Казалась, ничего не предвещало для меня беды. Как тогда говорили, ответственный работник областного масштаба. Интересная работа, которой я посвятил всю жизнь, прекрасная семья, в которой взаимно процветают любовь и гармония, материальный достаток, уважение окружающих и все такое прочее. Живи и радуйся. Однако беда всегда приходит неожиданно. Конечно, тревожное чувство возникло давно, когда в конце двадцатых начались аресты, оппозиционеров-оппортунистов всех мастей явных и неявных и прочих неугодных власти по каким либо причинам.
Да, Россия выбирает героев, она же их и убирает. Все ; в нужный момент. Молодцы-удальцы красные генералы и командиры были максимально востребованы наставшим временем в своей молодой стране. Их ждали все: Сталин, стоявший во главе партии и государства и готовившийся к трудной войне, подходящая идеология, озвученная, в первую очередь, через советскую прессу, которая оттачивала свое мастерство через блестящие репортажи судебных процессов против врагов народа. Мелкие партийные функционеры и рядовые члены, чтобы сначала почесать языки на партсобраниях, а потом, замерев от страха, шептаться с женой под одеялом и долго каяться в своих антипартийных колебаниях, и наконец, толпа, уже выстроившаяся дружными рядами и ждущая клича.
Что такое История? Она есть не прошлое и также не будущее. Она ; длящееся Сейчас. Она присутствует в каждом мгновении, которое катится, катится… Только Сейчас все и происходит ; возникает проблема, и тем самым принимается решение; момент преступления становится моментом наказания, Вы за завтраком думаете: «Пожалуй, пойду», ; и становитесь Историей.
Так же, как многие другие после ареста, я попал в «предвариловку» УНКВД, что в Садовом переулке.
После сравнительно недолгого ожидания меня привели к начальнику отделения Особого отдела Краснову, который, оглядев с ног до головы, спросил презрительно, фамилию, имя и отчество и с растяжкой сквозь зубы процедил:
; Так… Михаил? Вот ты-то нам и нужен. Теперь расскажешь о своих контрреволюционных преступлениях.
; Не чувствую за собой не только преступлений, но даже и мыслей против Советского государства, ; ответил я, ; и даже если есть какие-то материалы, то они наверняка извращены или представляют собой наговор и клевету. Достаточно будет их тщательно и объективно проверить, чтобы установить мою невиновность в каких-либо преступных действиях или высказываниях.
При этих словах Краснов неожиданно преобразился. Сделав звероподобное лицо, выругавшись матерно, прошипел:
; Вот погниешь у нас некоторое время, тогда сам все напишешь.
Он нажал кнопку звонка. Конвоиры вывели меня во двор управления, где уже стоял «черный ворон». Крытый кузов внутри разделен на тесные глухие кабинки-одиночки. Но прежде чем меня втиснули в одну из них, с полчаса я пролежал ничком на холодном асфальте двора, с завернутым на голову пальто, пока не привели еще арестованных. Потом всех быстро погрузили в машину и повезли в тюрьму.
Потрясение от ареста было настолько велико, что первые сутки я был в ступоре почти, не реагируя на происходящее вокруг меня. Единственная мысль, которая терзала меня, – почему я, это не могло случиться со мной, за что…? Ничего в голову не приходило, что бы хоть как-то объяснить случившееся.
Я вспомнил свой арест.
В квартире была тишина, все спали, а я уже какой день больше трех-четырех часов в сутки не мог заснуть. Ожидание ареста, ожидание чего-то непоправимого не позволяло вздохнуть полной грудью, почувствовать себя вольным, сильным и уверенным человеком. Это тревожное чувство не покидало меня последние два-три месяца, когда начались массовые аресты партийных и советских работников в Туле и области. Причем аресты коснулись не только гражданских лиц, но были задержаны и высокопоставленные сотрудники городской милиции, но и некоторые работники областного управления НКВД, реализовавшие так называемые «ежовые рукавицы» в Туле. А спустя какое-то время и сам бывший народный комиссар внутренних дел и экс-любимчик Сталина, Николай Иванович Ежов, тоже был арестован. На следствии, длившемся всего две недели, он все подписал, знал методы допроса в НКВД, и был расстрелян в подвале своего родного ведомства на Лубянке. Слишком много знал.
«Мавр сделал свое дело, мавр может уходить», ; вспомнилось мне откуда-то. «Классика жанра при зачистке неугодных свидетелей», ; опять это услышанная где-то фраза подумал я.
Уже светало и, хотя солнце еще не вышло, чувствовалось, что день будет ясный.
; Сейчас, наверно около пяти утра, а может меньше, ; настенные часы были за спиной, и достаточно было только повернуться назад, но мной овладела такая апатия, что это движение было просто не под силу.
; Ладно, а почему они идут через двор, а не через подъезд? Наверное, за понятыми. Это ко мне, ; подумалось внезапно ясно.
; Паня проснись, ; я негромко окликнул жену, которая прикорнула на кушетке под тонким одеялом. Она тут же подняла голову, как будто только и ждала, что я позову ее.
; Разбуди ребят и оденьтесь. По-моему у нас сейчас будут гости.
; Кто?
Я спросил просто так, по инерции, прекрасно зная, кто стоял за дверью, видел из окна столовой, как трое в военной форме шли по двору к черному ходу.
; Они, что без машины, ; подумалось мне, ; а может на пролетке. Хотя сейчас уже не конец двадцатых и не начало тридцатых годов, когда чекисты ездили на аресты на пролетках и редко на машинах. Мысли текли гладко, ровно, не было никакой паники, волнения. Это ко мне. Ну и хорошо! Наконец-то! Уже почти всех старых знакомых, по тульскому гарнизону, по губисполкому забрали, а я ; на свободе.
Про себя усмехнулся: Может люди еще за провокатора примут? Дожили, человек чувствует себя виноватым, если еще не арестован.
; Проверка документов, ; услышал спокойный ответ на свой вопрос. ; Откройте!
Вошли трое: молодые, неприметные в шинелях. И женщина с растерянным лицом.
Где-то я видел ее… Ах, да, это же дворник! «Касина В.Г.», как будет значиться в протоколе.
; Кто Вы? ; спросил один из военных.
; Я ; Вальтер Михаил Александрович.
; Вы-то нам и нужны… Вот ордер на арест, ознакомьтесь.
…Двадцать лет спустя, во времена хрущевской «оттепели», мне удалось познакомиться с некоторыми документами моего дела, с так называемыми процедурными документами, так как я пытался получить обратно принадлежащие мне и конфискованные при обыске некоторые личные вещи: именной «Браунинг», спортивные жетоны и медали, фотографии и т.п.
В Приемной управления КГБ, что в Садовом переулке 1, я держал в руках этот ордер из «Дела № 1559», по которому проходили три человека, я и еще двое моих бывших сослуживца по армии. Даже спустя столько лет не хочу называть их фамилии, ведь именно по их показаниям я был обвинен в преступлении, которого не совершал. Как были получены эти показания, я не знаю, добровольно или под принуждением да честно говоря, и не хочу знать. Главное, что во время очных ставок они подтвердили, что говорили на допросах у следователя.
Подтвердили свою ложь, избегая смотреть мне в глаза. Бог им судья!
Очень солидно выглядел лист плотной глянцевой бумаги, заполненный четким писарским почерком фиолетовыми чернилами (орфографию и стиль сохраняю во всех документах):
«СССР
Народный Комиссариат Внутренних Дел
Ордер № 456
Выдан лейтенанту госбезопасности Кошкину Н.Ф. и лейтенанту госбезопасности Фролову А.М.
на производство: Ареста и обыска
ВАЛЬТЕРА Михаила Александровича:
Тула, ул. Пушкинская, д. 29, кв. 15.
Начальник Тульского управления НКВД Лебедев.
Санкционировал арест заместитель прокурора Трошин
Вот так, росчерком пера, сделали из обычного, нормального человека ; АС .
«Постановление» (на арест)
Гор. Тула. 1937 года, апреля «5» дня. Я, заместитель начальника 3 отделения 5 отдела Управления НКВД СССР по Тульской области капитан госбезопасности Мокров, рассмотрев поступившие в НКВД СССР материалы о преступной деятельности Вальтера Михаила Александровича, 1887 г. рождения, уроженца г. Варшавы, русского, гражданина СССР.
НАШЕЛ:
Вальтер, являясь участником троцкистской антисоветской группы из числа командиров Красной Армии занимался контрреволюционной пропагандой среди бойцов. Совместно со своими единомышленниками возводил клеветнические измышления на советскую действительность. …На основании изложенного
ПОСТАНОВИЛ:
Вальтера Михаила Александровича подвергнуть аресту и обыску.
Пятого апреля кто-то, вероятно, тот же Лебедев ; «утвердил» этот документ. Шестого апреля «Постановление» было «санкционировано» тем же замом прокурора.
Мокров оформляет и «ПОСТАНОВЛЕНИЕ (об избрании меры пресечения)»: «Я, Мокров, НАШЕЛ»: И тут же ПОСТАНОВИЛ: мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда Вальтера М.А. избрать содержание под стражей».
Документ завизирован начальником 3 отделения 5 отдела Управления НКВД СССР по Тульской области капитаном госбезопасности Ушаковым и начальником 5 отдела капитаном госбезопасности Свиридовым.
Обыск продолжался 4 часа. Дома хранилось много документов, фотографий, личных писем, некоторые из которых были на иностранных языках. В первую очередь искали политическую литературу, газеты, где бы были статьи уже осужденных к тому времени Троцкого, Бухарина, Зиновьева и др. Все, что было связано со спортом, работой в цирке, письма, датированные до семнадцатого года не трогали, а все, что касалось моей службы в армии в двадцатых годах, чекисты внимательно изучали и если находили кое-что интересное, с их точки зрения, вносили в опись обыска. Особенно их интересовала переписка с моими товарищами по армии.
Как я понял позже, в письмах искали следы или хотя бы намеки на военный заговор среди комсостава Красной Армии. Но с момента моего увольнения из армии прошло восемь лет, и за это время, я уже почти растерял из виду всех своих знакомых сослуживцев. А вот старые газеты конца двадцатых и начала тридцатых годов, где в то время свободно печали статьи сегодняшних «врагов народа» Бухарина, Зиновьева и прочих, внимательно изучили и включили в опись обыска. Потом аккуратно подшили к следственному делу.
Старые газеты, а у кого их не было в качестве оберточной бумаги для хранения вещей в гардеробе? Или просто несколько старых газет завалились за буфет. Я пытался объяснить всю обыденность их находок, но меня никто не слушал.
Наконец, обыск закончился. Получилось 73 пункта изъятых вещей, в том числе моя личная переписка с братьями и сестрой, семейные и сделанные во время военной службы фотографии, немногочисленные украшения моей жены, почти все деньги, которые находились на тот момент дома, оставили пятнадцать рублей по пять рублей на каждого члена семьи, наградной пистолет с серебряной пластинкой, подаренный командованием на десятилетнюю годовщину Красной Армии и многое другое. Удивительно, но туда вошли даже старые серебряные монеты, которые как начинающий нумизмат собирал мой старший сын Юрий и … уже совсем непонятно почему гербарий младшего Игоря.
Все это числится в «Деле» под грифом: «Изъято для доставления в НКВД СССР».
Да обидно, когда у тебя отбирают личные вещи, которыми ты так дорожишь, тем более что для других ; это ненужные вещи. Ведь все, что «изъяли» в ту ночь, ; вскоре сожгли. Потому что ведущий дело следователь, сделал следующий безапелляционный вывод: «…Вышеперечисленные материалы значения для следствия не имеют и ценностей собой не представляют и подлежат сожжению».
Представляю, как трудно и мучительно плавились мой пистолет, женские сережки и колечки, серебряные монеты моего сына.
Наконец, обыск закончился и старший группы приказал, ; Одевайтесь! Потом помедлил и тихо добавил, ; Можете попрощаться.
Не знаю, какие там у чекистов существуют инструкции при аресте, но думаю, что это было маленькое поощрение, что все прошло без слез, скандалов, причитаний.
Я обнял их все сразу, всех троих. Они у меня были молодцы, держались, держались из последних сил, и у всех в глазах стояли слезы. Я не сентиментальный человек и выбить у меня слезу еще никому не удавалось, даже на похоронах близких мне людей, но от всего происходящего защипало в глазах.
Целуя меня при прощании, жена шепнула мне:– Говори только правду, и тебя отпустят…
Понимал ли я, что, возможно, никогда больше не увижу их? Да, понимал. Но надеялся, что вот со мной, именно со мной, во всем разберутся, увидят, что ошибались, и отпустят.
Наивно? Возможно, но я верил, что в партии не только одни карьеристы и проходимцы. Большинство ; это порядочные люди, делающие честно свое дело. А иначе быть не может, ведь в стране уже столько сделано, чтобы она стала великой! У нас непобедимая армия, огромные современные заводы, электростанции, шахты. Народ гордится своими учеными, артистами, спортсменами. И все это ; под руководством нашей родной коммунистической партии, во главе которой мудрый вождь ; Иосиф Виссарионович Сталин. Во всех газетах, журналах, книгах восхвалялась его доброта, неусыпная забота о благе советских людей, о счастье народов СССР.
Сталин любимый, равного нет,
Сталин ; великой планеты поэт,
Сталин ; народных песен певец,
Сталин ; могучий Джамбула отец.
Так думало большинство, кто считал себя честным и объективным человеком. А меньшинство? Так оно и есть меньшинство. Жрут под одеялом колбасу, украденную у трудового народа, злобствуют и злопыхательствуют над трудностями молодого социалистического государства. А если кто палки в колеса вставляет или еще хуже, гайки на рельсах развинтил, по которым наш паровоз мчит советский народ в светлое будущее? Тогда что?
Тогда их выявит и разоблачит передовой и вооруженный отряд коммунистической партии ; чекисты, сиречь в то время, НКВД, а самый гуманный и объективный суд в мире ; их справедливо осудит.
Повторяю, так думало большинство людей, и они были честны перед собой и перед другими. А может народ ошибаться, впасть в заблуждение? Может, но это уже результат умелой пропаганды, которая, когда надо, и немецкие танки порубает шашками, и заводские трубы сделает самыми высокими, а шахты самыми глубокими.
А что же я? Разве не видел, как арестовывают людей, которых вроде бы знал, как честных людей? Почему сам не спал по ночам?
Потому, что это было время, когда доверие между людьми выглядело идеей сомнительной, а крайняя подозрительность поощрялась и культивировалась. Известна фраза, оброненная как-то Сталиным: «Здоровое недоверие ; это хорошая основа для совместной работы». Здоровое недоверие! Словосочетание столь же противоестественное, что «здоровая ложь», «честная лесть», «искреннее лицемерие».
В годы культа личности личная подозрительность переносилась в политическую практику, в общественный быт. Жертвами крайней мнительности и политического недоверия становились часто не только люди, объявленные врагами народа, но их родственники, знакомые, сослуживцы. В конце тридцатых годов на этой почве развился психоз массовых поисков «вредителей». Личное недоброжелательство, клевета, наушничество, слежка соседей друг за другом, анонимные лжесвидетельства служили часто единственным поводом для жестоких репрессий.
Находились люди, одинаково преуспевшие и в науке, и в практике, которые пытались теоретически закрепить подозрительность в качестве нормы. «Не нужно обольщаться тем, ; писал в 1937 году Вышинский, ; что такой-то хорошо работает, что он служит добросовестно и что поэтому он не может оказаться врагом, не может быть агентом иностранной разведки… Нужно просто взять себе за правило ; вести себя так с любым человеком, что, если окажется врагом, он не мог бы извлечь из этого знакомства что-нибудь полезное для себя…».
Известно также, что Вышинский подверг пересмотру традиционное юридическое правило «презумпция невиновности», согласно которому человек не считается виновным, пока судом не доказано его преступление. В качестве исходного момента предлагалось взять другое ; виновность обвиняемого. Таким образом, всякий, на кого пало подозрение, теоретически уже становился преступником и должен был сам прилагать усилия, чтобы доказать обратное. Вот где слепая мнительность справляла свой пир!
Такая подозрительность, культивируемая сверху, смогла сильно исказить сознание народа, поколебать его представление о справедливости. Смею утверждать, что яд этот отравил психологию, привычки и навыки общества на десятки лет вперед.
За последние двадцать лет, я также увидел и узнал, не понаслышке, что такое революция и гражданская война.
Это ; когда красные командиры, бывшие офицеры из дворян, насмерть стояли в окопах вместе со своими бойцами;красноармейцами, а бывшая безземельная беднота под командованием новоиспеченных офицеров из бывших земских учителей и землемеров ходила в штыковую, на этих самых красноармейцев.
Это ; когда брат, служивший у красных, вернувшись домой после победы, встречал дома у родителей другого брата, служившего у белых, и доносил на него. Что им двигало? Чувство революционной сознательности? Чувство мести за погибших товарищей? Так ведь брат же! А может быть чувство обычной житейской жадности, чтобы не делить доставшуюся землю?
Поэтому гражданскую войну и называют братоубийственной.
Начиная с революции 1905 года, а может чуть раньше, с русско-японской войны, когда страна потеряла сотни тысяч, за все это время чудовищно обесценилась цена человеческой жизни, а с семнадцатого года и изменились нормы общественной морали, религия потеряла свое влияние и перестала сдерживать буйный нрав общества. За все убыстряющимся ритмом жизни, люди перестали оглядываться назад, чтобы осмыслить, что сделано, что сделано неправильно, и что следует исправить.
Настал момент, когда со светлого и прямого пути построения настоящего социализма, страна свернула на извилистый и ухабистый путь сталинского социализма. А, как известно, на ухабах трясет, вот и выбрасывало кое-кого из мчащегося во весь опор экспресса новой жизни.
Одним из таких неудачников-пассажиров, оказался и я.
Видя, как страдает семья при расставании, я попытался быстрее собраться и стал торопливо надевать пальто, но никак не мог попасть в рукав. Оказывается, руки предательски крупно дрожали, а я и не заметил. Непроницаемое, спокойное лицо. Прямая, гордая спина. И… трясущиеся руки. Какой стыд! Впопыхах, чуть не забыл узелок, который уже как несколько дней был собран и спрятан от жены на вешалке под вещами.
Предстояло пройти еще одно унижение, пройти через весь длинный коридор под пристальными взглядами соседей.
Дом №29 по улице Пушкинской к этому времени распрощался уже со многими своими жильцами. Здесь проживали так называемые ответственные работники Тулы. В основном это была партийная и советская номенклатура, которая подвергалась чистке в первую очередь.
За время репрессий дом сменил три четверти своих обитателей, если не больше. Сначала исчезал сам ответственный квартиросъемщик, а затем через какое-то время выселяли и его семью. На освободившуюся жилплощадь заселяли нового потенциального арестанта. Такой своего рода конвейер. Пожитки выселенных собирали быстро, благо, что вся мебель была казенная, а нехитрый скарб умещался в пару чемоданов или узлов.
Зная, что над каждой квартирой в доме весит «дамоклов меч», тем удивительнее было отношение некоторых временно оставшихся в покое к тем, кого постигло горе.
Пришлось и мне пройти через это. Когда мы вышли из квартиры, было уже утро, и, естественно, весь дом знал, что пришли за директором цирка Вальтером и сейчас там идет обыск.
Главы семейств, наскоро проглотив утренние бутерброды, если, конечно, от страха не перехватило горло, похватали свои ответственные портфели и разъехались по присутственным местам, а их жены, собравшись в коридоре, горячо обсуждали последние новости.
Проходя мимо этой стайки суетливых женщин, которые разом смолкли при нашем приближении, я перехватил несколько взглядов, которые были красноречивее слов. Большинство, молча, смотрели, как смотрит жадно толпа, собравшаяся на место казни. Кто-то смотрел сочувственно, кто-то с любопытством, а кто-то даже осмеливался, что сказать.
Соседка снизу даже вышла на лестничную площадку, изображая, что тщательно чистит ботинки.
; Ой, Михаил Александрович, Вы сегодня припозднились, что-то на службу, ; пропела она сладким фальшивым голосом, видя меня с узелком в руках в сопровождении троих мужчин в шинелях.
; Да вот товарищи зашли проведать, ; ответил я также любезно.
И самой видно было интересно поглядеть на чужое горе, и поручили, возможно, этак случайно попасться по дороге, а заодно послушать, что говорят соседи, кто сочувствует, кто осуждает.
Привезли меня в тюрьму и после всех необходимых формальностей: анкеты, фотографии в фас и профиль, отпечатков пальцев, антропологических измерений, описания родимых пятен, шрамов, особых примет, проверки всех естественных отверстий на предмет укрывания средств самоубийства или подготовки к побегу, кое-как постригли наголо и втиснули в камеру, где в страшной духоте находилось человек пятнадцать.
Хлопнула железная дверь, грохнул тяжелый засов, щелкнул тюремный замок. Я огляделся. При свете тусклой электролампы увидел лежащие вплотную друг к другу тела изможденных людей. Ближайший к выходу потеснился и предоставил мне, как новичку, место у «параши». Бросив пальто на пол, я устало опустился на него.
Прошло двое суток. За это время меня никуда не вызывали и к следователю не водили. После чего перевели в другую камеру.
В этой камере нас было шесть человек, хотя рассчитана была она на двух заключенных. Как потом выяснилось, мне крупно «повезло», так как перед моим прибытием в этот «санаторий», был сформирован очередной этап и большинство сидельцев внутренней тюрьмы, получив от родного и заботливого государства и, конечно же партии, путевки, в виде Постановления ОСО , отправились строить дороги, добывать золото на приисках, валить лес в тайге для того чтобы искупить «свою вину трудом», а заодно помочь честным советским людям построить светлое будущее социализма. Помимо этой благородной задачи, у заключенных было и одно право, а именно умирать от голода, холода, зверских побоев и непосильного труда.
Интересная компания подобралась у нас в камере, так сказать, социальный срез общества репрессированных. Мой знакомый по Белеву ; прокурор, заместитель начальника какого-то райотдела милиции, инженер с патронного завода, старичок ; потомственный рабочий-оружейник, кстати, бывший эсер и колхозник за всю свою сознательную жизнь, не успевший вступить ни в какую партию за отсутствием таковых в их деревне. Не хватало только творческой интеллигенции, к которой я себя смело причислил.
Народ подобрался спокойный, тихий, можно сказать душевный, целиком озабоченный каждый своим делом. К себе в душу не пускал и к другим не лез. Лишь иногда прокурор тихо поучал колхозника: Никогда не подписывайте то, в чем вы не уверены! Итак, фиксируем: «По характеру своего участия ; не считаю себя членом антисоветской группы»… «Не слышал высказываний идеалистического характера»…
Не знаю, как сложилась судьба всех, но прокурор получил свои десять лет и уехал куда-то на север, а колхозника приговорили в высшей мере, видно что-то напутал прокурор или сам крестьянский бедолага не то слово вставил или в не в том месте. Больше всех удивил старичок-эсер со стажем, как он и предполагал, а это был уже его третий арест, ему дали семь лет ссылки и отправили в Красноярский край.
Мое дело вел следователь Маркелов, человек лет сорока-сорока пяти, достаточно образованный и в меру глумливый, редко матерился и сам арестованных не бил. Он сразу, на первом допросе, который начал в десять вечера, а последующие вызовы все происходили только ночью, наверно в эти часы на следователей НКВД находило особое вдохновение, предъявил мне устное обвинение во враждебной деятельности против политики ВКП(б) и Советского правительства (а какая враждебная ; пойди, пойми).
Несмотря на мрачные предчувствия, которые охватили меня с первого же дня пребывания в тюрьме при общении с заключенными по камере, я все же старался взять себя в руки и отнестись спокойно к своему аресту, считая его недоразумением. Наивность!
Каковы же были мои разочарования и ужас, когда на этом же допросе следователь на просьбу о предъявлении обвинения в письменном виде, как того требует закон (постановление об аресте мне было предъявлено для подписи только через два месяца), набросился на меня с руганью.
; Не проверять мы тебя взяли, ; вопил он, ; а для того, чтобы изъять и уничтожить!
; За что?
; А то ты не знаешь!.. ; наступал на меня Маркелов со зверским видом. ; Пиши немедленно заявление о своей контрреволюционной деятельности.
; Мне нечего писать. Прошу предъявить, если таковые имеются, компрометирующие материалы. Уверен, что смогу их опровергнуть.
; Ничего, ; зловеще заявил следователь, ; погниешь в тюрьме, тогда запоешь другое. ; Ты ; ничтожество! Не такие люди валялись у моих ног, прося пощады!
Затем он вызвал конвой, и я снова «гнил» две недели до следующего вызова на допрос.
В очередной раз, когда я опять отказался что-либо клеветать на себя, Маркелов потребовал от меня назвать ему фамилии всех знакомых и сослуживцев по армии.
Я сообщил, что за время службы в РККА сталкивался с несколькими сотнями командиров, а уж бойцов, которые со мной служили, даже посчитать трудно.
Тогда Маркелов назвал известного мне по совместной службе в Московском военном округе Хазина и какого-то Зарайского из Главного управления кадров РККА. Будто бы, именно они завербовали меня в военную террористическую организацию, которой руководил маршал Тухачевский, а его ближайшими помощниками по заговору были командарм 1-го ранга Уборевич, армейский комиссар 1-го ранга Гамарник, командарм 2-го ранга Корк, комкор Гарькавый и др. Непосредственным руководителем Хазина и Зарайского «по заговору», по версии следствия, был начальник одного из Управлений РККА Борис Фельдман.
Заговорщики, якобы, сотрудничали с немецкой разведкой и планировали покушение на Сталина и Ворошилова.
Эта история началась в 1932 году, когда между СССР и Германией, где к власти уже пришел Гитлер, происходил интенсивный обмен военными специалистами, технологиями и разведданными. Советский Союз получил доступ к немецким военным технологиям, а Германия проводила подготовку своих военных специалистов на территории СССР: летчиков в Липецке (шифр операции «Липецк»), танкистов под Казанью (шифр - «Кама»), разработка боевых отравляющих веществ в городе Вольске Самарской области (шифр - «Томка»).
Тухачевский играл одну из главных ролей в военном сотрудничестве СССР и Германии. Он неоднократно выезжал за границу как военный наблюдатель на маневры рейхсвера, постоянно контактировал с приезжавшими в Москву немецкими генералами и офицерами.
Естественно эти многочисленные контакты, загранкомандировки не прошли мимо внимания ОГПУ , которое стало собирать компрометирующие материалы не только на «красного маршала», но и на его окружение.
В 1934 году начальник ОГПУ ; Менжинский сделал первую попытку поставить, как он считал, зарвавшихся военных на место. Собранный компромат он представил Сталину, считая, что если удастся связать Бухарина и его товарищей, которых вождь обвинил в правом уклонизме, с военным заговором Тухачевского, то их можно было бы тотчас посадить на скамью подсудимых. Но Сталин отказался «дать делу ход». Время еще не пришло. Конечно, ему было понятно, что никакого заговора и в помине нет. Десяток военных, пусть даже командующие войсками некоторых приграничных округов, военный переворот произвести при всем желании не могут.
Для такого мероприятия надо вовлекать в заговор многих строевых командиров, вплоть до полкового уровня, а при таком размахе деятельности она не может остаться не замеченной агентами ОГПУ и армейскими политорганами. Никаких же донесений о низовых ячейках заговора у Менжинского не было. Значит, насчет заговора ; все чистейшей воды липа, но материалы на Тухачевского, равно как и на других руководителей Красной Армии продолжали копить.
Только во второй половине 1936 года Сталин посчитал, что пришла пора браться за Тухачевского и его единомышленников.
Как всегда охоту на своих противников Сталин начал не сам, а поручил верному своему соратнику и наркому обороны Ворошилову, которого «заговорщики» хотели сместить со своего поста. На пленуме ЦК в феврале 1937 года Ворошилов заявил: «…Я далек, разумеется, от мысли, что в армии везде и все обстоит благополучно.
Нет, совсем не исключено, что и в армию проникли подлые враги в гораздо большем количестве, чем мы пока об этом знаем». Ворошилов рассказал, каких врагов НКВД уже выявило в РККА: «Это в своем большинстве высший начсостав, это лица, занимавшие высшие командные посты. Кроме этой сравнительно небольшой группы вскрыты также отдельные, небольшие группы вредителей из среды старшего и низшего начсостава в различных звеньях военного аппарата».
«Сезон охоты» на краскомов был торжественно открыт. Через несколько дней по всей стране начались аресты в армии и бывших военных, перешедших на работу в партийный или советский аппарат.
На одном из допросов следователь спросил: «Знаю ли я вышеперечисленных людей, причастных к заговору?»
Я ответил, что Фельдмана знал еще по Восточному фронту, когда он был начальником штаба 30-й дивизии, к которой относился мой полк и по делам службы мы неоднократно встречались. В дальнейшем он пошел на повышение в штаб фронта и потом наши пути не пересекались. Комбриг Хазин был моим непосредственным начальником, когда я исполнял обязанности командира 56-го запасного пехотного полка в Белеве, но кроме служебных отношений между нами, никаких других не было. Что касается Зарайского, то я такого человека не знаю.
Маркелов посмотрел на меня с усмешкой и достал из папки несколько листов.
; Ну, ну, не надо скромничать. Вот протокол одного полкового совещания, которое происходило в 1918 году на Восточном фронте под Ижевском, где вы восхваляли мужество офицеров-колчаковцев и принижали роль красных командиров. Вспомнили?
Забудешь тут. Я вспомнил это полковое совещание и присутствовавшего на нем представителя штаба дивизии, которого для себя окрестил «фельдфебель». Значит, докладную он все-таки состряпал и передал в особый отдел.
; Я говорил это, как пример о самоотверженности людей, преданных своему делу, а не восхвалял белых офицеров.
; Это уже не важно, главное, что вы признаете сам факт, ; удовлетворенно отметил следователь.
Все мои попытки объяснить, что нельзя вырывать фразы из контекста, так как теряется смысл сказанного, не привели ни к чему. В протоколе было отмечено, что я признал факт участия в совещании и мое высказывание о самоотверженности белых офицеров в борьбе против Красной Армии.
Маркелов улыбнулся: – «Этому документу не был дан ход тогда благодаря заступничеству вашего дружка Фельдмана начштаба дивизии, который вот здесь, ; он показал пальцем, ; наложил резолюцию «Полная чушь. Списать в архив».
Он покачал головой: «Вы прекрасно понимаете, что было бы, если бы дивизионный особый отдел «раскрутил» это дело. Ваша дивизия тогда отступала, неся тяжелые потери. Да, это и не удивительно, если краском благоговеет перед противником, ; Маркелов прихлопнул документ рукой. ; Оказывается, вы не просто были знакомы с Фельдманом. Простых знакомых от трибунала не спасают».
Вот такая была логика следствия. Нормальному человеку понять все это невозможно.
На другом допросе Маркелов спросил о моих отношениях с Зарайским.
; Я не знаю этого человека, ; ответил я, ; вы уже спрашивали об этом.
; Правильно спрашивал, ; утвердительно кивнул головой следователь, ; а как вы можете объяснить, что когда вас выгоняли из армии, единственный, кто заступился за вас, на аттестационной комиссии, был ее председатель ; Зарайский.
; Во-первых, меня никто не выгонял из армии, а я сам написал рапорт об увольнении, а во-вторых, фамилии членов аттестационной комиссии мне не были известны, так как комиссия была московская, ; заметил я.
; Выгоняли, не выгоняли ; это вопрос спорный, ; веско проговорил Иаркелов. ; Вам указали ведь, что с вашей стороны были случаи грубого обращения с подчиненными и даже, ; он погрозил пальцем, ; рукоприкладства к бойцам.
; Такого никогда не было, ; отверг я решительно домыслы следователя.
; Почему же не было, вот есть соответствующий документ. ; Маркелов достал из папки бумагу ; Ознакомьтесь. Здесь все отражено.
Это было медицинское заключение о травме бойца Трофимова, которое он получил во время конных занятий в 56-м запасном полку.
; Маркелов посмотрел на меня: От вас кстати.
; Да, помню это происшествие, ; я улыбнулся, ; а случайно медицинской справки о травме лошади у вас нет?
; Найдем, если потребуется, ; без тени улыбки уверил следователь.
Был такой случай, за пару лет до увольнения меня из армии. Во время изучения элементов джигитовки солдат не справился с лошадью, которая вдруг встала на дыбы. В таких случаях бывает, что лошадь опрокидывается на спину, придавливая всадника. Я находился рядом и, чтобы предотвратить несчастный случай, быстро подбежал и схватил лошадь под уздцы, пригнув голову лошади к земле.
В результате, лошадь вместе с всадником завалилась набок, придавив тому ногу. Бойца быстро освободили подоспевшие товарищи, но он, по-моему, тем не менее, вывихнул ногу, поэтому и попал в лазарет.
; Это был несчастный случай, который бывает во время обучения бойцов, ; я пожал плечами, ; рядовое происшествие. Не понимаю, что вы от меня хотите.
; Как посмотреть, ; Маркелов повертел карандаш между пальцами, ; боец в госпитале, лошадь после этого случая была выбракована, нанесен ущерб или вред боеспособности Красной Армии. Следовательно, вы вредитель.
Я понял, что мне не выбраться из этой паутины полулжи и полуправды. Чтобы я не сказал, все будет извращено и представлено, так как хочет следователь. На душе стало тоскливо и погано. Захотелось быстрее отделаться от этого инквизитора и отдохнуть хотя бы в камере, но Маркелов еще часа два уточнял, какие у меня были отношения с сослуживцами по военкомату, с кем поддерживал отношения в уездном комитете партии, исполкоме.
В конце допроса Маркелов дал на подпись протокол, и я стал внимательно, как всегда, вчитываться во все формулировки. И на этот раз следователь самовольно записал мой ответ в такой форме: «Признаю факт вредительства боеспособности Красной Армии». Я категорически отказался, настаивая на своей формулировке.
Почти час продолжалась эта борьба, и все-таки Маркелову пришлось записать в протоколе: «Произошел несчастный случай, в результате чего пострадал красноармеец и лошадь», ; что я и скрепил своей подписью. В подобном роде проходили все допросы и подписание протоколов.
Для меня было странно, что НКВД совершенно не интересовала моя работа в совете физкультуры и спорта, в цирке, а я ведь здесь встречался с гораздо большим количеством людей. Часто бывал в поездках вместе с артистами. С гастролями мы объехали почти всю европейскую часть СССР. Но ни одного вопроса об этом этапе моей жизни.
Через несколько дней меня вновь доставили в кабинет Маркелова. Минут через десять дверь распахнулась, и в комнату степенно вошел среднего роста человек в форме, как потом выяснилось, это был начальник Особого отдела УНКВД Круковский.
; Вот, товарищ начальник, могу представить подследственного Вальтера, ; сказал Маркелов. ; Несговорчивый субъект, противится, не дает показаний по существу дела.
; Вот как? ; сделал удивленное лицо Круковский. ; Это с чего бы? Правда, Вальтер, упорствуешь? ; обратился ко мне. ; Боишься сознаться в своих преступлениях?
; Никаких преступлений за мной нет, ; коротко ответил я.
; Не будем торопиться с выводами, ; заметил начальник. ; Давайте потолкуем по душам, авось измените свое поведение. Вот, садитесь сюда, на диван.
Познакомившись за время ведения следствия с разными провокаторскими штучками следователей НКВД, я насторожился.
; Слушай, Михаил, ; переходя доверительно на «ты», начал свою беседу, а чем же считать ее еще сидя на диване, Круковский, ; вот уже, сколько времени ты находишься в трудных условиях заключения, а все сопротивляешься, упорствуешь.
Нет у тебя мужества покаяться в своих преступлениях. Советская власть не злопамятна, она примет во внимание твое раскаяние, милостиво обойдется с тобой.
Мы знаем, что в гражданскую войну, ты храбро воевал, имеешь награды, ранения… Конечно, тебя завлекли в сети, завербовали, ты не устоял, это нам известно, но все же лучше будет для тебя, если сам, честно, скажешь правду, уличишь врагов народа… Тебе следователи помогут в этом, а мы все учтем, замолвим словечко если надо… Мы знаем, что тебе трудно стать на путь покаяния, но на это надо решиться, согласиться на дачу показаний, которых ждут от тебя следователи. Они подскажут, что и как, и тебе будет легче, когда пойдешь им навстречу. Ты должен видеть в следователях людей, помогающих тебе выбраться на правильный путь… Ну, как, Михаил, согласен со мной? ; закончил Круковский и положил руку мне на колено.
Эти вкрадчивые, иезуитские, начальнические излияния, были хуже, чем обычная наглость рядового следователя.
; Так вы говорите, что я должен вам сказать правду и только правду? ; спросил я.
; Ну, конечно! ; оживился Круковский. ; Правду о своих преступлениях, преступных связях, и тогда тяжесть их отойдет от тебя.
; Но ведь правда бывает только одна, не так ли? ; вновь спросил я.
; Разумеется, о совершенных тобой контрреволюционных преступлениях, ; настаивал Круковский.
; Ну, так вот эта, правда, ; твердо отрезал я. ; Никаких, никогда и ни с кем контрреволюционных преступлений я не совершал!
; И это твое последнее слово? ; отодвинулся от меня Круковский.
; Да, окончательное, если вы действительно требуете от меня правды. Никаких преступлений за мной нет.
; Ну, тогда посмотрим. Мы сами разоблачим тебя через твоих соучастников, которые уже сознались в своих преступлениях.
Круковский резко поднялся и, обернувшись к Маркелову, сказал: «Ну, что же, дайте этому упрямцу очную ставку с его «сподвижником» и усильте темп работы, долго копаетесь», ; и удалился, не взглянув в мою сторону.
«Как только он вышел, Маркелов посмотрел на меня, потом в окно и сказал: В принципе вы сами виноваты…».
; Я ни в чем не виноват, ; ответил я резко.
; Ну, ну, посмотрим, ; протянул он. Потом взглянул на меня, ; а может, передумаете?
Я снова заявил следователю, что не буду писать под его диктовку ложь, что партия учила и воспитывала нас говорить только правду.
Следователь удручающе покачал головой, как будто от огорчения несмышлености ребенка.
; Мы тебе партия! Вот посидишь в карцере, тогда вспомнишь правду.
И это была не просто угроза.
Следствие! Оно идет, как задумал следователь. С кем идет не так ; те уже не расскажут.
Сначала уговоры: «Очень жаль Вас. Вы, конечно, потом все поймете, но будет уже слишком поздно, вас сломают, и вы потеряете и здоровье и свободу (как будто я уже ее не потерял)».
Позже нажим усиливается: «Ты ; плохой советский гражданин, мы тебя все равно заставим выполнять нашу волю, будешь в ноги кланяться! Не помнишь? ; Напомним. Не пишется? ; Поможем. Обдумывать хочешь? ; Пожалуйста, в карцер».
В любой уважающей себя тюрьме есть карцер. Говорят, есть страшные карцеры, например, в Лефортове, а говорят, есть не очень. Я был только в одном, поэтому сравнивать мне не с чем, если не считать карцера в лагпункте Орокутан на Магадане.
В один из дней, надзиратель, дежуривший в нашем коридоре, вывел меня днем из камеры, что было уже странно, и повел на этаж ниже, т.е. в подвальное помещение, где передал другому надзирателю, который приказал раздеться до нижнего белья. Нательную рубаху тоже заставили снять, но кальсоны оставили. Затем со скрежетом кто-то отворил обитую железом дверь и втолкнул меня в черный проем. Тут же с лязгом и грохотом дверь закрылась, и я оказался в кромешной тьме. Ни единого просвета! Тьма кромешная. Где я? Есть ли тут кто-то еще? Чего ждать? Удара по голове? А может что похуже?
Вытянув вперед руки, я начал ощупывать вокруг себя воздух. Потом наткнулся на стену, пошел, шлепая босыми ногами по влажному цементному полу, по периметру, как оказалось небольшой камеры. Помещение было совершенно пусто. Негде было ни присесть, ни прилечь.
Сначала подумалось: «Они что, в самом деле, меня темнотой решили напугать?» Но, первая мысль не самая верная. Через какое-то время, потому что потом оно просто исчезло, а вместе с ним исчезло и ощущение реальности, я почувствовал ужасный, все нарастающий холод, который сковывал каждую клеточку тела. Потом пришел страх, который вымораживал душу. По тюремным слухам, так мучили несговорчивых арестантов, а особенно упрямых могли застудить до смерти…
Я сидел на обжигающем морозом мокром полу и, чтобы не сойти с ума, твердил, пытаясь вспомнить фамилии бойцов своего латышского батальона. Потом, когда почти падал, заваливаясь на бок, ложился на ледяной пол, безуспешно натягивая повыше, ставшие свободными подштанники.
Иногда открывалась кормушка и давали холодную воду и ломтик хлеба. Через какое-то время принесли баланду. И снова ; вода с хлебом. Господи, как же вкусен горячий суп с гнилыми лопухами капусты и рыбьими костями, которым кормили в камере!
Я чувствовал, что загибаюсь в карцере. В таком холоде, да с моим раненым легким. Вот еще немного и я постучу в дверь и попрошусь на допрос, вот еще намного…
Где-то совсем близко кричал мужчина и ритмично бился головой о стену: «Я не хочу больше жить! Я не хочу больше жить! Мне холодно! Выпустите меня ; мне холодно!».
Я не знаю, сколько пробыл в карцере. Но, когда, наконец, открылась дверь и сказали, что можно выйти, я сам этого сделать не смог. Дюжие надзиратели волоком дотащили меня до камеры и бросили у порога.
После карцера меня недели две никуда не вызывали, а когда вызвали опять ночью, то первый вопрос следователя прозвучал, как будто не было этого страшного карцера и вынужденного отдыха в камере.
; Вы подумали, что можете сказать о своей вредительской деятельности в армии?
; Подумал. Мне нечего сказать.
; Ты как ведешь себя, арестантская сволочь? Мы тебя спасли, упрятав в тюрьму, иначе народ в клочки разорвал бы тебя, как «врага народа»… Должен нас благодарить, а ты!... Мы тебя давно бы уничтожили и составили бы акт, что сдох под тяжестью улик, но ты еще нужен нам как материал для следствия.
И Маркелов начал подступать ко мне, делая вид, что хочет применить ко мне физические меры воздействия.
Но закалившись и ожесточившись в предшествующей борьбе со следователем, я преисполнился какой-то особенной внутренней силой, решительно противостоять насилию и, отдвинувшись от Маркелова, заявил:
; Если вы позволите себе ударить меня, я сверну вам шею в пять секунд. Вы ведь изучали мое дело и знаете, что я был профессиональным борцом, а потом разобью себе голову о стену, но не буду клеветать на себя и других.
По-видимому, мое возбужденное состояние подействовало на него, так как он отступил назад за стол.
; Ничего… мы для такой сволочи… найдем другие пути!
По озабоченно-раздосадованному лицу Маркелова и по его нескладным вопросам, было понятно, что намечается провал первоначальной версии о моем участии в военном заговоре.
; Кстати, ; я вспомнил слова Круковского, ; а почему нет очных ставок, c с теми, кто меня обвиняет?
Следователь на этот раз не разразился ругательствами и угрозами, а отошел к окну, задумчиво забарабанил пальцами по стеклу, а затем, обернувшись, сказал: «Много ты понимаешь. Заткнись!».
Прошло недели две, меня никуда не вызывали и можно сказать, что я «отдыхал» в камере. Наконец, как-то под вечер, меня опять привели к следователю.
; Михаил Александрович, давно не виделись, присаживайтесь, пожалуйста, ; ернически начал Маркелов, ; решил устроить встречу с вашим подельником. Вот сейчас все и выясним, как вы хотели, ; и позвонил по телефону.
В кабинет ввели отощавшего, и потому казавшегося высоким, арестованного с землистым цветом лица. Глаза его тупо смотрели вперед, как будто никого не замечая. По указанию следователя он сел на стул справа от письменного стола, спиной к стене, а я был усажен слева в дальнем углу комнаты. Вглядевшись в арестованного, я с трудом узнал в нем бывшего начальника второго отдела Областного военного комиссариата В. Санина . Избегая моего удивленного взгляда, Санин не поднимая глаз, уныло смотрел в пол.
Я понял, что готовится «очная ставка». На вопросы Маркелова, знаем ли мы один другого, оба ответили утвердительно. Затем Санину было предложено рассказать, что он знает о моих контрреволюционных преступлениях.
Тусклым голосом, глядя в пол, Санин рассказал о «вербовке» мною его в некую контрреволюционную организацию, ставившую своей целью, ни много ни мало, реставрацию буржуазного строя и проведение диверсий в Красной Армии.
; Ну, что ты теперь скажешь? ; обратился ко мне следователь НКВД. ; Видишь живые люди разоблачают тебя… невинного… Ну, отвечай, признаешься теперь, пока не поздно!
Дикость всего происходящего просто не укладывалась в голове. Этого самого Санина я видел последний раз лет пять назад, когда заезжал в военкомат за какой-то справкой. Но объяснять все это было бесполезно, наверняка следователь найдет какого-нибудь другого бедолагу, который подтвердит: «…Что лично видел, как мы с Саниным шептались, как заговорщики в темном углу, пару месяцев назад».
Надо, что-то придумать. И тут меня осенило, надо все отрицать, все что ни скажет Санин, ; ложь и клевета. А что там ложь, что клевета, пусть следователь доказывает.
; Санин нагло клевещет! ; ответил я, ; Так и можете записать.
; То есть как это клевещет?! ; вскрикнул нквдешник растерянно. ; Как ты смеешь оскорблять разоблачающего тебя человека?
; Санин нагло клевещет! ; повторил я.
Следователь откинулся на спинку стула, а в его глазах проскользнула искорка интереса и может быть даже уважения.
Санин испуганно смотрел на следователя, не зная, что сказать.
В подобном роде были даны мною ответы и на другие уточняющие протокол вопросы, и на этом закончилась фальсифицированная «очная ставка».
Впоследствии в тюрьме при перемещении арестованных я, по недосмотру тюремщиков, оказался на короткое время в одной камере с Саниным. Он не на шутку испугался, когда я потребовал у него объяснений, что побудило его клеветать на меня и на себя. Оказалось, что человек просто не устоял перед физическими и моральными методами «следствия» и согласился дать нужные для НКВД «показания». Однако ободренный моим категорическим отрицанием этой клеветы на следствии, что шло также на пользу самому Санину, он в дальнейшем нашел в себе силы отказаться от показаний, данных им на предварительном следствии.
Где-то в середине июля 1937 года при вызове на очередной допрос следователь вручил мне постановление о предъявлении мне обвинения в измене Родине, т.е. по статье 58, пункт 1-а Уголовного кодекса РСФСР.
Статья 58-1а. Измена Родине, т.е. действия, совершенные гражданами Союза ССР в ущерб военной мощи Союза ССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как-то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу, караются высшей мерой уголовного наказания - расстрелом с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах - лишением свободы на срок 10 лет с конфискацией всего имущества.
Статья 58-10. Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст.ст.58-2 -- 58-9 настоящего Кодекса), а равно распространение, изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении, влекут за собой - меры социальной защиты, указанные в ст.58-2 настоящего кодекса.
Прочтя это постановление об инкриминировании мне такого тяжелого государственного преступления при отсутствии всяких к тому фактов, я при всем трагизме положения спросил, наблюдавшего за моей реакцией следователя, с иронией: «А выше уже нет преступления, которое можно было бы предъявить, это же расстрельная статья?».
; Ну, Михаил Александрович, сам виноват, надо было сотрудничать со следствием и не жаловаться, куда не надо, ; «по-отечески» наставлял Маркелов.
Я понял, что речь шла о жалобе, которую удалось написать прокурору, во время одного из редких посещений прокурорскими работниками тюрьмы, в порядке надзора.
Эти серые личности, вздрагивающие от каждого скрипа двери, сопровождаемые сотрудниками НКВД, старались быстро проскочить по коридору, не заходя в камеры. Они боязливо спрашивали заключенных, нет ли у них каких-либо претензий, и иногда разрешали написать письменное заявление на выданном тут же клочке бумаги.
Воспользовавшись однажды таким разрешением, я написал заявление о принудительных мерах следствия, и о том, что за несколько месяцев тюрьмы ни разу не получал передачи.
Но самым важным для меня обстоятельством было следующее. Не знаю, явилось ли это следствием моей жалобы, поданной прокурору на действия следствия, или же сам Маркелов не смог довести дело до логического конца, как того требовало начальство, а может быть иные причины, но только в начале октября 1937 года на одном из допросов, передо мной предстал заместитель начальника следственного отдела Тульского УНКВД Галич. По внешнему виду спокойный и уравновешенный человек.
Предъявив вновь постановление по обвинению меня, но уже по статье 58-6 УК РСФСР, Галич заявил, что ввиду «новых данных» следствие статью уголовного кодекса оставило ту же ; 58-ю, но по пунктам 6 и 10. Напомнив, что уже предыдущими материалами следствия «изобличены» мои преступные связи, но полностью не раскрыты по непредвиденным обстоятельствам.
Статья 58-6. Шпионаж, т.е. передача, похищение или собирание с целью передачи сведений, являющихся по своему содержанию специально охраняемой государственной тайной, иностранным государствам, контрреволюционным организациям или частным лицам, влечет за собой лишение свободы на срок не ниже трех лет с конфискацией всего или части имущества, а в тех случаях, когда шпионаж вызвал или мог вызвать особо тяжелые последствия для интересов Союза ССР, высшую меру социальной защиты - расстрел или объявление врагом трудящихся с лишением гражданства союзных республик и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнанием из пределов Союза ССР навсегда с конфискацией имущества.
Передача, похищение или собирание с целью передачи экономических сведений, не составляющих по своему содержанию специально охраняемой государственной тайны, но не подлежащих оглашению по прямому запрещению закона или распоряжению руководителей ведомств, учреждений и предприятий, за вознаграждение или безвозмездно организациям и лицам, указанным выше, влекут за собой лишение свободы на срок до трех лет (см. там же).
Галич извлек из ящика письменного стола заранее заготовленный и заполненный бланк протокола окончания следствия и предложил мне его подписать.
; Вот, подпиши, и делу конец.
Прочтя внимательно, я положил его на стол, отодвинул ручку, которую мне услужливо подсовывал Галич.
; Такой протокол не подпишу, пока не ознакомлюсь с делом.
; Какое тебе еще нужно дело? ; насторожившись и переходя на грубый тон, заявил Галич, ; ведь следствие по твоему делу велось у тебя на глазах.
; Речь идет о моей жизни, откуда я знаю, что вы там понаписали. Я прошу дать мне дело для ознакомления, как это требуется по закону.
Все-таки я кое-что запомнил из наставлений сокамерника-прокурора.
; Подумаешь, законник какой нашелся, ; окрысился Галич. ; Ну, брось дурить, нечего терять время, подписывай, и я тебя отправлю в камеру отдыхать.
В глазах у меня потемнело, от возмущения закружилась голова, спазмы сдавили горло.
; Давайте дело! ; прохрипел я. ; Иначе не подпишу ни за что.
Видя, что я изменился в лице и на его дальнейшие реплики не реагирую, Галич с угрюмым видом открыл ящик стола и вытащил оттуда следственное дело.
; На, смотри, да поскорее.
Взяв в руки папку, я прочитал: «Дело по обвинению Вальтера М.А., Санина В.К. в преступлениях, предусмотренных ст. 58-6 и 58-10 УК РСФСР.
Заметив, что хочу внимательно прочитать дело, в котором было около 150 листов, следователь попытался заставить меня поторопиться:
; Уж не думаешь ли ты, изучать его? Запомни, у тебя есть только час, у меня нет времени сидеть около тебя. Что тебя не касается, пропускай. Сегодня это надо закончить и подписать протокол.
Читая материалы следствия, я ужаснулся тому, что там было написано. Тут были и сбор шпионских сведений (правда, не указывалось в пользу каких разведок), саботаж и подготовка диверсии в частях Красной Армии, а также умышленное нанесение ущерба полковому имуществу.
Я не удержался, чтобы не воскликнуть:
; Сколько же можно клеветать, не зная меры?
; В чем дело? ; поинтересовался Галич.
; Я указал ему на измышления следствия о шпионаже.
; А что, все логично. Ты, по-моему, родился в Варшаве, отец у тебя немец, а мать полька, нет так ли? Вот и запишем, ; и, нисколько не стесняясь, обмакнул перо и дописал: «Предположительно, используя свои родственные зарубежные связи, передавал секретные сведения польской и германской разведкам».
Вот уж поистине произволу фальсификаторов не было никаких границ. Между прочим, в «деле» оказался акт, составленный следователем о том, что я будто оказывал сопротивление на допросах и угрожал физической расправой следователю НКВД, если он будет требовать от меня «показаний».
А чего стоит запись в протоколе «… не будучи в прошлом троцкистом, тем не менее, невзирая на отрицание пока своей виновности, очевидно в скрытом виде, тоже является сочленом троцкистской банды».
Прочитав последнюю страницу, я возвратил дело Галичу.
; Ну, что, прочел? Давай подписывай! ; он протянул ручку.
; Подписать, конечно, можно, ; я сделал паузу, ; но только после изложения мною в конце протокола, необходимых добавлений по существу дела.
Попытки урезонить меня на подписание протокола окончания следствия без моих дополнений не привели ни к чему, и он, побежал за инструктажем к начальству.
Почему же следователь так стремился получить мою подпись? Ведь процессуально разрешается при отказе обвиняемого от подписи в протоколе об окончании следствия составить акт в присутствии понятых и подшить его к делу…, и это достаточно для суда, для нормального суда. Но стоит вспомнить, в какое время шли эти судебные процессы. Это было время, когда нарушались все мыслимые и немыслимые юридические нормы, законы, инструкции.
Все судопроизводство и предварительное следствие базировалось практически только на одном постулате ; «признании и подписи обвиняемого». Ведь недаром пресловутую фразу приписывают тогдашнему Генеральному прокурору СССР Вышинскому: «Признание виновного ; царица доказательств». И это сказал человек, осуществляющий надзор за соблюдением законов на всей территории страны. Что же можно было ждать от всех остальных: следователей, прокуроров, судей.
Поэтому, если есть подпись обвиняемого в признании преступлений, предъявленных ему по делу, значит, хорошо работает следователь, если нет, то плохо. А почему плохо? Не умеет или не хочет? Надо повнимательнее присмотреться к нему. Вдруг он сочувствует обвиняемому или, того хуже, разделяет его убеждения! Так это же враг, прокравшийся и затаившийся в «святая святых» органы госбезопасности. А как с врагами поступать, хорошо известно.
Поэтому следователь из кожи вон лезет, чтобы получить подпись обвиняемого и в протоколе, и в обвинительном заключении.
Галич вернулся быстро, получив, по-видимому, соответствующие указания, и вручил мне лист чистой бумаги.
; Ладно, пиши свои дополнения и замечания по делу.
Я написал восемь пунктов, в которых требовал представления вещественных доказательств, опроса выдвигаемых мною свидетелей, приобщения к делу соответствующих документов и, наконец, указал на применение ко мне недозволенных методов следствия.
Прочитав мои дополнения, Галич матерно выругался и опять побежал к начальству. Минут через пять он вернулся со своим непосредственным начальником Карпиным, и они вместе набросились на меня с угрозами.
; Ты, контра недобитая…, думаешь, нам нужна твоя подпись!.. Вот составим о твоем отказе от подписи протокола окончания дела, и все равно будем судить… Тебе же хуже будет!
Проорав минут пять и немного успокоившись, они вместе вышли, очевидно, посовещаться, где следует. Возвратился один Галич и предложил мне в протоколе окончания следствия все пункты моих замечаний. Что же касается моего дополнения о методах следствия, то этот пункт Галич предложил записать в виде отдельного заявления на имя начальника УНКВД или областного прокурора.
Конечно, я понимал, что шансов выйти за стены НКВД у моего заявления небольшие, но все же есть пусть небольшая надежда, что моему заявлению будет дана хоть какая-то правовая оценка.
Наступил 1938 год. Маховик репрессий только набирал силу. Заключенных в тюрьме становилось все больше и больше. Скученность в камерах была жутчайшая, а духота и спертость воздуха непереносимыми.
В январе наступившего года меня вызвали в тюремную канцелярию. Высокий человек в военной форме политработника, назвавшийся секретарем ОСО, заявил, что следствие моего дела окончательно закончено и передано на рассмотрение специальной судебной коллегии при НКВД СССР (ОСО).
Вернувшись в камеру, я задумался. Не сегодня-завтра после произвола предварительного следствия будет совершена комедия судебной расправы. Наступила тревожная тюремная ночь, лежат на полу вповалку мои сокамерники: кто надрывно храпит (можно отдохнуть, срок-то уже получен), кто стонет или во сне, или наяву (у этих следствие в самом разгаре), а кто притаился в тяжелых думах. В числе последних и я, в гнетущем раздумье о былом и настоящем.
Случалось всякое, но такого еще не бывало. Борцы против самодержавия знали, почему и за что их будут судить, имели право защиты перед лицом присяжных заседателей. Они знали, на что шли, за что погибали, за что останутся в памяти народной. А я вот не знаю ; верно служил Родине, строительству социализма, а должен погибнуть как «враг народа». Воздуху не хватает, так сжимает грудь от душевной боли.
Утром 17 января 1938 года мне приказано было одеться и выйти из камеры «без вещей». В помещении «красного уголка» тюрьмы, битком заполненном арестантами, наскоро была роздана «баланда» с куском хлеба.
Тюремное начальство начало вызывать заключенных по фамилиям, группируя их по заранее составленным спискам. Принцип составления списков прост, каждая группа ; это решение ОСО под одним номером, в большинстве случаев по одной, 58-й статье. Различие в том, что фамилии осужденных разные и пункты предъявленного обвинения по данной статье тоже отличаются.
Заседание ОСО проходило в кабинете начальника тюрьмы, естественно, без участия обвиняемых, а приговор позже зачитывал секретарь ОСО в приемной начальника, куда конвой поочередно заводил каждую группу.
Кто-то непосвященный спросит: «А что же адвокаты? Куда они смотрели?». А их просто не было. Не положено. Во-первых, «правосудие по таким делам осуществлял либо военный трибунал войск НКВД, и для этого не надо было быть военнослужащим, либо ОСО, этот иезуитски придуманный властями внесудебный орган, для расправы с так называемыми «врагами народа», выносящий заочно приговор. Во-вторых, за те 20-30 минут, которые затрачивали «судьи» для рассмотрения четырех-шести дел, вообще было невозможно, даже поверхностно ознакомиться с делом.
Чтобы слишком не затруднять «Особое совещание», следствие в лице начальника следственного отдела УНКВД, уже раздал «всем сестрам ; по серьгам». В обвинительном заключении, посоветовавшись со следователем, который вел дело, записано: «Полагал меру уголовного наказания определить…». И дальше пофамильно, кому, сколько лет заключения дать. Вот такие стахановцы служили в НКВД.
Чем вознаградила родина Маркелова за ударный труд, за сверхъестественное чутье на врагов народа, за бессонные ночи? Повышением в звании, дополнительным пайком, орденом, наконец? Звание он получил, но красовался с новыми петлицами недолго… Много лет спустя, на партийной конференции в Туле, я справился по случаю о следователе, который вел мое дело. Мне ответили: «Его расстреляли в тридцать девятом». Ой, как мне хорошо стало! Я не был злопамятным человеком, но произошло естественное движение души.
Поточный конвейер «судопроизводства» НКВД работал, как хорошо отлаженный часовой механизм. Тридцать минут и готова следующая пятерка «врагов народа», еще час и вот вам целая бригада бесплатной рабочей силы на Колымском золотом прииске или на Удерейском слюдяном руднике под Красноярском. Да мало ли где эти притаившиеся и злобствующие «враги Советской власти», но вовремя обнаруженные нашими родными и доблестными компетентными органами, могут загладить искупающим тяжелым трудом весь свой вред, нанесенный государству.
Зимой смеркается рано. За окном было уже почти темно, когда я, наконец, услышал свою фамилию и в составе следующей пятерки попал в комнату, где и оглашался приговор.
Политрук, исполняющий роль секретаря ОСО, скороговоркой зачитал приговор, из содержания которого я уловил, будто судебным заседанием доказано, что я, Вальтер Михаил Александрович, в составе контрреволюционной группы совершил ряд государственных преступлений (каких ; я так и не разобрал), до того секретарь ОСО читал невнятно (понять можно, устал человек, с утра работает), наказуемых по ст. 58-6 и 58-10 УК РСФСР, за что приговорил Вальтера М.А. к 10 годам тюремного заключения с конфискацией имущества и поражением политических прав сроком на 5 лет.
Пока я осознавал услышанное, рядом стоящий со мной худой человек в очках с треснутыми стеклами, судорожно схватил меня за рукав, наверно, чтобы не упасть. Я встрепенулся и услышал 15 лет с конфискацией имущества…
Человек стоящий рядом и державший мою руку, судорожно всхлипнул: «За что?»
Но это восклицание осталось без ответа. Так закончилась эта позорная судейская трагикомедия.
Нас, осужденных, морально истерзанных и голодных (весь день без пищи) быстро развели по камерам.
Кое-как устроившись на полу в переполненной камере, я задумался о своей судьбе, о судьбе жены и сыновей, о братьях, сестре, что будет с ними, как скажется мое осуждение на их дальнейшей жизни. Все мысли были невеселые. Думалось: вот и закончилось судебное издевательство, последняя надежда несправедливо обвиненных, совершившееся людьми, призванными властью оберегать права и достоинство человека в соответствии с повседневно восхваляемой в стихах и прозе, в печати и по радио, самой демократической в мире Сталинской Конституцией.
Свершившийся «суд» наглядно показал, что при существующем режиме нет гарантии от произвола и бесчеловечности. Неужели так будет всегда? Неужели и моим детям, внукам уготована такая же судьба?
После суда я в числе других «врагов народа» был помещен в общую камеру вместе с уголовниками, которые по отношению к нам, политическим, держались вызывающе, как некая привилегированная каста, и при всяком столкновении с нами называли нас «контриками», «троцкистами». Все это происходило при полном попустительстве тюремной администрации. Мало того, все эти люди, осужденные за убийства, грабежи, кражи и прочие уголовные преступления, считались властью «социально близкими» социалистическому обществу, поэтому они чувствовали себя в тюрьме, как дома.
Поэтому им прощалось многое. Более того, они помогали следователям и тюремщикам доносами, физическим и моральным воздействием на «политических». Сломить волю арестанта, унизить его в собственных глазах и в глазах других таких же бедолаг ; здесь задачи следователя НКВД и уголовников полностью совпадали.
Однажды в камеру привели очередного «вредителя» уже достаточно пожилого человека, одетого в когда-то хороший костюм. Пока он пугливо озирался в новой обстановке, к нему подлетела уголовная шпана и начала обшаривать его карманы. Мы ; «политические» вступились за него, и началась драка.
Хотя мне недавно стукнуло пятьдесят, но рефлексы двадцатилетней давности сработали автоматически. Когда тебя сзади начинают душить, то ты тут же работаешь на перехват: одна твоя рука захватывает удушающую руку соперника за предплечье, вторая хватает его за пояс или за что-то там еще, что попадется и получается «мельница»… Такой прием я использовал в схватках на борцовском ковре сотни раз. Не моя вина, что в тюрьме нет ковров, а только бетонный пол камеры.
Трое негодяев в этой стычке пострадали достаточно серьезно и их пришлось отправить в тюремную «больничку», зато остальные сразу притихли и явно своей агрессии больше не проявляли.
После этого случая отношения между уголовниками и «политическими» настолько обострились, что тюремное начальство, боясь массовой драки, перевело эту шпану в другую камеру.
Убивая тягостное время, осужденные знакомились друг с другом, интересуясь главным образом как каждый из них «дошел до жизни такой». Если во время следствия заключенные опасались открывать душу, новым знакомым по камере, опасаясь «наседки», то после оглашения приговора, когда срок уже определен, выплескивалось все то, что накопилось за время вынужденного молчания.
В большинстве своем это были стандартно-однообразные истории, которые при «помощи» следователей НКВД привели осужденных в тюрьму с ярлыком «врагов народа», и поэтому эти истории были удручающе отвратительны. По всему было видно, как к борьбе «верхов» притягивалась за уши та армия рядовых «врагов народа», которая должна была составлять соответствующий фон, оправдывающий эту борьбу «политических генералов», ибо не бывают генералы без армии.
Пред отправкой в лагерь мне удалось встретиться на коротком свидании с женой, сыновей не допустили. Ей удалось передать кое-что из теплых вещей и немного продуктов. Мы понимали, что возможно это наше последняя встреча и может быть мы никогда больше не увидимся, поэтому стремились сказать друг другу все то, что не успели сказать за эти пятнадцать лет нашей совместной счастливой жизни.
Многое, что мы говорили друг другу, не было слышно, так как свидание проходило в помещении, где находилось человек двадцать или тридцать, разделенном двухметровым проходом, огороженном сеткой, по которому ходил тюремный надзиратель. Люди, разделенные этим проволочным забором, старались говорить громко, почти кричали, и от этого стоял устойчивый гул, в который иногда врывался окрик охранника, если его ухо улавливало, что-то запрещенное. Но что можно сказать любимому человеку за эти короткие пятнадцать минут ; и очень много и очень мало, а что не было услышано, досказали глаза. Последнее, что нам удалось сказать друг другу: «Береги себя и детей» и «Постарайся вернуться. Мы тебя ждем».
12 февраля 1938 года меня вместе со многими такими же осужденными подняли ночью, перебросили «воронками» на вокзал, посадили в арестантские вагоны и повезли на далекую Колыму.
Потянулись тягучие, однообразные дни, чередующиеся дорогой в «столыпинском» вагоне и пересыльными пунктами. Сначала Куйбышев, потом Свердловск и дальше на Восток. Пришлось не по своей воле пересечь великие просторы нашей необъятной Родины. Тем горше было проезжать по местам, где я воевал в гражданскую, защищал революцию, проливал кровь, как мне тогда казалось, за счастливое будущее своих детей и моей страны.
И вот, наконец, почти после двух месяцев пути, со всеми остановками ; порт Ванино. Из туляков, кто был осужден отбывать срок заключения на Колыме, а это было человек двадцать, осталось нас всего двенадцать. Остальные «потерялись» на пересылках, кто-то не выдержал и умер в пути или в тюремной больничке, а кому-то изменили маршрут следования.
Оставшуюся часть пути надо было проделать пароходом, который курсировал между «большой землей» и Колымой. Это была старая ржавая развалина еще с прошлого века, которая скрипела и трещала даже во время небольшого волнения. Всех зеков, около двухсот человек, загнали в трюм, разделенный на отсеки, где было много грязной соленой жижи, и заварили крышку, оставив для выдачи воды и хлеба, небольшое отверстие.
Если бы эта посудина решила затонуть, то никто из заключенных не смог бы спастись. Так бы все в трюме и ушли на дно. Нам повезло, что заканчивалась весна, и шторма в этот период были редкими и несильными. Трое суток морского пути показались каторгой, по сравнению с железной дорогой, пусть даже и в арестантском вагоне.
Наконец, паровая машина, тяжело вздохнув, остановилась и смолкла. Прошло еще несколько часов в духоте и смраде, прежде чем мы услышали шипенье автогена, и срезанная крышка трюма с грохотом упала на железную палубу, и к нам хлынул свежий морской воздух.
По палубе загремели солдатские сапоги, оружейный лязг, который не спутаешь ни с чем, отдаленный лай сторожевых псов и раздался окрик, приказывающий по одному подниматься наверх.
После душного трюма, оказаться на теплом, слегка соленом морском ветерке, показалось мне райским блаженством, но резкий тычок прикладом быстро вернул меня на грешную землю.
; Живей, падаль! Мать твою… Отдыхать потом будешь!
На палубу выводили по отсекам, заново пересчитывали и по одному по узкому трапу перегоняли на берег. Там еще раз пересчитывали и укладывали лицом вниз на землю. Итак, пока последний заключенный не сошел твердую землю. Умерших за время пути складывали тут же на палубе, внутри периметра, образованного солдатами. Мертвых также пересчитали и спустили на берег, где новый конвой всех живых и мертвых пересчитал еще раз, и лишь, когда число заключенных сошлось, только тогда всем разрешили подняться.
Я украдкой огляделся. С одной стороны были море, синеватое вдали и грязно-бурое около пирса, а вдали виднелись зеленые сопки, перед которыми раскинулась столица Колымы ; Магадан. Основанный в 1929 г. посёлок Нагаево превратился в город Магадан.
А Колыма, Колыма – это прежде всего самая полноводная и местами судоходная река на Северо-Востоке Магаданской области, длиной 2129 км, которая от истоков направляется в юго-восточном направлении, затем ломается почти под прямым углом, постепенно набирая огромную силу, и впадает в Ледовитый океан.
Слово «колыма» происходит от якутского слова «голомо» - так называются временные конусоидальные жилища из тонких брёвен и оленьих шкур, в которых укрывались от непогоды несгибаемые северные кочевники. Существуют и другие толкования слова «колыма». Например, до прихода в край русских эвены называли эту реку Кулу, возможно в дальнейшем слово «кулу» преобразовалось в «колыму». По-чукотски Колыма называется Экульмен. Якуты, пришедшие на реку с низовья Лены, называли её Кулома, а коренные жители Колымы, юкагиры ловушку на медведя называли «кулема». У русских людей в быту также используется слово «кулёма», то есть нелепого поведения, неуклюжий и неловкий человек.
Начинался новый этап в моей жизни. Какой он будет? Сумею ли я выжить в условиях Крайнего Севера, ведь мне уже пятьдесят, а впереди срок заключения девять лет. Меня захватила тоска от безысходности положения. Я в первый раз в жизни подумал о самоубийстве, но вспомнил глаза жены и ее последнюю фразу, запавшую в память: «Ты должен вернуться!», и такая злость накатила на меня, что пальца непроизвольно сжались в кулаки: «Ну, уж нет, не дождетесь, я еще вернусь и посмотрю в глаза этим сволочам».
Послышалась резкая команда, залаяли собаки, захлебнулись от мата охранники, подгоняя прикладами и ногами замешкавшихся, и прибывший этап заключенных погнали мимо города по отсыпанной щебнем дороге, куда-то вдоль сопок.
Шли долго и уже началось смеркаться, конвой неистовал, подгоняя заключенных, чтобы засветло добраться до лагеря. Наконец, впереди уже темнеющее небо, просветлело, как на рассвете дня и минут через пятнадцать этап встал перед воротами.
Я был потрясен открывшейся картиной, словно оказался в каком-то фантастическом мире. Огромное пространство, обнесенное колючей проволокой, с вышками по углам… Холмы и карьеры, высвеченные мертвенным светом мощных прожекторов, будто поверхность другой планеты… И маленькие черные фигурки, копошащиеся на этой бесплодной, мрачной земле…