый помощник сначала смотрел с крыла ходового мостика за корму, через оптику спустился на открытую палубу и стоял у среза кормы, пока солнце не поглотила бездна океана.
Уверен был, что причастная к убийству моряка зубастая зверюга обязательно подплывет поближе к корме.
Но может, предсказание Каракулы с самого начала было с благими намерениями: немедленно делали на судне всё, чтобы спасти обреченного на смерть (как это сделали год назад врачи в Хайфоне — и спасли заболевшего русского специалиста)? Тогда и тем более должна бы акула подплыть к «Докучаевску»: выразить, ну подобие, что ли, своего соболезнования, сочувствия членам экипажа?
Ни в одном из этих двух качеств зубастая хищница тогда в Андаманском море вблизи «Докучаевска» не появилась.

9
Для выгрузки «Докучаевск» был направлен в порт Николаев. Теплоход сразу поставили к причалу, но выгружать начали через неделю.
В трюмах судна были изделия из бамбука и не очень большая партия вьетнамского чая. Запрятались в трюмах и бесплатно пропутешствовали по морям двух океанов сколько-то «букашек-таракашек». Двух из них карантинщики поймали и в стеклянной пробирке принесли в кают-компанию — показали капитану.
Трюмы загерметизировали и запустили в них ядовитый газ. Естественно, что всех членов экипажа переселили в гостиницу. Вернулись на теплоход они лишь по окончании «газовой атаки» на букашек и после проветривания трюмов и всех помещений в жилой надстройке.
На другой день после возвращения домой Константин Георгиевич в своей каюте принимал и беседовал с сыном не вернувшегося из плавания моряка. Ничего и не придумаешь такого, чтобы сын еще больше мог походить на отца — как это оказалось в семье старшего помощника. Вот уж действительно были отец и сын — как две капли воды!
Сыну, конечно же, пока не хватало богатырской уверенности отца, и голос был с юношескими оттенками, не окончательно определился.
– Отец написал, что купил маме подарки в Сингапуре, — начал сын объяснять причину своего визита. — И, может, из его личных вещей что сохранилось?
Конечно же, всё сохранилось и уложено в присутствии подобия комиссии в чемодан, две сумки и к ним «довесок» — изящный «дипломат»-проигрыватель грампластинок.
– О проигрывателе отец не написал! — сын открыл «дипломат», вынул из него грампластинку и прочитал надписи на ее этикетках. — Сюрприз, наверно, маме хотел…
Помполит достал из своего сейфа и отдал наручные часы старпома из «желтого металла» (в подражание таможенникам так о часах было сказано в описи). После этого сын положил на стол два конверта с письмами отца.
– Написал он их в разное время — разница в три дня, — сыну и его матери это казалось непонятным. — А письма пришли в один день?
– Почту из Вьетнама отправляют самолетом, а у того — два рейса в неделю.
– И еще: в последнем письме — оно хуже других написано — в предпоследней строчке одно слово совсем непонятно. Может, вы прочтете?
В конце своего последнего письма старпом не своим почерком — вот уж действительно как курица лапой — нацарапал: «Ночь провел с привидениями и, значит, помаленьку выздоравливаю — мы обязательно с тобой погуляем на свадьбах сына и всех наших внуков».
Мать и сын не смогли прочесть слово «привидениями».
Когда сын ушел, Константин Георгиевич попытался расшифровать смысл этого слова. Могла ведь среди его привидений вдруг в полусне — или как там было у старпома — явиться в цепи приведений акула Каракула? Может, старший механик или кто другой успел ему рассказать, как она гналась и долго не отставала от «Докучаевска»?
Или у акул-предсказательниц не принято наносить визиты каждому, кому суждено умереть не сегодня-завтра? Появляться хотя бы на мгновение или вдруг выглянуть из-за спины другого какого-то привидения?






 
ХАЙЗАБАН


Привычка свыше нам дана…
А. Пушкин

Но привычка — не мелочь.
Платон

На теплоходе «Докучаевск» никто из рядовых и командиров не мог бы объяснить, откуда и когда, в связи с чем появилось нерусское и неизвестно чье слово «хайзабан». Происхождение этого слова было многозначным и непонятным даже в тот давний год, когда Константин Георгиевич шел в свой первый рейс на «Докучаевске» первым помощником капитана. (Теперь, конечно, трудно вспомнить, из какого порта в какой тогда что перевозили.)
Никто из членов экипажа не станет утверждать и доказывать кому-то, что именно он это слово правильно произносит. Что лучше, грамотнее, чем он, изобразит на бумаге это слово латинскими буквами или кириллицей.
Полной уверенности нет — многие всего лишь подозревают, что слово «хайзабан» азиатского происхождения. И еще одно подозрение: тот (его-то на «Докучаевске» давным-давно и нет!), кто первым произнес это слово, имел в виду кушанье какое-то, блюдо. Оно, скорее всего, ресторанного (никак не домашнего) приготовления — «фирменное», так сказать. Понравилось ему это ресторанное блюдо или его он проклинал, забылось за давностью времени.
Моторист в грузинском порту Поти соблазнился чарующими запахами и возбуждающим аппетит с проглатыванием языка по-туземному произносимым названием кушанья. Накушался.
Не исключено, что при этом перестарался, а не повар-грузин виноват, — после гостеприимного Поти неделю «мучился животом». В оправдание чему всем и судовому врачу грузинское кушанье называл «хайзабаном». Не считая нужным вспоминать, как это кушанье значилось в меню, сколько-то и каких овощей, мяса ли подозрительного было в его одной или двух тарелках.
Единственное, что он охотно повторял с точностью до копейки, — сумму «сумасшедшую», что заплатил за свои мучения желудком строгому седовласому официанту.
Но вот случай тоже ресторанный, но иного характера — противоречащий событиям в Поти.
Матрос, курсант-практикант, буфетчица и «сногсшибательной красоты» повар в короткую стоянку судна в Сочи успели побывать на знаменитейшей «Ахун-Гора». Оттуда незабываемый вид на необъятную ширь Черного моря, на алмазно-бриллиантовое обрамление вершин Главного Кавказского хребта — все четверо долго будут вспоминать, на что смотрели и о чём при этом говорили.
Какое-то время в памяти будут хранить и кавказца (каждый из четверых по-разному о нем вспомнит), безумно влюбившегося с первого взгляда в юную красавицу-морячку. У него был блестящий «мерседес» того же цвета, что и загоревшая лысина, — с отчаянно запредельной скоростью кавказец катал всю компанию по Большому Сочи.
При этом ни от кого не скрывал он несбыточного желания — троих пассажиров потерять где-нибудь. После чего, естественно, девушку — «сладкий душистый цветочек алый» — умчать за семь морей, через горы и долины туда, где однажды «среди садов» проснулась легкомысленная Людмила, украденная у растяпы Руслана.
Конечно же, все четверо наперебой будут рассказывать и о такой достопримечательности «Ахун-Гора» — о необыкновенной женской обуви. Правда, и всего-то была там тогда всего одна туфелька. Специально ее оставила женщина-космонавт или потеряла в спешке (подобно тому, что случилось в сказке у Золушки, — когда она убегала из королевского дворца).
Всё тот же одуревший от очередной внезапной любви кавказец помешал морякам и морячкам повнимательнее рассмотреть драгоценнейшую для туристов достопримечательность. Отсюда и путаница: спорили они потом, уточняя — с правой или с левой ноги туфелька, что хранится неприкосновенным экспонатом на «Ахун-Горе».
Попытайся в сплетении впечатлений от алмазно-бриллиантовых вершин далеких гор, нетерпимо близкой неугомонности кавказца с его заботами и достопримечательной туфельки обнаружить, что было самым главным. В частности — из того, что к концу ресторанного пиршества было у пятерых на столе.
Пока за столом их было четверо и сами они заказывали, высматривая в роскошном ресторанном меню то, что им знакомо и соответствовало денежным возможностям кавалеров, — что-то из кушаний запомнилось. Путаница началась после того, как кавказец придвинул к столу пятый стул и почти вплотную был к «душистому сладкому цветку».
Изредка скороговоркой-словами приказывал он официанту, что следующим подать на стол. Чаще обмен мнениями у них ограничивался жестами и взглядами. Морякам приходилось есть или «ну только попробовать» столько, что пальцев на руках и ногах не хватило бы, если попытаться сосчитать, сколько тарелок перед каждым из них официант менял одну за другой. А что в тарелках подавалось, «ни словом сказать, ни пером описать» — хорошо, если десятую часть попробованного и съеденного повар хотя бы запомнила (ей кавказец вполголоса, а иногда и во всеуслышание рассказывал о том, что она подхватывала на вилку, и объяснял, каким из вин, стоявших на столе, запивать — «для полного букета»).
По-другому и не назовешь, чем угощались побывавшие на «Ахун-Гора», а только «хайзабаном». Поскольку им понравились дорогие фирменно-ресторанные кушанья задарма и автомобильная экскурсия «с ветерком» по городу Сочи — этому комплексному мероприятию присвоено было (если полностью) имя «вот это хайзабанчик был, так хайзабанчик». С восторгом и хвастовством это имя повторялось каждым из четверых, если кто рассказывал-вспоминал что бы то ни было об «Ахун-Гора».



2
Впору и Константину Георгиевичу было рассказывать не то с восторгом, не то со смехом о «хайзабане» (собственно, о двух), что ему довелось откушать во Вьетнаме при выгрузке и погрузке теплохода «Докучаевск» в порту Хайфон.
Чрезвычайно вкусными ни одно из этих национальных кушаний не назовешь. Ничего особенного у них не было ни на вкус, ни во внешнем виде. Вполне съедобные. Ножа и вилки достаточно, чтобы есть: ни ложкой не нужно было пользоваться, ни просто пальцами голыми брать из тарелки ничего не пришлось.
Не сразу помполит и узнал, что имел дело с «хайзабаном», а не с обыкновенным кушаньем (если даже и не знал ему названия). Не до каких-то узнаваний о пустяках ему было при официальном дружеском застолье, которое проходило честь по чести.
Один за другим предлагались тосты за победу над жестокими янки-американцами и их слепыми пособниками — предателями Вьетнама. Был тост, выражавший общую уверенность: следующая дружеская встреча (скорее всего, и с застольем) будет не в Хайфоне, а в Сайгоне — в день победы. Предлагались и другие тосты, не менее вдохновенные и патриотические.
Шла война, и во Вьетнаме тогда было строжайшее нормирование при распределении продовольствия. Безусловно, вполне справедливое. Грузчик в порту, например (он ежедневно занят физическим трудом), риса получает вдвое или втрое больше, чем любой из его начальников, — поскольку тот кабинетный работник.
Возможно, тогда среди вьетнамцев-начальников были и такие, кто жил, чтобы есть. И побольше чтоб, и повкуснее. Но может, всё это было и не так просто, примитивно, как воспринимал и оценивал Константин Георгиевич. Начальников, с кем приходилось ему иметь дело, может, и не было ни одного, началом начал всему у которого было бы чревоугодие.
Вполне возможно, что и среди них большинство, как и первый помощник капитана теплохода «Докучаевск», с неуважением относились ко всем формам обжорства. И кому-то из них по душе было знаменитое откровенное признание великого пролетарского поэта: «Я жирных с детства привык ненавидеть!»
Между прочим, при многократных тогда посещениях Вьетнама ему ни разу не случилось увидеть хотя бы одного вьетнамца с «избыточным весом».
В ту выгрузку-погрузку «Докучаевска» в порту Хайфон довелось Константину Георгиевичу присутствовать на двух официальных ужинах-приемах. На первом из них через переводчика-вьетнамца он предложил тост за здоровье великого вождя вьетнамского народа Хо-Ши-Мина —в прошлом моряка, кочегара.
Прием этот проходил в просторных комнатах первого этажа красивого трехэтажного дома. В свое время его хозяином был какой-то французский предприниматель. Первый этаж, по замыслу хозяина, должно быть, и предназначался для деловых встреч при участии сорока-пятидесяти персон.
В тот раз в этот дом-красавец было приглашено человек двадцать со стоявших в порту греческого, норвежского и двух судов под серпастым-молоткастым красным флагом. Почему Константин Георгиевич и оставался некоторое время в растерянности.
Уместнее было бы произносить тост за дружбу народов и за вечное братство моряков. Независимо от цвета их кожи, места рождения любого из их, флага государства и порта приписки судна. И всё-таки, когда пришла очередь встать с бокалом вина в руке и сказать набор официальных слов, он таки предложил выпить за здоровье бывшего моряка-кочегара Хо-Ши-Мина.
Не очень-то и большое разнообразие вин и закусок на этом приеме для помполита второстепенным было. Что-то — обычно так принято на официальных ужинах-обедах — должно было быть и непривычно-экзотическое. В тот раз, например, это были длинноклешневые омары и вкусный, умеренно жирный бульон серого цвета.
Что касается громоздких блюд с жареной половиной курицы — они привычные. Ничем не отличались от подаваемых в одесском ресторане «Киев» или приготовленных поварами питейно-закусочного заведения в любом из черноморских ли азовских портов.
На официальном ужине всё прошло, как и планировалось-предполагалось. К гостеприимным хозяевам — никаких претензий. Все приглашенные были довольны, а некоторые из хозяев — тем более. Кому-то досталось кое-что из резервов — из не поданного на столы.
И вдруг на следующий день после этого торжественного события, сдерживая неминуемый хохот, судовой врач спросил Константина Георгиевича:
– Знаете, чем нас вчера угощали?
– Омары были, курятина, пирожные или нарезанный торт, вкусный бульон и... не помню, что было там еще?
– Бульон вам понравился — вкусный, говорите? Так ведь он — из собачатины! Вкусный «хайзабан»?

3
Другой официальный прием вьетнамцы затеяли через пять дней после предыдущего, что был с вкусным бульоном из собачатины серого цвета и слегка подогретым.
Пяти дней оказалось достаточно, чтобы забыть про этот «хайзабан», простить вьетнамцам этот сюрприз — должно быть, с самыми добрыми намерениями. У первого помощника была уверенность, что подобного не повторится, когда за обедом в кают-компании капитан вдруг вспомнил.
–Давай, комиссар, подбери человек пять и сходи с ними на очередной выпи-вон, — инструктировал капитан Константина Георгиевича. — Я не пойду. Извинись там: — капитан,мол, приболел, и ему прописан строгий постельный режим.
Предлог для «выпивона» был опять-таки в одинаковой мере уважительный и простительный. В Хайфон из порта Рангун пришел пароход «Чистяково» и привез очередную партию бирманского риса.
Это судно по договору с Дальневосточным пароходством должно оставаться полгода на «рисовой линии» Вьетнам — Бирма — Вьетнам. В каждый рейс дальневосточники дважды огибали Сингапур — сколько-то времени были под беспощадным солнцем вблизи экватора. Да и всё плавание месяц за месяцем (кто если и неделю там побывал, представляет, что это за «курорт») — в тропическом поясе. 
В дополнение к этому еще и такое.
На пределе человеческих возможностей каждый рейс был еще и потому, что «Чистяково» — из первой серии пароходов послевоенной постройки, и комфорт для экипажа на нём — по нормам и понятиям довоенных лет, когда понятия о кондишенах упоминались лишь в мечтах заоблачной высоты.
Каждый рейс дальневосточников следовало бы считать героическим, где «пышкт огнем и чадит кочегарка» (на самом-то деле на пароходах той серии каторжно-невыносимой была вахта не кочегаров у котлов, а тех, кто у дышащих жаром паровых машин). Если при этом учитывать еще и то, что в экипаже «Чистякова» не было ни одного негра или индуса, привыкшего к тропическому зною.
Успешно совершались один за другим рейсы по «рисовому маршруту» только потому (хотелось так думать Константину Георгиевичу) что не поголовно, но хотя бы многие на пароходе были такими надежно крепкими и здоровыми, как его сосед за банкетным столом — старший помощник капитана парохода «Чистяково». 
С виду он был крепким,присадистым при его росте выше среднего только потому, что в плечах был непропорционально широк. Глядишь на него и начинаешь понимать, почему сибиряки-аборигены (собственно от них ничем не отличаются и дальневосточники) считают оскорблением, когда услышат, что человек произошел от какой-то обезьяны. Если сибиряки не родом от богом слепленного Адама, то скорее всего от медведя.
И внутреннее строение, убежденность и несокрушимая готовность защищать свою правоту старпом демонстрировал должно быть во всем — на смерть стоять, как говорится, и до последнего дыхания. Что проявилось и в такой казалось бы мелочи, как та самая привычка, что «свыше нам дана».

4

Планировалось (план по всем пунктам был выполнен) провести встречу экипажей всех советских судов, что были в порту Хайфон. А было их всего-то пароход «Чистяково» и теплоход «Докучаевск». Для торжественной дружеской встречи использовали «Сименс-клуб» — что на территории порта. Был он, как говорится «в шаговой доступности» от причалов, у которых стояли суда двух пароходств — Дальневосточного и Азовского.
Соблюдалось должно быть ставшее традицией: сколько было приглашено гостей на дружескую встречу, столько было и тех, кто ее организовал. За длинными столами просторного банкетного зала между моряками сидел обязательно кто-нибудь из гостеприимных хозяев.
Константину Георгиевичу и старшему помощнику капитана с «Чистякова» достался заботливый, общительный вьетнамец. Поворачивая голову то к одному, то к другому, он подробно отвечал на каждый вопрос и своевременно предлагал темы для разговора в промежутках между запланированными и внеплановыми тостами.
Старпом-дальневосточник знал какие-то вьетнамские слова. Сидевший с ним рядом абориген отлично говорил по-английски. Так что никакого языкового барьера и не чувствовалось. Чем и воспользовался Константин Георгиевич.
Когда он собирался и пока шел от причала к «Сименс-клубу», мельком вспомнилось ему напоминание судового врача о бульоне из волкодава или веселой дворняжки. Потом это в банкетной суете забылось, и не вспомнил бы помполит, не ждал: вдруг и в этот раз будет сюрприз — какой-нибудь шедевр гениального повара-вьетнамца! Казалось бы, напрочь исчезло в его памяти то в равной мере неожиданное и смешное недоразумение.
Забылось оно, возможно, еще и из-за оригинального украшения длинных банкетных столов. И красивое, и в меру оригинальное — такого Константину Георгиевичу ни разу не встречалось нигде.
На столах были, как это принято не только у вьетнамцев, белые скатерти. В тот раз они были из тонкой дешевой ткани — возможно, и всего-то простыни. Но их принадлежность к постельному белью заставляла забыть и не вспоминать живые цветы.
Нет, это были не пышные букеты в хрустальных там или иных дорогих вазах. Кричащих своей яркостью или покорно умирающих среди них не было ни одного.
Цветы были маленькими — такими их создала природа с филигранным старанием. Красота их была изумительной: в лепестки любого из них сколько ни гляди — не насмотришься в голубизну и синеву, розовое в них, фиолетовое или бордовое. Дополняли их прелесть зеленые травинки, уложенные в один узкий рядок с цветочками у самой кромки каждого стола.
Постоянно видишь или не видя чувствуешь красоту и скромность цветов и травинок. Не менее радостными, чем ты, они прибыли на дружескую встречу и стараются из нее сделать для всех праздник. Так постарайся быть осторожным-преосторожным. Не притронься локтем, ладонью нечаянно где-нибудь: не напугай дружный хоровод цветов и травинок — так легко это сделать, нарушив их сцепление невидимыми руками.

5
Пребывание в большом банкетном зале казалось утомительно продолжительным. Того и гляди, вот-вот разговор старпома-дальневосточника с заботливым вьетнамцем опустится до самого примитивного: «А чем ты сапоги мажешь?»
Вьетнамец к этому времени успел не только рассказать, но и продемонстрировал, в каких скромных дозах следует пользоваться бордовым соусом. Настолько острым и злым, что, казалось, если попадет капелька на брюки —прожжет сукно насквозь и не пощадит даже то, что пряталось под тканью. Почему соус и в неглубокой толстостенной чашечке с отдельной фарфоровой ложечкой.
– Язык немеет от кусочка мяса! — поделился своим впечатлением Константин Георгиевич. — А на него и полкапли этого суперсоуса не досталось!
– Я бы сказал, — поделился своим мнением дальневосточник, — он прямо-таки взрывоопасный. Попади его капля в желудок — все внутренности разорвёт!
Моряк-азовчанин с ним согласился. После чего всё-таки уронил капельку соуса-взрывчатки на кубик жареного картофеля и столько же — на очередной кусочек мяса.
Услужливый вьетнамец притронулся к плечу Константина Георгиевича, когда тот капнул соусом на картошку — этого, мол, не надо делать. Соус предназначен для мясной части блюда. Что каждый кусочек этого мясного становится ах каким вкусным со специальной соусной добавкой!
Константин Георгиевич поблагодарил за инструктаж. Сделал всё, как было рекомендовано, и оказалось, что мясо действительно стало вроде бы вкуснее. Еще раз поблагодарил вьетнамца.
«Собственно, что за мясо нам подали? — ножом и вилкой он стал перемещать и перевертывать хорошо сваренные темно-коричневые кусочки. — На вид и на вкус — потроха. Скорее всего, куриные». — Посмотрел вдоль стола, вправо и влево — у всех на тарелках такое же, что у него и у старпома-дальневосточника.
– У меня и у всех, смотри, одно и то же, — показал он на свою и на тарелки соседей, что справа и слева от него, чем привлек внимание медведеподобного крепыша. — Куриные потроха… Спроси у нашего соседа: где от куриц крылышки, ножки, белое или хотя бы красное мясо?
Он спросил, весело сделав перевод моряка-азовчанина, и стал внимательно слушать ответ вьетнамца.
Сначала слушал просто внимательно. Потом с повышенным вниманием. Наконец, от внимания мало что осталось. Началось такое, чему, наверно, самым подходящим названием было бы «бешеная паника».
Бросил нож и вилку подальше от себя и с такой силой — считать можно чудом, что не отбил край тарелки! Той бы молчать, но она робко звякнула, из-за чего в следующее мгновение оказалась отброшенно сдвинутой за середину стола.
На обратном пути от тарелки рука старпома метнулась к первому попавшемуся, чем оказалась толстостенная чашечка с фарфоровой ложечкой и соусом. Ложечка едва не упала на пол, когда моряк, запрокинув голову, двумя глотками выпил всё, что только что было в толстостенной чашечке.
В ожидании, когда соус поможет ему или взорвет всё внутри вместе с какой-то частью банкетного зала, крепыш-моряк откинулся подальше от стола — так, что едва не опрокинулся вместе со стулом. Каких-то секунд ему хватило на то, чтобы начала созревать надежда: взрыв произойдет не сразу, и, может, удастся ослабить его силу.
Он хватает свой бокал и до последней капли выпивает вино. Должно быть, это заметно помогло, и его рука стала торопливо искать еще какую-нибудь жидкость. Метнулась к бокалу испуганного вьетнамца. Но не взорвавшееся в сознании настолько охладило панику, что рука оставила в покое чужой бокал и стала наливать в свой как можно скорее что-нибудь из ближайшей бутылки.
Необузданная до конца паника не позволила руке своевременно приподнять горлышко бутылки — и бокал оказался переполненным. Слава богу, это была минеральная вода и на белой скатерти большое бесцветное пятно. Но сколько-то из живого украшения вдоль кромки стола пострадало: цветочки и травинки где ладонью, где локтем были сброшены сначала на колени моряка, а откуда соскользнули ему под ноги на пол.
После первого большого глотка воды дальневосточник снова откинулся на спинку стула. Невидящими глазами смотрел он только прямо перед собой, чем и смущал тех, кто был у противоположной кромки стола. Минеральную воду пил маленькими глотками до конца пребывания хозяев и гостей в большом банкетном зале. Не зная, что произошло на самом деле, его соседи выражали ему свое сочувствие всего лишь робким молчанием.

6
Вьетнамцы — организаторы дружеской встречи — и приглашенные моряки перешли из большого банкетного зала в довольно просторную комнату. Здесь были коньяк и шампанское, конфеты, печенье и пирожные. На столах стояли пепельницы — здесь разрешалось и курить.
Главное назначение перехода в эту комнату — чтоб гости и хозяева могли пообщаться и поговорить вне ограничений тостами и пределами одного-двух соседей. С кем хочешь, и что по душе, и на свой выбор с кем говори в каком угодно месте.
Константину Георгиевичу ни с кем не хотелось ни о чём говорить, а только со старпомом «Чистякова». Того вроде бы как и не было в этой людной комнате какое-то время. Но наконец он его нашел. С медвежьей небрежностью тот стоял у стены так, будто стена упадет, если он отойдет от нее хотя бы на полшага. И еще одна особенность: его лицо было таким, что навсегда вроде бы разучилось улыбаться.
Опасений никаких — вдруг, мол, в нем что-то взорвется. Второстепенным для него стало то, что выпил из толстостенной чашечки. Угнетало его до нескрываемой озлобленности другое — то, что попало в его желудок до того, как в него плеснулись два глотка взрывоопасного соуса.
Сдерживая брезгливость и злобу (что явно было за пределами его душевных сил и возможностей), старпом рассказал многое и ненужное. Потому что сразу было ясно и понятно: причиной его бешеной паники за банкетным столом были «куриные потроха» — старательно и умело приготовленное лягушачье мясо.
Было вполне достаточно, если бы вьетнамец произнес всего два роковых слова. Но тот стал рассказывать о кулинарных секретах приготовления такого мяса: французы ограничиваются всего лишь тем-то и тем-то, а на самом деле этого недостаточно. Оказывается, с одного из островов Западного полушария завезли во Вьетнам особую породу лягушек и те прекрасно акклиматизировались в Азии. Вырастают необыкновенно большими, и много других положительных качеств появилось у переселенцев через Тихий океан.
Рассказывает старпом парохода всё это как бы прежде всего для самого себя. Чтобы злобы-ненависти в нём нарастало всё больше и больше. Прежде всего к тому, что есть у людей привычки ему чуждые, неприемлемые.
«Так ведь подобное не у него одного! — задумался Константин Георгиевич: вновь проявилась его склонность к философским обобщениям всякого рода пустяков. — А если таких тысячи соберутся вместе или, не дай бог, миллионы!»
Ему некстати вспомнилось: война между лилипутами (Гулливеру пришлось в ней участвовать) была из-за привычки у одних разбивать куриные яйца с притупленной стороны, а другие с этим в корне были не согласны. С неприязни друг к другу, наверно, это и началось — пустячным делом на самом-то деле, казалось, это было. Но довело-таки оно до крайней степени жестокости, до кровопролития, до войны.
А не в Лилипутии какой-то фантастической, а в царствах-государствах в недалеком прошлом, и в нынешнее время не из-за несхожести вкусов и привычек дело доходит до таких столкновений, когда гибли и гибнут миллионы гомо сапиенс.
Жил себе в удовольствие синопский мудрец Диоген в более чем скромных условиях. С соответствующей шкалой жизненных ценностей, потребностей, вкусов. Иное первое, второе, третье у полуидиота, хитрющего настолько, что наворовал «выше крыши». У него дворцы, о каких и короли не мечтали, своры холуев и не счесть сколько завистников. Таких, что голову готовы положить за обладание такими же благами — за зреющие или перезревшие привычки и вкусы человекоподобных паразитов. У них то и другое не по принципу «жить, чтобы есть», а наоборот. И миллионы таких «желудочников» готовы тех, у кого иные вкусы, давить танками, выжигать с лица земли залповым огнем и ракетами с ядерными боеголовками.
«О вкусах не спорят» — наглая, гигантская ложь!
Спорят в основном втихомолку, пряча под эту фразу дикую звериную жестокость и всё чаще вовлекая в спор миллионы одурманенных модой и пропагандой доверчивых неглупых людей.
Оценивал Константин Георгиевич лягушачье мясо и не из травянистых водорослей — не то, что всеядные свиньи, кабаны, куры, — а в глобальных масштабах.
Четырехлапое земноводное резво прыгает, охотно и много пребывает в воде — всё и всегда у лягушки чистое. Питается насекомыми и, возможно, чем-нибудь еще.
Нет, лягушатина желанным деликатесом для азовчанина-моряка вряд ли когда станет, как и еще одной оригинальной привычкой. Но и до истерического бешенства от неприязни к блюдам из нее никогда не сорвется. При этом несо-мненным стало — почти сразу он это заметил — неприхотливости к пищи у него добавилось, а брезгливости ко всему на свете намного убавилось.
У того, чем вьетнамцы угощали моряков на банкете в «Сименсклубе» порта Хайфон, есть, конечно же, достойное название. Было кушанье вкусным и настолько красивым, что назвать его «лягушатиной» язык не поворачивается. Будет Константин Георгиевич его называть «хайзабаном» — очередным среди тех, что пришлись ему по вкусу. Понравились.

 
Ш Т Е П С Е Л Ь

1
  Во многих электрических схемах используются разъемные контактные устройства с названием штепсель. Его какая-то часть нередко изготавливается из материала чёрного цвета – как шерсть нашего пса-мореплавателя Штепселя.
   Выдумщик этого для него имени был – так думаю – не из штурманов и матросов, а из машинной команды (не обязательно  электромеханик или кто из электриков). Породу Штепселя вряд ли сумел бы установить консилиум самых высокоуважаемых собаководов и зооветеринаров. Несомненно только то, что и дня Штепсель не обитал в собачей конуре на чьем-то дворе – значит не дворняжка.
   По флотскому регламенту он как бы и  всё лето носит зимнюю форму номер три – весь чёрный-пречёрный. Нигде ничего светлого – белого, тем более – ни пятнышка, ни волосинки.
   Сам в меру не длинный и этому вполне соответствовали под кавалериста подогнутые крепкие лапы. Что обеспечивало ему надёжное сцепление с палубой в любую штормягу. Заодно –чтобы и ходить по-флотски, чуть в развалочку. (Собаки ведь многое перенимают у своих хозяев не только из того, как правильно перемещаться по скользкой палубе, взбегать по крутому трапу, не коснувшись поручней, спускаться ли стремглав вниз).
   Словом, Штепсель самый что ни наесть морской и во всех отношениях пёс флотский. Тому подтверждение и то, с каким безупречным старанием выполняет он свои служебные обязанности – вахтенного у верхней площадки трапа. Бессменная без принуждений круглосуточная вахта Штепселя, когда наш теплоход стоит в порту -- на рейде ли у причала.
  Правда, при этом, лишь изредка он стоит на лапах– на вахте почти всё время лежит. Передние лапы вытягивает вперед и на них покоится его голова. В полудрёме пёс – когда нет необходимости проявлять особую бдительность. Нельзя категорически утверждать, но скорее всего, умел он спать, на какое-то  время  отключив  только один глаз и  одно ухо.
   Удивительной была его уникальная прямо-таки способность разбираться в людях – кто есть кто. Кто из них имеет право перешагивать через него (иначе с площадки трапа не попадёшь на верхнюю палубу), а кого ни в коём случае не пропускать. Не привстанет он для этого ни на сколько, вроде бы  не шелохнётся у него даже и хвост: лишь вполовину клыки покажет и, лишь немного выпустит наружу негромкое своё рычание – остальное, как пока ненужное, затаит-придержит в своёй груди или где-то в желудке.   Остановившийся на верхней площадке трапа не сомневается: почти шепотом рычание --о ему первое, оно же и единственное, и последнее предупреждение. После которого – чтоб остановленный не смел делать ни шагу, ни полшага вперёд.
   Всех членов экипажа знает в лицо не только зримо, по запаху и по голосу. Но ещё и в каком-то своим шестым ли седьмым собачьим чувством. Полгода если в отпуску был и в отгулах, на курсы ли на целый год кто уезжал – для Штепселя он свой. С того мгновения будет узнан и признан своим, как только притронется к трапу -- даже и  вполсилы не  попытался шагнуть на первую ступеньку – морской пес его узнал,  принимает как долгожданного своего.
   Возвращение на теплоход  любого если и после двухлетнего перерыва – не смутит, не озадачит Штепселя. Для него он свой -- таким и остается навсегда.
   Первый рейс ходил с нами только что окончивший мореходное училище электромеханик-стажёр. Его на какие-то  минуты более опытные, бывалые моряки оттёрли  от площадки трапа. Ему и рукой не дотянутся  до руки своей юной жены.
- Собака там! – перепуганный кричит он жене. – Поотстань от всех – сейчас подойду!
Где там! Она протиснулась вперёд и перешагивает через Штепселя.
И тот – надо же! – понимает, что её с нетерпением ждёт кто-то из тех, кто для Штепселя стал «своим». Ухмыляется мудро по-собачьи, немного с лап голову приподнял и приветливо посмотрел на новенькую снизу вверх.
  Как он – по убеждению людей существо безрассудное уловил тревогу молодоженов? Что-то же его заставило сделать всё, от него зависящее, чтобы погасить их испуг? В какой миг и что успело убедить Штепселя – немедленно чтобы он проявил гостеприимство?
   О детях и говорить нечего. Поголовно все мальчики и девочки любого возраста для  пса-моряка всегда «свои».  Если ног у малыша не хватило толстенного Штепселя перешагнуть: ну и что – наступил если  ему туфелькой на лапу, на хвост, ещё ли где. Ни малейшей обиды, ни уныния – вровень с малышней продолжает оставаться всем доволен и не меньше их радуется. 
   Иногда он взметнет голову с лап только  для того, чтобы сначала лизнуть ножку малыша и  только после этого носом ткнуться в то место на себе, где эта ножка только что побывала нечаянно.
   Почему пёс каждый раз только так и делает?
  Вдруг, мол, досталось малышу больнее, чем ему? Или своеобразное воспитательного значения жест: запомни, что делать так не надо – и следующий раз эта ножка  и туфелек будьте осторожнее?
  При стоянках в иностранных портах Штепселя впору было держать на цепи и обязательно как можно дальше от верхней площадки трапа. А если без этого, то вахтенному матросу то и дело придётся то хвататься за собачий ошейник, то обеими руками прижимать собачью пасть к своей ноге или животу.
   Непонятна и необъяснима  неприязнь Штепселя ко всем иностранцам поголовно. Настолько собачье сердце и ум тупеют, что мы прекратили втолковывать Штепселю то, что казалось бы «и ежу понятно»: что не все иностранцы поголовно для нашего теплохода недоброжелатели и недруги-враги.
  Обладал Штепсель музыкальным слухом или нет: в достаточной мере это вроде бы не проявлялось. Но никто не сомневался в том, что ни у кого из членов экипажа не было и тысячной доли остроты слуха, что проявлялась у него то и дело.

                2
    В тот раз теплоход-лесовоз стояли в порту  Триполи. Ни в том, что в Африке и была столицей Ливии, а в другом. Что на восточном побережьи Средиземного моря и не очень далеко от Бейрута.
    Порт большой, примыкает к северным окраинам города. А севернее причалов порта и его внутреннего рейда километрах в трёх гигантские цистерны – там был выход к морю иракского ли кувейтского нефтептровода. Там шла круглосуточная беспричальная погрузка нефти на танкера-стотысячники или даже и пятисоттысячники.
     В Ливане шла война из-за чего-то более важного и принципиального, чем, например, с тупого или острого конца разбивать куриное варёное яйцо. Мусульманам удалось овладеть всем Триполи и его ближними окрестностями. Христиане отступили и надежно закрепились в ближних от города горах.
   Враждующие по религиозному, имущественному или иному признаку стороны не проявляли такого коварства и подлости, что ещё оставались тогда модными в Европе. Может потому и всего-то, что ни авиация, ни танки в боях не участвовали: задействованы были только артиллерия и все виды стрелкового оружия.
   Какими-то путями христиане получали боезапас. Недостатка в снарядах у них видимо  не ощущалось – город обстреливали ежедневно. Причём: только в светлое время суток и – что в Европе для политиков и стратегов немыслимо! – заранее предупреждали какие конкретно кварталы и районы города завтра будут разрушать и сжигать крупнокалиберными снарядами.
  Оружие, мины, снаряды и прочее мусульманам должно быть в основном привозили на морских судах. Одно из них  и пристроилось по носу от советского теплохода. Спрятали его за четырехярусное нагромождение из двадцатитонных контейнеров. Намеревались – о чём информировал советского капитана агент -- все выгрузить за ночь. Но не успели. Если судить по грузовым маркам – после ночной выгрузки в трюмах спрятанного   судёнышка оставалось более половиной взрывоопасного всякой всячины.
   Судном назвать эту «пороховую бочку» -- в прямом смысле слова  – ни у кого язык бы не поворачивается. У судёнышка максимальная грузоподъёмнасть не более пятисот тонн. Всё оно кое-как выкрошено белой краской. Название и порт приписки наскоро забелены и ни разу на его флагштоках  не появлялся флаг какого-либо государства.
   Бесспорным было одно-единственное: капитан признавал, что Аллах акбар (велик). Четырежды в день его можно было видеть на верхнем компасном капитанском мостике коленопреклоненным и его голова то и дело прикасалась к палубе.
   Поведение Штепселя всю стоянку было необычным, странным. Он редко лежал там, где обычно -- у кромки верхней площадки трапа. Он то и дело вскакивал и потом долго стоял на своих кавалерийских лапах. То без остановки бегал вдоль фальшборта и через него зачем-то (никого и ничего же не мог он видеть сквозь судостроительную сталь?) злобно хрипел и даже лаял.
  Дважды он забыл вовремя явиться к двери камбуза – где, как всегда, были приготовлены для него собачьи деликатесы. Кок вынужден был отвлекаться от дела и напоминать ему, что заступающие после завтрака или на послеобеденную вахту занимаются чревоугодием в столовой и кают-компании. Как Штепселю не стыдно: он от них отстает и нарушает общий распорядок дня.
   Так  Штепсель непонятным для моряковс – может быть и для него самого -- поведением выражал решительный протест. Крайне был возмущен тем, что люди – (многие, мол, вроде бы и не глупее  умных собак) – ведут себя как обезумившие от злобы  звери в дремучем лесу. Злобно говорят друг с другом и со звериным подвыванием запускаются одно за другим – то пули, чтобы кого-то убить, то снаряды – рушить чтобы и сжигать дома.
   Беспомощные из-за своего легкомыслия люди – поздно узнают, а кто и гибнет, не успевают узнать откуда и что из безжалостнго металла в их голову прилетело.  Самого-то Штепселя ничто метнувшееся с далёких гор врасплох не застанет – он успеет спрятаться в безопасном месте.

3
     В том рейсе как положено быть – никаких особых отклонений от привычного-обычного не происходило. Война войной, но за дни выгрузки в порту никаких не было сбоев и задержек.
    Из тех пиломатериалов, что для кого-то в Триполи привезли  – и в тот день к полуднюу  в трюмах сухогруза-лесовоза не осталось ни одной доски, ни одного бруса. Выгрузка закончена, документы подписаны «чисто» - никаких претензий к перевозчику. С агентом всё улажено: по его телефонному звонку явятся к нам лоцман, отшвартовщики будут на причале и подойдёт портовый буксир – оттянуть лесовоз от причала подальше на внутренний рейд и там поможет развернуться. Ещё и подстрахует  пустой (значит и не очень послушный при маневрах) теплоход на выходе из порта.
  Задержка случилась в Триполи нежданная-негаданная произошла: всего-то (экипажу так казалось) из-за курсанта Новороссийского мореходного училища. Его здесь оставили из-за аппендицита. В местном госпитале у него вырезали восполившееся ненужное и он снова стал транспортабельным. Пришла на лесовоз радиограмма-распоряжение: взять курсанта из местного госпиталя - чтобы через  неделю, может чуть позже он мог долечиваться  и отдыхать дома.
  Пока стояли под выгрузкой, командиры и многие из рядовых моряков дважды наведывались к земляку в госпиталь. По дороге туда и назад  у них  получалось подобие экскурсий вдоль кварталов с разрушенными и сожженными домами. Проходили они каждый раз и через многолюдный, по-азиатски шумный (громкоговорлвый, крикливый) базар.
   На прилавках там вперемешку с яркими тканями, по-европейски шитым ширпотребом и запыленными азиатскими  сластями рекламно разложены многих систем новенькое огнестрельное оружие.
  Мальчишки двенадцати и даже лет десяти  ходят и бегают обвешанные пистолетами. Неопытного покупателя не только научат, как набивать патронами рожок ли магазин, горстями в его сумку отсыпят сколько надо патронов, -- но и покажут как целиться, переходить с автоматической стрельбы на поражение противника  одиночными пулями.
  Даже и забавно было смотреть на таких мальчишек-коробейников. По поясу и на портупеи через плечо у такого привязаны пистолеты. В одной руке у него тяжелая коробка с патронами в пачках и разнокалиберные патроны россыпью, а в другой – лёгкая картонная коробочка с конфетками, жвачкой, сигаретами и дешевыми перстеньками.
   Менее забавно выглядело то, на что приходилось морякам смотреть в обширной прихожей госпиталя. Справа и слева крючки, где висела вперемешку богатая и почти нищенская верхняя одежда, а под ней в таком же временном содружестве стояла обувь. Ни гардеробщика, ни номерков на пустующих крючках нет.
   Привыкли разуваться при посещении мечети и то же делают при посещении тех, кого обстоятельства задержали на сколько-то на полпути к Алаху. Прии этом они оставляют в прихожей – с уверенностью, что никто не украдёт – и своё оружие. Гранаты и рожки с патронами для автоматов лежат там, где стоит обувь. Сам автомат или пояс с пистолетом  - висит на крючке поверх европейской куртки, пиджака ли местного пошива. Правда чаще висели штопаные-перештопаные халаты – надёжно утепленные и должно быть в равной мере и удобные и тяжелые.
   Если по радио и телевидению не предупредили, что на сегодня планируется обстрел район ли кварталов, где базар или здание госпиталя –  у всех негасимая беспечность и на лицах повседневное благодушие. Не рванет, мол, крупноколиберный снаряд поблизости, не сыпонут на голову его осколки, половинки-четвертинки ли от кирпичей, не убьет никого взлетевшим с мостовой булыжником.
   Хорошо бы – у моряков появляется подобие мечты – если в будущих да и в нынешних войнах не применялся бы коварный прием внезапности. Вернулись бы к тому рыцарскому, что было в древности. Предупреждали своим «Иду на Вы – иду на вас!» о том, что в такой-то час в таком-то месте мой удар будет снарядами, ракетами, пулями, из многоствольных минометов минами, шрапнелью из пушек, бомбами с самолетов – да мало ли чём  ещё. Много изобрели и придумали гомо-хопиес такого, чтобы убивать друг друга – не делая исключения для невоюющих ни с кем детей, женщин и стариков.
  И хотелось бы сказать другое, но не скажешь: гуманность человеческая всё больше отстаёт стремительной поступи цивилизации.
    Но война, мол, на то и война. Когда имеют возможность противники позволять себе многое  нечеловеческое. Даже и такое, за пределами зверского по многим признакам – почему и осуждается пацифистом Штепсилем каждый снаряд. Всё равно с какой стороны летит он, кого убьет или что уничтожит.

4

   Стоял теплоход-лесовоз у причала – терпеливо ждали когда из госпиталя привезут в порт курсанта. Наша терпеливость оказалась настолько не ко времени и чрезмерной, что в ней растворилась бдительность и тех, кто был на вахте. Заодно растворилась в чём-то предусмотрительность даже и самого капитана.
   Вне внимания – задним числом все это поняли  и оценили -- оказалось многое.
  В порту с какого-то часа и таких-то минут было, что называется, шаром покати: никого не видно и никакого движения. Стрелы одних кранов панически взметнулись вверх и о чём-то умоляют небо. У других стелы обречённо склонились к земле -- ждут неминуемое.     Все краны без крановщиков. Ни грузчиков ни одного не видно и нигде нет ни кого из портовых служащих вблизи  контор, пакгаузов или где-нибудь ещё.
   И с забелённым названием судёнышком без флага – что стояло-пряталось вблизи советского теплохода -- что-то стряслось. Нет, не вышло оно из порта, а не выгруженным умчалось на внешний рейд и там  у него был твёрдый курс побыстрей подальше чтоб уйти от берега.
   У нагромождений из контейнеров -- где всегда были в очередь грузовики – вдруг стало пусто. Причём пустота образовалась когда «бочка с порохом» стояла там с открытыми трюмами. 
   Лимузин с красными крестами на его крыше, сзади и на дверцах -- и на полминуты не задержался у трапа  теплохода. Курсанта матросы осторожно едва успели вывести из автомашины -- та рванула с места на предельной скорости к воротам порта.
   Дым когда от пожарищ в городе – всегда его сколько-то сначала подымается вверх и там его заваливает ветром в какую угодно сторону. Так было всегда.
   Но артиллеристы  с гор за два дня перед окончанием нашей выгрузки расстреляли гигантские нефтенакопительные резервуары. Нефть хлынула в море и сутки там  были  дымище и пламя. Потом горела только нефть, что растеклась по земле вблизи от  взорвавшихся громадных резервуаров.
   Ветер дул с берега и высокие черные клубы уносило на многие мили в море. Но в тот день ветром дымный шлейф повернуло в сторону порта: как бы с намерением предупредить портовиков и моряков о надвигающейся беде.
    Может одновременно с дымным шлейфом от горевшей нефти нечто  людям непонятное и тревожило бдителььного Штепселя?
    Не хотел ни на сколько он оставаться у трапа. Метался вдоль фальшборта: отбежит на сколько-то в сторону кормы и сразу оттуда врипрыжку скачет в противоположном направлении – то с рычанием, а то и с неуместным казалось бы лаем ещё и не своим голосом. Вахтенный матрос ловит его и прижимает буйную голову то к себе – успокойся: вокруг нас, мол, вон какая тишь да благодать, разве не видишь?
- Ты что это вытворяешь, дружище? – матрос гладит по голове и вцарапывается пятерней под собачий затылок – это Штепсель больше всего любит. -- Успокойся!
 И вдруг в какое-то мгновение пёс делает прыжок, едва не сбив с ног матроса. Метнулся в одну  сначала сторону, сразу же – и в противоположную. Но вот лишь кончик его хвоста мелькнул в проеме двери, за которой коридоры жилой надстройки.
        На нижней палубе на Штепселя наткнулся моторист, когда выходил из машинного отделения, приподняв тяжеленную стальную крышку люка.
     Подозреваю, что не хуже дымного шлейфа над мрем, пёс через каналы своего шестого ли восьмого чувства был информирован кем-то (чем-то) о том, что причалы порта будут обстреляны с гор -- артиллеристы готовы и вот-вот откроют огонь. Почему, не зная ни одного слова по-русски, ни на ином языке, Штепсель и пытался хотя бы  вахтенному матросу глазами, своим поведением втолковать об опасности, о грядущей беде.
    Только вылетел из ствола орудия первый снаряд, его услышал пёс и – другого  у   Штепселя не оставалось – метнулся он куда подальше от неминуемых мест падения снарядов и  будущих ям-«воронок» после  взрывов.

5
   Успели моряки и поужинать. Остаётся совсем немного, когда их судно отце-пится ся от причала, выйдем из порта, возьмем курс на Турцию (там загрузится глинозёмом) – и жизнь пойдёт обычная-привычная для  экипажа. Свободные от вахты и работ посмотрят в очередной раз (во второй или пятый) какой-нибудь кинофильм.
   Почему и решено было первым помощником капитана из двухтомного справочника и школьного учебника по географии освежить в памяти сведения-представления о Турции. Перед ним приоткрыт на неширокую щель иллюминатор -- немного не прямо в лицо из щели струйками проникает в каюту с запахами моря (не пыльных причалов) свежий воздух.
   Случается если после ужина почитать, он обычно читал растянувшись на диванчике так, что подушка вместе с головой упираются в борт судна, а ноги – в продольную коридорную переборку.
      Почему в этот раз читал без  привычных удобств, не лёжа на диванчике, – объяснит себе этого не мог ни сразу, ни потом. Не помнит: было ли что-нибудь необычное такое, что ему посовеовало (может и потребовало) – сделать кое-что по другому. Не по-привычному, не как всегда.   
    И ещё: всегда из каюты если уходил смотреть кино и когда потом возвращался – помполит обязательно проходил по шлюпочной палубе. То в целях профилактики, то при необходимости лечения радикулита -- с подпрыгивания цеплялся  за борт спасательной шлюпки и сколько-нибудь раз подтягивался.
   Но в  тот день подпрыгиваний никаких с подтягиваниями у него не получи-лось. Тому оправдание: два снарядных разрывов были так близко от теплохода – что ближе некуда.
   Вода хлынула в каюту читавшего справочник. Плоской узкой струёй она из-за крышки иллюминатора ударила читавшему в лицо, в грудь и плеснула на стол. Мгновенно многое из того, что было на столе, мокрым оказалось под креслом. Первый помощник капитана -- обмыт  с головы  по пояс.
   Не столько обмыт, сколько вымазан водянисто жидким грязносерым и, слава Богу, не липким и не вонючим.
  Почему в одно мгновение этого «добра» оказалось в каюте везде так ненужно много?
   Первое, что приходило в голову: выбито всё стекло иллюминатора чем-то гранито прочным и таким сильным ударом, что не могла бы  сделать вода.
   Не могло этого сделать и  то грязносерое, что из-за воды стало жидким. Это оно в самый первый миг залепило, что ничего оглушительного – иным не мог быть он -от удара первый помощник не услышал. И вообще какое-то время он был глухим.
     Выломало борт и через пролом затапливает каюту – глупости такой в голове и на короткий миг не появлялось. У судна крена такого не было и не появилось, чтобы черпануть воду правым бортом на уровне верхней палубы.
   Оставалось одно –удивляться. Это какая же силища была, что создала такой мощи давление чтобы в щель  незадраенного иллюминатора за секунду или чуть больше прорвалось в каюту воды столько – для чего была нужна бы внушительных размеров пробоина!
6
               
 -- Всему экипажу немедленно собраться в кают-компании! – по принудительной трансляции голос капитана.
Быстро-быстро помполит приводит себя  более или  менее в «человеческий вид» и спешит к месту сбора экипажа. Мимоходом успел заметить: подушка разорвана и  на сколько-то без участия его рук  сдвинута к середине диванчика – подальше от внутренней фанерной обшивки стального корпуса судна.
   Среди собравшихся двое с царапинами – ни одна у них ни угрожающе, ни картинно непривлекательно через разорванный кожный покров не кровоточит. Откровенно перепуганных больше, чем пытающихся демонстрировать свою храбрость-отвагу.
   В четырехместной каюте – там во всю был открыт иллюминатор – успела загореться  постель на одной из нижних кроватей. Из той каюты  и матросы с некровоточащими царапинами -- следами прикосновения к ним осколков не первого (как потом выяснилось), а второго снаряда.
-- Всем оставаться на судне! – для капитана не  осталось незамеченным (это видел и его первый помощник), как покидали норвежцы и немцы свои суда. По трапам кто в чём, толкая, обгоняя друг друга, (а кто и мимо трапа с верхней палубы на причалы спрыгивал) – поскорее туда, как можно скорее где, мол, единственный спаситель-берег.
 – Боцман и старший матрос! – как только убедился, что все собрались, капитан приказывает. -- Бегом на берег -- сбрасывать швартовы!
    Помполит -- единственный на теплоходе фронтовик успевает в полминуты длинной «прочесть лекцию»: снаряд никогда не попадают в то, мол, самое место, где разорвался предыдущий. А вблизи нашего теплохода-лесовоза успели если взорваться два: на какое-то время почти полная, мол, безопасность экипажу гарантирована. Но -- надо поторапливаться: «Чем чёрт не шутит!»
    Без лоцмана, портового буксира и ливанцев-швартовщиков лесовоз отошёл от причала. Пришлось оставить на берегу метров десять швартового троса – отрубили его топором, когда корма судна отошла от причала на сколько надо было капитану. Морякам отходить помог и слабый попутный ветер в этом и слабый ветерок помогал.
     Зато сколько мешал им – чёрт бы его побрал! – высокобортный неповоротливый пароход под полосатым греческим флагом. Наполовину успел он высунуться на внешний рейд -- и вдруг застопорил. (Можно было подумать, что с перепугу сама его машина разучилась выполнять команды с ходового мостика).
    Протиснулся-таки советский теплоход сквозь столпотворение между внутренним и внешним рейдами порта. Благополучно обогнули и обогнали высокобортный пароход: по правому борту вывесили  все кранцы что были на судне – вдруг снова «грек» рыскнёт влево и начнёт придавливаться. Но вот  и  неповоротливая посудина с бело-голубым полосатым флагом, заношенным до неузнаваемости, позади и всё дальше за кормой. 
    Капитан своими рукам переводит стрелки машинного телеграфа на «полный вперед» и распорядился, чтобы его команда была ещё и продублирована лично старшему механику по телефону.
   Во время этого телефонного разговора и прогромыхали два взрыва снарядов со значительным удалением от кормы. Интервал между взрывами такой короткий – казалось что прилетели они в порт одновременно.
   Даже и без бинокля видно было то место, где они взорвались. Легко было и догадаться-понять – почему взрывы были не в другом каком-то месте, а где пряталась всю ночь и еще сколько-то днём стояло судёнышко с боеприпасами – «пороховая бочка», в прямом смысле слова.
   Конечно же в неё и целили артиллеристы, не зная, что за нагромождениями из контейнеров того судёнышка нет. Минут за двадцать или больше оно, своевременно кем-то предупреждённое, стремглав умчалось из порта.
   Один из только что взорвавшихся снарядов (скорее всего первый) наверняка врезался бы в середину судёнышка – если бы оно продолжало там стоять. Другой – разорвался бы на корме и разнёс ее в щепки.
   Впрочем – наблюдавшие артобстрел моряки были уже далеко от  причалов и могли быть у них ошибки (не через оптику дальномеров они смотрели). Второй снаряд скорее всего «поцеловал» бы нос их теплохода. Как раз в то место, где брашпиль, якоря с цепями и под ними почти всё боцманское хозяйство.
   С креном на правый борт лесовоз ушел подальше от причалов порта и у западной границы внешнего рейда стал на якорь. Где и…  «считать мы стали раны». Заодно моряки их сразу  и лечили: заделывали пробоины – как можно меньше через них чтоб воды протекало в  теплоход.
   Во многом их выручил так называемый ледовый пояс: в нижней части на всю длинну борта обшивка у теплохода были на много толще, чем там, где борт почти всегда над водой. Серию лесовозов построили, учитывая особенности плавания в прибрежных водах Арктики. Из этой серии был и  теплоход, что привез лесоматериалы из Новороссийска в ливанское Триполи.    
   Из «черепков»-осколков от снарядов ни один не смог пробиться через противоледовую броню. Зато многие врезались в неё с такой злобой, что некоторые из них так и не удалось вырвать. С предельным креном на левый борт приподняли над водой всё израненое снарядными осколками -- «осушили» почти до днища правый борт.
    Наш токарь (он же и электросварщик) окружил каждый неподатливый «черепок» толстым швом сварки. А те, что над противоледовой броней, сквозные пробоины были -- по выражению старшего механика -- «чепуха на постном масле». Их токарь-электросварщик некрасиво, зато надёжно, «залатал» стальными пластинами.
    Небольшими группами, а кто и водиночку приходили члены экипажа «любоваться» на то, что было вчера спасательной шлюпкой по правому борту. Киль в трех местах разорван и отогнут вместе с листами дюраля. Нижняя часть шлюпки от её носа – дыры и дыры. Через из них из разорванных консервных банок вытекает ленивыми белыми струйками сгущенка. Кое-где выкапывают из анкерков и остатки питьевой вода.
   «Вот было бы!» -  про себя произносит первый помощник капитана, воображению не разрешая представить, что было бы с ним от тех же самых осколков снаряда, что изуродовали спасательную шлюпку. Окажись  не в каюте он, а под шлюпкой при очередном  самолечением от радикулита – как раз, когда разорвался  снаряд.
   Не меньше,  чем других, его озадачило не только струившееся на палубу сгу-щенное молоко, но и сброшенные под шлюпку концы стального троса толщиной в три четверти дюйма. С аккуратностью, как бритвой опытного брадобрея, были срезы троса: ни одного отгиба его проволочек нигде, ни единого крючёчка на торцах.
  Осколок от снаряда резанул как бы и мимоходом – будто стальной трос был для него препятствием все равно, что для бритвы паутинка.
   В каюте первого помощника обе наволочки на подушке оказались где разрезанными, где порваны единственным влетевшим в каюту осколком. Он сначала пробил стальную обшивку борта на уровне подушки и, сколько успел, изуродовал её. После чего у осколка хватило  сил-энергии, чтобы, глубоко царапнув, сделать вмятину в переборке. В том как раз месте, куда помполит при бортовой качке упирался ногами, когда случалось вздремнуть на диванчике, почитать ли «сидя на спине».
  Никакое не «Вот было бы!», а намного пострашнее в миг созрело в голове первого помощника. С этой самой головой конечно же, а не с подушкой и переборкой предстояло осколку снаряда  встретиться-познакомиться сразу – как только осколок прорвался в каюту сквозь стальную обшивку борта и фанерное прикрытие.               
  «Кто виноват?» - задает озадаченный моряк вопрос (вечно повторяемый русской интеллигенцией).
  Не два и не пять раз потом спрашивал он и себя, а мысленно и сам не зная кого ещё, всё об одном и том же.
   Ответа на его вопрос пока нет и всё больше  уверенности, что он ответа ни от кого так и не получит.
   Кто моряку посоветовал (заставил -- скорее всего) сесть с книгой за стол напротив иллюминатора – не лечь на диванчик? Знал выходит, что тот лёг бы, как всегда, и – голова его была бы тогда как раз  на траектории полета такого-то именнно  осколка?
   Что (почему не кто?) заставило артиллеристов начать обстрел на полчаса или на сколько-то раньше? До того, как вышел бы моряк (ничего не подозревавший и как всегда перед этим) на шлюпочную палубу и там успел всего-то один может быть или два раза, повиснув под шлюпкой, подтянуться?
   Даже и такое: в его каюту влетел один осколок, в каюту капитана – два. Между нами каюта радиста – и в нее не влетел ни один осколок. Кто («что» - считаю неуместным) именно так наметил и обеспечил полеты осколков снаряда? Только туда им лететь и так – а не по другому?
   Случайность? Но почему они одинаково роковые и почти одновременно?
   Сам Бог помог?
   За какие такие заслуги помогать первому помощнику капитана, помполиту, если тот с школьного пионерского возраста  убежденный атеист? На кой Богу он – с такими грехами, что за некоторые до конца жизни от самого грешника не будет будет ни  пощады, ни прощения?
  Случись пришлось этому грешнику-атеисту перекреститься – запутался бы. Скорее всего не с того, как надо, начал и  не там кончил бы он касаться груди своими перстами.
   Из священных писаний внимательно дважды и с увлечением  прочёл он только Нагорную проповедь Христа. Неожиданно обнаружил в ней много мудрого и сделал другой еще более неожиданный вывод: едва ли не девять из каждых десяти считающих себя христианами по сути ничего не знают и не помнят из этой проповеди. Естественно: остается без внимания и многое ими не выполняется из завещанного нам Сыном Бога.



7
   Потом всем, кто хотел слушать любые подробности, охотно рассказывал нечто интересное один из мотористов теплохода. Тот, мимо которого Штепсель едва не прошмыгнул пёс, не скрывавший своего намерения спрыгнуть в машинное отделение: спрятаться там за какие-то мгновенья перед тем, как первый взрыв сотряс от киля до клотика  теплоход-лесовоз -- громыхнув у правого борта. 
- Уши торчат и оказалось они у Штепселя вдвое больше, чем всегда мы видими, - запомнилось мотористу. – Шерсть на спине и по бокам стоит дыбом. Никогда не думал, чэкипажато увижу такое!
   Кто слушал это, трудно было представить знакомого пса, всегда шершавым его языком гладко причёсанного -- вдруг  лохматым.
 Живи он, как на него похожие дворняжки, шерсть бы на нем – сразу видно – красиво бы кучерявилась. Может где-то -- и лохматилась. Но за годы безупречной службы на флоте он так откормился, что от жира шерсть отяжелела, плотно прилегала к его спине и бокам. Её кудрявость до того обессилилась, что лишь кое где едва угадывалась.
   Поумнел он после обстрела в Триполи? Может прибавка эта в его уме просто для самого себя придумана помполитом – велико было у него желание, чтобы такое произошло?
   Но нет вроде  ничего, что заставляло бы его желаемое выдавать за действительность. Несомненно: теперь в  глаза бывалого моряка и немного философа чаще прежнего и с особым вниманием смотрели не моргающие глаза Штепсиля.
   Точно так – если бы все повнимательнее присматривались – Штепсель заглядывал и в глаза каждого члена экипажа. При этом он как бы снова и снова пытался проникнуть в душу, к самому сердцу каждого, кого встречал.
   Понятнее любых слов было то, что в глазах у Штепселя всех членов экипжа: «Что оно такое -- ум у людей? Если не понимает они самого простого? Что всю время на самой поверхности и в чем ни от кого нет никаких секретов - ни для ежа, ни для косолапого щенка, ни для беспомощного  полуслепого котёнка? Что само по себе самое  простое по смыслу -- проще некуда?»
    Можно пытаться то, что было нового в глазах Штепселя, оформить  словами: «Друг  к другу будьте внимательнее. И внимательными не только к людям -- ко всему вокруг нас. Добрее всем надо быть -- по-настоящему человечнее! Только и всего?»
    Надеялся Штепсель -- надо полагать -- что, благополучно выбравшиеся из-под обстрела в порту Триполи на сколько-то  изменились к лучшему – поумнели. И не обязательно чтоб каждому из них поумнеть досталось не меньше чем Штепселю – не исчерпаемо доброму, полукучерявому, полукосолапому.


 

«Я  ЕЁ  ЛЮБЛЮ»

                …Слово может спасти,
                Слово может полки за собой                повести!   

                1

     Группа курсантов третьего курса военно-морского училища во главе с одним из их преподавателей прибыла в Кронштадт. Всей группой побывали на краснознаменном крейсере, на подводной лодке, на той половине линкора, что осталась на плову после налёта на него вражеских самолётов в войну, и на минном заградителе – бывшей императорской яхте. После чего курсантов распределили по кораблям для прохождения очередной летней практики.
    Одному из них досталось практиковаться на малой кононерской лодке. Она из бригады шхерных кораблей, что временно базировалась в Финляндии недалеко от этот корабль подняли на плавдоке. Почти месяц вот уже конлодку в плановом порядке ремонтируют.
    Эти малые кононерки в войну часто называли плавающими танками. И не без оснований: на каждой из них было установлено по две танковые башни с восьмидесятипятимиллиметровыми пушками. И палуба, и борта бронированные не хуже, чем у танка. Были (кроме главного калибра – танковых орудий) на палубе установлены зенитка и в двух бортовых барбетах крупнокалиберные пулеметы. 
   О своём прибытии курсант доложил и представился старшему лейтенанту – командиру корабля. Почти  полчаса продолжительностью была у них ознакомительная беседа. После неё курсант сам себе и порекомендовал «цель в жизни»: быть офицером корабельной службы во всем  похожим на старшего лейтенанта.
   За время курсантской практики убедился, что цель для себя выбрал правильную. Когда станет офицером корабельной службы, с таким же, напремер, доверием, как командир кононерки, будет относится к любому из курсантов-практикантов.   
  -- Послезавтра командир зенитной установки уедет в отпуск, -- в конце беседы услышел курсант. – Сегодня и завтра он тебе всё покажет, расскажет и будешь командовать расчётом наших зенитчиков. Налёта вражеских самолётов не предвидится, так что… Ни дублировать никого, ни помогать никому – сам будешь командовать расчётом и отвечать за зенитку. Уверен – справишься. Действуй!
  До конца профилактического планового ремонта оставалась неделя. Но срок достаточный, чтобы в него уместились немаловажные для кононерской лодки события. Для её командира, экипажа, в частности, и в чём-то для курсанта-практиканта.

   
 
                2

  Плавдок был ошвартован вплотную к одному из пирсов «рогатки» -- тому, что и граница военной гавани. Другой, параллельный этому пирс – граница Купеческой гавани. Между пирсами неширокий канал. 
  По дальнему от плавдока пирсу и были ежедневные прогулки старшего лейте-нанта с девушкой в зеленом платье. Самые первые послевоенные годы – скром-ность была у всех во всём.
  Так, что основания были полагать, что зеленое это платьице бесхитростного покроя было самым нарядным в одеждё «дамы» командира конлодки. Сшитое из какой-то дешевенькой ткани и не самым высококвалифицированным портным или портнихой не имело оно права  не выглядеть прелестным -- потому, что надето было на прелестную девушку.
   Конечно же более, чем скромным, была у нее и обувь. Неглубокие без каблуков туфельки-«лодочки». Не зелёные, но какого цвета – морякам издали невидно было: несомненно одно –  не чёрные.
  Познакомились молодые люди, когда старший лейтенант по делам был в каком-то конструкторском бюро. Только это и знал боцман.  Чем она там занимается – инженер, техник или экономист – ему было неизвестно. А боцман – был самым близким командиру корабля человек. В чём-то и другом.
   О чём во время прогулок моряк-офицер и «зелёное платьице» в их обеденный перерыв  говорили? Скорее всего для них-то о самом важном. Потому что, когда шли они в сторону моря или возвращались, несомненным было: никакого моря, никого и ничего не видели они кроме друг друга. И оставалось только удивляться --  что ни разу никто из них не оступился и не упал с пирса в Купеческую гавань или в канал.
   Нос кононерской лодки едва не упирался в «рогатку» и моряки любовались этой красивой парой -- своим командиром и его «дамой» в короткий час их прогулки. По возможности, для наблюдения за ними использовались бинокли и артиллерийская оптика. Результаты наблюдений через оптику и разглядываний «невооруженным глазом» совпадали – девушка безусловно красивая. Только такими на кононерской лодке были о ней громогласные высказывания.
  -- Ну отхватил старлей подружку! – завидовал один, выражая мнение многих.
 -- Девушка -- что надо! – не меньше зависти у другого.
-- Первая красавица в Кронштадте – другой такой не найти.
Своё мнение на этот счет было и у курсанта: «Такую наверно и в Ленинграде не встретишь!»  И это было у него не голословное заявление.
   Подружку он себе завел, подражая другим, когда был на втором курсе. Но что-то в ней или в нём оказалось не то. Быстро почувствовали не родство душ. Она через подругу  «познакомилась» удачно с таким, что учился на последнем курсе училища.
  Теперь у практканта третьего курса другая партнерша по танцам (смешно получилось – у нее такое же имя, как у первой: Света). Кроме этого смешного о ней вроде бы ничего другого и сказать не хочется.
  У неё всегда одно и то же на уме: встречи у них и минуты расставаний были чтоб во всём, «как у других». Однокурсники  за это и непонятно за что ёще вторую Свету хвалят.      Но у него-то самого всё больше уверенности, что и она «не та желанная» -- теперь он и знает почему. Ни в чём не похожа  Света-вторая на кронштадтскую девушку в зелёном платье.      
   Обещал курсант-практикант (в угоду ей -- словами, как у всех!) Светланке пи-сать письма. Не написал за предыдущие недели ни одного. И теперь знает, что и до конца практики ничего ей не напишет. И от этого ему не будет стыдно.
   Что ей писать? Ведь  Светке-второй не понять самого простого: с каждым днём пребывания на малой канонерской лодке у него всё больше уверенности, что никогда ни в чём не будет он «как другие» - потому, что её «другие» ни в чём не похожи на старшего лейтенанта и его девушку в зелёном.
Тл  Разве о них Светке в Ленинград  напишешь? Ничего не поймет – у них всё не то, чего бы Светке хотелось. Вот и: «рука не тянется к перу, перо к бумаге». Окончательно это нежелание ничего не писать оформилось после того, как пер-вый раз он увидел (без бинокля и иной оптики) «даму» старшего лейтенанта.
итноведелах  «Дорогая Света (если хочешь чтоб и этот с тобой разговор был, как у других, -- назову милой), никакого сходства у тебя с этой «дамой»! Ни пылинки, ни соринки нет на тебе и никогда не будет похожей на ту пылинку, что может  вдруг оказаться на ней! У неё всё только такое, чего нет и никогда не будет  у твоих «всех» --  такого желанного для тебя!»
   Оставалось два дня до окончания ремонта, когда старший лейтенант решил девушке показать свой корабль вблизи. При этом заодно – чтоб увидела она и его подчиненных. Почти все они были как раз на верхней палубе.   
   На малых канонерских лодках того проекта не было ни кают-компании для офицеров, ни столовой для матросов и старшин. Под палубой без иллюминаторов жилые помещения – «кубрики». Под палубой конечно и камбуз, где готовят флотские борщи, макароны по-флотски и другие кушанья.
   Камбуз в носовой части корабля и вход в него через люк, что совсем рядом с брашпилем – громоздкой лебедкой с перекинутыми через неё якорь-цепями. Кто-то приткнулся к этой громадине, а большинство сидели на отгибе фальшбортов и ели – кто свою порцию борща доедал, а кто и запивал компотом с аппетитом съеденные только что макароны с жирной тушёнкой.

                3

   Вдруг обеденное благополучие на малой канонерской лодке было нарушено. Случилось нечто забавное вроде бы, но и проперченное паникой.
  --Вста-а-ать! – громыхнул голос боцмана с добавлением: -- См-и-р…на!
 «Ровняйсь!» сразу (как положено) не последовало, ни уточнения в какую сторону и на кого ровняться. Все вскочили с мисками и ложками в руках и стоят смирнее смирного. Забыли, что Устав запрещает подавать подобные команды во время приёма пищи. Не до этого было: вспоминать о второстепенном, когда перед глазами каждого стоит пара таких и так стоят, что красивее не придумаешь.
   Соответственно: и равнение моряки держат куда надо, и не только одно своё начальство «жрут глазам». Не всю, далеко не всю энергию глаз они тратят на командира корабля – у них куда больше внимания тратится на «пожирание» девушки вместе с её зеленым платьицем.
  Как при этом было не испугаться бескаблучным туфелькам-лодочкам? Они почувствовали себя навеки покинутыми на бетоне пирса, после того, как необыкновенно стройные, красивые ноги девушки задрожали и рванулись куда бы подальше со спринтерской скоростью.
   Перепугана была она и выкриком-командой боцмана или грохотом и звоном о стальную палубу тридцати, как минимум, пар матросских ботинок. А может она от того и другого одновременно сначала убегала, а потом быстро-быстро уходила.
    И всё время за руку за собой тянула старшего лейтенанта – что казалось бы и совсем немыслимым. Ни разу, сколько ни прогуливались они по «рогатке»,  никто не видел их так, чтобы они шли держась за руки.
   Но в том случае – как потом девушка оправдывалась перед собой – не имела она права поступить по-другому. Громовым голосом и с громовым раскатом кто-то рявкнул команду – даже и одного этого как не напугаться? А потом ещё десятки и десятки пар глаз так смотрели, не моргая и непонятно зачем, будто на ней ни платья, ни туфель, ни старшего лейтенанта рядом – вообще вроде в мире, кроме неё, ничего не было и нет.
  «Это же как ему достаётся!» - жалко девушке до слёз хорошего, очень  хорошего молодого человека. – «С такими вот нахальными, глазастыми он всё время – и днём, и ночью!»
  В представлении мужчин, женская душа – потёмки. Наверно у многих женщин (у девушек, тем более) такое же мнение о мужской душе. И, как правило, к непонятной для них  логике мужчин забывают (или не умеют) приплюсовывать своеобразие  мужской  дружбы.
  После обеденного перерыва на верхней палубе общее построение. Иногда сам командир канонерской лодки, но чаще боцман проводил «развод» по работам. Кому спускаться в док и там не только смотреть-контролировать качество выполняемых ремонтных работ, но и помогать ремонтникам. Кому делать или доделывать что на верхней палубе, в орудийных башнях или ещё где-то  «по своему заведыванию».
 В этот раз на всеобщее построение пришёл  старший лейтенант. Ни для кого его приход не был неожиданностью. Все члены экипажа понимали, что «накуролесили» такое, о чём командир сейчас  обязательно  станет говорить.
  Каждый по-своему – в меру своей «дури и испорченности» -- испытывал угрызения совести. Не сознавая до конца, но понимали: обидное для командира сделали, а девушку, что была с ним, -- может и оскорбили.
   Боцманскую команды «Смирно!» старший лейтенант погасил небрежным же-стом. Но никто из членов экипажа не принял положение «вольно» -- себе расслабиться никто не позволил. Ждали упрёков – горьких слов от командира.
   Он прошелся вдоль строя из двух шеренг ни на кого не глядя – только себе под ноги и, как тотчас выяснилось, в основном-то смотрел в самого себя. Остановился лицом к лицу перед своими подчиненными. Качнулся совсем немного – проверил на всякий случай как бы и прочность стальной бронированной палубы и надёжность своих ног.
   Смотрел он прямо перед собой и на сколько-то выше всех стоявших перед ним. Не в море смотрел при этом и не на небо -- а только в самого себя.
   Почему и сам себе сказал:
-- Я её люблю!
Сказал, посмотрел вниз, как-то мягко, осторожно повернулся «кругом» (не по-командирски и не по-уставному) и ушёл к себе в каюту.
   Никто не знал, понять не мог потом, почему после его обыкновенных  трёх слов -- для экипажа он стал ещё больше командиром. Что называется, Командиром с самой большой буквы.
   Курсанту-«зенитчику» после этого еще  больше захотелось когда-нибудь стать похожим на старшего лейтенанта. Хотя и не уверен был, что слушал его внимательнее других.
   Некоторые, например, утверждали, что было и четвертое слово – «поймите». Одни это слово слышали якобы самым первым. Другие – сказал, мол, командир это слово перед тем, как повернуться кругом.
   Не выговаривал упреков, не стыдил боцмана или кого-то ещё. Просто сказал сам себе давно ему необходимые слова. И что из того, что сказал при всех?
 Надеялся конечно (для него самого это  неважно) что если не все в экипаже, то пусть хотя бы и немногие поймут его как надо.
   Себя курсант-практикант причислил к всё понявшим. Потому хотя бы, что никто, от кого он  слышал их откровения, на самом деле и с той полнотой, как он, и  не заметили, и не оценили какой на самом деле и во всём красивой была девушка в зелёном платье.
  За три года учебы в Ленинграде не встречал он -- и не виде хотя бы издали – в чём-то на неё похожую. И совсем невыразимой красоты она была, когда с «рогатки» смотрела на столпившихся перед ней подчиненных старшего лейтенанта.
  Но когда и услышал, что командир канлодки её любит, она для курсанта во сто крат стала ещё красивее.
   При этом курсант ни с кем не стал бы спорить, если пришлось бы услышать о ней, например, такое, что в лучшую  сторону о ней, будь ли что не в её ползу  сказано. Навечно и неколебимым  в нём было мнение о подруге старшего лейтенанта.
   Ростом она – выше среднего и заметно, старшему лейтенанту всего по плечо (но он-то вытянулся таким, что в любой команде баскетболистов-любителей мог быть желанным). Стройная, что не скрывает её худобу (если досталось жить в блокадном городе – такое разве не естественно?). В лице, где «карие очи» изумительные и внимательные: от них (скорее всего – из них) и разливается по лицу то, что мы называем очарованием. Губы заметно алые только потому, что другими нельзя и не могут они быть. Щеки стыдливо румяные – в них конечно затаилось тревожное ожидание.
   Такое ожидание, что можно понять и перевести  словами: «А вдруг нам будет хуже!» Своеобразный  оттиск в душе от многих лет детдомовского «внимательного воспитания».
   Ходит она красиво – потому, что по-другому у нее и не получится. При этом самое очаровательное – в движении рук. В балерины бы ей, а не в инженеры или техники при каком-то конструкторском бюро.
   Подстать ей был и старший лейтенант. Физически развит и здоровья такого, что и на двести лет хватит. Голова и на лице нет ничего вылепленного. Всё сделано как бы резцом мастера, что оставил после себя добрую память-следы на любовью им сделанных лицах греческих ли римских богов.  По характеру – не из робкого десятка. И смелый, и умелый.
   Робость, правда, вдруг в нём обнаружилась: цвет зеленый всё больше стал его смущать. Отчего сверх всякой меры и беспомощность вдруг проявляется -- когда рядом  девушка в платье зелёного цвета.
    Вообще-то на канонерской лодке с общего как бы молчаливого согласия установилось подобие «табу» на всё, что касалось девушки в зеленом и отношений командира корабля к ней.   Никаких разговоров: потому что, каждый в себе обнаружил -- ни одного слова оказывается не знает он такого, чтобы сказать о том чистом и великом, что  совсем рядом – вот оно, только руку протяни и притронешься!
   Другое дело – думать. Вспоминать: почему вроде зарождалось, но не сложилось такого у тебя  когда-то с милой хорошей девушкой. Сразу же и уверенность появляется: «И у меня обязательно будет – не может не быть не меньше красивого в дружбе с  какой-то мне пока неизвестной.  Не во всём, но во многом будет похожей моя любовь на ту, что у старшего лейтенанта. К чему и готовь себя сегодня!»
    А тем временем закончились ремонт и докование канонерской лодки. Расставалась канлодка  с Военной гаванью Кронштадта: прошла и ходовые испытания и «мерную милю» (на сколько увеличилась фактически скорость корабля после тщательной очистки и свежей окраски его днища и бортов).
   После чего другого канонерке и не оставалось – поскорее в просторы Финского залива и там чтобы курсом к берегам Финляндии. К причалам бригады шхерных кораблей в Паркалауте.

4

     Всё в Паркалаутской базе многое сделано было не капитально, а наспех – поскольку  на чужой территории она и  временная. Все причалы – сплошной самострой, где архитекторами были командиры кораблей, прорабами -- боцмана, а  строителями-универсалами -- старшины и матросы.
     Чего в избытке было, а местами и слишком – природы во многом её разнообразии. Деревья с пышными кронами подступают вплотную к узкому проливу и к кораблям. Ночью – если добирался в эти края обессилевший ветер – с вершин слетал убаюкивающий шелест, осторожно разнося по каютам и кубрикам сны. Отчего чаще всего морякам снились родные места и редко-редко в чей-либо сон вплетались в волны штормового моря.     Но прямо-таки беда была в том, что женщин моряки видели  только во сне или на простыне-экране, когда привозили и крутили какой-нибудь кинофильм. А на живых на них чтобы посмотреть, надо было идти к финской границе. Что моряки и охотно делали в дни «увольнений на берег».
   Готовились к каждому такому увольнению старательно --  как положено. Будто предстоял им культпоход в бывший императорский театр «Александринку» на Невском в Ленинграде.
    Чистили и гладили брюки – «наводили стрелки». До снежной белизны выстирывали рубахи-«голландки» с их синими воротниками-«гюйсами». До солнечного сияния надраивали пуговицы и поясные бляхи с якорями.               

  Курсант-практикант-зенитчик после первой прогулки за три километра к финской границе сделал вывод, что не зря в экипаже о таких прогулках говорят: «Игра стоит свеч!». В лесу зелень свежая и всё, что вблизи и вдали, как бы наперебой старается показать себя в лучшем виде.
  Что зёленый мир этот рад всем, кто пришел на него посмотреть и радости от таких встреч у тех и других будет не меньше и завтра, и через неделю. Всегда -- при каждой встрече.
  Часто попадались поляны с фиолетово-синими ягодами – кислинка их приятно освежала. А те ягоды, что переспели до черноты, слаще сахара и приятнее мёда. С названием этих ягод была, правда, заминка. Одни эти ягоды называли голубикой, другие – черникой. Были наверно и другие названия. Курсант  (но только про себя)называл эти ягоды голубико-черникой.
    Лес – долгожданная краса!
   Но что курсант увидел на границе – было и долгожданнее, и краше!
   Собственно, сама граница была обозначено по самому обыкновенному – ничего красивого. Деревянные столбы и между ними клетки из колючей проволоки. При желании и если осторожно, то руку можно просунуть в воздушное пространство, «сопредельной страны» -- колючая проволока пощадит, не поцарапает. Но только в этом нет ни удовольствия и  никакого смысла.
   Жилой деревянный не совсем по-русски построенный дом, что слева, и коровник (он справа) шагах в двадцати от границы. Фины ходят строго выдерживая этот интервал и редко кто из них поворачивает голову посмотреть чтобы на незванных-нежданных гостей -- на их сияющие бляхи с якорями и на чёрные суконных брюки с острыми стрелками.
   Должно быть проживающие в приграничной полосе строго предупреждены – соответственно и ведут себя. Никаких разговоров с иностранцами, ни жестов, ни взглядов туда, где граница. За невидимую условную линию, что в двадцати шагах от колючей проволоки, ничья нога чтоб не переступала.
    Но нет правил даже и самых строгих, чтоб к нему никто не придумал бы какое-нибудь исключениие. Такое исключение обнаружилось и в приграничной полосе -- в том самом хуторе, где советские моряки всё тысячу раз видели и до мельчайших подробностей изучили.
    Конечно рассматривание, изучение было пристрастным. Поэтому не только травинки там и камушки (не нужно им обижаться!) так и остались никем неза-меченными.
    Никто, например, не мог с уверенностью сказать сколько комнат в доме – видно было только его пятую или шесту часть. Остальное – скрыто за деревьями и кустарниками. От крыльца дома до коровника шагов около пятидесяти. И тоже – видны только вход в коровник и его торцевая стена.
   Но  эта прозаическая декорации оказывается была самое как раз то, чтобы во всей красоте и привлекательности смогла и успела  проявить себя финская девушка лет семнадцати-восемнадцати. На неё (в чём она и не  имела права сомневаться) полюбоваться и приходили через «лес густой» моряки.
 Столпившись у колючей проволоки всегда они то  спорили, то весело смеялись. Пытались вовлечь её в разговоры. Но вскоре все поняли: финские девушки отличаются от всё понимающих русских барышень – «две больших разницы», как говорят в Одессе.
   По мнению курсанта (причём ни малейшего у него сомнения при этом) фин-ская недотрога полностью соответствовала тому, что с восторгом о ней рассказывали на кононерской лодке ещё и на переходе из Кронштадта в Паркалауд. Стройная, белокурая, длинноногая – из-за чего всё время и старается укорачивать шаг. И главное – озорная, как говрили моряки, «что надо».
   «Уволившиеся на берег» приходили к финскому хутору без опозданий – к началу дневной дойки коров. Никогда не опаздывала и «Чухонка-молодица-красавица»: спускалась с крыльца не с точностью до минуты, но никогда не задерживалась  и на четверть часа.
    Идёт она в коровник с пустым ведром-подойником, одета по-рабочему, но не всегда в одно и то же платье. Но все  платья у нее такие, что на сколько-то  выше колен её ноги  оголены. Всегда она в белом фартуке.
  Можно было бы увидеть финскую озорную фею и после полуденной дойки. Она, глядишь, выйдет из дому, спустится с крыльца вместе с велосипедом и сразу уезжает: кто знает куда и на сколько. Или – без фартука уходит к тем, что работают в огороде: может останется там до конца дня и всё время до неё так далеко, что смотреть становится не интересно.
   Как моряки гурьбой пришли к ней на свидание, так все вместе и уходят от Чухонки, не пжелавшей с ними как-нибудь попрощаться (боится конечно – вдруг кто увидит!).
Когда курсант первый раз её увидел, озадачен был: фартук  не только белый, но  с виду как бы и жесткий: – «Накрахмалила? Может гладила с таким старанием, что он стал жестким. Под корову присядет доить – все равно ж помнётся?..»
   Так оно и случилось. Шла когда и несла молоко в дом – фартук  помят был до неузнаваемости. Но всё равно хотелось -- вместе со всем другим – даже и на мятый фартук смотреть.
   Главное же - курсант всё время смотрел на то, как нехотя перегибалась она из-за отяжелевшего ведра и как не только из-за тяжести укорачивала шаг за шагом.   Не в этом ли смысл в нашем слове «привлекательное»: смотришь и на мелочи-подробности какие-нибудь несущественные, тебе ненужные только потому, что без них то, с кем они или на чём они – будет менее красиво и менее интересно. Но так, чтобы сразу не дано никому  понять: какая из мелочей-подробностей сделала наконец «предмет наблюдения» привлекательным.
  Даже и в таком было интересно: с надеждой, что к Чухонке он вдруг станет на сколько-то ближе,  курсант (хотя бы и мысленно) отделял себя от всех моряков, стоявших с ним рядом у колючей проволоки. Такое «отличие себя от других» и так же  неосознанно вряд ли проявлялось  только в нём.   
   Чаще других теперь считали себя достойными особого внимания Чухонки «однополчане» курсанта. Потому, что члены экипажа его кононерской лодки с какого-то дня и часа в самом деле другие. Хотя бы потому, что у каждого было желание во всём стать лучше, чем был был вчера. И каждый из них знал причину этого благородного стремления -- в лучшую сторону.
   Каждый из них был пронизан мощной магической силой слов «Я её люблю!»
  Смысл каждого  знакомого им слова самый обыкновенный, когда их произносишь его отдельно. Немного другое дело, когда их произносишь и в общеизвестном и всем понятном сочетании.
  Но магическая их сила (курсант, например, это понял далеко не сразу) в том – какими произнес их старший лейтенант. Заодно и то -- как при этом офицер стоял перед строем подчиненных – как бы и в оторванности от земли, и приподнятым над палубой он был.     Но сам старший лейтенант никогда не согласится что было какое-то «как бы»! Настолько он был переполнен с волшебной силой красотой  девушки, что на самом деле в ту минуту (курсант иногда готов был поклясться: видел это своими глазами), что был на сколько-то и над палубой, и над  Землей!).
    Отличались однополчане в такой совсем-то мелочи, как они произносили, например, прозвище «Чухонка». Для других в нем – то насмешка, то и демон-страция их неуважение к финскому происхождению девушки-хуторянки. Но для тех, кто пронизан тремя магическими словами своего командира: имя это -- красивее которого нет наверно и никогда не будет на финской земле. Даже если нет у неё зелёного платья, кофточки, юбочки.   

5

     Чухонка в тот день, когда курсант её увидел впервые, выдала очередное оригинальное «коленце». Без них оказывается не проходила ни одна её встреч с моряками. Всегда они у неё разнымеи. Если же повторялись, то к ним обязательно было какое-нибудь красивое забавное дополнение.
   Например: когда-то она просто повернула к морякам лицо и приставила к носу большой палец ладони. Через какое-то время было никакое не повторение. Да, большой палец снова коснулся кончика носа, но остальные пальцы далеко врозь один от другого и при этом недвусмысленно покачивались.
     Ни в одном «коленце» не было ни малейшего неуважения к тем, кто на нее смотрел. Всех, без исключения матросов и старшин считала она, как бы и своими, и ровесниками. Уверена, что они её понимают и охотно бы вместе с ней (не будь колючей проволоки и широкой полосы запретной земли перед проволокой) до одури веселились на поляне возле её дома или коровника.
     При случае она и хвасталась не только «крахмальным» фартуком, но и тем, как умеет  красиво делать самое обыкновенное. Когда ведро с молоком, например, у нее в руке, она может покружиться, торопливо перебирая ногами, -- и нисколько молока из ведра не выплеснется.
    Заглядением было и то, как она с молоком в ведре делает прыжок на крыльцо. Интересным для моряков был этот прыжок, но для некоторых – на много интереснее то, как она готовилась к этому прыжку.
     Чухонка останавливалась. Ловко перебрасывала дужку ведра из уставшей руки в отдохнувшую. В сотый раз молча пересчитывала ступеньки крыльца и только после этого делала по сути не прыжок  в полном смысле слова, а всего-то перешагивание сразу через все ступеньки. Потому что она полностью не отрывалась от земли – под какой-нибудь её ногой обязательно оставалась надёжная опора.
    Естественно: сначала она подымает ногу так, чтобы протянуть её обязательно через всё – даже и через самую верхнюю ступеньку крыльца. Естественно, что подол короткого платья соскальзывал по бедру и  на какое-то время почти вся нога остается голой – на секунду-полторы не больше.
Но глазастые моряки успевают увидеть и оценить: ее ноги не только длинные – по всей их длине удивительно красивые. Причем: то, что выше коленного сустава, оказывается даже и прелестнее того, что  ниже её коленки, готовой в любой миг испугаться от прикосновения к ней чего бы то ни было, кроме платья.
    Когда возвращались из «культпохода» на корабли, основная тема разговоров была конечно о Чухонке, о ее очередном «коленце», об умении многое из им сегодня самого нужного сказать морякам, не произнеся ни слова.
   При этом всё, что говорили «однополчане», курсанту было понятнее, ближе, чем невольно слышал он от других: надоедливо обыденными и случалось даже хамскими были у некоторых слова и высказывания о только что увиденном. Оин из таких обозвал девушку-финку «Чухнёй» и никто его не одёрнул, не поправил.
     Из-за чего курсант и предложил свою тему для разговора:
-- Наверно и другие финские женщины  красивые?
-- Те, что на огороде были?
-- Всё над грядками не разгибаясь и далеко – не разглядишь.
-- Да и одеты во что попало…Но если переодеть?..
-- Всё равно из них ни одной похожей на Чухонку не будет, - подвел итог дискуссии один из «однополчан». Курсант с ним сразу же согласился.

                6

   У старшего лейтенанта полно проблем служебного характера. Поотстал экипаж в боевой подготовке, пока их канонерская лодка была в ремонте. Уверен был, что справится не только с  этими, но и со всеми другими проблемами.
  Со временем такой уверенности у него становилось всё больше и в отноше-нии проблемы личного характера.
    И сама эта проблема, и уверенность в её не только успешном, но и в счастливом для него решении – зародились на «рогатке» в Кроштадте. Но с какого дня и часа из неопределенности родилась вдруг уверенность – не знает. Собственно какая разница: помнить или не помнить час или даже минуты – теперь-то ему всё равно.
    Был день и час, и минуты какие-то настолько значительные, что от них и ни от чего больше надо бы считать самое начало всех его нынешних радостей.
    Правда запомнилось одно событие сразу таким, что его вряд ли он когда-нибудь забудет.
    Был похожий на предыдущие обеденный перерыв. Он девушку встретил на полпути к «рогатке». Вместе, разговаривая о пустяках, подошли к тому месту, где всегда поднимались на пирс. Под ногами беспорядочно нагромождение из камней разного размера – она и (как было вчера и позавчера) начала перешагивать с одного из них, что покрупнее,  на другой такой же.
    И до этого случалось, что нога её соскальзывала с какого-нибудь камнях. Соскользнула её нога и в тот раз. Но так неудачно получилось, что не только девушка в сторону старшего лейтенанта качнулась, но в ту же сторону и руку выбросила на всю длину. Для подстраховки – вдруг, мол, опрокинусь и упаду.
Он как раз и успел схватить эту руку. Но потом не в силах был выпустить её предплечью из своей ладони и после того, как они поднялись на пирс «рогатки» и его подстраховка ей больше не нужна.
    Поднялись когда, не догадался он извиниться за свою «инициативу». Но почти сразу же вспомнил, что не успел и спросить у неё разрешения, когда ловил её испуганную руку – вытянутую в его сторону в силу необходимости, но не для него же?
    Настолько веселым смех был у них после того, как ветер их встретил на «рогатке», что не до исправления этих ошибок было ему и ей.
    Махнул бы он рукой сразу на всё это пустячное недоразумение -- если бы знал, что и она была смущена тем, что не сказала ему «Спасибо!». Ни словом, ни взглядом и никак не поблагодарила и вообще не отметила им проявленное им внимание – вообще-то одно из обычных тогда в  отношениях  между молодыми людьми.
   Кончилось все тем, что при всех после той прогулках, когда подходили к нагромождению камней, девушка в зеленом платье, не останавливаясь, подавала руку старшему лейтенанту. Не прерывая их разговора, он её хрупкую ладонь брал в широкую надёжную свою – вместе всегда благополучно и преодолевали препятствие из камней.
   Ладони их потом всё  более неохотно расцеплялись. И когда они, подняв-шись на «рогатку», делали первые шаги – вынуждены были сколько-то идти взявшись за руки.
     Конечно это на много сблизило их.
     Совсем близкими стали они (как выяснилось вскоре, это почувствовала и она) за три дня перед тем как малая канонерская лодка со старшим лейтенантом и всеми его глазастыми подчиненными ушла из Кронштадта. Ушла вместе с «табу» на слова (у курсанта было «табу» даже и на мысли) о девушке в зеленом платье.
    Ушла и с поголовным непониманием членов экипажа: как это знакомые три слова «Я её люблю!» их сделали незнакомыми даже и для себя самих?
    Но вскоре всё это стало второстепенным в жизни командира корабля. В сравнении с тем, что произошло нежданно-негаданно в канун ухода из Кронштадта  и его расставания с девушкой в зеленом платье.     
     Было светло, когда он провожал ее  после работы по хорошо им знакомой неширокой улице и всё было бы наверно как всегда. И расстались бы они (как всегда!) без рукопожатий – даже и  без такого прикосновения друг к другу.
     Но вот уж действительно: нет худа без добра!
      Прорвало где-то магистральную водопроводную трубу и -- улица  перекрыта лужей. Не очень глубокой: пешеходы переходят через неё – кто на носочках своей обуви, а кто в неловкой походке с опорой на каблуки. Можно было в одном месте водную преграду  и перепрыгнуть – если сделать хороший разгон и если уверен, что не поскользнешься.
     Девушка остановилась и измеряет глазами лужищу вдоль и поперек. Ни малейшего сомнения: на носочках пойдёт ли на каблуках в своих туфельках-лодочках – ноги обязательно будут мокрыми.
    Беда в том, что на какие-то мгновения она забыла, что перед  лужей стоит не одна.
    Вспомнила об этом с роковым опозданием: когда пара сильных мужских рук успела подхватить её, как девочку-первоклашку, и подбросить на грудь старшего лейтенанта. Подбросила без учёта  реального веса девушки –  и получилось, что она вначале оказалась у него под подбородком. Ненужный взмах её руки при этом сам по себе и  по – и она ударила по козырьку флотской форменной фуражки.
--Фуражку! – столько командирского в его голосе, что она мгновенно поняла что ему надо  и успела сделать.
  Его головной убор  спасен – в лужу не упал. Она его держит в той руке, из-за которой могло случиться  происшествие – маленькое, но неприятное. Такого происшествия не случилось. Но вместо него произошло другое – что каждый из них про себя назвал по-своему, но оценили  почему-то одинаково.
   Причём – каждый оценил случившееся в свою пользу. По разным причинам конечно: поскольку он крепкий мужчина с натренированной мускулатурой, а она – обыкновенная и конечно же (теперь у него в этом ни малейшего сомнения) хрупкая девушка.
  Основания у него для таких выводов самые убедительные. Он все время, пока нёс, рукой чувствовал обе её лопатки и даже как они под его рукой дважды шевельнулись.
   Но более убедительным было другое: переносил он через лужу как бы всего-то одну свою фуражку – другого, если судить по весу, в его руках  ничегошеньки не было. Виной этому, наверно то, что лужа не оказалась в километр шириной. Или -- другое  что?
  Но факт оставался фактом, который пожалуй стал той последней каплей, когда переживаний у старшего лейтенанта оказалось через край.
  «Она потеряла вес – сам своими руками только что обнаружил!» - абсолютно трезвый, но в его голове ничего более разумного не оказалось. – «Это значит?.. Значит – и не только такое вот-вот может случиться – в следующую минуту (как только что она вес) её всю и навсегда потеряю!»
   Ничего удивительного: нередко страх является и в более глупой форме. И, не осознавая этого, мы боимся такого, что нашей жизни и вообще никому нисколько не угрожает.
    Идет он от лужи таким нестроевым шагом -- будто ноги отказываются ему подчиняться. И она идёт не своей походкой -- чьей-то чужой.
   Видно было двухэтажное старое строение где её общежитие: сколько-то шагов осталось им идти вместе. После чего ему -- «ложиться на обратный курс».
    Он остановился первый. Она этого не могла видеть – шла на сколько-то впереди, – но тоже остановилась. И настолько же много самого нужного в них было в эту минуту, что он сразу стал говорить уверенно и спокойно:
--Выходите за меня замуж!
 В ответ она ему кивнула. Понятней было понятного – она согласна.
  После этого надо было её обнять, схватить за обе руки и  кружить над бу-лыжниками мостовой, исцеловать её всю вместе с её зеленым платьем. Вообще если бы делал как можно больше глупостей, тем было бы умнее для него, по крайней мере. Может и для неё.
  Так нет: он чего-то ждал – еще и словесного что ли от неё подтверждения?
   Впрочем подобное случается и у самых отважных полководцев. По непонятным причинам упускают момент самый решающий, судьбоносный и –  сражение проиграно.
   Дождался старший лейтенант от девушки слов, которым не очень обрадовался:
   -- Только не сразу… Потом.
   Всё равно: возвращался на корабль и не обычным, и не строевым шагом. Её слова окрылили  – он летел на невидимых крыльях. Другого и не придумать: это были крылья, на каких только и можно прилететь  туда, где будешь всегда самым счастливым.

                7

   Несмотря на такое необыкновенное происшествие на одной из улиц Кронштадта (может в миллион лет раз на Балтике подобное случается!)  в Военной гавани города-крепости всё шло своим ходом.
    Канонерскую лодку вывели из дока. Сначала швартовые испытания – стояли для этого пришвартованными к «стенке». Потом привезли и надо было принимать в полном комплекте боезапас.
   Не до прогулок было по «рогатке», не до проводов командиру корабля его «дамы» с  работы к её общежитию.
  Впрочем, достаточно им было и того, что ежедневно прибегал он увидеться с нею  на две-пять минут и не обязательно в обеденный перерыв или после работы.
   О разном говорили и она часто (почти всегда), соглашаясь с ним в чем-то и не очень важном. Часто кивала совсем так же, как в ответ кивнула на его просьбу стать его женой. Каждый раз, когда спешил к ней навстречу, уверен был, что в этот раз у неё спросит: почему она откладывает на «потом» и когда кончится у них её «не сразу»?
   Но каждый раз видел в ее лице столько веселой радости и такими сплошь милым были все её слова, что неуместно было с кислой-скучной физиономий задавать ей вопросы о каких-то «потом».
     Когда ошвартовались к своему причалу в Паркалауте, здесь тоже с первого  дня и с первого часа всё пошло своим ходом. Чтобы этому не мешали проблемы «личной жизни» (до этого ни подобных проблем, ни какой-то у него личной жизни как бы и не было), старший лейтенант вскоре отправил письмо в Кронштадт. В нём было много о своем житье-бытье «по возвращении домой».
    О «потом» в первом своем письме (из-за чего на самом-то деле и решил пи-сать) лишь осторожно заикнулся – как бы и мимоходом о главном для него. Ничего  удивительного, что адресат в ответе  на такое письмо самой главной проблемы и не коснулась. 
    Во втором письме вопрос был «поставлен ребром». Наверно, мол я третий лишний? В то, что мог быть лишним, считал вполне возможным. У такой девушки, как она, обязательно должен быть поклонник и, скорее всего, более достойный, чем самый обыкновенный «старлей». Каких  даже и в Кронштадте столько, что– из них, как говорится, пруд пруди. 
    Ответ пришел на тетрадном листке и весь на одной странице. Но и одна страница была не вся исписана. Чего оказалось достаточно, внятно и понятно чтобы объяснить ему самое элементарное.
    Знакомы они («в общежитии все это знают») всего две недели. Заикнись она, что после такого короткого знакомства согласилась выйти замуж – её «легко-мысленный поступок» не то, чтобы не поймут и не одобрят. Будут ругать и показывать на неё пальцами: оказывается в нашем общежитии живет еще одна дура – такая же, что на первом этаже.
   К той мичман пожилой, но, как мальчишка, лазил в комнату через окно.   Забеременела она  (в письме ни этих, ни о других подробностей чужого романа информации никакой нет – все упрятано за   словами «у них всё было вроде  нормально»). Подали они и заявление в ЗАГС. Но испытательного срока мичман выдержать не смог -- уехал. Его перевели во Владивосток, вроде бы, или в Севастополь.
    Нет, ни в написанном и между строк не найдешь ни малейшего, что девушка в зеленом платье сравнивает старшего лейтенанта с нетерпеливым мичманом. Написала об этом только потому, что среди ее знакомых и подруг всё еще такая паника, что они ее «за руки и за ноги будут держать» - теперь не пустят ни в ЗАГС, теперь ни на пятиминутную встречу-свидание с командиром канонерской лодки.
   Придётся нам эту панику переждать, мол,-- только и всего.
    В ответ она получила телеграмму: «Хватит разговоров еду тебе целую».
    Телеграмму отправил, а потом (все мы задним умом крепки) всё думал: всё правильно или что-нибудь не так надо было. Больше всего вызывало сомнение: может не «тебе» надо было телеграфировать, а то же слово, но с другим окончанием и получилось чтоб – «тебя»?
     Но само слово «целую» - не лишнее и никакого нет в нем нахальства. Неужели не догадывается она, мол, что всё равно буду её целовать. Первый поцелуй – пока что в телеграмме, на бумаге. Следующий будет в первые же секунды при их скорой встрече, а потом их будут тысячи и тысячи!
   И сразу, как приедет к ней в Кронштадт, куда-нибудь подальше он пошлет всех её бдительных подруг и знакомых на работе ли по общежитию. А  как же с ними по-другому разговаривать, если у них «мозги набекрень»?
     Отправил телеграмму и дал себе на раздумье (успокоить чтобы нервы) два-дцать четыре часа. Считал правильным, что прусский Фридрих Великий в воинский устав такое вписал: не спешить с жалобой, когда обидят или несправедливость какая-то.
     Она  в Кронштадте среди одуревших жильцов общежития, а он в Финляндии – разве это не обида? Можно ли такое считать справедливым?
      С написанным по форме рапортом старший лейтенант сначала пошёл на прием к «комиссару» бригады и всё тому откровенно рассказал. Вместе они предстали потом перед адмиралом – командиром бригады шхерных кораблей.
-- Просится в отпуск по семейным обстоятельствам, - начал свой доклад «ко-миссар» и сразу высказал своё мнение: -- Придётся отпустить.
--Что за обстоятельства? – адмирал протянул руку через стол и старший лейтенант отдал ему рапорт.
-- Женится он едет, товарищ адмирал.
 -- Почему в рапорте об этом не сказано? – адмирал успел почитать текст рапорта из двух срок. – Вдруг невеста передумает – боишься и поэтому торопишься?
-- Не передумает.
-- Уверен?
-- Так точно – уверен, товарищ адмирал.
-- И я так думаю: такому вот офицеру флота – не найдёшь такой, чтобы  отказала? Передумала?
   В отпуск старший поедет, но только через некоторое вполне определенное время. Предстоят больших два флотских учения. В них будут участвовать все торпедные катера бригады и большинство канонерских лодок. В их числе и корабль старшего лейтенанта – экипаж которого «хорошо подготовлен – один из лучших у нас».
-- Сразу после учений, езжай в отпуск. Напиши невесте – объясни. Она конечно умная – всё правильно поймёт?
-- Поймет, товарищ адмирал.
-- Хорошенькая? – смеется адмирал. – Красивая конечно?
-- Красивее всех! – последнее, что сказал старший лейтенант, перед тем, как уйти от адмирала.
   Когда командир канлодки ушёл, какое-то время адмирал и «комиссар» о нём разговаривали. У него, мол, всегда на корабле порядок. Экипаж после докования вернулся такой, что и не узнать: все веселые, дружные, любое делают так, что лучше их никто не сделает.
  А сколько случаев было: приходит канлодка после ремонта, и после этого экипаж как из новобранцев: ни порядка на корабле, ни дисциплины.
-- Хвалим его хвалим, - напомнил «комиссар», - почему не просим досрочно – там и осталось-то меньше года – присвоить  капитан-лейтенанта?
-- Да и с повышением переместить бы его пора.
-- Командиром «бэ-че-два» (командиром всех артиллеристов) на флагманский броненосец? А то пришлют нам неизвестного какого-нибудь кота в мешке!
    У адмирала на этот счет свои соображения: а если в звании капитан-лейтенанта «жениха» (к этому времени станет он молодоженом) назначить на броненосец старшим помощником командира?
    Но одно смущает: не переоценивает ли адмирал его деловые, командирские качества? Не мешают ли адмиралу оставаться объективным его личные симпатии к этому офицеру?
     Давно признался адмирал самому себе, что при каждой встрече с этим старшим лейтенантом ему хочется думать об одном и том же. Вернее вспоминать -- о своей молодости: «Точно таким когда-то был я! Ну ни дать, ни взять -- почти во всём точно таким же!»

                8

    После обычного утром подъема флага на корабле, старший лейтенант зачитал экипажу приказ. В последнее воскресенье июля месяца все малые канонерские лодки бригады шхерных кораблей должны прибыть в Таллин. В этот раз там их экипажи будут отмечать праздник военных моряков – очередную годовщину Военно-Морского флота. Соответственно корабли и должны быть приготовлены к параду.
    Командиры кораблей, их экипажи всё чтобы сделали  наилучшим образом и соблюдалось бы при этом однообразие, в штабе разработали бумагу. Она приложена к приказу адмирала.
   Все башни и стволы главного калибра должны быть серыми. А зенитную установку  придется курсанту-практиканту с его подчиненными красить в  чёрный цвет. И все пулеметы чёрными должны быть, и якоря с их якорь-цепями.
    Полстраницы занял перечень указаний-разъяснений о том, как удалять старый лак и краску на шлюпках и в какой последовательности красить их днища, борта, уключины весел и прочее. Это особенно интересовало курсанта: ему с его расчётом зенитчиков до, кроме их грозного оружия, досталось ещё и шлюпку готовить к параду.
  Больше всех забот и хлопот у боцмана. И караски готовить, и раздавать их, и контролировать – везде ли всё красят правильно. В суете-маяте этой никто не обратил внимание на то, что он то и дело торопится к командиру корабля. И всегда – не с пустым руками: несёт и показывает ему то фанерку, то жестянку или ещё  что-то покрашеное в зеленый цвет.
   Едва ли не до последних гаечек и болтиков перечислено в приложении к приказу адмирала. Но нигде ни слова не сказано – в какой цвет красить палубу корабля.   Неизвестно в каком месте муха укусила боцмана – именно этим упущением штабников он заинтересовался. Да так, что это увлекло и командира корабля.
   Легче легкого было принять решение – покрасить палубу в зелёный цвет. Но цвет не должен быть зелёным каким попало, а именно таким что у платья девушки – не помолвлен официально с ней старший лейтенант, но после её второго письма считает своей невестой.
    Два дня у командира корабля и боцмана ушло на то, чтобы найти краску 
с нужными качествами зеленого. Такой, чтобы -- и когда высохнет краска -- всё уникально зеленое на палубе сохранялось.
   Ежедневно из штаба бригады приходили и проверяли: на всех ли кораблях всё делается в соответствии с рекомендациями и всё ли успеют сделать к дню парада. Ни у кого из проверявших не возникало сомнений: вдруг да на канонерской лодке старшего лейтенанта сделают что-нибудь не как надо или не успеют.
     Наконец бригада вышла в кратковременный поход. Умело обогнув острова и островки, преодолев  опасные узкие проходы между ними, канонерские лодки вышли на простор Финского залива. Вышел туда и флагманский броненосец «Выборг».
     По распоряжению флагмана канлодки выстроились в две кильватерных колоны.
     Броненосец вошёл в пространство между колонами и, обгоняя канонерские лодки, всё время был в позиции, чтобы не только его помощники, но и сам адмирал мог любоваться к празднику похорошевшими кораблями. Изредка то на один корабль, то на другой семафор-запрос флажками. Сразу же до предела краткий ответ.
     Но вдруг (не адмирал это первым увидел) нежданное чудо из чудес: на малой канонерской лодке палуба зелёного цвета! Всё остальное на этом корабле даже  лучше, чем на многих других.
    Но такого не то, что в бригаде не, никто нигде сам не видел и не слышал ни от кого, чтобы на каком-то боевом корабле – верхнюю палубу кто-нибудь выкрасил в зеленый цвет!
    По инициативе кого-то из штабных был вопрос флажками: «Почему палубу не покрасили суриком?» (Краски может, кроме зеленой, другой не было?).
    Ответ – несерьезнее не придумаешь: «В инструкции нет ограничения – обязательно чтобы красить суриком».
     После чего и строгий семафор от  адмирала старшему лейтенанту: «В Таллине станешь на внешнем рейде перекрасишь палубу».
  На внешнем рейде разрешили стать на якорь  канонерской лодки там, откуда едва разглядишь берег с памятником погибшим на «Русалке». Из экипажа изредка посматривал кто-нибудь с завистью туда, где причалились канлодки и с них конечно же все, кроме кто на вахте, сошли на берег. В настоящее увольнение и к тому же в предпраздничный вечер.

                9

     В июле вечера длинные. Но их светлого времени всё-таки не хватило. Пришлось включить всё палубное освещение и к нему добавить где можно было и какие нашлись дополнительные осветители.
     Курсанту, например, и ещё одному зенитчику пришлось пользоваться и переносным фонарем – чтобы освещать палубу где им досталось перекрашивать. К тому же под платформу зенитной установки и на коленях не везде проползешь. Но в конце концов наскоро сделанными удлинёнными кистями достали везде – зеленого нигде не оставили нисколько.
     Ропота – нигде ни от кого не услышишь. Недовольных -- дурную работу, мол, делали и теперь приходится переделывать – не было ни одного. Смеялись громко то здесь, то там и весёлыми шутками подбадривали друг друга.
     И всего-то нам дел – перекрасить палубу? Адмирал приказал перекрасить мы этим и заняты.
     Зато вчера сделали что хотели. Что не только их командир, но и все они считали самым необходимым для человеческой души – нужнее чего не при-думаешь.
    Адмирал и кто в его окружении могли возмущаться и удивляться, считая дурацкой выходку дисциплинированного  старшего лейтенанта. Потому что никто из них не знал, что на одной из малых канонерских лодок у командира корабля и у его подчинённых в почёте, как нигде, зеленый цвет.
    За сорок минут до утреннего торжественного поднятия флага и флагов расцвечивания (рассчитывали, правда,  что будет целый час в запасе) канонерская лодка с перекрашенной палубой заняла своё место в числе кораблей, выстроившихся для парада.
Сурик не везде, как надо бы,  схватился – по палубе нельзя ходить. Но у боцмана оказалось достаточно досок. Разложили доски вдоль бортов и на них выстроились моряки с их командиром на правом фланге.
    Парад он и должен быть весь из показного и при этом самого лучшего. Морские парады не исключение. Поэтому, приготовив свою малую канонерскую лодку так, чтобы все на ней было красивым, моряки теперь делали всё, чтобы этой красоте соответствовал и каждый из них. Своим обмундированием и внешним видом – само собой – надо было соответствовать. Но если где-то, и через  что-то пробивается твое настроение (душевный мир и прочее), не сомневайся – и оно тоже будет соответствовать. Ведь ты – на параде!
    Именно таким себя чувствовал курсант, когда смотрел на рядом стоявших и на весь в парадной красоте внутренний рейд Таллина. Слышал, как сводный оркестр исполнял Государственный гимн, а потом слушал всё, что говорил морякам через мегафон по-праздничному бойко и уверенно ему незнакомый адмирал – старший морской начальник в Таллине.
   Но вот катер с этим начальником и с двумя другими адмиралами начал объезд стоявших на рейде кораблей. Начал не с самых больших и поэтому вскоре был совсем недалеко от канонерки, у которой вчера была зелёной палуба.
  Но об этом знал только командир бригады шхерных кораблей. Он  был на катере: стоял за спиной низкорослого старшего морского начальника и всё время держал правую ладонь у козырька фуражки.
   Хорошо было видно его строгое лицо. Ему конечно доложили, что зелёную палубу ночью успели таки перекрасить (на что из штабных мало кто  рассчитывал) в красно-коричневую и что с перекрашенной палубой корабль стоит в общем строю.
  Еще секунды и катер с адмиралами будет совсем рядом с канлодкой, где командир всегда был хорошим командиром. И вдруг – сразу и не поймешь – вчера себя проявил как недисциплинированный разгильдяй или шутом гороховым!
    Но вот мнение адмирала в одно мгновение меняется. Командир оказывается никакой не шут и не разгильдяй: за короткую июльскую ночь сделано такое, что на палубе и нигде на корабле выкрашенного в зелёное как бы и не бывало. Улыбки на лицах моряков и их командира такие, что не сможешь себя заставить вместе с ними не улыбаться.
    Но какой он адмирал и командир бригады боевых кораблей, если будет позволять себе расслабляться больше, чем на две-три секунды? Но и этих секунд оказалось достаточно: его широко развернутая ладонь, какой она  была у козырька адмиральской фуражки, --  свернулась в крепкий кулак.
    Поднят был кулак над головой адмирала совсем на немного – чтобы мог и успел увидеть его тот, кому адмирал кулаком грозит. Но курсанту хотелось, когда-нибудь чтобы  угроза, подобная этой, была бы адресована ему. Такая, когда она всего лишь по-отечески  строгая и с отеческой же и ласковой улыбкой – как всё это было только что у прочавшегося на катере командира бригады шхерных кораблей.
    Чтобы в ней, как у командира бригады адмирала,  к провинившемуся отцовской любви (как к родному, кровному сыну) было куда  больше, чем отцовской же строгости.