На пространство и время ладони
Мы наложим еще с высоты,
Но поймем, что в державной короне
Драгоценней звезда нищеты
Арсений Тарковский
Стоит лишь, содрав остатки тленной плоти, доползти до пятого измерения, за незримой стеной которого, за перекрестием координат времени-пространства живут себе и будут проживать всегда таинственные константы вечности…
…Стоит лишь прорваться «через тернии к звездам», перейти границу незримого – и сама собой отпадет необходимость ехать, лететь, плыть, ходить группой с гидом, записывать в блокнот, на диктофон, видео, фотографировать, запоминать – вся эта суета сует осталась там, за спиной, а здесь!..
Пересечение границ пространств и времени происходит со скоростью мысли. Телесно занимаешь удобную позицию – полулежишь в кресле с блокнотом на коленях, стоишь ли у бюро с карандашом, сидишь ли за столом у компьютера – и путешествуешь в нужное место и время, которое собираешься посетить, изучить, описать. Всё что нужно, у тебя перед мысленным взором, хочешь, приближайся, рассмотри детально, попробуй на вкус, запах и твердость, а хочешь, пробегись по крошечному отрезку бескрайнего полотна, ухватив самую суть, да и перемещайся дальше.
Свобода твоя ограничена только страхом неверия, а если он отсутствует, то и границ нет.
Ты говоришь, нам будущая вечность неведома? Ссылаешься на якобы святых отцов, что на поверку оказываются нынешними неискусными богословами-схоластами? Тогда рискуешь услышать то, что довелось однажды Петру: «отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф 16:23).
Это ведь человеческое, земное – тленно и преходяще, а Божие – принадлежит вечности и существует всегда. Перечитай Евангелие, там Спаситель в основном о Царствии небесном и говорит, объясняя как живут Там святые: «Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж; но пребывают, как ангелы божии, на небесах» (Мф 22:30), привлекает понятные земные образы: драгоценная жемчужина, ради которой купец продал все и купил ее; малая закваска, сквашивающая всё тесто; крошечное зерно, вырастающее в горчичное дерево; семя – колос – жатва, дом, построенный на камне, а не на песке. Притом учит Спаситель: «Итак не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?» или «что пить?» или «во что одеться?» потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф 6:31-33).
Итак, будем искать Царство Божие, найдем и станем жить небесным сейчас же, телом пребывая на земле. «Возлюбите всякого человека, как самих себя, т.е. не желайте ему ничего, чего себе не желаете; пусть ваша память не удерживает зла, причиненного вам другими, и вы увидите, что у вас будет на сердце, какая тишина, какое блаженство! Вы будете прежде рая в раю, прежде рая на небеси – в раю на земле. Царствие Божие, говорит Спаситель, внутрь вас есть (Лк 17:21)» (Св.Иоанн Кронштадтский. «Моя жизнь во Христе»). Так почему мы не используем во благо тот бесконечно прекрасный мир, который во главе с Богом Любви располагается в сердце нашем? Ведь это так просто и так красиво! «Возьмите тишины, прибавьте внутреннего мира, и пусть только немного помолится душа – и Бог здесь!» («Автобиография» Н. С. Соханской (Кохановской), М., 1896 г.)
Глубокой тихой ночью, когда спят создающие шум; когда ты от души помолился, и сердце заполнила божественная любовь к Богу и ближним – в этот миг великого смирения и прозрачности для «света невечернего» – падают оси координат, рисованные мелом на доске, напечатанные сажей на бумаге; останавливаются внутренние часы – приходит вечность.
Тают стены, растворяется потолок, пол превращается в уступ на вершине скалистой горы. Сияет солнце, в зените на фиолетовом небе сверкают звезды. Отсюда видна черная бездна ада, зеленеет земля, укрытая лазурным одеялом неба; а выше, еще выше – оттуда изливается тот самый «невечерний свет», источник его – Спаситель «в неприступном свете» Духа Святого. Эта великолепная картина появляется на краткий миг, ослепляет, чтобы запечатлеться в сердце, и скрывается в сизой дымке земного неба, оставив в бесконечном пространстве ароматную радужную сладость.
Распахиваются пространства, твой взгляд проникает сквозь слои веков, где по-прежнему живут люди и звери, цветут сады, растут цветы и дети, воюют безумцы, проповедают апостолы, препарируют плоть ученые, слагают стихи поэты, расписывают холсты художники, молятся монахи, строят планы ограбления стран банкиры, кормит дитя мать, тая от нежности – и вершит суд Господь, изливая свет солнца и звезд на всех, добрых и злых, малых и больших, белокожих и смуглых, мужчин и женщин.
Твой пытливый взор улетает в будущее, ему обязательно нужно убедиться в торжестве добра над злом, и видит в ослепительном свете лишь самое главное – грядущего в мир Спасителя в сонме ангелов и Его сокрушительную победу.
Убедившись в оптимистическом итоге земного бытия, душа окрыляется и предлагает воспользоваться внезапно выросшими крыльями – и я взлетаю, пронзая слоистое пространство, и лечу, парю, кувыркаюсь в невесомости и снова лечу туда, куда зовет и стремится гулкая глубина сердца.
Вдоль тесной улочки Старой Яффы, мимо старинных зданий из бежевого песчаника, под сенью пальм, акаций и цветочных кустов, мимо дремлющих кошек, вдыхая ароматы кофе, кориандра, ванили и апельсина, по серым лакированным плитам с щербинами от конских копыт, по ступеням иду на встречу с другом юности Костей.
Как-то в девяностых он «психанул» и удрал в этот старинный городок Святой земли, куда веками приставали паломнические суда из дальних и ближних земель христианского ареала. Из-под стрельчатой арки пахнуло соленой прохладой – это синее Средиземное море, ослепило, утешило.
Вдыхая свежий йодистый ветер, спускаюсь к воде, с черного плоского камня окунаю руки в шипучие воды, умываю лицо. Перекрывая плеск и шипение прибрежной волны, раздается крик – это Костя, стоя на палубе моторной яхты, машет руками, зовет подняться на борт. Рысцой, мимо качающихся катеров и яхт, шлепаю по влажным плиткам причала. Не успел спрыгнуть с пирса на палубу и занять свое место в капитанской рубке, как меня вдавило в спинку кресла – капитан рванул рычаг скорости от себя, катер встал на крыло и понёсся ураганом по спокойной воде в сверкающие дали.
У горизонта мы прошли сквозь прозрачное облако и оказались у восточного края Австралии – Золотого побережья. С чего бы это, мысленно спросил я сам себя.
Костя лихо заломил белую капитанскую фуражку с золотым крабом на тулье, сверкнул белозубой улыбкой на продубленной солнечными ветрами физиономии и крикнул, перекрывая рокот трехсотсильного «меркурия» и шум набегающего ветра:
– Я как-то отдыхал в Австралии. Понравилось очень. Снял активы, сел в самолет – и сюда. Купил домик на берегу, яхту эту. Нравится! Понимаешь, здесь всего много: ветра, моря, неба, акул, деревьев, кенгуру, овец, русских!
Наш белоснежный моторный красавец летел со скоростью километров сто в час. Справа до горизонта простиралась большая океанская вода, пенно-серебристая у берега, лимонная на мелководье, нежно-голубая чуть дальше и ярко-бирюзовая до самого горизонта. Слева проплывали белые песчаные пляжи с ребристыми высотками. Мы добрались до поворота налево вглубь материка, свернули, не снижая скорости, пустив по борту радужный веер, понеслись по руслу канала.
По берегам выглядывали из густой зелени виллы, низкорослые белые дома, причалы с яхтами, лодками, катерами. Наконец, капитан сбавил скорость и причалил к свайному пирсу, к нему бросился прыткий паренек, принял лассо швартова, набросил на рогатый кнехт и подтянул яхту к белому отбойнику. Не дожидаясь спуска трапа, перемахнул с борта на асфальт и удивился стабильности под ногами – там, внизу ничего не качалось, не подпрыгивало, даже странно. Костя перебросился дежурными фразами на английском с веселым юнгой, догнал меня и, обняв за плечи, повел к белому одноэтажному дому под лиловой крышей.
– Здесь у меня вроде дачи, а живу я вон в том небоскребе. Там из окна дивный вид на море – залюбуешься. Сейчас, мы переоденемся, пересядем на авто и чуток прогуляемся.
Я босиком прошелся по упругой траве газона, заскочил в дом, одел белые тропические доспехи из мягкого хлопка, бежевые мокасины, голову покрыл мягкой парусиновой шляпой. Наши переоблачения Костя не уставал комментировать:
– Зноя от близости воды пока не ощущаешь, но солнце жарит по-зимнему сильно, поэтому будем соответствовать.
Наконец, мы оглядели друг друга, Костя сунул мне в карман пиджака ярко-желтый платок, выкатил из гаража спортивный ядовито-алый кар, мы почти легли в его компактный салон и понеслись на предельной скорости в дебри города. Остановились в центре Брисбена, поднялись в его студию на двадцатом этаже, полюбовались фантастическим видом с лоджии – океан с высоты сверкал и переливался драгоценным королевским сапфиром.
– Хочешь и тебе квартирку здесь купим? Всего-то четыреста тысяч!
– Спасибо. Но – правда – вид из окна очень красивый.
Спускаясь вниз, заглянули на террасу барбекю, спортзал, бассейн, сауну, магазин, ресторан – всё в том же доме. Прогулялись по улице с томным названием Аделаида, укрытой сверху кронами эвкалиптов.
Как и всюду, особняки колониального стиля из алебастра и песчаника чередуются здесь с бетонно-стеклянными сооружениями с кафе, лавками, ресторанами. Пронеслись на авто с полчаса, с трассы свернули на улицу со странным названием Волчэр стрит – улица Хищная – и оказались у Свято-Никольского храма, розоватого снаружи и синего внутри, до того синего, что кажется, ты на дне морском.
– Я тут иногда алтарничаю, – произнес посерьезневший Константин. На нас оглянулась единственная прихожанка, простоволосая, зато в длинной юбке, и приглашающе улыбнулась. Костя отвернулся и громко сказал: – А постами паломничаю в Преображенский монастырь в Снежных горах. Тут рядом, тысяча километров морем на юг и шестьдесят на такси в гору, – улыбнулся любитель скоростной езды и пожиратель пространства. – Пока блуждаешь по городу, нет, нет, да услышишь русскую речь. А как ностальгия прижмет, так в храм бегом – отпускает. Кстати, в монастыре всего шесть монахов, в последний приезд отец Алексий предложил бросить мирские хулиганства «сдаться» ему, то есть постричься в монахи.
– А ты?
– Думаю, – угрюмо боднул он головой. – Сейчас выжигаю в себе последние страсти.
– Примерно как я, – проворчал я под нос.
Спустя пару часов, устав от жары и яркого субтропического мельтешения, приземлились в кафе под навесом с борщом и пельменями по-сибирски в меню.
– Чем занимаешься? – решил я проявить вежливость. – Как говорили новые русские в девяностые, реально по жизни.
– Как всегда – недвижимостью, в основном для русских. – Костя смущенно улыбнулся. – Ты же знаешь, я патологически ленив. Мне бы летать по волнам, рыбу ловить, закатами любоваться, на песке валяться да в небо смотреть. Так что занимаюсь только сделками, которые самому нравятся. Ну там, клиенты – люди интересные или место красивое.
– Как же, в таком случае, удалось так неслабо развернуться? По-моему, упакован ты неплохо.
– А это, мой друг, следствие второго моего свойства – везения. Впрочем, что это я! Ты же наш человек. Так что я делаю для пресловутого везения? Правильно, обращаюсь к Трифону великомученику. Еще в Москве, именно с его помощью получил квартиру, когда уже давать даром перестали, только за большие деньги. Я своему святому помолился, молебен заказал, свечу поставил – и на тебе, получи ордер. Ну и здесь также поступаю.
– И что? Помогает?
– Еще как! У меня ни в Святой земле, ни здесь ни одной осечки не было. Все сделки проходили гладко и успешно. А ты как?
– Нормально. – Наступил мой черед смутиться. – Раскрутил фирму, построил дом своей мечты, а потом в один день всё отняли. Так что сейчас нищ и убог.
– Что-то мне подсказывает, ты не очень переживаешь.
– Это верно, – кивнул я. – Да что там, «ты же наш человек». Радуюсь потере и благодарю Бога. Как Иов многострадальный. Кстати, если бы не моё классическое падение, я пожалуй так бы и не вырвался к тебе. А еще…
– Что? Что еще?
– Мне один весьма благодатный человек предсказал будущий взлет.
– Как у Иова? Тебе всё вернут?
– Бери выше – не только всё вернется, но и приумножится.
– Я так и думал. Да ты на себя посмотри – ты же аж светишься! Никогда таким тебя не видел.
– Ну да, наверное.
Мы уже отобедали, свернули за угол и вошли под безлюдные своды русского магазина. Разыскали книжные стеллажи и замерли. Я держал в руках упакованный в пленку четырехтомник «Александрийского квартета» Лоренса Даррелла.
– Читал? – поинтересовался у друга.
– Спрашиваешь! Настольная книга, можно сказать. – Он вскинул на меня глаза: – Эй, чего ты скривился? Зубы, что ли?..
* * *
…Я сидел в пыточном кресле дантиста. Плечистый мужчина в зеленом халате, больно кольнул меня в десну и проворчал:
– Потерпите, сейчас новокаин подействует и мы продолжим.
– А как я тут оказался?
– Барышня вас привела. Вы стонали, держались за щеку и вели себя как сомнамбула.
– М-м-м-м!.. Вы мне такое путешествие прервали, – воскликнул я, чувствуя как деревенеет челюсть.
– Что курили, молодой человек?
– Исключительно афонский кедровый ладан, – просипел я неподвижным ртом. – Рекомендую. Боли, надеюсь, больше не будет?
– Надейтесь, – хмыкнул он саркастически, ковырнув чем-то блестящим распухшую десну. – Всё в порядке! Можете продолжить свой – хм-хм! – увлекательный вояж.
* * *
– Продолжим, – сказал я, глянув на взволнованного Костю. Челюсть в моем пятом измерении работала как надо.
– А я уж думал, придется дальше путешествовать одному. А мне с тобой так понравилось!
– Мне тоже. Итак, в Александрию?
– Ну да, куда же еще!
Для перелета в древнюю столицу Египта нам не пришлось прибегнуть к скоростным транспортным средствам моего друга. Я лишь вскрыл упаковку четырехтомника, открыл первый том под названием «Жюстин», Костя – «Клеа».
И вот мы уже бродим по Александрии тридцатых годов прошлого века, впитывая глазами, ноздрями, всей кожей неповторимое очарование густой атмосферы Города. А над нами реют упругие тягучие слова, впечатанные в память:
«Длинные темперные тени. Свет, сочащийся лимонным соком. Воздух полон кирпичной пыли – сладко пахнущей кирпичной пыли и запаха горячих тротуаров, сбрызнутых водой. Легкие влажные облака липнут к земле, но редко приносят дождь. Поверх – брызги пыльно-красного, пыльно-зеленого, лилового с мелом; сильно разбавленный малиновый – вода озера. Летом воздух лакирован влагой моря. Город залит камедью.
А позже, осенью, сухой дрожащий воздух, шероховатый от статического электричества, разбегается под легкой одеждой язычками пламени по коже. Плоть оживает, пробует запоры тюрьмы на прочность. Арабка бредет по улице ночью, роняя обрывки песни, как лепестки. Не эта ли мелодия бросила в дрожь Антония – цепенящие струны великой музыки, настойчиво звеневшие о расставании с Городом, с его любимым Городом?»
В шесть вечера, ломая косые пыльные лучи умирающего солнца, мы с Костей движемся вдоль череды магазинов рю-де-Сёр. Из-под копыт экипажей с важными чиновниками в красных фесках прыскают голуби и взлетают к вершинам минаретов. Навстречу, таинственно улыбаясь, грациозно ступает смуглая красавица, её белое платье насквозь пронизывает свет, выхватывая из воздушных складок ткани контуры античной грации. Это Жюстин, влюбленная в английского писателя Персуордена. Ей и дела нет до жадных взоров тысяч глаз, устремленных с мостовой, с балконов, колясок, распахнутых окон, витражей кафе и витрин магазинов. После себя она оставляет струи парижских духов, шепот женщин и вздохи мужчин.
Свернув на рю-де-Фуад, мы издалека разыскиваем в потоке прохожих Мелиссу – «полузахлебнувшуюся птицу, вымытую морем на печальные литорали Александрии, покалеченную женскую душу». Она мечтательно рассматривает пальто, пылящееся в витрине магазина, из приоткрытой двери которого выглядывает старый влюбленный меховщик. Он не решается заговорить с девушкой, значит она уже поселилась у своего нищего спасителя Дарли.
– Давай зайдем в эту бакалейную лавку и чуть подождем Дарли, – предложил Костя. – Он уже прочел лекцию о Кавафисе и с минуты на минуту появится у витрины.
В лавке витал густой аромат колониальных товаров, смесь табака, ванили, кофе и специй, выстроившихся у боковой стены в тугих открытых мешках ярких цветов. Мы присели за угловой столик, заказали кофе и погрузились в ожидание.
– По-моему, наша одежда пропитается духом востока настолько, что никакая химчистка не вытравит. Кстати, какой сорт маслин он купит?
– Итальянские «Орвьето». Давай и мы их купим и попробуем на вкус. Надо же узнать, на что он потратит последние деньги, отложенные на пальто для Мелиссы.
– Ничего особенного, – протянул я, выплюнув косточку. – У нас в магазине получше продаются. Знаешь, такие огромные, шпигованные креветками, еще с миндалем или огненным чили. Стоило бедную девушку из-за этой дряни лишать зимней одежды.
– Смотри, он уже стоит у витрины, вожделеет. Давай, заходи уже, все равно ведь купишь и съешь «обожженную солнцем темную плоть Италии».
В лавку робко вошел светловолосый мужчина в потрепанном плаще с истертым до белых залысин портфелем, протянул бакалейщику мятые купюры, полученные за лекцию. Толстяк улыбнулся, метнув лукавый взор на нас с Костей, ковырнул ножом жестянку и протянул ее доходяге. Тот пальцами выловил сразу три маслины и стал жадно с наслаждением жевать, жевать горько-соленые маслянистые ягоды, закатив глаза к пыльному закопченному потолку. В это время ноги отнесли его к соседнему столику и он медленно присел, не прекращая вылавливать, кидать в рот и жевать.
– Бедный малый! – произнес Костя. – Как оголодал-то! Может купить ему цыпленка с розмарином?
– Скорей всего это не голод, а приступ ностальгии по Европе. Ведь он в конце эпопеи все же удерет в Париж вслед за блондиночкой Клеа.
Я кивнул на витрину. Там серебристой тенью встал огромный автомобиль. «Роллс-Ройс, модель Фантом-II, дворец на колесах, – пробурчал Костя, – мечта любого коллекционера».
Из лимузина, не выключив мотора, вышла Жюстин, влетела в лавку и нависла над жующим учителем английского. Ее грациозная фигурка, затянутая в лиловый шелк, отразилась сразу во всех зеркалах, вместо панелей покрывших вертикальные плоскости торговой точки. Только пожиратель маслин даже не обратил внимания ни на лимузин, ни на самую красивую и богатую женщину Египта. Тогда она порывисто вздохнула и произнесла фразу, которая не могла не удивить литератора:
– Что вы хотели сказать этой фразой об антиномичной природе иронии?
Едок с раздражением оторвался от жестянки, пробурчал что-то нечленораздельное, потом заурчала Жюстин, взяла протянутую маслину – и эта туда же! – сжевала и выплюнула в белоснежную перчатку, прямо эпидемия какая-то…
– Слушай, она его сейчас уговорит ехать к Нессиму, – прошептал я. – А как же мы?
– Там, в лимузине есть два откидных задних сиденья. Если мы сейчас незаметно выйдем и займем свободные плацкартные места для прислуги, можем успеть к завязке шпионской интриги.
Не стоило нам волноваться – Жюстин так увлеклась ролью Маты Харри, настолько активно вербовала агента прикрытия, что выстрели у ее уха из пушки, она бы не заметила. Автомобиль въехал во двор огромного дворца из абрикосового туфа, в колоннах, анфиладах, портиках, бассейнах.
Мы следом за щебечущей парочкой поднялись по широкой лестнице проникли в огромный зал, по лестнице, устланной ковром, поднялись в библиотеку со стеклянной крышей и не без труда разглядели под самым потолком худенькую фигуру самого богатого человека Александрии. Нессим весьма смутился появлением незнакомца, взял протянутую маслину, съел ее, проглотив косточку и вежливо заговорил с гостем об Италии. Жюстин торжествовала: она разом приобрела свежего любовника, прикрытие мучительной связи с Персуорденом, шпиона и агента прикрытия заговора.
Ночью мы с Костей прощались с Городом. Заглянули в парикмахерскую карлика Мнемджяна, в квартиру разбитного жизнелюба Помбаля, где одноглазый бербер Хамид укладывал на кровать его бесчувственного, после бурной вечеринки; в гостиницу к Персуордену, который, расплескивая джин, размашисто писал красными чернилами последнюю перед самоубийством книгу; в затхлую забегаловку, где взмокшая Мелисса, завершив танец живота, договаривалась с похотливым толстяком о посещении его квартиры что совсем рядом, за углом; наконец студию Клеа, самозабвенно рисующую портрет старого пирата Скоби, с тоской бросающую взгляд в угол комнаты, где выглядывает недописанный портрет Жюстин из того времени, когда невинная блондиночка был в неё влюблена. Наконец, уставшие до гула в ногах, успокоились за столиком кафе на набережной Корниш и, обжигаясь лепешками с хумусом, прихлебывая крепчайший кофе, не спеша разговаривали.
– Как ты думаешь, Костя, чем так притягивает этот «Квартет»?
– Думаю, тем, что мы легко узнаём в героях романа самих себя. Ты заметил, как мирно сосуществуют там бедные и богатые, европейцы и африканцы, христиане, мусульмане и оккультисты-герметики, старые и молодые, здоровые и больные. Как они уважительно относятся друг к другу, как помогают!
– А мне, знаешь, очень понравился Дарли. Думаю, он – альтер-эго автора. Он нищ до безобразия, над ним издевается Персуорден, называя ослом, а он отвечает любовью и выполняет его волю, взяв ребенка Мелиссы на воспитание. Мелисса ему изменяет каждый день, признается Клеа, что ни в грош не ставит Дарли, восхищаясь похотливым старым меховщиком, его толстыми губами мокрыми от вина. А он уплывает на остров и живет в одиночестве, взвалив на шею ответственность за чужое дитя – и все спокойно, с достоинством и смирением.
– А этот густой насыщенный красочный язык повествования! Читать такую книгу – это же как потягивать изысканное вино тридцатилетней выдержки, амброзию и нектар.
– А еще, пожалуй, полюбив замечательных героев Даррелла, ты еще и еще раз убеждаешься в правоте нашего самого главного выбора. Ведь будь они православными, всё бы у них сложилось гораздо лучше. Ведь все страдают, Костик! Каждый по-своему, но обязательно страдают и живут в терпении и сострадании друг к другу, но как слепые котята тычутся носиками, куда не попадя и стонут от бессилья и лжи, не находя выхода к свету и истинной любви. Как думаешь?
– Да примерно также, брат! А может быть именно поэтому, мы так глубоко переживаем за этих в общем-то чужих людей, которые и жили-то на краю света без малого сто лет назад – а поди ж ты! – мы им сочувствуем, мы находим в себе силы обнимать их христианской любовью, которая простирается на всех. …Особенно, на скорбящих и обездоленных.
Наступила длинная пауза. Под плеск морских волн, шуршание пены, бульканье кальяна за соседним столом, приглушенные разговоры соседей на тягучих, рубленных, гортанных языках – мы думали каждый о своем. Молчание прервал Константин:
– Ты только сильно не кричи. Ладно?
– Уговорил. Не буду.
– Я это… В общем того… – Костя никак не мог выдавить из себя фразу, ответ на которую я уже сложил в голове. Он порывисто допил кофе и выдохнул: – Короче… Возьми меня с собой. Обратно домой хочу.
– Так едем, дорогой ты мой! Братуха! Едем.