Наше с ней знакомство началось с того, что я ее послала. И так, знаете, грубо послала. А я не скажу, что посылаю людей налево и направо, а тут вот...
Но вот как она отреагировала, меня удивило и поставило в тупик, и как-то…тронуло, что ли. И не в пафосном смысле тронуло, а как-то… ответило резонансом внутреннему чувству, типа того. Она сказала: « То, что ты сейчас сказала - очень грубо!... и я не буду с тобой разговаривать,… пока ты не извинишься!» - повернулась, и ушла. Ссора произошла очень даже публично. И все как-то загалдели нашу перебранку, и, наверное, забыли сразу.
А мы и не сталкивались практически. Мы в это время учились в училище, в котором давали прописку, минуя «лимит». Меня интересовал только этот аспект. Я и на уроки-то практически не ходила. Ну, а кроме профессии там еще учили рисунку, живописи, и в таком духе. Милку интересовала именно эта сторона студенчества. Там вообще много творческого народу переживало год до следующей абитуры в Муху, и Академию Художеств.
У нас была своя тусовка. Мы с девчонками из Кулька в это время каждый вечер ходили в ТЮЗ на все спектакли. А когда я возвращалась вечером, в нашей с Янкой Кикнадзе комнате эти, блин, художники устраивали дополнительные занятия по обнажонке. И на моей койке обязательно лежал кто-нибудь из, блин, моделей в мурашках, с затекшими и синими от неподвижности ногами, и сведенными от холода сосками. Мое появление было для них сигналом, что сеанс окончен. Аудитория начинала роптать. Модель обычно облегченно распрямляла затекшие ноги. А Милка мгновенно закрывала альбом, поднималась и уходила. В этом не было особой демонстрации, в этом была позиция.
Помирились мы - хорошо, если через полгода – я извинилась так же публично, как и обозвала ее. В очередную их рисовальную сессию. Аудитория одобрительно заурчала, а Милка приняла извинения, и больше к этому не возвращалась. Я сама! к этому возвращаюсь временами. Потому что противоречие, которое привело к ссоре, существует, и часто дает о себе знать. Но я помню и ее реакцию, и смелость отстаивать свое достоинство таким старомодным способом. И меня это до сих пор и ошеломляет и трогает.
Потом нас неожиданно распределили на одну стройку и в одну общагу. А там была такая дедовщина, что первые полгода я вообще жила, где попало, потому что мои соседки (из дедов) дружили с хачами, и там ближе к ночи собиралось такое кодло, что хоть святых выноси! И все это, опять же, пользовалось моей кроватью! Не мой был год на кровати! Милка жила у консервативных штукатурш, тоже не сахар, но все же жить можно! Иногда, когда я приходила постираться, мы не по одному часу просиживали в умывальной на подоконнике.
Выживших в первые полгода, переселяли уже по их просьбе. И к осени мы с Милкой съехались в здоровенную комнату 25 м с видом из окна на Край Света, в шаговой доступности от Смоленского кладбища, куда Милка ходила на этюды и все время знакомилась с какими-то художниками. В какой-то день прихожу домой с букетом…
У меня на объекте был поклонник, нелепый, длинный, как циркуль, подсобник Юра. Все его гнобили. Он в меня влюбился, потому что все его гнобили, а я – нет. Мне тоже было немножко стыдно, что он за мной ухаживает, но по той же причине, по которой Милка так старомодно защищалась, я упрямо не давала его гнобить всяким гандонам. И вот он мне возил букеты с дачи: флоксы там, девясил, ромашки. В какой-то день прихожу домой с букетом… А у Милки стоит ведро с розами! Вот такими огр-ромными, кр-расными, штук, наверное, сто! Петр - уличный художник. Это к вопросу о цветах и мужчинах. А Милка тогда была такая красивая девушка! Черкешенка! Высокая, черты тонкие, плечики - ручки точеные, шея длинная, талия такусенькая! Но самое клевое в ней было то, что она об этом не знала! О красоте своей. Она была очень выразительная! и как модель, и просто как девушка.
Она всегда была глубокая. И даже те переживания, которые она себе выдумывала, она так глубоко переживала, что в год нашей совместной учебы чуть не умерла от любви. У нее был знакомый, к которому она приехала в Питер - учитель живописи - он ее протежировал. Она влюбилась. Ниче удивительного. Учитель. Мужчина. Молодой, красивый, талантливый! Безупречный! А потом она не поступила. Затосковала. Заболела. Упадок сил, короче, попала в больницу. Непонятно от чего лечить? Приехала мама, увезла домой. И она там чуть не умерла. Вот. Это я к чему? К художникам. Они все не дотягивали до того, до Саши... Но цветы дарили. Приглашали не пленэры и прогулки.
Иногда и я с ними гуляла, разговаривали, попадались интересные персонажи, … был один разговор, я чем-то задела там одного, а… он все рассказывал, что жена на море, и как у них все свободно, он – здесь, она - там, а я спросила, неужели ему безразлично, хранит ему верность жена или нет. И он меня так зло спрашивает:
- А ты че? такая целомудренная?
А я не ожидала наезда, он только что был такой весь свободный, раскомплексованный. И пока я подбирала слова, Милка разрулила ситуацию просто безупречно! Вот точно так же как наш с ней первый конфликт. Она сказала:
- Я – целомудренная!
И этим она наглухо закрыла предыдущий период высказывания! Это было так емко! Она сказала: мне - что она «за меня». Ему - что не позволит цинизма, что мы обе не собираемся этого стыдиться и видим в целомудрии высокий смысл… Вот она вся такая! Этот художник потом тоже проникся, покупал нам пирожные и заворачивал в красивые салфетки.
В то же примерно время я познакомила ее с Самородовыми. Они подарили нам на день Строителя старенький проигрыватель и кучу пластинок, так что у нас в этой прекрасной комнате была даже музыка. И все время кто-то гостил. Васильевский остров! Прямо центр Питера!
Потом я уехала, и знаю подробности уже только понаслышке. Она за это время поступила в кулек на кино-фото, успешно училась, еще бы! - художественное училище - она всегда все знала про композицию.
В это время она дружила с Сэнди – это звезда нашего училища. Вокруг нее всегда собирались стиляжьи тусовки. Ну, там брюки-дудочки, белые рубашки, коки, галстуки-шнурки, пышные юбки всех цветов радуги, прически. Она была самая старшая, в каком-то смысле играла с нами в куклы, поэтому, была щедра на образы и изобретательна. Галифе и сапоги, в которых меня запомнила половина моих знакомых, мне дала поносить Сэнди. А шапочку-ведерко подарила на День Рождения. Их распределили в Пушкин. И вся тусовка переместилась туда. Веселые лоботрясы и авантюристы!- стильные, дерзкие, утонченно-ироничные, этакий декаданс - в альтернативу всеобщей социальной активности 90.
Милка к ним часто ездила. Они летали на выходные в Новгород, возвращались автостопом, шумели. Не пили. Я думаю, это были самые чудесные времена в ее жизни и пик ее женского успеха! Судя по фоткам, она в это время была обалденно красивая, очень коротко стриглась, носила длинное жесткое треугольное платье и нравилась всем мальчикам без исключения! Мне кажется, Сэнди ее даже ревновала.
Потом она все бросила – кулек, тусовки, нашу прекрасную комнату в центре Питера, переехала к Наташке в полную ж… - в Горелово. Это почти Красное Село, кто понимает. Все-таки стройка – это не для таких тонких штучек. А Питер не любит одиноких людей. Там она устроилась в охрану, ей дали комнату. И теперь они с Наташкой могли ходить друг к другу на чай прямо в халатах!
Про халаты - это не фигура речи. За время, которое мы не виделись, их с Наташкой отношения превратились в абсолютно родственные. Ну, для примера, если бы я у Наташи вдруг захотела поесть, я бы спросила: «Наташ, кушать хочу, покорми меня». А Милка залезла бы в холодильник, и спросила, «Наташ, я завтра на работу от вас, че бы мне взять с собой?» Я поначалу даже немножечко трусила, и ждала Наташкиной реакции. Но реакции не было. Так же, как должное, Наташка годами принимала в стирку Милкино постельное белье. Свою машину Милка купила вот уже при маме, года три как. А Самородов рассказывал, что она чуть ли не снимала его с баб, приходила, брала за руку и говорила, пойдем, я буду тебе читать стихи, и он отпускал с колен даму, шел, и слушал.
В каком-то смысле, она была у Самородовых старшим ребенком. Она возила к ним своих мужчин, на смотрины, и одного из кавалеров, те у нее даже отбили – сами стали с ним дружить. А если Наташа собиралась уходить от мужа, она собиралась к Милочке. В общем, совсем другой уровень близости. Мне и сейчас удивительно, когда такая строгая Мила корчит рожицы и живо жестикулирует в разговоре с Наташей, обнимается и хохочет. Правда, я тоже с Наташей обнимаюсь и хохочу. А с Милой – нет. У нас не принято. Н-да. Ну вот.
Через несколько лет она влипла в связь с мужчиной, жена которого уехала в Америку, а его с дочкой оставила. Милка долго билась за его сердце, за дружбу с этим чужим ребенком, потом девочка, наконец, уехала к маме, а Володя заболел и умер у нее на руках. «Когда я сама умирала в юности, я, почему-то романтизировала смерть. Мне казалось, что это красиво – умирать от любви. А с Володей поняла, что смерть - это в любом случае некрасиво, слишком физиологично! Она уродует. Человек меняется и внешне, и становится несправедливым до жестокости»
Не берусь быть биографически точной. Но в моем представлении, у нее было еще три судьбоносных события. Она покрестилась, попала на работе в коллектив с воцерковленными людьми, и там познакомилась с двумя своими последними любовями. Об одного из них она разбила свое сердце, а за другого вышла замуж.
Первый на тот момент решал для себя вопрос о монашестве. Они говорили целыми вечерами, она спрашивала, он отвечал. Это была какая-то мистика! Хотя у Милки, наверное, была и химия. Потому что сердце все равно разбилось… Я помню Милку той поры, она была такая красивая, такая на взводе: яркая, пылкая, несмирённая. «Я такая страстная!». Она сама про себя так говорила. И в этом был такой целомудренный смысл! Такого духовного взлета я в ней никогда не наблюдала ни до, ни после, при том, что она всегда была глубокая и высокая.
По правде говоря, мне воцерковленная Милка стала как-то ближе, хотя я ведь сама не очень-то верующая, не очень православно. Мы и раньше с ней подолгу говорили, она единственная из моих знакомых, настольной книгой которой в детстве был «Подросток» Достоевского. И она, так же как и я, была бестолково начитана, но искали мы в книжках примерно одинакового – смысла! а тогда она стала такими вопросами задаваться! о свободе, о добре, о спасении, о Царствии Небесном. В общем, все как в песне: «о несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви».
Мы тогда часто встречались. Подолгу гуляли. Она выплескивала на меня свое ошеломление христианством. Для меня многие места в Питере связаны с нашими с ней прогулками. Мы иногда по шесть часов топтали: она, я и это Нечто Новое в ней. Это не было дидактическим пособием по нравственности, это был катаклизм распахнутого неба. Это было сокрушительно и нереально!
Я помню, как-то в сквере за Исаакиевским Собором мы уселись на скамейку, о чем-то уже довольно долго говорили, а потом вдруг обратили внимание, что напротив нас сидит какой-то иностранец и нас то ли фоткает, то ли снимает. И в этот момент мы оказались в вечности: для этого человека мы были женщины, живущие в этом нереальном городе, в котором он на один миг. И у него в фотках этот миг стал вечным воспоминанием о Питере. И в моем сознании этот миг остался осознанием моего и ее пребывания в Вечности. Уже сейчас в этом мире, но в вечности!
Милка, я тебе так признательна за этот миг, за дружбу, за наши такие удивительные встречи, за возможность осознания таких ненасущных вещей как Вечность, эманация Вечного духа в маленького меня, мир, созданный по моей просьбе, специально для меня, смирение, служение, творческое предназначение! Ну, и за ответы на вопросы, типа «Почему Каин убил Авеля?»
И за то, что ты находила для меня время даже тогда, не очень-то могла себе это позволить.
Когда она начинала дружить с Костей, я и подумать не могла, что это так далеко зайдет. Она набирала его и спрашивала: «Че звонил?» выслушивала, как доктор и кивала. Костя был второй из ее воцерковленных мужчин. У него тоже было разбитое сердце и двое детей. Там тоже хватало мистики. Но там не запрещалась и химия, и дом, и быт. Дети были маленькие, они молодые, высокие, красивые - самая красивая пара в церкви. До аналоя они не дошли один шаг – она забеременела, и сказала ему об этом. И он испугался. Знаете, при всем своем мистицизме, я бы сказала иначе, я бы еще и посуду перебила, но это не мои отношения! Вопрос, который закономерно возник у меня, возник и у нее: «Значит, для того, чтобы поднимать твоих детей я подхожу, а мой ребенок – нежелателен? Тогда кто я в твоей жизни?» Беременность не состоялась по совсем другим причинам, но брак распался.
Но это была бы только половина правды. Потому что сейчас Милка бесконечно одинока в том месте, где у нее был поводырь и единомышленник. Ей не с кем говорить о том, о чем прежде они говорили с Костей. Просто верующие не все ограничиваются хрестоматийной богобоязненностью. Это был не их случай. Как я понимаю молодых воцерковленных, у них главный вопрос веры, не улететь на облачко. А понять, что случится с моим Бессмертным Духом после смерти. И очень много умных воцерковленных этот вопрос решают, и там возможны варианты. И Костя об этом думал, и где-то даже за них обоих, и этим защищал ее хрупкое самосознание. Я думаю, ей было уютно за его спиной.
Одна Милка потихонечку сползает в ортодоксальность. Той влюбленности, того дерзновения уже, конечно, нет. Зато есть служение. Но в каком-то смысле Костя поставил ее на лыжню. Когда она перестала думать о супах и колготках, то поступила в Православный университет на иконопись. В Юкках - новая церковь, там иконостас написанный ее рукой, не весь, но две большие иконы.
И она член союза художников. Она дружит с Костиной мамой и детьми, они выросли. В прошлом году Сима поступила в Техноложку на прикладное искусство, на бюджет. Молодец! У нее великолепное чувство композиции. Когда они поступали, я подумала, каким странным путем Милку нагнало материнство.
Пять лет назад к ней переехала мама, и она теперь всегда спешит домой. А в прошлом году она ушла работать в церковную лавку, и как-то прижилась в этой церкви. Там большой приход. Они все друг друга понимают, там очень хорошие отношения в коллективе, она давно о таких мечтала. Впервые за многие годы она с удовольствием ездит на работу. И у нее теперь есть возможность часто посещать службы. Ей этого не хватало. Я тоже хожу с ней, иногда, два раза в год. Мне этого теперь тоже не хватает.
Когда я иду с Милкой на Службу, то послушно выполняю все, что она велит, и в церкви всегда прячусь за нее. И из-за ее спины подсматриваю за остальными. Хочу сказать, что мне трудно, но из-за ее спины вижу, что не только мне. Все очень устают! Особенно старушки. И это так же самоотверженно, как и банально (неподходящее для церкви слово). Вы скажете тусовка, ну, да, наверное, и это, но это еще и подвиг (в смысле преодоления себя). Не так важно с чем они приходят, важно, что они там делают. А они там молятся за всех, со всеми, и Господу! в этом «миром господу помолимся!» - столько доброй воли! Что я теперь тоже хочу! Редко! Но искренне! Хочу повторять за всеми молитвы, которые не очень знаю. Вместе со всеми. Просить за всех (до сих пор не могу применить к себе слово молиться) И за себя! Я ведь этого не умею! И я там все время плачу! И вот после всего этого как бы рутинного, и как бы условного, красивого, да, и символичного ритуала, я – современная, светская, маловерующая женщина - выхожу оттуда с реальным чувством приюта в своем бездомном сердце.
Спасибо тебе, Мил, и за это знание, и за этот по-двиг стояния, без тебя бы я не выстояла ни одной службы. Если бы не ты, я бы до сих пор теоретизировала о предпосылках для Веры, о возможности Откровения, о познании Бога в эмпирической реальности. А так я получаю священный опыт бок о бок со светлыми старушками, несчастливыми женщинами и усталыми священнослужителями.
В наших с Милкой отношениях нет родственности и теплоты. И я не могу сказать исчерпывающе, как Наташа: Милка верная.
Это правда, Милка верная. Но для меня это только частность, одно из проявлений ее уникальной цельности. И ее старомодное упорство в отстаивании своего достоинства, и ее прямодушие в таком немодном целомудрии, и верность обещаниям, и служение своим мужчинам, готовность прийти на помощь, во все времена приютить любую из нас, и это ее упоение мистикой христианства, и нынешнее непафосное служение и даже ее безупречное чувство композиции – все это одно и то же качество ее личности, управляемое из Единого центра. Просто она каким-то непостижимым образом настроена на Вечное всегда.
Наверное, это даже немного скучно. Например, мы обе совершенно не умеем шутить. И серьезность обеих часто бывает неуместна. Обе - плохие артистки. Обе не способны к компромиссам, негибкость нас обеих иногда ломает. Мы по-разному порчены цивилизацией: я люблю - курить, она - дорогую обувь, я – Хабенского, она - Олега Меньшикова, я иногда впадаю в самоуничижение, она - в высокомерие, обе беспонтово тратим последние деньги: я - на Турцию на три дня, она - на золото для иконы, которую закончит через год.
Иногда, очень редко, к безупречной христианской правдивости в ней примешивается кавказское самолюбование, это и было причиной нашего первого конфликта. Я забыла сказать, что Милка из Нальчика, и наполовину армянка. В начале нашей дружбы я не понимала, что эта ее особенность не личностная, а национальная. Теперь осознала и стараюсь относиться к этому, по возможности, сглаживая свою национальную особенность – татарскую вспыльчивость.
И еще хочу сказать, что считаю для себя большой удачей нашу с ней встречу. Мне с ней всегда интересно, меня волнуют вещи, которые волнуют ее, и я без опаски выложу ей то, что волнует меня. Конечно, вопросы личного характера она понесет Наташе. И я, наверное, Наташе. Но это нам ничуть не мешает. И хотя у нас не принято. Сегодня я хочу ей это сказать. Просто у нее завтра День Рождения.
Милка, я люблю тебя, и очень дорожу нашей дружбой!