Моё счастливое довоенное детство сменилось трудным, военным: бегство из Ленинграда, названное эвакуацией, и 4 года полуголодного существования в этой, так называемой эвакуации, без папы, который был на фронте.
К нам пришла война. Ее все ждали, но она разразилась неожиданно. Пока ее у нас не было, слово «война» для меня было самым обыкновенным. Как все другие слова. Но теперь я знал: «ВОЙНА» – страшное слово.
В 12 часов дня мы слушали по радио Молотова, он тогда был Наркомом иностранных дел: немцы ночью вероломно напали на нас и бомбили Киев, Одессу и многие другие города. Запомнилось на всю жизнь: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Мы не ожидали, что Германия начнет войну, ведь был заключен Пакт о ненападении. Было даже специальное заявление ТАСС (телеграфное агентство Советского Союза) о том, что слухи о предстоящем нападении Германии на СССР – провокация.
Советский Союз не был готов к войне. Красная Армия в это время реорганизовывалась, а высший командный состав незадолго до начала войны был репрессирован. И. В. Сталин не поверил многочисленным сообщениям о концентрации войск у границ Советского Союза, т.к. опасался спровоцировать Германию. Он верил в действенность заключенного с Германией Пакта о ненападении. Это привело к тому, что армия и флот своевременно не были приведены в боевую готовность. Красная Армия не была готова отразить мощный удар отмобилизованной немецкой армии – вермахта и была разбита в первые же дни. Потери танков, самолетов, артиллерийских орудий были катастрофические. В плен к немцам попало огромное количество бойцов и командиров. Немецкие войска начали стремительно продвигаться на восток, чтобы захватить Москву и Ленинград.
В один день сошли улыбки с лиц. Мы повесили на окна темные плотные шторы, это называлось затемнение. Вечером на улицах фонари больше не зажигались. Самолеты, которые прилетят нас бомбить в темное время суток, не должны были увидеть ни одной полоски света. Стекла мы заклеили полосками газетной бумаги крест-накрест, чтобы взрывной волне было труднее их выдавить и чтобы осколки стекла нас не поранили.
Через несколько дней нам сказали, что, если будет объявлена воздушная тревога, надо будет немедленно спускаться в бомбоубежище в подвале соседнего дома. Люди кинулись лихорадочно скупать продукты в магазинах, их успокаивали: «Город обеспечен продуктами».
Это была неправда. Сейчас известно, что запасов продовольствия в городе не было – дня на три, не больше, – город снабжался буквально с колес.
Папа сразу пошел в военкомат, но ни в первый, ни во второй день в армию его не взяли. Он ходил туда каждый день, как на работу, наконец, ему сказали, что в Московском районе Ленинграда, где он работал, будет создано народное ополчение, и его туда возьмут.
В первую же ночь по радио завыла сирена. К звуку сирены привыкнуть невозможно. Она и сегодня звучит у меня в ушах: «У-у-у-у-у-у ... У-у-у-у-у ...». Мы не знали, что делать, но оделись и вышли на улицу. Через несколько дней появились бомбоубежища, и когда сирена начинала завывать, мы быстро собирались и спускались в бомбоубежище, расположенное в подвале соседнего дома. Там тоже было радио. Мы сидели и ждали. Наконец, по радио объявляли «отбой воздушной тревоги», и мы шли домой. Поскольку ничего не случалось, в следующий раз идти уже не хотелось, потому что там было скучно, но взрослые говорили: «надо идти», и мы опять шли и опять сидели там и ждали. Немцы еще не бомбили Ленинград, но немецкие самолеты-разведчики уже летали, и по ним стреляли наши зенитки.
- Почему не выступает товарищ Сталин? – спрашивал я.
Сталин выступил по радио только 3 июля.
– Товарищи! Граждане! – сказал он. – Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!
Его голос, такой знакомый, вселял надежду и веру в скорую победу. Все верили ему. Если Сталин сказал, значит так и будет. И мне сразу стало спокойно.
Сталин говорил тихо, не повышая голоса, и мы слушали каждое его слово, затаив дыхание. Он объяснял, почему мы терпим неудачи и отступаем, говорил, что нам необходимо делать, вселял надежду на победу, как нам казалось, скорую. Мы должны трудиться, помогать фронту, нам помогут Америка и Англия, мы не дадим себя поработить, – говорил наш вождь.
– Все силы народа — на разгром врага! – сказал в заключение Сталин. – Вперёд, за нашу победу!
Не только я, все вокруг меня вздохнули с облегчением, услышав выступление Сталина. Как все верили ему!
По радио играли бодрые песни и торжественную классическую музыку.
Мы все, весь народ, воевали с немцами. Советский Союз вступил во 2-ю мировую Войну, но для нас она была Великой Отечественной войной. Священной войной. Такой и останется. И все, что было в эти годы – святое.
А вот, что говорит статистика о сигналах воздушной тревоги и артиллерийского обстрела:
На улицах Ленинграда было установлено 1500 громкоговорителей. Через них население информировалось о налетах авиации и артобстрелах.
Всего по радиосети было передано 649 сигналов «Воздушная тревога» и 3091 сигнал «Артиллерийский обстрел». После передачи сигнала включался метроном с учащенным ритмом, говорящим о том, что опасность существует.
Когда опасности уже не было, включался метроном с замедленным тактом 50–60 ударов в минуту.
Ленинградцы называли эти удары ритмом жизни, и до сих пор «Ленинградский метроном» остается одним из символов осажденного города.
В тот же день я услышал незнакомое слово «эвакуация». Оно означало, что надо уезжать из Ленинграда, потому что немцы быстро наступали.
Мамин брат Лева, работавший в «ЭПРОНЕ», предложил нам отправиться на барже через водную Мариинскую систему вниз по Волге. Туда стали спешно собираться мама со мной и с маленькой Аллочкой (ей было всего 4 месяца) и бабушка с дедушкой.
"ЭПРОН" снарядил три баржи для эвакуации семей сотрудников. Немецкие самолеты разбомбили первую и третью баржи. Мои родные были на второй. Их тоже бомбили, но не попали.
Но я с мамой не поехал. Наши соседи по коммунальной квартире, Колькины мама и бабушка, устроились воспитателями в одном из эшелонов, которыми эвакуировались из Ленинграда дети, и они предложили записать и меня в этот эшелон. Когда я об этом услышал, я горячо поддержал это предложение. Ведь я буду с Колькой, у меня рядом будет друг. А Колькина бабушка говорила, что они, конечно, за мной присмотрят.
В конце концов, после долгих колебаний мама согласилась, и 4 июля рано утром меня посадили в вагон поезда. На глазах мамы были слезы, а мне было весело, – ведь меня ожидали замечательные приключения.
Я думаю, что, оставшись в Ленинграде, мы все умерли бы с голода. Запасов у нас не было никаких. Помочь нам мог только папа, который стоял в обороне на Пулковских высотах. Но не думаю, что его помощь могла спасти нас.
Сейчас, спустя много лет, кое-что стало известно об эвакуации ленинградских детей, но много лет никакой информации об этом не было.
Я слышал, что часть детей попала к немцам, и они были вывезены в Германию. По-видимому, они сегодня говорят по-немецки. Если остались живы.
Никто, конечно, не предполагал тогда в июле 1941 года, что ленинградцев ожидает блокада, голод, холод, бомбёжки и обстрелы. Эвакуировались, потому что думали, что город будет сдан, что придут немцы. Наша семья уже была хорошо информирована об отношении нацистов к евреям. И у нас был дополнительный, очень сильный стимул - БЕЖАТЬ от них. В нашей семье понимали, что, если мы останемся, нас уничтожат.
И в первую очередь стремились уберечь детей. Вот о них, о детях, о любви к ним, о самопожертвовании ради их спасения я и расскажу, отвлёкшись ненадолго от описания того, что было дальше со мной в эти страшные дни.
В старинной легенде о Крысолове обманутый музыкант-крысолов из известной средневековой легенды уводит с помощью дудочки детей из неблагодарного Гаммельна.
В песне Нателлы Болтянской «Крысолов», которую я услышал в её исполнении в Сакраменто в 2004 году, Крысолов спасает детей, уводя из жестокого мира, спасая их от гибели. Её песня близка мне, будит воспоминания нашего бегства из Ленинграда в 1941 г.
Город спит. Как будто бы в темноте
Руки-улицы распластал
Крысолов, давай, уводи детей,
Пока день беды не настал.
Пока боли нет. Пока дремлет зло,
Пока новый день впереди.
Пока спит отчаянье, Крысолов,
Уводи детей, уводи!
Уводи детей хоть на край земли,
И вослед им взглянуть - не сметь!
Уводи, пока их не увели
В школьной форме, в строю – на смерть.
Уводи, хоть выплаканы глаза,
В самый лучший внешкольный класс,
Но не в те края, где спортивный зал
Превращается в аппельплац.
Уводи детей от знакомых стен,
Развороченных пополам…
Уводи – из месива душ и тел,
От беспомощных пап и мам.
Уводи детей в незнакомый мир,
Где не властны ни кровь, ни ложь…
Крысолов, ну что же ты, черт возьми,
Свою дудку не достаешь?
О чем я думаю, когда читаю о Крысолове из сказки. Крысолове, который увел детей из неблагодарного Гаммельна и когда слушаю песню Нателлы Болтянской «Крысолов». Я думаю о том, что не было Крысолова-спасителя для многих ленинградских детей.
Поезд остановился, я посмотрел в окно, – там было написано: «Николо-Палома». Это был конечный пункт нашего назначения.
Станция Николо-Палома находится в Костромской области. Я тогда на всю жизнь запомнил название этой станции, но почему-то считал, что это Ярославская область.
Мы вышли из вагона, и нас повели к зданию школы. В моей памяти сохранилась картинка: деревянное двухэтажное здание, обшитое досками. В классах не было ни парт, ни столов, на полу лежало сено, и нам сказали, что мы здесь некоторое время побудем, а нас скоро покормят и отведут в другое место.
Дальше у меня сохранилось воспоминание, что в класс зашла молоденькая воспитательница. Глаза у нее были заплаканные, а в руках какая-то бумага. Она спросила у меня, где находится моя мама и еще какие-нибудь родные.
Я не плакал. Я терпеливо ждал. Я был уверен, что Колька и его бабушка, взрослые, которые ехали со мной в поезде не оставят меня здесь, на сене, в этой чужой и страшной комнате. Вот еще немного подождать и ко мне ворвется Колька, и его бабушка возьмет меня отсюда. Дни сменялись темными без света ночами, но никто не приходил.
А потом в моей памяти провал. Нас так ни разу и не покормили, а есть вначале очень хотелось. Кольку и его родных я после вагона больше не видел. Помню, что я засыпал, просыпался, снова засыпал, мне снилась мама, мне снилась бабушка, и я их звал, потому что мне было очень-очень плохо.
Стало очень жарко, есть уже не хотелось, и вообще уже ничего не хотелось делать: ни вставать, ни открывать глаза. И больше я уже ничего не помню, видимо, потерял сознание...
Когда я снова открыл глаза, я увидел мою бабушку. Она склонилась надо мной и с чайной ложечки вливала мне в рот куриный бульон. Мы были в какой-то маленькой уютной комнатке, ярко светило солнце, и его лучи проходили через бабушкины волосы, создавая вокруг ее головы ореол.
Бабушка, моя любимая бабушка! Ты вызволила меня из беспамятства, ты выходила и подняла меня!
Ты куда-то пошла и выменяла что-то из своих вещей на живую курицу, потому что ты знала, что только свежий куриный бульон может поставить меня на ноги.
Твое лицо, твои красивые, нежные глаза, полные любви, твои седые волосы (а я других у тебя и не видел) – все это такое родное было рядом со мной.
О, как я был счастлив в эту минуту, что я видел тебя и обнимал тебя! Я не хотел плакать, но я почему-то плакал, и ты плакала вместе со мной.
– Теперь, шепнул я ей, – мне ничего не страшно, ведь ты со мной, моя любимая бабушка!
Я снова заснул, а когда проснулся, бабушка была рядом, у моей постели. Я не знаю, сколько дней я не мог встать, но все же поднялся и начал ходить.
– Кожа да кости, – пробормотала бабушка.
Видимо, я сильно исхудал, десны у меня кровоточили, а когда я ходил, меня качало.
Бабушка поила меня каким-то отваром, она умела многое, ведь она подняла восемь детей, да еще в трудное голодное время гражданской войны.
- Как ты здесь оказалась, бабушка? – спросил я ее. - Я тебя звал, и ты услышала? А где мама?
Оказывается, в Казани они получили телеграмму, которую послала девушка-воспитательница.
- В телеграмме она написала: «Срочно приезжайте за Мишей, иначе он умрет» и сообщала адрес, сказала мне бабушка. – Я сошла с баржи на берег, и поехала за тобой. Слава богу, приехала вовремя.
Она сказала, что все воспитатели сразу разбежались, еды никакой не было, и детей просто бросили на произвол судьбы. О них просто все забыли. Или сделали вид, что ничего не знают о детях. Бабушка сказала ещё, что некоторые дети уже умерли, и она куда-то ходила и требовала, чтобы оставшихся детей накормили и положили в больницу.
Вспоминая девушку, пославшую родителям гибнущих детей телеграммы, я вспоминаю о Януше Корчаке, который был до конца с детьми, своими воспитанниками, когда их повезли из Варшавского гетто в концлагерь уничтожения. Он принял смерть в газовой камере вместе с ними. Он не мог их бросить одних. Этот великий добрый человек погиб вместе с ними.
И меня спасла от смерти молодая девушка, не бросившая детей умирать на станции Николо-Палома, когда остальные воспитатели разбежались. Она не могла нас накормить, но она осталась и сделала единственно возможное, что могла: разослала телеграммы родителям умирающих детей.
Я быстро поправлялся. Наконец, бабушка посчитала, что мы можем ехать и взяла билеты на пароход.
Мы поехали на пристань и сели на колесный пароход, который назывался «Интернационал III». И этот пароход плавно и тихо «пошлепал» по Волге вниз по течению.
И я забыл о том, что идет война, я перестал вспоминать страшную комнату в школе, где я провалялся на сене неизвестно сколько времени – я забыл обо всем на свете. Мне было снова хорошо. Папа воевал. Он защищал нас от врагов. Я еду к маме. Рядом бабушка.
А пароход шел почти бесшумно, только слышались тихие шлепки о воду. Что там шлепало, я не знал. Бабушка тоже не знала.
У нее было озабоченное лицо, и она думала о чем-то своем. Ее дети были разбросаны по всей стране, два сына были в армии, а две дочери остались в осаждённом Ленинграде. А мы ехали к ее мужу - моему дедушке, к её дочери - моей маме и внучке – моей маленькой сестрёнке, которой ещё не было и пяти месяцев. Где они сейчас? До какого места довезла их баржа и где высадила? Куда потом они поехали? Как их разыскать?
Стоял жаркий июль 1941-го. И до конца войны было ещё очень далеко. Это было только начало…