1
Окно распахнуто и, облокотившись на подоконник, два человека наблюдают за происходящим на площадке у бокового входа в кардиологическое отделение.
–Странно, пока мы здесь, уже третьего привозят, а к нам никого.
–Сердечники, - медленно произносится в ответ. - В такое время живём.
–Но и у нас в травматологии полно народу, вон сколько ломаных да резаных, а сердечников выходит больше?
–Не знаю, может и так!
–А почему?
–Почему, почему? Сердечные болезни откуда берутся? От удовольствия? Жизнь такая! Мы же все нервные, кругом одно враньё, сами никому не верим, от других кроме гадости ничего не ждём, а власть, вообще, ненавидим.
–Ну, так-то уж не надо. Родину-то мы любим!...
–Родину-то любим, только вот… Разговор прерывается, каждый думает о чём-то о своём и спокойно разглядывает въезжающие на площадку машины, из которых выходят люди с цветами и пакетами.
–Да, верно, сейчас никому нельзя доверять, только родным, да самым близким.
–Родным, говоришь? Э-э-э, нет! Знаешь, какие подлости творят иногда эти самые родные, когда дело доходит до денег? Хочешь, я тебе расскажу про моего знакомого? Я по порядку постараюсь, а уж ты слушай.
А было так. Сломала старая женщина ногу и попала в больницу на целый месяц. Ежедневно её сын с женой, оба пенсионеры, приходили, проведывали, чего-то там приносили, но не в этом дело. Была у этой женщины, да и сейчас есть дочь, которая ни разу свою мать не навестила в больнице и даже не расспросила, хотя бы для приличия - а как там у неё дела, не надо ли чего? Отношения у них с матерью были скверные. До этого, правда, она навещала мать раз или два в году. И всё как-то не с добром, какие-то гадости и намёки в разговоре. После таких визитов поднималось у матери давление, а когда оставалась одна, то со слезами звонила она сыну и причитала: «За что мне такое наказанье, в кого она такая?» А дочь - стерва через час после ухода набирала номер телефона матери и молчала в трубку, чтобы узнать, жива ли?
Когда пришло время мать из больницы выписывать, то без всяких раздумий сын забрал её к себе. У матери была двухкомнатная квартира, но не везти же её туда, на край города и оставлять одну. Тут и вопрос-то не возникал.
–А сколько матери лет?
–Да уже за девяносто перевалило.
–Да! В такие годы жить одной, это…
–Ну вот, прошло какое-то время и говорит мать сыну, что надо бы квартиру-то её продать. Чего зря пустовать, а деньги разделить, всем пригодятся – и внукам, и правнукам. И всё, как положено, сделали. Пригласили нотариуса и оформили на сына доверенность. Вот тут и началось! Деньгами запахло. А где деньги, да не малые, там из людей всё дерьмо вылезает! Это уж, видно, закон природы такой…
Прибежала дочь и говорит: «Я знаю, у мамы есть завещание, в котором написано, что квартира в равных долях будет принадлежать мне и тебе, так что давайте оформлять всё вместе». – «А почему это вместе?» - «А потому - отвечает, - что я вам не доверяю!» Сын, а ему уже за шестьдесят, говорит: «Вместе ходить по конторам? Извини, никуда я с тобой не ходил сто лет и ходить не буду, а про завещание забудь, мама жива и чувствует себя неплохо. Продадим, тогда ты своё получишь, но это уж мама сама распорядится. Это её право. А про твоё - доверять или не доверять - это…» Короче, он ей такое сказал, что у неё губёнки затряслись. Дальше слово за слово и кончилось тем, что сын её просто выгнал и напоследок сказал: «Оскорбления твои слушать не желаю и видеть тебя больше не хочу. Не приходи, на порог не пущу!»
А чуть позже узнаёт он совершенно случайно, что эта самая сестра написала заявление психиатру об обследовании её матери. Что мол рассудок у старой женщины – того… крыша поехала, а сын воспользовался этим в своих корыстных целях. Как там называется – на предмет вменяемости или дееспособности… уж не знаю, как и сказать? А цель одна, если признают, то через суд она добьётся отмены доверенности на продажу квартиры. Ловко, правда? Ты бы до этого додумался? Стал бы свою мать на старости лет таким унижениям подвергать?
–Вот падла! На родную мать пасквили писать! Откуда такие берутся, не от Павликов ли Морозовых?
–Врачи приехали, посмотрели, побеседовали с матерью и никаких отклонений не нашли, а подруга эта, тем временем, не дождавшись врачебного заключения, подаёт на брата исковое заявление в суд, что он воспользовался зависимым положением матери в своих подлых целях. Да ещё и в регистрационную палату написала заявление, чтобы не допустить продажу квартиры. До чего же ловка! Но промахнулась!
–Продали, сумели?
–Да! Всё нормально! Судья иск принял, рассмотрел, в душе посмеялся над заявительницей и сразу же дело закрыл. Деньги за квартиру раздали и внукам, и правнукам, и этой стерве… Вот какие люди бывают! А ты говоришь родные, родные… Хуже врагов бывают эти родные. Кстати, баба эта мужика своего также через суд сделала недееспособным, но это раньше. А сколько раз с соседями по лестничной площадке судилась…
* * *
На площадку въезжают одна за другой две новенькие, со сверкающими дисками колёс, машины. Нарядные женщины и прилично одетые мужчины с цветами направляются к двери.
–Кого-то поздравлять приехали, или просто навестить.
–Нет, когда навещают, то всё намного скромнее.
–Вон, вон, смотри! Совещаются чего-то, какие-то бумаги рассматривают. Подсунут старичку или старушке, зная, что осталось-то ему или ей всего-ничего, убедят, что он или она самый дорогой для них человек, тихим, ласковым голосом наврут человеку с три короба, а он уши-то развесит, подпишет, да ещё и улыбаться будет. Потом, когда они уйдут, начнёт думать и мучиться. Чего это они такое внимание к нему проявляли, чего это наперебой славословили? Как думаешь, наковыряет он чего-нибудь, доберётся до сути? И не хватит ли его удар, если подлость какую обнаружит?
–Запросто! И такое может быть.
–И меняется тогда человек в лице, хватается за сердце, а голос становится?…
–Хорошо, если отойдёт, раздышится…
–Отойдёт, говоришь, раздышится? А если в мир иной отойдёт?
–Спишут на возраст, делов-то…
Сзади незаметно подкрадывается их товарищ по палате и пальчиками тычет сразу обоим под рёбра.
–Ты что, сдурел! Так можно заикой оставить на всю жизнь.
–Ладно, не сердитесь, скоро на ужин идти, вот я и… - Не обращая внимания на подошедшего товарища, разговор продолжается:
–А знаешь, какие бушуют страсти в душе, когда тебя незаслуженно оскорбили, унизили, пытались просто раздавить морально, чтобы ты уже никогда не поднялся? А какие картины отмщения рисуются в твоей голове! А здоровьишко наше от этого всё хуже и хуже. И всё - нервы!
–А ещё водка, табак… - Вставляет третий. - Слышали про Фёдора Углова? Ему за сотню перевалило, а на глубокого старика нисколько не похож! Ни одной рюмки, ни одной папироски за всю жизнь, и никогда никому не завидовал, а работал, работал… Хирург, академик! Вот с кого пример брать надо!
–Хирург, говоришь, академик? Ни одной рюмки, ни одной папироски? Молодец! А я вот так не смогу. Мне и сейчас курить ; страсть как охота, у тебя есть с собой что-нибудь?
–Да, на, травись, жалко что ли!
–Конечно, оскорбления, унижения – удары эти бьют точно в сердце. И если не сегодня, то завтра скажется обязательно! А возраст? И он своё дело делает. Ты что ли рассказывал, как твой дядька ни с того, ни с сего чуть было коньки не отбросил?
–Было. Он дрова рубил и всё шло вроде нормально, отдыхал время от времени. Работу закончил, в дом вошёл, а после двух-трёх глотков водички буквально сполз со стула и – бряк на пол. У бабки ноги подкосились, она к нему ползком на коленках и давай тормошить, перепугалась до смерти. Почтальонша и спасла, вовремя оказалась… А какой здоровый мужик был, никогда ни на что не жаловался. Так вот! А сейчас на инвалидности. Третий год по врачам ходит…
–Да, таких случаев сколько угодно. И большой урожай на сердечников бывает в конце лета, ближе к осени. Кто у нас в садах, да на огородах целыми днями кверху задницей? Верно, одни лишь пенсионеры, да ещё те, кто близок к этому возрасту. Глаза у них по-молодому глядят, им кажется, что всё могут, а силёнки уже не те. Но унести и спрятать выращенное своими руками хочется побыстрее. В голове-то у них - кабы кто и кабы чего! Взвалил на спину мешок, шаг шагнул и… прямая дорога в больницу, если близкие или соседи успеют дозвониться.
–А если нет?
–Что тут скажешь, значит судьба.
Все молчат, выражение на лицах задумчивое…
–Ну, что? Пошли на ужин.
2
Палата - как палата, четыре кровати вдоль стен, а пятая посередине, но ближе к окну чем к двери. А за кроватью узенький проход к тумбочкам и подоконнику, на котором шнур с тройником, электрочайник и маленький телевизор. И на эту среднюю, свежезаправленную указала Гурию Антоновичу сопровождавшая его медсестра.
Представился, как и положено, своим новым товарищам по несчастью, извинился, что всех сразу не запомнит и добавил - чтоб не обижались, когда будет переспрашивать.
–Чего уж нам обижаться, у самих память дырявая. Поваляешься здесь недельки четыре, забудешь, как и мать родную звали!
«А это, судя по всему, моя тумбочка» - Гурий Антонович снял с руки часы и положил наверх. Потом открыл дверцу, которая держалась только на одной верхней петельке, осмотрел внутренность и разочарованно вздохнул: «М-да! А впрочем, какая разница, сломана дверца или нет, что мне здесь - зиму зимовать?»
Сейчас он ляжет, закроет глаза и будет спокойно обдумывать своё дальнейшее житьё-бытьё, которое правильнее, да и честнее называть надо дальнейшим существованием. И пусть балаболит телевизор, шуршат газетами его соседи, пусть они громко переговариваются и смеются - это их право, а он постарается просто забыться в этой новой среде, где вынужден приспособиться к её неписанным правилам.
Но лечь не пришлось. Снова в палате медсестра, она кладёт на подушку короткое вафельное полотенце с чёрным больничным штампом и ставит на тумбочку гранёный стакан, донышко которого снаружи измазано красной краской. «Это – чтоб не украли», - подумал Гурий Антонович и ему вспомнилась школа из далёкого детства, длинный коридор, посередине которого на табуретке стоял бачок с кипячёной водой накрытый белой салфеткой, а наверху алюминиевая кружка на длинной цепочке.
–Ужинать у вас не получится, время вышло, так что терпите до утра. - Холодно произносит медсестра и, оглядывая палату останавливается, пытаясь что-то вспомнить.
–Не дадим хорошему человеку умереть с голоду! - говорит, не поворачивая головы, сидящий ближе всех к телевизору. – У нас тут провизии на целый…
Но его перебивает другой, постарше и довольно крепкого сложения мужчина в красной майке:
–Витаминами накормим, вон яблок сколько! - Небольшая пауза и продолжение: - Сергеич, а тебе жена сливы обещала? И где они? Правнук, говоришь? Это другое дело. Всегда плохо, когда дети болеют. А ты сходи, позвони, или вот по моему мобильнику. Зачем ей столько переживаний? Скажи, что абсолютно здоров, давление, как у космонавта, ничего мол не надо, всё есть, пусть не волнуется!
–И ещё скажи, что всей палатой собираемся на танцы в эту… в травматологию! - Хихикая добавляет лежащий слева у самой двери.
–Она покажет ему потом травматологию!
–Да какой из меня танцор… Улыбаться-то силы хватает только на великие праздники, да на краснобайство правителей. - Последние слова Сергеича, как показалось Гурию Антоновичу, остались без внимания.
–Эх, братцы, сейчас бы скумбрии копчёной тоненькими такими ломтиками и чтоб на тарелочке рядышком была горяченькая картошечка с зелёным лучком и укропчиком! Представляешь, а от всего этого дух исходит неописуемый!
–Ладно тебе душу-то травить, размечтался! Я бы и от кильки не отказался.
Сосед в красной майке перебирает страницы пухлой газеты, приводит её в исходное состояние и, завершив процесс, поворачивается вполоборота. Вяло, будто зевнуть собрался, произносит:
–А сто пятьдесят на впалую грудь?
–Нет, не надо, прошли золотые денёчки!
–А ты молодец! Про килечку - это отличная идея. Завтра после обхода быстренько в магазинчик и мы её милую… Двумя ручками берёшь нежненько так, за голову и за хвостик, а зубками по спинке жик-жик…
–Надо, чтоб ржаной хлебушек обязательно свежим был! - Добавляет Красная Майка.
–Само собой! Раздобудем!
3
Кардиология, второй этаж. По левой стороне коридора одни лишь двери в палаты, а кое-где между ними на стенах красочные плакаты про миокард, инфаркт, правильное питание и про вред от курения. По другой стороне, в самой середине что-то вроде маленького вестибюльчика, отгороженного от прохода деревянным барьером и за которым, сдвинув мягкие кресла, расположились на ночь две дежурные медсестры.
Время к полуночи. Через приоткрытые двери в палаты проникает слабый свет. Он исходит от настольной лампы, которая стоит на полу коридора, и нищенски освещает проход. К стенам коридора придвинуты подобия кожаных диванов на железных ножках и без спинок. На них лежат накрытые казёнными простынями больные, привезённые накануне, а в изголовьях, на стульях уложены их вещи – одежда и припасённый на ночь стакан с водой.
Ну, вот, теперь ты здесь. Ты сюда никогда не стремился, даже в мыслях у тебя не было, что всё так случится и теперь вся твоя жизнь, как границей, будет разделена на длинный период – до, и неизвестно какой продолжительности - следующий.
Закрывай глаза, закрывай медленно, сделай дыхание ровным, считай свои вдохи, их должно быть не больше двеннадцати в минуту. Ещё лучше, если их будет восемь. Ты же знаешь – тебе некуда спешить. И постарайся поскорее уснуть. Завтра всё прояснится. Утром к тебе подойдут образованные люди в белых халатах, спокойно обо всём расспросят, сделают необходимые анализы и назначат лечение.
Слышишь - кто-то ходит по тёмному коридору и разговаривает. Голос у него приятный, бархатный, но это пока он не рассердится, и кроме тебя этот голос сейчас не слышит никто. Да, да, никто, кроме тебя! Всё, что он будет говорить, предназначено только тебе! В полемику с ним не вступай, не надо! А если спросит, можешь ответить, но коротко. И сам можешь спросить, если тебя за живое заденет. Засыпаешь? Прислушайся и не перебивай, он этого не любит, а говорить может хоть до утра. Слышишь?... Это он… Засыпай скорее, а то не будет он с тобой разговаривать и уйдёт, а сниться будут тебе одни лишь кошмары.
–Ну-с, господа вновь поступившие… Почему это товарищи, а не господа? Какие вы мне товарищи? Вы - больные, а я - вечно здоровый! Так-то! Я никогда не болел и болеть не буду, но про недуги, которые вас одолевают сейчас и будут дальше одолевать - мне давно известно! Такова уж моя обязанность - знать здесь всё!
Ну, да ладно, что ж теперь?... Поздравляю! Повезло вам, люди-больные! И тебе тоже. Как в чём? Ты не знаешь? Да в том, что вовремя приехала скорая помощь, что привезли и уложили вас здесь, пусть в коридоре, пусть временно, но под каким-никаким, а присмотром. Конечно, лежать в коридоре ; не радость, но у вас теперь есть та гарантия минимальной квалифицированной помощи, которая внезапно может потребоваться. Спорить не будешь? Правильно, а чего спорить-то!
Ты вот в коридоре лежишь и не знаешь, что есть по левой стороне отдельная палата с телевизором, телефоном, а может и с унитазом, и другими атрибутами современного больничного благополучия. И с цветами на подоконнике. Нет? Не знаешь? Действительно, откуда тебе про это знать, ты же здесь впервые! Но это за деньги. Какие деньги? Да самые обыкновенные деньги, которые для вас, для людей всегда приятно хрустят и очень уж много значат в вашей суетной земной жизни! Но тебе со своей пенсией об этом лучше не высказываться, а просто помолчать! Че-го? Надо же, вспомнил! Какое равенство, какая справедливость? Где ты её видел? Раньше? И раньше были отдельные палаты с цветами на подоконниках, и не только для партийных и хозяйственных вождей, а ещё и для всяких мелких вождишек и вождиков. И, вообще, брось ты эти звонкие песни про равенство-неравенство, это сейчас не модно!
А, кстати, у тебя же есть деньги, которые спрятаны на собственные похороны. Ну, вспомнил? Зачем они лежат без дела, их же инфляция съедает? И вместо пышных похорон, о которых мечтаешь, будет весьма скромный венок на проволочном каркасе из бумажных цветочков. Или, в лучшем случае, два! В банке, говоришь, на счёте? А там что, думаешь, выгода будет? Сомневаюсь! Да и получат эти деньги твои наследники только через полгода. Не знал?
А вот сейчас, пока инфляция не обезжирила твои деньги окончательно, их вполне хватит на целый месяц, чтобы валяться одному в отдельной палате с телевизором и цветами на подоконнике. Позвони племяннику, скажи, что напишешь доверенность на его имя, а он деньги получит и принесёт. Не переживай! И похоронят, и помянут как следует! И государство поможет деньгами. На крышку гроба уж точно должно хватить! Не согласен? Ну, что ж, как знаешь! Дело хозяйское! Что я тебе ещё скажу - лежишь и лежи… Тебе нельзя волноваться! Смотри, будешь волноваться, тогда…
–Что тогда? Что ещё-то может случиться? И, вообще, кто ты такой, бог что ли?
–Нет, я хуже! Я то, чем пропитано здесь всё! И твоё сознание тоже будет пропитано мною! Не сразу, но будет! Я - дух!
–Не на того нарвался, время верить в сказки давно прошло!
–Какой ты странный! В сказки верить тебя не заставляют, всё гораздо проще.
–Интересно, интересно! В чём же эта, твоя простота?
–Скорее не простота, а реальность… Вот послушай… Допустим, начнётся у тебя приступ, будут нарастать в груди страшные боли, которые позже назовут обширным, острым или каким другим инфарктом. Жаром будет пылать твоя грудь, а шея, плечи, лицо станут не просто влажными от стекающих крупных капель, но и со вздувшимися венами, которые ты позже будешь сравнивать с карандашами. Не исключено, что будешь терять сознание. И что? Кого-то этим удивишь? Здесь всё это обычно, ежедневно. Персонал давно ко всему привык
.
Кричи, если сможешь, своей пересохшей глоткой, пытайся перекошенным от боли лицом показать, что ты самый хороший и даже очень ценный человек для своего государства. И что будет невосполнимой потерей… Хотя, я так думаю, подсознательно ты уверен, что вряд ли потом (если…) кто-нибудь озвучит такую содержательную и проникновенно-скорбную мысль. Но тебе будет не до подобных мыслей, тебе надо избавиться от боли и, как никогда раньше, захочется просто жить, просто дышать. И ты будешь согласен на всё! Здесь и сейчас!
Ну, как? Напугал я тебя, страшно? Чего молчишь и не моргаешь? Боишься умереть? Не надо, не бойся! Каждый день умирают. А по всему миру - так миллионами! И ничего - никто не орёт, не визжит, кулаком по столу не стучит. Да успокойся, ты, наконец, я же сказал - тебе нельзя волноваться! Сделай-ка дыхание ровным! Вот так, молодец! Можешь ведь, когда захочешь! Ладно, давай продолжим!
Сейчас в ходу модное словечко - реинкарнация. Не слыхал? Так вот оно означает превращение тебя в какое-то другое существо. Как когда? Естественно, после смерти. В живое конечно! Не обязательно в человека. В человека ; это очень за редким исключением, только по великому блату и разрешению, да и то, если очень уж приглянёшься или в лапу сунешь весьма весомое. От кого разрешение? А вот сам догадайся, голова у тебя пока ещё в порядке! А если так - с парадного входа и официально, и по оплаченной через кассу квитанции - то всё больше в зверушек, птичек, рыбок… Тебе в кого охота? Почему глупость? Вовсе не глупость! Разве плохо оказаться где-нибудь в тёплых краях, на Мадагаскаре, например… Ну, скажем, в виде обезьянки, милой такой, пушистой, ласковой… Правда, придётся смириться с хвостом, тут уж ничего не поделаешь! Нет, не годится? Тогда давай придумаем тебе что-нибудь другое. Действительно, хвост тебе как-то не к лицу! Я что-то поторопился, извини!... Ну, думай, думай, вариантов много, ещё есть время! Твоё желание - закон!
Успокоился? Думаешь? Вот и чудесно!
А пока ты живой, дышишь, то и другое с тобой может случиться. И запросто! Про инсульт наверняка слышал и не раз? А знаешь, что в твоём черепе кроме некоторого количества мозгов есть ещё и сосудики кровеносные? Так вот, если за ними не ухаживать… Как чего? Накипью покроются изнутри, вот чего! Тогда - кранты! И в любой момент! И как долбанёт тебя, милый мой, из-за этой закупорки или разрыва по причине хрупкости, а значит и ломкости этих самых сосудиков, тогда… ой, не приведи, господи! Тут же перекособочит и такую кривизну наведёт на твою спортивную в недалёком прошлом фигуру, что ручка, ножка или ещё какая деталь, может самая ценная и постоянно нужная, в жизненном хозяйстве например, повиноваться-то и откажется. И радуйся пока, что не лежишь с выпученными глазами, понять по выражению которых ничего будет нельзя, и что из-под тебя не выгребают продукты жизнедеятельности. Да и какая уж там жизнедеятельность? Ладно, если ходить с палочкой сможешь «от и до», а вот в носу поковырять, за ухом почесать или там, где всегда и при любой погоде чешется - это станет большой проблемой. И будет твоим ежедневным гимном песенка, с не очень весёлым текстом:
Болезнь, ни капли не смущаясь,
Пришла с запасом скорбных слов.
Моя любимая, прощаясь,
Махнула ручкой - будь здоров!
А причину своего недуга ты отлично знаешь, но вслух не скажешь. Не скажешь? Не признаешься? Стыдно?
Почему ты не думал об этом раньше? Почему по случаю или без всякого повода напивался, как скотина, а потом мучился? Ведь знал, что курить и обжираться вредно, но ты надеялся, что это кому-то вредно, а с тобой ничего не случится. Не так? А сейчас? Получил? Расскажи потом внукам, если выкарабкаешься отсюда, они обязаны быть умнее тебя, хотя… сколько поколений сменилось, а воз и ныне там…
Подумай, кому ты теперь нужен? Здесь, в этой больнице, обычный производственный конвейер, а ты – всего лишь простой среднестатистический субъект, из многих десятков тебе подобных. Маленькая и почти никому ненужная единичка! Хочешь какого-то внимания, особой заботы? Извини, дорогой!... В соседней палате дела посерьёзнее. И неизвестно ещё, куда повезут на каталке того больного и будет ли он с головы до пят накрыт белой простынёй?
А чего это ты так цепляешься за жизнь, как малец за мамкину юбку? Ну, пожил, насладился благами цивилизации, много чего узнал, кое-что своими руками сделал, какой-никакой след в жизни оставил, а сейчас-то - что? Интерес к жизни, судя по всему, у тебя пропал, делать уже ничего не можешь, да и не хочешь. Тебе даже с боку на бок повернуться…
Но ты же ещё не старый, так чего ж под дряхлого старика косишь? Хитришь, придуриваешься? Да, верю, верю, что - нет, опять я поторопился, прости, пожалуйста! А тогда почему при каждой возможности ты начинаешь кряхтеть и, как заигранная пластинка, прошамкивать - ах! эта старость, ах! эта старость? Посмотри на себя со стороны - ты стал обузой для своих родственников, я уж не говорю про государство. Они, конечно, не скажут ничего, промолчат… но сам-то понимать должен! Давай-ка сейчас так сделаем. Я отвернусь ненадолго, чтоб не смущать, а ты прикажешь себе - с ноля часов не кряхтеть и не ныть! Вспоминай правила поведения! Тебе говорили в детстве - плачущих и ноющих нигде не любят! И никогда не любили! Вспомнил?
О чём думаешь? Про загробную жизнь? Правильно, интересоваться надо! А чем ещё-то интересоваться? И как там всё будет? Правда, интересно? В раю, например! Ну, чем плохо? Грехов за тобой не так уж и много; думаю, что мандатная комиссия, которая у райских ворот сидит, взвесив все за и против - выдаст тебе добро на райскую жизнь! Выдаст, выдаст! Не сомневайся! И будешь ты жить в прекрасном саду! На столе еды, питья всякого - чего душа желает! А у стола с одной стороны вишни растут, а с другой - малина ремонтантная!
Рядом - диван мягкий, точно такой к которому давно привык, а поодаль - душевая с тёплой водой! Ну, разумеется, и всё остальное, причём выполнено и украшено очень современно. Настоящий - евроремонт! Травка под ногами ровно пострижена, всегда зелёная и никакой крапивы и одуванчиков вокруг нет! И ещё павлины гуляют, и канарейки по веточкам сидят и ублажают твой слух райским пением! С утра до вечера! Ну, как? Отворачиваешься, что-нибудь не так? Может малину заменить на крыжовник и вместо канареек попугаев повесить? Ладно, всё понял - надоел я тебе!
Отдохни от меня немного. А я посмотрю, что ещё вокруг нас творится?
Так, здесь порядок и здесь тоже порядок. Хорошо! А там?
Почему это у него рука висит до самого пола? Живой? Ага, тёпленькая, значит ещё живой. Давай-ка мы её обратно, под простынку, ближе к телу. Теперь порядок, а то что же это будет, если все вот так начнут свои руки развешивать? Сушильный цех получится…
Ну вот, сделай человеку доброе дело, а он ещё и ворчит. Нет, чтобы улыбнуться хоть одним глазом. Вот и думай про благодарность человеческую.
А этот лысый чего? Что это он впяливается своими глазищами в проходящую мимо медсестру? Ну и что из того, что он доцент? Сейчас доцентов - как у собаки блох!
Докторская?... Да мало ли у кого почти закончена докторская. Кстати, а про что она у него? Про новый закон всемирного тяготения к роскоши, к золоту и развлечениям или про моральные устои пенсионеров в период рыночных отношений и бандитского капитализма? Нет? А кандидатская была на какую тему? Об организации соревнования среди пожарных расчётов? Оч-чень хорошо, значит, гореть когда-нибудь станем реже и дым будет жиже! Ничего, пусть пока здесь полежит! Всё равно скоро начнут звонить, всё начальство медицинское на ноги поднимут: «Как это в коридоре? Почему? Да, вы знаете…»
Плюнь на всё, сейчас можно и о себе подумать. Знаешь, кажется я зря на тебя телегу качу, ты ведь и не виноват вовсе. Вспомни, какое у тебя было детство? Можешь назвать его счастливым? Часто ли ласкала тебя мать, не убегал ли ты из дому, когда по пустякам в пьяном угаре отец хватался за ремень? А в армии?... Да что в армии, ты вспомни, как потом на гражданке? Дали тебе комнату в общежитии, когда родился ребёнок? Помнишь, как начальник тебе втолковывал, что сначала надо жильём обзавестись, а уж потом рожать?… Сколько хамства ты натерпелся! И весь твой гнев откладывался слоями, не укрепляя, а разрушая здоровье. И это в стране, где твоими руками создавалось её богатство и величие!…
Но ты не умертвил в гневе свою душу! И хвала тебе! Ты остался человеком!
Сейчас ты лежишь с закрытыми глазами и слышишь неизвестно откуда доносящиеся глухие удары. Они стихают, незаметно переходя в пронзительный звон, затем в свист - и через всю эту какофонию до тебя вдруг доносятся слова, произносимые страшным, почти могильным голосом: «Запомни – только по-настоящему любящий человек может на коленях стоять всю ночь у твоей кровати и мокрым холодным полотенцем снимать жар с твоей груди, безотрывно глядеть на твоё лицо, пытаясь проглотить горький комок отчаянья и страха за твою жизнь» – «А персонал?…» – спрашиваешь ты. – «У персонала - инструкции!» – отвечает голос.
Тебе плохо, тебе нужна помощь? Хорошо, сейчас прибежит разбуженная сестра, посмотрит на тебя испуганными глазами, измерит то, что надо и, согласно инструкции, может быть, даст таблетку, понижающую давление. Или, как крайний случай, побежит и, извиняясь, разбудит дежурного врача. А он, наскоро протерев глаза, сделает серьёзное лицо, снова измерит давление и если поймёт, что ситуация не из простых, пошлёт за аппаратом, чтобы сделать кардиограмму. И только после этого врач решит - оставлять тебя до утра здесь или бегом катить в реанимацию. Будет маленький больничный и почти еженощный переполох, который сразу же гасится персоналом и забывается ко многому привыкшими за долгие дни пациентами.
А утром будут разбираться. И с тобой, и с тем ночным больным, и с другими событиями, и с вновь поступившими пациентами. Всё будет идти своим чередом по давно установившимся правилам. Разойдётся персонал после часовой пятиминутки по своим местам и займётся обычным рутинным делом - лечить больных. В палаты будут заноситься штативы под капельницу, раздаваться лекарства каждому индивидуально, глядя на которые кто-нибудь обязательно спросит: «А их когда, до еды или после?» И тут же получит ответ от неунывающего соседа – «вместо!…»
Начнётся ежедневный обход. И при появлении врача - молоденькой вчерашней студентки, некто, улыбаясь ехидно, задаст вопрос:
–А раздеваться… как вчера, топлес…?
Врач, начинающая привыкать к подобным вопросам, откинет угол простыни и, примостившись на краешке кровати, голосом, набирающим уверенность, и с лёгким румянцем на щеках, ответит:
–Да, да! Топлес, если угодно… Рубашку снимите!
К обеду кого-нибудь выпишут, освободится в палате место, и кому-то из лежащих в коридоре повезёт. Пусть не тебе, а кому-то другому. И тебя переведут в палату… Обязательно переведут! Очередь, братцы! О-че-редь…
Ну, будь здоров! И помни, что я тебе рассказывал! Договорились?
Да, нет, ты так не думай! Никакую лапшу я тебе на уши не вешал. Это всё впереди! Помнишь песенку – «то ли ещё будет, ой-ёй-ёй!!!» А сейчас извини, дорогой, меня ждут, вас у меня много… везде успеть надо! Время-то к полуночи…
4
Гурий Антонович вышел из кабинета, где ему сделали кардиограмму. На ходу застегнул пуговички на рукавах рубашки и за стеклянной дверью, разделявшей коридор надвое, заметил весы. Постоял около них, подвигал гирьку влево-вправо, проверил исправность и, зачем-то оглядевшись, встал на площадку. Хорошо, лишнего веса, пожалуй, нет. Куда теперь? Подумал и решил, что лучшего занятия чем чтение в его положении не придумать.
И в коридоре никого, разбрелись кто куда, да и правильно, погода - чудо! Гуляй - не хочу! А зарядят через месяц дожди, тут уж не до прогулок. Другая будет атмосфера и в коридоре, и в палатах, и в настроениях обитателей, у которых и так-то радостей почти никаких.
Дверь открыта и медсестра Лена, установив штатив под капельницу около кровати Сергеича, начинает колдовать с тоненькой желтоватой трубкой, иглой, пластырем, изредка улыбаться и односложно отвечать на вопросы Сергеича.
–А что это, Лена, у тебя такие чистые руки?
–Как это? А каким же им быть? - Лена вопросительно разглядывает свои руки.
–Вот смотри, я старый, мне восемьдесят пять скоро, а на руке-то у меня колечко! А тебе двадцать и … У тебя воздыхатель-то есть, или как?
–Ну, всё вам скажи! Какие вы любопытные.
–Ну, а всё же?
–Да не те нынче воздыхатели пошли! - Лена замолкает и по выражению её лица становится ясно, что тему эту продолжать она не хочет.
–Как быстро время-то летит! И всё течёт, всё изменяется! Давно ли я на трофейном аккордеоне, который привёз из Австрии, играл и пел своей Евдокии песни про любовь! Она тогда совсем молоденькой была - красивая, скромная. Чем-то даже на тебя была похожа, только вот у тебя косы нет, а у неё была. А как она в волейбол играла! Там я её и заприметил!
А знаешь, Лена, когда я ещё мальчишкой был, то мужики наши, кто вернулся с первой империалистической, пели иногда где-нибудь на завалинке какие-то очень уж грустные песни про любовь, а мы, мальчишки сидели рядом и слушали. Всё не помню, но куплетик один постараюсь. Дело-то было перед самой войной и получается, что, как в воду глядели:
Вот придёт год войны
И не станет мужчин.
За мужчинами хвост будет виться.
И ты будешь стоять от зари до зари -
Хоть бы где старикашкой разжиться…
Шучу я, Лена, шучу! Интересно, а сейчас какие песни? Про любовь, конечно. Спой, пожалуйста, хоть две строчки!
–Пожалуйста. Лена сняла очки и, чуть повернувшись к окну, тихонько напела:
Не нужны мне бриллианты,
Жемчуга с рубинами.
Не хочу я быть богатой,
А хочу любимого!
–Молодец, Лена! Песня твоя правильная! Ну, ступай - дела у тебя, а то разболтался я, как старый Мазай. Подремлю немного. А как пузырёк опустеет, я пошлю за тобой кого-нибудь. Вон и Гурий Антонович пришёл, рядом будет…
–Да, где мне ещё быть? Пока у меня только палата, коридор и кабинеты процедурные. - Гурий Антонович хотел было вздохнуть многозначительно, но у него как-то не получилось и он молча сел.
–Погоди малость, врачи знают, что надо. Вот наладится у тебя кровь, пики на кардиограмме поменьше станут, давление скакать не будет и гуляй тогда на здоровье! А сейчас покой нужен, зарубцеваться должно всё, что нарушено, ты же понимаешь. Отлежаться надо!
–А скажите, Сергеич, почему вас - участника войны, у которого вся грудь в орденах, привезли сюда, а не в спецбольницу для ветеранов? Там ведь лучше, да и лечение должно быть намного качественнее? Вам супруга ампулы покупает, которые врачи советуют, половину пенсии, наверно, истратила, а там всё это бесплатно.
–Не знаю я, Гурий Антонович, что тебе и ответить. Не знаю! Меня ведь прямо из бани увезли, смешно рассказывать, одели кое-как, на носилки - и увезли. Иконостаса на груди не было… Не заявлял я про себя ничего и никому! Привезли и привезли… И на том спасибо!
5
Тепло. Идёт вторая половина августа. Через открытые фрамуги в палаты залетают комары, издевательски звенят над ухом, честно предупреждая, что выбирают место посадки для испития пока ещё тёплой человеческой крови.
–Нах-халы! Такие маленькие и такие вредные!... Ух, кровопийцы!...
Кто-то шлёпает себя по щеке или другому месту, сочными выражениями, смысл которых больше понятен по интонации и восклицаниям, сыплет проклятья в адрес этих самых кровопийц и снова засыпает, повернувшись на другой бок и повыше натянув на себя простыню.
–Не спишь? И я что-то никак, в башку всякая чертовщина лезет…
–А у меня опять - то сдавит, то отпустит, слава богу таблеточки под рукой.
–А сейчас-то как?
–Да сейчас ничего, но сна всё равно нету. Наверное старческая бессонница, время пришло…
–Рано ты себя в старики записываешь. Ну, какой ты старик? Ты ещё ого-го!
Оба лежат с открытыми глазами, взгляд их устремлён в правый угол фрамуги, где молодой лунный серпик время от времени покрывается лёгкой паутиной наползающих облаков. Тощие больничные подушки приходится сбивать в комок, чтобы удерживать голову, или просто закидывать под затылок руку и находить удобное положение.
Время тянется медленно и стрелки часов, едва различимые в отражённом коридорном свете, проникающем через приоткрытую дверь, кажутся остановившимися навсегда.
–Всё, с меня хватит! Ещё четыре часа так бестолково валяться? Это, знаете ли…
–Пойдёшь курить? Ладно, и я с тобой, постою рядышком.
Тихо, стараясь никого не разбудить, отыскивается под кроватью обувка, с вешалки снимаются пиджаки и на короткое время, пока открыта дверь, в палате становится чуть светлее.
–Ну, пошли, куряка!
Медленно, чтобы не дай бог кого задеть, почти беззвучно они передвигают по коридорному полу свои ноги в домашних шлёпанцах и, дойдя до балконного просвета, нащупывают ручку двери.
Свежий ночной воздух взбадривает почти до головокружения, грудь наполняется предутренней прохладой и рот раскрывается в долгой и приятной зевоте. Хочется произнести что-нибудь этакое, восторженное, что в короткой фразе уместило бы всю радость жизни. Твоей жизни, твоей единственной и неповторимой! Но кем будут восприняты твои слова? И надо ли, чтобы сейчас об этом знал кто-то ещё? Ведь это ты восторгаешься, это только твоё!
Они стоят молча, у каждого в голове свои мысли, далёкие от больничной палаты, ежедневных капельниц, уколов, процедур и пресных, совершенно без соли щей и такой же пресной каши: манной, перловой, овсяной и изредка гречневой. Так положено, да и предупреждали: соль - нельзя, алкоголь и табак - нельзя, за это…
Из-за деревьев начинает просачиваться дымок с запахом жжёной резины и пластмассы.
–Опять бомжи в овраге медь выжигают!
Ответа не последовало.
Предутренняя тишина разбавляется доносящимся гулом просыпающегося города. Через стену тёмных деревьев различаются огни изредка проезжающих автомобилей.
–На Елисейских полях уж и жатва закончилась, а мы вот здесь торчим. - Делается попытка немного пошутить. Куряка не отреагировал, он поплевал на уголёк сигареты и щелчком выстрелил окурок с балкона. «Что-то он не врубился. Может не расслышал, попробую ещё разок!» Покашляв, делается вторая зацепка к разговору:
–А в Булонском лесу сейчас рыжиков - видимо-невидимо, косой коси!...
Опять он не реагирует. Его правая рука несуетливо разглаживает под пиджаком левую сторону груди, потом глубокий вдох, с медленным через сжатые губы выдохом, и, поворачиваясь к двери, произносится короткое – «пошли!»
Пиджаки снова на своём месте, а кровати, принимая тела ночных гуляк, недовольно скрипят. Взбиваются подушки и занимают надлежащее место.
6
Санитарка переложила с тумбочки всё, что там было, на стол, сдвинула маленький, принесённый больными телевизор в оконный угол, приставила стул и, взгромоздившись на подоконник, начала протирать стёкла.
–Что, снова комиссия? - Поинтересовался Гурий Антонович.
–У нас каждый день комиссия. Начальство никогда не бывает довольно, сам видишь – здание старое, всё сыплется и с потолков, и со стен, а сейчас ещё и тепло, окна открывают, вон сколько пыли набралось. Разве одной тут управиться?
–И что, даже помощницы нет?
–По бумагам есть, а так… Приходит два-три раза в неделю, отработает и опять её нету. Как мужика своего схоронила, так и запила. А у неё дочка через год школу закончит. Но не выгоняют её, ругают, правда, но жалеют. Да и кто придёт на такое место, полы да унитазы мыть? Знаешь какая у меня зарплата?
Что он сейчас может ответить? Надо ли? Гурий Антонович кладёт на живот книжку, смотрит на часы, затем что-то вспомнив, снова подносит руку с часами к лицу и, надувая щёки, с тяжёлыми выдохами приподнимается и садится. Его взгляд скользит по измятым кроватям, потом по подоконнику, где в коричневых тапочках и красных носочках стоит немолодая уже санитарка и, вытягиваясь на цыпочках, тянется мокрой тряпкой к верхней планке оконного переплёта.
Его поражают её ноги. Они в крупных фиолетовых пятнах, издали похожих на множественные синяки, полученные от ударов. Что это? Сосуды? Гурий Антонович поворачивает голову в сторону двери и, чтобы не смущать своим присутствием женщину, которая наверняка чувствует на себе чужой и вовсе ненужный ей взгляд, поднимается и выходит в коридор. Дальше - лестница, девять ступенек вниз, площадка, поворот, ещё девять…
Нет, сегодня он далеко не пойдёт, он просто сядет на ближайшую скамейку и будет ждать. Он будет ждать звонка от своего старого друга, который в последнем разговоре очень обрадовался, что здоровье Гурия Антоновича пошло на поправку. И, как стало понятно из короткой телефонной беседы, друг его собирался куда-то уехать. Куда - не говорил, значит, хотел преподнести какой-то сюрприз, он всегда так.
Скоро сорок лет, как они познакомились на большой сибирской стройке. Жили в одной комнате маленького деревянного общежития, пока его друг не женился и не получил отдельную комнату в первой многоэтажке. Но и после они часто бродили вдвоём по тайге во время отпуска, ловили на быстрых речках хариусов, а вечерами разводили костёр и слушали музыку, которая звучала из простенького радиоприёмника с лихим названием «Атмосфера».
И нисколько не изменился его друг - всё такой же неугомонный, скорый на подъём, добрый, требовательный к людям и, в первую очередь, к себе. Не меняется! Не испортило человека высокое служебное положение, ответственный пост в столичном министерстве, куда его пригласили, а отказываться в то время было нельзя. А потом, когда надоело ему скучное, а порой и никчёмное министерское сидение в столице, попросился он в этот провинциальный город на живую работу и возглавил большое строительство. Сюда и позвал он сразу же в помощники Гурия Антоновича.
Почему разговор получился таким коротким, почти телеграфным? Куда он торопился? И где он будет три дня? Ладно, это его дело, мало ли что! Обещал позвонить - позвонит, или явится без всякого предупреждения. Такое за ним водится! Но сказал-то коротко и твёрдо - увидимся обязательно! И всё!
Снова взгляд на часы, взгляд машинальный, когда не запоминаются ни цифры, ни цель с которой рассматривается циферблат, а просто заученное до автоматизма за многие годы движение руки и глаз. А звонка всё нет и нет.
Набирает Гурий Антонович номер, а слышен один и тот же стандартный ответ – «абонент недоступен, надеемся на ваше понимание». И домашний молчит - жена его уехала к матери, а больше и ответить некому. Звонить в управление? Но он же в отпуске и не обязан никому докладывать куда и зачем уехал.
А как хочется услышать этот голос! Голос единственного друга. В возрасте, когда каждый год может стать последним, много друзей не бывает. Один, два… Или вообще никого. Почему? Да, по–разному.
Сколько он здесь? Две недели? Да, уже две! А сегодня пошёл третий день, как ему разрешили короткие прогулки на свежем воздухе в парковой зоне больничного комплекса.
Как он тогда обрадовался! И воспользовался незамедлительно. Хорошо, какая ни на есть, а свобода! Вышел, огляделся - и вперёд! Зачем ему заплёванный асфальт? Свернул в сторону и пошёл напрямик. Раздвигал ногами траву и ступал на прошлогодние сухие листья. Восторгался только от одной мысли, что снова может ходить по земле и что у него ещё есть впереди время… Сколько его, этого времени? А зачем знать? Живёшь и живи! «Делай - что должно! А сбудется - что суждено!» – Вспомнил Гурий Антонович прочитанные когда-то слова древнего римского императора Марка Аврелия.
И ласково поглаживал он каждое дерево, как бы приветствуя своих старых знакомых после долгого расставанья. И пела его душа! Он снова на ногах, скоро сможет заняться своим любимым делом, смотреть на окружающий мир, понимать его и просто радоваться жизни!