Мадагаскар

Сентиментальный роман о влюбленных в проститутку

 


                «и милость к падшим  призывал!»

1
В порту Новороссийск стоит у причала и грузится цементом теплоход «Докучаевск». Цемент расфасован в пятидесятикилограммовые бумажные мешки. Его принимают в четыре трюма — и, должно быть, в них всего груза десять тысяч тонн.
Юра — опытный грузовой помощник, добросовестнейшим образом выполняющий свои обязанности. Знает он, где грузоотправитель может напортачить и что ему делать, чтобы пресечь халтуру. Что почти всегда у него получается как бы при единодушном согласии сторон — нередко и при дружеском рукопожатии.
Его зовут по имени все равные ему по рангу и все непосредственные начальники. Юра он и для женщин, когда, случается, приходит к ним с официальными бумагами или в неофициальном порядке просит ему что-то разъяснить, посоветовать.
– Вот это, Юра, сделай так — и будет всё правильно, — говорит одна из них громко, во всеуслышание. По возрасту она могла бы быть ему матерью.
– Сейчас, Юра, вместе посмотрим: всё или не всё в инструкциях осталось без изменений, — не без лирических оттенков в голосе соглашается помочь ему другая. Даже и не ровесница ему — он охотно зачислил бы ее своей младшей сестренкой.
Ни с одной (сколько себя помнит) из них ни в этой большой их комнате-кабинете, ни где-нибудь еще он не знакомился. Со многими вообще встретился первый раз. Откуда, казалось бы, все они знают его имя?
С каких-то пор на это и на другие странности в женщинах он перестал обращать внимание — всё равно, мол, их не пойму! Если им нравится — пусть зовут его не по должности, а по имени.
Естественным было для него (и отчасти даже нравилось), что и «женская об-слуга» на «Докучаевске» обращалась к нему (как и весь рядовой состав) «товарищ второй помощник». Но если кто торопился, обращение сокращалось до двух слов «товарищ второй», а у девушек нередко сокращения были до одного слова — «второй». При этом, конечно, строго соблюдалась и субординация, как и с другими командирами, — всегда обращались к нему на «вы».
Но вот Юра, уладив всё с бумагами и после обычных слов благодарности и добрых пожеланий, уходит из комнаты, где за письменными столами и мониторами компьютеров — полдюжины дам и девушек. Кто-нибудь из дам, глядишь, и осмелится, и выскажет вслух свое мнение о нём:
– Если бы у всех капитанов были такие вторые помощники!
После чего и другие, проводив Юру, — кто вслух, а кто про себя — начинают «перемывать ему косточки». Нередко высказывают свое мнение и о том, чт; за пределами его штурманских и иных служебных обязанностей. Просто оценивают или ищут: какая в нём, как говорится, «изюминка».
При этом «изюминка» разная по форме, величине и на вкус у каждой. Общее у них в этой незримой, неосязаемой ягодке — не обязательно сладкое. С лихвой достаточно, если будет в ней хотя бы и немного такого, что им в жизни почему-то не досталось. Чего ожидала, когда выходила замуж, — не оказалось, каким ждала. Обманулась.
Но всех устраивало, что Юра пока не женат и жениться не торопится. По сведениям не из самых авторитетных источников, нет у него невесты, ни с кем не помолвлен. Совсем не обязательно, что при этом на него кто-то рассчитывал —собиралась, может, или недавно успела наконец оформить развод с мужем. Даже те, кто получает от мужа вроде бы всё желанное, не против, чтоб Юре досталось намного или на сколько-то счастья больше, чем ее мужу. При этом по-разному проявлялись материнская неиссякаемая доброта и нежность женщин.
Покладистый характер, уважение и внимание не только к женскому полу не могли не ценить. Признавая, что и у Юры недостатков (все женщины знают: нет на планете Земля мужчин без недостатков), наверно, предостаточно. Некоторые, например, считали ущербным в его внешности длинные ноги — могли бы, мол, быть и покороче (чаще всего это обнаруживали  в первой встрече с ним)! Не из-за этого, мол, и рост у него намного выше среднего.
Но никто не критиковал его ноги, когда видел, как крепко и цепко держат они его на палубе в шторм. Или как умно и с какой скоростью ведут они мяч по футбольному полю.
Серые, почти всегда с предельной откровенностью глаза. Сколько в них ни всматривайся, кроме дружеской прямоты и доброжелательства, многие ничего другого не обнаруживали. 
Без претензий на особую красивость нос (ни в чём не хуже классического греческого) и губы — их редко увидишь неприступно сомкнутыми и неподвижными. Смуглость от природы и румянец на щеках. Ямочки, правда, на обеих. Но не всегда — их вообще нет, если Юра говорит не о веселом или не смеется.
От родителей, конечно же, досталось ему не только то, что проявляется в его внешности. Он успел к этому добавить и кое-что от себя, не оставляя без внимания свое физическое развитие. Почему он то и дело повторяет вслух и про себя: «Не ленись быть здоровым!» — один из любимых «пламенных призывов» первого помощника капитана теплохода на «Докучаевске».
А это — не лениться, не пропускать под каким-либо предлогом утреннюю физзарядку. В ней — многое, рекомендованное одноклассникам и ему школьным «физруком». В бытность четвертым и третьим помощником капитана всё на том же «Докучаевске» Юра освоил пятую («королевскую») сану йогов. Увидел, как лихо она получается у других, и стал упорно, безжалостно тренировать себя. Не сразу получалось, но теперь, как говорится, успех налицо — уверенно стоит на голове пять-семь минут.
Кто-то недоумевает или с насмешкой спрашивает: зачем судоводителю-штурману еще и это? У Юры для всех один и тот же ответ:
– Человек, стоящий на голове, — весело повторяет он слово в слово не раз услышанное от первого помощника капитана, — отчетливее и реальнее видит мир!
На своем месте Юра — хороший командир-моряк по-другому не скажешь!

2
Он был пятнадцатилетним подростком, когда \\\\наметилось в нём необычное -внезапный перекос от ему понятного мальчишеского к неизведанному юношескому///. Юра не стал бы спорить и возражать, если кто-нибудь эту его индивидуальную ненормальность назовет иначе — каким-то научным  термином.
Когда всё это только началось, окажись у него другой, более опытный воспитатель, нежели его мама, вытравили бы из его ума, души и сердца сей недуг в подростковом возрасте. Не уделили внимания, недооценили — и эта ненормальность стала у него хронической.
Мама отсчитывает сумму сыну-подростку, чтобы хватило на билет в театр, на проезд туда и обратно и на какое-нибудь «пирожное-мороженое» в антракте. При этом смеется, то и дело заглядывая сыну в глаза.
– Влюбился, что ли?
– Наверно, можно и так назвать.
– А что, если по-другому?
– Нравится мне.
– Как танцует, поёт или — сама актриса?
– Не то, не то, мама, и не то.
Мать словами не спрашивает — молчит и смотрит. Ее вопрос — вся она.
– Мама, это Бони, — торопится Юра с ответом. Признаётся.
– Актёр? Не актриса?
– Не сам он, понимаешь, мама, а его роль.
–Что и как он выделывает на сцене?
– И да, и нет, мама, — сразу же объяснил, что он сам думает о своем опере-точном кумире.
Кода мать за ужином рассказала о своей воспитательной беседе с сыном мужу, тот расхохотался так, что уронил под ноги нож. А когда неловко наклонился, чтобы поднять, уронил и вилку. После этого ему было ни до чего — увлёкся любимыми им и сыном макаронами по-флотски.
Но в конце ужина со всей серьезностью высказал жене свою тревогу — как бы даже упрекнул:
– О самом важном сына не спросила!
– О чём?
– Он решил стать актером — играть этого самого Бони? Или у него осталось то, о чём всегда мечтал, — «В морях моя дорога»?
К счастью родителей и тем более самого Юры, он за свою жизнь побывал во многих «странах иностранных» и ходил по просторам многих морей. Тихий океан пересек единожды, а по Индийскому и Атлантике досталось ему ходить вдоль и поперек не один раз.
Поэтому, когда ему сами по себе напрашивались слова песенки легендарного лоцмана «Я моряк — бывал повсюду», он пел охотно и почти без иронии.
С легендарным лоцманом Юра мог бы и расстаться — появись желание. Но расстаться с Бони, как потом выяснилось, было бы не просто трудно, пожелай он это сделать, а просто невозможно! Из-за чего и желания расстаться с Бони у него ни разу не возникало.
Повзрослев, он продолжал жить в постоянной дружбе с обыкновеннейшим, далеко не главным опереточным героем. В должности — вон, смотри-ка! — второго помощника капитана Юра без этого был бы и не Юра, а кто-нибудь на него едва похожий. Был бы другим не только для кого-то, но прежде всего для самого себя.
Кое-кто над Юрой посмеивался: не слишком ли «засиделся в недорослях»? Но капитан и его первый помощник, что называется, «раскусили» его, и ни в чём не проявлялось их неодобрение опереточных увлечений толкового грамотного моряка.

3
Что такое Бони?
Комедийный образ — только и всего. Со средними умственными способностями, бесхитростный и безвредный. Не без неугомонной доброты и готовности помочь каждому. В любой ситуации на сцене сама Сильва и другие герои оперетты вполне  справлялись бы со своими проблемами без участия Бони. Не был он нужен и многим зрителям— всего-то мешал следить за тем, как развиваются на сцене сложные глубокосердечные отношения между главными героями оперетты.
Возможно, всё происходило потому, что Юра не дорос — не понимал того, что понимали взрослые театралы. Или склад характера был с таким изъяном, что не соглашался он считать Бони менее главным, чем какого-то безумно влюбленного в Сильву. Может, и настоящую влюблённость (в пятнадцать лет оно простительно) считал обременительной и выдуманной взрослыми непонятно для чего.
В подростковые годы, наверно, многим (по крайней мере, мальчишкам) приходится думать и думать: как решить «нерешенный вопрос о женщинах и о любви»? Перед Юрой этот вопрос «встал» в конце марта (хорошо помнит, что они тогда учились всего-то в восьмом классе).
В тот день его одноклассница Наташа дежурила и просто попросила Юру (скорее всего, потому, что из класса он выходил последним) не оставлять ее од-ну. Она быстренько-быстренько посмотрит, не забыл кто в парте что нужное или там одни бумажки-мусор, и протрет классную доску —чтоб нигде никаких следов от мела. Наведет порядок — и тогда они уйдут вместе. Девочка-сорвиголова — и вдруг ему призналась, что боится идти одна по пустым этажам школы!
На первом этаже, у стены, где раздевалка, он быстро напялил на себя куртку и стал помогать Наташе. В их классе и вообще в школе это было обычным делом: мальчишки помогали девочкам одеваться и переобуваться.
Юра навсегда запомнил, как в первом классе учительница серьезно объясняла им: мальчик всегда сильнее девочки, и поэтому он должен ей во всём помогать, даже если это не та девочка, что сидит с ним за одной партой.
\\\\Девочка никогда не станет мальчиком.Об этом Олег узнал в дошкольном возрасте. Почему тогда и долго потом жалел, что нет у него сестренки. Двоюродной или какой-нибудь – всё равно.
    Девочки в школе становились ещё больше не мальчишками.  Только с переходом из класса в класс в них появлялось всё больше необъяснимого, непонятного. Но всё равно ему хотелось помогать в чём угодно каждой из них.
    В восьмом классе у девочек обнаруживалось всё чаще столько непонятного, что Олегу другого не оставалось, как «на них махнуть рукой. Сразу и на всех – Наташу в их числе. Стал жить сам по себе – как и все его одноклассники-мальчишки.
    Самым обыкновенным был тот мартовский день – все было по-обыкновенному.///
    Он засмотрелся на ловкие пальцы Наташиных рук, умело и быстро пристраивавшие ботики на одной, потом на другой ноге и торопливо стягивали на щиколотках ленты с «липучками». Закончив обуваться, девочка внезапно выпрямилась — так, что сначала ее волосы притронулись к его губам, а потом и прохладная щека.
«Ну и что?» — помнится, на такие пустяки ни он, ни она не обратили внимания.
Юра помог однокласснице продеть в рукава руки и взялся за капюшон, когда она сказала, что головной убор наденет сама, когда выйдет на улицу. При этом крутанулась так, что капюшон свился в жгут, а ее плечо оказалось у него под рукой.
Ему пришлось (чтобы расправить капюшон по ее спине) перекинуть вторую руку через другое Наташино плечо. Получилось, что ее шея в окружении его рук — что и было причиной смеха девочки-старшеклассницы. Наверно, смех и помог ей придумать очередное «чёрт-те что».
С капюшоном у него только начало получаться, как надо, а она, не прерывая смеха, почти полным голосом сказала:
– Давай целоваться!
Юра сразу убрал руки с ее плеч и даже на полшага попятился от нее:
– Ты что?
– Нигде никого — нас никто не увидит!
– Наташка!.. Ну, придумала!
Почти не смеется, но от задуманного она отступать не собирается.
– И ты, наверно, не умеешь?
«Если и не умею…» — зачем ему врать? Но и не понимает, зачем ей надо знать об этом правду, — что ни разу не пробовал и никогда не хотелось губами выделывать это самое «чёрт-те что».
Она не застегнула куртку на «молнию» и не собирается застёгивать. Наоборот — сначала изо всех сил потянула полы куртки вниз, но сразу и распахнула их так, будто они мешали ей дышать.
И бормочет прямо-таки с обидой — забыв, что перед этим смеялась:
– Всё равно придется учиться… Конечно, если ты со мной не хочешь…
После такого Юра не то, чтобы не находил нужных слов. Он сразу понял, что и не найдёт их.
Не потому ли до самого конца так ни одного из нужных им слов и не вспомнил? Зачем его глаза не отрываясь смотрел и смотрел на одноклассницу — так внимательно и с таким удивлением, что и Наташины глаза разучились моргать? Откуда не только в глазах – во всем у нее только и так много красивого?
Она, похоже, сразу оглупела не меньше его. Но, может, и о нём что-нибудь успела подумать.  (Или не могла – у нее, как у Юры, не только в голове, в непослушных руках было похожее на не страшный пожар ?).
С трудом потом вспомнил, что в самом начале вроде бы в его голове разными словами было похожее на: «Наташенька, что с тобой? Откуда ты взялась вдруг такая — красивая-прекрасивая!.. Что мы делаем?!»
Потом сколько-то дней они в школе ходили одинаково перепуганные: вдруг всё, что было у вешалки, — правда. Не приснилось и не выдуманное — случилось в самом деле! Никто их в это время не видел — не мог видеть! Но вдруг о чём-то кто-нибудь начнет догадываться, заметив, что Наташа изменилась.
Она, конечно сама себе  ни за что бы не призналась: никакой другой, мол, какой-то ничуть не стала — всё такая же, какой была всегда. Но ведь кто угодно мог заметить, что за Юру «болеет» она теперь, как никто в классе. Всё равно, отвечает ли он с места или когда вызовут «к доске» (за нее-то ни он, ни кто-либо другой никогда не «болел» — отвечала всегда на отлично).
Не это ли заставило Юру вниматльнее посмотреть на себя? Что называется, подтянуться во всем -- даже и  в нелюбимой биологии? Тройка  (удовлетворительно) за устный ответ ли письменную контрольную для него стало недопустимым (позорищем)?
4
Почему Юра считает тот мартовский вечер началом своего взросления?
С того вчера он начал задумываться (или планировать, что ли, свою «взрослость»): как теперь ему быть с девочками-сверстницами? Потом будет еще сложнее: они станут не подростками — девушками, а он — юноша? Наконец наступит для тех и других пора взрослости.
В промежуток в годы между «сорвиголовой» Наташей и его взрослой мамой будет возникать, наверно, и не раз всё тот же «вопрос о женщинах и о любви». Назвать знакомство Юры с выдуманным опереточным Бони счастьем было бы слишком. Но эта встреча была своевременной и, как оказалась, полезной, благотворной для Юры.
Мы часто — по нашему желанию или же так невольно получается — на какое-то время перевоплощаемся в того, кто перед нами на экране и тем более — когда живой на сцене. А когда-нибудь потом — в театральной гардеробной или раньше того — в обратном порядке перевоплощаемся в привычных самих себя. Нередко — с чем-то прибавленным в «себя» хорошим или избавившись от чего-то не самого лучшего в нас.
Так что Юра вовсе не был исключением. Опереточный Бони проник, наверно, в него на редкость глубоко и долгое время чувствовал там себя комфортно.
Второстепенный в опереточных сценах Бони всегда и почти весь там, где вполне могли бы всё уладить и без него. И всегда только там, где прежде всего ему, Бони, больше всего нравится.
Скорее всего, он любимец в эскадроне гусар, где с увлечением и добросовестно служит. А свой досуг, свободные вечера с удовольствием коротает вместе с офицерами-однополчанами там, где весело и где уйма хорошеньких женщин. Они всегда кого-то любят, иногда и его.
Кто-то из офицеров-однополчан в кого-то влюбляется, теряя голову, но только не он. В его куплетах нет (автор или режиссер не догадались вставить!) слов Бубы из Одессы: «Есть у меня другие интересы!»
Случится, что у какой-то из красавиц «программа изменилась» — так, чтобы соблазнилась на день-другой Бони: не досталось ей лучшего. Что ж — как говорится, дело хозяйское.
В решении «нерешенного вопроса о женщинах и о любви» сначала Юра шел и старался, чтоб след в след за Бони. Потом —шел как бы плечом к плечу с ним, продолжая подражать во всём. А в последнее время появилось подобие авторского зазнайства — теперь, мол, иду, на сколько-то опередив своего кумира.
За возникшее несоответствие кумиру особых претензий нет ни к кому — наверно, знаменитый Кальман в спешке успел вставить в свою оперетту не всё хорошее о Бони.
У каждой женщины есть столько красивого (Юра в этом убеждён, как и Бони), что сколько ни любуйся — не налюбуешься. И не насмеешься над тем, как они пытаются украсить свою изумительную красоту какой-нибудь чепуховиной.
Всё чаще Юра встречает таких женщин, что те умнее его. Но и таких «пруд пруди», у кого в голове «шарики не на месте» (если даже вдруг и на какие-то мгновения, как случилось с его прелестной одноклассницей Наташей; случилось в тот далекий мартовский вечер у стены в полутемном пустом школьном коридоре; в такой тишине, что вдохнуть-выдохнуть боялись, — вдруг звуки-полузвуки сами по себе выдохнутся).
Штурман-судоводитель Юра, заслоняясь образом Бони, жил, как за каменной стеной, раз и навсегда решив для многих «нерешенный вопрос». На досуге, в нерабочее время, или же при исполнении им служебных обязанностей если кто и пытается его озадачить влюбленным взглядом ли, словом из самого сердца — никогда врасплох его не застанет. Скорее всего, будет потом вместе с ним смеяться над своими глупыми бабьими затеями.
Знал он (всего лишь забыл), что судьба играет с человеком. Но, конечно же, не знал, что среди неисчислимого множества красивых и самых умных наконец встретится ему одна-единственная.
 В ней будет всё необыкновенным таким, чему названия люди не придумали даже и  определения – соответствовало чтобы этому необыкновенному. Наверно, потому, что его и невозможно придумать.
Таким «необыкновенное» окажется  для него и судьбоносным с той силой – из-за которой никому и  не удавалось «необыкновенное» это преодолеть во все минувшие века и тысячелетия!
Не знал Юра, где и когда они встретятся и как оно будет выглядеть в реальности, живьем — это неодолимое и над всем господствующее. И что от этой встречи — возможно, в виде единственного исключения — никакой беды с ней (а с ним тем более) не произойдет. Наоборот: случится такое, что многие-многие мужики будут ему завидовать!

5
Суета-маята при приготовлении судна в рейс не только у второго помощника капитана. У старшего помощника забот куда больше. Прямо-таки занозой в сердце у него, например, недоразумение кадрового характера.
Дневальная отпросилась в отпуск, и он ее отпустил (спешила на свадьбу старшей сестры) до прибытия сменщицы. И вот четвертый день идет бестолковый обмен радиограммами с отделом кадров. 
Жизнь — как флотская тельняшка: на ней для старпома это как раз еще одна очередная тёмная полоса. Своевременно направленная кадрами дневальная к отходу «Докучаевска» в рейс в Новороссийске, конечно же, так и не появится.
Зато есть и радующая глаз белая полоска в старпомовской жизни-тельняшке: артельщик правдами-неправдами вместо красного молдавского вина выбил  столькорислинга, что экипажу хватит на всё плавание в тропиках.
Радость и у боцмана — такая, что свой доклад старшему помощнику он начал со своего трафаретного извинения:
– Извините, человек я простой, поэтому говорить буду стихами.
После чего действительно были стихи: «У меня великая радость — разулыбьте сочувственные лица…»
В порту Новороссийск в первую очередь — снабжение для танкеров. В почете и пассажирские суда. А азовчанам иной раз и половину не дают по их заявкам. И вдруг в этот раз удалось выпросить — «выбить» — и белил настоящих, и свинцового сурика. А утром доставили на борт полный комплект швартовых канатов из капрона — от стальных наконец-то избавились.
Третьему помощнику не очень-то повезло. Подобрал и получил карты для района плавания, куда «Докучаевск» идет впервые. Но почти половину их ему придется корректировать самому.
Что касается, например, документов для пограничников и таможенников и для капитана порта — претензий к нему не будет. Нужное количество экземпляров судовой роли (списков экипажа с указанием их должностей) подписаны у капитана и лежат на столе старпома. Ждут, когда на них появятся оттиски судовой печати.
Привезли на судно библиотеку-передвижку и два десятка коробок с кинолентами — заботы и «головная боль» первого помощника капитана, «помполита». Причем кинофильмы киностудии имени Довженко в этот раз экипажу придется смотреть намного реже, чем в предыдущем рейсе.
Словом, не без суеты и нервотрепки готовятся моряки в очередное дальнее плавание.
Без тревог, не ожидая особого «сюрприза» (не ожидал его и Юра), готовился в плавание и старший матрос — правая рука боцмана и по штатной должности плотник. Звали его Роман — Рома, Ромка. Высокий, статный девятнадцатилетний молдаванин. Природа — в шутку ли, с иной ли целью — немного (правда, не у всех было такое же мнение) подпортила кое-что на его лице немужским румянцем, отчего оно стало больше соответствовать модной журнально-рекламной красивости.
Одним словом, Рома был первым парнем на деревне. Если считать трехпалубную жилую надстройку на корме теплохода-десятитысячника селением, в котором всего-то мужского и женского пола тридцать восемь душ.
Плотник — одна из главных фигур в событиях, о которых пойдет речь. Он, вместе с Юрой, еще одно лицо мужского пола в образовавшемся «треугольнике». В нём одна девица и двое мужчин: сказалось, что всё еще мы живем в патриархате с его многочисленными преимуществами и некоторым количеством несущественных недостатков.
Официальных данных (фамилия, имя и т. д.) той, из-за которой возник «треугольник» и произошло ЧП (чрезвычайное происшествие) на «Докучаевске», никто из членов экипажа не знал. Но о ее роли в ЧП имели право рассказывать многие — как очевидцы или пересказывать «по свежим следам» услышанное ими от очевидца.
Она, бесспорно, была во многом выдумщицей — с девчоночьей фантазией.
Когда плотник знакомился с ней и назвал себя Рома, Роман, Ромка, сразу она переиначила его в Ромео. После чего, весело рассмеявшись, почему-то не добавила к этому имени полагавшуюся Джульетту, а назвала себя Джулит. Нет сомнения: у нее были представления о шекспировской повести-трагедии, которой «печальней нет на свете».
Скромность или что иное было причиной того, почему она не решилась  называть себя Джульеттой — об этом остается только догадываться. Не считала, наверно, себя такой же малоопытной в житейских делах — явный недостаток у четырнадцатилетней шекспировской девочки. К тому же мадагаскарка Джулит, то ли на полтора была старше итальянки Джульетты то ли на год.
Может, путаница с их именами — и всего-то: мадагаскарке не хотелось про-износить на чужом языке длинное имя, когда можно сказать более удобно и коротко: Джулит.
После того, как Юра увидел Джулит и минут через сорок с ней расстался, в нём в тот день и довольно продолжительное время впоследствии ничтожно мало проявлялось из надёжно усвоенного, заимствованного от Бони. Сначала как бы совсем даже исчезло. А когда стало возвращаться — процесс шел и медленно, и неохотно.
И это — когда в начале служебного расследования (что делать, если ЧП случилось на его дежурстве?) всё, буквально всё шло, как и должно быть при событиях подобного характера. Какое-то время он был как бы в «шкуре» объективно безразличного к Роману и Джулит.
Но потом произошла странная метаморфоза. После чего он мог сравнивать себя с малоквалифицированным и беспринципным болельщиком, который смотрит на футбольное поле, где за круглым мячом гоняются двадцать незнакомых ему «лбов». Из них он (не сумел бы объяснить, почему это сделал) выбрал одного и оба тайма следил только за его беготней — болел за него и ни за кого больше.
А какая проиграла из команд и какая выиграла там с каким-то счетом, услышал от настоящих болельщиков мимоходом — в толкотне при посадке в трамвай.
Это его сравнение (как нередко и у других получается) хромает. Но что делать?

6
Кроме тех, кто в «треугольнике», были и те, кто с его острыми углами всего лишь соприкасался. Все они — члены экипажа «Докучаевска». Друг друга знают, и между ними обыкновенные товарищеские, приятельские или дружеские отношения.
Если ничего не знать о них — не сразу поймешь, что произошло. Не узнаешь, почему оно случилось и чем было это самое ЧП — не обнаружишь в нём ни существенных, да и вообще никаких отличий от ему подобных.
О том, кто и что такое Юра, сказано, казалось бы, достаточно. Осталось, правда, едва ли не намного больше такого, о чём следовало хотя бы упомянуть. Среди такого, например, — один из случаев «нестандартного» поведения перед окончанием погрузки.
– Скоро? — то и дело спрашивает у Юры кто-нибудь в кают-компании, при встрече ли где-нибудь на судне или на причале. Не только у грузового помощника перед выходом в рейс дел не переделать, но и других членов экипажа дефицит времени. Всё или не всё успеешь сделать — зависит от того, когда «второй закончит погрузку».
  Так, что многим была кстати и всего-то меньше часа длившаяся остановка по-грузки погрузки цемента на теплоход «Докучаевск».
  Юра честь-честью  предупредил бригадира грузчиков:
- Подаёте горячий цемент. От него бумажные мешки «жареные» - только что не горят!
Перегнул конечно: от цемента бумага бы не вспламенилась конечно. Грузчики берут бумажные мешки  с горячим цементом и разбрасывают их в трюмах сой за  слоем. Правда их руки защищены руковицам.
 Но вот очередной поддон – на нём около трёх тонн цемента – так и остался на лапах автопогрузчика. Крановый захват повис над ним безнадёжно позванивая.
- Ст-о-оп! – весь командирский «металл» в голосе Юры. Сразу же его рука взметнулась вверх, а потом опустилась – как бы прикрывая дышащие теплом бумажные ме6шки.
Остановилась подлача цемента на борт теплохода по одной линии: пакгауз – причал –трюм «Докучаевска». Метнулся бригадир сначала к  грузовому помощнику. Понял, что тот с ним разговаривать не будет – от слов перешел к решительным действиям. Пробежал по причалу со скрещёнными над головой  ладонями – остановил погрузку и на других линиях.
      Потекли минута за минутой непроизводительного простоя судна по вине  порта. Необходимо принимать меры – уладить недоразумение. Телефонных переговоров даже и на самых высоких тонах оказалось недостаточно. Почему вместе с бригадиром и появилась неотразимо симпатичная Люся со «спецзаданием».
-  Здравствуйте, Юра! – впервые видит её. Уверен, что Люся тоже нигде не разу не обращала на него внимание. Успели стало быть её «проинструктировать» - она знает его имя и что он за «фрукт».
   Не первый  раз такое в порту – вот и сделалась Люся по совместительству со своей должностью экономиста еще и специалиста «по недоразумениям» с неограниченными полномочиями.
  - Цемент, Юра, везете в Африку – жарища там! – у Люси на лице не страх африканской жарищи, а радость.
- Не в Африку, милая красавица-сударынья.  На Мадагаскар.   
- Те же самые тропики. Все слои бумажных мешков так прожарит, что при выгрузке ни одного целого мешка не будет!
- Поверьте, сударынья-красавица: у меня опыт – не все слои бумаги превратятся в труху.
Забыв о тропическом зное, спорить стали: так ли уж на много цемент в бумажных мешках горячее, чем предусмотренно нормами. Еще раз Олег попросил неотразимо красивую сударынью поверить ему – не просовывать свою ладонь в пакет между мешками. Ему «больно подумать»: её прелестная ручка будет испачкана цементом – точно так же как обе его ладони.
    Люся поспешила признаться: она во всём готова верить и доверять – видит, что Юра на редкость честный, «впервые с таким встретилась». Но термометр всё-таки всовывала то в один пакет цементных мешков, то в другой и показания записывала в блокнот.
- Зачем? – Юра как бы недоумевает.
- Начальству доложить о фактах в Вашу пользу.
- Сегодня «Докучаевск» уйдёт из Новоросийска. Мы даже не успели перейти на «ты».
- Уходит не навсегда, - на прелестном лице Люси улыбка. Она только что распорядилась и бригадир поспешил организовывать погрузку из штабелей, где остывший цемент, - уступила. Проиграла сражение на производственном фронте. Но выиграла – в чём не сомневается – в более важном для каждой женщины. Юра не пытается скрывать, что и он от Люси «без ума». Почему и предлагает фантастически нереальный план:
- Давайте сделаем так – от нас двоих зависит, - чтобы «Докучаевск» стоял под погрузкой до утра!
Сначала захохотала Люся. Да так весело, с таким вдохновением, что Юра не имел права её не поддержать. Кто был на причале и слышали их весёлый хохот не могли понять: в рабочее время, на «рабочем месте» хохот такой, что непримиримые по долгу службы спорщики держатся за животы.
   Когда «коса на камень» - страдают он и она. Но от соприкосновения доброго с таким же добрым – получается полезного для них вдвое, если не втрое больше.
   В тот рейс «Докучаевск» - теплоход Азовского морского пароходства вез/// на громадный остров Мадагаскар первосортный новороссийский цемент. После победы в очередной революции «всенародно избранный» или самоназначенный на пожизненно президент затеял строительство для себя нового дворца — должно быть, резиденцию версальских масштабов, посчитав это наинеобходимейшим для блага страны и народа (ничего необычного, согласитесь: в ту эпоху «оглупления и кривляний» такое было сплошь и рядом).
Представители высокого грузополучателя в военных мундирах с нетерпением ждали нас и после нашей ошвартовки долго не уходили из каюты капитана, расхваливая русскую водку и закуски к ней за счет капитанских представительских. В послешвартовочной полусуете никто не обращал внимания на такие мелочи, кто с кем и как общается.
Чем и воспользовались боцман и старший матрос в их, по сути, нерабочее время. После того, как дни и ночи была «вода-вода, кругом вода», всегда интересно смотреть на такое, что не качается и тебя не качает. Причалы, пакгаузы и такие же, как в других портах, сооружения кажутся такими, будто впервые их видишь. А в мадагаскарском порту — еще небывалый коктейль из теплого влажного воздуха Индийского океана со щедрыми добавками запахов корицы, ванили и чего-то еще маняще вкусного…
Боцман и старший матрос облокотились на планширь фальшборта, рассматривали знакомую на причалах суету — незнакомое знакомое. Надеялись, что вдруг «зацепится глаз» — увидят они что-нибудь интересное, небывалое.
    Прибытие любого судна в порт Таматави — событие первостепенной важности для каждой, кто овладел или овладевает древнейшей женской профессией. Исключение составляло только прибытие советских судов — на них, мол, ни на одном и ломаного гроша не заработаешь!
    Но Джулит стояла и смотрела от начала до конца на швартовку теплохода с красным флагом. Она и после окончания швартовки (с ее криками-командами и беготней) не спешила уходить.
Боцман послал ей воздушный поцелуй. Она ответила и даже пританцовывала при этом. Что вдохновило бывалого моряка на повторное послание. Причем такое, что сразу с двух ладоней. На что вдруг ему в ответ была энергичная отмашка обеими руками Джулит и ее головой: не тебя, пойми пожалуйста, хотелось бы мне целовать, а другого! Того, что глаз с нее не сводит и не дышит, наверно, — над чем она громко на весь причал смеется.
Так они и познакомились — узнали, кого как зовут.
Потом встречались ежедневно в «адмиральский час».
На советских военных кораблях и транспортных судах с двенадцати дня — обеденный перерыв. Кому потом не на вахту — успевают в своих каютах отдохнуть. Тишина при этом как бы для того, чтобы не потревожить адмирала, если на корабле он со своим штабом и в этот час вздремнул.
Джулит приходила, маневрируя между груженными цементом военными автомашинами, ловко уклоняясь от рук солдат, пытавшихся поймать ее и лапать. Она пряталась всегда на одном и том же месте— под нависавшим над причалом отвалом носовой скулы теплохода.
Старший матрос Ромка торопливо обедал, ускоренным шагом приходил туда, где брашпиль (огромная лебедка, чтобы поднимать якоря с морского дна), и за ним прятался. Плашмя ложился на отогнутый фальшборт, свешивался через его кромку так, чтобы головой быть на дюйм или хотя бы на полдюйма ближе к Джулит.
Она запомнила два его русских слова: «моя хорошая». Он часто повторял их на разный лад, иногда немного менял, добавляя не запомнившиеся ей слова. Но первые два слова он сразу произнес так, что Джулит навсегда их запомнила и не совсем по-русски их говорила своему Ромео в первую минуту при каждой с ним встрече. Не забывала при этом, конечно, сопровождать эти слова воздушными поцелуями.
Вдвоем они знали с дюжину более или менее подходящих английских слов, но в своих разговорах ими не пользовались.
Когда ему девятнадцать, а ей на три-четыре года меньше, вполне можно обходиться без общепринятых звуковых символов — слов на его или ее языке. Даже общепринятые жесты не нужны им, когда о многом-многом самом нужном и главном так хорошо умеют сказать глаза.
 
7
Планета Земля, как выяснили наконец наши предки, сделав тщательные наблюдения и расчёты, имеет вид шара и к тому же крутится и крутится безостановочно. Отчего и пассат всё время дует с Индийского океана, проветривая остров Мадагаскар и его порты с причалами. Заодно освежает он и воздух в каютах жилой надстройки ошвартованного теплохода «Докучаевск». Из-за чего двери в каюты капитана и его первого помощника распахнуты во всю ширь.
– Выгляни в дверь! — слышит помощник голос капитана. Между их дверьми всего шага четыре. — Или возьми трубку — по телефону говорить будем. — Словами и тоном произношения он пытается подражать популярному герою из вчерашнего кинофильма «Волга-Волга».
В дверь выглядывает помполит:
– Там задержали «диверсанта». Сходи узнай… Не перестарался бы вахтенный штурман — дров наломает!
«Диверсантом» оказалось чудо из чудес земных. По совместительству, может, была она и чудом небесным.
Левой ногой помполит успел перешагнуть через порог и почти весь оказался в столовой. Надо перешагивать и правой, но что-то (не узнал он и до сих пор, что именно) сделать это ему не позволило. Внезапно он забыл, а может, и на какое-то время разучился шагать и перешагивать через самое малое.
Когда перешагнул и правой — так почему-то оставил за собой открытой дверь. Вахтенный штурман Юра сам едва начал приходить в себя после подобного умопомрачения и как мог, помог помполиту. Прервал служебное расследование — так, что «диверсантка» этого и не заметила. Он как бы сделал всего-то ему крайне необходимое: поправил нарукавную повязку и проверил, строго ли по центру у него «краб» — правильно ли держится на голове форменная фуражка.
Юра с полуслова понял жест первого помощника и продолжил в основном бессловесный разговор с Джулит. Жестами рук и головы они уже успели кое-что сказать друг другу. Конечно же, в их «разговоре» активно участвовали и глаза.
А они у нее карие и всё время открыты больше (так Юра всё время думал), чем надо. При этом на лице всё время — борьба полудетской доверчивой наивности со страхом. Почему и он с первой минуты ей больше, чем верит — как самому себе доверяет!
Помполиту сразу стало ясно и понятно: страха у «диверсантки» за себя никакого нет. Она всеми правдами и неправдами пытается выручить своего Ромео-Ромку.
Не зря же (она оценила обстановку и поняла) его сразу поставили по ту сторону стола, за которым с карандашом и большим блокнотом сидел моряк-офицер в фуражке и с нарукавной сине-белой повязкой. Он трижды предлагал ей стул — тоже сесть, и чтоб она была поближе к столу. Но Ромео такого офицер ни разу не предлагал. Такой, значит, порядок: виноватый должен всё время стоять.
Если невиновный Ромео стоит, как же она — во всём виноватая — будет си-деть на стуле?
И еще (отчего страху у нее, должно быть, стало втрое или даже в десять раз больше): Ромео стоял один. Все, кто первыми оказался в столовой и кто приходил потом, толпились у двери — в противоположной от него стороне.
В советика ( во многих странах это слово употреблялось вместо «совет-ский») экипажах, мол, такой порядок (ей рассказывали): если кто чуть провинился, ошибся нечаянно — никто за него не заступится. Все его будут осуждать, ругать, гнать подальше от себя.
Почему Джулит и повторяет-повторяет советика офицеру русские слова «она хорошая». И видит, что он ее правильно понимает: она хвалит не себя, а своего Ромео.
Дважды сказала она эти слова. После чего, прижимая указательный палец ко лбу, настойчиво качала головой из стороны в сторону: всё-всё, что есть нехорошего, моя, мол, голова придумала. А когда она тем же пальцем водила перед грудью, покачивая головой, — это, по ее мнению, должно было убедить Юру, что она вся-превся очень плохая.
«И она-то плохая?» — у Юры не только ум, всё в нём взбунтовалось.
Когда на что ни посмотришь — всё у нее самая «прелесть что такое». От одного светло-светло каштанового цвета лица и такого же всего, что у нее не прикрыто платьем, — едва ли внезапное головокружение у каждого, кто это видит, и обязательно должна быть у всех солнечной яркости радость (конечно, из-за ее красоты).
Творец с большой любовью мастерил Джулит, а потом то ли по рассеянности, то ли ошибся в спешке — определил ее не туда, куда надо было. На грешную землю.
«Не упоминай Господа всуе! — одергивает себя помполит, убежденнейший атеист. — Никакая не ошибка — с целью великой, нам, смертным, пока непонятной Он такое вот и сделал!»

8
Среди собравшихся в столовой оказались две представительницы лучшей, как и мы теперь это с восторгом признаём, половины человечества.
Немного не вровень с Джулит прелестная пекарь-золотые руки. Она стояла у двери на камбуз, и надо было ей туда к плите прямо-таки бежать (неотложных дел там полно!), а она всё не уходит и не уходит из столовой. Казалось бы, никто ее за руку не держит, ничто не заставляет не уходить, стоять.
Держится за рычаг двери, но не пытается открывать. Потому что лицо она заинтересованное. У нее на старшего матроса (а у него на нее) давно (и все в экипаже это знают) «виды» с вполне серьезными намерениями. Вот и скажите после этого: кому, как не ей, оставаться было бы до конца дознания-расследования!
Другой была наша легендарная дневальная Зиночка. В столовой она хозяйка: за всё про всё отвечает. Из-за чего, скорее, всего и пропустили ее вперед — никто и ничто не мешали ей всё видеть и слышать. Сероглазая, с красивыми веснушечками. Из всех на судне самая пугливая, отчего у нее такой пронзительный визг. Платья, кофточки, юбочки у нее всё какого-то не городского покроя. Но до чего же старательно выстиранные, заботливо выглаженные, что по красоте, наверно, нет равных им и среди самого модного городского!
У нее ни на кого никаких «видов». Зина и не только в этом — ни в чём не допускает ни малейшей недисциплинированности. Что не мешает (или наоборот — очень мешает?) матросу Облапу не забывать о ней ни на минуту.
Он (так думали многие, а после ЧП стали думать все) всё равно увезет ее когда-нибудь в свою любимую Тамань.
Если бы не запорожские, а кубанские казаки писали письмо турецкому султану, то предок Облапа наверняка активно участвовал бы в сочинении этого письма.
Кубанский казак баскетбольного роста. Ширина груди — вровень с дверным проемом. За его одну ладонь какой угодно матерый медведь охотно бы в обмен отдал две своих лапы! И при таких-то, казалось бы, непроворно-неуклюжих данных у него зоркий глаз и меткий удар в два, три а случалось и в четыре шара, когда он играет в бильярд.
Скорее всего, он случайно оказался в тот день за спиной Зины. И, естественно, вынужден был смотреть на русую макушку визгливой девушки больше, чем на вместе взятых Джулит, Юру и Романа.
Раз он заметил, что при его выдохе на макушке у Зины шевельнулся крохотный прозрачный локон. С перепугу (вдруг повернет голову и увидит его) и в панике — без визгу вслед не получится! — она сбежит из столовой.
Боится она его — понять не может, почему. Спросить у нее? Нет, боже мой!
Если во всём подробно разбираться, то окажется, что она и сама не знает, почему. И такое у нее — с их первой встречи.
В первый же день, когда Зина прибыла на «Докучаевск», у нее случилось, правда, не одно только это.

9
Недразумения начались с того, что Зина появилась у трапа теплохода за три часа до того, как должны были «закрыть границу» перед очередным дальним плаванием «Докучаевска» — в рейс на два или три месяца.
На запросы капитана из отдела кадров — радиограммы одного и того же содержания: дневальную вам направили, документы она получила, выписалась из гостиницы-общежития «Моряк» — должна была, значит, и выехать в Новороссийск. Может, заблудилась или несчастье с ней какое приключилось в дороге, не дай бог. Три дня и три ночи едет — не приедет, когда у других на дорогу уходит и на всё про всё менее суток.
Наконец вот она. Приехала. 
Навстречу ей по трапу сбежал вахтенный матрос — помог перенести на верхнюю палубу сумку с ее вещичками и легонький рюкзак. Осторожно пересчитывая ногами ступеньки трапа и не отставая от матроса, она внесла на теплоход огромный букет из роз, тюльпанов, пестреньких цветочков и длинной травы.
– Здравствуйте! — с разрешения старшего помощника капитана она вошла к тому в каюту и представилась радостно-весёлая: — Зиной меня зовут!
У того от злобы всё кипит и не вырывается наружу только потому, что кипяток сплошь из непечатных слов. Молча смотрит на нее перед тем, как высказать приличными словами то свое справедливое решение (если в двух словах): «Вон, разгильдяй, никогда чтоб и духу твоего не было на теплоходе нашем!»
С цветочками-василечками своими и вещичками гуляй, мол, в обратном направлении: трап, причал, проходная порта, вокзал, вагон — и к инспекторам отдела кадров!
Слишком жестоким ему показалось, наверно, в один миг и наотмашь гасить веселье-радость на лице девушки. Но, скорее всего, интуиция в который раз проявила себя: посоветовала не спешить с высказыванием принятого им единственно правильного и самого справедливого решения. Почему и снизошел он до воспитательного характера беседы с «разгильдяем».
– Читаю выписку из приказа по отделу кадров, — из аккуратно ею построенной стопки документов он берёт вчетверо сложенный лист и комментирует напечатанное на нём: «Такая-то назначена дневальной такого-то числа и вот мы четвертый день ее ждем и ждем!»
Зина предчувствует неладное и кивает головой, гася в себе веселье-радость.
– Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина — самое главное на судах загранплавания! А вы что выделываете, милая девушка: не начала работать — и сразу вон какущий прогул! Три рабочих дня!
– Три получилось! — она согласилась. Кивнула и прибавила сквозь слёзы непонятные слова.
– Пешком шла? Не поездом ехала, а на черепахе?
– Поездом… Дома была два дня, — искала и наконец нашла в сумочке свежий платочек взамен мокрого от слёз. — Меня предупреждали…
Поубавилось у старпома жестокой строгости, и стали пробиваться совсем вроде бы ненужные отцовские чувства: на самом-то деле хорошая вроде бы девчушка — вон аккуратненькая какая, ни слова не сказала неправды. Не стала оправдываться — даже и призналась, что ее предупредили.
– Видишь: и сказали тебе всё, что надо, а ты (чуть было во второй раз не ляпнул некстати «милая девушка»)?
А побуждала ляпнуть «милая» — до чего же вовремя догадался! — его левая рука. Не спросясь, ее ладонь потянулась к полусонному бутону розы в чужом букете.
Когда судно уходило из порта приписки, жена всегда приносила ему в каюту «на дорожку» три розочки — и никогда никаких других цветов.
Не из-за этих ли розочек и пришло в голову: третий помощник только что приходил — принес отпечатанные судовые роли (списки членов экипажа) для пограничников? Там у него над подписью капитана хватит места — если допечатать и только что прибывшую дневальную.
– Мне сказали, — наконец Зина справилась в который раз и с глазами, и с носом (чтобы не хлюпал чтобы и не мешал говорить), — чтобы ни шагу на теплоход, пока не исполнится восемнадцать лет.
В тот же миг у старшего помощника в руках ее паспорт, и распахнут на нужных страницах:
– Ты что? В поезде отмечала день рождения?
Спрашивается: зачем спрашивать Зину о том, что у него перед глазами, — в ее паспорте моряка об этом черным по белому написано.
– Ну да. В Ростове купила большое мороженое и себе в подарок цветов. Мне сегодня полных восемнадцать!
Одной рукой старпом сгреб стопку ее документов и придвинул к себе поближе. В другой руке у него телефонная трубка, и громоподобным своим старпомовским голосом (потом к этому голосу и Зина привыкла) приказывает:
– Боцман!.. Быстро ко мне в каюту кто попроворнее — дело на пару минут!
Быстрее, чем можно было ожидать, появился перед старпомом исполнительный старательный матрос Облап. Он и проворный, о чём сразу не подумаешь: широченная грудь и рост у него богатырский. Почему Зина сначала оробела: вдруг весь войдет в каюту — места в каюте не останется ни для нее, ни для старшего помощника капитана.
Она — сегодня уже восемнадцатилетняя девушка — не сумела заставить себя не взглянуть с девчоночьим любопытством и удивлением богатырю-матросу в глаза. Большие они у него — потому что сам вон какой большой! Всё лицо у него красивое, и глаза ну просто вынуждены этому соответствовать — что как раз у них и стало вдруг еще больше получаться.
Другие могут о них думать по-другому. Но Зина в первый же миг про себя их назвала красивыми. А в следующий миг поняла, что для нее эта красота страшная, и не для кого-нибудь еще, наверно, а только для нее.
Потом себя спрашивала не раз (никому об этом ни полслова) — ответ всегда был один и тот же. В его глазах столько доброты, ласкового внимания и заботы о ней, а в Зининых глазах ему в ответ что (из-за чего она специально и в зеркальце их рассматривала)? Сероглазая пустота — нечем ответить на всё его внимание, заботу и ласку!
После чего наконец и решила, что есть единственное и на веки вечные спасение: чтоб Облап никогда ничего об этом не узнал. Что ее обыкновенные серые глаза во сто крат хуже, чем у него — до невозможности откровенные карие и под удивительно красивыми, прямыми, как стрела, черными бровями.
Старпом неправильно понял причину тревожного внимания Зины ко всему, что происходит, и стал хвалить стоявшего в дверях матроса:
– Вот какой добрый молодец прибежал тебе помогать!
Зина всё слышала, но слова старпома так перепутались в ее голове, что ни одного из них она не запомнила и не поняла. Повернулась к старпому и смотрит, будто его увидела только что.
– Сейчас он твой багаж отнесет — а заодно и тебя вместе с багажом — в каюту, где будешь жить, — много и многих повидавшему за свою жизнь моряку приятно и весело смотреть на первую встречу молодых людей! — Ему ничего не стоит: возьмет на руки и унесет.
– Нет! — Зина отмахивается головой. — Этого, прошу, совсем не надо!
Старпом сначала пошире развел ладони, а потом сделал ими и жест: видишь, мол, казак-богатырь, какая она — осторожно и бережно с ней надо!
Зина собирает со стола цветы — готовится уходить. Немного с запозданием пришла ей мысль: будет, конечно же, лучше, если, кода она пойдет вместе с казаком-богатырем,  обе ее руки будут свободны.
Она и к двери успела подойти, когда оглянулась и вдруг старпому вместо «Спасибо», «Извините» или другое похожее на них сказала слова самые неуместные:
– Хотите, я все цветы вам оставлю?
Интуиция, оказывается, не только своевременно подсказывает нам самое нужное, пока мозг выбирает соответствующую программу перед тем, как в полную силу начать работать. Обнаруживает себя интуиция и там, где, казалось бы, у боцмана место для его души и для сердца. Откуда-то оттуда интуиция в тот день ему подсказала, а может, и потребовала, чтобы в распоряжение Зины (старпом здесь — всего лишь случайное промежуточное звено) отправить надо, если даже и на пару минут, ни.кого другого, а обязательно Облапа!
      Бывалый моряк и достаточно разбирался в смысле житейских проблем по-том неоднократно поздравлял себя с очередным успехом. Отношения между кубанским казаком  и, как дикая козочка, бестолковой Зиной развивались и зрели как он предвидел, предсказывал. Не в его характере было оставаться сторонним наблюдателем, когда есть к чему и свои руки приложить.
   Красное море с его нудной жарищей осталось за кормой  «Докучаевска». Перед тем, как идти курсом на остров Мадагаскар, теплоход огибал «Африканский рог».       Зина выбежала на верхнюю палубу, чтобы встретить бескрайние просторы первого в её жизни океана.   
   Зина увидела как мечется-бьётся на грузовой палубе ещё одна летучая рыбка. Они в Красном море то и дело перелетали через фальшборт на судно: в трюмах полный груз  -- и палуба, и ограждающие её  фальшборта не очень высоко над водой.
  Девушка поспешила вниз – может успеет помочь рыбке  вернуться в океан. Поскользнулась на сухих ступеньках  трапа. Не опрокинулась на спину только потому, что её руки успели схватиться за первый попавшийся поручень.   
 Зина в эту минуту не видела ни океана и вообще ничего, кроме умиравшей рыбки. В ту самую минуту и матрос Облап тоже не видел ни океана и ничего на свете, кроме удивительно ловкой, небывало красивой девушки Зины. Почему он сразу о том, что видел и рассказал тем, кто вместе с боцманом готовили кисти, клеваки и разный 
инструмент к работе в дни предстоящей стоянке теплохода в порту.
 - … Успела схватиться руками, - Облап даже и показал, как у Зины это получилось. – Когда села на ступеньку, то конечно сильно ударилась!
 - На что села – договаривай! Чем сильно ударилась? – боцману смешно, когда ма трос ему рассказывает о пустяковом очень серьёзно.
- Села -- и всё!
- На? – боцман принуждает назвать вещь своим именем. – На что села? Договаривай! – рукой в задубевшей от сурика руковице он похлопал матроса пониже спины и подсказывает: - Села на…
    Не о Зине если – о ком-то другом если бы шёл разговор кубанский казак сказал бы нужное боцману слово. Но сказать обыкновенное слово о девушке сплошь необыкновенной и из чего-то необыкновенного -- на такое Облап не способен.
- Села на ступеньку трапа, - сказал матрос-кубанец как отрубил.
- Вот пристал, боцманюга! – со смехом ввязался в разговор плотник.-- На что могла сесть Зинка – ежу понятно. Только для Облапа оно совсем не такое, что мы представляем. Не видно что ли?
- Вижу- вижу, - по-дружески устает свои позиции боцман. – Выручу кубанского нашего казака и его Зинку-егозу... Не пойму только чем он её напугал, -- смотрит на Облапа: - Чем?
- Да ничем  - клянусь! Пальцем к ней ни  разу не притронулся. И двух слов не сказал…
- Нужны ей вои слова. Она с первого взгляда глазищ твоих поняла, что втюрился по самое дальше некуда – вот и перепугалась. Не пара ты ей – вот и всё. Ты громадина, как соловей-разбойник. А она – птичка-невеличка, соловушка!   
   Боцман не согласен – иное мнение у него. Но ни высказывать его и с нем-то спорить не намерен – слова и всего-то слова, а он -- человек дела.
- Кончаем разговорчики! – тон дружеский у боцмана, а смысл слов – командирский. – До ужина, кровь из носу, палубу по левому борту от жилой надстройки скребками-клеваками обработать – чтоб я успел и засуричить. Облапу -  для его удовольствия -- поработать придётся немного и после ужина. Но об этом – потом.
И в самом деле Облап с удовольствием трудился в сверхурочное время. Работал и песенку себе под нос мурлыкал – где со словами она у него получалась, а где с не меньшей радостью высказывалось его настроение голой мелодией.               
    Он  сухопуные тапочки со скользкой кожаной подошвой переделывал в нормальную флотскую обувь. И всего-то – скользкую подошву прятал под слой тонкой пористо резины. Клей у боцмана был что надо – моментальное склеивал кожу с резиной. Тапочки при этом оставались того же подростково-школьного размера. Без малейших изменений сохранился и  внешний вид обуви, никак не предназначенной для ноги взрослой  девушки.
    Перед этим боцман строго официально проинструктировал дневальную: перечислил основные требования техники безопасности. Подробно объяснил, что в обуви со скользкой подошвой даже и помещениях жилой надстройки опасно и смертельно опасно в такой обуви появляться на верхней палубе. 
Зина верила каждому его слову. Они ей напомнили о намерении через зеркальце посмотреть на те места – куду с ударом прикоснулось жестким ребром ступенька трапа. Скорее всего теперь там синяки. Ничуть не больно даже и когда на жесткий стул садишься и если синяки не очень большие, то о коварстве ступенек трапа она вскоре забудет.
Сбегала Зина в каюту, переобулась в  легкие просторные кеды, а тапочки отдала боцману. Тот сам не сказал, а она спросить не успела – поэтому и полагала, что дня два кто-то будет её тапочки «доводить до ума». Это время ей придётся ходить в красовках. Они тяжеловаты: в них нет желания бегать – приётся ходить (от чего она успела отвыкнуть).
Не то чтобы грустно было ей, но и не весело – когда она сидела у каюте на диванчике, закинув ноги на спинку стула. Так они быстрее после красовок отдохнут. Что она задрала ноги к потолку – этого никто не видит и не увидит.
Собственно об этом – ещё о ком-то, кроме её самой – в эти минуты и не думала. Почему  стук в дверь Зину встревожил больше, чем следовало быть: спинка стула от неё откачнулась и кромка юбочки торопливо сбежала туда, где и следовало ей быть.
- Да-да! Я –здесь, -- руки торопливо делают, чтобы голого у её ног был поменьше.
На её по сути приглашение войти –  за дверью притаилась тишина. Такая, что её взор начал как бы сверлит дверь или пытаться всю дверь сделать прозрачной.
Подобное случается у многих в какое-то мгновение. Когда пришел кто-то (если незваный или нежданный – тем более) и не решается сразу войти и ты знаешь – не задумываясь откуда вдруг такая уверенность – что кто-то за дверью обязательно войдёт.
Кто за дверью ничем себя не обнаруживает. Почему у Зины и появилось одновременно с предположением и почти полное успокоение. К тому же стук был осторожным, неуверенным. В нём – кроме извинения за беспокойство – как бы ничего другого и не было.
«Кто-то по ошибке постучался ко мне, а не в ту дверь куда ему надо», - самое казалось бы такое, что правильнее не придумаешь. – «Постучался и ушёл».
Потом она с уверенностью будет вспоминать (задним-то числом? может выдумывала под новое настроение?): знала, ни на секунду не сомневалась – сквозь дверь сплошь из прочного металла на неё кто-то смотрит и всё видит. Не хуже – чем она его.
Но поскольку некто на неё смотревший -- одно всего лишь дерзкое предположение («виртуальный»,так сказать): почему бы не дать ногам в волю надышаться и отдохнуть в положении как им удобнее. Одной ногой Зина ловко наклонила стул на себя, а другую успела и взгромоздить на его спинку.
Если даже кто и увидит её во всю голые ноги – ну и что?
Сто раз она слышала от подруг с завистью высказанное восхищение всем, что у неё ниже пояса. Теперь – не глупый подросток (ей восемнадцать лет!) и не слепая – видит, что правая и левая ножки у неё самые «что надо».
Зина и двух раз вдохнуть-выдохнуть не успела – снова стук в дверь. Всего дважды, во сто крат мене уверенный и на столько же более робкий.
- Кто там? – весело спросила и приготовилась хохотать.
   Че6рез минуту или на сколько-то больше ей стало ещё веселее. Зина и хохотала, но так удачно себя сдерживала, что никто, кроме её самой хохота не слышал.
Не сразу она оказалась у двери. А когда дёрнула на себя дверь – насколько-то была ещё одна задержка. Сказалось то, что её тапочки опирались на низенькие каблуки, а их носки были прислонены к дверь. Почему они одновременно и упали ей под ноги: «А вот и мы – теперь вот какие! Примеривай, надевай нас, а тяжеленные – в сравнении с нами – красовки убери куда подальше!»
Наклонилась девушка и собирает в одну руку тапочки и появилась возможность видеть что в коридоре – не только перед её дверью. Но и то, что справа и слева.
Кто-то из дремучих пессимистов сомневается или даже не верит: у Зины, мол, газа красивые серые или вместо них рентгеновский аппарат? Как это она могла видеть кого-то, кто был за двухслойными лисами из алюминиевого метала? Даже и сумела разглядеть кто это был?
На то они и пессимисты – никто чтобы и не пытался при них говорить о серьёзном. Не в состоянии понять они даже самого элементарного. Того, что Зина сама узнала о том вдруг стала видеть всё (на самом-то деле не всё – лишь самое для неё важное) не сразу. Кое-что узнала через пару минут, на много больше – в конце того самого дня и почти всё, когда в постели не могла заснуть в ожидании неторопливого рассвета. После него только и могла быть встреча (всё равно где и какая) с этим самым смешным на свете матросом-верзилой двухметровой высоты.
Пессимисты с вашими вечными сомнениями и неверием в возможность прекрасного на Земле и за её пределами – объясните пожалуйста. Почему Зина, высунувшись в коридор, не посмотрела налево? Почему ее голова сразу повернулась направо? И сделано это было вовремя: секундой двумя ли позже она взгляни – и не увидела бы ни одного матросского ботинка сорок последнего размера на верхней супеньки трапа.
«Случайность!» - единственное, что можно от пессимистов услышать. Для них всё  в мире – случайное или необъяснимые недоразумения. 
Автор просит его извинить – нарушает последовательность изложения. Забегает вроде без особой необходимости вперед – спешит закончить рассказ о недоразумениях между Зиной и таманцем Облапом и к чему казалось бы невероятное их привел. Неожиданным это не считали не только боцман или первый помощник капитана Константин Георгиевич.
Неожиданным было какое-то врем для Зининой мамы. Доченька ее так быстро оказалась замужней, девятнадцати лет не исполнилось, как у неё на руках и девочка-малютка, по характеру – сразу видно – вся в свою маму. А что во внешности преимущественно отцовское – никуда не денешься. Как и не откажешься от смешной фамилии, что будут у девочки – Облап.
Два года прошло – или около того – когда Зина и её муж в который раз вспоминали тот день, когда у него проявились для всех неожиданно способности сапожника, влюбленного в своё дело. А она узнала, что ещё и не невеста может ни  для кого невидимого увидеть будущего мужа через металлические перегородки. Может и через каменные стены, через «горы и расстояния». Не на этом ли основаны безошибочные предсказания цыганок и им подобным гадалкам?
Какие подробности ни рассказывала Зина мужу – он подтверждал, что было как раз так. Что у него действительно сразу не получилось её тапки пристроить к двери как он задумал. Один из них – именно левый! – дважды падал. Что на ципочках он уходил от её двери и по-кошачьи тихо подымался по трапу. Что он успел услышать и её хохот ему вслед – когда свой хохот могла  слышать она. И не своими ушами, а что было у неё запрятано – скорее всего в самой душе.
У независимого наблюдателя кое-что могло бы стать причиной сомнений, подозрений. Например, то  что подробность за подробностью вспоминала жена (то и дело даже и для неё самой неожиданное), а муж поддакивал. Говорил, что всё так и было на самом деле.
Может не только хорошая память была тому причиной? Могло играть какую-то роль то, что время было за полночь, в квартие никакого наблюдателя не было. К тому же так и оставался муж даже и без трусов, а у Зины лишь кое-что прикрыто коротенькой «ночнушкой», что была ей впору, когда училась еще в девятом и даже в восьмом классе.
Редко встретишь (скорее всего таких вообще нет) чтобы муж-мужчина в подобной обстановке в чем-то не соглашался с юной женой? Не вспоминал бы как раз то, что – по мнению жены – помнит и он всегда и никогда не забудет (по-скольку это нужно жене)?
Их воспоминания высказывались полным голосом, сопровождались таким хохотом, что за стеной в соседней комнате проснулась дочурка. Зина, всё забыв, спешит успокоить малышку. До конца еще не усвоенное – перешагнула  через мужа и торопливо ищет ногой всё равно чью обувку (свою или мужа). Своей рукой муж подхватил и торопится помочь ее другой ноге перешагнуть легко преодолимое препятствие.
Из его и её торопливостей получилось (в который раз почти то же самое) смешее не придумаешь. Зина опрокинулась грудью на мужа и угодила щекой в чего-то ждавшие губы мужа. Как им, после этого, не расхохотаться ещё громче?

10

К прибытию первого помощника капитана в столовую в главном-наиглавнейшем Юра (при активной помощи Джулит) успел разобраться. Между ней и Ромкой ничего «существенного» не случилось. И не только потому, что они в каюте плотника оставались наедине не более двух-трех минут.
Она тем не менее продолжала втолковывать дежурному командиру, что ее Ромео только «моя хорошая». Почему ничего плохого в каюте плотника и не могло случиться-получиться-быть. Причем «плохое» обозначалось плотным прижиманием одной ее ладони к другой. А когда разъединяла их, одну отбрасывала в сторону Романа, а другой вместе с головой делала отмашки вправо-влево. И получалось у нее для Юры и для всех, кто был в столовой, достаточно убедительно: у них не только ничего не получилось «недопустимого», но и как не стыдно кому-то их в таком подозревать!
Судя по ее стремлению искренне и честно рассказать всё, как было, они даже и не успели, не сумели поцеловаться. С пристрастием сначала, а потом откровенно по-дружески всё выспрашивавший у нее Юра как бы и сразу был этого же мнения. Вот и посчитал одну из главных тем разговора исчерпанной.
Решил поставить точку. Не подвести черту, обозначив это соответствующим жестом. А другим жестом (по его мнению, никто бы не стал жестикулировать иначе в той конкретной ситуации), после которой он и Джулит вот уж действительно дров наломали!
Он собрал все пальцы левой руки в крепкий кулак, оставив свободным только большой палец, который к тому же отогнул покруче и вытянул на всю длину. Кого ты, Джулит, мол, считаешь лучшим из лучших и называешь «Ромео и моя хорошая» — мы о нём того же мнения: вот, мол, какой он парень — что надо!
Для уточнения вышесказанного Юра улыбнулся и начал кулаком с отогнутым пальцем водить перед своей грудью и животом вверх-вниз, вверх-вниз.
Невдомек было вахтенному штурману, что у женщин древнейшей профессии могло таким жестом обозначается и кое-что другое.
Джулит из правой ладони слепила такой же кулак с отогнутым пальцем. Затем почти до глаз подняла подол своего платья. Расставила ноги, чтоб были немного шире плеч, и в дополнение к этому прогнулась животом вперед.
У Юры мечутся руки: не знает, которой из них и какой жест в таком случае надо делать! В их адрес нет никакой внятной команды-распоряжения из голова — где паника такая же.
Юная мадагаскарка переполнена возмущением бестолковостью всех, кто ее видит. Почему и не где-то размещает кулак, а в своей промежности. А отогнутым пальцем то и дело прикасается к неширокой перемычке трусов. Головой всё время  упорно отматывает единственный жест: «Нет! Нет! Нет!»
Неужели все вы настолько бестолковы или понять мешают эти вот мои трусы?    Готова сейчас же их сдернуть! А за одно с ними -- платье и всё-всё, что на мне есть!..

11
Кто был из мужиков в столовой, ни один из них не дрогнул, не испугался — единогласно проявили мужество.
Но среди женщин в один миг началось такое, что далеко-далеко за пределами страха и просто паники.
По столовой из угла в угол метнулся перепуганный воздух и — в ожидании худшего — затаился под столами, стульями и, где возможно, под ногами людей. Всё это из-за того, что взорвавшейся миной или бомбой громыхнула стальная дверь камбуза, куда пулей влетела пекариха.
Там она задраила за собой дверь на все рычаги-запоры. Дважды, а какие-то и трижды проверила задрайки — безжалостно била по их рычагам кулаками.
Как от всемирного потопа спастись пытается — от мерзкого безобразия, что увидела только что, хотя и всего-то вполглаза, — такое, что успело, наверно, затопить, переполнить просторное помещение столовой. Чтоб ни щелочки между резиновых прокладок не оставалось нигде — ни полглотка воздуха, насыщенного бессовестностью-нечистью, не проникло чтоб к ней в камбуз! Чтобы не коснулась эта мерзость ее очередной ароматно-душистой выпечки, приготовленной с такой целомудренной осторожностью! И не знает, что бы такое сделать, чтобы в нее саму не проникло и не затаилось в памяти что-нибудь из увиденного только что.
А Зина секунду или две стояла столбом — отказывалась верить своим перепуганным глазам. Потому что перестали они вдруг узнавать хорошо знакомую ей столовую. Не узнавала дневальная ни самой столовой, ничего в ней и никого, кто в это время там был. Полуопомнившись, она крутанулась, чтобы в тот же миг убежать.
Крутанулась — и ни шагу!!!
Ее всегда спасительный изо всей силы визг «У-у-о-о-о-и-й-и…» захлебнулся в том, что его только что породило.
Ее лоб, нос и подбородок уткнулись в такое, от чего ей тотчас (в чём ни малейшего у Зины сомнения) лучше умереть, — в грудь Облапа. И по этой-то груди ее лицо начало скользить вниз. После чего она вся, конечно, опрокинулась бы навзничь или села на палубу, разбросав куда попало руки и ноги.
Ни того, ни другого не случилось и не могло случиться — длинные широченные ладони кубанского казака в замок обхватили ее талию. Через его ладони всё, что оказалось выше их и настолько беспомощным, что само прильнуло к могучему торсу перепуганного казака.
Лишь носками тапочек Зина прикасалась к палубе, когда он выносил ее из столовой, — сначала в коридор, а потом и на верхнюю палубу. Где она в полу-сдавленную грудь стала вдыхать безразличный ко всему влажный пассат Индийского океана.
Так и не вспомнила Зина потом, сколько ни пыталась, что самое первое увидела, когда открыла глаза, и после того, как те научились видеть. И не поняла главного: почему не испугалась, когда увидела Облапа, и не рванула со всех ног от него куда глаза глядят, — когда поняла, что это его ручищи не оставили ничего свободного от ее талии. Что неосторожное движение всё равно чем — и сдвинется она вниз, и тогда его ручищи прикоснутся к ее груди.
Он бы, наверно, до конца дня ее так и держал, обрадованный тем, что она его узнала и не визжит, не собирается вроде бы и убегать. Как это было не раз, и его мучила уверенность, что убегать от него Зина будет всегда.
Зина сначала нащупала под собой палубу: одной, а потом и другой ногой. Убедилась, что палуба действительно твердая и настолько надежная, что об нее можно опереться — значит, на ней можно и стоять.
Таманец-матрос это почувствовал, а потом и понял. Он разрешил ей сначала попробовать, получится ли у нее не упасть, если на сколько-то он ослабит замок вокруг ее талии. Получается вроде бы хорошо.
– Больше не надо! — попросила девушка доверчиво. При этом было в ее голосе такое, чего кубанский казак до этого ни в ее, ни в чьем-либо другом голосе никогда не слышал.
Может, забыла, а может, не успела, да и пассат был такой желанный — мог помешать. Сразу не сказала ему «Спасибо!» А только вечером, во время ужина сказала вполголоса это слово. Когда за столом он сидел один.
На ужин были макароны по-флотски. Зина знала и всегда помнила: это его любимое кушанье. Принесла ему на двух тарелочках двойную порцию.
Может, в ее запоздалой благодарности был и аванс для самой себя. Появилась уверенность: не будет он больше ей сниться не таким, каков этот кубанский казак на самом-то деле. Перестанет она бояться на него смотреть не то чтобы издали, но и (как это всё чаще случалось) когда он от нее или она от него совсем близко.
И всё оказывается всего лишь потому, что просто вот сказала она ему три слова «Больше не надо» — и он всё сразу понял. Никто из членов экипажа — у Зины потом с каждым днем было всё больше уверенности — ее желания так вот сразу не понял бы, как он.
Вся эта история с неожиданным концом — разве не еще одно подтверждение тому, что нет худа без добра?
12
Одна из замечательных черт в характере второго помощника капитана — безошибочная ориентировка в любых обстоятельствах и, следовательно, способность почти мгновенно принимать правильные решения, «не тратя время попусту». Обстоятельства — была сплошная круговерть и в такой стремительности, что у него в голове неразбериха возобладала на какое-то время над здравым смыслом.
Трусики сбрасывать с себя Джулит, слава богу, не пришлось. Вместо этого она вдруг стала на колени, прижала руки к груди и ни Юру с его блокнотом, да и вообще никого не видит. Глаза перед ним промелькнули — нисколько не карие, а черные. С изгибом книзу губы шевелятся — она говорит. Причем говорит она так, чтобы никто не мог расслышать всех ее слов и понять их, потому что разговаривает не с теми, кто поблизости и не способен ее понять, а с тем, с кем никогда не расстается.
Она разговаривала с Богом и не сомневалась, что всех, кто в столовой, он образумит. Юру — в первую очередь. Чтобы тот поверил ей: Ромео ничуть не виноват, а только она. Одна она во всём виновата!
Сначала жесты руками, потом Юра просто протянул их к ней: держись, мол, за обе — помогу встать. И смотри в мою физиономию: я тебе верю-верю — неужели сомневаешься?
Так-перетак тебя, упрямая мадагаскарка!
Тогда вот на тебе — он опустился перед ней на одно колено. Вот стою и не встану, пока ты будешь коленопреклоненной!
Может, экспромтом хотел разыграть сцену из какой-то оперетты?
Юра никогда не пытался делать сцен, подражая Бони. Он часто и с удовольствием поет из оперетт мужские и женские арии — нередко получается, как не раз говорили ему друзья, вполне прилично.
Но в тот раз ему было как никогда не до эффектных сцен и опереточных арий.
От губ Джулит до его губ совсем-совсем близко! Чуть наклонись он или она — на тебе, и получиться мог (если и похожий на опереточный) случайный поцелуй! Это не могло не смутить ни мадагаскарку, ни одетого строго по форме морского офицера.
Но вряд ли одно дыхание могло быть виной тому, что происходило потом. Ведь их ауры тоже то соприкасались, то проникали одна в другую. Возможно, в эти мгновения и происходило нечто, людям пока неведомое.
Попробуй, например, самому себе объяснить ну хотя бы такое: что вдруг он видит, что в глазах Джулит, заполненных мольбой, просьбой (чего бы ей ни стоило, но Ромео надо выручать), есть, оказывается, отчего-то и самая настоящая радость. Преодолевая неловкость (а может, и стыд), прорывается радость сквозь ее мольбы и просьбы.
Ее радость сначала прорывалась отдельными искорками. С такой неуверенностью в саму себя и так робко, что искра нарождавшегося счастья тут же и гасла. И так, наверно, продолжалось бы долго.
Но из одной, другой, третьей и еще из многих образовалось подобие нарастающего потока (если будем называть «струйки» — возражаю) тех самых флюид, о которых тогда было модным говорить. Флюиды – вполне возможно – и  сделали все то, что случилось.
На самом-то деле всё, что вдруг засветилось и обнаружилось в глазах Джулит, — не из-за нестерпимого ли желания Юры воспринимать зримым нечто непонятное, возникшее сначала не в ней, а в нём? Разве подобное не бывает сплошь и рядом, когда один человек почти мгновенно безошибочно оценивает другого человека? Или когда на самом деле влюбляются «с первого взгляда»?
Попробуй не понять Юра (не увидеть, не услышать) эти искорки-флюиды, когда из глаз Джулит они несли всё больше откровенной радости и надежды на счастье, немыслимых для нее без Юры!
А когда когда через глаза Джулит почти все, что было в ней для него,  и такого же через его глаза в ее  глаза перенесли (участвовали  все те же флюиды – будь они!)  невыносимо много -- только тогда они и встали с колен.
Правомерным было  намерение Юры подставить под ее локоть ладонь правой руки. Но из этого могло получиться, наверно, что-нибудь опереточное. Поэтому настаивать не стал — смирился, когда она своим локтем оттолкнула его ладонь.
Впрочем, к этим мгновениям, где его ладонь и где ее (или теперь-то вряд ли только ее) локоть, — понятия из прошлого, формальные. Чего сознание (ее, по крайней мере) пока что упорно отказывалось признавать. Почему и получился у нее почти прыжок: с колен сразу встала во весь рост.
Помполит поднял перекрещенные ладони к своим глазам: Юра, мол, кончай всё это! Семафорный сигнал принят, но в ответ — растопыренные пять пальцев. Проверю (мне пяти минут хватит), кто это из вахтенных матросов так стоял у трапа, что «не заметил» — пропустил на теплоход постороннюю личность! И поскольку это произошло в его круглосуточное дежурство, то…

13
От взаимопереплетения аур ли, искроподобных потоков радости из глаз в глаза, еще ли почему, но произошло такое, что на всю жизнь осталось нужным для них — и желанным, и неразгаданным.
Пока Юра и «диверсантка» стояли на коленях, они как бы изобрели невиди-мое, беззвучное, неосязаемое средство связи. Не только изобрели, но и успели им в совершенстве овладеть. После чего многие и самые необходимые жесты стали им не нужны.
Юра был всё время лицом к двери, вблизи которой стол, за которым устроился помполит, который мог видеть лицо опрашиваемой изредка. Поэтому он и был вправе утверждать, что по сути, мол, ничего и не обновилось в отношениях командира-моряка с «диверсанткой»-мадагаскаркой. Разве что обмен информацией между ними осуществлялся уже не только ему понятными жестами, а может, и с использованием зрения — только через его или ее глаза. Подтверждением чему казалось как раз то, что вскоре и произошло.
Меньше чем за минуту Джулит убедила не только вахтенного штурмана, что на борт советика судна поднималась не по трапу. Даже и у верхней площадки трапа, где всегда стоит один из вахтенных матросов, она, мол, никогда не была. На теплоход она пробралась по швартовым концам. Юра сомневается — проявил, выходит, недоверие! Что и вызвало у нее сначала улыбку, а потом и смех: «Он что? В чём-то всё тот, каким был до их коленопреклонения друг перед другом?»
Юра даже и головой не отмахнулся. Не отрицает ее предположений?
А его взгляд с веселой улыбкой в ответ: «Могла бы, мол, свое удивление выразить и одной рукой, а не двумя при этом с ненужным еще и покачиванием головой».
Джулит обозначила ладонями в воздухе две наклонных прямых. Вот, мол, так выглядят ваших два швартовых каната. Всё наглядно и доходчиво.
Понятно и другое. Когда она наклонилась и опустила вниз ладони — на двух канатах, как бы стоит на четвереньках. Пальцы рук полусогнуты — как бы в обхват чего-то круглого. Швартовых канатов, разумеется.
И здесь всё правдоподобно. Юра согласен: такое вполне возможно.
– Так высотища же! Не морочь мне голову, Джулитка: не каждый опытный матрос отважится лезть по канатам на такую высоту.
Он раздвинул руки так, чтобы между пальцами был метр с хорошим запасом, и нарисовал в воздухе подобие шести крутых ступенек.
– Ты что — сумасшедшая? Полезла на высоту, считай, выше телеграфного столба! Когда ни страхового пояса у тебя, никаких приспособлений нет!
Мадагаскарка в смятении: он снова сомневается — самый близкий теперь и самый понятливый из всех, кто на нее смотрит? Он ей не верит!
Показывает одну ладонь, сразу же и другую. На них — вот видишь — оста-лось кое-что от ваших капроновых канатов — далеко не везде стерильно чистых.
Труднее было объяснить другое. Юра понял, что «высказанные» им задним числом предсказания были-таки на самом деле! Действительно, она докарабка-лась на большую высоту, когда правая нога соскользнула. Но Джулит не упала с этакой высотищи — она успела сесть на канаты верхом. Теперь старательно вспоминает и рассказывает об этом. Но происходит очередной серьезный сбой в их взаимопонимании.
Ему, само собой, представлялось и ранило его сердце другое: девушка сорвалась с канатов и летит вниз головой на кромку бетонного причала. Если даже и представилось всего-то рожденное его воображением — уже немало и больно. Трагедия!
Произошла временная пауза, для Юры необходимая: «Ты, Джулит, что — сумасшедшая, что ли? Может, нас дурачишь — вижу, ты и на такое способна?»
У Юры эта пауза как раз заполнилась как воображаемой жуткой картиной. У Джулит в эти мгновения зрели тревожные опасения: он что — снова не понимает ее? Не верит ей? Отчего она и решилась на невероятное (вряд ли только один Юра так оценивал ее решительность): показать ему самое убедительное «вещественное доказательство».
Смелости у нее и в самом деле хоть отбавляй! Ума-то оказывается при подобных обстоятельствах совсем немного. А стыда (с нашей привычной точки зрения) — ни с маковое зернышко!
Подол своего белого искусственно кружевного или гипюрового платья подоткнула под подбородок. Правую ногу задрала «через сторону вверх» и придерживает рукой. Для подстраховки прикасается к столу бедром другой ноги.
Этого было достаточно, чтобы Юра растерялся и пару секунд не знал, что ему ладонями обеих рук защищать. Перед своими глазами экран ставить или же попытаться от всех прикрывать девичью промежность?
Вот когда кстати было бы иметь ему не две ладони, а хотя бы четыре! Если бы каждая при этом шириной в ползонта — согласиться можно, если и всего-то ползонтика дамского!
Джулит не обращает внимания на его панику. Если и Юра такой бестолковый — ничто не остановит ее руки, пока не поймет он, самый понятливый из всех, о чём она ему рассказывает. И если другие случайно видят, что она вынуждена и старается показывать ему одному, ей-то какое дело до глаз других? И до того, что ею придуманное посчитает бесстыдностью кто-то из сзади нее собравшейся толпы?
Пальцами она копошились, отгибая и перебирая кромку трусов, пока не нашла нужное. Всего-то были там в два пальца шириной следы от чумазого каната на ноге (не ее вина, что следы эти — «вещественное доказательство» — оказались почти в самом паху).
Ежу понятно: сидела, значит, на канатах верхом, чтобы не упасть. А перед этим, значит, и карабкалась по ним на четвереньках.
После того, как доказала советика офицеру, что считала нужным, ее задранная нога опустилась и сразу нашла опору на одной из ковровых дорожек у его стола. Подол платья сбросился вниз, и она со всех сторон одергивала, оправляла его.
Помполит в эти короткие мгновения смог увидеть ее лицо, каким в это время видеть мог и Юра, читая в нём такой упрек, который вот-вот мог сорваться в горькую обиду. В такую горькую из-за него, что без горючих слёз и готовых (не знает, почему) тотчас же исчезнуть. И сразу будут улыбки у них друг другу, а потом и смех.
«Советика моряк, ты что? Мы же с тобой теперь не такие, какими были, — ничего в нас не осталось того дурацкого, чем переполнены другие! Испугался — вдруг покажу недозволенное? Неужели мог подумать, что никакого у меня стыда не осталось! Не догадался, что имею право только тебе и показывать, что показала? Только тебе одному будет позволено увидеть и всё-всё захочешь из того, что у меня есть!»

14
Пролопушил первый помощник капитана. Углубился в исследование пустяковых переживаний, фактов, суть которых не стоила и выеденного яйца. Наверно, и еще что-то его так не вовремя отвлекло. Не видел он, как расставались Джулит с Ромео. Как и на полшага не догадались (на самом-то деле в те мгновения не захотели) при этом приблизиться друг к другу. Слов каких-то не сумели (а может, не захотели — любые, мол, теперь ненужные) вспомнить, почему и жестами не «сказали» ничего на прощанье. Почему и не было ни с чьей стороны взгляда многообещающего — в смысле «Помни!» или «Не забывай!».
Могли быть жесты и взгляды (которых как раз и не оказалось), переполненные готовностью сохранить верность друг другу или уверенностью в неминуемом счастье. Как раз ни того, ни другого не оказалось у Ромы: он почти всё такое израсходовал при неоднократных разговорах с пекарихой-«золотые руки» на темы о глубине ран во многих местах его сердца из-за ее легкомысленного отношения к его серьезным чувствам.
У Джулит же то и другое израсходовалось в самые последние минуты. Чему счет — с того момента, как Юра стал перед ней на колено и заглянул в глаза так, как никто ни разу не заглядывал. Не менее решающим было и то, что она перед его коленопреклонением только что сказала Богу последнее слово своей жалобы на бестолковость всех-всех моряков, кто был в столовой (в том числе и его).
Имеет ли она право после этого и сможет ли когда-нибудь усомниться в том, что Юра послан лично ей Всевышним? В чём она тотчас же и убедилась. Что ей не удается растолковать никому (в том числе и Ромео), только один моряк-офицер, оказывается, всё-всё понимает. Только мама так же понимала ее, когда Джулит была маленькой-маленькой девочкой .
Сто раз потом будет она жалеть, что не разрешила моряку помочь ей подняться с колен — девчоночье глупое упрямство! (На самом-то деле это будет последним, в чём она с Юрой не согласилась, не сделала то, что ему хотелось и что было бы справедливым, правильным, отчего потом всегда будет одинаково хорошо и ему, и ей.)
Пролопушила и Джулит. Но совместными усилиями с тем, кого видела не больше минуты, успела кое-что исправить.
Она всё время была уверена, что судьбу Ромео решит советика офицер. Его слово будет последним и решающим, когда капитан (в порту не новичок — знала, кто на судне такой, главнее кого нет) станет определять меру наказания матросу за его проступок.
Ведь любой разговор — если кто из советика моряков перебросится с иностранкой двумя-тремя словами — на теплоходе под красным флагом будет истолкован своеобразно. Если же разговаривал с проституткой (слышала Джулит и о таком в порту) — советика говоруну не позавидуешь!
Почему Джулит и пошла туда, куда вели Ромео, ни на шаг не отставая.
Когда он свернул вправо, ей следовало бы идти прямо, выйти на верхнюю палубу к трапу и по нему — на причал. Могло быть чье-то улюлюканье, посвист, хихиканье — к такому ей надо привыкать. Когда неудача — не плачь!
Джулит оставалось шага три до двери столовой, когда что-то заставило ее остановиться и слушать непонятное: советика офицер разговаривал не с Ромео, а с кем-то другим. С тем, оказывается, кто совсем близко от нее. Жесты у говоривших были то и дело направлены в сторону Ромео.
Тот, что не в фуражке и без нарукавной повязки, разговаривая, сначала сидел за столом. А когда поднялся со стула и слушал офицера, почти всё время смотрел на Джулит.
Никакая не интуиция — женский здравый ум подсказал ей, что судьбу Ромео будет решать не тот, что с нарукавной повязкой и в фуражке. А вот этот — что смотрит на нее. И не важно, что он, как и еще двое-трое поблизости от нее, всего-то в самодельной безрукавке из флотской тельняшки и в обыкновенных модных у моряков шортах — синих и с белесыми «потертостями».
Ее тревожный взгляд он погасил появившейся на его лице спокойной улыбкой — будь, мол, и ты спокойна! На ее вопросительный жест ладонью вверх-вниз и мельком взгляд в сторону Ромео — ответ положительный. И этот его ответ внешне, казалось бы, ничем не отличался от колебаний вверх-вниз ее ладонью.
Оказывается, этого мало: от нее еще один жест-вопрос — не одной, а двумя ладонями. Двумя его ладонями ей ответ — еще и с добавлениями в его улыбке. Столько он добавил, что Джулит, когда она вышла в коридор, потом на верхнюю палубу и спускалась по трапу, трудно было не улыбаться. Она знала, что самого плохого с Ромео не случится — тот, что в фуражке и с повязкой, и другой (что в короткорукавой тельняшке) ей поверили. Знают, что ее «моя хорошая» мало в чём виноват.

15
После того, как «финита ля комедия» в столовой завершилась, у помполита со старшим матросом был откровенный мужской разговор.
Вопрос к «Ромео» был один-единственный: с чего началось и почему дошло до такого, что дальше, мол, некуда? К этому не было ни одного наводящего или дополнительного вопроса. Провинившийся рассказывал всё, что считал нужным.
Он увидел ее, когда по окончании швартовки теплохода они с боцманом стояли и рассматривали привычное столпотворение в порту. Разница (так им казалось вначале) всего-то одна: у этого порта певучее название — Таматаве. Правда, завораживали до опьянения и запахи знаменитых мадагаскарских пряностей — корицы, гвоздики, ванили.
Боцман обратил внимание на красивую девушку, будто и никаких пряностей нет без нее и не могло быть. (Старший матрос об этом рассказывал не так полно — приходится в его рассказе уточнять кое- некоторыми общепонятными словами, полагая, что от них яснее будет суть происшедшего.)
Сбросив брезентовую рукавицу с ладони, боцман послал вниз на причал воздушный поцелуй. Тотчас же такой пришел в ответ от на редкость красивой мадагаскарки. Что вдохновило бывалого покорителя морей и океанов на большую щедрость, для чего пришлось воспользоваться обеими ладонями? Тогда-то и выяснилось: и самый первый, и следующие одновременно слетевшие с двух ее ладоней поцелуи адресованы плотнику, а не боцману.
В тот же день он и представился ей. Сразу привык и стал называть ее Джулит. Пробовал называть по-шекспировски — Джульеттой, — но звучало хуже, менее красиво, и как бы совсем не для нее такое имя.
Своей далеко не освоенной профессии не пыталась она скрывать — знала, что боцман и Ромка сразу догадались, кто она и почему стоит на причале. Наверно, при первой встрече с ней они и решили: о ее профессии не то что не говорить не стоит, даже и думать об этом на какое-то время каждый себе запретил.
Она была неугомонная фантазерка и выдумщица смешного и самого неосуществимого. Например, два дня уговаривала его спустить на причал веревку, чтобы она сделала петлю. Сядет в нее — и он поднимет Джулит к себе на полминутки, на две секундочки хотя бы.
Или насчет иллюминаторов три дня фантазировала. Увидела приоткрытым в чью-то каюту иллюминатор — и давай возле него демонстрировать, на какие она способна рекорды по прыжкам в высоту. Зацепятся, мол, у нее за иллюминатор сначала пальцы и ладони. Рома подхватит ее за руки и втащит в каюту.
Не лучше этого был и другой вариант: он головой или ногами как можно больше высовывается из иллюминатора, и она своими руками помогает ему выбраться на причал.
Все иллюминаторные варианты были сняты с повестки дня после того, как он сумел ей объяснить, что его каюта в надстройке теплохода не там, где причал, а с противоположной стороны. А в их распоряжении, увы, нет ни шлюпки, ни хотя бы надувной резиновой лодки.
Не меньше, чем над иллюминаторным вариантом, смеялся он и тогда, когда Джулит решила проявить себя канатоходцем — с причала возьму вот, мол, и вскарабкаюсь к тебе по швартовым канатам! Отговаривал, смеялись вместе над ее затеей. Но Джулит оказалась непокорно упрямой. Взгромоздилась на канаты и пошла. Каждый шаг получался у нее далеко не так уверенно и красиво, как в цирке.
Никогда в жизни у Ромки не было такой силы желания, как тогда — чтобы у Джулит всё получилось, как она придумала. И уверен, что она-таки докарабкалась на самый верх только потому, что он помог ей небывалой силой своего желания.
Что же еще, как не сила его желания, помогло ей удержаться, когда оступилась ее правая нога и она так удачно упала на канаты? Что помогало и потом — держаться за канаты в обхват, когда Джулит сидела на них верхом.
Наконец вот она — от него совсем близко. Другого ему не оставалось: он подхватил ее подмышки и помог перебраться через отогнутый фальшборт — к себе на верхнюю палубу.
До чего же они были довольны, радостно смеялись: они одержали победу, преодолели непреодолимое — прекрасно удалось (по характеру-то детская шалость) при обоюдном активном участии завершить придуманное Джулит!

16
Во многом, может, и всего-то во второстепенном, лирические признания Ромео дополнил очевидец того, что происходило в каюте плотника. Кстати, единственный очевидец в этой роли он оказался не по своему желанию. Он был вынужден нагрянуть в каюту, выполняя служебные обязанности вахтенного матроса у трапа.
Кто-то из мотористов заметил в коридоре «полуголую девицу», как она шмыгнула в каюту плотника. О чём моторист сразу сказал матросу, стоявшему у трапа. Тот по телефону доложил вахтенному помощнику капитана. И всё на теплоходе, как по общесудовой тревоге, включилось и безотказно заработало.
– Сюда, ко мне плотника! — посылает Юра вахтенного матроса и вместо него остается у трапа. Вдогонку еще и добавил: — Его — в столовую! Голую бабу — в шею. Пакости никакой на судне! И духу от нее чтоб не осталось!
Оказалось, в каюте плотника — никакая не пакостная баба, как ему сказал штурман, а барышня. Такая, что сколько ни рассказывал матрос о ней, он никак не мог рассказать главного — всё о ее красоте. Почему в своих рассказах сто раз повторял «с ума сойти — какая красивая!», после чего ему лишь на какое-то время становилось легче. Снова надеялся: наконец-то, мол, сказал о ней самое-самое нужное!
И никакой не голой она была и даже не полуголой, а в белом платьице. Правда, коротенькое платье —едва закрывало колени. И сшито из «очень решетчатой» ткани: непонятно, мол, удалось кому-то столько сплести из белых ниток и цветочков разных, листиков. И было много разного другого между листиками, но между всем этим сразу увидишь, сколько хочешь, — почти всё, что у барышни под «решетчатым» платьем.
Когда они вышли из каюты плотника, то сначала шли по коридору, а потом и вверх по трапу. Впереди был Ромка. Она ни на шаг не отставала от него. За ней выстукивал подобие строгого строевого шага растоптанными кедами вахтенный матрос.
Строгость в походке и на лице была у него для того, чтобы оба чувствовали: он их вроде бы конвоирует. А на самом-то деле «конвоир» всё время любовался ее спиной и больше всего — родинкой величиной в четверть ноготка. Родинка держалась за ее правую лопатку и по-ребячьи играла в кошки-мышки с бретелькой лифчика: то пряталась под бретельку, то выглядывала из под нее сразу вся, а едва заметишь, где она там, — так мало. А то вдруг вся выпрыгивала на простор.
Когда шли коридором по верхней палубе, Ромка свернул, как было ему сказано, в столовую. И она вошла туда же — не получилось у «конвоира» так, чтобы ее сразу в шею и вон с теплохода. Почему в этой части распоряжение не выполнил, матрос сразу доложил помощнику капитана. Приготовлено было и оправдание: почему распоряжение выполнил добросовестно и в срок, но не полностью. Она по-русски ни бум-бум — ни слова не понимает. А он им сразу, как положено, сказал, кому из них куда идти.
Когда очевидец такого, что многие не видели, рассказывал о «с ума сойти, какой красивой проститутке» (а почему бы не называть вещи своими именами?), он от всех утаивал одно: обута она была в тапочки «ношенные-переношенные», сплетенные из желтой травы или из другого какого-то местного «лыка». Правый тапок до того протерся и продырявился, что из него начал высовываться большой палец с ничем не закрашенным ногтем. У того же правого охватывающая пятку соломка-лыко расплелась, надорвалась ли — и тапок, того и гляди, потеряется с ноги!
Упомяни о таких подробностях кому — вдруг да померкнет в глазах слушающих самое важное в его рассказе — та самая красота, что ему посчастливилось увидеть своими глазами!
Тем, кто способен всё правильно понять (а не кому попало), рассказывал он такое, что ему самому всё еще остается непонятным.
Понятливым его слушателем был первый помощник капитана. Матрос боялся не вспомнить и пустяки (вдруг на самом-то деле, может, они окажутся самыми важными!). Подошел, мол, он к двери, понимаете, и, как положено, раза три или четыре громко пошлепал ладонью, — он не просто рассказывал, но и пытался показать, как это делал. «Открываю дверь в каюту плотника, а там — он и она, значит». Оба на него ноль внимания, будто он — пустое место!
Она сидит себе на стуле: ножки подобрала поближе к себе, руками держится за стул и головой запрокинулась на спинку, значит, стула. Веселое такое, понимаете, лицо — улыбается и вот-вот расхохочется! Ну, радуется просто после того, что у нее так удачно получилось, как она, должно быть, думает, что-то хорошее.
А спрашивается: что может быть хорошего, когда она незаконным путем проникла на советский теплоход?
При «третьем лишнем» они и слова они сказать не успели. Он только стоял близко к ней, голову наклонил, заодно с ней улыбался и кулаком (а может, ладонью) уперся в стол. На столе, кроме его руки, ничего и не было — матрос хорошо помнил и потом об этом подробно докладывал штурману. Ни тропического вина там или закуски — не было ничего!
Рассказчик передохнул перед тем, как рассказывать о самом непонятном для него. Оказывается, непонятным это могло быть и для многих, с кем ему пришлось разговаривать откровенно и рассказывать о непонятном.
– Она смотрит-смотрит ему в лицо. И когда плотник увидел меня и догадался: это за ним меня прислали, всё равно смотрела только на него и никуда больше. Сразу вижу: влюбилась в него. Проститутка, значит, — и вдруг влюбилась! —  Рассказчик то сводит перед собой ладони до их соприкосновения, то снова разводит пошире — даже, мол, и руки мои этого понять не могут! — Потом, опять же, возьмем другое, — для большей ясности он сам на своей ладони другой рукой отмерил половину. — Зачем идти ей в столовую, если не влюбилась и никто ее туда не вел?.. И ведь всё время потом еще и доказывала там одно (окно в столовую было приоткрыто и матрос всё видел и слышал): что у них ничего «такого» не было и что Ромка ни в чём не виноват. Сама она залезла на теплоход по канатам — только сама, значит, во всём и виновата.
Все, кто это слышал, кивали: мол, полностью согласны с матросом-рассказчиком.
– Ну подумайте, пожалуйста: если, скажем, не влюбилась, то зачем ей надо Ромку выгораживать? — продолжает высказывать свое мнение матрос. — Когда самое лучшее для нее было — улепетывать с теплохода поскорее, пока полицейского не вызвали там или еще что против нее наше начальство не придумало? Как увидел их — и сразу, понимаете, решил: влюбился Ромка в проститутку, за что и она его и жалела, и выгораживала. С тех пор этого решения менять не собираюсь. А вы думайте, как хотите! Вы же не видели, как она сидит на стуле и просто на него смотрит с улыбкой! У Ромки, так думаю, сил никаких не было, чтобы не смотреть, не любоваться такой барышней. Вот и всё, что я о них сразу тогда подумал и теперь думаю. Хотите — верьте, хотите — не верьте. Мне-то всё равно!
Подумав и в надежде, что  хотя бы помполит его до конца «правильно пой-мет», он рассказал еще и такое:
– Сам я — если кто мне об этом рассказал, но сам если я этого не видел, — не поверил бы никому! Ведь проститутка всего-то — вдруг Ромка взял в нее  влюбился! С ума сойти! В прошлом рейсе мы, помню, крутили днем для вахты кино, и там были очень влюбленная. Только та, что в кино, в самое красивое одета и обута, пальцев на руках не разглядишь — кольца и перстни разные. Всё-всё на ней такое, чтобы все в нее влюблялись. Не то, что у Ромкиной — чёрт-те во что оделась и в рваных тапочках ходит! Как есть портовая… (Договаривать еще одно слово он не стал. Оно застряло у него ниже горла —туда ему и дорога!)
К последним трем словам у него было готово и четвертое. И он имел право его произнести. Но что-то в нём (так и не знает, что именно) заставило не произносить ни это, ни другие нехорошие слова о Ромкиной барышне.
В кино всё было во всех отношениях правильно, по мнению матроса. А у Ромки с его барышней за что ни возьмись — всё непонятно и как бы не к месту, из-за чего и махнул рассказчик рукой из стороны в сторону, как бы в который раз попытался вымести наконец непонятное из своей памяти.
Дважды Ромка видел Джулит не на свиданиях в «адмиральский час». И это случилось в последние два дня перед отходом «Докучаевска» из мадагаскарского порта. И оба раза (он в этом не сомневается) она его даже и не заметила. Случайно попалась она ему на глаза — оба раза так само собой получилось.
Первый раз — почти в полночь. Выдержав два кинофильма подряд, он вы-шел на верхнюю палубу — надышаться перед сном свежим воздухом. Причалы порта скупо освещены, и поэтому стал смотреть, где освещение поярче. Там и успел увидеть в десяти шагах от ворот из порта сначала мелькнувшее что-то белое — ее платье, — а потом и всю Джулит.
Через два дня увидел ее в другом месте и рано-рано утром. У кромки причала — самой дальней от «Докучаевска» — она старалась побыстрее пройти к выходу из порта. Шла, ни разу не оглянувшись в его сторону. Часто скрывалась то за очередным огромным двадцатитонным контейнером, то за высокими нагромождениями из таких же, то снова за одиноким контейнером.
Было не очень далеко — он мог бы ее окликнуть. \\\\\Но его самое первое слово так в нём и осталось. Боль в горле была такая, что ни слова не пропускала.///
Она шла и через шаг или два Джулит готова была остановиться – и на ровном месте о что-то  спотыкалась. Шла, наклонив голову, — вроде бы смотрела себе под ноги и никуда больше. Всё на ней помятое, местами даже чем-то испачканное. Если бы не белое «дырчатое» платье на ней, а другое какое-нибудь, Ромка бы даже не узнал и не заметил Джулит.
Такой же, наверно, как вчера и позавчера, уставшей она возвращалась домой, когда и соломенные тапочки могли ей казаться пудовыми-тяжелеными. И, конечно, единственное для нее утешение в такие минуты — позади всё то, что при всём ее старании то вроде бы получалось, а то не получилось так, как хотелось бы клиентам.  Всё-то у нее не получается из-за неумения, а может, из-за ее чрезмерного старания сделать не хуже, чем делают опытные профессионалки.
    «Докучаевск» заканчивали выгружать, когда снова Джулит не повезло. Один за другим два клиента её обманули. Один вроде бы обыкновенный: ничего от нее, кроме самого обычного,  ему не требовалось. Только вот много разгова-ривал. А потом оказалоь, что он обыкновенный подлый врун и обманщик.
   -- Спасибо, малышка! Старалась, вижу, -- за что и спасибо! – откровенно обо всём говорит. -- И заплатил бы. Но  денежки не одной тебе – и мне. И всем нуж-ны. – ладонью хлопнул по карману и там звякнуло. Той же рукой и по тому же карману он ударял, вызывая в кармане звяканье полчаса пред этим.   
         «Как это!?» - Джулит смотрит в его наглые глаза
  -- Подрастёшь – поумнеешь, - охотно даёт совет. – Будешь знать: всем  обещаниям верят только дураки.
        Другой клиент оказался настоящей скотиной. Да ещё и грязным зверем. Ни слова от него Джулит не услышала. Если заявлял о своем очередном изуверском желании – снова пускал в ход кулаки. То и дело пытался ударить по лицу, но  почти всё время глаза и почти всё лицо от его кулаков  было спрятаны под её ладонями.
     Сказывалась не только неопытность Джулит, но и ее непросвещенность. Не знакома была ни с мудростью секспрофессоров, с откровенностью сексбомб (по совместительству – кинозвезд и супермодных фотомоделей), ни с самыми популярными лозунгами и призывами активнейших сексреволюционеров.
    Никакой отсебятины в желаньях и поведении того, кто по её понятиям скотина и грязный зверь, как раз и не было. Всего лишь он старался быть модным и до предела совремённым.
    Единственной разве что лично его «гениальной режиссёрской находкой» можно считать - пнул окованным рабочим ботинком  ей в бедро. Ему ни  ее нога и ничто не мешало подняться с четверенек на ноги.
   Он встал, перешагнул через Джулит благополучно и – потом пустыми глазами сначала оглянулся на неё и почти сразу пнул. Может с досады – не все получилось, как он вчера вычитал в подробнейшем руководстве «для настоящих мужчин» ( синяки от его кулаков были только у нее на груди, на руках и ни одного на лице?)
  Он всё время молчал и она молча протянула  к нему ладонь – за все равно каким будет «вознаграждением». Он вроде бы как занят и ему не до нее – на второй шпенёк застёгивает широченный поясной ремень. Она ждёт.
  И дождалась!
  Его удар кулаком был такой силы, что не отлетела она ни на сколько потому, что пятки  ее ног зацепились за разломанный ящик. Не опрокинулась она и  на спину – успела рукой ухватиться за что-то из грязного хлама.
   Что и помогло Джулит повернуться грудью и лицом к куче мусора (такой большой, что они за ней и прятались) и, удачно схватившись за доску с длинными ржавыми гвоздями, благополучно упасть на колени. За ржавые гвозди всего лишь зацепился подол платья (почему оно в двух местах оказалось разорванным с верху вниз – вместе с кромкой).
   Плотник Рома никаких  этих подробностей не знал. Почему и рассказывал первому помощнику капитана (невмоготу ему было — готов был рассказать и кому угодно) лишь то, что  предполагал и думал. Что вплеталось в реальнсть – в то, какой он видел Джулит однажды в полночь и потом -- примерно в полдень.
   Все слова в его рассказе получались одинаково бесцветными и однотонными. Такими, будто не его глаза всё это видели (если не  от злобы на себя и на всё вокруг: «Почему не  запретить глазам  смотреть на такое?»).
   Ему-то казалось: обычным, вроде бы,  своим голосом рассказывает. Но каждое его слово просто,  не успев родиться, оказывалось мертвым.

17
    Когда первый помощник рассказывал-докладывал капитану о «диверсантке», тот, слушая, сочетал приятное с полезным: оставив кресло-вертушку, чтобы «поразмять косточки», ходил из угла в угол по каюте.
– Вовремя, значит, накрыли их — не успели настоящего сделать? — смеется капитан.
Это предположение было одобрено молчанием. Сразу  стало понятно: дей-ствительно-то настоящего капитан и знать не захочет. Берёт под сомнение, а по сути — не то, что не верит признаниям Джулит, он смеется над ними.
– Проститутка-верхолаз — во какую придумала сказку для доверчивого Иванушки-Дурачка! Надо бы проверить, какая она циркач-канатоходец! — смеется капитан, пытаясь представить себе картину такой проверки.
Поиграв пустым креслом и крутанув его, капитан высказал свое предположение:
– Разгильдяй-матрос на пару минут убежал в каюту за сигаретами, жвачкой, зажигалкой, может. Эта, как ее там, Джульетта — бегом по трапу и нырь в первую попавшуюся каюту! Ромка удивился, испугался. Наконец, если даже и соблазнился красавицей, как ты рассказываешь, прямо-таки Шамаханской царицей … Молодо-зелено!
По ходу дела были готовы и два капитанских решения-распоряжения: матросу у трапа всю его вахту не прятаться за фальшборт и не у трапа стоять, а на верхней площадке трапа — чтоб видел все носовые и кормовые швартовые канаты. А плотнику («этому Ромео») — ни шагу ногой на берег до конца стоянки в Таматави!
Не поддался капитан и на уговоры своего первого помощника отпустить Ромку на берег — на футбольную встречу со студентами местного университета. Ромка и второй помощник капитана — их футбольные доморощенные звёзды, без любого из них не сможет экипаж выиграть у студентов! Победят, если в университете совсем слабая команда. (Но такого не случилось — студенты оказались не слабаки: разгромили советика моряков-футболистов и только что едва не «в сухую»!)
Но в самом-то главном у капитана и его помощника точки зрения совпали. В отчете за рейс не будет ни слова о визите проститутки на теплоход.
– Написанное пером потом не вырубишь топором, — подвел капитан черту под тем, о чём, по его мнению, легендарный Чапаев сказал бы, не моргнув глазом: «Наплевать и забыть!»
Он всё ходит по каюте и высказывает первому помощнику давным-давно известное: капитаны-наставники на каждом совещании, мол, будут им тыкать в нос этот случай — «факт преступной беспечности». О какой бдительной вахте в загранпорту можно говорить, мол, если «проститутки толпами ходят по судну и выбирают себе клиентов»?
– Кадровики-дураки обязательно перестараются — прихлопнут парню визу. А парнишка-то на самом деле проворный, дисциплинированный, умелый.
Оба на сколько-то забыли о Джулит и ЧП, когда обговаривали предложение старпома. Стоянка затянулась — поэтому придется пригласить шипшандера и через него закупить сколько-то продуктов на Мадагаскаре. Остальное, мол, возьмем в Индии: там планировалась погрузка чугунной чушки на югославскую Риеку.
Капитан сел в кресло и с удовольствием крутанулся. Первый помощник был за дверью, когда он окликнул его:
– Знаешь, комиссар, о чём я подумал? Ромка — парень по нынешним понятиям стандартно красивый! И характером такой… дай бог каждому! — Капитан опять крутанулся в кресле, перед тем как избавиться от возникшего в нём раздумья. — Никак не запомню имя твоей красавицы-«циркачки» — почему не просто Джульетта, а какая-то Джулит?.. Вполне мог влюбиться в нее наш плотник.
– Никакое не «вполне», думаю, - «сердечная травма» у него по всем прави-лам.
– Мы с тобой, комиссар, в его годы лучше были? Не «влюблялись в шутку и в серьез»?.. «Древнейшая профессия», «падшие» и иные понавыдумывали прозвища им!.. Но проститутки – тоже люди!
18
Пресловутый «треугольник» самоликвидировался, распался — и, казалось бы, о нём скоро совсем забудут.
Джулит, как говорится, обожглась на молоке, теперь другого ей не остается — дует и на холодную воду. За версту она обходила Ромкин теплоход под красным флагом, когда по причалам ходила «на работу» и «с работы». Не зная, что у того положение «хуже губернаторского» (что как раз некоторых даже и радует).
–Так ему и надо! — вслух (но только самой себе) не раз повторяла его подруга-«золотые руки» и, не стесняясь, добавляла вслух такое, от чего (знала) у любого парня-красавца «уши повянут».
Невдомёк ей, что у красавца могут быть сердечные раны и душевные переживания не только из-за ее капризов и выкрутасов. Впрочем, ведь она сама не видела и никто не смог бы ей правдиво рассказать о переживаниях Ромки. Кто видел, как Джулит смотрела и смотрела на второго помощника, когда и тот не мог оторвать глаз от нее? В сравнении с чем никак нельзя считать влюбленным ни один из тысячи пекарихиных взглядов на Ромку.
Не понять пекарихе (никогда ни от него и ни от кого другого не узнает — незачем ей знать еще и такое), как страшно было ему смотреть на Джулит, когда дважды увидел ее совсем другой (в полночь первый раз и среди бела дня — во второй). Поэтому никто ничего не понял: из-за чего (случись такое) он, после увиденного им, выбросился бы за борт судна — в море или головой на гранит причала. Чтобы навсегда исчезло им увиденное, к чему никто бы не смог прибавить никаким своим воображением худшего, страшного.
Как шла  Джулит по причалам порта. У ее белого заношенного платья единственный кармашек — в нём, как всегда, не было ничего, кроме носового платочка (туда больше ничто и не положишь). Что всё-таки заработала в тот день,  умещалось в ее сжатой ладони. Монет и замусоленных бумажек станет в ней меньше, когда выйдет из ворот порта — обязана «поблагодарить» полицейского, отдав ему далеко не лишнее.
Вдруг столько разного и самым непонятным образом вселилось в Юру, что, как говорится, «голова кругом». На то она вроде бы и голова: то отклонения в ней, то всё «приходит в меридиан» — возвращается в норму. Но у него разладилось многое другое. В частности, самолюбование на себя — как на неуязвимого для женских сердец Бони.
Кроме, как с давным-давно испытанным им гипнозом от взглядов одноклассницы Наташки, ему не с чем было сравнивать влияние на него искрившихся радостью глаз Джулит. Но ему повезло: в чём-то влияние это было погашено тем, что напоминало ревность.
Вот и наступила «финита ля комедия». Он сгреб со стола блокнот, сделал свободной ладонью разглаживание воздуха над столом и над своей грудью: «Всё, мол, милая моя!» Но не только смыслом заполнены были его последние два слова, но и дополнением к тому, что не угасало (не могло, не имело права угаснуть) в его и в ее глазах. Ничего из такого не досталось Ромео, если она и успела бы взглянуть на своего «моя хорошая». В ту минуту всё до последней искорки из ее глаз было для Юры. И вдруг…
Джулит остановилась — как бы пытается понять, о чём у Юры с помплитом разговор. Когда первый помощник это замечает, она сразу же затевает с ним переговоры. Сначала это жесты одной рукой, а вот и обеими. Они так довольны друг другом, что и улыбаются в конце «беседы».
Перед тем, как шагнуть в дверь, Джулит полуобернулась, чтобы только увидеть своего последнего собеседника. Неужели не почувствовала, как Юра смотрит ей в спину? Что стоило ей повернуться через то же левое плечо — для прощального с Юрой взгляда?
В жизни каждого из нас иногда встречается такое, чему не находишь ни оправдания, ни объяснения. Юра, например, не может ни понять, ни отделаться от многого, что осталось в его памяти из-за одноклассницы Наташи. Она давно более чем удачно вышла замуж и живет, насколько он знает (зачем ему, — сто раз спрашивал он себя, — знать и это?) в чрезмерном достатке и вполне счастлива.
Ну что может быть общего у сорвиголовы Наташки и у Джулит, овладевающей с азов древнейшей женской профессией? Конечно же, та и другая — «сорвиголова», прелести необъяснимой, красотищи сверх всякой меры досталось обеим. Но и чертовщинка в Джулит (совсем не та, которую воспевают в оперетте «частица чёрта в нас», а прямо-таки непреодолимо великая — для Юры, по крайней мере) до чего же соблазнительно привлека-тельная!
Она как раз и позволила второму помощнику, а затем, когда тот стал старшим помощником капитана, в конце концов смириться с придуманным самой судьбой. Значит, какой-то пользой для нее, по крайней мере, было то, что, беспощадно обстреляв Юру невероятной силы притягательными искорками из глаз (в своем глазу, как водится, он и бревна не чувствовал!), она ушла не оглянувшись — без взгляда на прощание (всё равно — хотя бы и самого короткого!).
К этому (не в пользу Джулит) нередко добавлялось то, что Юра ее ни разу не встретил после ЧП, пока «Докучаевск» стоял в порту Таматави. Будто пряталась (почему-то ему и в голову не приходило, что такое в самом деле могло быть) от него и со смехом (на что она способна не меньше Наташки, судя по всему) посматривала на Юру — из-за пустого контейнера или откуда-нибудь из другого укромного места.
Однажды так и случилось. Джулит увидела человека в хорошо знакомой белой фуражке — не просто близкого ей, а самого близкого, — только таким жил Юра в ее памяти и представлении! Он куда-то сходил и, всё так же оставаясь на верхней палубе, не спешил возвращался.
У военных случилась авария с одним грузовиком — лопнула резина на двух колесах. Ее откатили подальше от трюмов (чтобы не мешала выгрузке цемента), и второй день стояла она почти под трапом «Докучаевска». Никем не замеченная Джулит пробежала к грузовику и затаилась за его кабиной.
Оттуда она потом всё время смотрела на Юру и слушала его разговор с какой-то девушкой в коротеньком белом халатике. Дословного перевода их разговора у нее не могло быть (ибо знала она смысл только двух русских слов). Да он ей и не нужен. Тон голоса и веселая беспечность командира-моряка о многом говорили ей. А когда ушла из порта, раз и навсегда решила для себя, что не многое, а всё она поняла, самое главное для нее.
Своего журнально-красивого Ромео  почти не помнит. Ей не хочется думать ни о чём, даже если  и промелькнет что-нибудь в сознании о судовом плотнике.
Судя по тому, что видела и слышала Джулит, когда пряталась и не дыша наблюдала из-за кабины автомашины, для «советика» командира она то же са-мое, что для нее теперь плотник Ромео (каким он стал с какой-то минуты в столовой теплохода, еще до того, как она оттуда ушла).
Не то, чтобы ей не хотелось, но в ее сердце было больно как никогда, когда она, как говорится, расставляла последние точки над «i». У Юры (ведь она даже имени его не знает!) один жизненный путь, а у нее сосем другой — всё вниз и только вниз. Правда, знатоки утешали ее: учитывая завидные внешние данные Джулит, сутенеры о ней в свое время позаботятся — с какого-то времени ей бедствовать не придется.
Поставить точку над единственным «i» не получилось ни сразу, ни потом. Не хотелось ей этого делать — понять не могла, почему. Наверно, потому же же и «моя хорошая» — единственные русские слова, какие знала Джулит, -- успела  повторить сто раз, когда, увидев Юру, пряталась от него, прижимаясь к дверце кабины искалеченного грузовика.
Только словами «моя хорошая» и могла бы она  окликнула «советика» командира (из английских и мадагаскарских для обращения к нему ни одно слоово не подходило. Услышав русских два слова и сразу увидев Джулит, он бегом спуститься бы к ней  по трапу мог и?.. Что -- потом?..
Несомненно одно: на небе оказалось бы еще одно солнце – для них двоих! А весь порт превратиться  бы мог в уголок рая небесного!
Ничего этого не произошло потому, что слова Джулит могли быть неумест-ными (самым страшным было бы: вдруг что ему  не нужными!).
Юра много-много  слов каких-то ему нужных только что слышал от  красивой девушки. Сам  с веселой улыбкой говорил много-много русских слов ей в ответ.
Было потом и надолго осталось: кроме двух слов  — «моя хорошая», —Джулит и не хотелось знать никаких других русских слов. Её память  наотрез отказывалась запоминать другие русские слова? Или потому, что она запрещала и запрещала держать в памяти и русские единственные слова «моя хорошая» (после того, как ушла из своего укрытия — от искалеченного военного грузовика – и заставляла себя думать, что этих двух слов от «советика» моряка-командира никогда не услышит).
19
В тот день Юра, осмотрев кормовые швартовые канаты (не чрезмерно ли натянулись), шел по верхней палубе и только что миновал камбуз.
– Второй! Не спешите — возьмите вот! — в руках у девушки ее очередное изделие с румяной корочкой.
Пришлось вернуться:
– Сама ты всегда прелесть, и каждое творение прелестных ручек твоих — всегда шедевр!
– Сперва попробуйте! А то хвалите…
Протянул руку — готов был взять вкусненькое. Но вдруг спрятал ладонь за спину и во всё лицо испуг — вспомнил о немыслимо опасном для него:
– Сначала ты откуси!
– Ну что вы?.. Потом обкусанное будете есть?
– Обязательно! Только после тебя! — сразу и объясняет. Изобразил многозначительный взгляд и крутит пальцами над аппетитным угощением. — Вдруг и там приворотное зелье?
– Зачем такое говорите? — верит и не верит ему, но покорно откусывает не-много от румяной плетушки-завитушки. Остальное отдает ему: — Вот, берите!
– Спасибо!.. Другое дело — теперь я спокоен. А то знаешь…
Не знает она, конечно, что Юра имел в виду. Ждет с нетерпением и сочув-ствием: вид у Юры такой, что его никак нельзя не пожалеть. 
– С каких-то пор я от тебя… без ума! Прими от всего сердца мое искреннее признание. Если сможешь — то и прости!
– Зачем такое говорите? — одергивает полы поварского халатика (для плавания в тропиках, подражая поварихе, она  укоротила его больше необходимого и не знает, как теперь быть, — при посторонних боится наклоняться). К тому же под халатиком у нее из самого необходимого почти и нет ничего.
– Затем, красавица ты наша ненаглядная… — аппетитно уплетает угощение. — Давай откровенно: подсыпала зелья какого-нибудь мне?
– Ну что вы? — она прихорашивала халатик на груди и особенно внизу — вот и не заметила усмешки в глазах Юры.
– А если к тому и сегодня добавила бы!..
– Ну «второй» дает! — девичий глаз зоркий: не успел он спрятать усмешку — выдали ямочки на щеках. — Я с хохоту умру!..
Смехом ее и в самом деле так водит, что из-под халата мелькают трусики. Того и гляди поскользнется она и в самом деле упадет на палубу или ударится о фальшборт. Для подстраховки Юра шагнул к ней поближе и расставил руки в стороны — в случае чего поймает и выручит девушку.
– Ну такая ты — прямо не знаю! — знал, конечно, и готовы были у него слова, чтобы тут же рассказать, какая «привлекательная» она и «забавная». Но ни этих, ни других слов не сказал — ушел молча.
Потому что Бони (наконец-то он по крупицам стал возвращаться в Юру!) не мог бы говорить с пекарихой по-другому и не уходить от нее как ни в чём не бывало — беспечно веселым.
Девушка смотрела ему вслед, пока Юру можно было видеть. После чего начала думать (между делом, урывками пришлось начавшееся на свежем ветерке на палубе додумывать в жарищу у камбузной плиты): «Если взять вот и вместо Ромки влюбиться во второго — в Юру?.. Непонятный наш второй, но зато всегда и слова у него… не знаю, что о них и сказать, — всегда такие самые нужные, хорошие!.. И говорит он их — Ромке ни в жизнь так не сказать! Со вторым, вижу, не только мне интересно…С Ромкой всё понятно и просто… но так интересно чтобы, как со вторым, с Юрой – почему ни разу не было?

20
Настолько непростые отношения сложились у Юры с Джулит, что ему, как поется в одной девчоночьей песенке, «надо что-то предпринять». Не в те полчаса (или сколько там отмерили судовые «хранители времени»?) сложились они — продолжают и продолжают в нём развиваться (не мог он знать, что и в ней тоже) и разрастаться. В душе, в сердце, в его сознании что бы самым нужным ни было и даже по службе, но мысли о Джулит — всегда на первом месте.
Отчего и возникло в его внутреннем взоре фантастическое представление. Для объяснения самому себе: какую роль сыграло ЧП и что значит происходящее в нём после этого происшествия?
Представляется ему картина: огромный водоем. И берега у него, может быть, где-то есть. ЧП — камень, что упал (может, и брошен сверху) в водоем. От места падения пошли волны (что естественно). Только с удалением от ЧП не угасают они — не меньше их высота. Происходит всё наоборот: они и круче, и мощнее.
С гребней разбегающихся вширь волн заплескиваются в Юру воспоминания. Заплескиваются не только воспоминания, но всё-всё, до мельчайших подробностей, что было в столовой при «дознании», где всё — реальность. К реальному всё больше пристраивается им придуманного, и поэтому вначале: «А если бы…» (взгляд в предшествовавшее ЧП) или «Но почему не может быть, что вдруг…» (мечты, несбыточные желания!).
«Заплескивания» в душу, наверно (Юра начал паниковать), вымыли из него почти всего Бони — всё опереточное в его характере и привычках. Но не случайно воспевал привычку великий поэт. У Юры она, правда, далеко не счастье, но вполне может быть к нему достойным дополнением (при этом счастьем, конечно, считается «что было, что было… было — и прошло!» — единственная встреча с Джулит, с единственным живым чудом из чудес!).

21
Прошло как минимум лет семь. Срок достаточный, чтобы на Мадагаскаре забыли о давнишней выгрузке цемента из трюмов теплохода «Докучаевск» в порту Тамитави. Состав экипажа на теплоходе изменился, но некоторые «старожилы» помнили еще какие-то подробности ЧП во время стоянки судна в этом порту. В их числе — новый старший помощник капитана (им стал Юра) и помполит, всё тот же Константин Георгиевич.
Многое в их памяти «воскресило» очередное плавание вдоль восточного побережья Африки — шли в Момбасу (Кения). Там грузились капризной, опасной рудой. С ней — сообщалось в информации для мореплавателей — один балкер и один сухогруз не так давно перевернулись и затонули. А –на прошлой неделе какое-то судно успели спасти: буксиры привели его с креном (когда еще немного — и перевернется) и успели благополучно ошвартовать в Таматави.
«Докучаевску» повезло: с ним беды не случилось.
Загрузились в Момбасе и, когда шли оттуда, появилась в ходовой рубке ра-диограмма-информация о спасенном судне, и к тому же упоминался порт Таматави.
Старший и первый помощник в разное время прочитали эту информацию, и каждый делал для себя лично из прочитанного соответствующие выводы. Но если бы на «Докучаевске» был прибор, записывающий невысказанные мысли, обнаружилось бы, что помощники капитана каждый по-своему сколько-то времени вспоминали и думали об одном: вот она слева, всё та же Африка, а по корме всё дальше и дальше от них остров Мадагаскар. Может, случится еще раз когда-нибудь побывать в порту, где разгружали цемент и где по причалам ходила в коротком белом «дырчатом» платье Джулит…
Юра хотел бы снова побывать в Таматави — обязательно там встретиться с Джулит. Представить себе встречу с ней другой, повзрослевшей — не мог. Всё в нём протестовало против такой реальности, поэтому перед его внутренним взором она возникала только той, когда молилась или когда вместе с ним вставала с колен. Изредка были и другие варианты. Но ни в одном из них ни разу не было такого, чтобы она где-то не в столовой теплохода и не в белом платьице.
Когда-нибудь, если даже и не на «Докучаевске», будет (не может не быть!) рейс на Мадагаскар и обязательно (воображение Юры на другой порт не соглашается) чтобы в Таматави!
Иное было в сознании первого помощника капитана после ознакомления с информацией для мореплавателей. Он трезво судил об изменениях, что могли бы произойти в порту, утопающем в аромате пряностей, и о том, какой не могла не стать бывшая когда-то почти подростком Джулит.
Она, конечно, повзрослевшая, достаточно опытная, во многом такая же, как и те, кто намного раньше ее овладел древнейшей женской профессией. От них Джулит, конечно, отличается несравненной красотой и (никак не мог он от этого отделаться!) тем, что на ней всегда белое платье. Обязательно белое — потому что она всё та же, какой была тогда: чистая, светлая.
У повзрослевшей, преуспевающей Джулит на ногах модная легкая обувь — не дырявые тапочки из «соломенного лыка».
«Далеко до Таматими, и да будет воля Твоя, Всевышний, — только что не вслух просил помполит-атеист, — чтобы до его причалов от “Докучаевска” было всегда как можно дальше!»
Имя Джулит или названия Мадагаскар и Таматави, но Констанину Георгиевичу всегда вспоминается, как ему и капитану с никому не нужной откровенностью рассказывал мадагаскарец-шипчандлер (что привозил на теплоход заказанные через него овощи, фрукты, замороженных цыплят и что-то еще).
Он, знающий всю подноготную местных борделей, поведал о том, что проститутки в Таматави обслуживают моряков и не моряков по трем разрядам.
Самый дешевый — третий. Разовый, можно сказать, «штучный» — наспех, как попало и где угодно. Что с повременной оплатой — проходит по второму разряду. Он дороже, потому что многоразовый, с повышенным комфортом и клиент вытворяет всё, что и как ему заблагорассудится, — в соответствии ли с красочными иллюстрациями тех поз фотомоделей и киноактрис, которые по совместительству и секс-звёзды, или же руководствуясь печатными памятками-рекомендациями именитых секс-гениев.
Кто, например, заплатил не за один час, а за всю ночь, вправе экспериментировать и пробовать то, что сам придумает. Здесь как раз во всех ее прелестях, так сказать, и проявляется наисовременнейшая индустрия секса.
Такого, что по третьему и второму разрядам, — навалом в каждом порту, мол, той же Европы, одуревшей от непрерывного совершенствования демократии и преуспевающей в создании всё более модных вкусов-запросов. И в том числе таких, чтобы не всё в них было безумно дорогим и чтобы не всегда рекламно-демонстративно высовывалось за пределы потребностей скотов (созданных Богом в тот же день заодно с человеком).
Но «шипшандер» (явно сутенер одного или нескольких борделей) сомне-вался: вряд ли часто встречалось в Европах-Америках обслуживание моряков-клиентов по первому разряду и чтоб на том же уровне, что был тогда в его Таматави, — когда женщина живет в каюте моряка со дня прибытия судна в этот порт и пока судно из порта не уйдет.
Такую «жену на всю стоянку» моряк (если, прежде всего, позволяют лишние карманные деньги), случается, увозит с собой в Европу или в Америку, вместе с манящим ароматом мадагаскарской гвоздики или корицы. Чаще всего эти«медовые» круизы прерываются в ближайшем африканском порту.
Об этих «разрядах» и «круизах» и Юра однажды услышал.
Жил он тогда в общежитии — гостинице для моряков, — ждал прихода в порт своего «Докучаевска». В одну комнату к нему подселили штурмана (тому тоже предстояло сколько-то дней и ночей ждать прихода своего судна). Говорили (преимущественно по вечерам) обо всём и всяком-разном. Обнаружилось, что и штурман-сожитель побывал в Таматави — примерно через год (Юра дважды переспрашивал и потом не раз пересчитывал) после выгрузки там цемента из трюмов «Докучаевска».
В порту и в городе «на каждом углу» тогда только и было разговоров о та-ком, о чём самым подходящим было бы сказать «Хошь верь, а хошь не верь!»
«Собственными ушами» (без посредников) штурман от того же самого (Юра без особого труда установил это), привозившего на «Докучаевск» мороженых голландских цыплят шипчандлера слышал миф со многими подробностями, напоминающими реальность.
Источник информации, можно считать, достаточно правдивый, авторитет-ный.
Один вроде бы далеко не старый судовладелец (миллионер, как минимум, если не миллиардер) пустился в круиз по маршруту вокруг Африки на собственном сухогрузе. Совсем не глупый мужик, но с какими-то несовременными потребностями (и — в этом штурман-рассказчик убедился — не только по мнению торговца продуктами по оптовым ценами и сутенера по совместительству, — чего судовладелец- богач сам ни от кого никогда не скрывал ).
И молодой, и при его-то огромных капиталах этот судовладелец то смеялся, а то сердито приказывал гнать в шею всех, кто попытается рекомендовать ему даже самых опытных девиц, если они лучшие из лучших.
И вдруг сам поймал за руку — в прямом смысле слова — девчушку у трапа своего судна. Та ничего не умеет, не знает, с чего начать и когда как надо кончать, — такую неумеху надо было еще многому учить да учить!
– Ты зачем здесь (она была в пяти шагах от трапа на его судно)? — держит ее за руку и не отпускает.
Она попыталась освободиться от его настоящей мужской пятерни, но куда там! Посмотрела на него и отвернулась: «не дурак, вижу, а спрашиваешь “зачем я здесь”!»
Он сразу же проявил себя еще больше дурак дураком, чем она представляла.
Впрочем, как в порту потом узнали, таким он был, по крайней мере, и в предыдущие трое суток. Вызвали ему на Мадагаскар его персональный самолет, и на нём облетал он весь остров. Даже и на материке успел побывать.
Два пилота у него первоклассных. Так нет: брал в свои руки штурвал и не только вел самолет — в незнакомых местах сам вел крылатую машину на посадку. Одно из его приземлений на острове Мадагаскар едва не стало последним для него, первоклассных пилотов, двух представителей его фирмы и троих каких-то нужных ему людей.
На новеньком быстроходном сухогрузе давно говорили, что молодой миллиардер — буйная головушка. В порту, кто с ним познакомился, добавляли к этому: для него, мол, жить — это рисковать и рисковать. Завидуя тому, как у него стремительно развивается «хозяйство» и к его миллионам добавляются теперь миллиарды долларов. Со вздохом про себя и в упрек себе деловые люди то и дело вспоминали: «Кто не рискует — тот не пьет шампанское!»
Вчера в полдень вернулся он из трехдневного полета-перелета. А сегодня — поймал и не отпускает от себя ничего не умеющую и вообще недоросль — далеко не настоящую «девицу». Всех-то, мол, и достоинств в ней было, что красивая!
Второй раз, когда она оглянулась на него, в ее глазах было понятное только им двоим, почему он и предлагает:
– Выходи за меня замуж! — и сразу (взгляд у Джулит ему в ответ обыкновенно удивленный, и необыкновенно  доверчивый). Почему и на секунду не было колебаний перед его еще одним словом: — Навсегда!
Переводчик от него ни на шаг: всё перевел, кроме последнего слова (смотрит на «шефа» — не ослышался ли я?). Дружеский удар кулаком переводчику по плечу — и в тот же миг было переведено последнее слово.
Она засмеялась, потирая место на руке, где была пятерня дурака-судовладельца. Смех прервала, строго посмотрела на «дурака» и с добавлением жеста обеими руками просит переводчика быть точным в пересказывании ответных слов затаившемуся в ожидании «шефу»:
– Если я соглашусь — что тогда?
Дословный перевод ее вопроса и сразу — ответ на него с переводом по от-дельности слова за словом, предназначенных для одной «неумехи» и ни для кого из присутствовавших на причале и поблизости.
– Я буду счастлив!.. Наверно -- и ты! — и поднял сразу к ней поближе свою ладонь.
Засмеявшись так, чтобы не мог вместе с ней не смеяться «дурак», она положила на его широкую ладонь  свою узкую ладошку.
Взявшись за руки, они подошли к трапу. Он ее осторожно подсадил обеими руками — помог шагнуть на первую ступеньку и потом ни на сколько от нее не отставал, когда они поднимались к ожидавшему их капитану судна.
     Это было последним, что могли видеть в тот день собравшиеся на причале у новенького сухогруза. О чём они достоверно  могли судить, рассказывать и пе-есказывать. Вне их внимания оказались многие «мелочи». Даже то, как судовладелец помогал девушке подняться на нижнюю площадку трапа.
    Она обеими руками начала было гот овить подол своего платья к тому, чтобы он ей не помешал сделать широкий шаг. Сильные мужские руки подхватили её под локти и осторожно приподняли над причалом. В руках были не только сила и осторожность, но и такое, что способно её понять - руки умные и можно им верить.
  С вечера того же дня, а в последующие дни с утра в срочном порядке по вызову приезжали на сухогруз парикмахер, портнихи и все, был кто нужен. Невесту за два или три дня отмыли-«выполоскали» с разными шампунями, постригли, сделали красивую прическу, одели-обули.
Наконец разодетую, как принцесса, невесту на белом «Мерседесе» везут к священнику. Там ее ждет и встречает «буйная головушка». Обвенчанными они — жена и муж — вместе возвратились в порт.
Вечером  новенький сухогруз вышел из Таматави.
Свадебный пир был у них в открытом море. За столом в кают-компании сухогруза, кроме молодоженов, сидели капитан и двое из больших чинов судовладельческой фирмы (они же были в храме свидетелями венчания жениха и невесты).
Переводчика не было – молодожены понимали друг друга без слов и жес-тов. Достаточно было одному поймать взгляд другого – это и начало их очередного «диалога». Он всего лишь озвучен был весёлым  спором с громким смехом: жена доказывала мужу – она его счастливее, муж не соглашался – с более громким хохотом пытался доказывать, что он счастливее юной красавицы-жены.
Выслушав пересказ этой легенды, Юра подумал похожее на то, о чём сказал когда-то капитан «Докучаевска» своему первому помощнику («Проститутки — тоже люди!»)  и от себя добавил: «На свадьбе никто из мадагаскарцев не был – значит выдумали рассказчики. Нафантазировать они могли ещё что-то. Но могла быть и правда в том, что ему пересказывали «из третих или четвертых рук».
И не в обиду рассказчикам и пересказчика подумал: иИмеют, мол, право мечтать и женщины древнейшей профессии. А кто им помогает, околачивается возле них не бескорыстно (шипшандер тот же, сутенер), даже и обязаны выдумывать подобные душещипательные увлекательные мифы.

22
Досталось теплоходу «Докучаевск» побывать и в кругосветном плавании — рейс растянулся на полгода.
Вышел он из Риги с углем-антрацитом на Кубу. Там разгрузились, до стерильной чистоты вымыли трюмы и на экваториальном солнце прожарили их. Взяли под завязку сахара-сырца и пошли через Панамский канал на Японию.
Ровно месяц длился переход Тихим океаном до крошечного порта Уно (остров Сюкоко). После рейдовой выгрузки пошли с пустыми трюмами в Северную Корею. Где взяли магнезита (загрузившись в феврале по летнюю марку), и, обогнув Сингапур, теплоход направился ко всё еще далеким-далеким родным берегам.
Суэцкий канал из-за неубранных то ли израильских, то ли египетских мин оказался непроходимым. Пришлось огибать Африку — в двух океанах с личного разрешения бога Посейдона и его хулиганствующей свиты экипаж «Докучаевска» пересекал экватор.
После чего в двух подряд номерах ведомственной многотиражки Азовского пароходства было описано это кругосветное плавание. Корреспондент (наверно, какая-то не та муха его укусила) в своей писанине зачем-то назвал Константина Георгиевича (первого помощника капитана) «морским волком». Ничего похожего на волчьи клыки вроде бы не было у него, да и волчьего аппетита тоже. Правда, злобы ну прямо-таки звериной было у него тогда предостаточно — может, и хватило бы на всех миллиардеров, миллионеров и паразитов, кто калибром помельче. Кто ни землей, ни вообще чем-либо их трудом не созданным владеть не имеет права.
Но оказалось, что как раз в этой части его сознания вдруг обнаружился, что называется, прокол.
Всё чаще стал он думать о таком, что прежде посчитал бы (даже и случайно в его мыслях промелькнувшее) позорным предательством. Перефразируя по другому поводу когда-то сказанное капитаном «Докучаевска», он, оказывается, на удивление всех и себя самого вслух готов произнести «Миллионеры-миллиардеры —тоже люди!»
Мол, потому, что и в каждом из них (в разной мере, конечно) обязательно есть и хорошее. А когда хорошего (неважно почему, из каких оно источников) на планете станет намного больше, чем плохого, — только тогда и настанет для всех счастливая жизнь. Чудеснейшая из чудесных — земной рай!
Вполне возможно, что после одной (обычной, казалось бы!) встречи в Марселе его до этого рассуждения«от нечего делать» могли переродиться бы и в глубокие убеждения.
Стоянка в порту Марсель была не короткой и не длинной — около трех суток. Вроде бы обошлось без недоразумений и происшествий. Кроме одного-единственного: оно случилось по вине первого помощника и касалоась вроде бы только его одного.

23
За всю некороткую жизнь Константину Георгиевич видеть  из «роллс-ройсов» не в кино и не на картинках, а «живьем», досталось  всего два.
 Один из них, когда   стоял тот пустым у морского вокзала в Генуе. Многие (в их числе и он со своей группой прогуливавшихся по городу) со всех сторон рассматривали этакое великолепие.
Другой «роллс-ройс» мог бы промчаться по людной улице Марселя, и первый помощник капитана, скорее всего, еще одно «этакое великолепие и не заметил.
Ходил он с членами экипажа посмотреть на загадочно красивый памятник Жанне Д’Арк. Вдоволь налюбовались островком Ив с его легендарным замком-тюрьмой, моряки сфотографировались, облепив лицевую сторону памятника с многообещающей надписью «Тем, кто погиб и погибнет в море».
Но при фотографировании произошло нечто неожиданное — возможно, и обычное для «праздных ротозеев» (имеются в виду туристы) у этого памятника.
С одного края в шеренге выстроившихся моряков стоял громадный Облап в форменной куртке с нашивками на погонах — на «Докучаевске» он третий год боцманом. К нему пристроились две юные француженки-хохотушки.
Пролепетали они что-то на непонятном боцману языке. Полагая, что спрашивали разрешение, он и разрешил им, как им хочется, стать вплотную к нему. Одна даже пристроилась так, что его правая рука-лапища готова была как бы обнять француженку.
Чтобы эта эффектная поза нечаянно до времени не расстроилась, «лапищу» русского моряка француженка придерживала своей хрупкой ручкой. Придерживала, по продуманному сценарию, сколько надо — до поры до времени.
Вот объективы фотоаппаратов на «боевом курсе» — нацелены под разными ракурсами на «собачью свадьбу» (так и не по-другому называл групповое фотографирование один из русских писателей-классиков). Прицелились и Константин Георгиевич, и молодой человек, по сговору с которым француженка ни на миг не выпускала руку Облапа.
Условный жест молодого человека — и всё строго по сценарию оказалось сделанным как надо. Француженка прижимает к груди ладонищу моряка и держит ее так, будто кубанский казак пытается похитить у нее. Обеими руками защищает она грудь вроде бы от ручищи моряка-богатыря. (На самом-то деле она была бы действительно в испуге, если бы вдруг эта ручища на сколько-нибудь удалилась от ее сердца!)
Не все любители-фотографы успели схватить на пленку придуманное фран-цуженкой и ее молодым человеком. Но Константин Георгиевич успел. (Хохоту было потом, когда в нескольких экземплярах фото боцмана в обнимку с перепуганной француженкой появилось на доске объявлений в столовой «Докучаевска»!)
Возвращались в порт приятно уставшие, довольные очередной экскурсией. Переходили где надо и как надо улицы, подражая французам-пешеходам.

24
Мальчишки на улицах Марселя увлекались тогда дерзкой опасной игрой. Стайкой затаившись под светофором, они выжидали момент, когда для автома-шин загорится зеленый свет.
И только стронулись с места колёса автомобилей — им наперерез мчатся наперегонки мальчишки. Бегут и почти подростки, и разновозрастная малышня по проезжей полосе улицы. А кто успел пробежать и перепрыгнул через бордюр-«финиш» — ищи его тогда, как ветра в поле: стайка рассыпалась, и сорванцы затерялись между прохожими.
После чего на улице — автомобильный гвалт. Задние толкают передних и не всегда вежливо, не всегда и попадают в бампер. Скрежет тормозных колодок тонет в завываниях гудков и сирен. Ругань и крики. Многие автомашины замерли под каким попало углом, а то и поперек дороги.
Константин Георгиевич был, конечно, сам виноват. Три или две секунды всего-то светил ему зеленый свет. И когда вспыхнул желтый, он не рванул вперед, а не спеша попятился — непозволительно рассеянно и неторопливо. Вот и не успел перешагнуть спасительную кромку — спрятать ноги за бордюр.
Крыло переднего колеса автомобиля толкнуло его в пах — и ноги заскользили под крылом к рисунчатой колесной резине. Как-то успел он животом и грудью упасть на коварное крыло и одной рукой вцепиться в его кромку. Колесо испуганно шаркнуло по ноге ниже колена и, проявив джентльменскую снисходительность, отказалось от права подмять под себя ноги, а заодно и бросить на асфальт всего нерадивого пешехода.
Перепуганный моряк — живой и здоровый — обошел (правильнее было бы сказать — «обполз»), как невзорвавшуюся мину, крыло «роллс-ройса» и только после этого уверенно встал на ноги. После чего, заглянув в кабину водителя, пробормотал свои извинения.
В ответ услышал, как эхо, те же слова:
– Пардон! Пардон! Пардон!
В них — перепуганный во сто крат больше, чем было в его словах… женский голос!
«Неужели! — глазам не поверил. — Во сне, что ли, со мной средь бела дня? Или колесо-таки успело завершить начатое — я прибыл на тот свет?»
Пускай даже и на том свете — но до чего же ему весело и радостно! Перед ним — руку протяни и притронешься, чтобы окончательно убедиться, — полузабытая «прелесть что такое»! Во сто (если сказать «в тысячу» — перебора не будет!) крат похорошевшая мадагаскарочка Джулит!
Сначала она в обеих руках держит «баранку». Потом придерживает ее одной рукой.
Постепенно вспыхнувшие в нём веселье и радость в чём-то передались и ей. Что помогло погасить испуг в ее глазах и насколько-то успокоиться. Он начал ей что-то говорить, но вовремя догадался — вспомнил: она по-русски не понимает.
Перестраиваться на английский не стал: всё равно ведь не успеет подобрать сколько-нибудь самых нужных слов.
Сзади толкнули ее коричневый «роллс-ройс» и оттуда же некстати пронзи-тельно засигналили.
Собственно цвет громоздкой автомашины был не совсем коричневый. А как у сосны, когда она долго растет в тени. Почти того же цвета было и платье на Джулит.
И водитель, и пассажир — она одна в просторном лимузине. Может, из-за этого и возникло впечатление, что «роллс-ройс» никого, мол, кроме нее, не возил и не захочет возить.
Озадачило (совсем немного и только в самом начале): такая дорогая шикарная автомашина и никаких у красавицы-хозяйки украшений: «бриллиантов» на шее, под раковинами ушей, ни на руках. Единственное, правда, всё-таки успел разглядеть: на левом безымянном пальце тоненькое колечко или два — как следует и не разглядишь, потому что не из золота.
«Так ведь на то она и Джулит! — торопливо одергивает он себя: по-другому не захотела бы она и не смогла. — Душа и сердце у нее всё те же — разве не видишь?»
Сзади в несколько клаксонов гудят на нее, торопят-кричат. Беспардонно жестикулируют ему и ей те, кто выбрался из «пробки» и проезжает мимо: нашли, мол, вы место и время для никому не нужной беседы!
Опустила она было свободную руку к рычагам. Но тотчас передумала, и руки занялись другим. Губы в нетерпении шевельнулись: за ними были слова — должно быть, все до одного как раз не те, что нужны ей в это время. Вместо невысказанных слов у нее были торопливые жесты обеими руками.
Круги рисует над своей головой, притронулась к кепочке первого помощника капитана. Может, хотела спросить, не ударился ли головой — не болит ли у него она? Еще более непонятным было, когда она пальцами правой руки полуобхватила плечо своей левой руки. Подумала, наверно, что у помполита повреждена рука, хотя бы и немного?
Но в этот раз Константин Георгиевич уверен: вспомнившийся ему жест имел иное значение, не то, что когда-то. Жест сохранил только свою внешность.
Ведь ни о чём, как было когда-то в столовой теплохода, не просила она «морского волка». Она спрашивала и спрашивала о ком-то или о чём-то. Но о чём или о ком?
Ей надо выразить что-то более важное, возникшее в этот миг. Но вдруг оказалось, что оно всегда было самым нужным. И не только для нее. Из-за этого она и высвободила вторую руку — сняла с «баранки».
После чего и помощнику капитана пришлось отвечать-жестикулировать обеими руками. При этом ему казалось, что он понимал, что Джулит интересует… ну конечно же, ее Ромео-Ромка!
А его, как и пекарихи-«золотые руки», на «Докучаевске» уже нет. Списались с судна в отпуск и отгулы одновременно, и (кто-то рассказывал) он увез пекариху «законной женой» к отцу-матери в Молдавию.
Чтоб и у Джулит не было беспокойства, и он энергично жестикулирует обеими руками: у Ромео твоего всё устроилось как надо. Живет с полным семейным счастьем. Константину Георгиевичу казалось, что он отвечает на вопросы, которые Джулит пытается ему задать, — что ее интересует. Но потом в этом усомнился.
Джулит вдруг прервала их «беседу» (вроде бы как совсем бестолковую и никому не нужную). Из-за чего всё ее внимание вдруг переключилось на то, что впереди и справа от нее. И руки заняты делом —чтобы «роллс-ройс» сдвинулся с места и, пристроившись в поток автомашин, умчал Джулит туда, куда она спешит.
Ну и что? Экая невидаль!
Встретились двое — случайно, после многолетнего перерыва. Им не хватило бы и шести рук, и целого дня, чтобы выразить удивление и чувства восторга! Но у них по две руки, на разговоры — коротких две минуты, а суета и стремительность событий вблизи торопят и торопят. Отчего обесценивались и были во многом непонятными их жесты. А уличная суета смывала радостные улыбки с их удивленных лиц.
Сумей понять всё правильно и до конца то, что промелькнуло! Что на ее лице было малые доли секунды?
Надеялся Константин Георгиевич (иногда был даже уверен), что ему-то, по крайней мере, в их торопливом разговоре жестами понятно было многое. А может, быть, и всё.
Но тогда зачем, например, когда он отвечал обеими ладонями на ее вопросительный жест одной рукой, Джулит прервала его ответ и торопливо дважды повторила свой вопрос? Неужели он ее неправильно понял и начал «говорить» о том, что ее не интересовало?
«Не всё понимал, о чём Джулит спрашивала? — задним числом всё больше недоумевал помполит. — Почему с таким нетерпением и вниманием смотрела и смотрела мне в глаза: искала в них единственное — ей нужный ответ?»
Таким внезапным нагромождением в Марселе всего, что нахлынувшее невозможно было ни понять, ни никакими словами высказать. Одно в этом хаосе было несомненным для первого помощника капитана: Джулит не меньше, чем его, обрадовала их встреча. Не знал он, конечно, того, что за те короткие минуты воскресил в ней надежду на что-то равное счастью и тому, без чего и сама ее жизнь не жизнь.
В сравнении с чем сразу оказалась примитивной и не нужной ей «отсебятина» Константина Георгиевича, придуманная не ко времени: «Знаю ли, где Ромео?». Всё у них не только похожим было на их «разговор» обеими руками, как когда-то у выхода из столовой «Докучаевска», когда Джулит обрадовалась, что ничего очень уж плохого с Ромео не будет; форма та, но содержание совсем иное!
Марсельский «роллс-ройс» мимоходом сделав всё наилучшим образом, умчался вместе с Джулит. Не всё ли равно куда?
«Прямо чудо из чудес — нежданная и негаданная встреча! — Константин Георгиевич был несказанно рад и удивлен. — Вот уж действительно — мир тесен и чудесен!»
Чудесно изменились глаза Джулит — в сравнении с тем, какими он их пом-нил. Они у нее изменились до светло карих, и помполит уверен, что они утратили способность чернеть. Ни один ее локон, должно быть, и не помнит, что был когда-то беспомощным и прижимался к ее голове. Отчего теперь и вся голова, и каждый локон на ней стали… как такое у детей называется — красивыми-прекрасивыми!

25
Вся группа моряков-экскурсантов, столпившись у светофора, ждала первого помощника капитана. И с таким вниманием следили за ним и тем, что вблизи от него, будто в этом только и была гарантия: с ним не повторится такого, что было только что!
Обошлось без троекратного «Ура!», но зато было сверх меры рукопожатий, наперебой вслух высказывались радостные удивления, поздравления:
– Надо же такому случиться!
– Водитель там слепой был, что ли?
– Главное — руки-ноги целы, жив-здоров!
– После такого жить вам еще столько, полстолька и четверть столька!
Но если бы сложить всю их радость и удивление, они бы, наверно, не составили и сотой доли радости, что была в самом первом помощнике.
«Благополучно выбрался из такого — еще бы ему не удивляться и не радо-ваться!» — сказал бы каждый, кто видел его в эти минуты.
После поздравлений и рукопожатий, когда группа благополучно перешла сколько-то улиц и до ворот порта оставалось рукой подать, самоспасшийся счастливчик тронул Юру за локоть:
– Ты представляешь, старпом (пятый год Юра был старшим помощником на «Докучаевске»), кто был за рулем «роллс-ройса»?
– Какой-нибудь пьяный дурак…
– И не дураком никаким, старпом, был за рулем водитель… и не кто-нибудь, — сами по себе слова у помполита растягиваются.
– Знакомый вам?
– И тебе тоже.
– Кто? — предчувствие, наверно; или через те самые флюиды просочилась к старпому что-то обещавшая информация.
– Джулит!
– Вы шутите? — в молчании, взгляде и внезапной остановке Юры было некое подобие невысказываемого испуга, но никак не радость.
– Идем-идем! — берёт первый помощник за локоть старшего помощника. — А то как бы не наехала на нас двоих еще какая-нибудь красавица-дама!
В экипаже теплохода примерно треть была тех, кто помнил выгрузку цемента в Таматави и не успел забыть кое-какие подробности неуместных любовных увлечений старшего матроса и «чёрт знает какой красивой» мадагаскарки.
Рома, бывший старший матрос «Доучаевска», живет-поживает себе, как и следовало ожидать, в Молдавии. Здесь и разговаривать не о чем. Но его бывшая «дама сердца» не на своем родном острове и не на ближайшем континенте — где-нибудь в африканском порту? Тут уж было над чем задуматься!
У многих в голове не укладывалось: не находили ответа, по сути, на один и тот же вопрос: «Джулит во Франции?», «Обута-одета вон как?», «Гоняет на «роллс-ройсе» по Марселю!»
Юру это не удивило, не озадачило. Для чего и потребовалось ему всего-то вспомнить рассказ коллеги (когда они жили в общежитии-гостинице для моря-ков и ждали прихода каждый своего судна), побывавшего на Мадагаскаре через год после того, как в порту Таматави Юра проводил дознание в связи с ЧП в его дежурство на «Докучаевске». Вспомнив, поверил, что в общежитии-гостинице был ему рассказан не миф-легенда.
Хорошо ли, плохо ли, что милая прелестная Джулит вышла за кого-то замуж — для Юры дело десятое. Более важно то, что брак у нее оказался благополучным (не счастливым, конечно — никогда и ни с кем, кроме него, Джулит не может быть счастлива!). А главное — она жива и у нее всё вроде бы намного лучше, чем думалось-предполагалось.
Именно то, как она выглядит в своей благополучной жизни, интересовало его длительное время и больше всего на свете. Это и была еще одна очередная волна от брошенного в водоем (в его жизнь) камня (полчаса, проведенные с глазу на глаз и с минуту на коленях друг перед другом в столовой «Докучаевска»).
Каждая из расходящихся от этого камня волн — всегда состоит сплошь из воспоминаний о Джулит. И как ему не воспользоваться, когда есть возможность к полузабытому и выдуманному о ней добавить реального? Того, какой стала повзрослевшая Джулит, и всё до последних мелочей, которые довелось увидеть Константину Георгиевичу. На одной из улиц Марселя в случайно остановившемся «роллс-роёсе». О чём к тому же увидевший всё это рассказывал охотно.
– Смотри, старпом, не влюбись в Джулит! — посмеивался то и дело рассказчик. — Она того стоит — я не против. К тому же, когда любовь заочная и без взаимности, не вижу для убеждённого холостяка старпома никакой опасности…
Рассказчик с удовольствием вспоминал какие-нибудь новые подробности и нередко признавался, что смысла их так и не понял, — может, мол, с Юрой одолеет хотя бы еще одну из этих загадок.
Среди неразгаданного первым помощником капитана было сплошь и рядом для старпома такое, где всё ясней ясного. В чём ни сразу, ни потом он помполиту не решился признаться.
Джулит ладонью делала круги над головой, а потом еще и притронулась к туристической фуражечке помполита? Пыталась показать пальцами руки, не существующие на рукаве своего платья?
«Это же она рисовала форменную фуражку и нарукавную повязку дежурившего на судне штурмана! — у Юры не возникло ни малейшего сомнения. То и другое тогда в столовой было только у меня!»
Почему она внезапно прекратила жестикуляции-разговор?
Она спрашивала, пытаясь узнать самую малость о расспрашивавшем ее де-журном (и стоявшем перед ней на колене) советика командире. А Константин Георгиевич ей в ответ ненужное талдычит — о Ромке. Заклинило его, как говорится, — зациклился на этом ее «Ромео» и главного-то, нужного ей ничего не сказал!
И другие волны-круги от брошенного камня (событий в связи с ЧП) после Марселя всё чаще были несравнимо высокими, чем любая из предшествовавших им. Несравнимы были все предыдущие ни с одной из тех, что подхватывали Юру после Марселя и долго-долго несли на себе. А несли его всё в то же самое, как всегда, — в неосуществимое, в нереальное. В мечты, где он рядом с Джулит, или видит ее хотя бы издали. Взрослой, похорошевшей дальше некуда (оценка первого помощника, и Юра с ним согласился мгновенно). Но всё так же нет ни малейшего сомнения: без него нет у нее счастья-радости! Жалеет он ее — милую, самую хорошую, как никогда никого не жалел.
«Ты умная, Джулит. Самая умная! Не могла не задумываться о своем (значит, и о моем) счастье. Как тебе сказать, как об этом крикнуть, чтобы ты, моя милая Джулитушка, услышала?»
И сразу у Юры уверенность: и не крикнутые, не сказанные им слова она в эти самые мгновенья слышит. «Они ей переданы!..»
«Как-то же узнают люди, сами не зная, как и почему это происходит, о беде у близкого им человека, если до него сотни и сотни километров! Но между нами-то их не сотни, скорее всего, а тысячи! — напоминает он себе. И сразу же себя опровергает: — Там и всего-то забота из-за беды с кем-то, а у нас — быть счастливой Джулит или никогда не быть!»

26
Очередной отпуск у Юры, и накопилось отгулов на полтора месяца. На всё это время поедет к матери. Отца нет — похоронили в позапрошлом году. Мать превозмогает горе горькое. Ей помогают подруги. С двумя из них мать неразлучна с дошкольного возраста. У одной из подруг дача у озера Селигер. Туда Юра и намерен ехать: сначала поездом до Осташкова и оттуда — рейсовым автобусом до турбазы, что вблизи от места отдыха матери.
Вещи уложены в чемоданы и рюкзак, большие отпускные деньги получены. Завтра — за билетом на поезд и, может, завтра бы и уехал.
Но этому благополучному, казалось бы, завтра предшествовало роковое сегодня!
В гостинице дежурная по этажу с радостью схватила его за рукав:
– Только что снова звонили: Вам надо срочно к самому начальнику отдела кадров!
Надо так надо!
Юра в кабинете начальника, и тот, извинившись, выкладывает всю информацию, что в его распоряжении:
– На денек или два отложи отъезд — понимаешь, такое дело…
«На день-два? —Юра сразу успокоился. — Это не в пожарном порядке подменить на чьем-то пароходе капитана».
Три года, и четвертого прошло больше половины — Олег в должности капитана. «Свой» у него теплоход — основательно переоборудованный в контейнеровоз, у которого плавание в пределах Средиземного моря.
Молодой капитан доволен работой отчасти и потому, что, за редким исключением, в каждой ротации у него заход в Марсель. Там у него прогулки по улицам — знакомым и незнакомым. После них он весело сам над собой смеется, сопровождая смех словами из почти опереточной песенки, мол, «Отважный капитан — вдруг влюбился, как простой мальчуган!»
Серьезного не предпринимал — было бы глупо и с нулевой перспективой. Иголку в стогу сена скорее найдёшь, чем Джулит в Европе. Никакой гарантии, что в Марселе, в Европе она была не мимоходом! Что не гоняет на своем «роллс-ройсе» или на каком-нибудь «кадиллаке» по Голливуду, по одному какому-нибудь из Канарских или Гавайским островаов.
Это вариант: может, кто-то начал делать из нее кинозвезду (были бы у него самого способности и возможность, Юра с увлечением бы этим занялся). Но, может, она давно самостоятельная фотомодель, преуспевающая манекенщица в прославленной фирме?
Не только внешние, как говорится, данные налицо, но и красоту ее душевного склада молодой капитан учитывал. Но почему-то ни разу не промелькнуло у него в голове, что Джулит с ее волей, смелостью, умением с первого взгляда знать, с кем имеет дело, и сообразительностью (умом) сможет проявить себя и в чём-нибудь более серьезном. Где нужна готовность к разумному риску (умение рисковать, не переоценивая своих возможностей) — не меньше, чем это проявляется у капитана судна, командира ли корабля в от-крытом море в жесточайший шторм.
Столько лет прошло, но он-то хорошо помнил о том, как Джулит проявила себя непоколебимо смелой, мужественной, отважной. Когда решилась и, рискуя жизнью (на что и не каждый опытный циркач без предварительных тренировок отважился бы), по швартовым канатам таки вскарабкалась на верхнюю палубу «Докучаевска»!
Дело у начальника отдела кадров было хлопотливое, ответственное и во многом необычное. Пришло указание из Москвы, из Министерства — надо помочь иностранцу по имени Антон выполнить задание. А тому поручено внести посильный вклад в решение проблемы, возникшей недавно в какой-то судоходной компании.
– Разрастается фирма у них не по дням, а по часам. Или, можно сказать, как на дрожжах, — у начальника отдела кадров никакого сочувствия к этой фирме. — Нехватка теперь, видите ли, возникла в опытных судоводителях. В Министерстве почему-то решили им помогать и за счет нашего пароходства!
Потом было откровенное признание, что с опытными судоводителями и в частности капитанами положение такое, что лишних в пароходстве никого нет. И другое не менее откровенное высказывание: не понимает, оказывается, он смысла некоторых новых «веяний» в большой политике.
 Затеяли под предлогом «обмена специалистами» или из-за того, что в Министерстве «кого-то не там, где надо, какая-то муха укусила» эксперименти-ровать с капитанами.
– В командировку, что ли?
– Может, в «аренду» на неопределенный срок: этот самый Антон объяснить не может. Оказывается, и не знает, поедет ли он от нас к одесситам, во Владивосток или еще куда!
– Сколько ему надо капитанов?
– Не говорит. Из просмотренных бегло заинтересовался личными делами троих. Твоим — в том числе. С двумя капитанами-кандидатами Антон успел встретиться и поговорить.
Для ознакомления с личными делами и бесед с капитанам-кандидатами Антону выделили отдельную комнату. Куда начальник отдела кадров и препроводил Юру, предупредив:
– Антон по национальности чех, говорит по-русски не хуже, чем мы с тобой. Фирма, от которой он, вроде бы немецкая или норвежская. На беседы с капитанами тратит не более чем полчаса. Деловой мужик: ни минуты не тратит на пустяки! Так что завтра и уедешь к матери на Селигер. Озеро и места, слышал, там чудесные…
Юру чех встретил приветливо. Из-за стола вышел, пожал руку. В его пожатии руки и в улыбке было не только дружелюбие, но и как бы радость.
«До чего же в фирме чиновники натренированы, — молодой капитан без осуждения смотрел на Антона. — Прямо-таки искренняя радость у него — не обязательная, как это принято, в связи с работой чиновников и служебными их обязанностями».
– Извините, — остановил чех начальника отдела кадров, когда тот был на выходе из «спецкомнаты», — можно, я отсканирую фото из личного дела?
Показал при этом на фотографию Юры — его личное дело лежало раскрытым на столе.
– Его, что ли? — махнул рукой начальник на Юру и засмеялся. — Такой красивый капитан — что, возьмете фото на память?
Чех на какие-то секунды растерялся, как бы застигнутый врасплох. Но тут же к нему вернулось самообладание:
– Всех троих — если разрешите?
– Если вам надо? — начальник разводит руками: разрешающий жест.

27
Первая беседа с Антоном едва уложилась в полтора часа. Подозревая, что Юра знает, что на две предыдущие беседы было потрачено всего-то по полчасика, чех перед расставанием сделал признание и как бы извинение: с вами интересно, мол, беседовать: многое повидали и умеете обо всём рассказать.
На самом-то деле Юра всего лишь отвечал на вопросы Антона. Сначала удивлялся: откуда чех так много узнал о нём и к тому же всего-то за день-полтора!
Юру он с нескрываемой завистью поздравил как настоящего моряка дальнего плавания. Сходил на «Докучаевске» вокруг света — шутка ли? Из тысячи моряков и один таким не имеет права похвастаться!
Об этом сказать мог инструктор отдела кадров, когда вручал чеху личное дело. Но вряд ли кто из инспекторов через столько лет всё еще помнит, что теплоход, в экипаже которого был Юра, ходил на Мадагаскар? И тем более держать в своей памяти, что ходили они туда с грузом цемента и выгружались не где-нибудь, а в порту Таматави?
Этому порту и выгрузке в нём Антон уделил больше внимания, чем следовало бы (по мнению Юры), и потратил уйму своего драгоценного времени. Будто завтра ему предстояло с каким-то служебным ответственным заданием отбыть именно в этот порт.
После продолжительной беседы они расставались почти друзьями. Почему Юра и признался чеху, что едет к вдовствующей матери. Из-за какого-то недоразумения, мол, отъезд его задержался.
– Почему недоразумения? — весело и как бы себе на уме спрашивает Антон.
– У меня, Антон (чех при знакомстве предупредил, чтобы Юра к нему обращался запросто — по имени и на «ты»), нет ни большого капитанского стажа, как у них, — он показал на чужие два личных дела, что лежали на столе, — ни житейского опыта. Холост к тому же и вообще — вижу, есть у вас все основания меня «отчислить».
– Нередко бывает: то, что мы считали недостатками, оказалось нашими пре-имуществами! — Антон откровенно смеялся (до чего же, мол, доволен — очень уж кстати ему вспомнилось то, что он только что сказал).
Он просил Юру, чтобы тот не очень расстраивался из-за того, что задержали его и он на сколько-то позже приедет к матери. Что из рекомендованных Антоном трех кандидатур, скорее всего, выберут лишь одного  капитана. Решающим будет при этом слово такого большого начальника, что Антону за всё время посчастливилось видеть его дважды -- и оба раза только издали.
– Впечатления были, Антон?
– Самые лучшие.
В тот первый день они расстались почти друзьями, довольные беседой. Обо всём как-то им обоим хотелось разговаривать, и при этом всё, что один слышал от другого, было интересным.
Антон, когда расставались, торопился. Надо, мол, ему успеть в письменной форме составить краткий отчет для начальства. К отчету приложить фотографии, которые надо еще и где-то в пароходстве сканировать. Отчет уйдет адресату ночью, и часов через десять-одиннадцать, скорее всего, Антон получит ответ.
На самом деле оказалось, что отчёт был послан вечером по местному времени и состоял он из пятнадцати слов с приложением единственной фотографии. Ответ (еще и с благодарностью начальства — не удивлены, мол, что Антон и в этот раз проявил себя отличным работником) на экране портативного монитора. Чех всё это прочитал за сколько-то минут до полуночи.

28
Юра хорошо выспался. Кое-что вспомнил (как очередное ненужное ему) из вчерашних событий. Переложил какие-то вещи в рюкзак — облегчил один из чемоданов и уравновесил его с другим.
У него не было уверенности, что к двенадцати часам, до полудня Антон получит ответ, и какой он, -- конечно будет знать начальник отдела кадров. Но всё-таки позвонил: вдруг получится, что на пару часов освободится он от суеты этой из-за назначения-неназначения кого-то из капитанов на работу в иностранную фирму.
Оказалось, что начальника нет. Вместе с иностранцем-чехом он давно ушел к начальнику пароходства и не сказал, когда вернется. А для Юры у секретарши начальника записка — «только что была под рукой и (надо же!) затерялась где-то среди входящих-исходящих!» — но что в записке, секретарша  помнит: Юру ждут на обед к пятнадцати ноль-ноль в таком-то отдельном кабинете ресторана «Спартак».
– Всё написано по-русски и подписано русским именем каким-то — извините, забыла.
– Антон?
– Да-да, Антон!
«Решил, значит, по-дружески и расстаться, Антон? — вслух и только что не в телефонную трубку смеялся Юра. — Я сегодня уезжаю, и он уедет сегодня или завтра… Значит, о принятом в Норвегии ли Германии окончательном решении ушли докладывать начальнику пароходства. Тот при них, скорее всего, всё, о нужном сообщит в Министерство». И, как говорится, для всех ещё одно дело с плеч долой».
В назначенный час ноль-ноль минут Юра был в назначенном месте. Антон его там ждал и вышел из-за стола встретить приглашенного у входа:
– День добрый такой, что добрее желать некуда!.. Со мной поедешь ты!
– Меня выбрали?
– Тебя выбрали и окончательно утвердили, — Антон с трудом сдерживает себя, чтобы не проявилось: он-то заранее знал и не сомневался, что никакого другого решения и не могло быть.
Юра ни торжества, ни радости не проявлял. Они утонули в его удивлении.
– Подобие столбняка у тебя, — смеется Антон и предлагает: — Может, коньяка рюмку? Или русская водка в таких случаях помогает?
Но достаточным оказалось полстакана минеральной воды — под рукой оказались вполне подходящие «Ессентуки 17». Этой водой запивал он потом все кушанья, что подавались на стол. Когда бутылка опустела и официант принес «Нарзан», перепутав с «Ессентуками 17», Юра отмахнулся: исправлять ошибку не надо — ему всё равно, какой минеральной водой запивать «колбаски фирменные», бифштекс и к нему жареную картошечка с «фирменным соусом», пирожные и прочее.
– Воздержание от спиртного — это показать себя в лучшем виде? Мне, как это по-русски, «пустить пыль в глаза»? — в самом начале застолья с мужской прямотой спросил Антон. — Или в самом деле трезвенник?
– Последнее — ближе к истине.
– С желудком не всё ладно? Но по официальным сведениям, что мне вручили, здоровью твоему позавидует каждый! Не уважаешь «спиртное пойло» по убеждению?
– По убеждению покойного отца. Много раз от него слышал цитату из кодекса солернских монахов: «Скромно обедай, о винах — забудь!»
– И сам он так делал?
– У него ни в чём слово не расходилось с делом, — опасаясь: не стал бы чрезмерно серьезным и строгим разговор на несерьезную для Юры тему, он весело добавил: — Мне остается всего лишь помнить его и подражать ему, соблюдая «лучшие семейные традиции». Того и гляди, Антон, лозунг такой напишу, и он будет висеть у меня перед глазами в спальне капитанских апартаментов на судне: «О винах - забудь!»
В основном же их разговор (ушло три четверти времени как минимум, пока они «заседали» в ресторане) носил служебно-деловой характер. При этом всё в нём было
откровенно по-дружески, с мужской прямотой, доверием и готовностью по-быть, если надо, «в шкуре собеседника».

29
Что касается перспектив — для молодого капитана возможности, можно сказать, самые широкие. Фирма развивается устойчивыми темпами: получает новые, самые современные суда, успешно осваивает наиболее перспективные грузопотоки, вытесняя из них конкурентов.
– На танкер или пассажирский лайнер, — сразу предупредил Антон, — тебя не назначат. Скорее всего, придется выбирать один из новых балкеров (суда для преимущественно сыпучих навалочных грузов) или сухогруз.
– А если контейнеровоз?
– И газовозы, и контейнеровозы мы эксплуатируем.
– В пределах Средиземного моря неплохо знаю почти все порты с контейнерными терминалами (где принимают и отгружают многотонные контейнеры).
– Средиземное море для нас лужа — наши контейнеровозы ходят где «пошире и поглубже». Через Атлантику в основном, а последнее время всё чаще через Панамский канал и Тихий океан.
«Ого!» — удивился про себя Юра, но оказывается, это не прошло незамеченным для Антона.
– Маршрут, мне известно, тебе знакомый — всего лишь часть когда-то кругосветного твоего плавания. Может, через Атлантику, Панаму и Тихий океан достанется пройти не раз. Но пока…
 Юра на какое-то неопределенное время будет назначен капитаном на прогулочную яхту наивысочайшего шефа -- судоходная фирма в хозяйстве которого всего лишь одно из подразделений.
– Нет, Антон, и еще раз нет, что угодно, только не лакеем, холуем с капитанскими нарукавными нашивками и погонами! — Юра энергично и решительно отбросился на спинку стула — так, что стол и стул при этом как бы распрощались навсегда.
– Ты не видел, ничего не знаешь: капитан-лакей шефу не нужен, поверь мне. На яхте вы будете на равных, клянусь!
– Два раза видел издали — и клянешься, Антон?
– Тебе и одного раза увидеть если посчастливилось бы — о лакействе и по-добной глупости у тебя в  голове ничего бы не появилось. Уверен - клянусь!
«”Столько страсти и огня” в каждом слове и две клятвы подряд недешево стоят”, — готовился Юра уступить перепугавшемуся (столько он работал, старался — и все его труды вдруг насмарку!) чеху ну хотя бы немного и в чём-то. И в конце концов уступил едва ли не в самом главном.
– Считай, Антон, соблазнил ты меня: хочется  хотя бы разок издали посмот-реть на вашего чудо-шефа.
– Почему издали? Вы будете, как мы вот с тобой, и никак по-другому: вместе завтракать, обедать и ужинать за одним столом.
– Соблазнил, Антон, ты меня, а теперь и заинтриговал. Рискну: пропадай две недели моего отпуска. Но — если дорогу туда и обратно оплатит фирма?
– Оплатит обязательно, — пообещал Антон и по-дружески, не как представитель другой договаривающейся стороны, советует: — Завтра ознакомься с договором в пароходстве — предусмотрены там и другие случаи, когда фирма полностью компенсирует все непредвиденные расходы.
Сразу по-дружески и предупредил: чтоб Юра всё в договоре внимательно прочитал вместе со специалистом юридического отдела Пароходства — перед тем, как подписью заверит свое согласие. По мнению Антона, в договоре нет ничего неправильного, но лучше, мол, если читать будешь с юристом.
– Дареному коню в зубы не смотрят, Антон, ты знаешь эту поговорку. Но хотелось бы знать, что за посудина эта прогулочная яхта и зачем она шефу?
– Посудина эта — всем яхтам яхта с двумя к тому же вертолетными площадками. Не издали на нее смотрел, а когда хозяином был другой, не единожды посещал по делам служебным.
– Прежний хозяин избавился — продал яхту?
– Нет. Новому она досталась, как и всё гигантское хозяйство, в наследство от прежнего хозяина — после его смерти.
– Умер?
– Погиб в авиакатастрофе. Где-то сто с чем-то миль от Сакотры. В воздухе с ним расправился муссон или ударил о воду.
– Мы примерно в том районе попали в такой муссон! Индийский океан озверел. По судну перемещались то и дело на четвереньках, с трудом различая, где палуба, где переборка-стенка. И молчим: каждую минуту считаем последней, каждый прощался сам с собой… Выгреблись кое-как — и успели спрятаться за Сакотру.
– Самолету, наверно, не за что было спрятаться. Кое-какие обломки потом и вещи выловили. В куртке пилота оказались два письма от жены — по ним и узнали, кто он. А потом выяснилось, откуда и с кем он летел.
  \\\\\ Не без оснований высказывали версию: не кто-то из благоразумных пилотов был за штурвалом самолета, а сам шеф. Был он такой, что со всякой «любил спорить с бурей – как будто в бурях есть покой». Его жена осталась вдовой с неутешным, какбыл  и положено всем вдовам, горем. Жили они – шила в мешке не утаишь – дружно, весело, душа в душу.
  Не водка, а лишняя рюмка коньяка была бы виной – Антона понесло от радости и он едва не сказал то, что ни при каких обстоятельствах никому не должен был говорить. Но Юра кстати увлёкся чем-то и не спросил имя нового хозяина прогулочной супер-яхты. Жена погитбшего вблизи Сакотры – за пределами интересов Юры. На то, мол, и жена – чтобы горевать после гибели мужа.
   Перед этим при каждом посещении Марселя в его «быть или не быть» Юра все больше
Убеждался (всё настойчивее убеждал себя), что «не быть» - не суждено ему раз хотя бы, на секунду, на мгновение взглядом встретить взгляд Джулит!   
   Пресловутое «Не ищи иголку в стогу сена – не найдёшь!» оказывается не всегда справедливо. Найдешь иголку обязательно! При условии: когда ищешь ты иголку, не ждёт она, сложа руки. Иголка -- ищет тебя.
   На самом деле кое-что из попавшего в миф о небывалом в мадагаскаском прту было было не совсем так. О том, что было на самом деле в самые первые дни и потом в жизни Джулит – знать могли только она и её первый муж. А когда его не стало, изменилось единственное, она осталась один-на-один с Юрой.
   Сначала Джулит оставалась с ним, каким он и был до её вдовства (далёким и недосягаемым). После «дорожного происшествия» на улице Марселя, в её душе зародилась крупица того, что и разрослось в план-мечту. У неё на вооружении, кроме неограниченных административных и материальных возможностей, среди всего прочего  был «гербовый девиз» погибшего мужа: «Без решительности благие наерения –  не благие и никакие не намерения!»
  Были какие-то ещё мудрости (житейскими их не назовешь). Нет, муж не пытался их внушить любимой жене. Она знала о них потому, что у него  была уверенность: лишь вместе с Джулит он  в них разберется, до самой сути дойдёт. Пока её не встретил, не знал что есть удивительно красивое в мире – настолько прелестное, что люди пока не знают как ими обнаруженное назвать.
  Он себя первооткрывателем не считал: если он увидел (на самом-то деле – всего лишь почувствовал сердцем), значит об этом знают и другие. Поэты (далеко не все) – кто-то и в минувшие века об этом знал.
  Муж признался как-то юной жене:
  - Сам себя спрашиваю, Джулит: «Зачем? Что заставляет меня тратить не только время на это вот?
  Он перед этим прочёл ей своё второе стихотворение. На бумаге не было написано им ни слова. Читал по памяти.
А я себя спрашиваю, -- призналась Джулит. – Почему ни эти стихи, ни те, что мне читал прежде не понимаю, как ты? Не такого они значения для меня, как для тебя?
- Перестань, прошу, наговаривать на мою милую Джулит. Смотри, мол, какая она бестолковая?  Перестань – пока прошу по-хорошему, - смеётся над её признанием.
 - Говорю как оно есть – правду?
-  Самая главная правда у тебя и у меня одна. Ты сразу меня поняла – когда я предложил руку и сердце на причале в порту … как его?
 - Таматави.
 - Ни названием твоего порта ни чем-то ещё  Мадагаскар мне запомнился. А единственным – с какой готовностью и решительно сказала своё «Если соглашусь?»
 - Так вдруг ты пригласил, что и подумать не успела: соглашаться или нет. При этом и ещё что-то со мной случилось: мне запретило выбирать между нет или да. Запретило думать о чём-нибудь, кроме тебя.
 - А я, Джулит, как тогда сразу себе запретил, так и сейчас не разрешаю думать: вдруг ты
могла бы неправильно понять правду в моих словах «Буду самым счастливым!»
 - Выходит поверила в возможность нашего счастья сразу для двоих – и не могла не согласиться.
- На само-то деле, Джулитдушой, я оказался не просто самым счастливым. А таким, как видишь, что сказать об этом слов не нахожу. Пытаюсь рифмовать мне знакомые слова: вместе они вдруг скажут мне и тебе какое ты чудо! – сначала одной рукой  притронулся к ней. Но вот уже и обеими руками раскачивает её, осторожно придерживая за плечи. – Какую Бог мне послал жену!
 - Слов не надо и никаких стихов. Я вижу -- со мной тебе хорошо.
- Дело в том, я думаю, хорошо или плохо можно сказать о таком, что видишь, слышишь и всё такое. Но Джулит у меня вот где? – предлагает жене вместе с ним посмеяться: ладонь приложил туда – откуда ближе к сердцу.
 - Там же и  ты у меня!
 - Но Джулит не в одном только сердце у её   мужа! – высвободил Джулит из кресла, подхватил на руки и стал с ней кружить по просторной комнате. – У меня ты и есть самое то, что мы называем душой. Что продолжает жить и после того, когда на земле видимого и слышаного ничего не остаётся! – не выпуская жены из рук, садиться на ковёр между кресел. – Попытаюсь об этом нарифмовать – на поэму, на роман в стиха возьму да замахнусь. И каждое слово будет обязательно о тебе и для тебя! 
  С его колен помогает перебраться жена в ближайшее кресло. Сам перемещается по ковру к ней поближе, остаётся сидеть у ног Джулит и предупреждает:
 - Знай: ты с внешностью смой красивой богини! – ловит её руку и не выпускает из своей ладони. – Смеёшься – говорю очередной комплемент. Но ты и неукротимая как волна прилива…
 - Такая страшная, грозная?.. Коварная?
 - Ты что! – остановить чтобы ненужное в её сознании – совсем не те слова – успевает поймать и другую руку Джулит. – Это очередное моё «поэтическое сравнение» - как всегда, неудачное! Как в прилив: сколько в него ни добавляй ни убавляй из океана -- остаётся
приливной волной. В Джулит сколько ни прибудет новой прелести – она останется для меня Джулит!
 - Вот это понимаю! – с смехом коснулась губами его лба. – Я мало знаю, мало читала – и не понимаю твоих стихов. Значит – и тебя?
 - Никогда не говори «Не понимаю!»… Никто никогда не понимал меня, Джулит, как ты. Никогда и не поймёт!
 Его гибель – казалось бы и смерть для Джулит. Но  шли поиски самолета в океане – она продолжала жить надеждой. Потом жила воспоминаниями и было много слёз: тем больше, чем подробнее что-нибудь вспоминала.
 С какого-то времени заставляло её жить упорство – среди его личных и деловых бумаг пыталась найти ей посвященные стихи. Не нашла ни одной строки. Что в малейшем если даже касалось Джулит, его отношения к ней – он считал – никто не должен знать. Не доверял ни бумаге, ни памяти компьютера.
  Горючими были её слёзы, когда снова и снова спрашивала себя и Бога – почему у них не было детей? Врачи убеждены (мужу ни разу об этом не говорила): у неё могут и обязательно будут у них дети. Но он погиб – не досталось ему быть отцом ни дочери, ни сына.
  «Или не было у меня такой силы желания иметь от него детей!» -- опускалась Джулит до откровенных женских рассуждений. – «Почему!?»
 Кто был знаком с Джулит были в недоумении. Почему на второе замужество нет у молодой вдовушки никаких намерений-планов. Нет никаких и не предвидится?
    На самом-то деле: никакого «душа в душу» в их семейной жизни не было и дня. Муж считал, что его жизнь после свадьбы – это вершина того человеческого счастья, что казалось бы невозможным на земле. Человек дела, он был рад тому, что не бездельничает и жена: овладела английским языком, легко освоила французский и проявляет интерес к испанскому языку. Милая полиглотушка – придумал он ей прозвище.
    Муж делился с женой своими дерзкими планами-замыслами и оказывалось, что она без труда улавливает их суть. Всё чаще её советы и педложения оказываются более дельными, чем то, что слышит он от своих помощников – высококвалифицированных специалистов. Не ещё ли одно подтверждение тому, что у бизнесмена  талант врожденный, выдающийся, от природы?
     Не ладилось у них в семейной жизни в таком, что оба считали не второстепенным. Муж любил стихи разных поэтов. Что и было причиной, когда он сам сочинил три глубоко рифмованных три стихотворения о своей жене. Она была рада, но и сразу призналась, что сути самой ни его вдохновенных творений, ни многих стихов  самых великих поэтов не понимает.
    Муж сразу же и нашел  оправдание этому – успокоил жену. Стихи не на её родном языке всегда будет трудно понять и оценить. А нарифмованное им в её честь – настолько  примитивно и беспомощно, что и говорить о них не стоит. О его жене,мол, по-настоящему сказать могли бы разве что Байрон или сам Гёте.
   После трагедии в Индийском океане жена в личных бумагах искала стихи мужа, посвященные ей. Ни одного  не нашла. Всё, что касалось его жены – и слова ни одного даже не доверял никому и ни бумаге. И не в сейфе хранил, а в своей памяти и только там, откуда было ближе к его сердцу.
   Все это было семейной тайной. Антон в эти тайны не был посвящен. Поэтому Олег и услышал от него только всем известное.
– Нынешний шеф на самолетах не летает — предпочитает плаванья на яхте? – высказал свое предположение Олег
– Почему? Есть, как положено, два персональных самолета — без работы, наверно, и дня у них не бывает. Яхта, насколько мне известно, в этом году всё еще пока на отстое. К твоему прибытию, конечно, всё будет готово, чтобы выйти на ней в море.
– Вместе с шефом?
– Разумеется.
С трудом, но и вполне по-дружески договорились и о важном для Юры. Не полетит он в Париж вместе с Антоном. Просил две недели, но Антон согласился, что у Юры будет ровно десять дней на поездку и гостевание у матери.
«За неделю с прицепом с ней мы обо всём поговорим и договоримся, — с сыновней преданностью рассуждал Юра и посмеивался, зная, что мать готовит для смотрин ему очередную невесту. — Может, и в самом деле взять да жениться — покончить сразу разговоры эти и всю канитель! Удивлений, поздравлений будет без конца и без края: уехал Юра в отпуск нормальным Бони — холостым, а вернулся женатым!»
С отцом на эту тему проще было говорить. Мать этим не раз пользовалась, и отец тогда разговаривал с сыном, повторяя ее слова. Последняя из таких бесед была от начала и до конца сплошной смех.
– Юрка, может, у какой-то матери-одиночки бегает-растет сынишка твой или девчушка?
– Мамины и твои внук и внучка?
– Ну да.
– Почему одинокая, а многодетная мать?
– Ты это к чему?
– Дочка моя, например, у такой, может быть, шестая, а сын — седьмой по счету?
– Конечно, и такое бывает.
– Почему не сказал прямо «бывает у моряков»?
Отец смеялся: «Честь касты своей защищаешь! Но пойми: у подруг матери внуки, у одной вон правнучка даже. А ее Бог обидел: сын “в девках засиделся” и нет у нее ни внучки, ни внука, ни правнучки».
Пока добирался до озера Селигер, Юра придумал план и во всех деталях его продумал. «Мероприятия по сватанью и даже помолвке устрою — высший класс!» — чтобы утешить-успокоить мать: «Бони я всё еще или во мне от него ничего не осталось? Такой закручу роман с той, что облюбовала мать мне в невесты, — вот-вот свадьба у нас, «Горько!» с такими сладкими поцелуями — после них у молодой жены обязательно будет двойня. Получай, милая моя мама, сразу внучку и внука!.. Но вот, мама, свадьбу на год отложим — срочно вызывают на работу через неделю! Когда мне гулять-отдыхать положено два месяца! Приходится на неопределенное «потом» отложить и официальную помолвку, и материнское благословение! Если на год, как минимум, отодвигается «Горько!» на свадьбе, то на два года — появление внука ли внучки».
Сразу предупредил себя строго-настрого и потом ежедневно себе напоминал: «Не проболтайся, что работать едешь за границу на год с возможными на сколько-то продлениями».
Предупреждение и напоминания помогли: Юра и словом не обмолвился о предстоящей работе на судах не под красным флагом.
 
30
Не через два года, на что могла бы рассчитывать мать Юры, а меньше, чем через год она стала бабушкой — у нее теперь есть внук. Имя у него русское — Юра-младший, а по-иностранному зовут немного по-другому. Об этом знают все ее подруги, знакомые подруг и знакомые этих знакомых. Многие из них не раз держали в руках фотографию внука — знают малыша и в лицо.
И те, кого мама Юры едва знала, вдруг стали ей ближе давних подруг. И только потому, что первые мгновения, когда им в руки попала фотография Юры-младшего, сказали: «До чего же похож на твоего сына!», «Как две капли воды, лицом твой Юрка!» или говорили такое же что-нибудь.
Сама она с каждым днем все больше нуждается в таких высказываниях. Они ей помогают избавиться от сомнения: найдет ли она когда-нибудь сходство у Юры-младшего с тем, что у ее наконец-то женатого сына. Давно и наверняка бы нашла, но сын помешал.
До того, как мордочка малыша впервые появилась не фотографией (а до этого была всего лишь на экране монитора), сын сказал, что ее внук весь в свою маму, и добавил расхожее: будет, мол, поэтому его жизнь счастливой. Без его напоминания она бы этому радовалась. К тому же за свою жизнь такого красивого малыша (никто никогда в этом ее не разубедит) не видела.
Но в канун второй годовщины со дня рождения внука Юра-старший намекнул, что вместе с женой они обнаружили у своего сына точно такое же, что у его отца. Что именно — не сказал. Уточнить-спросить — неудобно: как это она без посторонних не может высмотреть сама, какой бы малой ни была их похожесть!
Оправдывает сама себя: у малыша, мол, и не разглядишь — может быть, на нём оно едва заметно. Такое, что у взрослого за версту видно. Едет она к ним и там сама своими глазами увидит не только это — разберется, что вообще-то у них там и к чему. Об одном, правда, ни слова не скажет: будто не упрекала их про себя много раз: обещались приехать к ней погостить, но и на денек хотя бы так и не приехали. Всё дела и дела у них какие-то, что и на день-два с ними не могут расстаться.
В основном-то у жены были их главные дела и Юра капитаном сначала то и дело уходил в моря-океаны. Первая беременность жены — ему в ее делах при-шлось помогать. Освободить ее хотя бы немного не только от тех же семейных забот. Вошел постепенно в курс почти всех и несемейных ее забот и дел.
А их оказалось столько, что последний год ни на каком судне так и не вышел в море — на самолетах приходится то и дело «преодолевать пространство и простор» над океанами.
Последнее время и без самолетов он всё чаще обходится. Одного слова Юры по телефону «Добро» или «Нет» достаточно — срочное нужное дело делается как надо. И тем более — когда по электронной почте сквозь пространства и простор (что над материками и океанами) кто из нескольких слов и предложений получает разъяснения ли, распоряжения с Джулит или его подписью.
У матери Юры о жене сына плохого сказать язык не поворачивается. Если сын ее выбрал и никакую другую — значит, хорошая. Русских слов, правда, знает меньше, чем надо бы, старательно выговаривает каждое, и от этого старания слова и сама она становятся такими, что свекровь то и дело хохочет. Прямо и не знает, как ей теперь быть: чтобы не хохотать над этим, когда к сыну, внуку и к этой самой Джулит приедет.
Всё время живут за границей — вот и русского у них так мало. Даже имя Джулит — есть над чем подумать и порасспрашивать. Имя красивое. Но сын однажды обмолвился, что это не настоящее ее имя. А какое у нее настоящее — не сказал. Может, настоящее русское — всего лишь по-модному изуродованное? Или очень похожее на русское? Может (если оно очень уж иностранное), переводится, например, на русское Женя или другое на другое имя — всем русским понятное?
Когда свекровь и бабушка окончательно вошла в безвыходное положение семьи сына (не смогут они к ней приехать ни в этом году, ни в следующем), она собралась и едет к ним сама. Летит она самолетом и, оказывается, не рейсовым. Для каких-то срочных дел специалисты фирмы прилетали в Москву на нанятом для них самолете. На нём они и возвращаются. Свободных мест в самолете ока-залось столько, что на дюжину бабушек или дедушек с их вещами хватило бы.
А мама Юры столько волновалась, когда выбирала, что брать и что не брать с собой! Подруги предупредили, что пассажиру не разрешают брать с собой багажа больше, чем двадцать или даже пятнадцать килограммов. А у нее, сколько ни выискивала и ни отбрасывала не самое нужное, всё равно потянет пуда на полтора-два.
Один из командированных в Москву специалистов опекал мать своего начальстника, собравшуюся путешествовать по Европам. Он успокоил сначала по телефону, а потом и когда приехал за ней: Берите, мол, всё, что считаете нужным и сколько нужно, — вам никаких не будет ограничений. Так оно всё и получилось в действительности.
Единственное неудобство было в самолете: не услышала ни одного русского слова. Тот, что ее опекал, много с ней разговаривал, как он считал, по-русски. Но Боже мой — за всё время ни сказал ни одного слова правильно! Они у него получались во сто крат хуже, чем у Джулит.
О молоденькой женщине с таким вполне подходящим для нее именем (вполне соответствует ее удивительной красоте и, главное, нравится сыну) бабушка-свекровь продолжала думать и в самолете. И при этом ей было снова стыдно. Об этом она могла бы сказать единственному человеку. Но он умер — теперь не скажешь.
Стыдно стало внезапно. Получила цветную фотографию сына с его вот уж поистине красавицей-женой, и где Юра-младший на руках у Юры-старшего. Наверно, мужчины глазами при этом разговаривали о чём-то мужском и отлично понимали друг друга. Такое на чьих угодно фотографиях увидишь.
Но ни на одной нет и не будет, наверно, и отдаленно похожего на что-нибудь во взгляде Джулит. Муж в это мгновение для нее был всем: больше, чем она сама со всей ее жизнью в прошлом и будущем, — больше, чем весь мир.
Были до того, как стала вдовой и бабушкой, такие же мгновения в  жизни ее и мужа (до того, как сын родился, и много раз потом). Два альбома у нее — в них фотографии счастливой семейной жизни. Стыдно (или по-другому надо бы об этом сказать), что нет среди них такой, где бы она смотрела на мужа, как те-перь смотрит Джулит на их Юру — на своего мужа!
«Юрку она любит: сына вон какого ему родила и вот-вот у них будет малышка дочурка. Носит ее под сердцем! Кто был матерью, только та знает, что значит ребенок от любимого человека! И знает, что не найти слов таких, чтобы выразить хотя бы часть этих святых чувств!»
Ультразвуком (и не только) осматривают и высматривают будущую внучку. Несомненно, по крайней мере, что родится девочка и родится здоровой. А будет ли похожа на мать, на отца ли, пока никто сказать не может. Да и не всё ли равно?