Мозоль

Ему казалось, даже не казалось, он был уверен, что обманул их, перехитрил.
Выпивал как-то с балалаечником из оркестра народных инструментов и узнал неожиданную подробность: хмельной музыкант поведал, что главной составляющей профессии является мозоль на пальце. Пока не набьешь, бесполезно мечтать об успехе, но этого мало, надо постоянно поддерживать твердость, стоит расслабиться, мозоль размякнет, и сразу же погонят из оркестра.
Он подозревал, что лабуха погнали за неуправляемое пьянство, но история с мозолью показалась очень интересной, даже метафоричной. Такая мозоль нужна и поэту, чтобы не пропускать в душу заразу, исходящую от внутренних рецензий, кривых усмешек собратьев по перу, интрижек редакционных лизоблюдов, мнимых друзей и явных врагов. Он должен слушать только себя.
Обосновал, приладил теорию, но «мозоль на душе» приживаться не хотела. Бедная душа противилась ей. Да и мозги не принимали искусственного словосочетания.
Ему захотелось найти пьяного балалаечника, посмотреть на эту мозоль, расспросить, но имени вспомнить не смог, а знакомых музыкантов не было. Мелькнуло желание сходить в оркестр, познакомиться расспросить, узнать подробности – да где бы взять уверенность, что не поднимут на смех. От характера не сбежишь, не переупрямишь его, не перегнешь. Напыщенная серьезность всегда вызывала у него ироническую ухмылку, но и выставлять себя клоуном желания не было.
«Мозоль на душе» набивалась не так быстро, и не такая твердая, как хотелось бы. Но он старался, тренировал ее. Упорно рассылал стихи по всем столичным издательствам и журналам, перестал рвать внутренние рецензии, завел для них специальную папку. Чаще всего приходили сухие трафаретные отказы. Но водились по ту сторону баррикад и словоохотливые стражи, которые садистки ковырялись в каждой строке, выискивая неудачные эпитеты, неточные рифмы, лишние тире и запятые – эти редко углублялись в смысл. А зацикленные на поисках замаскированной крамолы расточали упреки в бездуховности, распущенности и очернительстве, не обращая внимания на технику. Такие рецензии он перечитывал по многу раз, наслаждаясь чужой глупостью и хитроватенькой изворотливостью. Имена рецензентов чаще всего были неизвестными, но встречались и стабильно мелькающие в оглавлениях толстых журналов и на обложках книг. Он читал их вирши и мысленно сочинял издевательские ответы. Зарядившись чувством превосходства, собственные стихи писал легко и раскованно. Складывая их в конверт, он злорадно предвкушал варианты обвинений и зачастую угадывал не только общий настрой, но и ключевые слова.  Отказы делали мозоль все крепче и крепче. Папка становилась все толще и толще. А когда пришел тоненький конверт с фирменным бланком, на котором в четырех строчках сообщалось, что издательство планирует через два года выпустить его стихи в серии «Первая книга в столице», он поначалу даже растерялся.
Потом была книжка, через четыре года – вторая и подписанный договор на третью, которая должна стать лучшей, потому что женщина редактор сама просила отобрать самое смелое, неординарное из того, что раньше, по причинам понятным всем, не могло быть напечатанным. Просила обязательно проставить даты под стихами, дабы читатель видел, что и «в года глухие» далеко не все трусливо прятали головы в песок.
Он успел получить аванс и увидеть макет обложки. А книга не вышла. Все старые московские издательства одно за другим перестали существовать. Для того, чтобы издать стихи, приходилось искать деньги даже знаменитым поэтам.
Однако, поэзия в Росси неискоренима, как пьянство и разгильдяйство. Хлынул поток сборников, изданных на спонсорские или на собственные средства. Плохо пропечатанные, не отредактированные, не вычитанные, убогие книжицы с убогими потугами графоманов, иногда воинствующих, но чаще робких и забитых. Случались и шикарно изданные стишки честолюбцев, выбившихся в начальство и решивших оставить для потомков нацарапанное в молодости.
Денег на издание книги у него не было. Да если бы и скопились – все равно бы пожалел. Он все-таки успел привыкнуть, что за стихи платят ему, а не он за них. Оставалось надеяться на спонсоров, но заставить себя пойти с протянутой рукой он не мог, уверенный, что в роли просителя выглядит смешно и нелепо. А быть смешным он боялся с детства.
Когда выходила первая книга, он отважился посетить издательство. Летел проведать мать и в паузу между самолетом и поездом поднялся на высокий порог. Редактор и в письмах, и по телефону говорил, что, по возможности, надо бы встретиться. Найти возможность было нетрудно: денег на дорогу хватало, но одно дело - рассылать безнадежные рукописи, другое – мяться и маяться с теми же рукописями перед надменными взглядами вершителей. Даже, став полноправным автором, чувствовал себя неуверенно. Поднялся на второй этаж в отдел поэзии. Представился. Но оказалось – забрался высоковато. Ему вежливо объяснили, что отдел по работе (читай, по борьбе) с молодыми авторами находится на первом этаже, даже уточнили, что рядом с туалетом. Приопустили, так сказать. Дали понять, что место его возле параши. И скушал. Покорно пошел вниз. Наискосок от нужного кабинета увидел дверь с черной буквой «М» и на всякий случай заглянул туда, коли уж напомнили. Возле зеркала стоял сутулый мужчина и старательно маскировал плешь реденькими прядями. Захотелось посоветовать и губы накрасить для завершения картинки, но притормозил себя. Мало ли. А вдруг – редактор. С этими, как и с милиционерами, шутить рискованно. Когда выходил, сутулый все еще продолжал гримасничать перед зеркалом.
В кабинете сидели двое: очкастая девица с двумя дешевыми перстнями на соседних пальцах и щупленький интеллигент без пиджака, но при галстуке. Перед ним лежала разложенная на две стопки рукопись. Он даже головы от нее не поднял.
– С чем пожаловали? – густой с игривыми нотками голос никак не вязался с постным лицом и холодными очками работницы редакции. От неожиданности он замешкался с ответом, но быстро взял себя в руки и четко выдал заготовленную по дороге фразу.
– Тогда ко мне, – буркнул мужчина. – Присаживайтесь.
Когда в кабинет вошел плешивый, он уже сидел на крепком стуле и объяснял, что рукопись должна быть в зеленой папке, подписанной красным фломастером.
– Хочу предложить стихи, – вальяжно промурлыкал новый посетитель.
«Значит, напрасно принял его за редактора, – подумал он, –  это всего лишь конкурент». Ни тревоги от соперничества, ни сочувствия к товарищу по несчастью почему-то не возникло.
– Не просто стихи, а в некотором роде избранное.
– Очень хорошо, – все тем же игривым, видимо, специально отрепетированным тоном, подбодрила его девица. – Извините, а сколько вам годиков?
Плешивый удивленно посмотрел на нее. Потом вроде как понимающе усмехнулся:
– Вам интересны мои паспортные данные?
– Видите ли, редакция у нас молодежная, и мы работаем с авторами, которым не перевалило за тридцать пять.
– И мне около того.
Редактор отвлекся от рукописи, поднял голову и внимательно посмотрел на молодящегося.
– Простите за любопытство, а насколько велико ваше около?
Спросил, словно ударил. Посетитель обмяк, ссутулился, губы плаксиво растянулись, но голос не потерял напора.
– Самая малость, – отпарировал веселенькой скороговоркой.
– И все-таки сколько? – безжалостно добивала девица.
– Тридцать… – он сделал паузу, потом отчетливо и с вызовом, словно шел ва-банк, добавил, – семь!
Выдохнул и снова обмяк, сжался в ожидании нового удара.
– Опасный возраст для поэта.
– Да, слышал: и Байрон, и Рембо, а нынешние как-то проскочили… Как вы думаете, кого из нынешних он имел в виду?
– Евтушенку с Вознесенским, кого же еще.
– Я тоже на них остановился.
Неприятный хлыщ, а все равно было жалко. Представил себя на его месте, и тут же передернуло от страха и брезгливости.
– А в каком городе вы живете?
– В Днепропетровске, – радуясь, что удалось замять коварный вопрос, гордо ответил плешивый. – Красивый город, между прочим.
Оба редактора неожиданно заулыбались и наперебой стали объяснять, что их издательство работает только с авторами, проживающими в РСФСР. Посоветовали, куда нести рукопись, объяснили, как добраться. Выпроваживали вежливо и заботливо. Сбитый с толку, соискатель, вроде как и поверил в искренность, даже поблагодарил на прощание.
– Лет десять убавил старый потаскун, – хмыкнула редакторша.
– И как минимум по двум адресам платит алименты.
– Если не больше. Дуры мы бабы. Ну разве может такой слизняк писать приличные стихи?
Мужчина за столом прокашлялся и, склонив голову набок, посмотрел на нее:
– Ну почему же? Мандельштам, например.
– Прошу тебя, не трогай святое.
– Если это не интеллигентно, прошу извинения.
Они переговаривались, не стесняясь постороннего. И он воспринял это, как обнадеживающий сигнал, как признание своим.
Так называемая работа над рукописью заняла не больше часа. Стихи, отмеченные «плюсом», редактор откладывал в папку, не обсуждая, а там, где стояли знаки вопроса, высказывал замечания, довольно-таки внятные и обоснованные.
Да он и не собирался что-либо отстаивать, понимая бесполезность споров, заранее настроил себя, покорно помалкивал, а из головы не выходило кощунственное сравнение Мандельштама с плешивым перестарком из Днепропетровска.
На доработку ему вернули около двух десятков стихотворений. Когда книжка вышла, чуть ли не на каждой странице он натыкался на чужие слова, которые казались ему неуместными и стертыми, но самое неприятное было то, что не нашлось места многому из одобренного, видимо, редактор решил не усложнять себе жизнь. Праздник был подпорчен, но не смазан. Смирился в надежде на будущее.
А будущее перечеркнуло все прежние переживания. Ни редакторов, ни цензуры – издавай все, что пожелаешь.
Знакомый поэт выпустил том толщиною в три пальца. На последней странице фолианта автор выражал искреннюю благодарность людям, которые помогли в осуществлении этого проекта, и далее следовал длинный список. Чиновники, предприниматели, директора… Сколько же часов ему пришлось высидеть в приемных? Наверняка, существовал и черный список: тех, кто отказал. Если их сложить и помножить на мелкие и большие унижения, доза приблизится к смертельной. Сил на подобные пытки он в себе не находил.
А удачливый собрат через год издал и второй том сочинений. Зависть вроде не терзала. Понимал, что на этой дороге шлагбаумы не стоят, искать удачу никому не возбранялось. Если власти выделяют из бюджета для кого-то из приближенных – тогда возникли бы другие вопросы и другие чувства. А тут без всякого блата, только ценою собственных нервов. Завидовать нечему. Но появилось беспокойство. И опять же, стихи, как дети, они не хотят понимать, что родитель не может вывести их на люди, им тоже хочется нарядную одежду, то бишь твердую обложку и белую бумагу, они плачут, кричат, что не хуже других. А они действительно не хуже. В этом он не сомневался, и не только он. Стихи капризничают, канючат, подсказывают: «У тебя же есть дядя Миша, сходи к старому приятелю, стыдно просить для себя, попроси для нас». Он пробует урезонить их: «Сказать, помоги издать стихи, все равно, что потребовать денег, причем, не в долг, а без отдачи». Резоны вроде и доходчивые, но не безупречные, язвительные доводы не заставляют себя ждать. Вовсе не обязательно давать личные сбережения. Мише нетрудно разбросать расходы на всю фирму. Сам же хвастался, что схема отработана. Когда сын разбил машину, Миша выкупил ее для собственной фирмы, в которой был генеральным директором, а потом списал.
В пору, когда были молодыми специалистами, они жили в одной комнате. Весело кадрили девиц. Если попадали в драки, держались дружно и стойко, так что ни обид, ни претензий не оставалось. За долгие годы ни разу не поругались. Наверное, потому, что не было соперничества. Один целенаправленно делал карьеру, другой ударился в сочинительство и валял дурака в научно-исследовательском институте. Но стихами друга не донимал, знал, что он считает их блажью. Однако, если Миша собирался на какой-нибудь юбилей, заранее заказывал тост. И он старался не подвести друга, написать нестандартно и с юмором. Когда начались кооперативы, Миша своевременно отделил от родного завода дочернюю фирмочку и, не жалея денег на взятки, раскрутил ее в солидное предприятие. Он вообще не был жадным, даже в молодости, когда зарабатывали одинаково негусто, если приходилось расплачиваться, первым хватался за бумажник. Но платили все-таки поровну. Потом, когда разбогател, Миша стал раздраженно отмахиваться от робко протянутой купюры друга, и он безропотно прятал скромную денежку в карман, настаивать не пытался.
Попросить на издание книги было стыдно. Трезво понимал, что никто никому не обязан, но надежда, что предложит сам почему-то не исчезала. И ждал не совсем пассивно. Раза три говорил при Мише, что кому-то из собратьев знакомый бизнесмен издал книгу. И про два тома между делом обмолвился. Миша делал вид, что пропускал неинтересные для него новости мимо ушей.
И все-таки товарищ дозрел. Заехал выпивший после удачной сделки, с литровой бутылкой водки в пакете. Жена поставила им закусить и по привычке хотела уйти в комнату к телевизору. Но гость уговорил принять с ними рюмочку за его победу, потому что они независтливые, не сглазят и вообще единственные друзья. Потом долго рассказывал, как ловко обошел заклятого врага и увел у него из-под носа шикарный заказ, после которого деньги поплывут стабильным  мощным потоком, и ему ничего не стоит издать для лучшего друга не только двухтомник, но и полное собрание сочинений. Он смехом успокоил Мишу, что не собирается издавать все, что насочинял за долгую жизнь, и два тома для него вполне достаточно.
– Решай сам. Сколько надо, столько и перечислю. Иди договаривайся и узнавай реквизиты.
Засиделись до ночи. Проводил его до такси. Вернулся на кухню и допивал в одиночку. Осваивался в нечаянной радости. Обдумывал заголовки разделов. Достал с полки двухтомник Евгения Винокурова. Покачал на ладони, смакуя тяжесть, полюбовался на корешки. Поставил перед собой на попа и чокнулся с книгами полной рюмкой. Купаясь в мечтах, просидел до утра. Благо, была пятница, и можно было отоспаться, не боясь опоздать на работу. Если, конечно, его место можно назвать работой. Он вел в сельскохозяйственном журнальчике рубрику для дачников. Заполнял шесть страниц полезными советами, которые беззастенчиво крал из расплодившихся газеток и переписывал своими словами, но делал это с добротной долей иронии. Название рубрики «Горожу огород» предложил сам, и оно очень понравилось редакторше. Сначала он стеснялся подобного приработка. Но деваться все равно было некуда. Родной институт приказал долго жить, а редких гонораров хватало разве что на сигареты. Надеяться, что выход двухтомника освободит его от работы в журнале, было глупо. Хорошо если библиотеки согласятся купить часть тиража. «Не о том, не о том думаешь, – посмеивался он над собой, – главное, чтобы с Мишей ничего не случилось, прости, старый дружище, что порой думал о тебе излишне критически».
В выходные подмывало позвонить другу, спросить: не изменилась ли ситуация? Но крепился. К вечеру воскресенья все-таки придумал повод.  Попросил разрешить спор с соседом о Марадоне, зная, что Миша страстный болельщик. Всю информацию о скандальной звезде, вплоть до количества голов забитых за сборную Аргентины, Миша выдал, не отлучаясь к справочникам, попутно рассказал анекдот про англичанина и француза. Был весел, словоохотлив, но о ночном разговоре не напомнил. И он промолчал. Не требовать же подтверждения.
На блуждания по издательствам ушла целая неделя. Приценивался, присматривался. Наглеть не хотелось, искал, где подешевле, но при условии, что двухтомник будет выглядеть достойно, он просто обязан быть солидным.
Хождения по редакциям всегда провоцировали выпивку. Подыскав приемлемый вариант и положив бланк с реквизитами бухгалтерии в отдельную папку, он зашел в магазин и взял бутылку. Можно было идти к Мише, но что-то удерживало, казалось, что не готов к ответственному акту, и он  заглянул в мастерскую художника Юры Берегового - расслабиться в легкой болтовне и отдохнуть от душевных терзаний. Сначала крепился, но после третьего тоста все-таки похвастался, что к Новому году подарит ему свой двухтомник.
– Давай обложку нарисую. Иллюстрации с удовольствием сделаю. Мне всегда нравились твои стихи.
– Картинки резко удорожают издание.
– А чего чужие деньги экономить? Знаешь, сколько они наворовали?
– И знать не хочу. Все-таки старый приятель. Сам предложил.
– Так я могу и бесплатно.
– Не о том речь. Типографские расходы подпрыгнут. Пусть будет скромно и строго.
– Напрасно. Может, попробуем? Могу хоть сейчас эскизы набросать. Увидишь – не устоишь.
– Спасибо, я уже смирился.
– Зря, с них надо брать, не церемонясь. Больше будут уважать.
Художник явно не понимал его состояния. Спорить и вдаваться в подробности отношений с Мишей не было желания, но домой вернулся с надеждой, что все получится.
Мише позвонил только через день, к вечеру.
Потом, когда вспоминал разговор, отметил, как поскучнел бодрый голос друга после известия, что документы на оплату готовы. Он даже суммой не поинтересовался. Сказал, что всю неделю будет занят.
Вывод напрашивался откровенно и бесцеремонно. Уточнений не требовалось. Оставалось быстрее забыть хмельное обещание и посмеяться над своим легковерием. Насмеялся вдосталь. Поиздевался, поерничал над старым дураком. Соблазненным и покинутым. Соблазнителю тоже перепала изрядная порция достойных эпитетов, но самые злые и ядовитые – все-таки себе. А друг Миша возьми да и вклинься во внутренний высокотемпературный диалог.
Позвонил и обыденным голосом, словно ничего не произошло, предложил выехать в лес, завершить грибной сезон, муж его бухгалтерши привез полтора мешка опенков и подсказал ему, как добраться до места. Миша, похохатывая, разглагольствовал о прекрасной возможности замолить грехи перед женами, вывезти их на чистый воздух, а заодно и запастись закуской на зиму, а его воспаленные мозги отказывались понимать: куда и зачем приглашают. Когда положил трубку, закрыл глаза и застонал. Стыдно стало за дурацкие подозрения и несправедливые слова, которыми мысленно костерил старого приятеля.
До леса, где опенки якобы облепили каждый пень, а на сухостоинах росли чуть ли не до макушек, ехали больше часа. Но попали, видимо, не в то место, или бухгалтерша сильно преувеличила удачливость своего мужа. Грибы попадались, но очень редко. И все-таки ему повезло первому - набрел на толстую валежину, усыпанную молоденькими, величиной с мизинец, красавцами. Полюбовался, но резать не стал, позвал всю компанию, пусть потешатся. Жены, не церемонясь, пустились в дружное соревнование. Мужья закурили.
– Ладно, не будем мешать женской алчности, пойдем, поищем новое месторождение.
Может, потому что долго ждал, он воспринял Мишины слова, как предложение завершить деловой разговор, и не ошибся.
– Кстати о книге, – как бы нехотя полюбопытствовал приятель, – есть вариант распродать ее за полгода?
– В каком смысле? – опешил он и остановился от неожиданности вопроса.
– В самом прямом. В каком же еще.
Можно было пообещать. А потом, когда выйдет, извиниться – перенадеялся мол. Претензии перегорят, а двухтомник останется. Надо было пообещать. Или хотя бы сказать что-нибудь неопределенное: намекнуть на знакомства, сослаться на чей-то удачливый опыт… Не смог.
– Все поэтические книги в наше время убыточны.
– Так зачем выпускать товар, который никому не нужен? Извини, это не в моих правилах.
Что было отвечать? И зачем? Впрочем, Миша и не настаивал на ответе. Шел дальше, высматривая пни с грибами. Захотелось кинуть в широкую прямую спину чем-нибудь тяжелым. Камнем. Но не словом. Кричать не хотелось. И грибы искать желания не было. Но они сами нашли его. Чуть не споткнулся о низенький пенек с дружным и густым семейством. И соседний пень украшали коричневые загнутые вниз шляпки. Пока срезал, подошел Миша.
– Надыбал жилу и помалкивает…
– А вдруг больше не попадется.
– С вами все понятно.
Надо было сказать: «и с вами», но промолчал, уверенный, что его провоцируют.
Когда возвращались, Миша включил магнитофон. Машка Распутина залихватски распевала: «Как много разных на свете песен, а хороших – не так уж много…». Миша повторил за ней припев и вроде как скосил на него глаза. Впрочем, взгляд был достаточно откровенным и являлся конкретным ответом на незаданный вопрос. Пропел и ждал. Самое время было потребовать остановить машину, выйти самому и жене сказать, чтобы выходила. Интересно, уехал бы Миша, оставив их на пустой вечерней дороге в сорока километрах от города? Нет, конечно бы, не бросил.  Но пришлось бы объяснять, почему он вышел. Жест можно было истолковать совсем не в его пользу: жили, дружили, не тужили, и вдруг один из друзей потребовал кругленькую сумму  без отдачи, а когда ему отказали, впал в истерику. И пусть он ничего не требовал. Ему обещали. Но, может, потому и обещали, что надеялись на возврат, просто он неправильно понял. Его же спросили о реализации, и он сам признал безнадежность. Все прозрачно. Какие тут обиды? Кто должен обижаться?
Пока рассуждал, подъехали к городу. Миша пригласил заехать к нему, выпить под жареные грибки. Он отказался. Тогда жена Миши напомнила, что у нее через неделю День рождения, и они ждут их в гости. Он согласно кивнул, но был уверен, что не пойдет. И не пошел. Отправил жену. Однако, традиционные восемь строчек вымучил, а жене велел сказать, что его отправили в командировку, такую же экстренную, как Мишу, надеялся, что намек будет понят. Лежал, тупо глядя в телевизор, не подходя к телефону, чтобы не нарваться на проверочный звонок. Потом не выдержал и сходил в магазин.
Жена вернулась около одиннадцати. Сказала, что стихотворение всем понравилось, особенно Мише. Именинница очень сожалела, что его не было, и отправила кусок торта. И самой жене было в гостях неуютно без него. Претензий не высказывала, но раздражение чувствовалось. Хотя он говорил ей, что двухтомника не будет. Даже дважды. И после первого сомнения, и после возвращения из леса. Однако, слова проскользили по касательной: «Нет так нет». Фраза не прозвучала, но он слышал ее. И продолжение слышал: «А кому нужен этот двухтомник? Что изменится от его издания, ладно бы надеялся чем-то удивить, извлекая из стола, так нет же, почти все стихи напечатаны в сборниках и журналах? И с какой стати Михаил должен давать на него деньги?» Подобные вопросы мог задать и Миша, и любой другой. А ответа у него не было. Единственное, что мог прокричать или проскулить в свое оправдание: «Я не просил, он сам предложил» – но зачем? Во хмелю, распаляемый гордостью за себя после хитроумной удачливой сделки, приятель замахнулся на широкий жест, а потом протрезвел и одумался. А чтобы заретушировать неловкость ситуации, не опускаясь до извинений и оправданий, попер нахрапом доказывать – кто теперь главный. А как же, еще недавно не он, а процветающий ныне Миша гордился дружбой с ним, Миша обзванивал знакомых и предупреждал, что такого-то и во столько его друга будут показывать по телевизору. А теперь уже лет десять не показывают, и шансов попасть в герои голубого экрана у Миши значительно больше. Впрочем, телевизор, это всего лишь пена, а черти, как известно, прячутся в омуте… Как долго убеждал он себя, что они ему не страшны. И поверил. Да видимо, рано расслабился.
Почти всю жизнь искал уединение, а тут потянуло на люди. На удивление знакомым превратился в самого трудолюбивого сотрудника журнала. Сам предложил готовить материалы вне своей рубрики. Съездил в командировку по случаю завершения урожайной страды и ранних холодов. Даже задание перевыполнил: привез интервью с крепким и честолюбивым фермером, согласным оплатить публикацию. Но редакторша была раздражена, папку с его материалами бросила на стол, а на игривое:
– Чем прикажете заняться?
Ответила:
– Чем хотите. Я спешу по серьезным делам.
Убежала, чтобы появиться через три дня, ближе к вечеру и, не снимая шубу, объявить, что журнал закрывается, и когда будет погашена задолженность по зарплате ей неизвестно.
С первого дня работы в журнале он уверял себя и других, что за службу эту не держится и может запросто уйти в дворники, ничуть не стыдясь, если сам Андрей Платонов мел асфальт перед литинститутом. Знал, что повторяет расхожую легенду, но почему бы и не польстить себе.
Делать заявления гораздо легче, нежели держать удары. Когда выбит из равновесия, даже легкие щипки становятся болезненными. Хотелось пройти, проветриться, но холод быстро напомнил, что пора уже сменить осеннюю куртку на пуховик. И настроение, и погода настойчиво подсказывали взять что-нибудь для сугрева. Гастроном был на другой стороне улицы. Пришлось возвращаться к переходу и злиться, глядя на красный глаз светофора, шепча: «И пьяницы с глазами кроликов…» Какой-то джип вишневого цвета остановился перед ним, перегородив «зебру». Еле удержался, чтобы не пнуть наглеца. Пришлось огибать дорогую машину. А когда наконец-то перебежал на другую сторону, увидел художника – именно тот случай, о котором говорят, что на ловца и зверь бежит. Взяв бутылку, он все равно бы пошел к нему, потому что мастерская Берегового была в соседнем доме.
– А я гуляю. Две картины продал. Бабахнул мощным дуплетом.
– И я в лавку нацелился, правда, по другому поводу.
– Лавка подождет. У меня там две куклы томятся. Барин угощает!
– Натурщицы что ли?
– Можно и так назвать. Одну из них месяц назад всю ночь красил. А как твой двухтомник?
– Никак. Денег не дали.
– Сам виноват. Не фиг было скромничать. Я же тебе говорил, что с ними надо по их законам. Они наглеют, и ты наглей. Они обманывают, и ты обманывай, иначе заподозрят в благородстве и занервничают.
Возле двери в мастерскую он достал ключи.
– Под замком держишь?
– На всякий случай, чтобы не унесли какой-нибудь шедевр из любви к искусству.
Но девушки сбегать не собирались, устроились на диване с пепельницами в руках и мирно болтали.
– А ну-ка быстренько порядок на столе наведите. Я к вам большого русского поэта привел. У него скоро двухтомник выходит.
– Я же говорил…
– Неважно.
– А у меня есть ваша книга с автографом. Вы у нас в училище выступали, – сказала полная брюнетка.
Другая была тоже не из худеньких, но рыжая и кудрявая, держалась она уверенно, и он понял, что красил художник именно ее.
Уселись за стол. Первую выпил с жадностью. И вторую… Вроде согрелся. Постепенно и на душе потеплело. Брюнетка попросила почитать. Скривился, скорее от напоминания о неприкаянных стихах, нежели от желания пококетничать и набить цену. Но обижать не хотелось. Сказал, что пока еще не дозрел. И все-таки уговорили общими усилиями через пару рюмок. В последние годы читал очень редко, некому было. И вдруг увидел, что людям нравится. Сидят притихшие, с понимающими лицами. Третье, пятое, восьмое… Слушают без притворства. И память его не подводит. Но самое удивительное, что и самому нравится. Стало очень жалко себя и еще сильнее захотелось подержать в руках двухтомник. Особенно после того, как художник напомнил:
– Представляете, девчонки, один жлоб пообещал дать денег на двухтомник, а потом отказал.
– Я у него не просил.
– Тем более подлец! – крикнула рыжая и затрясла кудрями.
Брюнетка сочувственно тронула его за плечо:
– Не переживайте, главное, что стихи написаны, когда-нибудь обязательно выйдут.
– Я и не переживаю, они почти все распечатаны по журналам.
Но напускной оптимизм никого не убедил.
– Нам легче, появились купчики, желающие выглядеть интеллигентно. Ни хрена не смыслят в живописи, но покупают. С другой стороны, поэт, продав издателю стихи, не прощается с ними, а мы с нашими работами расстаемся навсегда. Мы даже не знаем, куда они определят наши работы: в прихожую или в сортир, поэтому я и гоню халтуру, с которой не жалко расставаться. Но цену задираю до самого верха, чтобы не разбрасывали, где попало.
– Правильно делаешь, так им и надо,  – поддержала рыжая.
– А попросят что-нибудь на выставку, и ни одной серьезной работы за последние годы. Придется старье доставать.
– Да у тебя вся мастерская холстами забита.
Художник приобнял подружку и наполнил рюмки.
– Выпьем за ненаписанные картины и стихи! Вы знаете, какие бабки нужны на персональную выставку. Вот ты бы могла отдаться олигарху, чтобы он отвез мою выставку в Париж?
– Запросто.
Рыжая поднялась из-за стола и встала в позу модели, демонстрируя роскошную грудь.
– Я сразу поверил, что ты меня любишь.
– Да я ради тебя и замуж бы за олигарха вышла, за Прохорова, например, даже на Чубайса согласна. Но изменяла бы им только с тобой.
– За это и предлагаю выпить.
Выпили за выставку в Париже, в Амстердаме, за двухтомник, за всемирную славу.
Проснулся он на диване с брюнеткой, но в одежде. Она лежала прижавшись к нему теплой грудью. Он был с краю и, поднимаясь, не разбудил ее.  Из-за ширмы, где спал Юра, неслось ровное похрапывание. Подошел к столу, осмотрел бутылки – ни капли не оставили. Вспомнил хмельные восторги слушателей и собственный скулеж, переросший в самолюбование. Оглянулся на диван. Брюнетка лежала, поджав колени, и вроде как улыбалась во сне. Хорошая добрая девушка и Юрка хороший парень, и с рыжей не заскучаешь, но сил на продолжение не было – бежать, пока не проснулись.
Надеялся, что жена ушла на работу, а она задержалась.
– Не рановато ли, молодой человек, надо было задержаться, может быть, и обедом накормили бы?
– У нас журнал закрылся.
– Поздравляю. И ты до утра искал новую денежную работу.
– В мастерской у Юрки Берегового выпили. Ну и перебрал.
– Молодец. С работы выгнали, жена старая стерва, лучший друг обманул и не дал денег, значит, надо искать, где пожалеют и обогреют.
– Так получилось, прости, голова раскалывается.
– Конечно, уморился за ночь.
Он не ответил. Разделся и лег, натянув одеяло на голову, но мочевой пузырь напомнил, что следовало куда-то сходить. Вылез из-под одеяла и поплелся, глядя в пол.
– А это что такое? – закричала жена.
– Голова раскалывается. Потом…
– Почему трусы наизнанку?
– Я почем знаю.
– А я знаю. Старый кобель, в молодости не нагулялся?
– Причем здесь молодость? Наверно, когда мылся, забыл посмотреть.
– Или когда в мастерской снимал.
– Не говори ерунды. 
Он проскользнул мимо нее и уже в туалете посмотрел на трусы. Они и вправду были наизнанку. Мелькнула мыслишка о брюнетке, но он сразу отогнал ее. Ложился, пусть и при дырявой, но все-таки при памяти, да и проснулся одетым. И главное, что в этот вечер искал не тело, а сострадание.
Жена стояла за дверью и кричала. Упреки, обвинения, угрозы лились густым кипящим потоком, в котором он даже не пытался разобраться. Когда голос переместился и в ванной зашумела вода, он выбрался из туалета и снова зарылся под одеяло.
Еле дождался, когда проскрипит входная дверь. Искать в квартире опохмелку было бесполезно, последнюю заначку уничтожил неделю назад. Добрел до кухни, накапал тридцать капель корвалола, а воды добавил самый минимум. Горькая белесая жидкость создавала иллюзию самогона. Вроде даже полегчало. Лег и не заметил, как заснул. Однако помнил, что надо подняться до возвращения жены, чтобы сбежать от продолжения разговора. Засыпая, наделся спрятаться  в мастерской, но проснувшись, понял, что возвращаться нельзя, будет еще хуже.
Еще школьником прочел стихотворение «Из бумаг прокурора». Он даже автора не запомнил, но история зацепила, прижилась в нем и в тяжелые моменты постоянно напоминала о себе. Классический метод ухода из жизни: снять номер в гостинице, привести в него проститутку, вывернуть наизнанку душу перед падшей женщиной, а проводив, достать пистолет. Жест достойный не только проворовавшегося чиновника или проигравшегося офицера, разочарованному поэту такой финиш  вполне подходил. Он долго искал стихотворение, хотелось перечитать и даже выучить наизусть. Но оно никак не попадалось на глаза. Трудно найти, если не знаешь автора. Спрашивал у начитанных знакомых, но и они пожимали плечами. Появилось желание написать самому нечто по мотивам. Не получилось. Мешали свои же категорические высказывания, что писать стихи о литературных героях неприлично. Ему возражали, приводили в пример знаменитых и даже достойных поэтов. Посмеивался, говорил, что и великие могут заблуждаться, и стоял на своем. Да и желание воспользоваться чужим сюжетом было мимолетным. Надеялся все-таки найти стихотворение. И нашел. Автором оказался Алексей Апухтин, романс которого «Пара гнедых» распевали уже больше сотни лет, а на интеллигентских кухнях случались и намеки на тесную дружбу с Чайковским. Стихотворение на его взрослый вкус оказалось длинным и невнятным, не было в нем ни проворовавшегося чиновника, ни проигравшегося офицера и, самое обидное, не было проститутки. А для советского юноши жрицы любви казались самыми экзотичными женщинами. Апухтинского самоубийцы из гостиничного номера хватило, чтобы юное воображение дорисовало трагическую сцену. «Классически я жизнь окончу тут…» – строка, застрявшая в памяти, постоянно выплывающая на поверхность в моменты, когда жизнь казалась проигранной. А проститутка, скорее всего, перекочевала из блоковских откровений. У Блока предостаточно блудниц и в стихах, и в записных книжках, а по соседству с ними, отчеканенное в памяти: «И который раз в руках сжимают пистолет».
Деньги жена от него не прятала. В ящике шкафа лежали три тысячных бумажки. Рекламная газетка «Шанс» валялась возле телевизора. На предпоследней странице были щедро рассыпаны отпечатанные крупным шрифтом легко запоминающиеся номера телефонов. Взгляд остановился на сочетании цифр с тремя семерками в середине. И название «Клеопатра» весьма удачно вписывалось в сюжет, особенно в концовку.
На звонок ответила женщина.
– Сколько стоят ваши услуги?
– Пятьсот рублей часик, если приглашаете к себе и шестьсот пятьдесят, если в наших апартаментах.
– Мне удобнее у вас.
– Куда за вами подъехать?
Он сказал, что будет ждать их у входа в хозяйственный магазин, в чем одет, а для надежности пообещал, держать в руках газету. Предложил и сам рассмеялся – прямо, как в дешевом детективе. Хозяйственный магазин выбрал потому, что к нему удобно подъехать на машине и там можно купить веревку. Подошел к шкафу. Взял тысячную купюру и торопливо задвинул ящик. Скорее от стыда, нежели от соблазна.
Уже одетым, стоя возле двери, засомневался, почувствовал, что надо еще что-то сделать. Увидел сумку и решил ее взять – не по карманам же рассовывать выпивку и веревку. И для веревки она, пожалуй, нужнее, чем для бутылок. Повесил сумку на плечо, но сомнение не исчезло. Оставалось нечто более важное. Пробежал глазами по коридору, комнате: книжный шкаф, цветы на подоконнике, стол – и наконец понял: надо оставить записку. Присел к столу, положил перед собою чистый лист и почувствовал подступающую тошноту. Когда подбегал к унитазу, щеки уже раздувались. Вырвало без напряжения: легко и обильно. К столу все-таки вернулся и написал единственное слово «прости».
По дороге в хозяйственный магазин завернул в гастроном. Надо было разменять деньги. Взял водки и минералки. Во дворе дома приложился по два раза к обеим бутылкам. Показалось, что полегчало.
Веревка ему понравилась, не слишком тонкая и очень белая, прочная и чистая. Чистота почему-то казалась весьма желанной для его случая. Но когда попросил отрезать, продавщица напустилась на него:
– Ты что, вчера на свет появился? Товар неделимый, бери весь моток.
– Зачем я буду брать пятьдесят метров, если требуется всего полтора?
– А мне, зачем обрезки после тебя? Кому я их продам?
– Мало ли народу ходит, найдется желающий.
– Желающих взять полно, а расплачиваться некому. Или покупай, или дальше иди.
– Значит, не судьба, – пробормотал, усмехаясь, и направился к выходу, чувствуя некоторое облегчение.
Когда перед ним возник подсобный рабочий, он не сразу понял, что ему предлагают.
– Подожди у дверей и приготовь на пиво. Сейчас вынесу.
Ждать себя мужик не заставил. Вытащил из-под куртки два мотка.
– Бери любой.
Он протянул пятидесятку, мельче не было.
– Тогда обе забирай.
– Мне одной хватит.
– Брось ты, не стесняйся, пригодится в хозяйстве.
– Вряд ли, мое хозяйство уходит с молотка, – но на всякий случай взял, хотя они ему и не нравились: грязные, с разлохмаченными концами. – Значит, все-таки судьба.
– Ты о чем? – не понял мужик.
– Да так. Спасибо, что выручил.
Время еще оставалось, и он снова приложился к бутылке. Освеженная память подсказала, что забыл опознавательную газету. И эта оплошность неожиданно развеселила его. Открыл сумку и достал злополучный сельскохозяйственный журнальчик, оказавшийся крайним в череде неприятностей. Свернул его в трубку и держал в полусогнутой руке, чтобы видели.  Морозец поджимал, а машина задерживалась. В кармане пальцам было уютнее, но перчатки лежали в зимней куртке, которую снова забыл надеть.
– Вы девушку заказывали?
Высокий тощий парень с фиксатым ртом смотрел мимо него и, как ему показалось, презрительно ухмылялся.
– Я, а где она?
– Ждет не дождется. Пойдемте.
Они подошли к машине с тонированными стеклами. Парень открыл дверцу.
– А ну-ка покажись.
Из машины легко и гибко выскочила девица в короткой шубке. Над воротником белела маленькая головка в пушистых кудряшках.
– Ой, какой серьезный дядечка, – сюсюкнула тонким голоском и сложила губки для поцелуя, отчего рот ее превратился в красный кружок. – Обожаю солидных.
Он представил, что последний час жизни ему придется провести с этой куклой, слушать ее, и ему захотелось убежать.
– Нет.
Парень с явным недоумением посмотрел на него.
- Мне голос ее не нравится.
Удивление сутенера было настолько неподдельным, что он даже хохотнул:
– Круто. Первый раз такое слышу. Может, из филармонии привезти? Но увидев, что клиент уходит, торопливо пообещал:
 – Сейчас отвезу к другой, уверен, что новая устроит.
Он покорно сел рядом с водителем. В машине было тепло. Но согреться не успел, доехали, как ему показалось,  очень быстро. Парень вышел и достал телефон. Говорил очень коротко, а потом исчез из поля видимости. Прошло пять или десять минут, а его все не было.
– Голос ему не понравился, старый козел, – проблеяла кукла на заднем сидении.
– Извини.
– Да нужен ты мне.
– А где ваш, – замешкался, не решаясь назвать парня сутенером, – начальник?
– Кофе за углом пьет. Ждет, когда эта деревенская кобыла из-под клиента освободится.
– И долго ждать?
– А я почем знаю.
Он как-то не подумал, что придется дожидаться очереди. Допускал, что перед ним кто-то будет, но чтобы так вот, по-конвейерному… Но когда желание сбежать вызрело, перед лобовым стеклом появился сутенер и поманил ладонью.
– Все в порядке. Девочка пришла и ждет не дождется.
– Уже пришла?
– Пришла. Даже прибежала. Отдышаться не может, – заверил фиксатый, не желая замечать его иронии.
Они поднялись на третий этаж. Дверь открыл сморчок предпенсионного возраста, одетый в халат, из-под которого торчали голые тонкие щиколотки. Взгляды их встретились. Ему показалось, что хозяин квартиры смотрит на него вызывающе брезгливо и как бы запоминающе. Не слишком ли много брезгливых взглядов за один день?  Апартаментами оказалась двухкомнатная давно не ремонтированная квартира. Его ждали в спальне с кроватью и журнальным столиком. Стульев не было, но два пустых стакана стояли наизготовку. Девушка в легкой кофточке с короткими рукавами сидела на кровати. Короткая юбка выставляла напоказ мощные ноги с круглыми коленями.
– Натаха, ты петь умеешь? – Спросил сутенер.
– Конечно, умею.
– А если гость попросит, споешь?
– Запросто.
– Но эта услуга в прейскурант не входит, – съехидничал сутенер и протянул к нему открытую ладонь.
Он отдал приготовленные заранее деньги. Дверь за собой парень прикрыл подчеркнуто осторожно.
– Вешалка на двери, – подсказала девушка, видя, что он замешкался в нерешительности.
Снял куртку. За неимением стула садиться пришлось на кровать рядом с нею. К такому ускоренному ритму (графику, темпу) знакомства с женщиной он не привык. Выставил на стол водку и минералку.
– Может, выпьем для знакомства? Будешь?
– Конечно, буду. Мне сразу раздеваться? – спросила как бы между делом, но увидев, что смутила клиента, пояснила, - все интеллигентные мужчины в возрасте почему-то просят раздеться заранее, любят поглазеть до того, как до интересного дойдет.
Она встала, чтобы он видел, как снимает кофту и юбку. Белья на ней не было, видимо, поленилась надеть в короткий пересменок между клиентами. Но лукавила, шельма. Не только услужить хотела, знала, что ее товар выгоднее показывать не лицом.
– И давно ты этим делом занимаешься?
– Два года уже, как мужа посадили. Детишек-то надо поднимать.
– А сколько их?
– Старший в третьем классе учится, младший в этом году в школу пошел.
– Не обижают здесь?
– Не больше, чем дома. Оно может и к лучшему, что его посадили. Замуж выходила за первого парня на селе, а он превратился в последнего алкаша. Помощи никакой. Только хвастаться, да руки распускать. А сейчас на три дня в город приезжаю, за ребятней бабка приглядывает. Она думает, что я здесь официанткой работаю.
Он шел сюда пусть не исповедоваться, но поплакаться на свои беды, а вместо этого слушал про чужие, по сравнению с которыми все его неприятности казались надуманными капризами. В памяти всплыла описанная Максимом Горьким история с Блоком. Великий поэт якобы привел в нумера уличную девицу, а та, утомленная работой, разомлела в тепле и уснула, не успев раздеться. Потом кинулась извиняться, но Блок успокоил ее, сказав, что ему и так было хорошо. Приятно сравнивать себя с Блоком. У него даже мелькнуло желание уйти от нее, не требуя опротивевших ей услуг, но она сама положила горячую руку на колено и стала гладить, поднимаясь все выше и выше.
Они легли, и ему было хорошо, не только с ее налитым сильным телом, но и с ее уютной душой.
– Слушай, а чего это наш про песню говорил. Хочешь, чтобы я спела?
– Он мне сначала какую-то куклу привез, а у нее противный писклявый голос.
– Это Кристина, понтов полно, а титьки пустые.
Зазвонил мобильник, лежащий на подоконнике. Натаха, прижимаясь к нему, повернулась на бок и приподнявшись на локте, спросила завлекающим шепотом:
– Время кончилось. Продлять удовольствие будем?
– У меня денег с собой нет.
– Жаль, – она взяла телефон и, немного послушав, доложила, – продлять не будет, приезжай.
В кровать она не вернулась, прошла к вешалке и стала одеваться
– Через десять минут придет машина. Допьем что ли?
Голос вроде не изменился, но в интонации уже сквозил холодок безразличия. Пропала уютность. Он разлил остатки водки.
– А ты мне понравился. Я люблю интеллигентных мужчин. Спокойные, внимательные.
– Ты мне тоже понравилась.
– Так звони в следующий раз. Только сразу говори, что тебе нужна Натаха.
– Следующего раза не будет. Не доживу я до следующего раза. Повешусь сегодня.
– Не надо так шутить.
– Я и не шучу. Купи завтра газету и все про меня узнаешь. Хотя в завтрашнюю не успею. Покупай послезавтра.
Она не поверила. Да он и сам не знал: верить ли себе. Больше всего ему хотелось остаться с этой несчастной, но жизнелюбивой бабой. Но снова заиграл телефон, и она заторопилась на выход.
Когда заказывал апартаменты, обещали отвезти туда, откуда забрали, но получилось, как везде: туда везем, а возвращайся собственным ходом. Можно было бы и напомнить, но ехать домой не имело смысла. Задело другое: садясь в машину, Натаха не оглянулась. А могла бы, ему казалось, что имел право на прощальную улыбку. «Разлюбила, и стал ей чужой», – пробормотал он и пошел искать магазин.
Он повторил нехитрый набор напитков и на остатки денег попросил крендель дешевой колбасы. Последний раз в этом районе он был лет десять назад, но помнил, что если идти вдоль берега по течению, метров через триста будет мостик, а сразу за ним – сквер.  Он был уверен, что там никто не помешает – уже начинало темнеть, да и погода не располагала к прогулкам – и не ошибся. Тихое пустынное место, лавочка и рядом с ней вполне пригодное для него дерево. Нижний сук достаточно прочный и на удобной высоте.
Колбаса показалась очень вкусной. И немудрено, если с утра ничего не ел. Он делал большой глоток водки, потом откусывал от кренделя, не сдирая шкурку и даже не сплевывая ее. Колбаса быстро кончилась, он был готов сходить за добавкой, но денег не осталось. Присел, огляделся, прислушался – тишина, ни души. Эта сцена проигрывалась множество раз, менялись воображаемые декорации, оппоненты и внутренние диалоги, но в финале шел обязательный просмотр картинок из прошедшей жизни. Ему казалось, что они нахлынут помимо его воли, хаотично, путая хронологию, высвечивая даже то, чему он в свое время по глупой суетности не придавал значения. Именно эти откровения должны были наполнить прощание. Но теперь, когда осталось совсем чуть-чуть, засомневался: с кем же он все-таки прощается. С окружающим его миром или с собой? И удивился, что воображение рисует только прощание с миром, уход из  неуютного и негостеприимного чужого дома, но не уход от себя. С собой он вроде как оставался, помахать себе ручкой не получалось. Но самое удивительное, что и прощание с другими не вырисовывалось в четкие картинки, комкалось и смазывалось. Мелькнули детские обидчики, первая институтская любовь, самодовольное лицо Миши, срезающего его грибы, спина жены в дверном проеме, но все это пролетело вскользь, не вызывая боли. Желаемого мазохистского удовольствия не получалось.
Оставалось подготовить орудие убийства. Вынул из сумки веревку, завязал по петле на  каждом конце и встал, чтобы набросить веревку на сук, а затем продеть нижнюю петлю в верхнюю, но вовремя спохватился, понял, что сначала надо соорудить удавку, иначе, когда верхняя часть затянется на дереве, он не сможет сделать большую петлю для горла. Веревка была жесткая. Замерзшие пальцы плохо слушались. С первого раза набросить веревку не получилось. При второй попытке он подпрыгнул, петля перелетела через сук, но сам он не смог удержаться на ногах. Упал лицом вниз, потом перевернулся на спину и сквозь голые ветки увидел холодное звездное небо, тупое и безразличное ко всему. Подниматься не хотелось, но лежать на мерзлой земле было холодно.
Когда петля была готова, он вернулся на лавочку - присесть перед дальней дорогой и выпить на посошок. Еще раз попытался оглянуться на прожитую жизнь, но память отказывалась помогать. Он намечал жертву для последнего разговора, хватал за руку, старался повернуть к себе лицом, чтобы заглянуть в глаза, а человек выскальзывал и убегал, прячась в темноту. Он кидался к другому, догонял, но все повторялось. Не вырывались, а выскальзывали. Память утратила цепкость и натыкалась на плешивого сочинителя из Днепропетровска или на писклявый голос девицы из машины сутенера. Может, ей мешал страх перед последним шагом?
В бутылке оставалось глотка на три, но он решил все-таки оставить для какого-нибудь бомжа или примерного семьянина, выгуливающего собачку и нашедшего его поутру – надо же бедолаге чем-то погасить испуг.
Он подошел к дереву, просунул голову в петлю и с ужасом понял, что для завершения ритуала ему не хватает табурета или пустого ящика. Выпустил из виду, казалось бы, второстепенную деталь, но без которой не обойтись. Попробовал ослабить ноги в коленях, мерзлая веревка обожгла шею, и ноги сразу же выпрямились. Петля свободно болталась на горле. Он потрогал ее рукой и расхохотался.
Когда подходил к лавке, поскользнулся и долго не мог встать. Тело не слушалось. Кое-как подполз на четвереньках, лег на лавку грудью и только потом, перевалившись на бок, подобрал ноги и уселся.
– Слабак, даже на это тебя не хватило. Да и зачем? Хрен с ним, с двухтомником. Плевать на Мишку. Мозоль размякла. Расслабился и пропустил удар. Ну и что с того? Эка невидаль - двухтомник. Ту же Натаху взять. Ее садануло намного страшнее. И ничего. Живет. И другим радость доставляет. Детей растит, а два ребенка важнее двухтомника, – он говорил громко, почти кричал, ему даже хотелось, чтоб кто-нибудь его услышал и подошел, но в сквере никого не было. Опрокинул в себя остатки водки и, сбавив тон, пробурчал: – Извини, товарищ бомж, утренней опохмелки для тебя не осталось, как-нибудь в другой раз.
И он верил, что случай угостить бомжа у него будет. Надо прилечь на лавочку и отдохнуть, а потом потихоньку добраться до дома. Жена все поймет и простит. Он положил под голову сумку с пустыми бутылками. Растянулся во всю длину лавки, телу стало легко. Ему даже показалось, что и озноб прошел. Очень сильно захотелось спать.
«Минут пятнадцать вздремну и пойду, – подумал он, – или двадцать». Мороз вкрадчиво лез под легкую осеннюю куртку, но холода он не чувствовал.