В палате, на кровати Красной Майки сидит незнакомый мужчина. Гурий Антонович и Юра недоуменно переглянулись.
–А у нас новый клиент. - Роман Юрьевич кивнул в сторону незнакомого мужчины.
–А где?… - Недоговаривая и показывая глазами в сторону незнакомца произнёс Гурий Антонович.
–В реанимации. С ним плохо стало, очень плохо. Минут через двадцать, как вы ушли. Давление за двести, дышать стал… Все врачи сбежались. Два укола всобачили, на каталку и увезли. - Роман Юрьевич говорил всё это стоя у окна, не поворачиваясь и изредка приподнимая крышку чайника, который должен вот-вот закипеть.
До ужина оставался час и Гурий Антонович, от нечего делать, проверил наличие денег на счету сотового телефона, заметил, что его надо подзарядить, и не спеша вышел в коридор. Так, безо всякой цели, ему просто не хотелось оставаться в маленьком замкнутом пространстве больничной палаты, откуда совсем недавно увезли в реанимацию человека. А в голове навязчивый вопрос - привезут ли обратно? И если да, то когда?
На маленьком балкончике, где собирались курильщики ; никого. Гурий Антонович облокотился на перила и, опустив голову, стал осматривать, что есть вокруг.
Взгляд остановился, глаза неподвижно смотрят в одну точку и выбитый кусок серой асфальтовой дорожки под балкончиком медленно превращается в большую и очень светлую комнату. Стало казаться ему, будто видит он сейчас то, что происходит где-то далеко от него, на другом конце корпуса, или ещё дальше, но происходит, он же видит. Что это? Уж не дар ли какой проявился – видеть происходящее где-то там, далеко? Может это дар божий, дремлющий всю его жизнь, проснулся в нём? И он теперь, страшно даже представить - как Вольф Мессинг, как Ванга!
Фу! Какая нескромность! С чего это вдруг? Не от нового ли лекарства? Нет, не должно… Поднимает Гурий Антонович голову, смотрит поверх деревьев, но снова видит ту же комнату, а в ней уже появился какой-то особенный стол, рядом люди в белом, в белых головных уборах и с лицами, закрытыми тоже белым до самых глаз. И стоят эти люди почему-то неподвижно, будто ждут кого-то. А на столе ничего кроме белого покрывала. Странно! И какие-то диковинные приборы, с мигающими лампочками, разноцветные трубки, и над всем этим огромный блестящий купол со множеством очень ярких ламп.
«Уж не с рассудком ли моим чего?...» Гурий Антонович закрыл глаза и резко, даже с шумом выдохнул.
–Дышим потихоньку? - Внезапно появившийся Иван Иванович достаёт сигареты, закуривает и облокачивается рядом.
Оба молчат, но недолго.
–Как это всё было-то? - Гурий Антонович внимательно смотрит в лицо собеседника, стараясь по малейшим изменениям в выражении составить хотя бы приблизительную картину того, что произошло в его отсутствие.
–Да как? Лежал, как и все, телевизор смотрел и всё было ничего. Потом ворочаться начал, воды попросил, а сам головой по подушке туда-сюда, туда-сюда. И весь потом покрылся, лицо красным стало… Роман - к сестре, та за доктором, ещё доктора пришли, а он корчится, кричит: «Ну, сделайте что-нибудь!» И так складно матерился, ну слово к слову! Даже врачи заулыбались. Глаза закрыты, а ртом пытается воздуху побольше заглотить… Ну, штаны с него спустили, два укола ему всандалили и на каталку… Вот и всё. А через час пришла сестра-хозяйка, собрала все его вещи в пакет и унесла куда-то. Потом этого привели. Не понятно, что за человек, странный какой-то, всё улыбается и улыбается. Чего ни скажи - всё улыбается.
–Улыбается - значит здоровый, и слава богу! Я всё про Назаркина думаю, как он там, насколько всё серьёзно?
–Думай, не думай, что мы можем?
–Утром он говорил, что дочь придёт. А теперь - на тебе! Вот ведь, как бывает. И врач ему обещал, что ещё денька два-три и домой.
–Дочери дежурная внизу объяснит, что и как, к врачу, конечно, пошлёт. Но я думаю он выкарабкается, мужик-то крепкий. А дочь наверно уже приходила, время-то…
–Это у него второй?
–Не знаю.
–Ладно, пойдём! Люди на ужин собираются.
–А сегодня футбол, наши, правда, не играют…
–А кто сегодня?
–Да немцы с этими… как их?...
–С испанцами что ли?
15
–Ну как, где твой пояс шахида? Или опять – не слава богу? - Иван Иванович достаёт из тумбочки две маленькие баночки, ставит на стол и добавляет: - Конрабанда! Соль и перец! Теперь полная независимость от соседей. Никогда и ни от кого не зависеть - это великое дело! Суверенитет - по-французски!
Роман Юрьевич вешает курточку, подходит к столу и, рассматривая баночки, говорит с оттенком обиды:
–Шахида из меня не получилось!
–Это почему же?
–Как всегда! Нашёлся кто-то, кому быстрее надо. А такие, как я, могут и подождать. И спорить, чего-то доказывать тут бесполезно, они же все подневольные. Им указы сверху приходят! Мне времени жалко, правильно Сергеич про казённые щи сказал… Вот если бы сегодня повесили, а завтра сняли и через день - результаты, то, глядишь, к выходным я был бы дома. Ладно, возмущение оставлю на утро. И уж, если завтра…
–Среди равных всегда есть тот, кто равнее! - Тихо сказал Юра, не произносивший до этого ни одного слова, и, после недолгого молчанья, добавил: - В России живём…
–А при чём тут Россия? Бедность это наша. Таких приборов должно быть столько, чтобы не просто всем хватало, а чтоб ещё и нераспечатанные лежали где-нибудь в кладовке. Ты посмотри, чем наши медики давление измеряют? Архаика! Позапрошлый век! Одной рукой грушу из прелой резины качают, а другой мембрану к локтю прижимают, да ещё трубки в уши засунуты. Ни в одной стране, даже самой бедной, у врача таких допотопных устройств нет! В аптеках и специальных магазинах полно всяких приборов. Маленькие, удобные, быстрые, пошёл и купил, а у врачей? Почему на это нет денег? Почему на медицину тратят столько?... - Иван Иванович вопросительно смотрит на Романа Юрьевича.
–Ты кого спрашиваешь, меня? - Роман Юрьевич взбивает подушку, бросает её к спинке кровати и, раскинув руки, ложится. - Пожалуйста, я отвечу, запоминай! Первое - потому, что у тех, кто государственные деньги делит, есть всё! Знаешь, что такое - иметь всё? Поговорку помнишь, что сытый голодного не разумеет? Второе - потому, что у нас самые мощные ракеты! Это пусть, это надо! Мало ли что! И третье - потому, что из казны безнаказанно воровали, воруют и, наверное, будут воровать всегда! Ну, подумай, кто их остановит? Сами себя?... Вспомни Сашку Меньшикова, дружка Петра Первого, который половину казны государственной умыкнул!
И что, башку отрубили? Да в деревню чуть ли не с почестями проводили! Такой вот приговор был. А воровали и до него и после… Что с тех пор изменилось кроме воровской технологии? Да ничего! Как была безнаказанность… ай, пустые всё это разговоры! Что ещё сказать? Всё, пожалуй! Ответ закончен! Какую ты мне отметку поставишь?
Новенький, который до этого лежал молча и ни в какие разговоры не вступал, приподнялся, сел и, обведя своим спокойно-улыбчивым взглядом всех сидящих и лежащих, сказал:
–В людях веры не стало, бога они потеряли, дорогу к храму божьему забыли. Их душами дьявол владеет! Отсюда и беды наши.
–Я не знаю, кто к кому в душу залез. Но когда слышу, что один покупает футбольные команды и комфортабельные яхты, а в это время сильный, работящий русский мужик не может наскрести денег на лечение своему ребёнку, то у меня что-то и мысли не возникает идти в храм божий и молиться о справедливости. И только вопрос - почему власть, которая на словах так печётся о здоровье нации, стыдливо отворачивается в этот момент и молчит, ежедневно увеличивая миллиарды в фонде будущих поколений, стабилизационном и других, перечисляя эти деньги в американские банки? Опять нам поют про светлое будущее?... А деньги на операцию ребёнку, как милостыню, собирают по всей стране. И о чём я начинаю думать? У меня, извините, совсем другие желания появляются.
–И какие же это желания, Роман Юрьевич?
–А скажу я тебе, Иван Иванович, самым что ни на есть открытым текстом. И на слова мои, которые услышишь, заранее прошу не обижаться. Вот точно так же спросили моего отца, когда я совсем маленьким был, а он, думая, что имеет дело с порядочными людьми, взял да и выложил всё, что на душе накипело. И что? Из партии исключили, с работы выгнали, очереди на квартиру лишили и… понесло, поехало. Пропал мой отец!... И если ты, Иван Иванович - не сволочь какая-нибудь, то скажу, что и твои желания - точно такие же! А не угадал - извини тогда! - Роман Юрьевич берёт газету и ложится лицом к стене, чтобы свет от единственной лампы падал на открытые страницы.
Иван Иванович сидит молча, смотрит себе под ноги, потом вздыхает, растянуто произносит – «да-а-а»… и встаёт.
–Закрою-ка я окно, пора, вон темень какая, да и комары залетать начинают.
По телевизору заканчиваются последние известия. А когда начинается спортивный обзор Юра просит прибавить звук. Иван Иванович прибавляет, а Роман Юрьевич вскакивает с кровати и радостно, будто в лотерею выиграл, произносит:
–Мужики, хотите я вам сейчас по-китайски почитаю. Ну, когда вы ещё услышите настоящую китайскую речь здесь, в этой палате? Вот выпишут меня, кто вам будет вслух читать на чистейшем китайском языке? - Он подходит ближе к висящей под потолком лампе с газетой в левой руке и, прищурившись, находит нужный абзац. Медленно, как юный школьник, водит пальцем по строчке и читает:
–Ибу, ибу ди дада муди! - Потом опускает руку с газетой, обводит всех загадочным взглядом и спрашивает: – Понятно? Ну, давай, кто первым переведёт тому рубль дам!
–Да, иди ты! Знаешь куда? Диди-муди! Рубль он даст! Добрый!...
–Да вы чё, мужики? Это же переводится так – «шаг за шагом идём мы к великой цели». Вот, я не вру, в газете написано, у них там через год Олимпийские игры…
–Сейчас футбол начнётся! Переключай, диди-муди!... К великой цели, к великой цели...
16
Утром Гурий Антонович сдал на анализ кровь из вены и, возвращаясь, заметил, что и в коридоре и в столовой народу сильно поубавилось.
Дверь в кабинет, где Лена готовила всё необходимое для капельниц, была приоткрыта.
–Доброе утро, Лена! Вот иду мимо и хочу спросить, а куда это народ подевался? И вчера за ужином что-то мало было.
–Последние дни перед школой, всем охота детишек проводить, как-никак, а для них это праздник, вот и хотят взрослые рядом быть. За неделю домой проситься начинают.
–Понятно! - Нараспев произнёс Гурий Антонович. - А я что-то и времени счёт потерял…
–Счастливый вы, значит!
–И почему же?
–Счастливые часов не наблюдают! - Лена смотрит на Гурия Антоновича и улыбается. - Извините, у меня сегодня много работы, я ухожу в отпуск, надо всё подготовить…
–Да, да, конечно!
В палате - никого. Иван Иванович ушёл встречать жену, обещавшую принести чего-нибудь вкусненького к обеду. Романа Юрьевича обклеивают датчиками. Юра ушёл просматривать журналы у газетного киоска и встречать родителей, а новенький скорее всего нашёл родственную душу и ведёт неспешную беседу о грехах людских и сущности земного бытия.
Гурий Антонович вышел из корпуса и медленно пошёл по дорожке.
Между двумя раскидистыми декоративными, а может и просто дикими яблонями стояла обыкновенная деревянная скамейка. Гурий Антонович и раньше обращал на неё внимание, но на ней постоянно кто-нибудь был. А сейчас – никого. Рядом на асфальте и в траве, и даже на самой скамейке - всюду были мелкие красно-жёлтые плоды величиной с лесной орех. Он аккуратно смёл рукой эти недояблочки и сел.
«Значит через четыре дня наступит сентябрь. Да, для детей это праздник! Сколько волнений у этих маленьких граждан, да и у взрослых не меньше. Заботы, переживания! Но это же счастье – иметь такие заботы! А поймёшь это потом, когда потеряешь в жизни самое дорогое, что имел. И когда-нибудь, однажды все твои прошлые заботы, переживания и хлопоты станут для тебя самым настоящим счастьем. Но всё это будет уже в прошлом, это будет только в памяти, в воспоминаниях, которые навсегда останутся с тобой. И когда пройдёт много, много лет».
Бегут стрелки часов, а Гурий Антонович всё сидит почти неподвижно, вспоминает поочерёдно все первые дни сентябрей, когда провожал нарядных детей с цветами в школу, фотографировал… А вечером, после работы на столе появлялся торт…
Надо идти, второй час пошёл. Он медленно встаёт, отряхивает на всякий случай сзади свои брюки и направляется в сторону корпуса.
У самой лестницы стоят две женщины. По их манере держаться, разговаривать и по одетым на них халатам предельной белизны, Гурий Антонович понял, что это врачи. Но почему он их раньше не видел? «Что не наши - это точно, а зачем они здесь?» Замедлив шаги попытался прислушаться к их разговору. Но не получилось - по лестнице стали спускаться один за другим люди, и от внезапно возникшего любопытства пришлось отказаться.
В палате трое: Иван Иванович, новенький и размахивающий руками Назаркин.
–Ба-а! Вот это дела! А как же реанимация? - Восклицает обрадованный Гурий Антонович.
–Сейчас, всё расскажу! - Назаркин поворачивается к новенькому и говорит: - Ты уж не обижайся, у тебя всего второй день, а я тут почти месяц, я с ними сжился, а там две свободные койки, заправлены свежим, любую выбирай! Договорились? - И, глядя в глаза Гурию Антоновичу, продолжает:
–Да какая это к чёрту реанимация! Большая комната со стенами из белого кафеля, по стене медные трубки протянуты, концы которых сплющены и ни одного краника. На кой хрен они там? А надписи висят - кислород! И ни одного прибора, ни каких установок - ничего! Как там реанимируют, представить не могу. Тумбочка у кровати и полстакана воды. Кровать широченная, а на поролоновом матрасе красная прорезиненная клеёнка, накрытая простынкой и ещё одна простынка, чтоб сверху накрываться. Вот и вся реанимация! Мать иху!… Умираловка - самая настоящая! По-другому и не назовёшь! Чтоб никто не видел и не слышал, как коньки начнёшь отбрасывать… а иначе, как понимать?
В палату входит Роман Юрьевич. На боку у него чёрная плоская коробка, от которой под одежду уходят тоненькие провода.
–Смир-но! Не шевелись, а то нажму вот эту кнопку… - Роман Юрьевич широко улыбается и, пожав руку Назаркину, добавляет: - А я знал, что тебя отпустят, не сегодня, так завтра… Дочери позвонил? А что? Ну-ка, мигом!... Папаша называется…
–Сейчас вещи принесут, там мой мобильник… Ну, так вот, слушай дальше!
За ширмой, правда, ещё один мужик был, но он что-то на больного не похож. Всё время в окно смотрел- брюхо – во какое, он его положит на подоконник и лежит на нём, башкой крутит, будто ждёт кого-то. Слышу иногда, что ходит, да и тень на ширме, но ко мне ни разу не подошёл, я от него слова не слыхал.
–Сейчас модно стало в больницах прятаться. Если есть знакомый врач или деньги, которых не жалко, то - никаких проблем! Полгода торчать можно, никакая милиция не найдёт! Правильно я говорю, Иван Иванович? - Роман Юрьевич сел, наклонил голову и стал что-то искать под своей кроватью.
–В полдень стало у меня придавливать, вот здесь, я и давай по тумбочке стучать. Пришла девчушка и сразу - в чём дело, чего шумите? Сама гордо так встала передо мной, позу приняла независимую, я бы сказал - даже наглую и смотрит на меня, не моргая. Я ей говорю - сдавливать начало, дайте хотя бы нитросорбит и на грудь показываю. Она заявляет, что норму свою я уже съел и что ещё дадут, когда врач посмотрит и даст команду. У меня свой, говорю, есть, он там на тумбочке, в моей палате. А она сквозь зубы мне выдавливает, что по палатам не ходит и вообще у неё другие обязанности.
Вот тогда я и взорвался. Нет, ты подумай, за сутки только один раз на бумажном клочке какие-то четвертинки таблеточные мне принесли. И это лечение? Да ещё санитарку видел, которая еду приносила и полы протирала. И всё! Ни одна зараза ко мне не заглянула. Как понимать прикажите? Не-е! Это настоящая умираловка, большой чулан с окошком, сарай кафельный, а никакая не реанимация! В тюрьме наверно с медициной лучше. И так во мне всё закипело, да ещё курить хочу - сил нет…
Выпил со злости всю воду, какая была, лёг и стал думать - что дальше делать. Лежу, а боль малость отступать начала, тогда я вышел босиком, в одних трусах и… в кабинет к заведущей. Дверь так распахнул, что она чуть с петель не слетела. Врачиха голову от бумаг подняла, очки сняла и смотрит на меня, как коза на ёжика.
Я говорю - отправляйте меня обратно в палату, немедленно, прямо сейчас! Или, я за себя не ручаюсь, разбегусь и через это вот ваше окно выпрыгну к чёртовой матери! Ну, добавил, конечно, и непечатного текста, так, немного… с полстранички. А как иначе? Я ж не баба какая-нибудь!
Идите, говорит, и ждите - сейчас решим. Ну, она за телефон, а я на свою клеёнку. Сижу, жду. До ста считаю, думаю, не придёт - сам пойду. В одних трусах и пойду, а чего мне? Терять нечего!
Пришли вдвоём, одна-то похоже забоялась, а вдруг я бешеный какой. Сунули мне бумажку - подпишите, говорят. Я подписал. Не глядел даже про что бумага эта, одна мысль - скорее в палату и закурить! Потом принесли штаны и майку, усадили в кресло-каталку, как настоящего инвалида, и повезли! Колёсики скрипят, аж до визгу, народ на меня смотрит, улыбается, а меня от радости распёрло и на дурачество потянуло. Я ладонь сжал в кулак, кверху поднял и громко так, как с трибуны на весь коридор - здравствуйте, товарищи! А сам думаю, ну теперь точно в психи запишут.
–Видел я, видел, как тебя катили. И лозунги твои слыхал! Молодец! Такой талант пропал. Тебе бы в артисты… Я люблю талантливых… - Иван Иванович допил свой чай и поставил кружку.
Роман Юрьевич выключил телевизор, скрестил на груди руки и спросил:
–А дочь твоя где работает и сколько получает?
–Вообще-то она спортсменка, но сейчас в детских садах физкультурой с детьми занимается. Зарплата? Да не плохо у неё выходит, не спрашивал, правда, но и так понятно. И муж прилично зарабатывает. А к чему ты это?
–Да к тому, что дочери твоей догадаться надо было. И раньше ещё, когда с врачом говорила, сунуть в лапу, да не скупиться, тогда тебя, как белого человека, поместили бы в палату интенсивной терапии. Вот там и есть настоящая реанимация. А так - ну кто ты такой? Чего на тебя силы зря тратить, если тебе скоро семьдесят стукнет и за среднюю продолжительность жизни ты давно перевалил? Перебор получается! От тебя же никакой пользы ни государству, ни этим… Навара от тебя никому и никакого. Правильно я говорю? Даром-то только птички поют!
–А, пожалуй, ты прав! Я что-то и не думал про это. Только вот не умеем мы этого делать. Сам я никогда не брал и не давал никому, разве что бутылку мужикам знакомым в знак благодарности, но это совсем другое… И дочь тоже…
–Привыкать надо! Сейчас все берут! От министра до сторожа. И у каждого - свой тариф, а он ещё и от важности дела зависит. Как думаешь, стоит твоё здоровье хоть чего-нибудь или нет? Затылок чешешь? Так-то!...
–Антоныч, кажись, твой звонит!
–Да, да, слышу, спасибо! - Гурий Антонович поднёс к уху аппарат, услыхал мужской голос, называющий его имя и, понимая, что разговору могут помешать, вышел в коридор.
–Гурий Антонович? Мне нужен Гурий Антонович… Очень плохо слышно… Гурий Антонович, это вы? Здравствуйте! Меня просил с вами встретиться и поговорить наш общий знакомый… Будет лучше, если я к вам завтра приеду. Днём я не смогу, а вот вечером… Часов в шесть, вы как?
–Что случилось? Почему он не позвонил сам? Хорошо, завтра в шесть. Я всё понял, но, что всё-таки… - Разговор прервался. Ещё некоторое время Гурий Антонович держал аппарат в руке, потом спохватился, нажал «отбой» и подождал пока высветится на табло время. - Пойду лягу, может вздремнуть удастся.
Дверь в палату открылась и в сопровождении дежурного врача вошли те самые женщины, которых Гурий Антонович встретил внизу у лестницы. Они поздоровались и стали разглядывать палату.
–Инспекция что ли? - Тихо, но так, чтобы слышно было всем, выдавил из себя Роман Юрьевич.
–Да, мы хотим ознакомиться со всеми вашими проблемами, если они есть. Возможно у вас будут предложения, что-то подскажите… Мы не будем отвлекать всех, а побеседуем с кем-нибудь одним. Вот с вами, например… - И одна из женщин указала рукой на Назаркина. – Вы, не против? Тогда пойдёмте с нами.
17
Этот день начался для Гурия Антоновича необычно рано. Он оделся и вышел в коридор когда дежурные медсёстры, только что проснувшиеся и не успевшие привести себя в порядок, устанавливали на свои места кресла, служившие им постелью.
Спустившись по лестнице, он вышел на воздух и некоторое время стоял любуясь солнечными лучами, которые как стрелы пронзали ветви деревьев, оставляя на асфальтированной площадке длинные тени.
Был тот утренний час, когда на территории больничного комплекса нет ни посетителей, ни самих больных, совершающих неторопливые прогулки по асфальтированным дорожкам, или беззаботно сидящих, или читающих и, что нередко, жующих. Людям же, постоянно занятым делом и вечно спешащим, всё это кажется праздным и даже недостойным. Но сейчас никого не было, никто не ходил, не сидел, не жевал… И только иногда на какой-нибудь аллее мелькал белый халат санитарки, несущей мусорные вёдра.
День, судя по безоблачному небу и отсутствию даже лёгкого ветерка, обещал быть тёплым. Но сейчас ночная прохлада медленно отступала и пряталась в тени деревьев и зданий, чтобы чуть позже раствориться без остатка в лучах дневного солнца.
Гурий Антонович шёл в сторону центральных ворот, а в голове звучала одна и та же фраза – «…ещё ничто не предвещало…» В этих звуках он слышал что-то угрожающее и даже зловещее. Он останавливался, осматривался по сторонам пытаясь вспомнить, где он слышал эти слова и какие события развивались дальше? Проходило сколько-то времени, мысли переключались на другое, но снова и снова, будто он сам это проговаривал где-то внутри себя, вновь звучало всё то же - …не предвещало, не предвещало… Откуда эти слова? Из какой книги? Или из кинофильма? Сейчас он этого вспомнить не мог.
За раскрытыми железными воротами, прижавшись к обочине стояли такси, а их хозяева, прислонившись к капоту одной из машин, неторопливо вели разговор. Молодой парень лихо работал метлой, сметая в кучи упавшие на тротуар жёлтые листья, бумажные обрывки, рваные пакеты и прочий мусор.
Мимо проехали один за другим два автобуса, в которых Гурий Антонович не увидел пассажиров и, сделав ещё несколько шагов вперёд, взглядом проводил автобусы до самого поворота.
«Что мне сегодня предстоит? Так, сначала - кардиограмма, ближе к обеду - УЗИ, туда рано идти бесполезно, там всегда очередь. Ладно, дальше видно будет…» - Подумал Гурий Антонович и повернул обратно.
18
«И когда же, наконец, стрелки часов?…»
Вытянув ноги и прислонившись спиной к трём ещё сохранившимся из шести реек на спинке скамейки, Гурий Антонович отрешённо смотрит па противоположную сторону аллеи и с полным отсутствием интереса провожает взглядом прохожих.
Он плохо спал в эту ночь, его одолевали непонятные тревоги, какие-то вопросы, которые он ставил перед собой и не находил на них ответа, а мозг рисовал одну за другой картины, ещё больше усиливавшие тревоги после короткого сонного забытья.
В сторону корпуса шёл мужчина. Рядом, держась за правую руку отца, шёл мальчик. Ему было лет десять и в его правой руке были цветы. Они о чём-то разговаривали, беспрерывно поворачиваясь в сторону друг друга, улыбались и даже негромко смеялись.
–А будем вечером жечь костёр и печь картошку, как тогда? - Спросил мальчик.
–Конечно будем! Вот маму выпишут и все вместе поедем!
Они удалились, а Гурий Антонович попытался вспомнить, а когда же он последний раз ел печёную картошку, сидя у костра и доставая её из золы сломаной зелёной веткой? Вспомнить не получалось. Разве что в детстве, но это было так давно!
Он закрыл глаза, продолжая сидеть неподвижно, и вдруг ему увиделось то, о чём за долгие годы ни разу не вспомнил и долго не мог понять, какая связь между сегодняшней жизнью и тем давним событием из его молодости? Почему и зачем в этот момент ему во всех мелких деталях вспомнился эпизод далёкой сибирской жизни? А сколько лет прошло!
…К вечеру они должны были добраться до посёлка. Сокращая путь, перевалили тогда через сопку и, спускаясь по глубокому мху северного склона в сторону ручья, увидели на другой стороне вертикальную струйку голубоватого дыма.
–Вот и живые души появились, не одни мы с тобой здесь кувыркаемся. - Сказал его друг и они устремились в сторону костра.
–Наверное, шишкари! Сентябрь, самый сезон!
–Да здесь и кедрача-то поблизости не видно. Скорее это охотники.
Переходя ручей его друг поскользнулся и, едва сохранив равновесие, громко выругался. В ту же минуту они увидели, как от костра, что есть силы, метнулся человек. Он бежал быстро, не оглядываясь, какими-то скачками и только были видны его голые пятки, когда он перепрыгивал через валёжины.
Они подошли к костру. На углях стояла ржавая консервная банка и в ней, булькая и выкидывая на угли розовые пузыри, варилась брусника. Рядом с пеньком, на котором лежал десяток крепких подосиновиков, стояли стоптанные кирзовые сапоги и тут же висели недавно выстиранные портянки.
–А сапоги-то с дырками.
На самом верху сапог, в тех местах, где обычно руками берут за голенище, чтобы надеть, были пробиты круглые дырки, в которые легко пролезал палец.
–Такие на зонах выдают, чтоб заключённые продать не могли или обменять, пока сапоги новые. И чего он убежал, мы же не милиция? - Друг подвинул на пеньке грибы, снял с углей консервную банку и поставил её на освободившееся место, добавив: - А то сгорит!...
–Фуражка на тебе зелёная, издалека заметно… да и ружья. Откуда он знает, кто мы, вот и драпанул.
Они сидели не долго, отлично понимая, что беглец далеко не ушёл и, скорее всего наблюдает за ними, спрятавшись где-то на вершине сопки. Дважды отхлебнув из своих фляжек родниковой воды они поднялись и, собираясь вскинуть на плечи рюкзаки и ружья, заметили в золе обгоревшую единственную картофелину.
Короткий взгляд друг на друга не требовал никаких слов. Они молча развязали рюкзаки, достали хлеб и последнюю на двоих банку тушёнки. Потом отсыпали в газетный лист соли, плотно завернули, ещё дальше отодвинули на пеньке грибы и, разместив всё это там же, накрыли свежесрезанными ветками. Единственное, что произнёс тогда его друг, были слова:
–Человек, всё-таки!..
19
К скамейке приближался Юра.
–Меня сегодня отпускают! - На Юрином лице светилась улыбка. - Пойду родителей встречать, они хотят с врачами поговорить. - И он зашагал по той самой тропинке, которая раздваивалась у заборчика, за которым был газетный киоск, автобусная остановка и где продавали мороженое.
Гурий Антонович кивнул, улыбнулся и, ничего не сказав, встал и пошёл без всякой цели в сторону главного корпуса. Настроение не менялось. И фраза – «ещё ничто не предвещало…» продолжала откуда-то появляться снова и снова, заставляя думать и проигрывать в сознании самые мрачные сценарии. Навстречу по дорожке шли люди, но Гурий Антонович не всматривался в лица. С ним кто-то поздоровался, назвав его по имени и отчеству, на что он быстро ответил, но не смог вспомнить - кто это? И ещё через секунду, бросил взгляд на незнакомого, как ему показалось человека. А потом всматривался вслед уходящему и пытался вспомнить - кто бы это мог быть?
Из главного корпуса две молодые девушки в светло-голубых одеждах медсестёр выносили огромные пачки бумаг, перевязанные крест на крест белым шпагатом. Они ставили эти пачки на днище раскрытой сзади машины скорой помощи, а третья, согнувшись в салоне, подхватывала их и укладывала, готовя груз к переезду.
«Сколько в этих бумагах всяческой информации о людях, которые в своё время лечились здесь, ходили по разным кабинетам, выслушивали советы врачей и требования персонала». – И Гурий Антонович представил себе, как люди, о которых подробные записи во всех этих бумагах, подолгу сидели со своими родственниками, где-нибудь в укромном месте и больше слушали, чем говорили сами, принимали свёртки, кулёчки, пакеты, наполненные фруктами из ближайшего магазина, или ещё чем-то. И закончив лечение, возвращались к своим близким, в свои семьи здоровыми. И тогда лица близких светились радостью.
А кому-то не повезло и в бумагах об этом очень скупые записи с диагнозом, звучащим как приговор. Да, от этого никто не застрахован. И тогда, а теперь уже в прошлом, кто-то наверняка произнес избитую за века фразу: «жизнь - есть жизнь, ничего не поделаешь», считая, что слова эти несут в себе какое-то успокоение и даже оправдание.
И эти папки, хранящие истории болезней, кучи анализов и много чего другого, теперь уже никому ненужного, куда-то будут отправлены.
Да, бумаги и бумажки с неразборчивыми подписями, печатями и штампами, резолюциями, начертанными по-барски, наискосок, сопровождают нас от рождения до последнего дня. Но и после этого дня фамилия, инициалы и даты будут вписываться во все, кому-то нужные и не нужные казённые бумаги. Таков порядок, когда-то и кем-то придуманный.
Сколько их всяких накапливается в разных конторах, управлениях, обществах, больницах?... И все они аккуратно сшиваются, пачкуются железными скрепками, прячутся в пакеты из самой дешёвой, желтовато-серой обёрточной бумаги и потом долго пылятся на стеллажах. На этих папках и пакетах написана твоя фамилия, имя, отчество и дата рождения, и конечно же оставлено место, на котором когда-нибудь напишут совершенно безразличным и торопливым почерком вторую и последнюю дату. Бумаги эти будут лежать сколько-то времени, пока не придёт и их черёд. Их небрежно погрузят и увезут. Они будут гореть всеми возможными цветами пламени, а железные скрепки честно выполнив свою многолетнюю, неподвижную работу, безропотно упадут в горячий пепел. И всё!
Гурий Антонович стоял и смотрел до тех пор, пока машину не загрузили и она, сделав разворот, не исчезла из виду.
И снова эта пугающая фраза – «…не предвещало, не предвещало…», как невидимым молоточком всё стучала и стучала, не давая сосредоточиться ни на чём другом.
«Если что-то случилось и, не дай бог, какая-то авария или ещё что, то дома должен же быть хоть кто-нибудь?» - Гурий Антонович сел на мраморную ступеньку, вынул мобильник, набрал номер домашнего телефона своего друга и приложил аппарат к уху.
–Вас слушают, говорите! - Низкий мужской голос произнёс что-то ещё, извинился и попросил минуточку подождать. Гурий Антонович понял, что на том конце линии этот мужчина занят чем-то важным, не повседневным, если просит подождать, продолжая говорить с кем-то ещё. Он прижимал аппарат к уху, вслушивался в звуки, понимая, что там у телефона, на другом конце сразу несколько человек взволновано вели разговор. Звук был слабым и разобрать, о чём там говорили, было нельзя. Но вот чёткий и тихий женский голос произёс: «Кто это?» И Гурий Антонович без малейшего сомнения понял, что это голос жены его друга.
–Марина Олеговна, это я, Гурий… Я в больнице… Мне вчера звонили… Что у вас случилось? - Несколько секунд длилось молчанье и он услыхал, как там, на другом конце города, тяжело дыша в трубку, зарыдала женщина.
–Гурий, это ты? У нас большое горе… - И в эту секунду Гурий Антонович понял, что случилось непоправимое, что друга у него больше нет.
Ещё сколько-то времени он слышал рыданья и всхлипы, потом что-то говорил мужчина, а что - Гурий Антонович уже не понимал и только последние слова чётко отпечатались в сознании - похороны завтра… И как эхом всё повторялось и повторялось - завтра… завтра…
20
На развилке дорожек стоял Роман Юрьевич и рукой указывал незнакомому мужчине в сторону Гурия Антоновича.
–Здравствуйте! Мы вчера договорились о встрече, это я вам звонил… - Мужчина пожал руку и тяжело вздохнул. - Ваш друг…
–Я знаю, я разговаривал с Мариной. - Говорить становилось трудно, глаза повлажнели и дрожащим голосом Гурий Антонович произнёс последнее - только что…
Они сели на ближайшую скамейку и, глядя вниз, на землю, молчали.
Первым заговорил мужчина.
–Он много рассказывал мне про вас. Про вашу сибирскую жизнь, про охоту… А уже потом, в больнице, когда ему стало совсем плохо, попросил, чтобы я нашёл вас и извинился за него. Он говорил, что обещал встретиться, но не сдержал слово. И вот я выполняю его последнюю волю. Поверьте, это не легко! - Задрожал голос, в руках платок, голова низко опущена и слёзы. Спокойные, тихие, мужские слёзы. - Это нелепый, глупый, непредсказуемый, я даже не знаю, какими словами можно всё это назвать… Какой-то дикий случай.
Мы давно с ними соседи. Уже пятнадцать лет. Марина Олеговна и моя жена… - Мужчина опустил руки и, скомкав платок, оставил его в кулаке. - Как-то разговорились мы с ним, когда лифт ждали и на другой день быстренько собрались вместе на охоту. Мы оба в отпуске. В субботу было открытие сезона… А его жена перед этим уехала к больной матери. Он говорил, что у вас с сердцем непорядки… Он при мне с вами по телефону разговаривал, когда мы уже выходили. Хотел с жареной уткой вас навестить, а вот… Мы на три дня собирались, а в первый же день…
Не знаю, с чего и начать? Приехали на попутке, когда темнеть стало; выгрузили лодки, накачали их, потом палатку поставили, костерок развели, ну, приняли по граммульке, открытие всё-таки… Спали мало, он всё рассказывал, какая замечательная охота в Сибири! Честно скажу, так он интересно и увлекательно рассказывал, что я предложил на будущий год, всего на недельку… Но…
Когда начало светать, а вода ещё казалась совсем чёрной, мы выплыли на своих резиновых лодках. С вечера на берегу можно было договориться о дюральке, база совсем рядом, но вдвоём с ружьями на одной лодке… это как-то – не очень… Плывём потихоньку, над головой стали просвистывать одиночные утки, но стрелять ещё рано, темновато пока. И когда добрались до камышей, пальба началась вовсю! Ну, сколько? Часа полтора-два отсидели мы в камышах. У меня пять, у него три. Стрельба потихоньку стихала, так только изредка где-нибудь. Солнце выкатываться стало, сначала большое и красное-красное, а потом всё меньше и ярче. На восток смотреть невозможно, глаза режет.
Вот тут-то всё и произошло. Моторка летела прямо на нас. С западной стороны, на солнце. Мы кричим, руками машем, материм почём зря, а они не видят и не слышат. Потом экспертиза была - признали трезвыми.
–А отвернуть, отгрести в сторону?
–Да какой там, отгрести… Скорость-то! Гребли, понятное дело, но… Моя лодка была всего метрах в пяти… Удар пришёлся ему в правый бок… Уже потом на берегу молодой преподаватель из медицинского училища определил, что сломана рука, несколько рёбер и повреждён позвоночник. Но это было первичным, поверхностным заключением при осмотре… пока машину на берегу ждали. Мобильники молчат, эта зона не покрывается, простых телефонов поблизости нет, уговорили парня на мотоцикле, он и сгонял за машиной. Легковушки были, но везти можно только на носилках. А в поселковой больнице сказали и о серьёзных внутренних повреждениях.
Он всё время в сознании был, но говорил очень тихо и медленно, порой даже неразборчиво, губы его почти не шевелились. И так почти сутки…
Когда я был около него, там в больнице, он дал мне адрес своей тёщи, потому что жена его находилась около больной матери. А я потом ломал голову – как ей сообщить о случившимся. Трудная это задача. Телеграмму писал, а руки дрожат… Ваш телефон у него был в записной книжке. Еле разобрал, всё намокло, странички слиплись…
Гурий Антонович слушал, ни о чём больше не спрашивал и только время от времени глубоко вздыхал.
–Я хочу с ним проститься… завтра.
–Да, я и хотел предложить вам, но… Я заеду за вами.
Они встали и пошли. Дошли до ворот, где въезжали и выезжали машины скорой помощи, остановились, какое-то время стояли молча, потом, глядя в глаза друг другу, пожали руки.
–Завтра здесь, как и договорились! - Повернулись и пошли каждый в свою сторону.
Гурий Антонович не дошёл до своего корпуса, а свернул на боковую дорожку. Она привела его к заборчику, за которым был газетный киоск и где Юра совсем недавно покупал мороженое.
Девушка, слегка прихрамывая, сматывала на маленький фанерный лист чёрный провод, идущий от лотка с мороженым куда-то за газетный киоск. Торговля закончилась, детей на улице не видно, а взрослые… Вечер всё-таки, жары нет, а они - взрослые и без мороженого прекрасно обойдутся.
Чуть поодаль, около двух эмалированных вёдер с цветами, стояла пожилая женщина.
Гурий Антонович подошёл и, не разглядывая цветы, спросил цену. Женщина стала объяснять, перечислять, подробно рассказывать про сорта, о том, как трудно за ними ухаживать, что сейчас в последние дни августа, перед сентябрём их ещё и караулить надо…
–Вы меня не поняли. Я спрашиваю - сколько стоят ваши цветы? Все!
Женщина растерялась. Сразу сообразить никак не получалось. Она даже не помнила сколько у неё цветов каждого сорта. А попробуй-ка перемножить штуки на рубли, потом ещё и сложить, да не ошибиться, тут надо такую голову иметь…
Наконец женщина расправила морщинистый лоб, опустила вниз глаза и, понимая, что такие покупатели бывают раз в жизни, назвала сумму, добавив со смущением - не много ли она просит.
Гурий Антонович молча отсчитал деньги и протянул женщине. Она спрятала их где-то на груди, достала из хозяйственной сумки пакеты и помогла аккуратно упаковать цветы так, чтобы их было удобно нести в руках. Потом вылила поочерёдно из каждого ведра воду на газон и, держа в руках пустые вёдра, спокойно спросила:
–А куда, извините, вам столько цветов?
Гурий Антонович стоял молча, в обоих руках были пакеты с цветами, и он, оторвав взгляд от пустых вёдер, тихо сказал:
–Эти цветы на завтра…
2007 г.