Пока мы молодые

Давайте веселиться,
Пока мы молодые.
Недолго юность длится…
Гаудеамус (перевод Денисенко)

Вот захотелось написать про мою институтскую юность. Для кого, для чего? – право, не знаю. Но захотелось, и все.


      Школу я окончил в далеком 1958-м году. Почти 60 лет назад. Страшно представить, как быстро пролетают года. Но в голове, в мозгу – в этом странном компьютере - существуют полки с долговременной памятью, и сидят там воспоминания, ощущения всякие и оценки тех или иных событий. И память о том, какие мы были молодые, здоровые, веселые и беззаботные, лежит на этих полках, вызывая изредка горечь о быстротечности жизни и об упущенных возможностях…

      В школе я учился хорошо. Впрочем, я никогда не стремился в отличники. До седьмого класса наша школа была мужской, нравы были жесткие, лезть вперед с ответом, проявлять излишнюю активность и вообще пытаться слишком выделиться и понравиться учителям – это было серьезным нарушением негласного кодекса чести. Отличников не любили, а некоторых почти ненавидели.

      Есть такая шутка. « Я вышел ростом и лицом, спасибо матери с отцом» Насчет роста я вышел не очень, типичный средний рост. Насчет лица – ну, не урод, конечно, но тоже что-то среднестатистическое. Зато родители наделили меня цепкой памятью и неплохой сообразительностью. Математика и физика были моими любимыми предметами, к литературе и русскому я относился терпимо, историю и географию активно не любил, считая их совершенно бесполезными. Но благодаря этой самой цепкой памяти я запоминал очень быстро целые страницы домашних заданий с названием городов, столиц, дат каких-то войн и имена каких-то
королей. Потом на уроке, если меня вызывали к доске, я успешно доносил до учителя всю эту, с моей точки зрения, муру, и, получив отличную оценку, с облегчением выбрасывал новые знания из головы.

      Но математика и физика впечатались в моем мозгу прочно, здесь я действительно был на хорошем уровне, и поэтому сложные домашние задания у меня успешно списывали человек десять, потом, правда, пытаясь рассказать, как они решили задачу, часто запутывались и получали трояк. Физик наш, Казанцев Филипп Самуилович, которого я любил и которому благодарен всю жизнь, отлично все понимал, но время было послевоенное, многие ребята остались без отцов и старших братьев, жили чрезвычайно бедно. Ну, Филя (как его звали ученики), да и другие учителя жалели всех и закрывали глаза на пробелы, стараясь как можно дольше сохранить этих ребят в школе. Но все равно из шести первых классов в 48-м после седьмого осталось только три. Остальные школу забросили, некоторые пошли в Фабрично – заводские училища, а еще некоторые в колонии за всякие преступления, чаще за воровство.

      Не знаю, как сейчас, но в наше время переход в следующий класс предварялся настоящими экзаменами, с билетами, по нескольким ключевым дисциплинам, и стоил ребятам больших нервов. И это повторялось каждый год, начиная с пятого класса. Нередко ребята, показавшие устойчивые нулевые знания, оставлялись на второй год. Правда, где-то в районе седьмого класса такой ученик обычно школу бросал с известными выражениями:- « Да пошли они все…»

       В девятом классе некоторые экзаменационные оценки входили в аттестат, и неожиданно оказалось, что у меня все эти оценки – пятерки. Тогда наша классная Мария Серафимовна остановила меня в коридоре и сказала, что мне надо непременно в десятом классе серьезно отнестись к учебе, и « идти на медаль!» Мне очень не хотелось слишком напрягаться, особенно в разных химиях, историях и экономических географиях, я ответил уклончиво, что постараюсь, конечно, но медаль – это вряд ли.

      И еще я не любил школьную литературу, ни одного произведения из школьной программы не прочитал, а сочинения мои базировались исключительно на хрестоматиях. Просто я довольно успешно строил обтекаемые фразы, разбавляя водой скудные сведения, почерпнутые из хрестоматии и из учебника по литературе. Сочинение было главным в экзаменах на аттестат, я был уверен, что на «отлично» не напишу никогда. Вспоминая те годы, я понимаю, что школьные программы и вообще преподавание литературы было так
организовано, что вместо любви к чтению вызывало стойкое отвращение.

      И это было особенно обидно потому, что у нас в доме была очень приличная библиотека, и я еще брал книги у моего дворового друга, к десятому классу полюбил Чехова, читал многое из Мопассана, Куприна, все путешествия Гулливера, отличную сатиру на человеческие и общественные пороки. Я смеялся в голос, читая Ильфа-Петрова, зачитывался Фенимором Купером и Жюль Верном, и поглощал все, что мог найти из современной фантастики. Да многими увлекался, всех не упомнишь. Но одновременно ненавидел все эти образы лишних людей, разных Базаровых, Обломовых, мертвые души вместе с Чичиковым, графьев из «Войны и Мира» и даже Маяковского. Просто мне попалась большая иллюстрированная книга полного Маяковского, меня затошнило от некоторых лицемерных стихов во славу строя и от откровенной халтуры в окнах РОСТа и в рекламных слоганах.

      Между прочим, в нашей библиотеке, которую начал собирать отец ещё до войны, в тридцатых годах, были книги, запрещенные или малоизвестные, и почти совсем не известные большинству. Например, сборник Пильняка, изданный примерно в 30-м году. Пильняк за свои произведения был репрессирован в 37-м, объявлен японским шпионом и расстрелян в день приговора. Были рассказы Зощенко, Ильф- Петров, и даже маленькая книжка рассказов Платонова. Если бы власти узнали, какая литература хранится в нашем книжном шкафу, отца бы ждали крупные неприятности. Но отец был беспартийный сапожник, и никто никогда им не интересовался. А я прочитал эту «вредную» литературу, и сильно засомневался в том, что социалистический строй в СССР – самый лучший строй в мире. В органах были не дураки, они знали, какую литературу запрещать.

      Последний урок лицемерия и формализма я получил в школе перед экзаменами на аттестат. Вдруг выяснилось, что я не комсомолец. Как это? Я вроде «иду на медаль», а сам представитель «несоюзной молодежи». Срочно надо принять в комсомол!

      Позвонили в райком комсомола, сказали, что один из лучших учеников, выпускник, случайно не комсомолец, надо принять до экзаменов, в срочном порядке. Комсорг школы дал мне устав, велел вызубрить, и еще выяснить, кто руководит компартиями в других странах. И здорово напугал строгостями заседания в райкоме. Гонять будут до седьмого пота! Я стал все это лихорадочно учить, а назавтра
мне сообщили, что надо срочно бежать в райком к 15-ти часам, там для меня выкроили окно в заседании.

- Так по уставу должны сначала принять в школе, в первичной организации, - робко пробормотал я.
- Да все уже, есть протокол заседания, в райком отправили.
В райкоме меня вызвали в кабинет, там сидели парни лет за тридцать, один спросил строго:- « Почему до сих пор не в комсомоле?»
- Ладно тебе, - вступил главный, - они с понедельника уходят к экзаменам готовиться, он отличник, надо срочно исправлять это упущение. Ты поддерживаешь политику партии и правительства?
- Конечно, поддерживаю.
- Ну, вот и славно. Кто за? Единогласно. Поздравляем тебя с вступлением во Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи! Зайди внизу к секретарше, там получишь билет под расписку.
Я пошел к секретарше, получил заранее подготовленный билет, и на душе стало тоскливо и муторно. Надо же, а я, дурак, волновался, отвечу или нет на вопросы, примут или не примут. После этого урока формализма у меня окончательно пропало всякое уважение и к комсомолу, и к партии. Но я, извините, несколько забежал вперед.

«Мертвые Души», Толстого, и многое другое из школьной программы, я оценил много позже, годам к тридцати, а Гоголя просто полюбил…

      Лето перед десятым классом проскочило, и вот мы уже в выпускном классе. Мария Серафимовна сразу стала меня пытать, какой у меня настрой на медаль. Тут надо пояснить, что для классного руководителя наличие медалиста – большой плюс. Поэтому в её действиях была большая доля собственного интереса. Я отвечал, что ну, конечно, я постараюсь, приложу все усилия. При этом, помню, я старательно отводил глаза в сторону. Мария Серафимовна поняла, что ей не удалось разжечь во мне пожар честолюбия. Дня через два она вдруг появилась у нас в квартире. Представилась. Мама, ни разу её не видавшая, потому что на собрания не ходила, работала до десяти
вечера, страшно испугалась. Но классная её успокоила, они уединились, и мама моя получила мощный психологический импульс давления на меня.

      Вечером она торжественно объявила всем: - « Приходила Мария Серафимовна, классный руководитель, такая приятная женщина, я вам скажу! Так она уверена, что Славка должен идти на медаль».
- Ну, должен, пусть идет, - ответил отец. – А мы- то тут причем?
- Как это причем? Мы должны повлиять на него, чтобы он серьезно отнесся к учебе, ничего не пропускал, бросил свою беготню по вечерам с друзьями. Выпускной класс. Тут каждая оценка может повлиять. Ты отец, или ты не отец?!
- А в чем дело, чего ты взвилась? Он вроде и так нормально учится, вот ты его классную сегодня впервые увидела. Слушай, - обратился он ко мне, - ты понял, никаких болтаний без дела! Главное – учеба! Последний год. Напрягись, и ты в дамках, в институт без экзаменов. Плохо, что ли?
Я как-то не задумывался, что медалисты поступают в ВУЗ без экзаменов. И когда до меня дошло, я внутренне согласился поднажать. И действительно подналег на учебу, и медаль забрезжила впереди.

      «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые» Вот эту фразочку выдал однажды Тютчев, и она ходит и ходит, и её по делу и просто для красоты вворачивают в разговор, в очерк или эссе. Блажен – значит счастлив. Редко кто счастлив, попав в роковые обстоятельства. А советский народ попал не в минуты, а в роковые десятилетия.

      Каждое десятилетие несло свой злой рок. Наше поколение тоже вляпалось в роковое десятилетие 50-х. Вот был Сталин, пропаганда приписала ему все победы во второй мировой войне, все стройки, каналы, зерно в закрома родины и даже снижение цен на некоторые товары прочно связывали с именем этого Отца Народов. А громадные ошибки, и даже преступления, совершенные этим Величайшим Вождем, были почти неизвестны советскому народу, в массе своей народ его боготворил. Ну, не могут в России без Царя-Богоносца.
И вдруг этот Бог, казавшийся бессмертным, умер в 53-м как простой, извините, бомж, потому что почти сутки провалялся на полу
в луже собственных отходов. К нему обслуга боялась зайти без вызова, так он всех запугал.

      И началась борьба за власть. У власти оказались три паука в банке. Обычная история, в конце концов, остался один, самый с виду безобидный, но хитрый и осторожный. Скушал двух этих в банке, а потом и других некоторых, кто мешал. Звали этого деятеля Никита Хрущев, его рассматривали в сталинском окружении как безобидного клоуна, плясуна с деревенским говорком. Вот и решили, пусть Никитка посидит временно, от него неприятностей не будет. А потом поставим, кого нужно.

       Сколько раз пролетали сильные мира сего, поставив временно преданного или слабого, как им казалось, а потом только ножками дрыгали. С самим Сталиным была такая же история, его тоже временно посадили на вторичную должность, как казалось великим революционерам-ленинцам. К концу тридцатых годов никого из них в живых не осталось. Этот «великолепный грузин», как назвал его однажды Ленин, уничтожил всех, и действительно опасных ему конкурентов, и заодно других неопасных.
К 58-му году Хрущев окончательно утвердился, и, обладая огромным запасом энергии, взялся за бесконечные преобразования и революционные реконструкции. И большая часть их коснулась меня непосредственно.

      Между прочим, медаль я и вправду получил. И сочинение написал по Маяковскому, что-то вроде образа Ленина и Революции в поэзии этого великого поэта. Лицемерил я ужасно, но пятерку получил. Школа давала не только знания, но и навыки здорового цинизма. И вот на выпускном все получили аттестаты, а меня и одного парня из соседнего класса объявили золотыми медалистами, и двух девочек серебренными. А поскольку медалей пока нет, то их вручат позднее вместе с аттестатами в секретариате школы. Мы прилично погудели всю ночь, а назавтра встал вопрос – куда пойти учиться?

      Отец сразу сказал, что надо в единственный технический ВУЗ в городе, в Горно – Металлургический институт, где недавно открылась кафедра Промышленного и гражданского строительства. В городе почти не велось строительство, все жили в старых деревянных дореволюционных домах, по три поколения вместе. И только строители, особенно прорабы, имели возможность со времени получить квартиру.
- Какое строительство?! – запротестовала мама. – Ты забыл, как Любкин сын, Гришка, строительный техникум закончил, его мастером поставили, так там в траншее двух завалило, еле откопали. Его чуть за решетку не упрятали. Бросил к чертям эту стройку, шоферит сейчас. И почему в Иркутске? Он с медалью может хоть в Москву, хоть куда.
- А точно! Давай подумаем, может действительно в другой город. Правда, боязно, не привык он к самостоятельности.
Разговор шел обо мне так, будто меня и не было в комнате. Я разозлился и завопил:
- Я сам буду решать, куда поехать или поступать! Что вы?! Вроде меня тут нет.- Я обиделся и ушел. А внутри очень боялся уезжать, тем более в Москву. Я нигде, кроме Иркутска, не был.

      А назавтра меня коснулась очередная хрущевская революция. Никите вспомнилась, вероятно, его комсомольская молодость. Он вспомнил, что в Промакадемию, где он учился в 29-м году, направлялись люди исключительно с «опытом гражданской войны, партийной и хозяйственной деятельности». Вот он решил, что в Вузах должны преимущественно учиться люди, хлебнувшие жизни. И правительство выпустило постановление, что 80% студентов должны иметь двухгодичный и более стаж работы или срочную службу в Армии. А медалисты лишаются всяких привилегий и должны сдавать экзамены на общих основаниях. Вопрос с моей поездкой в Москву или ещё куда быстро завял.

      Печально, но я не знал, куда пойти учиться. Одно я знал четко, что в гуманитарии не пойду. Мы долго обсуждали на семейном совете, кого из меня делать, и, наконец, решили, что надо подавать документы в Горно-Металлургический, на специальность Горная электромеханика.
- А что, нормальная специальность, - поставил точку отец. – Можно и электриком работать, и механиком. И работать где-нибудь в Черемхово, горняки хорошо зарабатывают.

      Я не очень представлял себе, что такое горняцкое дело, вернее, вообще не представлял. Но раз решили – пойду в электромеханики. Время было уже подавать документы, почти все мои одноклассники определились, и медалисты получили аттестаты, а мне секретарша повторяла, что в ОБЛОНО (Областной отдел народного образования)что-то задерживают твои медаль с аттестатом.
 При этом она скорбно закатывала глаза к потолку и разводила руками. Я серьезно тревожился, что могу не успеть.

      Наконец прибежал соседский мальчишка, который играл в школьном дворе, и сказал, что секретарша просила меня позвать, вроде бы получили твой аттестат. Секретарша полезла в сейф, достала аттестат и коробочку с медалью, встала, пожала мне руку. Потом немного виновато произнесла:
- Понимаешь, в ОБЛОНО долго держали твое сочинение, признали, что ты не полно раскрыл образ Ленина и революции, поставили тебе четверку, и вот, серебряная медаль.

      Я обрадовался, что успеваю в институт. А золотая, серебряная – какая разница, все равно экзамены сдавать. Дома известие о снижении моего статуса восприняли довольно спокойно. Отец высказал предположение, что золотая медаль понадобилась кому-то другому, а сочинение такая вещь, пойди-проверь, раскрыл образ, или приоткрыл. А я подумал, что, возможно, прав отец. Но, с другой стороны, вполне вероятно, они там уловили моё лицемерие и формальный подход к теме, которые мне не удалось скрыть, и поняли, что мне до лампочки и образ Вождя с его революцией, и сам Маяковский.

      Советский народ отличался тем, что мгновенно реагировал на всякие реформы и решения вышестоящих органов, стараясь выжать для себя максимальную пользу и свести к минимуму вред. Во-первых, в колхозах в те годы у трудового крестьянства не было паспортов. Они были приписаны к своей деревне, почти как крепостные. Если кто-то из молодых хотел уехать в город работать или учиться, сельсовет давал справку, и бывший колхозник в городе обменивал эту справку на паспорт. Чаще всего сельсовет эту справку не давал под предлогом дефицита кадров. В город на учебу направляли в основном детей колхозной «элиты» или способных парней с твердым наказом вернуться в родную деревню механизатором или агрономом. Качество обучения во многих сельских школах было ниже среднего, поэтому из многих не получалось ни агрономов, ни механизаторов, они растворялись на стройках, в столовых, в магазинах, и вообще где придется.

      А тут такая лафа! Преимущество абитуриентам со стажем, да какое! 80%. Есть серьезная надежда попасть в институт даже со слабыми школьными знаниями. И в сельхозинституты ломанулись колхозные дети со справками, что проработали доярками, свинарками, трактористами по два года и более.

      Для городских ребят тоже наступили веселые времена. Некоторые, не поступившие в институты два и более лет назад, проработавшие кто где или просто проболтавшиеся, срочно приобрели с помощью родителей трудовые книжки, где числились рабочими на стройке, разнорабочими в цехах, пролетариями, короче.
Повезло и тем выпускникам школ, которые года три назад не смогли попасть в ВУЗ по причине неустойчивых знаний, загремели в Армию, и теперь возвратились в почетном звании бывшего военнослужащего. Они бегали по коридорам исключительно в военной форме, чтобы никто не сомневался в их воинской доблести.

      Это решение правительства было воистину идиотским. Ребята, два-три года назад не блиставшие, за эти годы напрочь растеряли те скудные знания, что им удалось вынести в своих головах. И устраивать им теплый прием в ВУЗ было издевательством и над здравым смыслом, и над этими ребятами, вынужденными осваивать сложную институтскую программу почти без базиса средней школы.

      Первым экзаменом было сочинение. Для многих самый страшный экзамен. Тут дело даже не в содержании. ВУЗ технический, достаточно внятно рассказать что-то по теме. Но орфография, и еще эта пунктуация, кто только её выдумал!? На сочинении срезалась примерно половина потока.

      Ко мне рядом присела девушка, ощутимо старше меня.
- Ты, я вижу, школьник? Я на строительный, у меня стаж три года. Учетчицей проработала в Пятом Управлении. Слыхал, может?
- А мне хоть в десятом. Я никого не знаю в строительстве.
- Да не важно, мне надо ошибки проверить в черновике, а то у меня с грамотностью сложно.
- Как это твой черновик проверить? А мне свой, что ли, проверять не надо?
- Ну, если будешь зашиваться, то сколько успеешь.
Тут объявили темы сочинений. Моя соседка быстро поддернула юбку, появились сиреневые трусы с резинками внизу, а вокруг неожиданно полных розоватых ляжек под резинками десятка три шпаргалок.
- Вот, у меня есть шпора по «Отцам и детям». Давай вместе писать, - прошептала она.
- Ты что, чокнулась? Ну да, по одной шпоре. Отстань и не мешай.

      Девица деловито подтянула юбку, спрятала шпору в ладонь, и стала строчить черновик. Было почти незаметно, как она подглядывает в шпаргалку. Может быть, преподаватели и видели, но, выполняя решение партии и правительства, к производственникам не придирались. О чем писал я, не помню за давностью. Я проверил черновик и приготовился писать набело. Но тут соседка жарко зашептала:
- Все, я тоже закончила. Давай махнемся черновиками, проверь мой, ошибки там, запятые.
- Слушай, у тебя совесть есть, - возмутился я почти в голос.
- Да это десять минут, чего тебе стоит? А я пролечу, этот, кто шпору писал, все слова сократил, чтобы побольше вместилось, я точно где-то не так написала.

      При разговоре она прикрывала рот рукой и изображала задумчивость, чтобы не заметили наши переговоры. Я вздохнул и согласился. Лучше бы я этого не делал. Многие слова человек пишет автоматически, не задумываясь, какую букву ставить. А когда начинаешь проверять чужой текст, да еще написанный неграмотно, начинаешь сомневаться, вспоминать правила грамматики, это затягивает процесс. А ошибок у нашей мадам было столько, что она бы получила отрицательную оценку. Даже единица была бы прекрасной оценкой в данной ситуации. В каждом предложении было по две-три орфографические ошибки, а про пунктуацию будущий строитель вообще не слышала. Я все же проверил до конца, и с ненавистью вернул её произведение, стараясь не смотреть на эту будущую строительницу. Свое сочинение я благополучно дописал и сдал вовремя.

      Моя соседка поднялась раньше меня, положила сочинение про «Отцов и детей» на стол преподавателей и гордо удалилась, даже не взглянув в мою сторону. Потом я её случайно встретил и спросил, как сочинение? Она, похоже, меня сначала не узнала. Потом вроде узнала, сказала, что получила «четверку», и еще пробурчала, что нашли две ошибки, плохо ты проверял, школьник.
- Может ты ошиблась, когда переписывала?
- Ну конечно! Я внимательно переписывала. Да мне и трояка хватит, у нас сейчас, у производственников, вообще конкурса нет.
И она ушла, гордая собой. А я постоял некоторое время с оплеванной душой. И подумал, что надо было её послать с самого начала.

      У производственников и солдат действительно после первых двух экзаменов конкурс испарился. Больше половины сгорели на сочинении, еще многие на втором экзамене – математике, и нависла угроза невыполнения решения правительства. 80% «хлебнувших жизни» абитуриентов никак не зачислялись. На наш поток должны были быть зачислены 75 человек, три группы по 25. Если у производственников конкурс испарился, то у нас, школьников, он сохранился до конца экзаменов почти 7 человек на место. Было пять экзаменов – сочинение, математика письменно, математика устно, физика и иностранный язык.

      После письменной математики преподаватели решили тянуть оставшихся производственников и солдат до «трояков». Нельзя было срывать ценную инициативу «Дорогого Никиты Сергеевича». Кстати, позже так назывался документальный фильм к его семидесятилетию. В апреле 64-го, и там было столько елея и патоки – невозможно смотреть. А в ноябре этого же года его свергла группа партийных товарищей, которые несколько месяцев назад только что слюни не пускали при упоминании имени этого гениального ленинца. Его обвинили в волюнтаризме, в желании немедленно внедрять в жизнь идеи без учета реальных возможностей и последствий. К примеру, он, побывав в Америке на ферме известного кукурузовода Гарста, так восхитился этой культурой, что по приезде распорядился засевать её по всей территории Союза. Даже у нас в Сибири распахали под кукурузу много хороших земель, и в результате она вырастала на метр без намеков на початки, так, на силос. Зато привычное ко всему
руководство бодро рапортовало о выполнении и перевыполнении плана по этой «Королеве полей», а Хрущев приобрел в народе почетное звание «Никита-кукурузник»…

      Математику принимали профессор Шишов, старый, больной, переживший столько на своем веку, что ему было все равно, и молодая Екатерина (отчество забыл, потому что все потом называли её за глаза просто Катя). Я наблюдал, как она выскочила из аудитории, где шел устный экзамен по математике, и долго стояла у окна и курила. Я сидел почти рядом и листал учебник по математике, и слышал, как подошла другая молодая преподавательница и спросила:
- Тебе что, Катя, нехорошо? Может, заболела?
- Да нет, лучше бы заболела, чтобы не видеть эту гнусность. Эти дебилы даже арифметику забыли, дробь на дробь разделить не могут, а я им должна буду потом матанализ давать, пределы, интегралы, дифференциалы. А Шишов только кивает: «хорошо, дружок, удовлетворительно».
- Так ты ему скажи, что нельзя же так.
- Да что толку! Он руками разводит, «время такое», говорит.
- Катя, не бери в голову. Береги нервы, все потом утрясется. Ну, я тоже пошла к своим дебилам.

      Они посмеялись, Катя сделала еще пару затяжек, пошла в конец коридора, выбросила окурок в урну. И пошла, прямая и суровая, оценивать знания будущих инженеров. Когда она поравнялась со мной, сообразила, что я мог слышать весь её разговор с подругой, внимательно посмотрела на меня, я попытался сделать отсутствующий взгляд. Потом уткнулся в учебник. Она усмехнулась и сказала:
- Перед смертью не надышишься, абитуриент.

      Потом я три семестра учился у неё. Она была настоящий преподаватель, вталкивала в нас матанализ со всякими дифференциальными и интегральными исчислениями, в результате многие начинали понимать совершенно абстрактные вещи вроде бесконечно малых величин и постоянных интегрирования. Меня она уважала, это точно.

      Экзамен по иностранному языку был последним. До этого я сдал все на пятерки, оставался немецкий, его я не очень опасался, уж четверку-то получу. К этому последнему экзамену производственников и солдат оставалось человек шестьдесят, достаточно, чтобы заполнить 80% мест в нашем потоке. А вот школьников оставалось больше сотни, и конкурс был почти 7 человек на место. Нужно было набрать не менее 23-х баллов, чтобы зачислили.

      Солдаты свою форму не снимали до конца, понавесив всякие значки, нашивки и знаки успехов в политической и военной подготовке. Чтобы за версту было видно, что это не сопливые школьники, а умудренные жизненным и воинским опытом солдаты. Помню, как перед экзаменом бегал такой бывалый воин и лихорадочно спрашивал, как читается та или иная буква латинского алфавита и эти, черт бы их побрал, дифтонги. Когда он выскочил, счастливый, и заорал, что все, трояк, и он проходит с пятнадцатью баллами, я лично сильно зауважал правительство вместе с мудрым Никитой.

      Подошла моя очередь. Я взял билет, перевел и разобрал какое-то предложение, и перевел отрывок из газеты. В газете речь шла о тружениках полей, которые собирают невиданные урожаи под руководством коммунистической партии. Газета была из ГДР. И все в заметке происходило в стране China. Что это за Хина, я не понял, и оставил в тексте с латинскими буквами. Так и написал: « На полях China c утра до вечера трудятся славные крестьяне, выращивая небывалый урожай».

      Экзамен принимали две женщины. Одна полная и приветливая, другая худая, с выдающимися ключицами и брезгливым выражением лица. Казалось, что её постоянно тошнит. Может, её действительно тошнило, или язва была, но я молил Бога попасть к полной. Бог не расслышал, наверное, многие в этот момент обращались к нему с разными просьбами. Я попал к худой. Её поведение было странным и выбивало последние остатки уверенности. Видимо, она получила указание проредить этих школьников.

      Я перевел предложение и разобрал его по частям речи. И молча уставился на эту желчную тетку. Она скосила на меня правый глаз, проскрипела:
- Чего застыл, продолжай!
Я бойко начал переводить свою колхозную заметку:
- Солнце еще не взошло, но на полях Хины уже трудился народ.
Реакция учительницы была неожиданной. Она вдруг повернулась ко мне лицом, изумленно посмотрела в текст, и громко спросила:
- Это что за Хина? Ты что, не знаешь, как называется эта страна?! Это же позор! Кто только вас учит? Вы посмотрите, коллега, - обратилась она к соседке, - этот недоросль не знает, как пишется Китай. Я при всем желании не могу поставить положительную оценку.

      У меня упало сердце и остановилось. Так пролететь на ровном месте, это надо уметь! Я что-то лепетал в свое оправдание, но эта мадам сидела с каменным лицом. Она уже готовилась поставить «неуд» в экзаменационном листе, но тут вмешалась та полная и добрая, посмотрела перевод и сказала тихо, но решительно:
- Погодите, не надо рубить с плеча. Ну, мальчик учил немецкий, если бы английский – прочитал бы Чайна, догадался бы, что это Китай. А так по- немецки действительно звучит как Хина. И вообще все остальное верно. Я думаю, можно поставить «хорошо»
- Ну, смотрите, Ольга Степановна, вам учить дальше.

      Она поставила четверку, и я выкатился из аудитории. За несколько минут во мне умерло, наверное, миллион нервных клеток. А эта желчная особа была, оказывается, приглашенной из какой-то школы, а полная Ольга была с кафедры иностранных языков нашего института, и ей мы потом сдавали «тысячи», т.е. по пять или десять тысяч знаков перевода из газеты на немецком языке. Правда, студенты всегда были хитры на выдумки.

      Дело в том, что в Иркутске продавали из немецких газет только Neues Deutschland (Новая Германия). Главный пропагандистский рупор Восточной Германии. И еще продавали эту газету в русском переводе. Преподаватели знали это, и давали задания по переводу из старых газет, двух-трех месячной давности. Но ушлые студенты покупали переводные экземпляры заранее, а потом эти затертые газеты ходили по общежитию, и большинство спокойно переписывали перевод, стараясь сделать его более корявым. Я жил с родителями, в общежитии бывал не часто, поэтому почти не пользовался таким передовым методом. Наша Ольга прекрасно понимала, как сделан тот или иной перевод.
      Иногда она просила студента прочитать отрывок и перевести прямо перед ней. Как правило, это было забавно. Она, вогнав студента в краску, вздыхала и ставила зачет. Немецкий мы изучали три семестра, к концу я довольно сносно мог переводить со словарем, но потом в жизни язык не потребовался, и я забыл все, кроме нескольких фраз из школьной программы.

      Проходной балл был 23, я набрал 24. Все в порядке, меня зачислили в институт. Процесс зачисления был обставлен солидно. Вызвали в кабинет, за столом несколько человек из администрации, деканата, ну, и из партии с профсоюзом и комсомолом. Как без них? Спросили, почему пошел в этот ВУЗ, отношение к партийным решениям и к политике внешней и внутренней, посмотрели экзаменационный лист. Один от партии спросил, почему по немецкому языку четверка?
- Да я забыл, как на немецком Китай.
- Это не есть хорошо, - насупился большевик. – Китай – наш самый большой друг в социалистическом лагере, нас с китайцами полмира.
Неожиданно вступил в разговор декан:
- Все, достаточно. Вы приняты в первую группу ГЭ нашего факультета. Сегодня 20-е августа, 22-го формируется группа первокурсников и вы отправляетесь на месяц на сельхозработы. С вами будет куратор, сегодня в шесть вечера в аудитории 102 собрание, вам там все расскажут. Поздравляем с зачислением, товарищ студент!

      Вечером мы все новоиспеченные студенты и будущие колхозники, наскоро собранные из разных потоков и групп в количестве 24-х человек сидели в аудитории 102. Двадцать парней и четыре девушки. Куратор, упитанный малый, в селе, похоже, не бывавший, рассказал, куда нас повезут, что брать с собой, вести себя примерно и с местными не конфликтовать. За серьезные нарушения могут и отчислить. С проблемами обращаться к нему. Помощь селу - святая обязанность любого городского жителя. К восьми утра послезавтра сбор у Главного корпуса, не опаздывать.
Он ушел, мы остались и начали знакомиться. Из моей группы среди всех оказался только один, звали его Валера, он стал моим лучшим другом и в институте, и потом вообще в жизни до сих пор.

      Мы, настроенные на учебу, чувствовали себя обманутыми. Лениво повозмущавшись, мы разбрелись по домам и общежитиям. Дома восприняли колхозную новость спокойно, главное – я поступил! Устроили праздничный ужин, назавтра собрали нехитрые пожитки. Все, к героическому труду на полях Родины готов!

       До этого я был в селе только однажды. В девятом классе нас всех послали в колхоз убирать турнепс. Если кто не знает – это кормовая репа, на корм скоту. Но на вкус нормальная, сочная, сладковатая. Мы в первый день накинулись на эту репу, обожрались (фигурально выражаясь) и загадили все окрестности нашего жилища. День не работали, потом нас послали капусту убирать, против сочной, сладкой и хрустящей капусты никто не мог устоять. Мы тоже больше грызли, чем работали. В конце концов, нас отправили домой. А деревня называлась Тахарёновщина, до сих пор помню это оригинальное название. Правда, сейчас уже нет этой деревни, умерла, как и тысячи других.

      А нас, студентов ИГМИ, направили в Эхирит-Булагатский аймак, в Бахайское отделение Байтогского зерносовхоза. Слышите музыку веков в этих названиях? Дело в том, что вся Иркутская область и Прибайкалье когда-то были бурят - монгольскими землями, их в свое время захватили и присоединили к Российской империи, а названия остались прежними. И к северу от Иркутска сохранились целые районы компактного проживания бурят. Вот и этот аймак был чисто бурятским, там сохранился уклад, язык и религия их предков.

      Кстати, о языке и жизненном укладе. Бурятов было много и разных, более десяти родов, которые сильно отличались между собой обычаями, языковыми диалектами, одеждой и областью обитания. Тот район, куда нас послали, был населен эхиритами и булагатами, потому и назывался Эхирит – Булагатским аймаком. Между прочим, эта народность называлась бурят – монголами, и язык у них был бурят – монгольский, и письменность на основе вертикального монгольского шрифта. И это позволяло в течение многих веков сохранить особенности и языковые отличия всех этих родов. Но мудрая Советская власть решила как-то подравнять все эти племена, в 33-м году ввели латинский шрифт, а в 39-м заменили его кириллицей. В результате сильно пострадал самобытный бурятский язык, и в него влились многие русские слова и предложения. А в 58-м вообще переименовали бурят-монголов просто в бурятов, и монгольские корни остались только в обычаях и в разговорной речи.

      Я развел всю эту скукоту для того, чтобы объяснить, почему молодые буряты говорили хорошо по- русски, а по- бурятски на каком- то усредненном языке. А старики, не бывавшие нигде за пределами своей области, русского почти не понимали, и продолжали говорить на своем старинном диалекте.

      Вот привезли нас в село Байтог, центр зерносовхоза. В клуб. Совхоз назывался красиво: «Луч Октября». Пришли два бурята, по комплекции и строгому выражению их круглых лиц было сразу понятно, что они не последние люди в этом «Луче». Как выяснилось, один был директор совхоза, а второй бригадир Бахайского отделения, деревушки, куда мы направлялись.

       Директор посмотрел на нас, понял, что мы еще те работники, заулыбался. Глаза превратились в две узенькие щелочки. Он добродушно что-то проговорил коротко и без пауз, вроде того, что « однако, помогать селу надо, кушать хочите, ну вот мы не успеваем, урожай богатый, однако, как у вас у русских говорят, что посеешь, то и кушать будешь. Вот бригадир ваш, Иван Бурдымович, Басхаев его фамилия, он вас отвезет к себе и там все расскажет, как что надо. Ну, вопросов нету, так ехайте, вот у вас человек из институту, я вижу, если что надо, так через него, мы всегда поможем».

      Деревушка Бахай была маленькая, одна улица, домов тридцать. Некоторые – обыкновенные деревенские избы, несколько бревенчатых восьмиугольных юрт, отдельная изба – Управление с вывеской, что эта деревенька не так себе, а отделение зерносовхоза.

      Бригадир Басхаев привел нас в управу, стал спрашивать, кто знаком с сельским трудом. Таких среди нас не оказалось. Потом он, после длительного умственного труда, сказал:- « Мне нужно семь крепких ребят, зеленку литовками косить. Кто согласен? Буду записывать».

      Что такое «зеленка» и как косить «литовкой» или «латышкой», мы не знали. Мы были слегка ошарашены. Думаю, даже не слегка. Но тут Витька Семендяев, парень лет 24-х, бывалый, проработавший на целине пару лет после армии и даже награжденный медалью «За освоение целинных и залежный земель», встал и бодро произнес:
- Записывайте меня, я умею косить. – Потом покосился в нашу сторону и шепнул, - Давайте, ребята, все лучше, чем в земле ковыряться.

      Нас, смелых, набралось семь человек. Одним из первых после Витки записался мой друг Валерка, худой длинный парень ростом два метра три сантиметра. Ну, и я тоже потащился за ним следом. Остальные, кто не косари, были распределены на зерно, а девушки должны были по очереди дежурить «на кухне», готовить еду вместе с кем-нибудь из парней – помощников.

      Нас, «косарей», бригадир приказал не трогать, у нас и так будет весь день занят. Это замечание сильно нас разочаровало. Было впечатление, что мы влипли с этой косьбой. Кроме того, выяснилось, что Витка, этот бывалый колхозник – хлебороб, только пару раз видел, как косят этими «литовками». Потом я узнал, что косы «литовки» были введены в обиход указом Петра I вместо серпов и получили свое название оттого, что в то время лезвие отливали, а потом ковали. «Литовка» значит отлитая.

- Не бздимо, братья – славяне! – весело провозгласил наш предводитель Витька, - если хилые аборигены могут, то мы и подавно.

      Странно, но в селе было почти пусто. Потом выяснилось, что многие ушли на выпасы вместе с отарами овец и живут в «летниках», круглых бревенчатых юртах, выкармливают молодняк и пасут овец, своих и совхозных, и сколько в отаре тех, и сколько других – знает только хозяин. На большой площади в 80 гектаров был посеян овес на сено, «зеленка».

      Все поле было разделено поровну длинной выкошенной полоской, нам бригадир сказал:
- Вот вам 40 гектаров, за две недели надо скосить, а потом сено заскирдовать, зароды сделать. Как и что – вам покажут. Утром идете на конец деревни, там старик, у него косы. Он вам подберет по росту, и каждый вечер несите косы отбивать, он один может на все село. А вторую половину поля местные скосят.
Мы обратили внимание, что Басхаев правильно говорит по-русски. Потом выяснили, что он несколько лет проработал в Иркутске постовым милиционером, ангарский мост охранял от шпионов-диверсантов, там познакомился с медсестрой из Нижнеудинска, они поженились и уехали на родину нашего славного бригадира. Так что мы познакомились с представителем местной интеллигенции.

      Вот привел нас этот колхозный бригадир к месту проживания. На краю села стоял черный от времени бревенчатый дом. На дверях
большой амбарный замок. Хозяева в поле, на выпасе овец, и живут в летнике. На приличном расстоянии приземистое сооружение с узкими окнами под крышей, без стекол, а в стороне от этого архитектурного шедевра еще сарай с сеновалом. В центре открытого всем ветрам как бы двора сложенный из кирпичей очаг, и рядом большой длинный стол под навесом. Мы поняли, что это столовая, и что кормить нас, вероятно, будут.

      Товарищ Басхаев повел нас к приземистому сооружению. Оказалось, что это наше общежитие. Земляной пол подметен, вдоль стен матрасовки и наволочки, набитые соломой. Вдали печка из кирпича, побеленная лет сорок назад, и стойкая овечья вонь во всем помещении.

      Мы, мягко говоря, сильно удивились. Наш институтский куратор тоже. Он, пытаясь сохранить дипломатическое выражение на лице, спросил:- « Иван, э-э, Бурдымович! Они что, здесь будут жить? Спать на соломе, на земле? В этой вони? В одежде? Скоро вообще холода начнутся, они тут померзнут. И вообще что это за сарай, интересно бы узнать?»

      Бригадир постоял, посопел, посуровел лицом и изрек:- « Однако, много вопросов задаете, Николай. В домах разместить не могу, почти вся деревня пустая, люди на выпасе живут. Мужики на зерне, на комбайнах, и зерно возят. А это овчарня, зимой овцы живут, сейчас чисто, сами видите. Мы потом одеялки подвезем. Ну, что поделать, тоже мне председатель задачу поставил, я почти голову-то сломал. Как у нас, бурятов, говорят, в трудные времена и голова барана сгодится. Вот так, однако, трудные времена, не успеваем план выполнить». О том, что почти вся деревня пасет колхозных овец вместе со своими, бригадир скромно умолчал.

- А как нас кормить будут?! – кто-то выкрикнул из толпы. Товарищ Басхаев оживился, приободрился и почти запел:
- О, питание будет хорошее. Вот очаг видите, скоро хозяйка приедет, казан вам отдаст, в казане готовить будете. Молоко каждый вечер фляга будет, пол - барана тоже, рис и крупа в сельмаге можно, там продавщица Рита живет, вечером, если надо, откроет. Сахар, конфеты есть. Можно в долг под трудодни.
- Так это как? Самим готовить? Кто, интересно, будет варить на всю ораву?!
- Зачем волноваться, ребята? У вас вот четыре девушки есть, пусть готовят по очереди, и по одному парню в помощь, дрова, мясо
нарубить, поднести – принести. Мы им за эти дни трудодни начислять будем, как обычно.

      Одна из девушек, самая старшая на вид, крупная и широкая в кости, сказала:- « Ладно, если продукты будут, приготовим, не так уж это сложно». Куратор и бригадир облегченно вздохнули и уехали в Байтог. Куратора мы видели потом только раз в связи с крупным скандалом, но об этом дальше.

      Мы разместились на матрасовках, девушки около двери, а затем парни по кругу, положили рюкзаки, вышли оглядеться и заметили, что известного сооружения типа сортир нет в наличии. И бани тоже. Прямо за сеновалом начинался лес, поэтому парни не очень обеспокоились отсутствием сортира, а про баню вообще не вспомнили. А вот девушки приуныли и решили поднять этот гигиенический вопрос перед бригадиром. Потом мы обнаружили за домом колодец, а за сараем несколько умывальников, прибитых к доске. И дощатое сооружение типа сортир. Все немного успокоились. К слову сказать, мы раза три мылись в бане «по - черному». Это такая экзотика, что описывать нужно долго. Я почти помер от жары и пара. И понял, почему деревенские всегда выбегали из бани и прыгали в холодную речку…

      Внезапно во дворе появилась сильно пожилая бурятка на невысокой лохматой лошадке. Похоже, что они с этой лошадкой были неразлучны. На бурятке были национальные одежды, странный головной убор с матерчатым конусным верхом, кафтан с орнаментом, продубленное коричневое лицо и трубка, которая дымила. Оказалось, что это хозяйка дома. Она сделала несколько затяжек, смачно сплюнула метра на полтора в сторону ( хорошо, что не в нас) и обратилась к нам, перемежая одно русское слово шестью бурятскими. Я подумал, что так выглядела, наверное, мать Чингиз-Хана. Сообразив, что мы мало что поняли из её выступления, она молча слезла с лошади, вошла в дом, волоком притаранила большой ведер на пять чугунный казан, велела установить его на очаг, показала, как его надо чистить. Потом отозвала наших девочек и отдельно их проинструктировала насчет готовки. Девочки усвоили, что надо чистить казан каждый раз после готовки, лучше песком. Это, пожалуй, единственное, что они поняли. Затем хозяйка заперла свой дом, уселась на лошадку, и уехала, не прощаясь. Больше мы её не видели.

      Ночью нас ожидал большой сюрприз. Оказалось, что во всех щелях и трещинах находились в спячке мириады клопов. Учуяв влекущий аромат молодых тел, эти кровопийцы ринулись в атаку. Первыми заголосили ребята в дальнем углу около печки, там оказались самые активные бойцы этой тысячной армии, потом вскоре и все остальные зачесались. Электричество в нашей овчарне отсутствовало, в свете нескольких фонариков обнаружили причину зуда, немного поборолись с этими мерзкими насекомыми. Но что можно сделать ночью, да еще без света? Мой друг Валерка провозгласил: - « Добро пожаловать в «Клопобатор»! - Между прочим, у дверей клопов почти не было, девушки спокойно лежали и смеялись над остальными.

      Я хорошо знал, что представляют собой эти враги человечества, у нас в старом диване они хоронились где-то в полусухом состоянии, и если кто из гостей ночевал на этом диване, то они оживали, и бедный гость вскакивал весь в укусах. Потом отец раздобыл дихлофос, обработал этот диван времен Екатерины, и клопы сдохли.

      Для начала я сбежал из дальнего угла и переселился на свободную матрасовку у дверей, впереди девушек. Девушки запротестовали, но я их успокоил, сообщив, что это исключительно из-за боязни укусов, а не ради попытки ухаживания для. Потом громко всем сообщил, что надо добывать дихлофос – наипервейшее средство. Общество сразу признало меня главным клоподавом и поручило назавтра провести переговоры с бригадиром товарищем Басхаевым.

      Переговоры были краткими и легкими. Товарищ Басхаев сразу все понял, принес большую банку этого концентрированного зелья, развел его в воде, велел оттащить от стен матрасовки и одежду. Затем дал нам большую кисть для побелки, мы обрызгали стены. И свершилось чудо - исчезли эти маленькие жестокие твари. А я остался лежать около девушек, вернее рядом с одной, невысокой, худощавой, стройной, с длинными буйными волосами, насмешливой и даже резковатой в общении. И хоть я сообщил вначале, что мое переселение не связано с попытками ухаживания, но на самом деле эта территориальная близость быстро переросла во взаимный интерес. У нас началась дружба, наивная, какая-то полудетская, мы потом часто сидели у костра, разговаривали обо всем, узнавали друг друга. Конечно, были обжимчики, поцелуйчики, как без этого, но все в таком юном ключе, что современным молодым и не понять.
       Это был 1958-й год, не было ни интернета, ни гаджетов, ни скайпов, форумов и сайтов знакомств. У нас в этой бурятской глуши даже электричества, радио и газет не было. Мы шутили: « может, уже война с кем-нибудь началась, а мы знать - не знаем».

      Забегая вперед, скажу, что дружба наша с девушкой, назовем её Лелей, продолжилась и после колхоза, и однажды я зашел к ней в квартиру и случайно встретился с её папашей. Судя по всему, я этому суровому на вид человеку активно не понравился. Да и понятно. Молодой до неприличия пацан, что он может дать, кроме как отвлекать от учебы. Может быть, он так не думал, но я решил для себя с ним не встречаться по возможности.

      Дружба наша пошла как-то неровно. Иногда я стал улавливать раздражение в её поведении, или мне это казалось, ну, появилась неуверенность – предвестник разрыва. Она была старше на пару лет, меня это тоже напрягало. Юношеский комплекс. А в марте были выборы в Верховный Совет, в институте был организован избирательный участок. Мы с друзьями пришли посмотреть кино или концерт, встретили эту мою подругу со своими подружками.

       Не знаю, зачем, но она засмеялась и ехидно произнесла, громко и чтобы слышали все: - « А ты чего здесь? Тебе что, уже есть 18, чтобы разрешили голосовать?» Ну, девочки засмеялись, я стушевался, что-то пробормотал, и мы ушли на другой участок. И у меня в голове вроде сработал выключатель, я решил больше с ней не встречаться. Я был мягким и неконфликтным малым, часто идущим на компромисс. Но, странное дело, когда во мне срабатывал вот такой выключатель – свое решение я уже не менял.

      Потом её близкая подруга, которая тоже была с нами в этой деревне и была в курсе всех наших дел, встречала меня в институте, и все пыталась выяснить, что же произошло, и все предлагала мне встретиться и поговорить с моей подругой. Я понимал, что Леля вообще не обратила внимания на эту свою шутку, и вообще забыла о ней, и пребывает в недоумении, какой петух меня клюнул. Но выключатель уже сработал. Мне стало неинтересно…

      Утром мы обнаружили во дворе флягу молока, рис, крупы, сахар, соль, чай, хлеб и половину барана. Мы стояли кругом и думали, что делать со всем этим. Потом приехал бригадир на тракторе с прицепом,
привез огромный закопченный чайник, большой котелок для косарей, сообщил, что молоко, хлеб и половину барана будут привозить каждый вечер. И картошку тоже по мере необходимости.
- Вот, студенты, молока попейте, сметану привез, хлеб свежий, вы покушайте, и я вас на поле отвезу, там на комбайнах поможете, на зерносушилке, там и обед будет. А косари пешком на конец деревни, там дедушка косы отбивает, Батлай зовут, Смелый, если по - русскому. Хотя он смелый давно был, ему сто лет почти, или восемьдесят, однако, - и бригадир весело засмеялся. И глаз его стало совсем не видно, одни щелочки.

      Старик Батлай подобрал каждому косу по росту, вручил оселки для периодической подточки, позвал бабульку – инструктора по косьбе, и пошли мы в неизвестность. А поле было изумительным. Сочная изумрудная «зеленка» на косогоре до горизонта, солнечно, тепло. Бабулька кое-как объяснила, что нам делать, как становиться лесенкой, отступив друг от друга метра на два, и вообще она пойдет первой, а мы за ней, повторяя её движения.

      И она пошла, размеренно помахивая косой. Мы потянулись следом, сбиваясь с темпа, наступая на пятки друг друга, ругаясь преимущественно матом и останавливаясь. А бабулька скребла свою полоску, не оглядываясь. Скоро она ушла так далеко, что не было смысла догонять. Мы остановились и решили самостоятельно освоить эту, как оказалось, не такую уж легкую работу. С грехом пополам мы добрались до вершины косогора, а там оказалось, что поле спускается вниз, к распадку еще километра на полтора. Наша престарелая инструкторша уже дошла до низа и испарилась. Её одинокая скошенная полоска напоминала нам об авантюризме Витьки Семендяева, втянувшего нас в это мероприятие. Мы добрались, наконец, до распадка, упали без сил, полежали в тени берез. Потом обнаружили на дне распадка ручей с родниковой водой, соорудили таган, заварили чай, поели, разлеглись и заснули.

      Проснулись мы от крика бригадира. Он сидел на лошади, подождал, пока мы проснемся, и дал оценку нашей работе. Оценка была крайне унизительной. Оказалось, что мы оставили массу огрехов между скошенными полосками, косили иногда высоко над землей, узко захватывали и вообще это кошмар, а не работа. И обратно пойдете по своему скошенному и будете убирать огрехи. И зря он
доверил нам косьбу, просто людей не хватает, а так он вообще выгнал бы нас на зерно.

      Витька, наш признанный лидер, обиделся и сказал громко и зло:- « Ну, и посылай! Тут все первый раз в жизни «литовку» увидели, а ты, бригадир, хочешь, чтобы мы, как та бабка ваша сразу косить начали. Она лет сто уже косит».
Бригадир вдруг подобрел, миролюбиво пробормотал что-то вроде: « ладно, учитесь, дня через два проверю», повернул лошадь, крикнул ей по-бурятски и поскакал по распадку. А мы поползли по полю назад, выкашивая свои огрехи. И убедились, что действительно на поле были оставленные целые островки нескошенной травы.

      Пока мы вернулись к началу нашего старта, отнесли косы деду Смелому, как мы его стали называть между собой, стало темно. Мы пришли на стан, все уже давно поели и валялись кто где. А дежурная в тот день Валя принесла целое эмалированное ведро плова из баранины, оставленное специально для нас и огромный чайник с чаем. И мы проглотили все это ведро, и выпили весь чайник сладкого чая. А потом доползли до матрасовок, упали и отключились.

      Ночью все проснулись от шума во дворе. Ну, некоторые вылезли посмотреть, кто там бродит. Оказалось, что это наш снабженец провиантом. Он привез, как и обещал бригадир, 18-ти литровую флягу молока, пол туши барана, завернутую в мешковину, молча развернул свою телегу и отбыл в неизвестном направлении. Ночи уже были прохладные, Сибирь все-таки, так что мясо за ночь не успевало «тронуться». А у меня была китайская эмалированная кружка, большая, на 750 миллилитров, и на ней был нарисован павлин. Я пошел проверить, что там за молоко привез абориген.

      Молоко оказалось отменного качества. Не успел я допить до конца, как за мной потянулись еще ребята. Кто-то сказал мне:- « Оставь свою «Райскую птичку», может, кто еще захочет». Оказалось, что все, кто выскакивал по нужде, непременно подскакивали к фляге, брали мою кружку, подсветив внутрь фляги фонариком, черпали молоко, и довольные жизнью, бежали досыпать. А утром оказалось, что молока почти уже нет, выпили все 18 литров за ночь.

      А потом это вошло в привычку. Как только абориген по имени Василий привозил затемно продукты, кто-то непременно говорил:- « Пойду, братцы, врежу по «Райской птичке», проверю молоко,
пострадаю за народ». А потом в течение ночи почти все страдали за народ, и под утро фляга была традиционно пуста...

      А мы промучились пару дней, переругались, но потом приспособились, выработали темп и дистанцию, и размах, и почувствовали, как это здорово, когда звенит коса, падает скошенный упругий зеленый овес, и все мы одновременно работаем, как слаженный ансамбль. Потом доходим до конца поля, кипятим чай и едим разогретую картошку или кашу с бараниной, и отличный деревенский хлеб со сметаной, и спим часа два, пока жарко, или травим анекдоты. А потом, помыв в ручье котелки, наполнив фляги этой кристальной водой, взвалив рюкзаки и проклиная необходимость снова косить, отправлялись в обратный путь.

      Мы были молодые. Минут через пятнадцать тело переставало ныть, мы снова весело и дружно двигались домой. Когда мы добирались до вершины холма, солнце уже близилось к закату. И вот мы появлялись один за другим в этих розоватых лучах, и шли размеренно и слаженно, и совершенно синхронно размахивая косами, и, дойдя до конца, шли к нашему «Смелому» деду.

      Я почему так подробно об этом написал? А потому, что к моменту, когда мы появлялись на вершине холма, все наши товарищи были уже дома, они сидели и ужинали. И оказывается, они все ждали нашего появления, и смотрели, и смотрели, как мы докашиваем эту нашу очередную полосу. А потом говорили нам, что это очень красиво, когда семеро работают, как один ансамбль. Вот люди с восторгом смотрят ирландские танцы. Конечно, там виртуозное владение телом, особенно ногами. Но главное – это синхронность. Вот что-то такое из этой области заставляло наших друзей ждать нашего появления на вершине холма, а потом с одобрительными возгласами встречать нас в лагере. Нас ждало эмалированное ведро с пловом, кашей или картошкой с бараниной, чай и все было отлично. И я от такой пищи сильно набрал в весе, хоть и трудились мы физически очень серьезно.

      
      Однажды мы попали в переделку. Мы, бригада косарей, шли утром с отбитыми косами на свое поле, и увидели несколько домашних уток, пересекавших нашу дорогу. Мы очень удивились: ни уток, ни кур мы в деревеньке нашей не видели. Наш идейный вдохновитель Витька произнес, мечтательно глядя в небо:- « А я
однажды ел утку, запеченную в глине. Это, я вам доложу, нектар и амброзия!»
- А ты знаешь, как её запечь, что ли?
- Конечно, знаю. Да там, внизу, у ручья, есть глина, я видел.

      Мы остановились. У всех в голове возникла одна и та же мысль. Витька и Серега Горский кинулись за утками, поймали одну, затащили в лесок рядом, и окончила бедная птица свой земной путь. А потом внизу, в распадке мы развели костер, Витка выпотрошил утку, обмазал её поверх перьев густой глиной, и мы разгребли костер. Этот наш кулинар осторожно уложил утку на слой углей, забросал сверху углями, и мы стали ждать. Ну, ждать было тяжело, мы поели, попили чайку, и нам стало жалко утку.
- На кой мы её замочили, Витя?
- Так сейчас нажрались, жалостливые стали, - зло сказал Виктор. – А тогда утром никто не остановил, всем утятины захотелось, мать вашу!

      Мы лежали и молчали. Потом Виктор сказал:- « Думаю, пора утку доставать». Он разгреб угли, разбил спекшуюся глину, которая отошла вместе с перьями и кожей. И открылась розоватая тушка, без соли и специй, пахнущая костром и еще чем-то необычным. Мы разделили утку и стали её есть, сначала осторожно, а потом с наслаждением. Эта утка без соли, в собственном соку, оказалась необыкновенно вкусной. Я больше никогда подобной птицы не ел. И мы, похоже, перестали эту утку жалеть.

      А потом мы увидели вдали нашего славного бригадира товарища Басхаева на лошадке. Ехал он к нам не торопясь, внимательно разглядывая поле на предмет обнаружения наших огрехов. Мы бросились лихорадочно прятать следы нашего преступления. Сгребли глину с перьями, кости, унесли все подальше в лес, угли, разбросанные вокруг костра, собрали в кучу, осмотрели все, успокоились и разлеглись.

      Бригадир подъехал. Пробурчал: - «Что-то долго спите, студенты. Назад совсем темно будет, однако. А поле-то я посмотрел, лучше косить стали. Ну, я дальше, к своим поеду. Если что надо, скажите».
- Не, Иван Бардамович, у нас все в порядке, - Витька от волнения переврал отчество нашего бригадира. Тот промолчал, еще раз
посмотрел на нас, и отбыл к своим косарям, нескольким парням примерно нашего возраста. Мы поинтересовались однажды, а где дети, неужели с родителями в полях, в летниках, рядом с ягнятами. Нам объяснил бригадир, что школа-интернат в Усть-Орде, туда все ребята уезжают осенью, а возвращаются после окончания учебы. Ну, примерно как лицеисты из Царского Села.


      Мы поняли, что пронесло, бригадир ничего не заметил, и радовались примерно как те бурятские школьники по возвращении домой после учебы. Но радовались мы преждевременно. Вечером вдруг появился бригадир на своей лошадке, мрачный и немного выпивший. Он попросил косарей на беседу. Бывший иркутский милиционер пригласил нас таким тоном, каким обычно милиционеры приглашают в участок:- « Пройдемте, гражданин!» Нам стало тревожно.

      Бригадир начал сразу по делу:
- Зачем утку резали? Вам что, еды не хватает? Вот, пол барана каждый день, молоко, крупа, картошка. Вы мою утку резали, я завтра вашему куратору, Николаю вашему, все расскажу, пусть меры принимает.
- Да мы никакую утку в глаза не видели, Иван Бурдымович!
- Ну да, не видели. Думали, спрятать все успели. У меня глаза узкие, а видят лучше ваших круглых. Это же подсудное дело, домашнюю птицу воровать!

      Мы поняли, что дело швах. Витька моргнул Сереге Горскому, высокому красивому парню, веселому и бывалому, и тот понесся в магазин. Продавщица Рита, лет под тридцать, жила с детьми в жилой половине этого магазина, отец её был бурят, а мать русская. Очень симпатичная получилась метиска. Родом из Усть-Орды, она познакомилась со своим будущим мужем там, в родном городе, куда этот парень приехал на курсы комбайнеров. Ну, встретились, любовь, поженились и уехали в деревню. И жили хорошо, пока этого Ритиного мужа, уснувшего на поле возле комбайна, не задавил случайно пьяный тракторист.Наш Серега сразу задружил с Ритой, все терся в магазине, было у них что, или нет, мы не интересовались. Но все знали, что Серега может достать и выпивку, и сигареты. В долг, за будущие трудодни.

      Горский прибежал весь в мыле, с водкой и закуской, мы уговорили бригадира посидеть, поговорить, утрясти это дело. Он неохотно согласился. Было видно, что ему противна вся его миссия. И когда мы предложили денежную компенсацию за утку, он отмахнулся и сказал:- «А что это у вас, водка? Откуда?! Я же запретил Ритке продавать. Ах ты, Сергей! Знаю, давно возле Риты крутишься. Да это не моё дело. Ладно, наливайте». И мы усердно наливали преимущественно товарищу бригадиру, и оказалось, что он очень уважает это дело.

      После выпитого примерно поллитра Иван Бурдымович сильно подобрел, даже полюбил нас и в нашем лице всё студенчество. Он разразился длинным выступлением:- « Ребята, да я бы не пришел, если бы не жена моя, Сарангэрэл зовут. Это Лунный свет, по - нашему. Она когда в Нижнеудинске училась на медсестру, подруги говорили, что это долго, просто Саран её звали, Луна значит. Так Саран и зовут. А мы, буряты, птицу не едим, нам мясо надо, баран главное. Ну, корову тоже и конину можно, а птицу не надо, одни кости. Саран одна в деревне уток держит, вот недосчиталась, меня послала разведать. А сам я не хотел приходить, однако. Но воровать не хорошо, попросили бы, я бы вам продал, или так бы отдал, может быть». У нас отлегло от сердца.

      Потом мы еще поговорили за жизнь, про политику. Ну, обычная пьяная болтовня. Бригадир еще выпил, сильно захмелел, вдруг посуровел лицом и громко провозгласил:- «На хрена мне эти утки?! Я их все равно не ем! Это жена моя меня заставила с вами разборки делать. Стыдно мне, ребята. Давай нож, пойду, всех порежу, к такой-то матери!» Мы с трудом успокоили бригадира, посадили в седло, и лошадка его побрела домой. Бригадир сидел мешком, но держался молодцом. И мы избежали сурового наказания, возможно даже исключения из института. Хорошо, что мы зарезали утку, а не барана. Барана бригадир нам бы не простил.

      Но бригадир все же не утерпел, доложил нашему куратору Николаю про эту безвременно почившую утку. Николай примчался к нам с аварийными глазами, собрал всех и стал угрожать, что доложит о бригаде косарей в институте как о зачинщиках и исполнителях этого преступления, пусть деканаты решают. И главное, этот рыхлый аспирант оказался непьющим и, на уговоры посидеть и поговорить,
категорически не реагировал. Потом он решительно встал, заявил, что не хочет отвечать за преступников, и ушел.

      Мы все здорово испугались. Дело пахло исключением из комсомола и института. Серега побежал к бригадиру, рассказал ему о визите Николая и угрозе исключения. Иван очень удивился:
- Так я ему со смехом все рассказал, случайно к слову пришлось. Ладно, ничего я писать в институт не буду, и ему скажу, чтобы не сообщал. Жена моя, как я ей рассказал, что вы эту утку съели, меня ругала. Значит, плохо студентов кормишь, говорит, если на птицу охотиться стали. Как же плохо, если полбарана каждый день?
Сергей пришел поздно, веселый и прилично поддатый. Мы поняли, что он возвращался через Риткин магазин. Снимал напряжение. Он нас успокоил, мы потом долго сидели у костра и горланили что-то патриотическое.

      Мы скосили наше поле дней за десять. Потом бригадир послал всех сено ворошить, и закладывать зароды, такие длинные прямоугольные скирды с покатым верхом, напоминающие своим силуэтом дом барачного типа. Сено сгребали в копны, грузили на волокуши и на лошадях подвозили к очередному зароду. Поначалу нам прислали местных мужиков, они пригнали лошадей, запрягли в волокуши, показали, как делать эти зароды – все было прекрасно и весело. Но через пару дней бригадир сказал: - « Все, студенты, я мужиков забираю, сами будете лошадей забирать, волокуши запрягать, и на водопой водить. Я вам одного оставлю, научит. А лошади смирные, им надо только уздечку накинуть – и все, сразу пойдут».

      В загоне стояло несколько лошадей. Наш местный коневод подошел к одной, действительно накинул уздечку, и она покорно пошла за ним. Он быстро продел удила, накинул хомут и сказал нам:
- Видели, давайте сами. Лошади смирные. Вы только сзади не заходите, лягнуть могут.

      Но эти смирные лошадки оказались не такими уж смирными. Они, завидев нас, сгрудились в противоположном углу загона и все повернулись к нам именно задом. Приближаться было страшно. Среди нас был худенький белобрысый парнишка, слабый и робкий, но носившую грозную фамилию Пугачев. Кто-то сказал:
- Вон Гришка Пугачев пусть идет, он самый храбрый, если по фамилии судить.

      Мы посмеялись, а Гришка и вправду пошел к одной лошади, что стояла в стороне. Но когда он приблизился, эта с виду полудохлая лошадка резво повернулась и лягнула прямо в Пугачевский живот. Гришка отлетел в навозную жижу и заорал что-то нецензурное. А наш местный коневод стоял за загоном. И было видно, что ему сильно понравилось падение этого городского хлюпика.

      Мы убедились, что у Пугачева нет серьезных повреждений, вышли из загона и велели местному «коневоду» передать товарищу бригадиру, что мы в гробу видали все эти уздечки, подпруги и хомуты. Пусть нам передают лошадей в готовом виде. И действительно, местные готовили нам с утра лошадей, мы отводили их на поле, а там впрягали их в волокуши. Это было не сложно, этому мы научились.

      Сложности начались, когда мы должны были гнать лошадей на водопой. Сёдел, естественно, не было. На лошадь набрасывалась телогрейка, закреплялась широким ремнем, который назывался подпругой, каждый с трудом громоздился с помощью товарищей на эту телогрейку – и вперед. Я судорожно цеплялся за поводья, пытаясь усидеть, рвал уздечку, лошадь возмущалась и начинала мотать головой и вихлять. Она желала меня опрокинуть, а я хотел усидеть на её подвижном хребте. Наши желания не совпадали, но когда я опустил поводья и почти лежа вцепился в гриву, лошадь успокоилась и побрела к водопою. Ехать предстояло два километра. «Господи, -думал я, - и куда меня занесло? За какие грехи?» Кстати, река так и называлась – «Куда».

      Потом мы приспособились, назад уже ехали более менее спокойно.
А вечером начались неприятности. У всех, кто ездил на водопой, зажгло в паху и окрестностях, как будто перцем намазали. Посмотрел я, что там внутри, и увидел ярко красную кожу, будто ставили там горчичники. И все это горело огнем. Оказывается, мы банально натерли все, что соприкасалось с лошадью. И походка наша стала типично кавалерийской. Мы стойко выдержали насмешки и язвительные опасения, не повредит ли все это нашей репродуктивной деятельности в будущем, а потом мы приспособились и довольно лихо гоняли на водопой. Правда, однажды я слабо затянул подпругу, телогрейка сползла, и я грохнулся на землю. Но ударился не сильно,
все обошлось.

      Бурятские лошадки были низкорослые, мы быстро научились запрыгивать на их спины. Впрочем, упомянутому выше Пугачеву это никак не удавалось. Он оказался гордым, от помощи товарищей отказывался, говорил, что сам замечательно справится. Однажды мы стали свидетелями его кавалерийской удали. Он подвел свою лошадку к забору, забрался на этот хлипкий забор, и, балансируя, перенес левую ногу на телогрейку. Лошадка отошла от забора, и наш славный кавалерист грохнулся на землю. Мы стояли вдалеке, Пугачев нас не видел, а мы давились от смеха. Этот цирковой номер Гришка повторил несколько раз, причем создавалось впечатление, что лошадка специально отходила от забора в нужный момент. В конце концов, Пугачев все же взгромоздился на своего Росинанта. Больше я не видел, как Гриша садился на свою лошадку, может быть, и научился запрыгивать без помощи забора.

      Уезжали мы по первому снегу. С бригадиром мы подружились, он звал нас на следующий год, обещал расселить в избах. Проезжая мимо поля, мы с гордостью смотрели на поставленные нами зароды, напоминавшие большие бараки. Между прочим, за работу мы получили какую-то символическую сумму, все вычли за питание. Пол барана в день – это вам не просто так.
Дома меня не узнали. Лицо мое стало круглым, как у местного жителя Байтогского зерносовхоза, и вес я набрал, и курить научился махорку. Когда я по приезду свернул самокрутку из газеты с Моршанской махоркой и закурил, домашние чуть не упали в обморок. И мама сказала, что если я еще раз закурю эту гадость – она выгонит меня из дома…

      Мы собрались в аудитории в первый день занятий. Ну, стали знакомиться потихоньку, ждали преподавателей и руководство деканата. В аудиторию вошел высокий представительный молодой человек лет под тридцать. Мы встали. Он посмотрел на всех, махнул, чтобы мы сели. Потом направился к свободному столу, сел и затих. Вся аудитория с недоумением смотрела на незнакомца. Наконец он встал и представился: - « Сергей Бурыгин, студент первого курса первой группы по специальности ГЭ». Что тут началось! Все повскакали, сгрудились возле Сергея, смеялись, что приняли его за преподавателя. И не заметили, как вошел зав. кафедрой, а с ним несколько ассистентов и доцентов.

       Зав.кафедрой Михаил Федорович, сухощавый строгий мужчина среднего возраста, с неодобрением оглядел студентов, пробурчал, что тут вроде взрослые люди, а ведете себя, как восьмиклассники. Потом нам рассказали что-то об институте, о специальности, мы познакомились с преподавателями, еще выдали информацию организационного характера, поздравили с началом учебы – и началась моя студенческая жизнь, почти пять лет без малого.

      Институт в то время был не очень большой. Примерно две с половиной тысячи студентов. Это сейчас он, сменив три раза название и добавив массу специальностей и факультетов, разросся до сорока тысяч. А тогда на курсе было четыреста-пятьсот студентов, преподаватели в течение первого семестра запоминали почти всех на потоке, и это было здорово.

      В институте было четыре корпуса. Строго говоря, настоящим можно было считать только Главный корпус, который располагался в старом двухэтажном здании рядом со сквером Кирова. В этом здании до революции располагалось Промышленное училище. Второй корпус был размещен в здании по улице Ленина, бывшем Сибирском отделении Банка России, напротив гостиницы, название которой забыл. Вроде бы, она называлась «Сибирь». Да это и не важно, она все равно сгорела через какое-то время. Третий корпус был лабораторный, несколько аудиторий на первом этаже здания по той же улице Сухэ-Батора, что и Главный корпус, на углу Желябова. Потом это здание снесли, и на месте этих домов построили гостиницу для интуристов под названием «Ангара». Ну, и четвертый корпус – это вообще анекдот, несколько комнат в общежитии по улице Желябова. Вот мы и бегали из одного здания в другое, с лекций на лабораторные или практику.

      Наиболее приятным было перемещаться из Главного корпуса во второй корпус напротив гостиницы. Дело в том, что на углу рядом со зданием Востсибуголь стоял «павильон» Пиво-Воды, ну, пивнушка, если просто. В это заведение заскакивали студенты хлебнуть в перерыве пивка, заглотать пирожок, да и преподаватели тоже не гнушались. И часто можно было видеть, как профессор математики или преподаватель сопромата раскланивался со студентами и говорил строго:
- Коллеги, если у вас занятия, не увлекайтесь! Кружечка не повредит, но не более.
Вот было время! Я вспоминаю это почти со слезой в глазах.

       А во дворе Главного корпуса располагался флигель, в котором была контора института и касса, предмет повышенного интереса студентов. Там выдавали стипендию, которая называлась или «пенсия», или «стёпа». Кто-то из студентов первым узнавал, что начали выдавать стипендию горному факультету, он влетал в аудиторию и радостно орал:
- Ребята, «стёпу» дают, там уже очередь!
И мы, бросив все, бежали в кассу. Стипендия была 29 рублей, а повышенная 40. Для сравнения могу сказать, что моя мама, работавшая в магазине кассиршей, получала 60 рублей в месяц. На стипендию прожить было трудно, но можно. Значительно спасала ситуацию студенческая столовая. Хлеб там был вообще бесплатно, а борщ или суп стоил копеек пять или восемь. Студентам выдавали талоны, кто-то один из компании прорывался к раздаче, протягивал несколько талонов и получал на всех этот суп за пятак, а ребята дополняли рацион хлебом с горчицей.

      Вначале, как только получали стипендию, ребята недели две «гужевались», покупая в столовой котлеты, биточки и гуляш. А первые пару дней после получения стипендии общага вообще гудела, все были богаты, на столе появлялись магазинный холодец ( темно-серая дрожащая субстанция), селедка, студенческий коньяк «Зубровка», и Сало. Я не случайно написал это слово с большой буквы. У нас в группе было немало ребят из Украины. Поступить в институт в Сибири было проще, без взяток, вот у нас и было много выходцев из Украины, Молдавии, и других областей. И местных из поселков деревенского типа тоже было немало.

      Родители наших «украинцев» и местных сельчан посылали настоящее сало, украинское даже копченое на вишневых ветках, вкуса необыкновенного. Я, между прочим, до института сала не ел, но здесь распробовал и сильно полюбил эту закусь. Между прочим, кто-то из студентов, завидев в ячейках почтовое уведомление о посылке, бежал с радостной вестью к очередному украинцу или сельчанину, и вечером был праздник!
      А в 59-м правительство решило, что хлеб бесплатно – это перебор. И назначили цену – копейка за кусок. И все блюда подорожали тоже. Это было не очень. Раньше студент, имея пятак, наедался супчиком и буханкой хлеба с горчицей, а сейчас надо было считать. Но ничего, никто не умер…


      С начала занятий обнажилась вся глупость решения правительства о преимуществе производственников и солдат при поступлении в ВУЗ. Сразу выяснилось, что половина студентов запомнили математику на уровне арифметики. Катя, математичка, схватилась за голову. Потом она разделила группу на две: на знающих алгебру и тригонометрию прилично, и на тех, кто все забыл или не знал. И со вторыми занималась дополнительно по особой программе вечерами, вталкивая в них школьную программу. Катя была настоящим преподавателем, занималась с ними бесплатно, на голом энтузиазме. Мы называли вторую группу «арифметиками».

      Катя добилась определенного успеха. Первый экзамен по математике сдали все, правда, многие с большой натяжкой. Но несколько человек срезались на начертательной геометрии. Кто не знает, так это наука о пересечении разных тел, поверхностей и плоскостей. Теоретический аппарат этой науки был прост, но нужно было иметь пространственное видение, а оно или есть, или нет. И вот те, кто вообще не мог себе представить, что будет при пересечении шара, скажем, с конусом, пролетели. Им дали возможность пересдать в летнюю сессию, некоторые все же выползли, но троих мы не досчитались.

      А впереди были серьезные науки, и математический анализ с дифференциальным и интегральным исчислением, и еще много страшных вещей, которыми нас пугали старшекурсники. Бытовала шутка, что если сдашь Сопромат (сопротивление материалов) – можно жениться. А кроме сопромата впереди тревожной тучей наползали теоретические основы электротехники, теория машин и механизмов (ТММ), которую студенты любовно прозвали «Тут Моя Могила», электрические машины, теплотехника, гидравлика, электроника и т.д. и т. п. И еще на закуску «военка» - обучение на военной кафедре раз в неделю целый день. Из нас готовили артиллеристов. И совсем в радость исторический материализм (Истмат) и диалектический материализм (Диамат). Мат, одним словом.

      У советских материалистов и диалектиков были священные книги – труды Маркса, Энгельса и Ленина. Ну, как Библия у христиан, Коран у мусульман и Тора иудеев. И все учение снабжалось сотнями цитат этих классиков, и все преподавание было тошнотворным до невозможности. Я запомнил только две мысли: «Бытие определяет сознание» и высказанное Лениным «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Гениально! Мне это напомнило известное Чеховское «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»

      Учился я неплохо. Во всяком случае, стипендию получал регулярно. Но дважды чуть было не пролетел на экзаменах и почти лишился стипендии. Один раз именно на историческом материализме. Эту науку у нас вел старый бурят по фамилии Халтакшинов. Имя и отчество его я не помню в силу сложности, но облик запомнил четко. Это был прямой и довольно высокий бурят с ежиком седых волос, в очках, за которыми его узкие глаза с нависшими веками были почти не видны, в каком-то полувоенном френче, который называли тогда «сталинкой», суровый и закрытый.

      В 20-м примерно году в Москве был открыт институт для малых народностей, там готовили преданных революции представителей российских окраин. Вот наш Халтакшинов был послан в Москву из какого-то далекого аймака, его там обтесали малость, втолкали необходимые догмы, и он проникся непоколебимой любовью к революции и к её деятелям на всю оставшуюся жизнь. Кроме того, у них там однажды выступил сам Ленин, а Сталин, в то время комиссар по делам национальностей, вообще преподавал.

      И вот он вошел в аудиторию в первый раз. Представился, строго осмотрел аудиторию, и вдруг неожиданно громко и отрывисто, как на митинге, произнес поверх наших голов: - « Да, я видел Ленина!» Мы немного обалдели. А он начал рассказывать о своем этом институте, о том, как замечательно говорил Ленин, какой мудрый и доступный был Великий Вождь Сталин Иосиф Виссарионович, как он однажды отечески погладил молодого студента по голове и сказал, что знает бурят, талантливый и трудолюбивый народ. За очками не было видно, но мне казалось, что у историка выступили слезы и, возможно, возникла эрекция.

      Вообще истмат был по существу историей партии, с перечислением съездов, решений и под этими решениями подводилась марксистско-ленинская база. И вот на экзамене мне попался то ли двенадцатый, то ли четырнадцатый съезд партии, я что-то проговорил, а преподаватель вдруг спросил:
- А на каком съезде ВКП(б) этот буржуазный наймит Троцкий провозгласил ошибочный и подрывной лозунг «Молодежь – барометр революции»?
- Так вот, на этом самом, четырнадцатом,- неуверенно проблеял я.
- Нет, дорогой, вы ошибаетесь. Этот лозунг он произнес на десятом съезде.

      Мне бы повиниться, сказать, что ошибся, конечно же, именно на десятом, но вдруг брякнул раздраженно:- « Да какая разница, на пятом, на десятом. Ну, ошибся Троцкий, но его же поправили, в конце концов».
      Я подумал, что Халтакшинова стукнет кондрашка. Он побагровел, стал хватать воздух, потом хрипло почти выкрикнул:- « Перепутать съезды партии!! Ну, это, знаете, за гранью! Вам неуд, и пересдача в следующей сессии. Все, свободны!»

       Плакала моя «пенсия». Но мне один знакомый с четвертого курса подсказал:
- Не боись. Они на кафедре этого чудика, который Ленина видел, сами терпеть не могут. Обратись к молодым, вот к Мелентьеву, например, хороший мужик. Ему пересдашь с другой группой.

      Я пошел к Мелентьеву, рассказал, что все ответил по билету, но с Троцким промахнулся, Халтакшинов меня выгнал. А тут стипендия горит. Мелентьев все понял, сказал, что этот пламенный революционер на днях уходит в отпуск, вот придешь на следующей неделе и пересдашь вместе с маркшейдерами. Я неделю зубрил, как сумасшедший, и пересдал. Мелентьев вообще удивился, хотел поставить отлично, но поскольку пересдача, поставил «хорошо». Стипендия была спасена. А этот марксист-начетчик Халтакшинов, оказывается, меня запомнил, и когда узнал, что я умудрился пересдать в сессию, учинил на кафедре скандал. Но Мелентьев доложил, что я проявил великолепные знания, и у него не было причины меня завалить.

      Второй раз я чуть было не схлопотал «неуд» на третьем курсе. Может, на четвертом, не помню, да это и не важно. После какого-то трудного экзамена шел немецкий, давали три дня на подготовку. Мы с моим другом Валеркой позанимались немного грамматикой, нам это надоело, и мы пошли на Ангару, позагорать, искупнуться малость. Кто иркутянин, тот знает, что долго-то в Ангаре не поплаваешь, температура градусов восемь, или десять. Тут так: окунулся – и на берег. Зато бодрит, не передать!

      Назавтра мы снова посидели до обеда, позанимались, и пришли к выводу, что хватит, сдадим мы этот немецкий. Пошли к другому нашему другу, тоже Валерке. Отец его был большим начальником, главным над леспромхозами, и жили они в большом новом доме, а у Валерки была собственная комната. Мать его, приветливая женщина, увидев нас, сделала страшные глаза и тихо проговорила:- « Ой, вы знаете, Валерик сказал, что у него очень сложный экзамен, и запретил даже входить к нему. Вот второй день сидит, даже поесть забывает. Так что вы, ребята, ему не мешайте, пожалуйста».

- Да не волнуйтесь, мы на минутку,- по инерции так же тихо ответил я.- Мы недоумевали, что такого страшного в экзамене по - немецкому, да еще при нашей доброй бабушке Ольге.

      Валерка сидел за столом, подперев голову, и было видно, что он действительно что-то изучает. Я с порога:- « Привет, Фи! ( это сокращенно от Фикса, как мы обычно Валерку звали из-за железного зуба спереди). Ты чего зарылся, пошли на Ангару. Мы бабушку и так спокойно свалим!» Валерка посмотрел на нас, как на ненормальных, с некоторым даже испугом:
- Какую бабушку? Вы чего, совсем, что ли?
- Ну, Ольгу, немку нашу.
- Так вы ничего не знаете?! Нам же расписание изменили, вместо немецкого сопромат. Я тут в этих эпюрах… вообще скоро концы отдам.

      Мы похолодели. Я спросил, смутно надеясь, что это ошибка, или Валерка нас разыгрывает:- « А кто тебе сказал про сопромат?»
- Так после прошлого экзамена заходил Орлов. Он и сказал, что Ольга заболела, и вместо неё сопромат. А вы с Длинным где были? Там объявление повесили, – Валерка – Фикса с ужасом смотрел на нас,
понимая, что мы потеряли два дня из трех, и что дня нам не хватит для подготовки.

      Мы занимались, как проклятые, но все равно нам не хватило времени освоить все билеты. Я, к примеру, освоил кое-как примерно треть. Валерка Длинный ( его так называли за двухметровый рост) освоил тоже примерно такой же объем.
На экзамене мне выпал билет, который я учил. Но поскольку я здорово торопился при подготовке, то половина билета слабо усвоилась, я понял, что все, поплыву сейчас. Я бодро стал отвечать то, что знаю, надеясь на чудо.

      Я иссяк, вторую половину билета мне было не поднять. И тут провидение услышало мои мольбы, и чудо произошло! Оно явилось в образе строительного крана, который катался вдоль строящегося крыла института, подавал кирпичи и раствор. Преподаватель вдруг встал, подошел к окну, и стал внимательно наблюдать за работой этого крана. Потом он вдруг обратился ко мне:- « Послушайте, вы же изучали электрические машины? Вот я всегда хотел узнать, как краном этим управляют, почему моторы крутятся то быстро, то медленно. Не могли бы рассказать, ну популярно?»

      Я с готовностью подскочил к окну, показал, где двигатели движения, поворота, стреловой лебедки и лебедки подъема, подошел к доске и стал рассказывать о фазном двигателе, о контроллере, начертил элементарную схему – ну, почти лектор. А потом глянул на преподавателя, а он смотрит, как студент, и радость у него в глазах от того, что он все понимает. И я остановился.
- О, мы двадцать минут проговорили! – преподаватель глянул на часы, - спасибо Вам, вы здорово объяснили, я Вам благодарен. Отлично! – и он действительно поставил мне «отлично» и пожал в конце руку.      

      В коридоре я долго не мог поверить, что не просто сдал сопромат, а получил пятерку. И благодарил нашего заполошного преподавателя по электрическим машинам, он не просто знал предмет, но умел передать свои знания студентам. Вот сколько лет прошло, а я, чуть освежив кое-что в учебнике, запросто смог бы разобраться в схеме того же строительного крана. Впрочем, тогда я не надеялся, что какие-то знания вообще застрянут в моей беспечной голове…

      Через неделю после начала занятий было отчетно-выборное комсомольское собрание факультета. Собрались все комсомольцы со всех курсов, внушительная толпа. Аудитория была забита под завязку. Несколько человек сидело в президиуме во главе с парторгом института. Выступил главный институтский комсорг, сообщил, что комсорг нашего горного факультета проработал два года хорошо, но перешел на пятый преддипломный курс, времени у него на общественную работу не будет, надо заслушать доклад, оценить работу и переизбрать факультетский комитет.

      На трибуну бодро вскочил наш горняцкий комсомольский вожак, чувствовалось, что его ждет карьера комсомольского или партийного деятеля. Он застрочил по бумажке, сколько было собраний, субботников, сколько деревьев посадили, какие персональные дела разбирали. Публика откровенно скучала, некоторые уже засыпали, а некоторые просто спали с безмятежными лицами. Лично я сидел на широченном подоконнике и боялся заснуть и загреметь на головы товарищей. Потом быстро проголосовали за то, чтобы признать работу комитета хорошей, и начался самый трудный этап – выборы нового состава комитета и комсорга. На призыв начать выдвижение кандидата на главную должность в этом комитете публика упорно не реагировала. Собрание начало пробуксовывать.

      Вдруг запросил слово первокурсник, небольшой, худощавый, в шинели, вышел к трибуне, и произнес пламенную речь:
- Я как вы видите, только недавно из армии. Там, в своем полку, я был комсоргом, много было равнодушных, многие вопросы решались с трудом. Вот я думал, попаду в институт, тут передовая грамотная молодежь, вот уж тут комсомольская работа кипит. А я вижу то же равнодушие, что и у нас в полку. Стыдно, ребята, надо активными быть! Ведь мы же будущие руководители производства.

      Президиум зашевелился, парторг стал спрашивать декана, кто это, из какой группы. Собрание тоже проснулось, сначала один, два, потом несколько стали выкрикивать:- « Вот готовый комсорг, его хотим в комсорги, пусть наладит работу, как надо!»
- Как тебя зовут, парень? – поинтересовался комсорг института, мужчина лет под сорок.
- Тимофеев я, первый курс, группа ГЭ-1, – ничего себе, из нашей группы, значит, подумал я.
- Вот собрание тебя предлагает в комсорги факультета. Ты как, согласился бы?
- А что, и не возражаю, тем более, что у меня есть опыт комсомольской работы, - почти сразу согласился Тимофеев.

      Собрание радостно проголосовало за этого «дурачка». А он оказался совсем не дурачком. Я не помню его имени, потому что его все называли «Тимоха», он сразу выбил себе индивидуальный график экзаменов, пользовался всякими поблажками, на лекциях появлялся редко, и многие преподаватели под давлением парткома закрывали глаза на его слабые знания. Он был маниакально предан делу партии, пресекал всякие вредные разговоры, проявлял бурную деятельность, носился с разными комсомольскими идеями. Словом, был Настоящий будущий коммунист. Кстати, выяснилось, что он почти сразу после избрания подал заявление в партию, и на втором курсе был в неё с почетом принят. Ребята опасались при нем критиковать что-либо в нашей прекрасной жизни.

      Так продолжалось до третьего курса. А на третьем курсе пошли серьезные предметы, и не менее серьезные преподаватели, которые отказались признавать особый график этого комсомольского деятеля. И наш славный Тимоха зимнюю сессию завалил по двум предметам. И стипендии на полгода лишился.
Обидевшись на руководство института, не поддержавшего такого ценного политического руководителя, Тимоха под предлогом нехватки времени на учебу потребовал переизбрания, сложил с себя полномочия главного комсомольца факультета, и стал простым студентом. И оказалось, что в результате поблажек, давлений на преподавателей и индивидуальных графиков Тимоха превратился в самого слабого студента. И мы с изумлением увидели, что вся идейность его была сплошной показухой. Он стал самым активным критиканом всего, а иногда в поддатии матом поливал и комсомол, и партию, и руководство института. И сразу стало понятно, что Тимоха полез в комсорги в надежде прокрутиться между прочими и получить диплом. Я лишний раз убедился, что среди всех этих политических и общественный деятелей большинство беспринципные карьеристы.

      А Тимоха еще год побарахтался, но на четвертом курсе все же был отчислен за неуспеваемость. Я его больше не видел, но мне рассказывали, что он потом восстановился в институте, домучил диплом и работал инструктором горкома партии в Черемхово.

      В отличие от всяких «Тимох» я был абсолютно аполитичным студентом. Ну, совсем. Я никогда нигде не выступал, все комсомольские поручения выполнял вместе с коллективом, строго в рамках необходимого, никого не критиковал и на собраниях больше дремал. И это было не из-за страха, а по причине полного безразличия ко всей этой лабуде. Впрочем, такое отношение к общественной работе наблюдалось у большинства моих товарищей.

      Но на втором курсе я чуть было не пострадал именно по политической статье. Был у нас студент, оригинальный, умный и язвительный парень, и звали его Саня Пупов. Поначалу мы посмеивались над его фамилией, но потом привыкли и успокоились. А вдруг на первом занятии третьего курса услышали, что наш Саня не Пупов, а Глушков. Выяснилось, что Саня очень тяготился фамилией, прилепившейся к нему от отца. Вот он и взял фамилию своей мамаши.

      Саня был весьма оригинальным, начитанным парнем. Он, к примеру, после очередной вечеринки мог часами лежать на кровати и громко со слезой декламировать мало известного тогда Есенина, которого он знал почти всего. И еще он отлично играл в шахматы. Мы в большинстве не рисковали играть с ним, но был один из нас, который горел постоянным желанием «сделать» этого фраера. Помните, я рассказывал о студенте, которого в первый день мы приняли за преподавателя, Сергее Бурыгине. Он при всей своей серьезности, зрелости оказался великим спорщиком, которого можно было развести на что угодно. И Санька великолепно пользовался этим.

      Время от времени Серега заходил к Сане и предлагал сыграть в шахматы матч-реванш. Саня долго отказывался, потом предлагал матч из пяти, скажем, партий. И на интерес. Ну, бежать в магазин проигравшему, или мыть пол в комнате, или что-то еще.
      Пару первых партий Саня проигрывал, Серега возбуждался, шел пятнами, он приговаривал:- « Все, Пупов, хана тебе, побежишь сегодня за «Зубровкой», как миленький побежишь!»
- Да я Глушков, Серега! Забудь про Пупова.
- Не, сегодня ты точно Пупов!

      Мы собирались посмотреть на это бесплатное представление. Третью партию Саня выигрывал, на четвертой Серега багровел и начинал просить исправить случайный ход. Мы все орали, что «взялся - ходи!». Ну, а последнюю партию Саня выигрывал не глядя. И бежал Серега в магазин. Впрочем, мы все скидывались, Серега приносил «Зубровку» и закусь на всех, и мы ели что-то, пили и орали песни из студенческого фольклора. А потом втолковывали Сереге, что хватит, Саня с тобой, как кошка с мышкой, успокойся. Но Сергей не успокаивался, ему казалось, что его проигрыш – досадная случайность.

      Однажды мы почти подвели Серегу «под монастырь». Мы сдавали зачет по физкультуре на набережной Ангары, бегали на время. Время было осеннее, Ангара была холодная, на набережной никого не было. И кто-то, знающий, что Серегу можно раскрутить на что угодно, поспорив на дюжину пивных кружек, сказал:- « Серега, а спорим, что ты не искупаешься сейчас в Ангаре. Слабо на дюжину пива? Вон физрук ушел, никто не видит».

      Сергей легко согласился, быстро сбросил все, включая трусы, и пошел голышом в ледяную воду. А за спиной стоял Институт Редких металлов, Иргиредмет, в котором трудились почти сплошь девушки, и они, как оказалось, увидели, что голый студент, взрослый и отлично сложенный, идет в воду, блестя белыми ягодицами. И вмиг все окна оказались облепленными восхищенными девицами. А мы это не видели, так как смотрели на Серегу, повернувшись спиной к Иргиредмету.

      А когда Серега повернулся к нам и пошел на берег, помахивая гениталиями, он с ужасом увидел, что за ним наблюдает весь женский коллектив Института. Он заорал, чтобы мы бросили ему трусы, присел, кое-как нацепил их и вышел на берег. Некоторые девушки раскрыли окна и кричали слова одобрения и просьбу повторить.
Пришел наш физкультурник, оценил обстановку, погнал нас в общежитие на Чкалова, и стал угрожать Сереге исключением за аморальное поведение. Пуританское было время. Но мы вступились за Сергея, сказали, что это на спор, все виноваты, словом, дело замяли.

      Второй раз Сергей рисковал на четвертом курсе. К этому времени наш институт стал Политехническим, за Ангарой было наполовину построено новое здание, а рядом несколько корпусов общежитий. Некоторые занятия пока проводились в старых корпусах, а половина в новом здании. И мы неслись на трамвае через Ангару, чтобы успеть к очередной паре. А потом, возвращаясь, заскакивали в столовую у моста возле вокзала, где было отличное пиво. И вот однажды Саня Глушков, прекрасно знавший Серегу Бурыгина, его страсть к пиву и к спору, раскрутил его в очередной раз:- « Давай на двенадцать кружек, что ты не пробежишь по мосту за трамваем без одежды». Серега подумал и согласился. Мы все отговаривали его, но он был непреклонен. Решили, что как только получим «пенсию», так сразу.

      И вот мы получили стипендию. Собрались у остановки перед мостом, дождались, пока покажется очередной трамвай, Серега сбросил одежду, но трусы ему великодушно разрешили оставить. Мы схватили одежду и вскочили в вагон. А Серега побежал рядом по мосту. Что творилось в вагоне – не передать. Все устремились на правую сторону к окнам, рискуя перевернуть трамвай. Было холодно, люди кричали:- « Водитель, останови вагон, замерзнет этот чудик!» Но Серега махал руками, показывая, что он добежит до конца. А за мостом, на улице Степана Разина, мы выскочили на остановке, одели нашего героя Серегу и поехали назад, пить пиво. И Сергей выпил свой приз, и как только все в него влезло - загадка природы. Правда, он бегал несколько раз облегчиться, а потом его так прихватило в трамвае при возвращении в студгородок, что он бежал от остановки до общаги со скоростью хорошего автомобиля.
Хорошо, что в этом трамвае не было преподавателей нашего института, а то бы эта игра могла закончиться печально…

      А я, извините, отвлекся. Хотел рассказать о том, как попал в политически неблагонадежные, да ушел в сторону. Возвращаюсь.
      Мы стояли в коридоре с Санькой, тогда еще Пуповым, курили и разглядывали очередной номер нашей институтской газеты. Обычная многотиражка на одной странице. Ждали начала занятий по Гражданской обороне. Преподавал эту оборону бывший вояка, сухой, желчный, в круглых очках, с длинным носом. Скучный до невозможности. И фамилия у него была подобающая – Заинчковский. Он рассказывал нам про иприт, фосген, какие-то зарины, зоманы, и,
главное, красочно описывал их действие с таким выражением лица, словно и вправду собирался нас травануть. И еще он пугал всех атомной бомбой. В конце этого курса мы поняли, что настоящей защиты при ядерном нападении нет, надо ложиться головой к взрыву, закрыть голову руками, а потом тихо ползти на кладбище.

      В газетке, что мы с Санькой разглядывали, были помещены портреты передовых студентов – общественников, и среди них наш Тимоха – комсорг и еще один прохиндей Самохвалов, который крутился в профсоюзе. В конце коридора появился Заинчковский, Санька ткнул окурком в глаз Тимохе и, похоже, Самохвалову, плевком затушил окурок и все выбросил в урну. И мы побежали в аудиторию.

      Когда мы увидели, что в аудиторию вошел Фосген ( такое было давнее прозвище  Заинчковского), брезгливо держа двумя пальцами нашу многотиражку, нам стало тревожно. Он молча окатил нас своим змеиным взглядом, велел мне и Саньке подняться, и проскрипел:
- Я видел, как вы сейчас глумились над своими товарищами. Лучшими товарищами, между прочим! И это не просто шалость или хулиганство! Это политическое дело. Вы не просто оскорбили этих студентов, вы испоганили газету, орган партийной, комсомольской организаций и профкома института. После занятий на кафедру, будем с вами разбираться.

      Мы знали, что это за птица «Фосген». Мало того, что он был одним из главных в парткоме института, но по всему было видно, что он сдвинут на борьбе за идейную чистоту студенчества и всего народа. Именно такие писали доносы в свое время на соседей и сослуживцев. Фанатик – Ленинец, мать его!
- Саня, а ты зачем окурок сунул в Тимоху?
- Да машинально, я этих сволочей с детства ненавижу. У нас в поселке все эти активисты из тех, кто работать не хочет. Или дураки. Выучили несколько лозунгов, и шпарят, учат всех жизни. Этот Фосген, сука, точно из таких, попортит крови. Да не бойся, я бычок тыкал, мне и отвечать. А ты просто рядом стоял.
- Не, Саня. Я вместе. Я же не остановил вражескую руку, которая Тимохе морду попортила. Да и Фосген не видел издалека, кто бычком в ихние хари тыкал. Мы идем, как преступная группа. - Я шутил, но на душе было мерзопакостно.

      В кабинете витал воздух крупного политического скандала. За столом сидели зав. кафедрой, пара преподавателей, трое-четверо из парткома факультета и комсомола. Перед ними лежала злополучная газета с попорченными ликами наших святых студентов, и восседал Заинчковский с каменным лицом.

Фосген доложил, по мере своего выступления он все более воспламенялся, в конце концов, предложил поставить вопрос об исключении нас из комсомола. У меня что-то внутри оборвалось. Исключение из комсомола с большой вероятностью могло закончиться отчислением из института. Тут выяснилось, что Санька вообще не комсомолец. Повисла пауза. Наконец один из партийцев спросил, подозрительно глядя на Сашку:
- А скажите, э-э, Александр, почему, в самом деле, вы не в комсомоле?
- Да не знаю. Я после седьмого класса ушел из школы, работать пошел к матери на фабрику. Ну, и учился потом в вечерней школе, взрослые вокруг, там про комсомол как-то разговора не было.

- Вот видите! Видите! - взвился Фосген. - Совершенно аполитичный студент. Такие не могут быть руководителями коллектива! И этот, второй, - он с отвращением произнес мою еврейскую фамилию, - тоже отлынивает от общественной работы, как мне доложили. Надо решать со всей строгостью.

      Тут хорошо бы промолчать, но Санька вдруг изрек:
- А чего вы к газете прицепились? Ну, случайно, хотел окурок затушить, вот в газету и ткнул. А вот если на рынке омуль в «Правду» заворачивают, а там портрет Хрущева. Сам видел. Омуль прямо на Никите Сергеевиче. Так что, этого рыбака тоже разбирать на парткоме?
Все застыли. Никто не знал, как реагировать. Зав. кафедрой посмотрел на всех, и у него обозначился легкий намек на улыбку. Потом он постучал карандашом по столу:
- Ну, товарищи, я думаю, не стоит перегибать. Сейчас не те времена. Был двадцатый съезд, партия развенчала культ личности, осудила те методы и репрессии, а мы здесь устроили судилище политическое. Допустили студенты необдуманный поступок, предупреждаю, что в
случае повторения подобного будем строго наказывать. А сейчас идите, и не показывайтесь мне на глаза!

      Мы с Санькой выкатились из кабинета, не веря в свою удачу. И пришли к единому мнению, что зав. кафедрой Михаил Федорович отличный мужик, а Фосген – редкостное говно. А вечером мы с ребятами здорово расслабились по поводу нашего счастливого избавления. Смех смехом, а все это могло бы закончиться для нас печально, спасибо двадцатому съезду.

      Вообще «расслаблялись» мы не часто. Но были два дня в неделе, когда после занятий весь организм просил: займи, но выпей. Первый из этих дней – занятия на военной кафедре, которые назывались коротко «военка» У нас в институте, как в большинстве ВУЗов, была военная кафедра, из нас готовили артиллеристов. Для занятий по «военке» выделялся целый день, и мы с утра, расхлябанные и не привыкшие к дисциплине люди, окунались в армейскую муштру.

      Начальником военной кафедры был полковник Сабадаха, толстый, с красным с прожилками носом, маленькими заплывшими глазками неопределенного цвета, и с зычным командирским голосом. Еще у него были толстые ляжки, поэтому он ходил, слегка раздвинув ноги и слегка ими загребая, вроде как ему там что-то мешало. Вообще этот полковник, а также остальные майоры и капитаны неплохо устроились. Работа на военной кафедре приравнивалась к полноценной службе, а в институте какие проблемы? Бесправные студенты, которые пребывали в вечном страхе получить «неуд» и лишиться стипендии.

      Утром мы получали защитного цвета бушлаты, чтобы хоть немного походить на солдат. Со стороны мы выглядели забавно. Сверху старые замызганные бушлаты, а снизу бежевые или синие штаны китайской фирмы «Дружба». И расхристанные у большинства китайские кеды. Тогда никто не знал о существовании джинсов, все носили эти китайские штаны, плотные, бесформенные и ноские, но совершенно не спасающие от холода. И еще Китай снабжал Сибирь бельем с начесом все той же фирмы «Дружба», свиной тушенкой, в банках которой было преимущественно белое вытопленное сало с прожилками мяса, препротивная вещь, я вам доложу. В каждом доме были ярко раскрашенные китайские термосы, яркие полотенца, и почти все носили темные синие плащи из прорезиненной ткани, стоящие коробом. Дружба СССР с Китаем продолжалась еще
некоторое время, пока Мао и Хрущев не расплевались по поводу культа личности Сталина. И эта любовь двух великих народов угасла, и товары постепенно исчезли. А тогда, во всем этом китайском великолепии, мы производили впечатление бомжей, если говорить современным языком. Студентки, завидев нас в этом «обмундировании», здорово веселились.

      День «военки» был изнуряющим донельзя. Представьте себе вольных людей, отвыкших от дисциплины и муштры или вообще не знающих, что это такое. И вот эти веселые, совершенные раздолбаи, с точки зрения военной кафедры, молодые парни с утра попадают в невыносимую обстановку военных приказов, шагистики, стрельб на планшете, решения задач по стрельбе по таблицам. И все это в быстром темпе, с четкими докладами, все по уставам. Кошмар!

      Наши офицеры прекрасно понимали наше состояние. Одно дело, когда молодой человек поступал в артиллерийское училище. Там с утра до вечера он в обстановке военной дисциплины, оторван от семьи и штатской жизни. А тут мы, только день в неделю вроде курсантов, а потом всё остальное время – гуляй, Вася! Некоторые офицеры получали садистское наслаждение, гоняя нас по плацу или заставляя до изнеможения повторять фразы из всяких уставов.

      Вообще артиллерийская стрельба базировалась на серьезной математике. В основе были теория вероятностей, математическая статистика, еще что-то про рассеивание и случайные числа. Забыл за столько лет. Из нас пытались сделать командиров батарей полковой пушки 76-мм образца 43-го года и гаубиц 152-мм того же года выпуска. Пушка была создана конструкторским бюро на одном из военных заводов. Бюро это состояло из заключенных инженеров, арестованных в 38-м году за вредительство, антисоветскую деятельность, по «сигналам» общественности, за троцкизм, уклонение от линии партии. Причин можно было придумать великое множество. Такие конструкторские бюро назывались «шарашками», и было их создано большое количество. Мудрая советская власть давно сообразила, как можно заставить наиболее талантливых инженеров трудится на благо своей социалистической Родины за баланду. Вот в одной из таких многочисленных «шарашек» наша пушка была создана взамен пушки 27-го года, которая использовалась в начале войны и не могла пробить броню немецких танков. Вообще Красная Армия начала войну с таким старым вооружением, что не
удивительны огромные потери в начале боёв, и почти два миллиона пленных советских солдат в первые месяцы войны. А конструкторским бюро руководил талантливый инженер Цирульников, осужденный в 38-м на 8 лет и великодушно прощенный советской властью за создание этой самой пушки в 43-м.

      Наиболее ненавистным были строевая подготовка и стрельбы в классе на учебном планшете. И там были свои герои. Строевую подготовку у нас вел бравый подтянутый капитан, прирожденный шагист. И садист. Занятие происходили на плацу, квадратном внутреннем дворе института. На этот двор выходили окна библиотеки, девушки любили из этих окон наблюдать за нашими мучениями, иногда подавали шуточные команды, издевательские реплики и весело смеялись. Наш бравый капитан, разогретый женским вниманием, гонял нас безжалостно, и сам со вкусом показывал, как надо шагать и отдавать честь. Девушки одобрительно кричали капитану комплименты, посылали воздушные поцелуи, он розовел лицом и продолжал нас гонять с утроенной энергией.

      У нас был один студент, высокий, слегка сутулый, с рыжей кудрявой шевелюрой, в коротковатых штанах и в бушлате не по росту. Ему трудно было подобрать подходящий бушлат, тем более, что мы расхватывали их за минуту, чтобы успеть к началу занятий. Опоздание каралось почти расстрелом. Звали его Виктор, фамилию забыл.

      Этот Виктор, за сутулость прозванный «Горбушка», был симпатичным парнем, но у него была редкая абсолютная неспособность к строевому шагу. Отрабатывая этот несчастный строевой шаг и отдачу чести офицеру, наш капитан ставил кого-то из группы изображать этого офицера. И все по очереди должны были за несколько метров переходить на строевой шаг, тянуть носок и отдавать честь своему товарищу, как на параде.

      Виктор начинал заранее вибрировать, и когда до него доходила очередь, срывался с места и шел с безумными глазами, поднимая одновременно левую ногу вместе с левой рукой, а потом правую вместе с правой рукой, забывая при этом тянуть носок. Он старательно поднимал согнутую ногу к подбородку и подбрасывал руку, сжатую в кулак, к голове. В своем клоунском наряде, со всеми этими нелепыми движениями он вызывал такой смех зрителей, что девушки почти падали из окон, и даже мы, жалея и сочувствуя нашему Горбушке, не могли сдержать смех. А капитану казалось, что Витька издевается, он потом гонял его
одного, движения Витькины становились все нелепее, а капитан свирепел. Потом он махал безнадежно рукой, говорил нам, чтобы позанимались с этим клоуном отдельно, и Витька шел в учебный класс с выражением страдания и желания выпить. Впрочем, такое желание расслабиться возникало у всех к концу этой муштры.

      Вторым изнуряющим занятием была имитация стрельб на макете. Все сидели в аудитории, майор откидывал вниз большую во всю стену фанерную заслонку, и нам открывался макет местности с разными ориентирами, домиками и деревьями. А перед каждым лежали карты этой местности. Майор сажал кого-то с биноклем в конец аудитории, и, поставив задачу подавить батарею противника, или укрепление, или еще что-то, нажимал кнопочку на пульте. На макете загоралась лампочка, указывающая на вражеское гнездо.

       Мы все должны были быстро по карте определить направление, азимут, склонение, наклонение, сделать поправку на ветер и еще на какие-то факторы. Впрочем, я уже все забыл, и за точность терминов не ручаюсь. А потом майор громко командовал:- « Студент Петров, начинайте стрельбу!» И студент Петров, взмокший от напряжения, орет, как на поле боя что-то вроде:- « Батарея! По пулеметам противника, направление левее 0-20, прицел 85, первому пристрелочный, огонь!» Майор нажимает кнопочку, на макете мигнула коротко другая лампочка, имитирующая взрыв. Парень с биноклем должен уловить этот взрыв, он корректировщик. Он орет:- « Правее 0-15, плюс!» Перелет, значит.

      Майор указывает на следующего:- « Студент Сидоров, продолжайте стрельбу!» Студент Сидоров судорожно выдает новую команду батарее с учетом перелета и отклонения. И так до тех пор, пока противник не будет «взят в вилку» и не поражен. Отлично, если все закончится тремя залпами. Но у нас все происходило не так, мы запутывались, майор багровел и орал:- « Все, закончили! Студент Федоров расстрелял свой собственный ориентир – отдельно стоящее дерево! Между прочим, ориентир у него за спиной, еще немного, свой штаб уничтожит. Если в следующее занятие не выполните стрельбы – всем неуд». Конечно, я за давностью забыл все команды, поэтому все, что я здесь описал – с точки зрения настоящего артиллериста полная ерунда. Просто я пытался передать атмосферу. Как запомнил.

      Всем было трудно на этих проклятых стрельбах. Но одному нашему товарищу было просто невыносимо. Он был в годах, лет
десять проработал горным мастером где-то в Читинской области, пили они там без пределов. У него, похоже, и по молодости знаний не было, а теперь, к тридцати годам, вообще мозг усох. Если бы не Хрущевская революция, он бы про институт даже не задумался, но тут начальство посоветовало « получить корочки для карьерного роста». И он поступил с грехом пополам. Но запомнить все нюансы, влияющие на ход стрельбы, понять таблицы стрельб и многое другое он был просто не в состоянии. И когда на него указывал майор, этот бедолага наливался кровью, он заикался и нес такую чепуху, что майор даже начинал его успокаивать, опасаясь смертельного исхода.

      Естественно, после этой пытки наш горный мастер напивался в хлам. А однажды, не имея достаточного количества денежных средств, он купил в аптеке средство от потения ног Формидрон, которое состояло из 10 процентов формальдегида, а остальное спирт и вода. И полпроцента одеколона для благородного запаха. Ужасная отрава. Но он купил и выпил, и загремел в больницу. Вернулся недели через три, вся кожа на лице облезла, как при ожоге. Он получил почетное прозвище Формидрон, поэтому ни имени, ни фамилии его я не запомнил. Он с трудом дополз до третьего курса, но потом был отчислен за неуспеваемость. Похоже, карьерного роста у него не случилось.


      Вторым нашим несчастьем была физкультура. Мы, в массе своей, были, мягко выражаясь, весьма далеки от спорта. Я могу вспомнить нескольких ребят из нашей группы, которые могли без труда выполнить все спортивные нормы и получить зачет. Мне вспоминается Серега Горский, истязающий себя различными упражнениями. Он добился замечательной фигуры, которую часто демонстрировал, предпочитая гулять по общежитию, как сейчас говорят, топлес. Был еще Коля Марченко, прирожденный спортсмен, для которого выполнить все нормативы было - раз плюнуть. И еще один гиревик, большой сильный парень, около кровати которого стояли две двухпудовые гири. Он их периодически поднимал, страшно при этом пыхтя. Иногда гиря падала с грохотом на пол, соседи по комнате опасались:- « Слышь ты, Жаботинский! Проломишь потолок соседям снизу, прибьешь кого-нибудь. Иди на улицу со своими гирями». Жаботинский – это был знаменитый штангист в то время.

      Но наш гиревик был известен как тонкий лирический поэт. Еще Пушкин сказал, что «не продается вдохновенье, но можно рукопись
продать». У нашего поэта - гиревика вдохновенья не возникало, но рукописи время от времени появлялись. Он обкладывался журналами «Юность», сборниками стихов разных молодых творцов, сдувал у них рифмы и понравившиеся сравнения, а иногда целые фразы, стряпал лирический стих про юную любовь, или что-то патриотическое, потом посылал очередную «нетленку» в газету «Советская молодежь». Была такая газета, орган иркутской комсомолии. В этой газете, между прочим, трудились тогда молодые и малоизвестные Вампилов и Распутин.
      А наш спортсмен – лирик, что удивительно, получал за свои самобытные стихи небольшие, но все же гонорары. Одним словом, «служил Гаврила у Эрато, стихи Гаврила выпекал». Мы посмеивались, но лирик утверждал, что так творят почти все современные поэты. Может быть, он был прав.

      Вот, опять лирическое отступление от основной линии. Ну, прямо Гоголь. А я, если помните, начал про тяготы физкультуры. Правда, на первом курсе было сравнительно легко. У нас был молодой преподаватель, бывший спортсмен, студент - заочник спортивного института, и ему было почти до лампочки наше физическое развитие. Он выводил группу на старт, говорил сурово:- « Сегодня кросс три километра. На время. Там, у кладбища на повороте будет стоять мой помощник, вот он, Петров, вы его знаете, кандидат в мастера, тройной прыжок. Будет отмечать время прохождения половины дистанции. Давайте, надевайте номера».

      Трассы были давно вымерены и протоптаны нашими предшественниками. Мы нацепляли тряпичные номера, тройной прыгун Петров убегал к повороту, а некоторые, главным образом из старших, договаривались с Колей, Серегой или еще с кем пробежать за них почти всю трассу. Технология была проста. Коля прятался в кустах метров за двести от старта. Псевдо - бегун срывался со старта, что было сил, несся к заветным кустам, там нацеплял на Колю свой номер, и Коля несся дальше. На повороте прыгун Петров отмечал время и номер, а Коля бежал назад. В кустах номер снова нацеплялся на законного владельца, и он, свежий и полный сил, устремлялся к финишу. Между прочим, пробежав эти двести-триста метров, он выглядел, как будто пробежал всю трассу.

      Вообще занятия физкультурой занятиями, по существу, не являлись. Это было элементарное тестирование физического развития студента. Ну, выводил нас преподаватель, сдавали на время бег на сто метров, кроссы на три километра, на пять, лыжи на десять. Кто мог – укладывался в норму. Кто не мог – задыхался и подыхал на трассе, еле приползал. Но главной неприятностью было то, что зачет по физкультуре приравнивался к основному экзамену, и, не пробежав, как следует, можно было запросто лишиться стипендии. Те, кто закладывал эту норму в учебный процесс, думали, что таким образом подстегнут студентов к самостоятельным занятиям спортом. Наивные люди. К счастью, наш студент – заочник понимал, с кем он имеет дело, и ставил нам зачеты, закрывая глаза на спортивные достижения.

      На втором курсе у нас появился новый преподаватель физкультуры по фамилии Литвинов. И наша относительно спокойная жизнь закончилась. Вообще-то евреи, как правило, не очень расположены к подвижным видам спорта. Если они и встречаются в спорте, то больше как-то по шахматам. Но наш еврей Литвинов был настоящий фанатик. Невысокий, худощавый, подвижный, он стал нас гонять безжалостно и до изнеможения.

      Прежде всего, закончилась для некоторых лафа с кроссами. Литвинов выгонял на трассу всю группу, а сам бежал замыкающим, подгоняя отстающих, а потом ставил время по последнему. Мы возмущались, он говорил:- «А в чем дело? Врачи всех вас допустили до занятий, если кто мешок мешком, пусть зарядку утром делает, пиво жрать перестанет. Вот сегодня только половина в норму уложилась. Не студенты, а тюлени жирные. Утром булочку с молоком, одну, между прочим,– и все».

      По осени еще ничего, но зимой наступил настоящий ад. Начались лыжные гонки на десять километров. Бедные студенты надевали по двое тренировочных штанов, поверх знаменитые китайские брюки, бесформенные и холодные, какие-то кофты, свитера, куртки. Словом, все, что у кого есть. Все это слабо спасало от холода. А Литвинов в своей излюбленной манере выгонял всех на лыжню, становился последним, и начинались наши мучения. Он, наступая на пятки отстающим, кричал, подгонял, и не было возможности перепрыгнуть на другую лыжню и сократить дистанцию. А дело происходило при морозе градусов в тридцать, у нас дубели лица и замерзали пальцы в дрянных перчатках. Но, главное, студенты со страхом начинали ощущать, как деревенеет и теряет
чувствительность одна из главных деталей организма. Все мы опасались, что обморожение этого органа уничтожит надежду на создание в будущем полноценной советской семьи.

      Потом, сдав лыжи и палки, мы скидывались на закусь, наш староста приносил свою фирменную первоклассную брагу, и мы начинали разогревать свой охлажденный организм, включая и тот тревожащий нас орган.

      
      Здесь самое время рассказать о нашем старосте, об Иване. Он был значительно старше многих в группе. Хороший большой добродушный парень, проработавший порядочно лет у себя в поселке в шахте, имеющий жену и дочку. И в институт пошел «за корочками». У него был талант копииста. Он довольно прилично мог сделать копию маслом с популярной картины, нарисовать плакат и написать лозунг. Правда, я никогда не видел, чтобы он создавал что-то свое, да ему, похоже, это было и не нужно.

      Естественно, его затолкали в редколлегию нашей стенгазеты. Он упросил администрацию выделить ему комнату в полуподвале общежития, чтобы там рисовать этот политический листок. И постепенно Ваня превратил свою полуподвальную комнату в мастерскую, где стал создавать копии известных картин, типа «Мишки в сосновом бору» Шишкина, или «Богатыри» Васнецова и всяких счастливых спортивных девушек Дейнеки. И продавал эти шедевры разным клубам, конторам и всем, с кем смог договориться. И получал денежку, которую пересылал жене и дочери.

      Редко когда так совпадает фамилия с родом увлечения человека, как у нашего Ивана. Он раздобыл пару больших бутылей и настаивал в них отличную брагу. Правда, Ваня все время опасался, что комендант общаги унюхает специфический бражный дух, и наш славный староста – художник лишится своей студии. Да и может схлопотать еще более серьезные неприятности. Юмор был в том, что фамилия его была Бражников. И когда возникала необходимость расслабиться после военки или физкультуры, Ваня притаскивал свою знаменитую брагу, и мы расслаблялись, пели хулигантские песни и травили анекдоты. Но поскольку брага по существу сивуха, то назавтра все участники застолья превращались в тяжелых инвалидов. Мы сидели на лекциях и пытались во что-то вникнуть, но понять или
записать лекцию было невозможно, движение мысли вызывало в голове физическую боль. Вся надежда была на нашего корейца Кима.

      У нас в группе было два иностранца. Один кореец Ким, а другой японец Чибо Норико. Я не уверен, что японца звали именно Чибо, в паспорт не заглядывал, но все мы звали его именно так, и он спокойно откликался. Впрочем, студент Норико не был настоящим японцем, мать его была русская женщина, а отец японский коммунист, который учился в СССР, полюбил эту Норикину мать, вот у них и родился этот парень, черноволосый, невысокий, подвижный и веселый.

      Отец, как водится, вынужден был после учебы уехать, связь с ним прервалась, и у него, как потом выяснилось, в Японии возникла новая семья, и народились дети. У Норико были раскосые глаза, в лице много было азиатского, но в Иркутске было так много людей с бурятскими генами, как говорили, «брацковатой» внешности, что никто особого внимания на нашего полуяпонца не обращал. И когда в 60-м мы узнали, что Чибо получил разрешение поехать на каникулы в Японию к отцу, все были шокированы. В нашем сознании поездка за границу, особенно в капиталистическую Японию, приравнивалась к полету на Луну.

      А когда мы собрались после каникул, все бросились к Чибо выяснять, что это за Япония? И он рассказывал про японские чудеса, об электронике, о чистоте, об автомобилях, много чего порассказывал. Мы ему верили, но и не верили тоже. Но когда он вытащил из кармана маленький транзисторный приемник, с выдвигающейся антенной, ловящей короткие и длинные волны, мы все едва не сломали это чудо электроники, выхватывая его друг у друга. Ничего подобного у нас в СССР не было, и пусть этот приемник в Иркутске мог ловить только местное радио, все равно мы были в восторге. И сразу поверили во все, о чем нам рассказывал Чибо. В остальном наш полуяпонец был обычным студентом, в меру прилежным, в меру успешным, и ничем особым, кроме поездки в Японию, не запомнился.

      Но я вначале упомянул корейца Кима, да еще в связи с тяжелым похмельным синдромом. Кстати, я не знаю, настоящим корейцем был Ким, или тоже наполовину, но это не важно. А важно то, что он не пил, на танцы не ходил, все лекции посещал и записывал их так, что можно было даже не раскрывать учебник. У него был уникальный почерк, красивый, четкий, без помарок. А схемы и формулы выглядели, как напечатанные. Было удивительно, что с таким почерком и с такими рисунками он успевает все записать. Что и говорить – лекции Кима
ценились на вес золота. Половина группы клянчила его тетради с целью переписать пропущенные лекции. Иногда устанавливалась очередь, как на редкую книгу в библиотеке. Поэтому после «расслабухи», когда не то, что писать – думать было тяжело, мы с надеждой смотрели на Кима.

      Учеба на инженера-электромеханика оказалась тяжелее, чем я думал. Сложность заключалась в том, что из нас готовили и электриков, и механиков. Поэтому в программу запихнули массу механики и электрики, мы параллельно изучали теорию машин и механизмов с кинематикой, статикой и всякими зубчатыми соединениями, сопромат, горные машины, гидравлику, горное дело и еще массу всего механического, а с другой стороны на нас наседали электрические дисциплины. Там были, к примеру, теоретические основы электротехники, электрические машины, электроника, электроснабжение предприятий, измерения и защита электроустановок, и много еще всякого, что я уже забыл за давностью. Дело усложнялось тем еще, что очень много времени съедала марксистко-ленинская белиберда и военка. И еще месяц в году мы тратили на сельхоз работы. Но о них потом, если не забуду…

      Преподаватели были, в основном, пожилые и опытные. Некоторые очень пожилые. У этих пожилых и опыт был тоже очень пожилой. Ситуацию в таких случаях спасали молодые и рьяные преподаватели, которые вели практические занятия по предмету. Они на лабораторных или на практических еще раз объясняли сложные моменты, и это прилично помогало. Но встречались среди них такие рьяные, что не дай Господь!

      Вот был у нас преподаватель гидравлики. На этой самой гидравлике держались почти все экскаваторы. А предмет этот был, между прочим, весь напичкан серьезной математикой. Там были формулы, если на доске, длиной в два метра. Этот преподаватель, лысый, слегка сгорбленный, приносил свои пожелтевшие от времени листки с лекциями, раскладывал их и начинал читать, рисуя на доске эти формулы и постоянно заглядывая в свои листочки, боясь перепутать. Он забавно грассировал, звук «ЭР» в его интерпретации звучал, как «ХА». Говорил он медленно, без эмоций, на одной ноте, минут через пятнадцать аудитория начинала бороться со сном, хоть спички вставляй между веками.

      Еле дождавшись перерыва, кто-нибудь бежал к папке с лекциями и перепутывал листочки. Профессор некоторое время продолжал читать, снова, заглянув в папку, писал формулу, но она не соответствовала его теме. Он недоуменно перекладывал листочки, потом задумчиво глядел на мирно сидящих студентов и произносил грустно:- « Бхатцы! Я, похоже, запохол. На пхактических занятиях Авдеев закончит эту тему. Напомните ему: «Истечение элементахной стхуйки из вехтикальной стенки». Между прочим, в гидравлике, чтобы описать поведение жидкости в трубах или при возникновении отверстий, жидкость эту разбивали на бесконечно тонкие элементарные струйки, а потом интегрировали.

      Авдеев был именно из таких рьяных. Гонял на практических занятиях, пугал незачетом, страшно сердился, если кто-то ошибался. Мы его активно не любили. И вот мы сидим в аудитории, ждем Авдеева, старшего преподавателя. На доске тема, что завещал нам профессор: «Истечение элементарной струйки из вертикальной стенки». Авдеев задерживается. Вдруг встает наш староста-художник, берет мел и рисует на доске кирпичную стену, прикованного к ней в позе Исуса нашего Авдеева (очень похоже), и истечение из него элементарной струйки. Мы сгрудились возле доски, ржали и комментировали толщину струи. И не заметили, как вошел Авдеев, посмотрел на рисунок, послушал. Его заметили, быстро вытерли Иваново творение и уселись.

      Авдеев был бледен и зол. Он внешне спокойно провел занятие, мы тоже успокоились, подумали, что он решил не акцентировать. Но успокоились мы рано. В конце занятий он произнес зло, не глядя ни на кого:- « Ваша группа зачет по гидравлике не сдаст, я вам обещаю». Зная его, мы поверили в эту угрозу. И пусть этот зачет не влиял на стипендию, все равно перспектива пересдачи в следующую сессию нам не улыбалась. Кто-то сказал Ивану:- « Надо было струю нарисовать потолще. Ты, Ваня, действительно сделал элементарную струйку, вот он и обиделся ». Мы снова заржали. К слову, на нашей специальности девушек не было, разговоры были свободные, и лексику никто не контролировал.

      Ближе к сессии мы заволновались. Авдеев ничего не забыл и ничего не простил. Он свирепствовал на занятиях, гоняя нас нещадно по ставшей ненавистной гидравлике, и без конца повторял:- « Нет, такой тупой группы у меня никогда не было!» Слово «никогда» было
здесь явным преувеличением, потому как Авдеев преподавал только второй год. А задания, выполненные Иваном, он бегло просматривал, и, брезгливо поморщившись, возвращал на переделку. Мелкий человек оказался.

      Наш неутомимый Санька Глушков придумал, как скомпрометировать грозного гидравлика. Узнали, что Авдеев, живущий в общежитии для преподавателей, холост, страстный шахматист и спорщик, как наш Серега Бурыгин. И не чужд пропустить пару рюмок. Однажды подловили его за игрой в шахматы, он красиво и быстро «сделал» соперника, и предложил желающим продолжить. Тут кто-то сказал:- « Да здесь все слабые игроки, вот Вам бы с Саней Глушковым из группы ГЭ-1 сыграть, партий десять, он бы Вас под ноль постриг».

      Авдеев клюнул, пришел как-то в комнату к Сане и предложил матч именно из десяти партий. Санька достал бутылку, соорудил закусь, выставил фигуры. Авдеев округлил глаза:- « Вы что, Александр, собираетесь пить за игрой?»
- Непременно, товарищ преподаватель. У меня голова лучше соображает, если слегка поддать. Проверено. Может быть, у Вас тоже?
- Не говори ерунды! Я пить за игрой не буду, что за бред?
- Ладно, но надо уравнять шансы. Вот я сейчас выпиваю рюмку, а Вы нет. Но если Вы выиграли, выпиваете стопарь.
- Ну, поехали, поехали, сейчас я тебя размажу.

      И началась обычная игра в кошки-мышки. Авдеев первые две партии выиграл, выпил два стопаря, охмелел и попал, как неоднократно попадал наш Серега. Санька проигрывал партию, Авдеев загорался. Потом, проиграв, сам наливал себе рюмку, и говорил, слегка притормаживая:- « Все, я этого фризя зевнул, ну, случайно это, сейчас ты у меня… ляжешь!» При счете пять-четыре в пользу Сашки наступала решающая партия: или Авдеев добивался почетной ничьей, или позорный проигрыш. Санька, тоже охмелевший, сказал Авдееву:- « Все, Володя. Ты вот что. Если кто проиграет, везет победителя по коридору на спине».

      Они оба изрядно захмелели. И шансы их сравнялись. Шестую партию Сашка выиграл действительно случайно, он даже не заметил,
что поставил сопернику мат. И только когда зрители закричали:- Все, профессор, вам мат! – только тогда Санька понял, что он победил. И потом студенты наблюдали, как по коридору Авдеев тащит на спине Глушкова, а тот орет хмельным голосом:- « Нооо, залетные!!»

      Авдеев оказался нормальным и довольно веселым парнем. Он был всего на четыре года старше нас, нагонял на себя строгость для дистанции, а тут охмелел, расслабился и стал самим собой. И потом они всей комнатой еще долго сидели, и выпивали, и рассказывали анекдоты, и пели. В конце концов, гидравлик заснул на Сашкиной койке.

      Утром, проснувшись, он вспомнил многое, хмуро поздоровался с обитателями комнаты, от пива отказался и предупредил, что вчерашнее не скажется на оценке ваших знаний, товарищи студенты. Его заверили, что всё, забыли. Он ушел такой же хмурый и злой, как всегда.
- Зря ты это затеял, Саня! Он сейчас совсем озвереет.
- Ладно, парни. Что сделано – то сделано. Будем учить эту гидравлику, мать её!
Зачет по гидравлике мы все получили. И даже наш карикатурист Иван. Не знаю, в результате «конного» пробега по коридору общаги, или со страху мы серьезно занялись этой наукой, но гидравлику все успешно спихнули и забыли.

      Были преподаватели, что называется, с большой буквы. Среди них запомнился Павел Иванович Курылев. Он преподавал теоретическую механику, по студенческой терминологии Термех. Там было три раздела: статика, кинематика, динамика, по разделу на семестр. Вот три семестра мы мучились, изучая эту сложную науку.
Павел Иванович был большой педант. Он приходил чисто выбритым, в чистом строгом костюме, при галстуке, и, несмотря на то, что приходилось много писать и чертить на доске, умудрялся заканчивать лекцию абсолютно чистым от мела. Не то, что наш препод по электрическим машинам, который заканчивал лекцию весь в мелу, как строительный рабочий.

      Свой предмет Курылев знал превосходно. Но славился он тем, что рисовал на доске прямые, как по линейке, а окружности, как
циркулем. Мы удивлялись этой его способностью, и восхищенно наблюдали, как на доске возникает чертеж, который сразу можно печатать в учебник. И еще Курылев важные формулы обрамлял, и, в зависимости от важности, ставил рядом один или два восклицательных знака. И заставлял тоже проделывать в наших тетрадях.

      Был у него пунктик. Нет, даже два. Первый: он был уверен, что настоящий инженер должен все расчеты выполнять на логарифмической линейке. Современные студенты, думаю, вообще не знают, что это за прибор, его примерно в восьмидесятых годах вытеснил электронный калькулятор. Чтобы освоить эту линейку, нужно было проявить некоторое упорство, многие не хотели, и расчеты выполняли на еще более древнем изобретении – арифмометре. Самым распространенным был арифмометр под названием «Феликс». Внешне он напоминал кассовый аппарат в магазине, где все операции производились вращением ручки.

      Скажем, чтобы умножить какое-то число на три, нужно было установить это число на барабане, прокрутить ручку три раза, и на каретке получить результат. Точность была очень высокая, до девятого знака после запятой. Забавно выглядел студент, вращающий ручку, как кассирша в магазине.

      Курылев, принимая курсовую работу, часто возвращал её с загадочной фразой:- « Пересчитай, уважаемый. Слишком точно, потому и сомнительно». Мы не могли понять, что это за придирки. А потом дошло. Линейка давала точность до второго знака, а студент, получив свои результаты с помощью «Феликса», вписывал цифры с точностью знака до четвертого, гордо полагая, что чем точнее, тем лучше. Потом этот студент, матерясь и про себя, и открыто, переписывал работу, округляя все до второго знака после запятой.

     Между прочим, многие все же освоили логарифмическую линейку, и потом были благодарны Курылеву, потому что на линейке можно было производить операции с тригонометрическими функциями, а без них в электротехнике переменного тока вообще не обойтись.

      Второй пунктик Павла Ивановича заключался в том, что на экзамене он неизменно спрашивал, по какому учебнику готовился. Нас предупредили старшекурсники:- « Отвечайте, что по вашим
лекциям, Павел Иванович. Или любой учебник тоже можно упомянуть, только не Воронкова. Этот Воронков уже четвертый раз в Москве заворачивает докторскую Курылеву, он учебник этого профессора считает бульварной книжкой. Лучше действительно по нему не готовиться, у Воронкова обозначения и схемы немного отличаются от Курылевских. Тот вмиг разгадает, больше тройки не получите, а то и вовсе завернет».

      А учебник Воронкова был хорош. И мы многое брали из него, только обозначения оставляли из лекций. И все, кто освоил предмет, сдавали благополучно. Правда, некоторые пролетали, кто на динамике, кто на кинематике, но это не в связи с коварным Воронковым. А в целом Курылев был классный преподаватель.

      Не помню точно, но мне кажется, что три года из пяти в нас вталкивали исторический и диалектический материализм. На третьем курсе мы стали изучать диамат, марксистко-ленинскую философию. Пришел новый преподаватель, Решетников, большой рыжеватый дядька с широким круглым лицом, плавно двигающий руками, большой любитель ходить по аудитории во время лекции, с неожиданно писклявым голосом. И, как выяснилось потом, большой антисемит.


      Однажды тема его лекций коснулась истории и философии религий. Он довольно спокойно рассказывал о возникновении язычества, о буддизме, но когда перешел к христианству, гневу его не было предела.
- Можете себе представить, товарищи, какой вред принес и продолжает приносить этот народец, возомнивший себя «избранным», - побагровев, вещал он, - Жалкая кучка иудейских сектантов отошла от своей религии, сочинила своего нового Бога, и эта вреднейшая религия расползлась по Земле, приучая народы к безделью, к рабству, к надежде только на Всевышнего. Тысячу раз прав Великий Маркс, заявивший, что религия-опиум для народа. И ничего больше этот, с позволения сказать, народ, не создал, кроме самой вредной и агрессивной религии на свете. И мне очень жаль тех людей в нашей самой свободной стране, которые продолжают верить в этого чуждого для славянина Бога.

      Он долго еще распространялся в том же духе. Евреям от него здорово досталось. Я был абсолютный атеист, с иудейством никак не
связан, жил в русскоязычном окружении и думал исключительно на русском, но мне было обидно за свой многострадальный народ. Среди всех моих родственников не было торгашей, мерзавцев и ярых противников советского строя.

      А потом он вдруг пропал. Было пропущено несколько лекций, затем появился невзрачный потертый мужичок, преподаватель из Университета, с ним мы кое-как закончили эту философию. Через некоторое время после исчезновения Решетникова в «Восточке» появилась статья, которая всколыхнула весь город. Оказалось, что группа преподавателей Авиационного техникума и примкнувшие к ним некоторые представители творческой интеллигенции, вроде артиста Музкомедии Гашимского, пользовались услугами молодых абитуриентов и учащихся этого техникума. Преподаватели, среди которых был и Решетников, сначала морально давили на учеников, склоняя их к «дружбе» за положительные оценки, а потом компашка воздействовала физически.

      В то время гомосексуализм строго карался, была статья в Уголовном кодексе, похоже, кто-то был осужден, кто-то сбежал, Гашимский, например, в Москву, в театр Музкомедии. Это все долго обсуждалось, как принято, на кухнях, были всякие фантастические слухи, а потом все, как водится, затихло. Но наш институт лишился сильного марксистко-ленинского философа. И непримиримого борца с христианством.

      Именно во времена учебы в институте я столкнулся с оголтелой советской показухой. Однажды в январе 1960-го года, на лекции во втором корпусе, что находился на Ленина, напротив гостиницы «Сибирь», мы увидели из окон странную картину. Окна на втором этаже были высокие и широкие, здание было дореволюционное, принадлежало Иркутскому отделению Госбанка России. Видимость через эти окна была отличная. Большая куча строителей лихорадочно устанавливала по всему фасаду леса. В течение дня леса были установлены, на них разместились рабочие по три-четыре на квадратный метр, было впечатление, что дело происходит в Китае, где, как известно, людей – как муравьев. За неделю фасад был затерт, покрашен, рамы заменили, двери тоже, и вывеску сделали «Отель Сибирь» на английском языке. Как выяснилось, гостей Иркутска выселили, все внутри отремонтировали, что-то заменили, что-то подновили. Словом, постарались приблизить этот «ГОТЕЛЬ» к
заграничному виду. И тогда мы узнали, что Иркутск затрясло от грандиозного события: к нам едет Президент Америки Эйзенхауэр. Где-то в мае должен удостоить своим вниманием.

      В начале января из ЦК партии сообщили партийному руководству Иркутска об этом визите. У тех, естественно, началась паника, и они впали в ступор. Но их успокоили, пообещав исполнить все пожелания и запросы специально созданного штаба по приему Его Превосходительства Президента США на гостеприимной сибирской земле. Вскоре понаехали представители партии, строители, архитекторы и, конечно, КГБшники из Москвы, и, слившись в экстазе с местными властями, создали этот штаб.
Задача была очень трудная, прямо скажем, грандиозная. Надо было старый, преимущественно деревянный, сильно обветшавший купеческий город превратить в современный процветающий областной центр победившего социализма. Ну, пусть не весь, но хотя бы по маршруту и местам проживания Президента, его свиты и журналистов. И, кроме того, Хрущев, желая похвастаться достижениями, хотел показать только что пущенную в эксплуатацию Иркутскую ГЭС. Ну, естественно, и Байкал, эту настоящую жемчужину Сибири.

      В то время дорога на Байкал до Листвянки была грунтовая, с обычными ямами и колдобинами, её требовалось срочно покрыть асфальтом. Из Москвы прибыли дорожники с целым парком новейшей техники, соединились с местными кадрами, и две бригады из Иркутска и из Листвянки пошли прокладывать трассу навстречу друг другу. Работа кипела даже по ночам, думаю, что на эту новую федеральную трассу длиной 70 километров трудились все асфальтовые заводы в округе. И дорога, ровная и красивая, была создана за четыре месяца. Правда, через год половина этой дороги усела, потрескалась и разрушилась, но это через год. Потом её много раз латали, но сейчас, говорят, довели до ума.

      На Байкале, в Листвянке построили два деревянных дома для Эйзенхауэра и Хрущева, вдруг эти Великие захотят отдохнуть или переночевать на берегу. В коттедже Эйзенхауэра были установлены мебельные гарнитуры из Англии и из Риги красного дерева, ковры, люстры, и даже немецкий рояль. И теплая ванна, и клозет с подогретым полом. Ну, прям Америка с Европой! А для
сопровождающих этих деятелей людей были сооружены пять деревянных корпусов.

      Там, на Байкале, было здание Лимнологического института. Довольно затрапезное, но ничего еще. А вот туалет для сотрудников института был типично советский – дырка в бетонном полу. Возник вопрос. Что делать, если кого-то из делегатов прижмет во время визита в институт? Сортир решили закрыть, а рядом построить здание с современными туалетами. Теперь ученые могли радостно поздравлять друг друга:- « С облегчением вас, дорогой коллега!»

      Отель «Сибирь» предназначался для дипломатов и членов команды президента и генсека. Но возникла задача – где сделать резиденцию Эйзенхауэра? Архитекторы, партийные деятели и КГБшники бродили по центральным улицам, и набрели на небольшой красивый дом по улице Карла Маркса,3. В доме этом, рядом с бывшей резиденцией Генерал-губернатора ( в наше время там располагалась фундаментальная библиотека Университета, что сейчас, я не знаю) мирно проживали преподаватели этого самого Университета. Они были сильно озадачены и испуганы, когда к ним явились всякие важные лица. В результате все преподаватели были выселены из этого здания, им дали квартиры (думаю, что в «хрущевках), а в этом старом дореволюционном доме начали воздвигать Резиденцию. Какая же столица края или области в СССР без Резиденции?

      В доме начался капитальный ремонт с перепланировкой, были увеличены оконные проемы и установлены современные рамы. В Москву отправилась делегация иркутских архитекторов и хозяйственников закупать мебель и всякую начинку для этой витрины Советских достижений. Поскольку для делегации был дан карт-бланш, они закупали все самое дорогое и эксклюзивное – мебель, люстры, статуэтки, бра и ковры, настоящие туркменские, среди которых был уникальный ковер на весь зал восемь на десять метров. И, конечно, настоящий немецкий рояль. Вдруг кто-то захочет помузицировать или послушать знаменитого пианиста. Надо будет – вмиг доставим самолетом хоть Гилельса, хоть Рихтера. А вокруг дома высадили деревья, среди которых даже голубые ели, как в Кремле. И все обнесли красивым забором, и будку охранника поставили у ворот. Мы ходили, смотрели сквозь решетку забора и все гадали, что же там внутри? Слухи ходили самые невероятные.
      Оставалась большая группа журналистов, которых тоже надо было обеспечить жильем. Нашли студенческое общежитие на углу Красной Звезды и Горького, студентов расселили, кого куда, история умалчивает, и в этом здании тоже приготовили номера для прессы.

      На улицах, по которым могли шествовать высокие гости, работа кипела в полную силу. Маршрут из аэропорта до Карла Маркса пролегал по нашей Декабрьских Событий, мимо нашего дома, поэтому я каждый день наблюдал все лихорадочные приготовления к этому визиту. Улица наша была мощена булыжником, который частично выщербился, частично с годами ушел под землю, все было неровно и создавало тряску. Было решено заасфальтировать всю Декабрьских Событий до Карла Маркса. Я помню, как одни выковыривали булыжники, другие ровняли и укатывали песок с гравием, поливали его жидким гудроном, а потом приезжали самосвалы с асфальтом, его разбрасывали лопатами и укатывали катком. Большие бочки на колесах с гудроном оставляли на ночь на улице, и асфальтовые катки тоже.

      Фонарей было мало, да и те временно отключили, собирались проложить новую электросеть для новых фонарей.
Однажды вечером мы в доме вздрогнули от грохота. Выскочили на улицу, увидели, что в угол нашего дома врезался «Виллис», разбил у соседей окно и отломал доски обшивки. За рулем сидел мужик, пьяный в стельку, и не понимал, что мы от него хотим. Случайный свидетель рассказал, что этот на «Виллисе» летел с горы, как сумасшедший, стукнулся о гудроновую бочку, отлетел назад и, круто повернув налево, врезался в ваш дом. Мы стали орать на него, почему он такой бухой сел за руль, мог бы кого-нибудь убить вообще, и кто будет ремонтировать окно и обшивку.

      Водитель долго вникал, потом вдруг разозлился и громко произнес:- « Хрен вам, а не ремонт. Я ехал…это… правильно, по своей стороне, а он сам на меня наехал. Вот пусть он и ремонти-ро-вает!» И завелся, газанул и рванул дальше. Мы не знали, плакать или смеяться. А потом ЖЭК отремонтировал все. Как обычно, кое-как.

      Помните, городничий в «Ревизоре» устраивал перед ревизией показуху? Старые ветхие строения рушил, обносил забором и делал видимость бурного строительства. Полтора века прошло, а ничего не изменилось. На нашей улице покосившиеся дома закрыли заборами, заборы покрасили. На углу нашей улицы и Ямской было старое небольшое каменное строение, в котором была керосиновая лавка. Я
пацаном бегал туда за керосином. Керосин был в списке товаров первой необходимости.

       Электричество отключали каждый вечер, тогда зажигали керосиновые лампы, и готовили также на керосинке или примусе. Кроме пацанов, вроде меня или домохозяек, в этой лавке терлись вечно небритые мужики, а иногда и бабы неопределенного возраста, опухшие и злые. Дело в том, что в этой лавке кроме керосина продавали денатурат, этиловый спирт с небольшими добавками метилового спирта, красителя и какой-то горькой гадости, чтобы люди этот продукт не пили по причине вредности и противности. Называлась эта сизая жидкость в народе «гамыра», стоила в пятнадцать раз меньше чистого спирта, и предназначалась только для технических нужд. Но некоторая часть народа, привлеченная дешевизной и отрубающим действием, употребляла этот продукт внутрь. На этих алкашей было страшно смотреть. Поскольку статистика помалкивала про количество смертей от этого зелья, то многие посетители керосиновой лавки были уверены, что «гамыра» - это вещь!

      Потом керосиновую лавку прикрыли, а в этом помещении появился бакалейный магазинчик. Долго еще можно было уловить в торговом зале керосиновый и гамырный дух. Дом этот со временем облупился, выглядел ужасно, но его не трогали, собирались, вероятно, снести. И вдруг люди увидели, как он буквально засиял от ярких красок, от красивых каменных наличников. Мне сосед сказал, как здорово отремонтировали эту бывшую керосинку. При этом он как-то неопределенно усмехался.

       Я пошел посмотреть. Оказалось, что фасад был сделан из фанеры, с нарисованными       наличниками, красивой кладкой по углам, а над дверью красивая вывеска. Видимо, у ЖЭКа не было средств или времени сделать настоящий ремонт, вот изобразили декорацию. Постепенно весь маршрут дорогого гостя превратился в декорацию.

      Удачно «подгадали» к визиту со строительством Дома Советов на площади Кирова. Его начали строить в 49-м году, строительство шло долго и нудно. Он долго зиял слепыми глазницами окон, в пустых замусоренных комнатах кучковались разные алкаши, бомжи и прочие темные личности. А в 1959-м году вдруг дом этот закончили, отделали, и в него поселились Партия, Комсомол, Исполком и возможно, Профсоюз. Но площадь была пустой и неухоженной.

      Было решено к приезду Президента разбить там сквер. Ну, как обычно, согнали работников Горзеленхоза, разных специалистов по ландшафту, и нас, студентов, тоже – и работа закипела. Сажали деревья, кустарник, создавали клумбы и дорожки, словом, срочно стряпали достойный центр города. Потом вдруг огородили центр этого сквера, и пронеслась радостная весть, что специально для Иркутска изготовили фонтан. И действительно, большой и красивый чугунный фонтан был установлен.

      Потом, через много лет я узнал, что этот фонтан был изготовлен, мягко выражаясь, не совсем для Иркутска. Один московский скульптор, уроженец Курска, отлил этот великолепный фонтан для своей малой родины. Иркутская группа, промышлявшая в Москве, и которой был выдан карт-бланш, закупала всякую всячину для помещений и гостиниц, и немного обнаглела. И когда они обнаружили в мастерской этого скульптора готовый фонтан, они, естественно, стали требовать это произведение для украшения центра города Иркутска. Разрешение было получено, но автор стоял насмерть. Он надеялся сделать подарок своим землякам, а тут такой облом. И он поставил условие, что подпишет бумаги, если согласится Министр Металлургии, который в свое время разрешил изготовить этот фонтан для Курска.

      И тогда иркутяне решились на авантюру во благо родного города. Одна молодая архитекторша из иркутской группы позвонила этому упорному автору, представилась секретаршей Министра и сказала, что с ним сейчас будет говорить её шеф. Бывалый мужчина, наверное, тоже начальник в Иркутске, от лица министра выразил согласие на установку фонтана в этом славном сибирском городе накануне исторического визита Президента США. Назавтра документы были подписаны, и фонтан, действительное украшение Иркутска на долгие годы, отбыл на восток.

      Вот эта эпопея с подготовкой визита Эйзенхауэра показала нам, молодым, всю показуху и лицемерие власти. Ей, этой власти, даже в голову бы не пришло что-то сделать, улучшить или изменить в городе, если бы не визит и не решение Хрущева показать гостю, как процветает при социализме далекая Сибирь.
А визит этот не состоялся, потому что 1-го Мая был сбит американский самолет – разведчик над Свердловском, был большой
международный скандал, и сближения с Америкой не произошло. Зато в Иркутске появилось несколько заасфальтированных улиц, отремонтированная гостиница и санаторий на Байкале. И резиденция, в которой было не стыдно принимать высоких иностранных гостей, довольно часто посещавших наш город. И знаменитый фонтан, который, впрочем, включили только через год, в 61-0м.

      Поскольку база была создана, Иркутск попал в перечень мест, куда следовало возить почетных и важных иностранцев. И они стали появляться, принося дополнительный мандраж и головную боль руководству области. И потянулись в столицу Восточной Сибири бесконечной чередой делегации всяких коммунистических и рабочих партий, руководители соцстран и дружественных государств. До ста делегаций в год, между прочим.

      Правда, вначале их было сравнительно немного. Руководство организовывало восторженную встречу. Вдоль маршрута расставлялись студенты с флажками страны гостя, еще для массовости сгоняли делегации трудовых коллективов, и вот эта толпа долго, иногда по четыре-пять часов ожидала дорогого и любимого руководителя компартий Комбоджи, Пакистана, Индии и Чили. Впрочем, руководителей близких братских партий и государств, разных ГДР, Монголии, Югославии, Финляндии и Польши встречали без помпезности, тихо увозили в Братск, на Байкал, кормили, поили и так же тихо провожали. В городе кормили в ресторане «Арктика», где был тщательно проверенный персонал, и все были коммунистами. Мало ли что может приготовить беспартийный и не проверенный сотрудниками КГБ человек? Подмешает чего-нибудь – и все, международный скандал. То же было и в санатории «Байкал», и на других базах. При этом, надо отметить, что если делегация планировалась осесть в санатории «Байкал», то местных отдыхающих вежливо прогоняли, а все помещения тщательно облизывали славные представители КГБ.

      Мне пришлось участвовать в нескольких таких мероприятиях в качестве восторженного горожанина, это была сплошная обязаловска, и встречи эти почти не запомнились. Но одна встреча запомнилась надолго. 11 мая 1963-го года Иркутск посетил Фидель Кастро!

      Я почему поставил восклицательный знак? А потому, что применительно к Фиделю в то время без восклицательного знака было нельзя. Он, такой брутальный, высокий, бородатый, с римским профилем, красавец, весь в романтическом ореоле освободителя
несчастного кубинского народа, пользовался безграничной любовью всего советского народа, а уж женщин, молодых и не очень, просто вгонял в транс. Подозреваю, что некоторые из них хранили его портреты, может быть, тайком их целовали и клали на ночь под подушку. Короче, в городе начался переполох.

      Так получилось, что этот визит принес лично мне некоторые неудобства. Восьмого мая у меня родился сын, в роддоме на 8-й Советской. Я побежал за цветами в теплицы Горзеленхоза, на улице нашей Декабрьских Событий, на месте, где теперь площадь Декабристов. Дело в том, что главным, так сказать, агрономом в этих теплицах была Татьяна Яковлевна Аржакова, мать моего друга Василия. И уж для меня она бы срезала лучшие цветы, я не сомневался.

      Тут самое время рассказать о нашей тесной компании друзей, с которыми прошла вся моя юность. Нас было шестеро. Иногда в нашу компанию вливался кто-то еще, но потом как-то так получалось, что этот новый уходил в сторону, а мы оставались вместе в прежнем составе. Кроме меня, там был упомянутый Василий, Борис, сын близких друзей моих родителей, Лева и Володя, двоюродные братья Бориса, и Миша, с которым мы проучились в одном классе десять лет. Дружили мы с детства, знали друг друга лучше, чем наши родители, и никогда не ссорились.

      Мы часто собирались в одной закрытой теплице, где было помещение с печкой, отделенное капитальной стеной, и в это помещение практически никто не заходил. Это был наш клуб. Мы натащили в этот клуб стулья, пару старых диванов, и даже повесили гамак. Кто-то предложил мне для оживления интерьера разрисовать печку. Я взял акварельные краски, нарисовал во всю печку голую тетку с арбузными грудями, широкими бедрами, лежавшую в неге на траве, за ней кусты и двух мужиков, подглядывающих за этой теткой с выпученными глазами из-за этих кустов. И происходило это в пятьдесят втором году. Ребята шумно одобрили это художественное произведение, но Васька сказал:
- Не, не пойдет. Мать увидит, будет скандал. Ты её прикрой как-нибудь.
Я сделал прозрачную накидку на бурную растительность в районе известного треугольника, и мы посчитали, что все в порядке.

      Эта тетка пролежала на траве пару лет, мы к ней привыкли и не замечали. Но тут в теплицы нагрянула комиссия из руководства Зеленхоза, и директор теплиц, важный крикливый товарищ Райцис, повел эту комиссию в сопровождении с тетей Таней, Васькиной матерью. И они набрели на наш клуб, увидели эту тетку, недовольно указали товарищу Райцису на похабщину и моральное разложение, чем повергли его в настоящий ужас. Когда они ушли, Райцис накинулся на тетю Таню, та пообещала разобраться с этим Васькой, будьте спокойны, он получит, как следует. Васька получил серьезную взбучку, и на вопрос, кто это нарисовал, уверенно ответил, что это его работа.

      Тетя Таня и Васькина сестра Шура долго смеялись, потому что знали, что Васька не нарисует даже ведро. Тетя Таня сказала:
- Ладно, скажи этому твоему кучерявому, если еще раз увижу, что он голых баб рисует – на порог не пущу. Так и передай! Сейчас идите все, и забелите эту похабщину.- И мы все забелили. А если бы я стал знаменитым художником, то эта первая настенная роспись вместе с печкой экспонировалась бы в Иркутском Художественном музее…

      Так вот. Кинулся я в теплицы за цветами, а там полный облом. В связи с предстоявшим визитом Фиделя, а ждали его девятого числа, партия, комсомол и профсоюз вместе с исполкомом срезали все цветы. Я такого никогда не видел. Были срезаны действительно все цветы, даже только-только начинавшиеся бутоны. Лишь саженцы оставила эта саранча. Тетя Таня позвонила своим знакомым в пару ведомственных теплиц, но там тоже все подчистили под ноль.

      Расстроенный, шел я по городу, и встретил друга моего институтского Вадика, поделился радостью про сына, и рассказал о проблеме с цветами.
- Пошли ко мне, у меня батя приехал с Выдрино, притащил целую охапку подснежников. Там на Байкале они сиреневые и высокие, красивые такие, мохнатые, привезешь Женьке своей. Сын – это здорово!

      На столе лежала гора копченых хариусов, отдельно в тазу десятка два соленых омулей, и в ведре действительно большая охапка подснежников. Вадькин отец, слегка уже принявший на грудь, обрадовался новости о рождении моего наследника, и предложил
отметить это радостное событие. Ну, естественно, под хариус и омуль мы наотмечались. Потом Вадькин отец вручил нам банку с водой, воткнул туда подснежники и погнал к роддому, поздравить жену мою.

      Как мы ехали в трамвае с этой банкой, из которой изредка выплескивалась вода на пассажиров – это особая история. Я покачнулся при торможении трамвая и немного обмочил стоящую рядом пожилую женщину. Та, учуяв мое не совсем трезвое состояние, очень громко возмутилась. Вадька пришел на помощь:- « Гражданка, так у него сын родился, в родилку едем, ну, поддал на радостях малость, такое событие. Он ведь случайно, вон водитель тормозит, как дрова везет!»
Женщина посветлела лицом, стала меня поздравлять, и другие тоже, и даже освободили место, чтобы я мог довести эти подснежники.

      Но оказалось, что эти нежные цветы совершенно не живут в сорванном состоянии. И когда мы вышли из трамвая и направились к роддому, то увидели, как бедные подснежники поникли, и их оставалось только выбросить. И жена моя увидела через окно меня и Вадима без цветов, но зато прилично навеселе. И потом лет десять при случае или без случая укоряла меня за тот прокол. Мне было стыдно, но я в душе обвинял во всем только Фиделя Кастро.

      Фидель прибыл утром 11-го мая. Это был единственный случай, когда студенты сами рвались на встречу со своим кумиром. Я попросился на участок рядом со своим домом на Декабрьских Событий. И вот мы, огромная толпа людей с флажками Кубы и СССР, рассредоточенная вдоль всего пути кортежа, стоим и ждем. Через каждые метров пятьдесят милиционеры и разные деятели в штатском с повязками на рукавах. Следят, чтобы никто не перебегал по улице, и за порядком, и вообще следят. Как можно, чтобы люди были сами по себе, без надзора? Ведь не Франция какая-то, прости Господи.

      Ждали долго. Фиделю в аэропорту устроили грандиозный прием. Местный поэт Марк Сергеев написал оду, которую поручили прочесть председателю Горисполкома, обладавшему зычным командирским голосом. Обалдевшие от счастья дамы первых лиц города засыпали Фиделя и его спутников цветами, отнятыми у меня, было произнесено много слов, и даже сам растроганный Кастро разразился большой длинной речью. Кстати, потом мы узнали, что пламенный Фидель мог
по нескольку часов без остановки вещать своему народу про светлое будущее и про коварство Америки.

      Люди начинали подмерзать, стали бегать в ближайшие дворы для облегчения, благо тогда все удобства были во дворах. Мне было хорошо, я периодически бегал домой, чайку попить и погреться. Май, особенно в начале месяца, не очень еще теплый в Сибири.

      Наконец появилась милицейская «Волга» с репродуктором на крыше, она оповещала, что скоро появится кортеж и призывала освободить проезжую часть и соблюдать порядок. А потом с горы появился кортеж, по мере приближения к нам приближался и восторженный рев толпы. И, наконец, наступил этот великий миг, когда головная открытая «Чайка», в которой стоял великолепный Фидель и руководители города и области, поравнялась с нами. И обезумевшая толпа ринулась к машине, и понесла меня, и едва не вдавила в сверкающий бок этого правительственного автомобиля. Я увидел Кастро в метре от себя, но радость омрачилась страхом быть придавленным к лакированной дверце этой великолепной «Чайки»

      Потом все побежали за последней машиной кортежа, и я с удивлением увидел, что по улице бегут все, мимо которых Фидель проехал раньше. Вся улица, насколько хватало глаз, было запружена бегущими вслед за Фиделем людьми. Был слух, что возле Резиденции на Карла Маркса будет митинг, и там выступит сам Фидель. Вот люди и побежали послушать своего кумира. Я тоже побежал, но вскоре остановился и вернулся домой. А огромная толпа простояла возле Резиденции, потом вышел какой-то представитель и сообщил, что митинга никто не планировал, Фидель устал, и все, товарищи, «кина не будет». И разочарованная толпа рассосалась.

      Вечером, как сообщала пресса, Кастро отбыл в Листвянку, утром ему устроили рыбалку, но была сильная волна, рыбалки не получилось. «Случайно» на берегу оказались рыбаки, хариус, омуль на рожне, закусон, выпивон - словом, пикничок. А потом также «случайно» набрел на компанию молодой охотовед с двухмесячным медвежонком. Узнав в одном из компании Фиделя, он очень обрадовался и от чистого сибирского сердца подарил ему этого зверя. Фидель тоже обрадовался и тут же назвал его «Байкал» И получил качественный инструктаж, как содержать медвежонка. Правда, потом
писали, что сибирский зверь не смог акклиматизироваться и вскоре в зоопарке закончил свое земное существование.

      А Фидель потом поехал в Братск. По пути, на станции Зима восторженная публика перекрыла Транс - Сибирскую магистраль, поезд остановился и Фидель вынужден был выйти и пообщаться со своими фанатами. Сколько валерьянки выпили КГБшники, и какие выводы были сделаны в адрес Зиминского руководства, история умалчивает.
      Потом был Братск, застолье, речи о великой и нерушимой дружбе. Улетая в Москву, совершенно размягший от такого приема Фидель выразил восхищение Сибирью и сибиряками. Правда, как записал один очевидец в своих воспоминаниях, Фидель заметил: « очень много едите и пьете». Было видно, что он не прошел суровую школу советского руководителя.

      В декабре прибыл с супругой принц Комбоджи Сианук. Было холодно, нас выгнали на улицу возле института на Ленина, он вышел из гостиницы Сибирь, мы вежливо помахали флажками. Принц, очевидно, страдал от холода, на нем была шапка-ушанка не по размеру, полушубок, супруга вообще закутана до глаз. В глазах принца читалось: « и когда это кончится?» В наших глазах, полагаю, читалось то же самое. Больше я ни в каких встречах не участвовал, хотя был и Хрущев, и Тито, и Индира Ганди, и все руководители Соцстран, но все это не шло ни в какое сравнение с тем провинциальным купеческим размахом и искренним восторгом трудящихся при встрече делегации Острова Свободы…

      По субботам в актовом зале устраивали танцы. Играл наш институтский оркестр, иногда что-то ритмичное, подражая року, мы самозабвенно тряслись или прижимались к девушкам в медленном танго. Девушки были преимущественно из Института иностранных языков, расположенного напротив нашего, тоже рядом со сквером Кирова. И из Пединститута подтягивались. А своих «родных» было сравнительно немного, институт был преимущественно мужской.

      Нам, нашей дружной компании, повезло. Отец братьев Вовки и Лёвки, дядя Миша, получил лестное предложение поработать в поселке Шуба. Поселок этот был довольно далеко от Иркутска, в Тулунском районе, вот родители и уехали туда. Сердобольная и заботливая мать моих друзей тетя Феня оставила им продуктов
примерно на полмесяца, наказ вести себя прилично, бардака не разводить, девок не водить, за чистотой следить. И обещала периодически наезжать с проверкой и в целях пополнения провианта. Братья бодро поклялись все выполнять точно по маминой инструкции.

      А у нас появилась хата! Двухкомнатная, в старом деревянном двухэтажном доме, стоявшим отдельно в глубине двора. Картину несколько портила тетка наших братьев, живущая на втором этаже с сыном, вторым своим мужем и сыном этого мужа от первого брака. Она была вдова, он тоже вдовец – вот и сошлись. Но тетя Феня, уезжая, наказала этой тете бдеть за племянниками, и если что – писать или звонить, она немедленно приедет.

      Вот в субботу мы скидывались, закупали спиртное, создавали закусь преимущественно из запасов наших братьев, и шли на танцы, благо хата наша была близко, на улице Некрасова. А там, завидев стайку девушек, явно желающих познакомиться, направляли парламентария Лёвку. Лёвка был невысокий, лохматый, носатый, с нагловатым взглядом и хитроватой улыбкой, но что-то в нем было такое, что позволяло мгновенно заводить знакомства и располагать к себе девушек. Вовка, его брат, большой, с открытым добрым лицом и хорошей улыбкой, наоборот страшно робел перед девушками. Я не то, чтобы сильно робел, но при желании подойти и познакомиться внутри все же возникал тормоз. Наверное, боязнь отказа.

      А у Левки этот комплекс отсутствовал, он подходил, мигом знакомился, потом сообщал, что здесь, в зале его друзья, они пришли немного потрястись, а там стол, у одного из друзей день рождения. Не желаете ли разделить радость с именинником, дамы?
Дамы, конечно, в именины не верили, но разделить радость с именинником соглашались. Левка уходил, делая вид, что разыскивает нас, потом подводил всю нашу группу, знакомил на правах старого друга этих девушек, и мы радостной толпой шли праздновать именины. Завязывались знакомства. Танцы, выпивка слегка, анекдоты, ну, и обжимчики – поцелуйчики, как без этого. Но и все, собственно. Время было преимущественно целомудренное.

      Я тоже познакомился со студенткой Театрального училища. Красивая была девушка, небольшая, стройная, родом из Выдрино, что на Байкале. Она, как большинство провинциалок, старалась сбросить сибирский говорок и вести себя немного надменно и презрительно,
как ей казалось должна вести себя настоящая горожанка. Это было забавно, но мило.

       Иногда она накатывала на себя задумчивость или мечтательность, и явно цитировала       фразы из какого-то спектакля. Ну, играла малость. А в целом мы неплохо дружили.
А потом её отправили в колхоз. Она попросила придти на вокзал, проводить, обязательно! Наверное, хотела познакомить меня с подружками. А я или забыл, или проспал, но не пришел. А потом её встретил Лёвка, она передала, что видеть «этого» не хочет. Ну, «этот» все понял, и больше не появлялся в их общежитии.
А потом я случайно встретил её в сквере, она читала. Мы поздоровались, и я запоздало стал извиняться за то, что не пришел на вокзал.
- Да, ерунда! – весело ответила она, - нет худа без добра. Зато я познакомилась вскоре с Даниловым, ну, знаешь, футболист? Нападающий в «Авангарде». Живу сейчас у него, отличная квартира, мы любим друг друга, я счастлива! Хорошо, что ты не пришел тогда.

      Не скажу, что я очень уж расстроился, но меня это как-то покоробили слегка. А через год или раньше я узнал от Лёвки, что эта будущая актриса забеременела, форвард Данилов расписываться не захотел, настоял на аборте, дело всплыло в клубе. Футболиста исключили из команды, а девушка перебралась в общежитие. И после окончания Училища уехала по распределению в какой-то заштатный город…

      Счастье наше продолжалось недолго. И, как часто бывает, удар последовал не с той стороны, с которой ожидался. Мы опасались сестры тети Фени, что жила на втором этаже и получила наказ следить за братьями, а она оказалась женщиной с понятием, и следить за нами не собиралась. Но у неё был муж Павел, вечно серьезный и ворчливый, во всем темном, а у мужа этого сын Сашка, высокий, с буйной шевелюрой симпатичный фотограф. Этот Сашка общался по роду работы ежедневно с большим количеством девушек и женщин, как водится, говорил комплименты, нежно брал за подбородочек, ручки перекладывал, головку поворачивал влево - вправо. Крутился, словом, как галантный кавалер, ну, многие оставляли адресок или соглашались на продолжение знакомства. И девушек у него было, не в пример нам, предостаточно.

      Паша испугался, что Сашка влипнет со своей любвеобильностью, и его быстро сосватали и женили. Я был на этой свадьбе, счастья на его лице не наблюдалось. И когда он узнал, что мы иногда собираемся внизу, и у нас музыка, танцы, девочки и выпивон, то, заслышав звуки танго или фокстрота, под любым предлогом заскакивал к нам «на минутку» за сигаретами, и застревал надолго. А потом прибегала злая и громкая его молодая жена, и утаскивала Сашку к себе, на второй этаж. Павел, папаша его, стал испытывать к нам неприязнь и, как говорил классик, «затаил в душе хамство».

      В очередную субботу мы пошли на танцы, а Борис не пошел. У него случилась большая любовь со стюардессой, назовем её Ирма. И они предпочитали проводить время вместе. Вот эти голуби остались в доме, а мы, пожелав им не скучать, ушли. Втроем.
      Этот разведчик Паша, увидев в окно, что Борька с его пассией остались в доме, решил покончить с гнездом разврата его дорогого сына. Он не поленился, поехал на площадь Декабристов, где жили родители Бориса, и сообщил им о диких оргиях, от которых плачут соседи, о девицах легкого поведения, об орущей всю ночь музыке, и о том, что возмущенные соседи хотят обратиться в милицию. И на сладкое добавил о том, что их любимый сынок сейчас в доме и развлекается с «такой девицей, такой! – просто ужас!»

      Мы ничего этого не знали. Вечер не задался, что-то не завязывалось как-то, Вовка сказал:
- Ну, его, эти танцы. Пошли лучше домой, посидим спокойно.
И мы пошли. Еще калитку не открыли, как услышали шум во дворе. Заглянули во двор, а там, в глубине, возле окон Борькины родители. Отец ведет себя довольно тихо, а мать очень злая, кричит в разбитое стекло разные угрозы и проклятья в адрес стюардессы Ирмы. Мы спрятались за поленницей и стали ждать окончания трагедии.
Потом родители устали, пригрозили под конец разогнать бардак и предупредили сына, что выгонят его из дома, если хоть раз увидят его с этой. Они ушли, а мы направились в дом.

      В доме Борька рассказал нам эту детективную историю. Родители не могли войти в дом, потому что у дверей бегал на цепи по проволоке огромный и злой пес хозяев. Они подошли к окнам и стали стучать и звать сына. На шум встала Ирма, зажгла на кухне свет, а
кухня была видна через окно как на ладони. Поскольку Ирма была одета весьма относительно, то это повергло мать Борькину в состояние большого возбуждения, она стала стучать по стеклу, требуя загнать собаку в будку и открыть двери. Ирма молча посмотрела в окно и удалилась в комнату. Мать Борькина от возмущения не рассчитала силы, и сломала стекло. И стала кричать внутрь все, что она думает об этой… Вот в этот кульминационный момент мы и отворили калитку.
Паша, этот борец за нравственность, настоял, чтобы его жена позвонила в Шубу и все рассказала сестре. Тетя Феня срочно приехала, устроила большой скандал, и нашим посиделкам на Некрасова пришел конец.

      А у Бориса с Ирмой, возможно, была настоящая любовь. Они еще долго встречались тайком от родителей, и он даже иногда приводил её домой. Его комната была прямо напротив входной двери, а влево коридор с ванной, а в конце коридора направо вход в две комнаты, где располагались родители с Борисовой сестрой. Влюбленные осторожно просачивались в комнату Бориса, когда все спали, а утром рано Ирма тихонько прокрадывалась в ванную, затем тихо одевалась и уходила. А потом она уехала в Москву, и вышла замуж за какого-то большого и обеспеченного человека.
      Года через два мы ехали с Борисом в его машине, и увидели около его дома Ирму. Она приехала навестить родных и ждала Борьку. Они потом встретились, поговорили, и Ирма сказала, что готова бросить своего благополучного мужа по первому Борькиному слову. Но слово это Борис не сказал, время ушло. А я лишний раз убедился, каким вредным бывает активное вмешательство родителей в личную жизнь взрослых детей…

      В группе нашей был парень из поселка Выдрино, что на Байкале, коренастый, веселый, крепкий физически, с хорошим открытым лицом. Звали его Вадим. Я уже упоминал о нем выше. Он косвенно сыграл значительную роль в моей жизни.
В Иркутске в двухкомнатной квартире жила бабушка этого Вадима. Как только её внук Вадик поступил в институт, бабушка уехала к дочери куда-то на юг, а квартиру оставила внуку – живи и учись. Вскоре родители сообщили Вадиму, что по просьбе своих друзей разрешили подселить в его квартире их дочь, студентку Университета по имени Альбина.

      Мы с Вадиком сдружились. И когда встал вопрос, где встречать новый 1959-й год, Вадик пригласил нас, небольшую группу сблизившихся ребят, к себе. И вот мы собрались у него, несколько студентов, его соседка Альбина и её подружки по Университету. Все перезнакомились, весело и шумно встречали Новый год. Я зашел в комнату к Альбине за пластинками и увидел на тумбочке фотографию девочки лет пятнадцати в рамке, темноволосую, с южным лицом и открытым взглядом. Я спросил Альбину, кто это, сестра или родственница? Альбина посмотрела на меня внимательно, задумалась, и вдруг сказала серьезно:
- Это Женя, подруга моя. Мои и её родители вместе работали. Знаешь, эта девочка точно для тебя, я вижу, я уверена!
- Так сколько ей лет, она совсем молодая?
- Здесь на фото лет четырнадцать или меньше. А сейчас семнадцатый пошел. Они в Братске сейчас живут, вот приедет, я вас познакомлю. И парням всем скажу, что Женька для тебя, твоя девушка. И чтобы губу не раскатывали, и не вздумали к ней подкатывать!

      Я засмеялся, воспринял, как шутку, и пошел к столу. А Альбинка подошла, позвала всех в свою комнату, показала фото и строго всех предупредила:
- Вот видите фото, это моя подруга Женя. Она для Славки, и вы не вздумайте её охмурять. Она летом приедет, я её со Славкой познакомлю, это то, что надо.

      Публика с энтузиазмом восприняла эту новость, выпили за мое заочное обручение и нашу с Женей будущую счастливую совместную жизнь. Я смеялся со всеми, не подозревая, что пью действительно за нашу будущую счастливую совместную жизнь.

      В августе 59-го мы с сестрой поехали в Сочи. Отдохнувший, загоревший, я вернулся домой числа 20-го, встретил на улице Вадькиного друга, бывшего тогда в нашей компании на встрече Нового года:
- Привет! – сказал он весело, - А твоя невеста приехала, у деда своего живет. Беги знакомиться!
- Какая невеста?
- Ну, Женя. Ну, та, о которой Альбинка предупреждала, что это твоя девушка, и чтобы мы не лезли знакомиться. Вадик рассказывал, что Альбинка ей про тебя все уши прожужжала. Так что чеши, жених, к своему счастью.
Он весело засмеялся, хлопнул меня по плечу и побежал по своим делам. А я заволновался, поколебался, но все же пошел назавтра знакомиться. И познакомился. Женя мне очень понравилась. И мы пообщались восемь дней, пока она не уехала назад в Братск.

      Альбинка ей напела, какой я темноволосый и кудрявый, высокий, красивый и голубоглазый, да еще и остроумный, душа компании. А я после Сочи был с выгоревшими до соломы волосами и бровями, среднего роста, и язык прилипал, я не знал, о чем говорить – словом, оказался не героем её романа.
Она здорово запала мне в душу. И стал я писать письма в Братск, в письмах было легче признаваться в чем-то. Она ответила пару раз, а потом все, как отрезало. Я продолжал писать еще месяца два, спрашивал, что случилось, почему молчишь? И понял я с горечью, что все - корабль уплыл. Было обидно, я страдал месяц, мама говорила:
- Ты чего это переживаешь? Это из-за той девочки, что на фото у тебя под стеклом? Ну, ничего не поделаешь, видно не совпало. Какие твои годы, столько еще девушек будет в твоей жизни, успокойся.

      Между прочим, у неё самой отец мой был первым и единственным мужчиной в жизни, и такой любви, какой была между ними, редко встретишь. А меня она успокаивала, мать есть мать. А через месяц или два я проснулся и вдруг запел популярную тогда песенку: - « Если невеста уходит к другому, то неизвестно, кому повезло! Тру-ла, тру-ла, тру-ла-ла-ла!» Мама сказала отцу на кухне, я слышал:- «Похоже, излечился Славка. Успокоился».

      На самом деле я излечился не полностью. Уж больно крепко она меня зацепила. И когда они возвратились из Братска, я пошел к ней выяснить, почему не написала внятно, в чем причина разрыва, в чем дело, наконец. Если есть парень – скажи, если я не подхожу – тоже скажи. Но просто прекратить – это как-то унизительно.
Через много лет я узнал, почему она прекратила писать. Её бдительная мамаша прочитала первое мое письмо, на которое Женя ответила, а потом второе, а затем решила, что вся эта романтика будет
мешать учебе, и вообще рано ей думать о мальчиках! Договорилась на почте, чтобы оставляли письма в их адрес, затем читала и уничтожала. А Женя ничего не знала, решила, что я прекратил переписку, и все.

      Но тогда она не могла рассказать мне об этом, я не помню, как закончился этот разговор, но мы снова задружили.
Это была тягомотина, а не дружба. Чувствовалось, что она принимает мои знаки внимания через силу, что это все ей не очень надо. И поэтому, когда их дом снесли, чтобы устроить на этом месте Вечный Огонь, и они переехали на другую квартиру, Женя никому свой новый адрес не дала. И я снова её потерял.
Странное дело, будучи свободным, я не сближался ни с одной девушкой. Так, интрижки, трепотня, а через две-три встречи – привет, созвонимся. Ребята мои смеялись:- « Ты что, втрескался в эту свою. Перестань! Она даже адреса не оставила». Время – чудный лекарь. Как писал классик: « и я забыл твой голос нежный, забыл чудесные черты».

      Однажды я пришел к Борису, они с отцом и Васькой Аржаковым сидели в закутке за домом, где был стол, стулья, и который служил местом воскресных посиделок. Они, похоже, выпивали до меня, на столе была пустая бутылка и остатки закуски. Увидев меня, Борька радостно заорал:- « Ставь бутылку, студент! Есть повод!»
- А что за праздник?
- Я узнал, где живет твоя Женя. Тащи бутылку, дам адрес.

      Я рванул в магазин, поставил бутылку на стол, получил адрес и побежал по этому адресу, даже не задумываясь, нужен ли я там. В соответствии с этим романсом Пушкина: «Душе настало пробужденье: и вот опять явилась ты», я забыл обиды и душевные страдания. Похоже, я действительно втрескался, как говорили мои друзья. А адрес Борька узнал случайно. Он работал в проектной организации, которая занимала одно крыло здания, а в другом были квартиры. В одной из них и жила семья Евгении. Однажды Борис увидел в окно, как Женя с матерью вывешивают белье во дворе. Вот так и узнал её адрес, и продал его мне за бутылку. Потом долго сокрушался, что продешевил.

      А у нас возобновились отношения. Я оказался скучным ухажером. Надо отметить, что если Жене что-то не нравилось, то она
конструировала надменно-презрительное выражение, или оно появлялось автоматически. Когда я приходил, это выражение было почти всегда. И у меня испарялись из головы интересные темы, хохмы, залипал язык, я по большей части помалкивал – словом, тот еще кавалер. Я терпел пару месяцев, потом решал, что все, хватит.

      А мамаша Евгении, встретив меня на улице, говорила:- « Ты чего это пропал? Женичка спрашивает, почему ты не приходишь, что случилось? Приходи!» Я снова, как дурак, приходил, Женя удивлялась, я догадывался, что мамаша все сочинила. И когда я уходил, Женя облегченно вздыхала и говорила матери:- « Ну, и чего он ходит? Сидит, молчит, зачем ты его позвала?» Похоже, мамаша держала меня запасным вариантом.

      Так продолжалось до четвертого курса. В колхозе, на традиционных сельхозработах, я отрастил «шкиперскую» кудрявую бородку, курил трубку, в таком экзотическом виде явился к предмету моих страданий. И она посмотрела на меня другими глазами. Ей понравился этот мой новый образ, и что-то растопилось у неё внутри. А дальше мы задружили по-настоящему. И у меня развязался язык, и мы чудно общались, и целовались, и все было замечательно. Осада Измаила продолжалась три года, крепость, наконец, сдалась.
      А потом мы поженились, родили первенца, и стали жить. Мы были неприлично молоды, но все-таки был тот невидимый канат, крепко связавший наши судьбы. Вот мы прожили вместе уже 54 года, а канат этот все еще крепок…

      Осенью весь Советский Союз превращался в большой колхоз. На сельхозработы направляли всех. В село на уборочную ехали целыми колоннами шоферы со своими машинами, работники заводов и фабрик, ученые, учащиеся техникумов и студенты ВУЗов. И когда какой-нибудь научный сотрудник исследовательского института робко доказывал начальнику, что тема горит, что направлять кандидата наук на месяц копать картошку – это забивать гвозди микроскопом, и что такая картошка становится золотой по себестоимости, то получал в ответ грозную отповедь:- « А ты кушать хочешь!? Это решение партии, которая заботится, чтобы все, весь народ, и ты, между прочим, были сыты. Ты что, хочешь сгноить весь урожай в земле? Давай, собирайся! Тоже мне, микроскоп выискался». К слову, урожай картошки и других овощей все равно подгнивал, и те же научные работники ближе к
весне ковырялись на овощебазах в зловонных кучах, выискивая более – менее сохранившийся овощ.

      Каждой осенью учебный процесс начинался с поездки «на картошку». Впрочем, «картошка» была общепринятым названием, работы в селе могли быть самыми разнообразными. Часто сельское руководство использовало дармовую рабочую силу на затыкание своих дыр, далеких от непосредственной уборки урожая.
За нашим институтом был закреплен Куйтунский район. Три раза мы ездили туда «на картошку», хотя ни разу картошку не копали.

      Первый раз нас направили на перевалочную базу в самом Куйтуне, рядом с железной дорогой. Жили мы в бараке, слабо приспособленном для жилья. У меня стерлись с годами детали этого проживания, но осталось смутное воспоминание о вечных матрасовках, набитых соломой, и о том, что мы спали, не раздеваясь.
Весь месяц мы разгружали вагоны и грузовики, таскали мешки с картошкой, морковь и капусту, складировали, а потом снова грузили в вагоны, направлявшиеся в города Иркутской области. Может быть, не только Иркутской, но нам было все равно. Иногда привозили муку, мешки были 70 килограмм, таскали на горбу, и если в начале дня матерились «про себя», то к концу во весь голос.

      На экраны вышел американский фильм «Рапсодия» с Элизабет Тейлор в главной роли. Мы пошли вечером в клуб, посмотреть. А там, на экране, великолепные артисты в великолепных костюмах, музыка отличная, и столы, на которых чего только нет! И мы возвратились в таком лирическом настроении, в голове Рахманинов, Чайковский, и сверкающие столы, полные превосходной еды. Мы, естественно, проголодались. И увидели наше убогое жилище, а из еды только хлеб и пара вилков капусты. Лучше бы мы не ходили на эту заграничную фильму.

      Половина группы была направлена на птицеферму. Большая территория этой фермы была огорожена глухим забором, куры ночевали в длинных курятниках, им там насыпали зерно в лотки, они клевали и тут же, в загонах, отправляли свои естественные надобности. А утром их выгоняли во двор, рассыпали зерно, и они бродили по двору, искали, что бы еще поклевать, и по заборам откладывали яйца. Наши товарищи чистили курятники, находясь в
обстановке чрезвычайной вонючести, и помогали работницам собирать яйца.

      Жили они в доме на территории этой фермы, у них была огромная кастрюля, им разрешали отловить и сварить не больше трех кур. Они поутру рассыпали зерно около своего дома и делали зерновую дорожку внутрь помещения, оставив дверь полуоткрытой. Куры клевали и заходили в дом. А потом дежурный по кухне возвращался, оставлял шесть птичек покрупнее (больше в кастрюлю не входило), остальных выгонял, и оставшиеся приносились в жертву молодым желудкам. Было забавно наблюдать, как в кастрюле варятся шесть куриц, втиснутых по кругу вертикально ногами вверх.

Мы устроили бартерный обмен. В мешок заталкивали капусту, лук, морковь и картошку, подходили к забору рядом с их домом, свистели, потом передавали через дыру в заборе овощи, а взамен получали пару-тройку куриц и яйца. Обмен совершали вечером, потемну, когда работницы уходили к себе. А потом варили суп, благо овощей было в избытке. И яйца вкрутую. Словом, подкармливались. Мы, конечно, побаивались разоблачения. Но голод – не тетка, а кормили нас тогда, помнится, не очень. Особенно принимая во внимание ежедневную таскотню мешков с дарами земледелия. Все обошлось, нас не поймали.

      На следующий год наша группа снова поселилась в Куйтуне. В этот раз мы жили в заброшенном клубе, традиционные матрасовки разместили на сцене, потому что в зале стулья были соединены между собой рейками, а рейки прикручены к полу. Если бы в «партере» были зрители, то они могли бы насладиться интересной пьесой «Студенты на сельхозработах» с монологами, диалогами, специфическими мужскими анекдотами и разговорами. Но в зале никого не было, пьеса осталась невостребованной для широкого зрителя.

      На этот раз мы были использованы в качестве стройотряда. Привели нас к кирпичному зданию, недостроенному, без крыши. Прораб, местная суровая женщина лет под сорок или меньше, познакомила нас с местной бригадой строителей в количестве пяти человек, объяснила, что скоро зима, бригада не успевает закончить этот коровник, вот принято решение бросить на помощь студентов.
Строители мы были еще те. Ну, молодые, крепкие, выполняли все, что скажут: месили, таскали, забивали и разбивали. А вечером в
другой, действующий клуб, на танцы или на фильм, питались в столовке, не помню, за деньги или по талонам. А в конце недели строгая прорабша закрыла всем наряды на работу, и выплатила недельную зарплату. И оказалось, что она все работы наши оценила по минимуму, а возможно, и ниже минимума, и зарплата, похоже, даже еду не покрывала.

      Вечером наши «старики» собрали военный совет. Мы все знали к тому времени, что прорабша Клавдия окончила строительный техникум, работала прорабом в Усолье, познакомилась там с каменщиком, поженились, родили сына. Все было нормально поначалу. А потом каменщик запил, стал Клавдию побивать, деньги пропивать – вот она и уехала от него к родителям в Куйтун. Живет одна с пацаном, отдельно от родителей, к мужикам строга, а возраст её всего 32 года.
Среди наших «стариков» был один, тоже немного за тридцать, среднего роста, хорошо сложен, веселый и обладающий обезоруживающей белозубой улыбкой, назовем его Петром. У него был весьма богатый опыт общения с женским полом. Вот совет старейшин и постановил: направить Петьку на сближение с Клавдией, чтобы потом как-то уговорить её поручать нам более оплачиваемые работы. Петька отбивался, говорил, что легко замутить роман, легко войти, но потом трудно выйти. Но военный совет был непреклонен, должен Петр пострадать за общество.

      Назавтра Петр подкатил к Клавдии, пригласил в клуб на танцы, что-то наплел, Клавдия немного ошалела, а потом неожиданно согласилась. Мы все тоже пошли посмотреть, что будет.

      Грязь в Куйтуне была особенная, черная, вязкая, по улицам все ходили исключительно в резиновых сапогах, и в телогрейках на вате. Клавдия явилась тоже в таком наряде, потом где-то сняла свою телогрейку, надела туфли и несколько смущенно вошла в зал. И мы остолбенели. Она подзавила волосы, подкрасила губы и ресницы, на ней было веселенькое платье, и оказались вполне стройные ноги. И она превратилась в очень привлекательную молодую женщину. Петр проглотил слюну и даже немного оробел.

      А потом они танцевали, о чем-то весело говорили, и ушли вскоре, как говорят нынче, «попить кофе». И Петька через пару дней вообще перебрался к ней в дом, квартирантом. На работы приходил сытый,
ухоженный, довольный, на расспросы не реагировал. А работы нам стали поручать действительно более квалифицированные, и наряды закрыли в конце недели весьма терпимо. «Старики» наши завидовали Петру и ворчали:- « Вот повезло прохиндею, ест, пьет, как человек, в тепле, и баба под боком. Везет же фраеру!» Забыли, что сами втравили Петьку в эту авантюру.

      А еще через неделю Петр пришел к нам и сказал, что все, надо рвать с Клавдией отношения. Те же члены «военного совета», что недавно завидовали «этому прохиндею», стали требовать продолжения:
- Ты что, хочешь всех подставить?! Она со злости вообще нам устроит веселую жизнь, будем, как рабы, ковыряться бесплатно! Пострадай, Петька, за общество, недолго осталась.
- Да не могу я больше! Она отличной бабой оказалась, и пацан её что надо. Привязываться к ней начал. А она – и говорить нечего! Я себя засранцем чувствую, честное слово.
- Ладно, Петя, потерпи еще немного, потом как-нибудь развяжешься.

      И Петр опять ушел «страдать за общество». А потом дело разрешилось как-то. Перед отъездом Клавдия увидела, как мается Петр, как хочет что-то сказать, но не решается, и сама подошла:- « Не дергайся, Петя, знаю, что уедешь и забудешь. У тебя, поди, и семья есть в Иркутске. А я что? Хоть день, да мой! Вон вокруг все или женатики, или алкаши. Спасибо тебе, буду тебя вспоминать». И разревелась вдруг, горько и громко, как девочка, которую обидели в школе. Петька стал её гладить по голове, прижал и все уверял, что он ей будет писать, что никакой семьи у него нет, что вот на каникулы приедет к ней, а после окончания института может и вообще сойдемся. Она успокоилась, хоть и не верила всему, что он тут наговорил.
Потом Петр действительно писал ей письма, и получал ответы, но на расстоянии чувства гаснут, погасли и эти…

      Последний вояж в колхоз был на четвертом курсе. Это был самый комфортный в бытовом смысле вояж. На этот раз нашу группу направили в колхоз – миллионер в Куйтунском районе, в село Каразей. Нас разместили в домах колхозников. Правда, мы спали все на тех же матрасовках, набитых сеном, но зато в тепле и сухости. Колхоз был большой и богатый. Главное, что производил этот колхоз
– зерно. Вот на уборку этого зерна нас и направили.

       Половину группы послали на поля, помогать комбайнерам, и еще на какие-то агрегаты, высаживать озимые. Про озимые я слышал только у Ильфа – Петрова:- «Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился.» А половину оставили в селе, работать на зерносушилке, которую называли «подтоварник». Ну, известно, что убранное зерно сырое, если его свалить просто так, то оно мигом загорит и обуглится. Вот для сушки этого зерна был сооружен «подтоварник», где зерно сушили и складировали в огромном амбаре. А потом грузили на машины и везли на элеватор, засыпали зерно в «закрома Родины». Поначалу мы обрадовались, работа на зерносушилке показалась нам более интересной и легкой, чем в поле. Жизнь показала, что радовались мы преждевременно.

      Нас было четверо: Вадим, Валерка по прозвищу «Фикса», у которого была стальная коронка на переднем зубе, Генка, большой добродушный парень, и я. Хозяйка, хорошо сбитая женщина лет под шестьдесят или меньше, жила в своем большом крепком доме одна. Наверное, половину хаты занимала русская печь, в которой она пекла хлеб для командировочных. За печкой было пространство, в котором мы и разместились. Хозяйке привозили мешки с мукой, она каждый вечер замешивала огромную бадью, потом пару раз вставала, месила это тесто, а под утро забрасывала его в формы. Мы просыпались под этот невозможный хлебный дух. И такого вкусного хлеба я никогда больше не ел.

      У неё оставался приличный «навар» от этой стряпни в виде муки. И она делала приличный бартер, меняя муку на что-то, чего у неё не было. В частности, там была то - ли сватья, то - ли кума нашей хозяйки, которая славилась первоклассной самогонкой. И если возникала необходимость с кем-нибудь расплатиться этой жидкой валютой, то проблем у хозяйки не возникало. Кстати, Хрущев провозгласил беспощадную борьбу с самогонкой, и участковый должен был ликвидировать аппарат у этой то - ли сватьи, то - ли кумы, но он же был тоже человек, тем более местный. И ничто человеческое ему было не чуждо. Между прочим, во время нашего пребывания в этом селе был сухой закон на время уборочной. И когда из Тулуна прибыла комиссия на предмет проверки трезвости поселян,
а также наличия самогоноварения, то этот участковый предупредил преступников, чтобы аппараты «сховали» И брагу вылили.

      Хозяйство у нашей пекарши было весьма внушительным. Количество кур и уток соответствовало небольшой птицеферме, еще было несколько индюшек и гордость хозяйки – огромный страшный индюк – производитель. Он славился хорошим сильным потомством, поэтому его часто «брали напрокат» другие владелицы индюшиного выводка. И еще у неё был теленок с коровой, и свирепая пятнистая свинья с поросятами. Надо сказать, что местные свиньи значительно отличались от всех, кого мне приходилось видеть раньше. Они были поджарыми, на длинных суховатых ногах, и, главное отличие, у них были большие, как у кабанов, клыки. И бело-черная пятнистая шкура. Видимо, местные кабаны хорошо потрудились над созданием этой популяции. Потому что, кроме внешних признаков, у свиньи был крайне агрессивный характер. Она, к примеру, пока не нажрется, к корыту даже своих поросят не подпускала.

     А работа на подтоварнике оказалась тяжелой. С полей прибывали один за другим самосвалы с зерном, они разгружались в большом помещении, а около противоположной стены был конусный приемник. Вот мы, стоя по колено в зерне, должны были непрерывно бросать деревянными лопатами это прибывающее зерно в приемник. А в другом помещении горячее высушенное зерно сыпалось с ленты транспортера, и задача тех, кто трудился в этом «горячем цеху», была разбрасывать этот хлеб Родины, чтобы зерно не уперлось в потолок.

      - Ну, и в чем сложность? – спросите вы. А в том, что работать приходилось в бешеном темпе, и часто ночью. Это было невозможно. Мы засыпали, как слоны, стоя по колена в зерне. Мы установили вахту – по два часа работа, по два часа сон. Это было еще труднее. Мы проваливались в сон, как в прорубь. Нам казалось, что вот только прикрыл глаза – а уже сменщик толкает в бок. Однажды я чуть было не пострадал. Я прилег на теплом зерне, мгновенно отрубился, и меня засыпало этим теплым зерном. И когда сменщик пошел меня искать, то нигде меня не обнаружил. Спасибо кепке, она слетела с головы и укатилась немного в сторону, меня откапали. Больше я спать на теплое зерно не ходил, там был закуток за печкой, вот это и было нашим местом отдыха.

      Мой друг Валерка с двумя ребятами поселился в другом доме. Там хозяева были пожилые, а дочь сравнительно молодая и в масштабах села вполне ничего себе. Поздний ребенок. И звали её Жанна. Одному из парней исполнилось двадцать пять лет. Мы решили сделать вечеринку. Упросили нашу хозяйку достать самогон, пошли на молочную ферму, взяли ведро сливок. Вот эти сливки были всем сливкам сливки! Почти сливочное масло. Потом пошли в лес и нарезали ведра три опят. Их там было море. Как выяснилось, местные крестьяне опята за еду не считали, вод грузди, маслята или рыжики – другое дело. Дед, Валеркин хозяин, поднял всех на смех:- « Это же мусор, кто эти древесные грибы есть будет?»

      Но потом мы на двух огромных сковородках пожарили эти грибы в сливках, еще нарезали что-то из овощей, огурцы соленые, хлеб деревенский, самогон – и пошла вечеринка! А дед распробовал опята, сказал, что будет их собирать и мариновать.
А потом включили батарейный приемник, нашли музыку и стали приглашать местную красавицу Жанну. Тут дед с бабкой рассвирепели, угнали Жанну в другую комнату и разогнали нашу компанию.

      Мы, когда вернулись домой, спросили нашу хозяйку, в чем дело? И она рассказала. Тогда, как известно, у колхозников паспортов не было. Вот они были привязаны к своей деревне, как крепостные в 18-м веке, только вместо помещика был сельсовет и всесильный председатель колхоза во главе. И чтобы молодой человек смог уехать в город учиться или работать, необходима была справка от этого сельсовета, что согласны отпустить наше чадо на учебу. А потом в городе эта справка обменивалась на паспорт.

      Обойти сельсовет можно было в двух случаях: или ты отпрыск местной элиты, или фиктивный брак с горожанином. Во втором случае нужно было разыгрывать настоящие чувства, и, главное, устраивать настоящую свадьбу с зарезанным кабанчиком, морем всякой закуси и молочными флягами самогона.
Год до нас в деревне была бригада шоферов из Братска. И родители Жанны присмотрели одного парня, веселого, симпатичного, надежного. Посмотрели паспорт – нет штампа. Порядок, холостой. Уговорили сыграть свадьбу, потом увезет заезжий молодец Жанну в Братск, и пойдет она учиться. В сельсовете сделали соответствующую
запись, выдали Жанне справку, а в паспорте у жениха ничего не поставили, права не имели.

      Свадьба была знатная. Приехали родичи из соседних деревень, да и здесь половина села гуляла. Ну, и шофера Братские, естественно. Тесть подарил жениху настоящие хромовые сапоги. А потом молодой муж повел жену в опочивальню. Дед возмутился, так, мол, не договаривались! На что молодой, изрядно поддатый, прояснил:- « Ты, батя, не встревай! Мы с Жанкой по- настоящему любим друг друга». А мамаша, ну, женщина, что тут поделать, как услышала про любовь, сразу зашипела:- « Може, и впрямь слюбились. Вон доча – то у нас, первая на деревне». И прожили голуби неделю. А потом молодой муж слинял, захватив хромовые сапоги. А один из шоферов сказал, что у него семья в Братске и сын маленький.

- Как же так? – не мог взять в толк дед, - у него же паспорт чистый был! - Он не мог себе представить, что у этих городских бывает гражданский брак.
Деревня долго злорадствовала, но постепенно все улеглось. Слава богу, не забеременела. Для деревенских это была настоящая свадьба, все материли этого заезжего хлюста. А родители этой деревенской красавицы, обжегшись на молоке, дули на воду…

      Подошло время копать картошку. У хозяйки был огромный участок, сплошь засаженный картофелем. Только возле дома немного грядок лука, чеснока, капусты. Вот она подрядила нас эту картошку копать. И мы договорились, что каждый вечер после работы она будет устраивать нам усиленный ужин с выпивкой.
Вообще ей привозили каждый день кусок говядины, она делала жаркое в печи или похлебку, но мяса там было очень мало. Мы выкопали мешков десять в первый день, рассыпали картошку по полу, чтобы подсохла, и сели ужинать. Хозяйка вынула литровую бутылку самогонки, села вместе с нами, и, выпив, подобрела и стала разговорчивой. Вадим, самый бывалый из нас, затеял разговор, не даст ли нам хозяйка за работу пару кур или уток, чтобы разнообразить наш стол. Хозяйка вмиг посуровела, наотрез отказалась и засобиралась уходить.

- Слушайте, ну зачем вам столько всего? Вот вы сказали, что картошки будет мешков сто. И вон во дворе живности всякой!
- А чё это картошка? Чё ты к картошке прицепился? Она на корм свиньям, и нам всю зиму кормиться, да на сено менять, да мало ли чё.
- Ну, все равно, одной – это перебор.
- А почему это одной? У меня дочка есть, Маня. На свиноферме работает, в лесу, километров десять. Там и живет. Вот раза два в месяц приезжает. Для неё и стараюсь. Сало продаю, уток там, мясо, еще чё-нить – приданое готовлю. Чё она, хуже других, чё ли? Вот накоплю, скоко задумала, и выдам её. Пора, засиделась девка.

      Вопрос с улучшением нашего провианта решился неожиданно. Вадька рано утром побежал во двор по малой нужде, а навстречу индюк-производитель прет, как танк. Злой, как всегда, перья распушил, и так немалый, а уж возбужденный – вообще страх. Я его всегда побаивался, даже спокойного. Мне все казалось, что у него в голове зреет подлая мысль напасть. Ну, Вадька схватил вилы и погнал этого индюка от себя, а он понесся прямо к свинье, что только начала завтракать. Между прочим, она была со скверным характером, особенно когда голодная. Даже своих поросят близко к корыту не подпускала, пока не нажрется. Поэтому хозяйка выпускала её сначала одну, потом загоняла в стайку, и выпускала трех поросят, чтобы спокойно поели. А тут на неё несется индюк.

      Эта свинья решила, что индюк посягает на её жратву, резко повернулась и своим кабаньим клыком рванула кожаный красный мешок на шее индюка, в простонародье называемый «соплёй». Ну, что тут говорить? Индюк забился по земле, весь в крови и судорогах. Вадька заорал, выскочила хозяйка, увидела эту трагедию, зашлась в причитаниях. Потом, убедившись, что индюку не поможешь, оттащила его за сарай и отрубила ему голову.

      Она, хозяйка, сильно убивалась по этому индюку-производителю. Это была её гордость, к ней специально приходили с просьбами дать на время этого мачо, больно потомство от него сильное и здоровое. И хозяйка наша отдавала своего красавца поработать на пользу общества. Конечно, не за так. А тут такой облом.

      Ну, делать нечего. Общипала его наша хозяйка, снесла в погреб, а потом объявила, что будет нас кормить индюшатиной, все равно льда в погребе нет пока, мясо долго не сохранить. Но до чего практичной была эта женщина, сразу пошла в сельсовет, сообщила, что неделю будет кормить студентов своим мясом, пусть ей теперь за мясо
начисляют, что положено. А мы действительно неделю или больше ели жаркое из индюшатины, и просто жареное мясо, и это было здорово! И с энтузиазмом капали хозяйскую картошку, сушили и рассыпали под полом, а потом ужинали с законным самогоном. Хозяйка подобрела и часто вместе с нами ужинала, и прикладывалась к самогону, и рассказывала о своем трудном житье. А картошки действительно оказалось больше ста мешков, она еле влезла в пространство между сухой песчаной землей и полом почти подо всей хатой.

      Однажды, несколько захмелев, хозяйка вдруг отозвала Вадима поговорить. Помявшись несколько, она вдруг стала расспрашивать:- « А вот скажи, Вадик, только между нами. Вот этот ваш Валерка, ну, который «Фикса», ну, вы так зовете, он кто такой?»
- Это, в каком смысле? – удивился Вадим.
- Ну, я это, спросить хочу. Женатый он, и родители кто? И надежный парень-то? Не подведет, если чё?
- А для чего вам знать, не пойму что-то?
Хозяйка еще раз осмотрелась по сторонам, не подслушивает ли кто, затем продолжила заговорщицким тоном:
- Вот я к вам присмотрелась, ты всех старше, вроде как за главного. А Валерка этот мальчик совсем, не испорченный, видать… Хочу попробовать его уговорить с Машкой моёй у нас, в сельсовете расписаться. Машка всю жись мечтает в сельский техникум поступить, на животновода. Я с председателем договорилась, свояк он мой, если чё – втихую распишут, и уедет она в Иркутск, а там паспорт получит, и все, разбежались. Ты не думай, я ему хорошие деньги заплачу. Ты его уговори. Ты только скажи, парень не подведет, как тот шофер из Братска?

- Да парень хороший, надежный. И семья хорошая, честная, - Вадька с трудом сдерживал смех, представляя, как Валеркина семья встретила бы фиктивную сельскую жену их сына. Отец у него был крупным начальником, проживали они с матерью, бабкой и старшей сестрой в большом новом доме для руководства, за памятником Ленину на углу улиц Ленина и Карла Маркса. Дом этот был построен по дуге, поэтому назывался в народе «линия партии». Валерка был небольшого роста, чернявый, с большими темными глазами, обрамленными длинными
«девчоночьими» ресницами, действительно честный и надежный. И даже наивный. И выглядел чрезвычайно молодо, лет на шестнадцать, ну, может, на семнадцать. Вадька обещал поговорить.

      Потом у нас состоялся военный совет. Валерка новость воспринял в штыки:
- Вы что это, вообще чокнулись, что ли?! Какая-то Машка, расписаться фиктивно! Мой отец удавит, если узнает. Её же надо в дом привести, ей куда деваться поначалу? А чего это я? Вот у тебя, Вадька, квартира, ты один живешь. Вот и забирай её.
- Да я бы с удовольствием, но маманя её мне не доверяет. И никому, кроме тебя. Она такие деньги предлагает – можно с лягушкой расписаться, тем более фиктивно.
Мы долго уламывали «Фиксу». Наконец, он стал колебаться. «Действительно, - говорил он, - объясню отцу, что это безобразие, держать колхозников, как крепостных, без паспортов. Вот, мол, решил помочь, доброе дело». Мы его горячо поддерживали.

      Через несколько дней мы проснулись от шума и разговоров хозяйки с кем-то. Из их диалога стало ясно, что приехала дочка Маша, Валеркина невеста. Генка, большой, добродушный и смешливый парень, пополз посмотреть из-за печки, где мы спали, на эту Марию. Он осторожно выглянул, отполз назад и затрясся, с трудом сдерживая смех. Потом пошевелил Валерку, который еще спал, сказал тихо:
- Просыпайся, жених! Невеста приехала.
Валерка продрал свои девичьи очи, заволновался и спросил:
- Ну, как она?
- Люкс женщина! Я бы за бесплатно согласился.

      Потом мы встали и вышли из своего укрытия. За столом сидела типичная деревенская женщина в телогрейке, полноватая, с обветренным красным лицом, с потрескавшимися губами. Небольшие глубоко посаженные глаза смотрели растерянно и смущенно. А на столе лежали её руки, тоже обветренные и красные, с темными ободками под ногтями. И выглядела она на все тридцать.

      Хозяйка нас познакомила:- « Вот, Маша приехала на побывку на пару дней, корма получить для фермы. Сейчас баньку истоплю». Хозяйка суетилась, мы её такой взволнованной не видели. Мы посидели, поели и пошли работать. На Валерку старались не смотреть. И разговор не клеился. Нам стало жалко эту изработавшуюся молодую девушку, которая стремительно теряет молодость и надежду на светлое будущее там, на своей свиноферме в лесу. И мы поняли по Валеркиному лицу, что начинать разговор обо всей этой затее - лучше не начинать.

      Часа через два после начала работы я поскользнулся во дворе подтоварника и плюхнулся задом в грязь. Грязь в Куйтунском районе была знатная – черная, жирная и вязкая. А у меня вся спина и задница в этой знаменитой грязи. Попытались оттереть – бесполезно. Пошел я домой переодеться и потом застирать штаны. Ну, а телогрейку мне заменят, все равно она колхозная.
Отворил калитку, пошел к дому, и услышал, как хозяйка с дочерью спорят, почти скандалят.
- Ты кого мне сосватала, совсем, что ли?! Этот молоденький пацан, там что, в городе, одни дураки сидят? Как увидят меня с ним, фигу мне с маслом, а не паспорт. Вот этот, Вадим, он по возрасту подходит, вроде. Или даже большой тот, Генка. И то лучше. А этот, кучерявый, он кто?
- Славка, чё ли? Дак он яврей, Вадим сказывал.
- Чё-то не похоже. Я слыхала, они черные, как смоль, и носатые. А этот светлый и глаза голубые, и нос обычный.
- Дак они, видать, разного обличья бывают. Все одно, Христа нашего распяли, еще с ними связываться. Я про него даже и вообще не думала.
- Не, мам, Валерка этот – совсем мальчик нецелованный. Засмеют. Кака тут любовь, сразу понятно, сговор ради паспорта.
- Да другие-то! Облапошат они тебя, дуру деревенскую! Деньги возьмут, а там на вокзале и бросят. Я после Жанки-то никому не верю. Вот этот Валерка, он мальчик, не испорченный, не обманет, я сердцем чую.
- Все, мать, кончай это дело. Уеду я сегодня на ферму. Не хочу позориться. Пойду, с подружками повидаюсь.

      Я отскочил от крыльца и спрятался за углом дома. Увидел, как по улице, тяжело ступая и отдирая ноги из грязи, пошла Мария, постоял немного, и вошел в дом. За столом сидела грустная наша хозяйка, спросила меня равнодушно, чего так рано?
- Да вот, грохнулся в лужу, а там грязи полметра. Надо штаны сменить.
- Оставь, я застираю,- сказала хозяйка. И я пошел на работу. Шутить и говорить на тему женитьбы не хотелось, мы к ней больше не возвращались. И было у всех муторно на душе…

      Заметил я однажды, что Серега Бурыгин с местными мальчишками крутится, что-то у них берет, рассматривает, потом расплачивается мелочью. Интересно. Я потом спросил, что это за торговля тайная? Ну, Сергей мне рассказал, что является старым нумизматом. Вынул плоскую прозрачную коробочку, а в ней несколько старинных монет.
- Это, старик, обменный фонд, у меня такие монеты еще есть. Я везде, где бываю, с местными нумизматами налаживаю контакт, или с пацанами. Узнаю, кто монеты собирает, или у кого в доме случайно завалялись, потом меняю или покупаю. А пацаны, которые случайные, цену монетам не знают, за полтинник могут хорошую монету продать. А в селах самый хороший улов бывает, тут настоящих нумизматов нет, а монеты попадаются редкие.

- Слушай, Серега! А для чего у тебя, вижу, бумажные деньги царские, вон пятерка, и червонец?
- А это если бонист встретится, ну, который банкноты собирает. У них тоже монеты водятся, для обмена с нами, нумизматами.
Тут я брякнул, не подумав, что у меня есть несколько царских банкнот. Серега вцепился, как бульдог. Ну, я и пообещал ему отдать эти старинные деньги для будущих обменов с бонистами.

      Деньги эти появились у меня давно, с пятого класса. У нас во дворе, в одной комнате большого двухэтажного дома на восемь трехкомнатных квартир, жила бывшая хозяйка всей нашей ограды старуха Сахоки. Они с мужем владели всеми строениями нашей ограды, сдавали внаем все квартиры и дома, и жили в одной из квартир этой «двухэтажки» Потом, после революции, владения их
конфисковали, в трехкомнатных квартирах и других домах устроили коммуналки, переселив туда людей из подвалов и развалюх. А этим буржуям недорезанным, спасибо народной власти, оставили одну комнату. Потом, правда, году в 37-м, народная власть вспомнила, что это непорядок, оставлять на свободе домовладельца и кровопийца гражданина Сахоки, его арестовали без объяснения причин, и больше его никто никогда не видел.

      Мадам Сахоки мигом почернела и высохла, и превратилась в высокую, прямую, как жердь, мрачную старуху в черном. Дед рассказывал, что когда-то она была необыкновенно привлекательна своей южной греческой красотой. А фигура у неё была... тут дед делал продолжительную паузу, и вздыхал, глядя в сторону. Но мы не знали её иной, поэтому побаивались и замолкали, когда она оказывалась рядом. Она никогда не работала, как и на какие средства существовала, никто не знал. Знали только, что ей помогает вздорная скандальная её соседка, тоже старуха в вечных обносках и темном платке, торговавшая в войну на барахолке то сахарином, то мылом самодельным, то еще чем.

      Вот когда я учился в пятом классе, старуха Сахоки тихо умерла. И комнату её мигом передали кому-то. Новые хозяева пришли, что-то себе оставили, а что не нужно – выкинули во двор. Думаю, что самое ценное прибрала соседка-помощница еще до кончины своей подруги.

      Среди выброшенного оказался старинный комод, темного дерева, резной, с затейливыми бронзовыми ручками и инкрустацией на крышках ящиков, а также оттоманка на резных гнутых ножках в виде львиных лап. Он был большой, этот комод, и занимал, наверное, половину комнаты. Поэтому новые хозяева в количестве трех человек, пытаясь разместиться на этих метрах, вынуждены были выбросить эту замечательную мебель. К слову, все жили в такой тесноте, что на комод и оттоманку никто из соседей не клюнул, а забрал их сосед – старьевщик Федькин и свез, наверное, на своей телеге на свалку, или все-таки нашел покупателя.

       Сейчас, думаю, какой-нибудь богатей отвалил бы за эту старинную мебель приличную кучу денег. Мы, пацаны, кинулись смотреть, что в комоде. А там было пусто, только какое-то тряпье. И единственное, что мы обнаружили интересного – это круглая высокая жестяная банка из-под печенья, старинная и ярко раскрашенная.

      Мы схватили банку и убежали в укромное место посмотреть, что там внутри. А там оказались туго свернутые царские ассигнации разных достоинств. Судя по сумме, эти господа Сахоки были серьезные богачи. Они, как и многие богатые, верили, что большевики ненадолго, поэтому спрессовали всю наличность в эту банку и ждали лучших времен. Не дождались. Времена для них становились все хуже.

      Мы разделили все банкноты. Мне достались три сторублевки с портретом Екатерины II, которые в народе назывались «Катями». Еще были Кредитные Билеты Русско-Азиатского Банка, каждый по три тысячи, несколько червонцев, и главное – банкнота в пятьсот рублей с портретом Петра Первого. Эта купюра была выпущена в 1912-м году в ограниченном количестве и являлась в то время самой крупной по стоимости в мире. Этот «Петр» был единственным в банке, и он достался мне. Потом у ребят эти деньги со временем разбрелись и растерялись, а я с самого начала уложил их под стекло на моем письменном столе, и они прекрасно сохранились. И я, готовя уроки, привычно смотрел на Екатерину или на Петра, когда задумывался.

      Вернувшись домой, я забыл об обещании отдать мои царские деньги Сереге. Но Бурыгин был коллекционер, у них, у коллекционеров, половина мозга всегда забита своими цацками. Серега сразу стал мне напоминать, в конце концов зашел ко мне, увидел мои раритеты, и забрал все. Мне было жаль только Петра, надо было спрятать, дураку. Но дал слово все отдать – делать нечего.

      А потом Сергей показал мне свою коллекцию. Это была действительно коллекция, там были многие царские юбилейные рубли, масса старинных монет, большинство из которых я никогда не видел, и даже настоящий золотой «Империал» Николая II стоимостью в 10 рублей. Особенно Серега гордился какими-то чешуйчатыми деньгами. Действительно, это были золотые овальные неправильной формы чешуйки с круглыми в середине оттисками, напоминающими печать. Много было монет, я не помню всего, но было видно, что Сергей – настоящий коллекционер. И я перестал жалеть о своем утерянном Петре.

      Лет через десять или больше я встретил Сергея в Иркутске. Он работал в Востсибугле, был женат, оброс жирком, стал совсем взрослым и скучным. На вопрос, как его коллекция, он оживился и радостно сообщил, что удачно продал её одному нумизмату и купил на
вырученные деньги «Жигуль». И я снова пожалел, что отдал ему своего Петра Первого…

      Погода в тот год благоприятствовала уборочной кампании, и почти всю пшеницу успели убрать, высушить и сдать государству. Часть засыпали в собственное хранилище, план по госпоставкам, похоже, даже перевыполнили. Начальник подтоварника, обычно недовольный, всегда подгоняющий всех с аварийными глазами, вдруг подобрел, успокоился и пообещал нам начислить приличное количество трудодней:- «Не обижу, робяты, нонче на трудодень будет, видать, копеек по 60, и зерна по пять кило – вот зерно на деньги смените, ишо и при деньгах уедите».

      А потом нас перебросили на несколько дней в какую-то деревню. Нам оставалась примерно неделя поднимать сельское хозяйство, мы первый день что-то грузили, что-то таскали, не помню, а назавтра зарядили дожди. Дороги вмиг размыло, они превратились в непролазную грязь. Мы лежали на сене в каком-то сарае, когда прибежала девочка с почты и вручила мне телеграмму, написанную от руки. Там было написано: « Дедушка сильно болен срочно приезжай мама». Телеграмма шла до меня два дня.

      У меня упало сердце и похолодело в животе. Если мама послала такую телеграмму, значит, дед умирает. Дед был моим главным родителем. Мать с отцом вечно трудились, у них не было достаточно времени заниматься с детьми, а дед с бабкой не работали, были «иждивенцами» (так официально называлась социальная группа стариков, не имеющих пенсии и живущих на попечении детей). Вот дед с детства был моим наставником, воспитателем и защитником. Он привел меня в первый класс, и он был на всех школьных собраниях, его знали все учителя и его вызывали в школу на всякие разборки. Правда, в шестом классе его отлучили от школы, но всего на несколько месяцев.

      Меня завуч, Валентин Николаевич, поймал в шестом классе в туалете за курением. Ну, как водится, пригласили деда. Дед изобразил страшный гнев, обещал, что « три шкуры с него спущу, помнить забудет за курение, биндюжник!» А тут в кабинет вошла наша классная Мария Серафимовна, недавно в школе, деда в первый раз увидела.
- Что это здесь происходит, Валентин Николаевич?
- Вот, Мария Серафимовна, полюбуйтесь, поймал вашего лучшего ученика за курением в туалете. В шестом классе! Курят какую-то гадость, вот эти «гвоздики», папироски «Звезда» по 45 копеек, это же чистая отрава. Но ничего, вот дедушка обещал с ним разобраться со всей строгостью.
- Так это его дедушка? Очень приятно, товарищ дедушка. Поздравляю, Валентин Николаевич, уж «этот» дедушка наверняка разберется, - ехидно предположила классная.
- А что такое? Валентин Николаевич, если Я сказал, значит, Я сказал.
- Видите ли, я каждый день вечером сажусь в трамвай, а остановка против их ограды. И я наблюдаю, как они, вот эти двое, сидят на лавочке и оба дымят, как паровоз. Тоже мне, воспитатель. Вызывайте в следующий раз родителей, Валентин Николаевич!

      Дед не ожидал такого удара, он сделал некоторые произвольные движения руками, головой, и на лице его сменилось несколько выражений от удивления до злости. Мне стало стыдно и жалко деда. Он схватил меня за руку, и мы выкатились из кабинета.
- Все, ноги моей не будет в этой школе! Тоже мне, вызывайте родителей. А я кто, не родитель? Да кроме меня, никто в школе ни разу не был. Так испортить мне лицо перед Валентином. А?! Ты видел?!
      Впрочем, через несколько месяцев дед, снова, как обычно, восседал на собраниях. А после седьмого, поскольку я учился хорошо и сильно не хулиганил, на собрания вообще никто не ходил.

      Дед был крепким стариком, почти никогда не болел. На своем восьмидесятилетии он выпил пол - литра водки и даже пытался танцевать, но все же сомлел и его увели спать. А через год вдруг решил вырезать средний палец на правой ноге, который скрючился, вылез наверх и болел при ходьбе. Врачи предупреждали, что опасно делать такую операцию, плохо будет зарастать, но дед уперся, написал согласие, и этот злополучный палец ему оттяпали.

      А врачи оказались правы. Рана на ноге никак не хотела затягиваться. Только затянется, дед пойдет, а там снова все кровит. Вот дед и залежался. Поковыляет немного, поест, и снова на кушетку. И стал он быстро дряхлеть и дрябнуть.
Перед колхозом я каждый день брал его подмышки и мы вместе пытались ходить по квартире, ему было больно и трудно, ноги вообще не держали. Он противился этой физкультуре и просил оставить его в покое. А когда я уезжал, он долго смотрел мне в лицо, поглаживал мне руку и сказал:- « Все, Славка, не увижу я тебя больше. Помру скоро».

      Ну, я бодрился. Говорил громко, мол, брось, деда, чего ты расклеился. Но видя, как он исхудал, просто усох, как уменьшилось его лицо, с каким трудом ему дается каждое движение, я понимал, что, действительно, скорый уход деда вполне возможен. Поэтому я почувствовал, что телеграмма- предвестник горького события в нашей семье.

      На станцию Харик, в десяти километрах от нашей деревни, я добирался на телеге, плотно уставленной молочными флягами. Обычно молоко возили на молочный завод в Харике на грузовике, но грязь на дорогах образовалась такая, что машина с её лысой резиной скользила, как по льду и могла бы завязнуть по самые крылья. Поэтому на выручку пришла старая надежная, проверенная веками телега.

      Я сидел сзади, свесив ноги и упираясь спиной во флягу. А старой худой кобылкой правила молодая и довольно симпатичная деваха из командированных. Швея-мотористка из Иркутской швейфабрики. Она сидела, упираясь глазами в худой заляпанный круп этой дохлой лошадки, спиной ко мне, и мы оба молчали.

      На первом же подъеме бедная лошадка, упираясь изо всех сил, подняла свой тоже обляпанный хвост, и пустила прямо в лицо швеи-мотористки мощную газовую струю. Я повернулся на интересный звук, и встретился со смущенным девичьим взглядом.
- Вот, зараза! Как овса нажрется, спасу от неё нету. На каждом пригорке пердит и пердит, сволочь!

      Если бы не телеграмма, я бы здорово повеселился, но мысли мои были так далеко, что я совсем не отреагировал. А потом, еще пару раз услышав этот замечательный звук треснувшего контрабаса, уже не оборачивался. Мне было невыносимо тоскливо. И этот звук меня окончательно добивал…

      Я приехал домой вечером, часов в девять. Мама, вся черная от переживаний, встретила меня упреками, почему приехал только через три дня, как она послала телеграмму.
- Так телеграмму получил только сегодня утром, она сначала в Куйтун пришла, руководителю нашему от института, потом в Каразей, а уж после в ту деревню, куда нас перебросили. Ну, как дед?
- Да плохо все. Ты как уехал, он вообще вставать перестал, еще сегодня днем говорил, все тебя звал. Я ему объясняла, что ты в колхозе, что телеграмму послала, а он только моргал и шептал: «Да понимаю, понимаю…» А после обеда вообще затих, не реагирует.

      Я пошел к деду. Он лежал на своей кушетке, неожиданно маленький, с чужим исхудавшим лицом. Я стал звать его, у него задергались веки, будто он хотел открыть глаза, но сил уже не было. И через два часа его не стало совсем. Я ушел в другую комнату, и разревелся, как пацан. Это была первая самая значительная потеря в жизни…

      Летом 61-го года намечалось грандиозное событие – празднование 300-летия основания Иркутского острога, давшего начало нашему городу. Среди всяких мероприятий решено было провести на стадионе концерт-спектакль с привлечением местных и приглашенных артистов, солдат, студентов и спортсменов. Был приглашен из Москвы знаменитый сценарист зрелищных мероприятий, который, кроме всего прочего, решил создать огромный сводный хор из студентов. Этот хор должен был исполнить несколько патриотических песен о Ленине, Революции, Великих наших победах.

      Естественно, пригласили из столицы знаменитого хормейстера. И вот однажды на кафедре мы прочли объявление, что все студенты приглашаются в амфитеатр, на встречу с хормейстером из Москвы, Народным, трижды Заслуженным, Лауреатом, Всемирно известным, фамилию забыл. Что-то вроде Рождественского. И главное: явка ОБЯЗАТЕЛЬНА!

      И вот мы сидим в амфитеатре, все электрики, и маркшейдеры, и девочки из обогатителей, и будущие горные инженеры, ждем, что будет. Появляется высокий нервный человек, начинает нам рассказывать о празднике, о сводном хоре, обещает всем раздать тексты песен. Тут влезает один деятель институтский и
предупреждает, что участие наше не добровольное, а наоборот, и что игнорирование может привести к серьезным осложнениям в учебном процессе. Мы его поняли.

      Потом маэстро решил определить, кто будет петь первым голосом, кто вторым. Он заставлял петь одну ноту, потом другую октавой ниже, потом еще как-то экспериментировал. Мы, в массе своей, были отвратительными певцами. Он нервничал, потом все же разделил нас на условных теноров и баритонов, и мы пошли учить слова. Вообще эта ситуация напомнила мне анекдот, когда в армии решили создать хор. Там тоже хормейстер бился над задачей разделить солдат по голосам. Старшина посмотрел на его мучения, заорал солдатам:- « Смирно! На первый-второй рассчитайсь! Ну, вот, товарищ хормейстер, первые будут петь первым голосом, а вторые – вторым».

      Мы месяц долбили эти песни. Думаю, что звучали мы чудовищно. Ситуацию несколько смягчали девушки, все-таки они от природы певуньи. Многие из нас только подпевали слегка, чтобы не наносить травму абсолютному слуху нашего Народного, Заслуженного лауреата. На генеральной репетиции мы спели с энтузиазмом весь репертуар, в глазах хормейстера была тоска. Нам приказали явиться к стадиону в белых рубахах и темных брюках, и девушкам тоже белый верх – темный низ. На репетицию.

      И вот утром мы потянулись к стадиону «Труд». А там увидели, что собирается большая толпа студентов других ВУЗов, техникумов, училищ, в которых тоже репетировали быстро сколоченные хоры. Потом нас запустили на поле стадиона, расставили рядами, кого на траве, кого на лавках, Лауреат Рождественский забрался на металлическую конструкцию, включили фонограмму оркестра. И мы запели.

       Наверное, это было кошмарно. Бедный маэстро сорвал голос, метался по своему помосту, как тигр в клетке, но выпускать в таком качестве сводный хор коммунистической молодежи было невозможно. Потом кто-то предложил маэстро включить фонограмму этих песен в исполнении Государственного хора радиокомитета, а мы под фонограмму, как получится. Между прочим, тогда «под фанеру» никто не пел. Все-таки маэстро попробовал одну песню, стало понятно, что это поют профессионалы, он дал отмашку, и нас отпустили на все четыре стороны. Столько было потрачено времени, но грандиозного хора не получилось, и мы не сумели
продемонстрировать свой молодой восторженный задор и радость от наших свершений и побед.

      А на празднике я был, и сидел на трибуне. Все-таки для Иркутска это было грандиозным событием. Сначала появился броневик, на нем Ленин с протянутой к коммунизму рукой. Изображать вождя поручили приглашенному из Ленинграда артисту. Среди местных, видимо, достойного не нашлось. За ним бежала орущая толпа рабочих, матросов и солдат. Это была встреча на Финляндском вокзале в апреле 1917 года.

       Затем приехала Аврора, в центре она остановилась и сделала свой исторический залп в сторону Зимнего Дворца. Поскольку орудие было картонным, то залп был выполнен чем-то вроде новогодней хлопушки, жиденький получился выстрел, не достойный Великой Революции. Потом началась Гражданская война с участием Сергея Лазо. Участников изображали студенты-старшекурсники нашего политеха и работники слюдфабрики. Кто был красным, а кто белым, я не знаю. Потом красные победили, а дальше началась Великая Отечественная Война.

       Тут уж отличились солдаты Иркутского гарнизона под командованием ряженого под генерала Белобородова. Война закончилась, проехал Воин – Освободитель со спасенной девочкой на руках, и началась гражданская демонстрация. Поехал грузовик слюдфабрики с передовиками, за ними огромный чайник чаепрессовочной фабрики со своими ударниками, еще кто-то. И все время дикторы, подражая московским, объясняли, что происходит, провозглашали лозунги и здравицы, звучали марши, светило солнце. Все было прекрасно!

      Великим событием стал начавшийся после концерт. Приехало пятьдесят артистов, и среди них архипопулярные, такие, как Ладынина, Столяров, Трошин – много их было, всех не запомнил. Их подвозили к микрофону в открытом автомобиле, они произносили монолог из фильма, поздравляли славных Сибиряков, и под бешеные овации уезжали. Закончил концерт Трошин, спевший «Подмосковные вечера» Публика была в совершеннейшем восторге.
А вечером был салют на Острове Любви. Это было действительно нечто! Салют я видел впервые в жизни.

      Странное дело. Я не запоминаю текст песен, так, обычно несколько слов. А вот песни патриотические, которые мы долбили в
амфитеатре, так вдолбились, что даже сейчас я вдруг начинаю мурлыкать: «День за днем идут года —
Зори новых поколений,
Но никто и никогда
Не забудет имя Ленин.
Ленин всегда живой,
Ленин всегда с тобой —
В горе, в надежде и радости.
Ленин в твоей весне,
В каждом счастливом дне,
Ленин в тебе и во мне!»

      Недавно я прочитал забавные выдержки из современных школьных сочинений. Ребята отвечали на вопрос, кто это Ленин и что он сделал? Ответы были самыми разными, от тех, где Ленин герой Гражданской войны, до личного участия Ленина в войне с немцами. Один парень даже написал, что Ленин был захвачен в плен гитлеровцами, много дней просидел в темнице, и писал партизанам тайные письма молоком, используя вылепленную из хлеба чернильницу. А если кто-то приближался, он эту чернильницу проглатывал вместе с молоком. А потом партизаны его освободили.

      Я это к тому, что слова в песне «но никто и никогда не забудет имя Ленин» - полная ерунда. Конечно, в учебниках истории он останется, но в сердцах и в сознании людей он через два-три поколения исчезнет вообще. Так что, как назывался один из фильмов об «Агенте-007», - «Никогда не говори никогда». И это касается любого деятеля, если он не божество. Давно сказано: «Не сотвори себе кумира». Но люди всю историю творят и творят себе кумиров из таких же, как они, рожденных матерью людей. И каждое новое поколение продолжает наступать на всё те же старые грабли…

      У нас было несколько практик. Первая, ознакомительная, была в Черемхово. Она была короткой. Нас водили, возили, показывали, рассказывали. Мы, которые впервые на горных разработках, слушали,
раскрыв рот. Однажды нас облачили в горняцкое снаряжение, надели каски с фонарем, и спустили в шахту им. Кирова. Мы шли в полутьме по рельсам до забоя, было сыро и душно, а по мере приближения к забою иногда слышалось потрескивание. Это трещала деревянная крепь, слабо и редко, но ощущение было мерзопакостное. Экскурсовод нас успокоил, сказал, что все рассчитано с запасом, а потрескивание – это нормально, обрушений никогда не бывает. Я не то, чтобы испугался, но вся эта обстановка мне активно не понравилась, и я решил, что в шахту больше не полезу.

      А потом был Храмцовский карьер. Там мощные шагающие экскаваторы вскрывали угольный пласт, отбрасывая в сторону предварительно взорванную породу. Затем взрывали сам пласт, чтобы он потрескался, и небольшие экскаваторы с пятиметровым ковшом черпали уголь прямо из пласта и грузили в вагоны-углярки. Мы наблюдали за этими взрывами, за красивой работой шагающих экскаваторов, и у меня созрела уверенность - трудиться буду только на открытых разработках…

      Больше всех мне запомнилась последняя, преддипломная практика. Прежде всего, в верхах было принято революционное решение не платить на период этой практики стипендию, а направить студентов рабочими, пусть сами зарабатывают на хлеб, и заодно собирают материал для дипломного проекта. Мы опять попали в очередное Хрущевское нововведение.

      Нас, четверых парней, направили в Черемхово, на монтаж уникального, пока единственного в стране вскрышного экскаватора со стрелой 65 метров и ковшом 35 кубов. В Черемхово собирались открыть новый, Сафроновский карьер, где пласт угля был примерно 6 метров, а порода над ним колебалась от двадцати до сорока. Вот этот грандиозный экскаватор должен был, стоя на пласту, черпать породу и отбрасывать её в сторону.

      Нам присвоили самый низкий рабочий разряд и направили на монтажный участок. Участок этот представлял собой вырубленную в лесу поляну, к которой подвели электричество, железнодорожную ветку, почти год свозили туда детали, привезли цистерну солярки и вагон необработанных шпал.
К моменту нашего приезда были смонтированы четыре гусеничные тележки, и на них огромная нижняя плата, на которой
предстояло установить все механизмы и системы машины. Мы вошли в вагончик, и увидели за столом бригадира и начальника участка, они что-то обсуждали за заваленном чертежами столом. Бригада 18 человек лежала на полу, курила и ждала разнарядки.

      Руководил этим монтажом высокий, горбоносый мужик с трубкой во рту, большой волчьей шапке и унтах на собачьем меху. Бригадир, пожилой крепкий мужчина в телогрейке, прочитал наше командировочное удостоверение и представил нас начальнику и бригаде. Бригада лежала на полу вагончика в телогрейках и подшлемниках на головах. Все критически нас осмотрели, затем начальник закрепил нас за опытными монтажниками, сказав при этом:- « Ну, что же, есть указание из Управления учить этих студентов. Делиться, так сказать, навыками. Следите, чтобы они с поворотной платформы не грохнулись, там ограждения нет. А вы, ребята, не лезьте без разрешения никуда». Потом, критически осмотрев нашу одежду, буркнул бригадиру:- « Егор, приодень студентов, как положено».
- Так, где я возьму, шеф?! Штанов ватных нет, шлемов с подшлемниками тоже. Вон даже у наших все телогрейки сваркой прожгли, давно заменить пора, где я для этих «скубентов» еще найду?
- Ладно, поищи Б.У, а я сейчас в Управлении под этих студентов что-нибудь выцыганю.

      И он сел в свою «Волгу» и укатил в город. И он, и бригада его здорово напоминала бывших зэков. Они курили, сидя на корточках и прикрывая папиросу в кулаке, матерились через слово, и в разговоре часто проскакивали лагерные слова. Как потом выяснилось, начальник участка действительно отсидел в лагерях более десяти лет. Был он отличным студентом Иркутского горного института, должен был защищать диплом, но его лучший друг, студент-стукач, сообщил органам, что Александр Исаев (назовем его так) рассказывает злые антисоветские анекдоты. Ну, его в тот же вечер повязали и осудили на десять лет по 58-й статье. Вот он и отсидел вместо десяти двенадцать лет, потом освободили, реабилитировали. Ну, он оказался упорным, и в лагере работал бригадиром механиков, и на свободе тоже пошел работать в монтаж, заочно доучился и получил диплом. А потом возглавил монтажный участок, и вот уже лет десять мотаются они по области, монтируют экскаваторы.

      А бригадир и половина его команды действительно тоже сидели, и вместе со своим шефом работали в той, лагерной бригаде. Он собрал их после освобождения, и еще других нескольких нашел – и получилась классная бригада настоящих монтажников, где все умеют многое, где каждый может заменить другого.

      Нам точно повезло попасть на этот участок. Бригадир и остальные, хоть и производили впечатление уголовников, на самом деле были отличными мужиками. Они действительно нас обучали всему, что знали сами. Я, к примеру, научился электросварке и газовой резке металла, такелажному делу и чтению чертежей очень быстро. Наставник мой, Коля Вощило, молодой парень в вечно распахнутой на груди телогрейке, был самым расторопным и безотказным в бригаде. И он стал поручать мне многое, сначала приглядывая, а потом я выполнял некоторые задания уже самостоятельно, чему чрезвычайно гордился. И не важно, что я сжег электросваркой отличный шерстяной пуловер, превратив его в решето, зато я был горд своими трудовыми достижениями.

      Экскаватор был изготовлен на Новокраматорском Заводе Тяжмаш, в единственном опытном экземпляре, поэтому многое не сходилось с проектной документацией. Для доделок на месте, и решения спорных вопросов на площадку прислали шеф-инженера, грамотную, молодую и хрупкую девушку Лиду. Все было бы здорово, но Лида эта была интеллигентна сверх меры, говорила грамотно и вежливо, и вообще производила впечатление библиотекарши. А публика наша из цензурных слов употребляла только междометия для связки, а все остальное непечатное, но все друг друга прекрасно понимали. Коля Вощило, да и многие другие испытывали серьезные затруднения при необходимости объяснить ей проблему.


      Поворотная платформа состояла из двух сваренных металлических плоскостей, одна над другой метра в два, а внутри перегородки, образовавшие различные помещения для механизмов. А в задней части был большой отсек, в который нужно было уложить почти четыреста чугунных отливок разной конфигурации в качестве противовеса. Отливки эти были свалены в огромные кучи, на них имелась маркировка, и их следовало укладывать по чертежу, как пазлы – каждый строго на своем месте. И часто мы с Вощилой, отыскав нужную отливку, цепляли её на кран трубоукладчика, Коля вез её до платформы, а я пытался уложить на место, но она, зараза, не
входила. Коля бежал к Лиде, начинал разговор, а я трясся за редуктором от смеха. Коля говорил:
- Слышь, Лида! Опять твои, бл…, ну эти, конструкторы, спороли ху…, это, как его, ошиблись нах… Мы со студентом хотели втолкать Б14, как нарисовано, а она, бл… не лезет. Заеб… это, утомил сраный ваш противовес. Ни одна бл… херовина ваша не лезет.

  - Хорошо, Николай, - тихо отвечала Лида, - я свяжусь с заводом, там вероятно, действительно напутали с маркировкой.
      В конце концов делегация обратилась к шефу:
- Шеф, ну убери ты Лидку! Хорошая баба, грамотная, но невозможно с ней разговаривать, каждое слово думать надо. Стесняемся мы её. Вот прошлый раз монтировали 15-ти кубовый, так там был Марченко шефом, отличный мужик.

      Исаев обсудил с Лидой ситуацию, попросил не обижаться, и действительно отослал Лиду с прекрасной характеристикой, сославшись на сильный сибирский мороз, трудно переносимый этой хрупкой девушкой. А потом приехал Марченко, крепко сбитый мужичок с круглым щекастым лицом, маленькими веселыми глазками и двойным подбородком. На шее лоснился тройной загривок большого любителя сала. У него в Черемхово была давняя подруга, у которой он поселялся каждую командировку.
  - Вот хрен с бугра, у него, слыхал, в каждом горняцком городе бл…ну, в смысле, подруга проживает, - восхищенно сообщил мне Коля.

Марченко приезжал к обеду, деловито выслушивал очередные замечания, связывался с заводом, и все как-то разруливалось. Правда, Лида крутилась на площадке весь день, а Марченко, в основном, пропадал в городе, у своей зазнобы, или в пивной. Кроме того, он предпочитал сам ничего не решать, даже мелочь непременно согласовывал, поэтому решение проблем шло значительно медленнее. Но зато монтажники не напрягались.

      К новому году предстояло решить серьезную техническую задачу. На земле сварили тяжеленную конструкцию из огромных труб и швеллеров, которая называлась «надстройка». Её нужно было поднять, закрепить в шарнирах на крыше поворотной платформы. Наверху был огромный шкив, через который тросами поднимался
ковш. Вся эта конструкция была уникальной, как и чем подымать эту громадину на двадцатиметровую высоту, никто не знал. Потом шеф и бригадир придумали, как поднять эту надстройку нашими силами, разработали подробную программу действий, и мы пять дней подымали её на крышу. Верхние шкивы располагались теперь на высоте 47 метров, высоте пятнадцатиэтажного дома.

      Главная радость – мы выполнили годовой план по установленному оборудованию. Какой-то мудрец, составляя планы, постановил главным критерием успеха вес установленных конструкций. И не важно, что с каким-нибудь малым редуктором приходилось возиться две недели – главное – вес. А эта бандура весила столько, что мы перевыполнили все. И на радостях шеф откупил ресторан «Белый Лебедь», мы сбросились на закусон, а Исаев привез два ящика водки.

      Ресторан с романтическим названием «Белый Лебедь» располагался напротив нашего общежития и был, по существу, занюханной рабочей столовкой. Но в шесть столовка закрывалась, на столы стелили когда-то белые скатерти, в меню появлялись названия антрекот, ромштекс и, не побоюсь этого слова, эскалоп. Все эти блюда с иностранными названиями предательски напоминали обыкновенную советскую котлету.

       К восьми подтягивались посетители, шахтеры преимущественно в пиджаках, надетых на майку, и изредка некоторые с девицами. Мы почти каждый вечер наблюдали в окна, как количество выпитого пива и водки переходит в качество. Там разгорались серьезные войны, раздавался басистый мат и визгливые женские вскрики, и иногда поверженные воины выбрасывались с крыльца, извините, мордой в сугроб.

      Этот наш корпоратив продолжался долго. Где-то в середине вечера ко мне присел начальник, изрядно выпивший, но державший себя в стременах, мы разговорились, и тогда я узнал о его трудной судьбе. На вопрос, что было дальше с другом-стукачом, шеф помолчал и грустно сказал:
- Да живет где-то, сучонок. Знаешь, что обидно? Я ему больше всех доверял. Мне один парень говорил, чтобы я присмотрелся, не очень-то верил, а я как слепой. Выходит, сам дураком был. Подставился. Да время такое было, половина друг за другом следила. Всех не учуешь.

      К марту стал вырисовываться экскаватор. Было установлено почти все оборудование, поворотная платформа обшита металлическими листами, на «кострах» из шпал уже лежала на земле смонтированная стрела. Оставалось прикрепить к ней ковш, установить на место, соединить с лебедкой канатом толщиной в руку – и все, можно налаживать системы.

      Однажды приехал шеф весьма возбужденный. С порога он объявил:
- На днях будет у нас делегация, из области. Из Обкома, ну, и наши Черемховские тоже, и журналисты из «Восточки». Слышь, Егор, я тут в Управе подсуетился, завтра привезу новые бушлаты, подшлемники всем, рукавицы, а то хрен знает, на кого похожи. Говорят, для газеты снимать будут. А на студентов не дали. Ты им подбери, что почище да поновее. И прибери здесь, на площадке. Вон обрезки всякие, шпалы, хлам. Чтоб блестело все!

      Назавтра действительно монтажники приоделись, а нам бригадир заменил робу на более чистую и без подпалин. И площадку мы прибрали. А потом приехали две «Волги» с делегацией, там было Черемховское начальство, из Иркутска какой-то очень важный, и пара членов пониже рангом, и две девушки, журналистки из «Восточки» с парнем-фотокорреспондентом. Шеф расцвел, он порхал по площадке, как опереточный герой-любовник, рассказывал, показывал, объяснял, обращаясь главным образом к журналисткам. Они, раскрасневшиеся от такого внимания, осторожно передвигались в своих сапожках на высоком каблуке и строчили в блокнотах. Начальство внимало с серьезными лицами. Мы все делали вид, что работаем, но таращились на делегацию, тоже в основном на журналисток.

      - Это грандиозная техника, правда-правда! – щебетала одна журналистка, наверное, главная, - Мы напишем подробный репортаж, пусть все знают, какие люди и в каких трудных условиях вдыхают жизнь в уникальную технику. Вот сейчас мы сделаем несколько снимков бригады на фоне экскаватора, и вас, товарищ Исаев, отдельно.

      Тут бы шефу остановиться, но он заметил лежавший на пригорке метров в тридцати ковш, зубьями на юг, а к нам своей донной частью. И запел:
- Вот, товарищи, обратите внимание на ковш. Он объемом 35 кубов! Сразу можно поднимать свыше 80-ти тонн породы! В него пятитонный грузовик может спокойно въехать. Пойдемте, поглядим, и можно сфотографироваться внутри.
Бригадир Егор, услышав шефский призыв, побелел и сделал попытку задержать делегацию, но было поздно. Все уже пошли гуськом по протоптанной в снегу тропинке.

      
Мы были в курсе, почему побелел бригадир. Дело в том, что, когда валили лес, расчищая место под площадку, было лето, и никто не вспомнил про строение типа сортир. И потом до осени было все в порядке. Вокруг лес, все удобства на природе. А зимой снега навалило по колено, и кто-то первый, когда прижало, протоптал тропинку к ковшу, и обновил его в новом качестве. А потом уж все стали его использовать по большой нужде.

      Кстати, качество блюд в столовке для строителей, куда бегала в обед наша бригада,       было таково, что большая нужда возникала чаще, чем следовало. Ну, поэтому за несколько зимних месяцев ковш представлял собой привокзальный сортир с окаменелыми остатками общепита и обрывками местной прессы, включая и «Восточно - Сибирскую Правду»

      Делегация радостно обогнула ковш, заглянула внутрь, и потом мы увидели, как все гуськом с постными лицами потянулись к машинам, сели и уехали, даже не пожав руку нашему шефу. Шеф вернулся к нам, посмотрел на бригадира, и разразился матом, который мне не приходилось слышать раньше. Это был художественный мат, с коленцами и вывертами. Затем он устал, успокоился и прохрипел:
- Ну, Егор, так меня подставить перед начальством! Меня в Управе теперь главным засранцем обзовут. Премия точно плакала. Ты что, не мог сортир построить, мудило! Вон доски, шпалы - хоть жопой ешь, «Беларусь» есть, яму выкопать. А вы, гады, уникальный ковш обосрали!
- Так шеф, я это… Ну, до зимы все в лес бегали, про сортир никто и не думал… а потом, по снегу-то… вот временно ковш…
я потом хотел почистить, перед тем, как ковш подвесить… все забывал, не до этого было…

      Шеф задумался. Мы стояли тихо, чтобы не усугублять. Вдруг он посмотрел на нас и захохотал:
- Вы бы видели рожи этих членов, и девочек из газеты, на это посмотреть - никаких денег не жалко. Ну, все. Егор, чтобы завтра-послезавтра сортир стоял, понял? И возьми трубы на три четверти, привари скребки – и чтобы ковш блестел, как яичко. Иначе я твои отскребу.

      И мы все облегченно засмеялись. А потом отогрели землю костром из шпал, выкопали экскаватором «Белорусь» яму, и из досок построили сортир, и даже свет провели. И ковш драили, правда, в основном мы, студенты, хоть и не были основными посетителями этого временного туалета. И премию за март мы действительно не получили.

      Я был благодарен судьбе, что мне довелось поработать на настоящей работе, с настоящими мастерами своего дела. И, кроме всего, этот экскаватор был заполнен под завязку новейшим в то время электрооборудованием, системами управления и гидравликой. И мы действительно многое почерпнули, что дало возможность мне, к примеру, защититься «на отлично».

      У меня оказался один из самых высоких на нашей специальности средний балл. И меня оставили на кафедре преподавать студентам, вернее, вести практику и лабораторные по электроснабжению предприятий. Было трудно. Многие студенты были моими знакомыми, они не воспринимали меня, как преподавателя. Ну, действительно, вчера балдел с ребятами в общаге, а сегодня учит с постной физиономией. Немного спасало, что практика - не экзамен, не надо оценки ставить в зачетку.
Потом как-то все утряслось, занятия пошли ровно. На кафедре ко мне относились хорошо, без подколов, и я стал подумывать о своем преподавательском будущем. Об аспирантуре, защите, о кандидатском минимуме.

      На кафедре случилось горе. Внезапно умер наш старший преподаватель по промышленной электронике Разумовский. Это был угрюмый молчаливый неухоженный пожилой человек, ровесник нашему заведующему кафедрой Михаилу Федоровичу. Он прилично пил, иногда являлся на занятия со следами вчерашней пьянки, и тогда
говорил невнятно, с отвращением и к предмету, и к студентам. Но Михаил Федорович всегда его защищал, и все знали, что они друзья уйму лет. Мы удивлялись, почему этот Разумовский до сих пор в старших преподавателях, без кандидатского звания, хотя бы. Ведь в то время их молодости защитить было значительно легче, чем теперь.

      И вот он внезапно умер. На заседании кафедры создали комиссию по организации похорон, и меня, как самого молодого, объявили председателем этой комиссии. Я чуть не упал со стула.
- Помилуйте, почему я?! Мы с Разумовским вообще не были лично знакомы. Он на кафедре столько лет, что, нет кого-то поближе? Я вообще ассистент, даже не старший преподаватель, и работаю только год.
- Ты молодой, активный, и нет тут ничего сложного. Мы поможем, - отрезал Михаил Федорович.

      И началась беготня. Некролог в газете, всякие переговоры с родственниками и кладбищем, с поминками, оформления и оповещения, и еще масса всяких мелочей. Словом, я два дня бегал, как сумасшедший. Но все утряслось, похоронили мы Разумовского достойно, в столовой на поминках прозвучали трогательные речи, из которых следовало, что это был лучший преподаватель современности, отличный человек и семьянин. Я лично сильно в этом сомневался.

      На поминках Михаил Федорович очень перебрал. И почти потерял способность самостоятельно передвигаться. Мы с молодым преподавателем Димой взяли нашего зав. кафедрой под руки и повели домой. По дороге он совсем ослаб, и попросил передохнуть. Мы присели на лавочку и закурили.
Михаил Федорович сидел тихо, прикрыв глаза. Мы решили, что он заснул. Вдруг он произнес внятно, как трезвый:
- А ведь это я Виктору (Разумовскому) жизнь сломал.
По всему было видно, что ему необходимо было выговориться. И он рассказал нам эту историю…

      Они с Разумовским в 36-м году окончили Томский горный институт, и их, как лучших студентов, направили в Иркутск на укрепление преподавательского состава. Наш будущий зав. кафедрой
был уже членом партии, его сразу выбрали парторгом факультета. А потом, через год его однажды вызвал к себе парторг института, и сообщил при закрытых дверях, что руководство партии обеспокоено снижением идейности в преподавательской работе. Часто хвалят иностранных ученых, а достижения своих затеняют. Мало или совсем не пропагандируют преимущества советского строя. Вам, на факультете нужно провести собрание и разобрать поведение не менее чем пяти преподавателей, желательно из старых, еще дореволюционных кадров.

      - Да ты не волнуйся, Михаил! Это мероприятие для галочки, для отчета. Поговори с теми, кого наметишь, чтобы они сами покаялись, ну, вынесите им предупреждение, и все.
Михаил уговорил четверых, а с пятым вышла заминка. Тогда он обратился к своему лучшему другу Разумовскому:
- Витя, выручай! Тут надо собрание провести по поводу снижения идейности, партия требует. Выступи, покритикуй себя, что много терминов и названий иностранных употребляешь, и еще чего-нибудь вроде этого.
- Так у нас в горном деле почти все обозначения иностранные, немецкие в основном. Ты вроде не знаешь.
- Вот и скажи, что вынужден, и призови разработать новые, русские аналоги всех названий и терминов. А мы тебе для проформы поставим на вид.
- Да за какие грехи? Я вроде наоборот выступлю за исправление учебников.
- Говорю, это же для проформы, ну, игра такая, они сверху требуют усилить идейное содержание, мы вроде отреагировали.

      Собрание провели, покритиковали, протокол собрания Михаил передал парторгу института и успокоился. А потом тех пятерых арестовали. Михаил бросился к парторгу: как же так, говорил, что только пожурить для галочки, а тут НКВД.
- Миша, дорогой, да я сам не знал, что так дело обернется. Сказали, что символически наказать, нацелить, так сказать, преподавательские кадры. Ты не волнуйся, побеседуют и отпустят. Я уверен, органы разберутся...

      Михаил Федорович помолчал, потом сказал зло:
- Все он, сволочь, знал с самого начала! Наплел мне, зеленому дураку, я и поверил. Его самого, между прочим, в 38-м арестовали и расстреляли, наверное. О нем никто больше ничего не слышал.

      А Разумовский получил восемь лет за пропаганду и агитацию, ведущую к подрыву Социалистического строя. В 49-м его выпустили, больного и злого на весь мир. Михаил пришел к нему, снимавшему угол у какой-то бабки, каялся и объяснял, что парторг, сволочь, его обманул тогда. Они крепко выпили, Разумовский все простил, потом Михаил стал устраивать Виктора на работу.

      К студентам Виктора близко не подпускали, даже лаборантом не брали. И в других местах кадровики тоже отмахивались. А однажды один из них, понизив голос, посоветовал:
- Уезжай, лучше, из города подальше. Видишь, новая волна началась, военных забирают, старые дела пересматривают, как бы тебе снова не загреметь.
И уехал Виктор на прииски, на реку Лену, потом где-то еще прокрутился до 56-го года, пока его не реабилитировали. Тогда Михаил взял его на работу лаборантом, а потом выбил для него должность старшего преподавателя. Так он в этой должности и закончил свой жизненный путь.

      Мы все долго молчали. Наконец почти протрезвевший Михаил Федорович тихо и грустно сказал:
- А талантливый он был, Витька, способнее меня, это точно. Сейчас бы доктором наук был, к бабке не ходи. Сломал я ему жизнь.
      Нам было его жалко, нашего зав. кафедрой. И Разумовского было жалко. Сволочное было время. Мы проводили Михаила Федоровича. Назавтра он явился, как всегда, тщательно выбритым и застегнутым на все пуговицы. Потом он подошел к Димке и спросил, глядя в сторону:
- Я, кажется, наговорил вам вчера всякой всячины? Перебрал, не помню ничего.
- Да нет, Михал Федорыч, ничего такого не было. Вы вообще почти не говорили, молчали всю дорогу.
- Ну, и ладно. А то заспал, ничего не помню, как вчера до дому добрался. Спасибо, что проводили.
Больше мы об этом не говорили. У меня иногда возникал вопрос, сколько же еще скелетов в шкафу хранятся в судьбах старших товарищей?...

      Я проработал в институте год, потом ушел по семейным обстоятельствам и устроился на оборонный завод в Ангарске, где проработал тридцать лет. Там была чистая электрика, и вся горная часть моих знаний мне никогда в жизни не понадобилась. Но это уже другая история.

С.Арбитман
Январь 2016, Хайфа