Narod. sru Продолжение

      11.         ПРОЕКТ   «Ч»

      Сидя  в  позе  орла над  дырой   в  бетонном  сортире,  Герой  Социалистического  труда,   депутат  всех   советов  Чингиз  Торокулович  Айтматов  приблизился  к  осознанию  грубой  своей  ошибки:  зря  он  приехал  сюда,  на  малую  родину  в  аил  Шекер  на  границе  Таласского  хребта   и  великой  Казахской  пустыни.  Обстоятельства  так  сложились,  что  вроде  и  надо  было   посетить,  давно  не  был.  Земляки,  естественно,  звали,  ждали,  в  случае  отказа  могли  сильно  обидеться,  он  обещал.  И  вот  он  здесь,  народ  собрался  в  самом  большом  здании  аила  -  в  школе.  А  ему  приспичило.  Со  всяким  может  случиться.  Даже  с Нобелевским  лауреатом,  не  говоря  о  лауреате  Ленинской  премии.  К  шестидесяти  годам  кишечник  работает  хуже,  сидеть  в  позе  орла  приходится  долго.  А  другого  цивилизованного  сортира,  кроме  школьного,  близко  нет.  Директор  школы  даже  гордится  этим  сортиром:  крепкий,  бетонный,  не  чета  старому,  деревянному,  с  оторванными  досками,  со  щелями  в  палец.  Тут   восемь  очков  для  мальчиков,  восемь  очков  для  девочек,  в  стенке  между  ними  просмотровая  дыра.  Сколько  ни  пытались  заделать,  бесполезно.  С  мятыми  клочками  районной  газеты  вместо  туалетной  бумаги  Чингиз  Торокулович  сидел,  смотрел  в  просмотровую,  из  дыры  под  ним  сильно  дуло,  от  соседних  семи  дыр  разило  отходами  жизнедеятельности,  собственные  отходы  заклинило,  важный  гость  злился  на  самого  себя.  Надо  было  стать  выше  обстоятельств.  Сидел  бы  сейчас  в  своем  роскошном  посольском  туалете,  или  на  своей  вилле  в  Брюсселе,  в  туалете  Берлинского  собора,  где  обычно  проходили  его  встречи  с  читателями.
    Кончаловский  как-то  рассказывал  об  аристократических  сортирах -  фриках,  которые  в древнем  Риме   служили  местом  встреч  и  философских  бесед  под  журчание  сливных  потоков.  Посещение  фриков  дорого  стоило,  было  по  карману  только  состоятельным  гражданам.  Остальные  пользовались общественными  нужниками,  зловонными,  полными  мух,  особенно в  летнюю  жару.  Об  архитектуре  и  устройстве  этих  заведений   можно  судить  по  сохранившихся  развалинам.  Это  были  приземистые  помещения  с  каменной  плитой  и  дырами  целевого  назначения.  Простые  римляне,  видимо,  из  классового  протеста  испещряли  стены  отхожих  мест  похабными  рисунками  на  темы  «муж»  -  «жен»  и  непристойными  надписями.  По  этому  типовому  проекту,  похоже,  сооружали  и  школьный  сортир  в  Шекере.  Известно,  что  римские   власти  пытались  бороться  с  художествами  засранцев,  в  том  числе  и  устрашающими  портретами  разных  богов.  Тщетно. Засранцы  давно  поняли:  Бог  всё  видит,  да  не  скоро  скажет.
    Кончаловский  собирает  все  эти  сортирные  истории,  даже  строит  на  них  теории,  противопоставляя  Восток  Западу.  У  Чингиза  Торокуловича    мелькнула  мысль:  может,  стоило  пригласить  и  Андрона  на  «Иссык-Кульский  форум».  Но  тут  же  успокоил  себя:  рановато  ему,  не  набрал  весовой  категории.  Путался  бы  здесь  под  ногами  великих,  отвлекал  от  центральной  фигуры,  от  хозяина  форума.    

    Европа  любит   киргизского  классика.  Издательства  переводят  на  немецкий,  английский,  французский,  итальянский.  Грех  жаловаться.  Его  «манкурты»  стали  нарицательным  словом.  А  он,  большой,  даже  великий,  сидит  в  позе  орла  над  обосранной  дырой  и  не  может  выдавить  из  себя  ничего  путного.  Только   звук.  И  с  раздражением,  переходящим  в ненависть,  предчувствует  вопросы  земляков-читателей:  «Дорогой  Чингыз  Торокулович,  расскажите  о  ваших  творческих  планах».  Нету  творческих  планов!   Не  пишется.  Всё  не  то.  Всё  не  так.  И  нос  не  дает  покоя.
   Да,  нос  еще  беспокоит.  Нос  у  него  довольно  крупный  для  киргиза.  И  вот  ни  с  того,  ни  с  сего  стал  краснеть.  Первый  год  не  обращал  на  это  внимания.  Не  болит  -  только  краснеет  всё гуще  и гуще.  А  потом  краснота  стала  наливаться  синевой.  И  она,   эта  неприятная  сизовость,  распространилась  с  кончика  на  весь  нос.  Пошел  по  докторам,  к  немецкой  профессуре,  швейцарской,  в  Штаты  съездил,  истратил  кучу  бабла.  Нулевой  результат.  Даже  диагноза не  могут  поставить. Загадка.  Гоголевская  мистика.  Перед  каждой  встречей  с публикой,  на  телевидении  приходится  густо  пудрить  нос,  прятать  за  толстым слоем  косметики.  Угнетает   безысходность.  Никто  не  гарантирует,  что  с  носа  сливовая  пакость  не  перейдет на  подбородок,  губы,  щеки.  Дошел  до  отчаяния.  Отчаяние  подсказало  имя.  Кокубай!  Кокубай  Мамбеталиев,  мельник  из  Кочкорки,  директор  малокомплектной  школы  на  пять  учеников.  В  молодости  Чингыз  Торокулович  и  сам работал  в  Кочкорке,  зоотехником,  встречался  с  Кокубаем,  когда  тот  еще  был  молодым  чабаном,  слышал  про  его  зимовку  в  пещере.  Потом  видел  на  съёмках  кино  в  Кочкорке,  где  юный  Андрон  Кончаловский  ваял  свою  дипломную  работу  по  повести   «Первый  учитель».  Кокубай  с  молодой  женой  участвовал  в  массовых  сценах.  Собственно,  вся  Кочкорка  участвовала.  Режиссер добивался  массовости  и  естественности, особенно  в  сценах  драк.  Гонял  директора  картины  за водкой,  спаивал  джигитов,  чтобы  драки  были не  нарошные,  а настоящие,  до  крови.  Измывался  над  туземцами,  мол,  искусство  требует  жертв.   Доходило  и  до  вывихов,  до  переломов   ног,  рук.  Уже  тогда  у  Кокубая  была  слава  умелого  костоправа.  Говорили,  что  лечит  и   всякие  кожные  напасти,  чирьи,  сучье  вымя,  женщины  обращались  к нему  по  своим  делам.


    
    Кокубай!   Чем  черт  не шутит.  Попытка  не  пытка,  как  говорил  товарищ  Берия.  Некогда,  год  расписан  по  дням,  но  оказалось,  что  Кочкорку  можно  совместить  с  Иссык-Кульским  форумом.  Кочкорка  от  правительственной  резиденции  на  Иссык-Куле  -   два  часа  езды  на  «Волге».  Можно  и  не  ездить  самому,  можно  вызвать.  Но  сказали,  что  диагностику  и  терапию  доктор  Кокубай  проводит  только  на  своей  территории.  Там  у него  бочка,  травяные  припарки, примочки,  мази,  порошки.  Там,  на  речке  Жоо-Журок  /Вражье  сердце/   он  и  камлает.  Говорили,  без  камланий  порошки,  мази  не  так  эффективны.  Заодно,  шутки  ради,  перед  форумом  интеллектуалов  на  Иссык-Куле  можно  попытать  Кочкорского    шамана  насчет    будущего:  что  ждет  нас  в  дальнем  апгрейде?  Говорят,  земная  ось  одним  концом  торчит  у  него  во  дворе  и  как-то  в  конспиративной  связи  с  этой  осью  Кокубай  ведает  дальнее  прошлое,  дальнее  будущее,  самые  глубокие  первоосновы  и  первопричины. Таскает  за  пазухой  краеугольные  камни  бытия.  Интеллектуалы  оценят:  национальная  самоидентификация  и  всё  такое.  Найдут  умные  слова,  сконструируют  метафоры.  Будет  не хуже,  чем  его,  айтматовские  манкурты,  завоевавшие  европейское  воображение.  Если  Гора  не  идет  к Магомету,  Магомет  идет  к горе.
    Пожалуй,  это  была  самая  удачная   поездка  за  все  последние  годы.  В  бочке  с  настоем  припомнил   Диогена,  окунулся  в  предысторию  народа,  вдохнул  запахи  детства  -  полынь,  эфедру,  лаванду,  взбодрил  воображение  скрипом  земной  оси,  и  главное  -  нос  стал  очищаться  от  синевы.  Просто  чудо  какое-то.  Германский  гений  против  Кочкорского  шамана  оказался  пшик,  ничто.  За  иноземным  профессором  стояла  школа,  другие  профессора,  за  Кокубаем  -  вся  первичная  праматерия,  мировой  разум.

   -  Холестерин  семь,  три  десятых, -  сразу  после  «Ассалом  алейкум»  на  глаз  отмерил  Кокубай.  Чингиз  Торокулович  был  сражен.  На  прошлой  неделе  анализ  крови  показал  семь  и  две  десятых.  Значит,  одну  десятую  успел  прибавить.
   -  Сахар,  -  продолжил  Кокубай,  -  кант  много  лишний.  Диабет  нам  не  надо.  Бешбармак  временно  исключаем  -  печенка,  курдюк,  казы,  чучук,  рёбрышки  с  салом.  Полгода  табу. 

   Непрост,  ой,  непрост   этот  деревенский  знахарь,  дивился  Айтматов.  Кокубай  явно  был  его  человеком.  Человеком-космосом.  Словно  сошел  со  страниц  «Буранного  полустанка»  -  обходчик  железнодорожного  пути  в  никуда,  в  тупики  Космодрома.   Или  старый  рыбак  из  его  притчи  «Пегий пес,  бегущий  краем моря»  -  человек  северного  пограничья  между  Сушей  и  Океаном,  в  белом  безмолвном  царстве  Великой   Рыбы.  Может,  взять  его  в  следующую  притчу?  На  планету  Кассандру?  Он  как  раз  обдумывал  образ  главного  героя. В  Европе,  Америке  всё  актуальнее  становилась  тема  генной  инженерии,  клонирования  и  герой  очередной  книги  должен  был  иметь  отношение  к  генетическому  коду  человека.  Писательским  нутром  чуял:  Кокубай  из  этого  теста,  был  причастен  и  к  этому  коду,  и   к  мировому  космическому  разуму.

 
   Разум,  как  и  подобает  ему,  обитал  на горе.  В данном  конкретном  случае  он  обитал на  горе,  породившей  речку  Жоо-Журок,  что  протекала  через  огород  Кокубая,  вращала  его  мельницу  и  по  специальному   арыку  в  обход  мельничного  колеса  препровождала  косяки  радужной  форели  в  Кокомерен  и  дальше,  по  этапу,  до  одиннадцатой  кошары,  где  её  глушили  взрывники  Гидроспецстроя,  которые  в  свободное  от  рыбной  ловли  время   пробивали  в  горах  тоннели  для  каскада  ГЭС  на  Нарыне.  Гора  называлась  Шамал-Тенгри  /Бог  ветра/  и  была,  явно,  не  рядовая  -   высокомерная,  совершенных  геометрических  форм,  в  пышной  папахе  из  сверкающего  на  солнце  снега.  Через  прорехи  тонкого  покрывала  из    зеленой  почвы  эротично  белело  мраморное  тело.  Весь  громадный  контент  горы  состоял  из  бело-розового  мрамора.  Никаких  других  камней,  кроме  мраморных,  у  подножия  горы не  было.  Кокубай   входил  в  экстаз,  вызывал  космические  силы,  и, погружаясь,  впадая  в  Саянское  детство  кыргызов,  в  самое начало  эры,  до  эпохи  Кыргызского  великодержавия,  которое  длилось  сто  лет  с  1Х  по  Х  век первого  тысячелетия,  камлал  на  мраморном  пьедестале.
    Условно,  для  удобства   обыденного  сознания  Кокубай  делил  Вселенную  на  три  сферы:  небесную,  земную  и  подземную.  Они соединялись между собой  этой  космической  горой  Шамал-Тенгри.  Кокубай  восходил  по  её  крутым  склонам  до вершины,  которая  глубоко  врезалась  в  небо  и  служила  причалом  для  облачных  караванов.  Среди облаков обитал  Хозяин  горы,  Властелин  судьбы,  питавший  расположение  к   камлающему Кокубаю   и  его  космическому  двойнику.  Непосвященные  христиане  называют  этого  двойника  душой.  Слова  грубы,  Кокубай  старался  обходиться без  них,  без  посредников,  которые  мало  что  объясняют,  а  чаще  всего  искажают  светлую  Истину  примитивными  антропоморфными  клонами. 
    Жизнь человека начинается  в небесной зоне  Вселенной,  где  еще нет   антропоморфных  воплощений.  На  землю   зародыш  жизни нисходит  либо  в  виде падающей звезды,  либо  через солнечный луч.  Иногда  принимает  форму  березового  листа,  который шаман  сдувает  со  священного  дерева.  Кокубай  обычно  устраивал  обрядовое  дутьё  таким образом,  что  лист  попадал через  тюндюк,  дымовое отверстие в юрте,  к  изголовью  очага,  а  затем  –  к  женщине,  к  одному  из  её  сакральных  отверстий.  Непорочное  зачатие  в  чреве  матери  получало  общепринятое  человеческое  продолжение.  После рождения  ребенка  наступал  период обитания  души  в  человеческом  теле  на  лунно-солнечной  земле   до  самой  смерти.  Вместе  с человеком рос и  взрослел его двойник. После  смерти одни  двойники покидали  тело и  возвращались  к   Верховному  Божеству,  а  другие  кочевали  в страну  теней,  переселялись в подземный мир.  Двойники  склонны  к  лунатизму.  Во время  сна  человека  они  отделяются от  тела  и  бродят  во  тьме  в  виде  маленьких  огоньков,  возвращаясь  в  тело  при пробуждении  человека. Если  двойник  не  возвращается, человек заболевает  и  дело  шамана  с  помощью  камлания  найти,  поместить  в  бубен,  а  потом  сильными ударами по бубну  вбить  его  в правое ухо больному.  Обыкновенный человек может  увидеть двойников  только  во  сне,  а шаман  и  воочию.
    Кокубай  был  в  хороших  отношениях  со  своими  духами,  они  откликались  на  его  камлания,  сообщали  причины болезни человека,  указывали, где найти затерявшуюся «душу»,  помогали  ориентироваться  в  сферах  Вселенной,  охраняли от  злых  духов  курчу  и  враждебных шаманов. Главным  его  покровителем  был  сам  Ульгень,  Бог  огня.  Духи-помощники  делились  на  два разряда:   тос –  предки Кокубая,  которые при  жизни тоже  были шаманами,  и  служебные духи,  агенты   темной  сферы,  которые  вызывались перед  камланием  ударами  в  бубен.

    Этим  священным  инструментом  Кокубай  пользовался  только  в  самых  исключительных  случаях.  Камлание  отнимало  у  него  слишком  много  сил.  Он  худел,  таял,  страдал  болями  пациента. Поднималась  температура,  скакало  давление,  иной  раз  нападала  диарея.  Непросто  решиться.  Но  тут  был  тот  самый  особый  случай.  Национальное  самосознание  требовало  подвига. Чингиз  Айтматов  был  не  просто  кыргыз.  Он  был  кыргыз  с  инициативой. В 1982 году  он  отправил   Генеральному  секретарю  ЦК  КПСС   Андропову письмо с предложением "об инициативе СССР по достойному вступлению  человечества  в  третье  тысячелетие".  Такие  важные  слова  придумал,  весомые,  значительные.  «Достойное  вступление  человечества»…  Хотя  можно  было  еще  усилить  -  написать  «человечество»  с  большой  буквы. 
       Письмом очень заинтересовались в Политбюро ЦК КПСС.  В  1983-м  товарищ  Андропов  санкционировал  создание   Комиссии   /с  большой  буквы/   по встрече третьего тысячелетия  во  главе  с  Айтматовым.  Комиссия  подготовила  Обращение советского правительства  к  народам  мира  о том, чтобы войти в  2000-й год без ядерного оружия.  Сменивший  Андропова  Горбачев  в  1986  году  одобрил  идею  "Иссык-Кульского   форума»,  оценив   политические дивиденды  от  обсуждения  проблемы  Миллениума  с  Артуром Миллером,  Питером Устиновым,  Федерико  Майором  и  другими   представителями мировой интеллигенции.  В  КГБ  согласовали  список  из  семнадцати  человек,  включая  «наших»  людей.  А  человеком  № 1  в  этой  акции,  естественно,  стал  инициатор,  закоперщик  акции  Айтматов.
   Большой  человек. Человечище!  Масштаб!  Другая  таблица  мер  и  весов.  Другой  отсчет  времени.  У  простого  человека   какой  счет?  От  зарплаты  до  зарплаты,  от  месячных  до  месячных,  от  звонка  до звонка.   День  прошел  -  слава  Господу.  День  да  ночь  -  сутки  прочь.  Бытовуха.  Говорят,  товарищ  Андропов  в  тайне  от  коллег  из  спецслужб  писал  стихи.  И  как  поэт  оценил  истинную  высоту  автора  проекта   Встречи  Третьего  Тысячелетия».  У  этого  человека  на  циферблате  Века,  Эпохи,  Эры.  Не  будущее,  но  Грядущее.  Не  слово -  Глагол!  У  него  Прозрения.  Мир  затаил  дыхание.  Мир  ждет. 
    Перед  всем  остальным  человечеством  он  был  как  бы  модельным,  эталонным  кыргызом,  являл  собой  образ,  если  хотите,  имидж  кыргыза.  И  Кокубай  просто  не  мог  допустить,  чтобы  человечество  думало,  что  сизый  нос  это   родовой  национальный  признак  кыргыза,  его  родимое  пятно.  Такое  уже  бывало  в  истории  -  грубое,  злонамеренное  даже,  искажение  образа   доброго,  простодушного  народа.  И  первыми  приложили  руку  к   искажению  китайцы.  Хотя  кыргызы  -  и  это  достоверный  научный  факт  -  были  первыми  людьми  на земле,  а  китайцы  произошли  от  кыргызов.  Китайцев  оказалось  численное  большинство  и  в  родословной  землян  они  оттеснили  прародителей  на  задворки.

    -   Э-э-э…  -  услышав  версию  Кокубая  в  изложении  Айтматова,  на  чистом  английском  протянул  политкорректный  Питер  Устинов.
    -  У-у-у …  -  отозвался  на  суахили  Энергосберегающий  эфиоп  Афеворк  Текле.
    -   Но-о-о…  -  с  легким  американским  акцентом   произнес  Глубокомысленный  Артур  Миллер.
    -   И-и-и …  -   возразил  Дальнозоркий  футуролог  Элвин  Тоффлер.    
    -  Йошкар-ола,  -  изложил  своё  особое  мнение  темпераментный  обладатель Нобеля  француз  Клод  Симон.
    -   М-м-м…   -   попытался  примирить  спорщиков  на  языке  майя  Толерантный  начальник  ЮНЕСКО  Федерико  Майор.
    -  Медицинский  факт,  -  как  скальпелем  отрезал  Всеобъемлющий  Чингиз  Айтматов.  -  А  главное:  так  сказал…
    -  Заратустра?  -  угадал  Проницательный  Клод  Симон.
    -  Кокубай,  -  забил  гвоздь  в  крышку  спора  Айтматов.

     Возразить  было  нечего.  Тем  более,  что  в  душе  недолюбливали  китайцев  все  семнадцать  участников  первого   «Иссык-Кульского  форума».   Мировое  правительство интеллектуалов,  отборный,  первосортный  народ.  Даже  выдающихся  не  включали.  Только  великие  и  пара  гениальных.  Все  предвидели,  а  кто  не  предвидел,  предчувствовал,  что  на  земле  скоро  будут  одни  китайцы.  Дело  шло  к  тому.  Помешать  победному  шествию  Китая  пытались  уйгуры,  ютившиеся  в  автономной  области  на  северо-западной  окраине  мандариновой  империи. Но  что  такое  уйгуры  против  китайцев?  Слону  дробина.  Восемьдесят  миллионов  против  миллиарда!  Дохлый  номер.  Последней  надеждой  сохранить  самоидентификацию  народа  оставалось  избрание  Генеральным  секретарем  ООН  киргиза.  Сперва  не  существовало  вариантов.  Конечно,  Айтматов.  И  вот  возникла  вторая  кандидатура:  Кокубай!  А  почему  нет?  Почему  не  отдать  дань  представителю  нации,  которая  положила  начало  человечеству?   Дань  разумных  людей  человеку  разумному. Хomo  sapiens.
    
      -  Где  это  -  Алтай?  -  спрашивали  великие  хозяина  форума.
       
      По  знаку  Айтматова  обслуживающий  персонал  принес  физическую  карту  СССР.
 
      -    Шамбала,  -  объяснял  Айтматов.
      -   О!  -  сказал  Дальнозоркий .
      -   Рерих!  -  воскликнул   Толерантный.  -  Всемирное  культурное  наследие.
      -   Николай!  -  обрадовался  Энергосберегающий  из  пустыни  Сахары.

      Они  приехали  на Иссык-Кульский  форум,  а  Иссык-Куля  нет.  Их  поместили  в  резиденции  Первого  секретаря  ЦК  Компартии  товарища  Усубалиева,  в  красивом  горном  ущелье  Ала-Арча  -  двадцать  километров  от  столицы  Киргизии  Фрунзе.  Цивильное  место,  европейский  сервис,  просторные  гостиничные номера,  ванные  с  горячей  водой,  теплые  туалеты,  роскошная  парная  баранина,  свежий  кумыс  и  выдержанный  Кыргыз  коньягы  /коньяк/,  шум  горной  речки,  ароматизированный   грандиозными,  свечеподобными   тяньшанскими  елями  воздух,  неспешные  разговоры   на  английском.  Английский  знают  все,  кроме хозяина.  Хозяин  пишет  книги  по-русски,  их  переводят  на  киргизский,  английский,  немецкий,  французский,  японский… Что  и  говорить,  великий.  Пора  выдвигать  на  Нобелевскую  премию.  О  том  и речь.  Не  впрямую,  конечно.  Хотя  турецкий  гость,  кудесник  слова  Яшар  Кемаль  произнес  это  вслух.  Пора  готовить  мировое общественное  мнение.  Генсек  ООН  одно,  а  Нобелевка  другое.  На  этом  направлении  работала  особая  группа  участников  форума  -  Нужные  и  Очень Нужные  люди.  Хозяин  не  мешал  развитию  темы. 

      -  Шамбала,  -  мечтательно  протянул  Проницательный.
      -  Райское  стойбище  кыргызов.  Таких  несколько.  Второе  -  на  Иссык-Куле.   Тумороу…  завтра  поедем  на  Иссык-Куль.
 
    Многие  слышали  это  слово.  Говорили,  что  на  берегах  голубого  озера  возделывают  бесподобной  красоты  плантации  белого  опийного  мака.  Предвкушение  томило  и  завораживало.  Некоторые  помнили  айтматовский  «Белый  пароход»,  мальчика,  который  навсегда  вошел  в  глубокие синие  воды,  рогатую  Мать-олениху,  родоначальницу  племени  бугу.  Гости  осаждали  автора  притчи  о  манкуртах  вопросами:  к  какому  племени  принадлежит он  сам  и  вообще  почему  кыргызы  зовутся  кыргызами?  Как  там  было  в  самом  начале?  И  Айтматов,  подобно  Вергилию,  повел  гостей  на  экскурсию  в  потаённые глубины  прошлого.

    Кыргызы,  по  натуре  своей  простодыры,  чуждые   всякому  бюрократическому  крючкотворству,  проиграли  китайцам  информационную  войну.  Они  наивно   полагались  на   историческую  память,  передавая  сказания  о  былом  и  заветы  предков  на  будущее  из  уст  в  уста,  в  истинной,  неприкосновенной  целостности  исторического  контекста,  с  абсолютной  точностью  в  деталях.  Китайцы,  будучи  не  столь  твердыми  в  памяти,  придумали  бумагу  и  стали  в  угоду  очередному  правителю  искажать  ход  событий  и  очернять  предков-кыргызов  с  помощью  иероглифов.  Начало  очернительству  положил  отец  китайских  историков  Сым  Цян,  который  написал,  что  первое  упоминание  о  кыргызах  относится  к  201  году  до новой эры.  Может,  это и  так,  но  к  исторической  правде  не  имеет  никакого  отношения.  Как  уже  сказано  /и  доказано/,  кыргызы  появились  на  земле  раньше  всех.  Просто  они  не  знали,  что они  кыргызы.  Про  это  они  узнали  гораздо  позже,  причем  при  весьма  пикантных,  даже  эротических  обстоятельствах.  Дело  было  так.  Отец  кыргызов  материализовался  из  миража  «Сагым»  и  стал  ханом,  еще  не  зная,  что  он  кыргыз.  У  хана  родилась  дочь.  Он  приставил  к  ней  сорок  прислужниц.  «Сорок»  на языке  хана  звучало,  как  «кырк».  На  том же  языке  девочка  это  «кыз».  Однажды  дочь  хана  в  сопровождении  сорока  прислужниц  /кырк  кыз/  вышла на  берег  большой  реки,  которая  бурлила  пеной.  Созерцая  пенистые  буруны,  девицы  услышали  голос  реки:  «Ана  эльхак  мана  эльхак»,  что  означает  «Ты  прав  и  я  права».  В  общем  ты  и  я  -  мы  оба  правы.  Девицы  из  чистого  любопытства  обмакнули  пальцы  в  пену,  облизали  их  и  вскоре  оказалось,  что  все  они  забеременели.  Хан  Сагым  обвинил  их  в  распутстве,  но  не  стал  сбрасывать  со  скалы,  а  просто  выгнал  в  горы.  И  тут  шефство  над   девицами  взяла   великая  покровительница  рожениц  Богиня-повитуха  Умай.  Под  её  крылом  зачавшие  от  пены  речной  кырк  кыз  родили  в  горах  сорок  /кырк/  мальчиков  и  сорок /кырк/  девочек.  Итого,  восемьдесят.  Они  выросли,  переженились,  родили  своих  мальчиков  и  девочек  и  стали  называться  кырк-кызами.  А  потом  уже  в  других  языках  за  ними  закрепилось  упрощенное  слово  «кыргыз».  У  них были  рыжие  волосы,  румяные  лица,  белая  кожа   и голубые  глаза.   Далее  китайские  иероглифы  распространяют  о  кыргызах  вообще  наглую  ложь,  мол,  они  самые  дикие  из  людей,  не  владеют  никакими  иностранными  языками,   у  них  на  вооружении  деревянные луки,  одежда  из  звериных  шкур,  еда  -  мясо  дичи.  В  сражениях  участвуют  мужчины  и  женщины.  Победив  врага,  они  не  прикасаются  к  его  имуществу,  всё  сжигают,  кроме  оружия  и  железных  наконечников  стрел.  Женщины  продаются  за  калым,  вместо  денег  у  кыргызов   дичь  или  оружие.  Когда  мужчины  хотят  совокупиться  с  женщиной,  то ставят  её  на  четвереньки.  На  внешний  рынок  эти  люди  поставляют  мускус,  меха  и  рога  «хуту».   Мертвых  они  уносят  высоко  в горы  и  либо  вешают  на деревьях  для  естественного  разложения,  либо  сжигают,  считая,  что  огонь  самая  чистая  стихия.  Огонь очищает   от  грязи  и  грехов.  Одни  кыргызы  поклоняются  корове,  другие  ветру,  третьи  сороке,  четвертые  соколу,  пятые  высоким  деревьям.  Среди  кыргызов  есть  особые  люди  -  фагиуны.  Они  бьют  в  барабаны  и  теряют  сознание.  В  этот  момент  их  спрашивают  о  будущем  -  о  дождях  или  засухе,  о  стихийных  бедствиях  и  нашествии  врагов.  Фагиуны  предсказывают  и  чаще  всего  предсказания  сбываются.  Так  говорят  китайские  источники.  Хотя  на  самом  деле  всё  было,  конечно,  не  так.  На  самом деле  кыргызы  выделывали  из кожи  козлов  замшу,  шили  обувь,  шубы  и  шапки,  из  шерсти  делали  чепкены,  калпаки,  кементаи,  войлочные  сапоги,  вили  арканы,  валяли  узорные  ковры  и   грубые  кошмы,  делали  конскую  сбрую,  их  кожаным  штанам     износу  не  было.  Зерно  мололи  на  ручной  мельнице  жыргалчак.  Жены  бедняков  носили  на голове  тюрбаны  «элечеки»  в  семь  слоев  тонкой  белой  материи,  а  байские жены  -  в девять  слоев.  Поверх  длиннополой  рубахи  надевали  нарядные  бельдемчи,  украшенные  на  груди    вышивками  «онур».  Девицы  и  молодухи   носили  тебетеи  из  черной  мерлушки,  отороченные  мехом  выдры,  с  верхом  из  красного  маната  или  красной  бечеи,  с  журавлиными  или  совиными  перьями,   щеголяли  в  сапожках  на  каблуках  с  задниками,  украшенными  самоцветами  и  вставками  из  кусочков  кожи.  Галоши,  распространенные  у  соседних  народов,  с  презрением  отвергали.  Про  женщину  в  галошах  говорили:  «Ходит,  как  жеребая  кобыла».  Красавицы  были.  Вот  истинная  правда!  Китаянки  в  подметки не годятся. 

     Переместившись  из  цековских  палат  в  ущелье  Ала-Арча  в  роскошную  гостевую  юрту  на  Иссык-Куле,  богоравные  внимали   хозяину  под  шум  прибоя  и  крики  чаек.  Иссык-Куль  и  впрямь  оказался  морем.  Тюндюк  на  макушке  юрты  открывал   выход  в  небо,  прямоугольный  входной  проём  заполняла  густая  лазурь.

   -   Достиг!  -   воскликнул  Энергосберегающий  африканец  Текле.
   -   Кто  достиг?  И  чего?  -  спрашивали  другие.
   -  Господь  достиг  совершенства  в  голубом,  -  расшифровал  художник.  -  Теперь  понятно:  Мертвое  море   между  Иудеей  и  Иорданией  был  только  эскиз.  Настоящий шедевр  вот  он. Но над  желтым  над  еще  поработать.  В  пустыне  Негев   желтый  богаче.
    -  Поработаем!  -  быстро  откликнулся  Корчубек  Акназаров,  которого  Айтматов  представил  гостям,  как  хозяина  этой  земли.  Не  в  плане  собственности  на  землю,  а  в  плане  партийной  принадлежности.  Прибавил шутливо:  «Партия  -  наш  рулевой».  И  все  оценили  шутку.
   -  Поработаем,  -  заверил  рулевой  Акназаров,  -  Есть  проект,  одобренный  на  бюро  ЦК.  «Кок-жай»,  Зеленая  долина.  Добавим  желтому  зеленой  краски  с  помощью  капельного  орошения.
   -  О!  -  оживились  гости. -   Израильский  опыт.
   -   Это  очень  дальновидно,  -   похвалил  проект  футуролог  Тоффлер.
   -   В  предвидении  мировой  войны  за  еду  и  питьевую  воду  арабские  шейхи  скупают  не  еду,  а   земли,  на  которых  растет  еда,  -  поддержал  футуролога  африканский  красавец  Текле.
   -  Есть  план,  -  доложил  Акназаров.  -  Колхоз  имени  Клары  Цеткин  переименуем  в  киббуц   Девы  Марии.  Уже  строим  крупнейший  овцеводческий  комплекс  Непорочного  зачатия.  Только  искусственное  осеменение.  Никакой  самодеятельности!  Только  пипеткой.
    -  А  как  это  скажется  на  потребительских  свойствах  мяса?  -  уточнил  любитель  баранины  с  берегов  Альбиона  Питер  Устинов.
    -  Мясные  кондиции  будут  улучшены   с  помощью  спермы  из  Новой  Зеландии.  Ведутся  переговоры,  -  успокоил   Корчубек  Акназарович. -  Вопрос  на  контроле  лично  у  товарища Усубалиева..

    На  этих  словах,  словно  по  волшебству,  на  голубом  фоне  в  дверном  проёме юрты  возник  красавец  баран   в  завитом  тонкорунном  парике.  Ни  дать,  ни  взять,  член  палаты  лордов. 
   -   Жакшы,  -  махнул  рукой  Чингиз  Торокулович.
    -  Якши,  якши,  -   обрадовался    турок    знакомому  слову.
    -  О  чем  это  они,  тюркоязычные?  -   забеспокоились   франкофоны  и  англосаксы.
    -  Бешбармак,  -   произнес  загадочное,  ключевое  слово  Айтматов.  -  Резать  будем,  варить  в  котле  и  есть.  Кто  не  ел  бешбармак,  не  поймет,  что  такое  кыргыз.
    -  Ну,  раз  такое  дело,  -   сказали  великие,  -  будем  есть  бешбармак.
    -   Кашик?  -  наклонившись  к  уху  Айтматова,  шепотом  спросил  Акназаров.
    -   Кашик  эмес,  -  шепотом ответил  Айтматов.
    -   Хозяева  обсуждают,  ложками  будем  есть  или  руками,  -  перевел  секретный  разговор  тюркоязычный  Яшар  Кемаль.
    -  А  как положено?
    -  Руками.  Отсюда  название:  бешбармак  -  пять  пальцев. 
    -   Не  помрем  без  ложек,  -  успокоил  Питер  Устинов.  -  Шекспир  тоже  ел  мясо  руками.  Король  Артур  и  все  рыцари  Круглого  стола.
    -   Но  на всякий  случай,  - шепнул  Айтматов  рулевому  партии,  -  пусть  принесут  кашик. 

    По-настоящему,  всерьёз  Айтматова  беспокоило  другое:  как  делить  голову барана.  Обычай  бугинцев   доверяет  дележ  старшему  за  столом,  хозяину.  Дело  тонкое.  Неправильным делением  можно смертельно  обидеть  человека.  С  глазами  барана  вопроса  нет.  Один  глаз   отдаем  Дальнозоркому,   художнику  Текле.  Второй  глаз  можно  отдать  Проницательному  -  Клоду  Симону.  Французы  и  не такое  едят.   Кому  уши  отдать?   Может,  Толерантному?  Федерико  Майору?  Язык.  Ясное  дело,  писателю.  Но  их  трое.  А  язык  один.  Надо  как-то  выкручиваться.  Тонкая  шкурка  с темени,  нос,  губы  -  всё  со  значением  раздается  сотрапезникам.  Наконец,  главное:  мозги.  Кому?  Взять  да  отдать  Рулевому.  С  шуткой.  Шутку  поймут,  не  обидятся.  Нужным  и   Очень  Нужным  дадут  жанбаш  -  огромные   сочные  куски  мяса  на  крупных  костях,  плюс  нежные   рёбрышки,  отороченные  салом.  Но  сначала  особое  лакомство  -  печенка  с  курдюком.  Черный  -  белый.  Бутерброд.  Печенка  первая  по  готовности. Тает  во  рту.  В  паре  с  курдючным  салом  целебное  объедение.  Самому  придется  воздержаться. Кокубай  сказал:  табу. Строгий запрет  по холестерину.  Но  после  колебаний   решил:  была  не  была  -  последний  раз.   Вспомнив  о  Кокубае,  Айтматов  почесал  нос.
 
   -  Азыр.  Азыр,  -  бурчал  Кокубай,  усаживая  гостя  на  подушки  у  ритуального  камня.  -  Сейчас  всё  сделаем.  Шашпа.  Не  надо  торопиза,  не  надо  волноваза,  не  надо  бояза  -  будем  потихоньку  шевелиза.  И  всё  будет  хок-кей.   Мал-мала  подготовка  надо.  Тридцать  семь минут.

   Кокубай  поднялся  по  скрипучим  ступеням   на  мельничный  чердак  и  скрылся  в  его шаткой,  грохочущей  тьме.   Айтматов  прикрыл  глаза,  слушал  речку  Жоо-Журок.  Погружался  в  своё,  в  текст,  который  был  уже  напечатан  и  переведен  на  дюжину  языков,  но  еще  сидел  в  голове.

   «В  непроглядной насыщенной  летучей влагой и холодом приморской ночи,  на  всем  протяжении  Охотского побережья,  по всему фронту суши  и моря шла  извечная, неукротимая  борьба  двух  стихий — суша  препятствовала  движению моря,  море  не  уставало  наступать  на  сушу.  Гудело  и  маялось  море  во  тьме,  набегая  и  расшибаясь  на  утесах.  Надсадно ухала,  отражая  удары  моря,  каменно  твердая  земля.
    И  вот  так  они  в  противоборстве  от  сотворения —  с тех пор,  как  день  зачался  днем, а  ночь  зачалась  ночью,  и  впредь  быть  тому,  все дни  и все  ночи,  пока  пребудут  земля  и  вода  в  нескончаемом  времени.
    Все дни  и  все ночи»…

     Ровно  через  тридцать  семь  минут   из  тьмы  мельничного  чердака  на  свет  божий,  на  верхнюю  ступеньку  лестницы  вышел…  Айтматов  сразу  не  мог  подобрать  слова.  Человек?  Существо?  Некто?  Инопланетянин?  Костюм,  скафандр,  камуфляж…  Всё  не  то.  Вспомнил,  что  у  тувинцев,  алтайцев  ритуальное  облачение  называется  «маньяк»,  у  сагайцев  и  качинцев  -  «хамтон».  Не  отсюда  ли  «хитон»?   Этот  самый  маньяк,  или  хамтон   Кокубай  прятал  от  всех,  даже  от  Унтул,  в  ларе  для  муки  с  двойным  дном,  доставшемся  ему  в наследство  от  деда,  а  тому  -  от  столыпинских   переселенцев.  Под  этим  вторым  дном  во  времена  продразверстки  кулаки  прятали  от  экспроприаторов  излишки  продовольствия.   Надежное  было  укрытие.
    Маньяк  Кокубая,  переходивший  из  одного  поколения  шаманов  в  другое,  имел  невообразимо  сложный  фасон.  Он  складывался  из   множества  жгутов, сотни  различных  подвесок, небольших  кусков   ткани  в  виде платков,  лент,  радужной  бахромы,  шкурок  зверей,  птичьих  перьев,  изображений  странных  кукол,  змей,  чудовищ.  Жгуты  были  из  самодельной  конопляной  веревки,  обшитой  цветным  ситцем  разной  длины  и толщины. Подвески,  кольца,  бляшки  -  из железа,  колокольчики, бубенцы  -  из  меди. Все это  крепилось  к  короткополой  распашной куртке  из  кожи марала  с  широкими,  длинными  рукавами.  Собственно,  самой  куртки  даже  не  было  видно.  Она служила  конструктивной основой,  каркасом   для размещения  всей  массы деталей. Изготовление костюма  шамана  было  коллективным  занятием  женщин,  указания  по  кройке  и  шитью  поступали  непосредственно  от  духов.  Так же  как  и  при  изготовлении  бубна.  Бубен делали только мужчины.
    Это  самый   важный предмет.  Хотя  его  конструкция   в  принципе  проста:  обечайка  овальной  формы,  внутри  две  перекладины, из которых одна (рукоять) – вертикальная, а вторая горизонтальная,  в  виде  железного  прута.  Кокубай  не  был волен  выбирать  тип  своего  бубна,  так   как  унаследовал  его от умершего шамана.  Тот,  в  свою  очередь,  получал  информацию  о  том,  каким должен  быть  бубен,  от  своих  духов -покровителей. Кожаная поверхность бубна  покрывалась  рисунками  в  соответствии  с  ортодоксальной  схемой  строения  Вселенной  и  обитателей  её  сфер. Кроме того,  при  взгляде  на  рисунки,  можно было определить  индивидуальную  квалификацию  шамана,  его духов-помощников.  Бубен Кокубая  свидетельствовал  о  высшей  квалификации.
    В  принципе  он  мог  проводить  обряд  камлания  даже не  в  специальном  облачении,  а в обыкновенном   холщовом  халате,  повязав   голову женским платком.  Это  обязательно.  Но  тут  был  особый  случай,  особый  пациент.  Равновеликий  шаману.
   
     Говоря  откровенно,  шанс   занять  пост  Генсека  ООН  у  Кокубая  был  даже  выше,  чем  у Айтматова. По  некоторым  генетическим  соображениям.  Кокубай   чистокровный  кыргыз,  в  отличие  от  Чингиза,  татарина  по  матери.  Его  отца  Торекула   родители женили  на  татарке.  Обычно  так  делают  в  наказание  за  непослушание.  Татарки  известны  крутым характером,  держат   мужей  под  каблуком. Мать писателя  Нагима Хазиевна,  татарка, была актрисой в  местном театре  и,  надо  полагать,  женила  на  себе  перспективного  революционера  Торекула,  образовала,  приобщила  к  культурным  ценностям,  к  театру.  Под  руководством  жены  Торекул  быстро  обошел  сверстников  на  подъёме  к  руководящим  вершинам.  Остановили  в  том  самом,  общеизвестном  37-м  году.  В  1938  году  Торекула  не  стало.  В  четырнадцать  лет  безотцовщина,  мальчик  Чингиз,  стал зарабатывать  деньги  писаниной:   как  единственный  грамотный  в  аиле  Шекер  стал  секретарем  сельсовета.  Поди  теперь  скажи  слово  против  советской  власти.  Она!  Она  вывела  в  люди  самого  знаменитого  из  кыргызов.  На  татар  ему  тоже  грех  жаловаться.  Татары  оберегали  родовое  кладбище  предков  Чингиза  по  материнской  линии  в деревне  Бурбаш  Балтасинского  района Татарстана.  Тринадцать  надгробий представителей рода  Ишмана   -  все  в  полной  сохранности.  Живые  родичи  татары  благоденствуют  в  Кукморском  районе.  Надо  бы  съездить,  уважить,  да  всё  времени  нет.
   Биография  Кокубая  не  подмочена  татарской  родней.  Безупречная  родословная,  чистый  ариец.  Прошлое  ему  нравилось  даже  больше,  чем  будущее,  предыстория  больше,  чем  история.  Особенно  новейшая.  Он  с  удовольствием  впадал  в  детство  народа, в  шестой  век  текущего  тысячелетия.   В  67-м  году  новой  эры,  или  в  68-м  /календари  время от  времени  менялись/  один  из  его пращуров  плыл  на самодельной  лодке  по  Енисею.  Это  путешествие  вошло  в  легенды,   в  устные  сказания  народа,  позже  и  в  письменные  источники.  Сибирский  монах  Филофей,  разбирая  древние  китайские  письмена,  наткнулся  на  иероглифы,  которые  излагали  эти  события  в  стране  хырхызов  /кыргызов/  следующим  образом.   
     Один  человек  из  хырхызов  построил  маленькое  судно,  сел  в  него  и,  пожелав  познать  крайний  предел  реки  Энесай,  на  берегу  которой  жил  его  род,  поплыл  по  течению.  Через   несколько  дней  он  доплыл  до  мрачных  мест  в  теснине  глубокого  ущелья,  где  три  дня  и  три  ночи  не  видел  ни  солнца,  ни  луны.  Свет  увидел  на  четвертые  сутки.  Горы,  обступавшие  реку,  раздались  и  взору открылась  обширная  степь.  Река  разлилась  широким,  мощным  потоком,  уходящим  за  горизонт.  Чтобы  оценить  ситуацию,  храбрец  вышел  из  лодки  и  взобрался  на  высокое  дерево.  Конца   края  реки  увидеть  не  удалось,  зато  он  увидел  трех  всадников.  Они  показались  ему  великанами  десяти  заров  роста.  Лошади  их  были  намного  выше  верблюдов.  Рядом  бежали  собаки  величиной  с  корову.  Великаны  увидели  маленького  человечка  на  дереве  и,  придя  в  крайнее  изумление,  хлопнули  себя  по  ляжкам:  так  вот  какие  они  -  хырхызы!  Обижать  бедолагу  не  стали,  посадили  с  собой  на  лошадь,  чтоб  собаки  не достали  и  не загрызли.  Дали  поесть,  довели  до  лодки  и  отпустили  с  миром.  Пращур  Кокубая  не  стал  искушать  судьбу  поисками  конечной  цели  реки,  повернул  назад,   приналег  на  вёсла  и  поплыл  восвояси,  подбадривая  себя  песней.  Монах  Филофей   с  китайского  подстрочника  перевел  на  русский  и  слова  той песни:  «Сижу  на нарах,  как  король  на  именинах,  и  информацию  желаю  получить:  откуда  и  куда  течет  в реке  вода,  и  кто  главнее  -  Энесай  иль  Ангара»?  А  кто  были  те  великодушные  верзилы,  какого  роду -  племени,  какой  национальности,  -  об  этом  история  умалчивает.  Путешественник  рассказывал,  что  волосы  у  них  были  русые,  кожа белая,  а глаза  голубые.      

     Кокубай  во  всем  великолепии  своего  шаманского  облачения  сходил  с  мельничного  чердака  по  скрипучим  и шатким  ступеням  деревянной  лестницы.  Айтматов  вздрогнул,  по  спине  побежали  мурашки.  Демиург!  Еще  там,  на  верхней  ступеньке  он  ударил  в  бубен.  Почти  зримо,  в  материале  возник  образ  лодки.  Она  плыла  по  реке  против  течения  и  надо  было  изо  всех  сил  налегать  на  весла.  Кокубай  налегал.  Веслом  была  колотушка  бубна.  Его  рукоятка – чалу  - с круглым перехватом для  удержания во  время  камлания,  представляла  собой  хозяина  бубна  – давно  умершего шамана-предка.  Усиливая  звук,  Кокубай  призывал  на помощь  духов,  входил  в  транс.  На  пятой  ступеньке  лестницы  образ  лодки  сменился  образом  тулпара  -  крылатого  коня,  на  котором  скакал  Манас  по  головам  китайцев.  Китайцы  сопротивлялись,  призывали  на  помощь  своих,  злых  духов.  Завязалась  борьба.  Бубен  Кокубая  превратился  в  лук  со  стрелами.  К  тому  времени,  когда  Кокубай  сошел  с  лестницы  и  ступил  на  землю,  накал  сражения   добрых  и  злых  духов   достиг  апогея  и  Кокубая  включил  голос.  Голос   исходил  из  его  глотки,  но  был  от  какого-то  другого  человека,  то  ли  прежнего,  давно  умершего  хозяина  бубна,  покровителя  камлающего  Кокубая,   то  ли…  О,  мой  Бог!  Айтматов  услышал  слова …      
    Перемещаясь  в  глубинах  своего  сознания  из  прошлого  в  будущее  и  обратно  и  прекрасно  ориентируясь  в  видениях  и  смыслах,  Кокубай  путался  в  словах.  Немудрено.  Там  сто  пятьдесят  килобайт  информации.  Даже  больше.  На  столько  смыслов  нет слов  даже  в  английском.  Иной раз  вылезут  такие  слова  -  на  голову  не  натянешь.  Кокубай   ударил  в  бубен  и  утробным  голосом  закамлал:  «Меня  путевкой  наградили  в  профсоюзе,  чтоб  я  в  упор  на  ихний   Диксон  посмотрел.  Сижу,  гляжу  в  окно.  В  глазах  уже  темно.  И  очень  мало  я  завидую  себе».  Как  это  влезло  в  голову  и  как  это  сорвалось  с  языка,  одному  Ульгеню  известно.  На  то  он  Ульгень,  главное  божество  шаманского  пантеона.  Это  были  слова  одноногого  Кольки,  Кольки  Смолина,  приятеля  Кокубая,  барсолова  из  ущелья  Ак-Су.  Он   сочинил  эту  песню  в  путешествии, по  Енисею  от  Красноярска  до  Диксона  на  пароходе  «Валерий  Чкалов».  Хвастался,  что  на  корабельных  играх  в  КВН  был  капитаном  команды  «Архаровцы»  и  под  его  дудку  плясали  божьи  одуванчики,  престарелые  профессора  и  седенькие  профессорши  из  Ленинграда.  «Четвертый  день  и  ночь   пурга  качает  остров,  -  камлал  Кокубай,  -  четвертый  день  глотаем  божию  слезу.  Как  хорошо,  что  сам  киргизский взял  бальзам.  Хотя  навряд  ли,  что  дотуда  довезу».  Ну,  что  с  них  возьмешь,  с  шаманов?  Они  живут  совсем  по  другим  законам,  чем  остальные  люди.  У  них  свой  отдельный  микрокосм,  своя  Вселенная.  Кокубай  общался  с  Ульгенем  напрямую,  без  мобильника,  хотя  тот  со  всем  своим  большим  семейством  /девять  сыновей  и  не  менее  дочерей/  обитал  довольно  высоко,  на  седьмом  небесном  слое.  Свои  люди  при  власти  были  у  Кокубая   и  в  подземном  мире,  где  нет  ни  луны,  ни  солнца.  Хотя  опять-таки  в  скобках  заметим,  по  другим  сведениям,  оба  названных светила  имеются,  но  светят  тускло. Там  обреталось  антропоморфное  Божество  по  имени  Эрлик.  Он-то,  собственно,  и  просунул  Земную  ось  из  темных  недр  аккурат  в  огород  Кокубая   у  речки  Жоо-Журок.  Ось  пригодилась  для  комбайна,  связавшего  трансмиссиями  из  воловьих  шкур  мельницу  и  маслобойку.   В  благодарность  требовалось  принести  в  жертву  Эрлику  лошадь,  но  Кокубай  с  жертвой  медлил.  Лошади  были  колхозной,  социалистической  собственностью.  Кокубай  камлал  виршами  Кольки  Смолина:  «Моя  печаль  осталась  в  юрте на  Тянь-Шане.  Заждался  там  меня  покинутый  гарем.  Чему  смеётесь  вы?  Такая  селяви:  не  дай  Аллах  вам  перепутать  «ж»  и  «м»!    
   
    -  Изучение  строения  и  динамики  возбужденных  электронных  состояний  двухатомных  молекул  остается  одной  из  главных фундаментальных задач  современной  спектро - скопии,  -  сообщил  коллегам,  участникам  Иссык-Кульского  форума  гений  из  Кембриджа.   И  тут  же  нарвался  на  язвительную  реплику  гения  из  Оксфорда:
-   Актуальность  проблемы связана  с  необходимостью  в  достоверных  оценках  совокупности  энергетических,  радиационных,  магнитных  и электрических  свойств  электронно-возбужденных  состояний  нейтральных  двухатомных  молекул  и  их  ионов  для адекватного  описания  процессов в  астрофизике,  физике  плазмы,  физической и  химической  кинетике,  радиационной  и  газовой  динамике.

    Участники  форума,  увенчанные  войлочными  киргизскими  колпаками  с  узорами   в  виде  бараньего  рога  /причем  околпаченные  лично  Председателем  высокого  собрания/,   кивали  головами,  соглашались.  Электронно-возбужденные  состояния  нейтральных  двухатомных  молекул   всё  больше  беспокоили  европейских  интеллектуалов.  Одни  смотрели  на   Оксфорд,  другие  на  Кембридж.   
   
    -   С фундаментальной  точки  зрения,  прецизионные знания  о строении  и  динамике  электронно-колебательно-вращательных  состояний двухатомных  молекул  требуются  для моделирования  оптимальных  условий получения  молекулярного  Бозе-Эйнштейн  конденсата  методом  лазерно - индуцированной  фотоассоциации  холодных  атомов,  -   подпустил  яду   коллеге  из  Кембриджа  коллега  из  Оксфорда. 
     -  Но  позвольте!  Позвольте,  -  вмешался  в  диспут  Амбивалентный  гость  из  Гватемалы.  -  Специфика  анализа строения  и  динамики  электронно-возбужденных  молекулярных  состояний  обусловлена  высокой  плотностью  электронно-колебательно-вращательных уровней,   которые  не  могут быть описаны  в  рамках  традиционного  адиабатического  приближения  и  должны  рассматриваться  как  комплекс  возмущенных  состояний.

     Чувствуя  нарастающий  дисбаланс  плюсов  и  минусов,  Толерантный   гость  из  ЮНЕСКО  попытался  гармонизировать  позиции  сторон.

    -  С практической точки зрения,  актуальность  исследования  именно  магнитных  и  электрических  молекулярных  характеристик   ч^д   связана  с разработкой  бесконтактных  методов  измерения напряженности  внешнего  магнитного  поля.
    -  Не  только  магнитного,  но  и  электрического,  -  не  по-английски  запальчиво   вступил  Оксфорд.

     Естественно,  тут  же  отреагировал  Кембридж.

    -   Не  забывайте  про  валентные  и ридберговские  состояния, подчиняющиеся  «промежуточным» случаям связи  по Гунду,  для  которых  стандартная  адиабатическая  аппроксимация  уже перестает  работать,  а  условия  применимости  традиционной  многоканальной  теории  квантового дефекта  еще  не  наступили.
   -  Но  это же элементарно!  -  вмешался  в  диспут  Амбивалентный  из  Гватемалы.  -  Неадиабатические   взаимодействия  проявляются,  в  той или  иной степени, во всех экспериментально наблюдаемых молекулярных характеристиках, таких  как  энергетические  частоты  переходов  и  положения термов,  динамические,  радиационные  времена  жизни  и  коэффициенты  электронного,  колебательного и  вращательного ветвления,  магнитные факторы Ланде  и  магнитная  восприимчивость. 
   -   Правильно  ли  я  понимаю,  коллеги,  -  вступил  в разговор  Глубокомысленный    Артур  Миллер,  -  что  речь  идет  о  всеобщем  законе,  о  законе,  который  непреложен  для  всех  форм  и  видов  материи  молекулярного  строения?
   -  Yes!  -   дуэтом  выпалили  Оксфорд  и  Кембридж.
   -  И  чем  это  может  кончиться?  -  обеспокоился  Проницательный  Клод  Симон.
   -  Взрывом!  -  победоносно  воскликнули  соперники  по  гребной  регате  на  Темзе.
   -  Правильно  ли  я  понимаю,  коллеги,  -  продолжил  размышления   драматург  Миллер,  -  что  речь  идет  о  явлении,  которое  мистики  именуют  Концом  света?
   -  Yes!  -  по-детски  непосредственно,  без  кванта  постмодернизма  на  лице   воскликнули  физики.
   -  И…  -   попросил  уточнить  Проницательный.
   -  Абсолютно  точно!  -   соединили  две  точки зрения  в  одну  последователи  Планка  и Резерфорда.  -   Все  устои,  фундаменты,  арматура…
    -  Несущие  конструкции,  плотины,  преграды,  тормоза …

    Акназаров   навострил  ухо,  напрягся.   Физики  объясняли  лирикам  формулы  добра  и зла.

   -   Стыд,  совесть,  мораль…
   -   Все  табу,  заповеди,  кодексы…
   -   Всё  на  хрен!
   -   Сносит  крышу,  срывает  с  катушек.
   -   Другой  отсчет  времени.    На  что  прежде  уходили  века,  тысячелетия,  сегодня  укладывается  в  десятилетия,  годы,  минуты.  Жизнь  коротка!  Никто  никому  ничего  не должен.
   -  А  смертные  грехи?   Гнев,  гордыня,  блуд …
   -   Нет  понятия  греха!   Всё  дозволено.  Пир  во  время  чумы!
   -   Шекспир!  -   громогласно  вошел  в   апокалиптический  дискурс  Богоподобный  Питер  Устинов.  -  «Буря»,  «Король  Лир».  Всё  предсказано!
       
                Дуй, ветер, дуй! Пусть лопнут щеки! Дуй!
                Вы, хляби и смерчи морские, лейте!
                Залейте колокольни и флюгарки!
                Вы, серные и быстрые огни,
                Дубов крушители, предтечи грома,
                Сюда на голову! Валящий гром,
                Брюхатый сплюсни шар земной, разбей
                Природы форму, семя разбросай!

    -  «Брюхатый  шар  земной»,  - зачарованно  протянул  образновидящий   Клод  Симон.

      «Дуй,  ветер!  Дуй»…  Акназаров  хорошо  помнил  этот  монолог.  Подумал:  хорошо  было  бы  их  познакомить  -  Питера  Устинова  и   нарынского   Лира  -  Муратбека  Рыскулова,  народного  артиста  СССР.  Но  втиснуться  в  разговор  стеснялся.

    -   Когда?  Где?  Какой  силы?  -  сыпались  вопросы  предсказателям  взрыва.

      Тут  Кембридж  и  Оксфорд   снова  ушли  в  оппозицию  друг  другу.

    -   Август  -  сентябрь  1991-го,  Югославия,  двенадцать  баллов,  -  быстро  пощелкав  на  калькуляторе,  выдал  итог  Кембридж.
    -   Ничего  подобного!  -  высокомерно  парировал  Оксфорд.  -   Одиннадцать  и  семь  десятых  баллов,  апрель,  Киргизия,  Кочкорка.

         Высокое  собрание  ахнуло:  это  же  сто  километров  от  места  их  сегодняшнего  сидения.  Правда,  в  запасе  еще  пять  лет.  Если  не  врут  гении.
 
   -   И  что  делать?
   -  Перейдем  в  виртуальное  пространство, -   успокоил  Оксфорд.
   -  Сканируем,  перейдем  в  цифру,  -  уточнил  Кембридж.

        Гении  с  туманного  Альбиона  сели  на  своего  конька.  Стратегию  «2045»  они  видели  следующим  образом:

1. Человечество  овладевает   технологиями перенесения личности человека в альтернативный носитель (искусственное тело),  обретает  бессмертие, т. е. таким  образом  усовершенствует возможности искусственного тела, что  оно   получает  возможность  неограниченно долгого существование.
2. Человечество  обеспечивает  себе  свободное,  неограниченное перемещение в космосе.
3. Каждый,  по желанию,    обретает  мультителесность, т. е. распределенное на многих носителях сознание, свободную жизнь одного сознания в нескольких бессмертных телах и управление ими.
4. Индивидуум  расширяет  свою среду обитания до мультиреальности – способности жить одновременно  в  нескольких реальностях  и  свободно перемещаясь в  них.

       Проект  стратегии  неочеловечества  вызвал  неоднозначную  реакцию  на  Форуме.  Первым  заявил  протест  африканский  художник  Текле.

   -  А  как  же  окружающая  среда?  Ландшафт!  Пальмовые  рощи,  бананы.  Верблюды,  наконец!
   -  Это  легко,  -  парировали  апологеты   мультиреальности.  -  Сканируем.
   -  Но  позвольте!  -  поддержал  Энергосберегающего  Амбивалетный.  -  А  живой  контакт,  соитие,  инь  и  янь..
   -  Generation  P.  Другие  радости.  Цифра  -  это  так  сексуально! 
   -  А  про  Энесай  ничего не  известно?  Он  успеет  расширить  среду  обитания  до  мультиреальности?  -  робко  протиснул  свой  вопрос  Корчубек  Акназарович.

     Такая  прямолинейная  постановка  вопроса  озадачила   гениев.

   -  Энесай,  Энесай,  -  бормотали  оба,  раскрыв   свои  портфельчики-кейсы,  лежащие  на  коленях,  и  тыча  пальцами  в  секретные  кнопки.

    Все  молчали.   Особенно  молчал  Акназаров.  Странное  это,  медлительное,  как  жирная  гусеница,  слово  -  неадиабатическое  -  вползло  под  его  черепную  коробку  и  угнездилось  в  мозговой  извилине. Затаилось.  Через  какое-то  время  /Акназарову  показалось,  прошла  вечность/  гении  оторвали  глаза  от  кейсов  и  странно  глянули  друг  на  друга.  Потом  снова  уткнулись  в  кейсы,  застучали  по  кнопкам.  И  вскоре  опять  уставились  друг  на друга.

   -  Россия,  Восточная  Сибирь,  Енисей,  -  сообщил  Кембридж.
   -  Саяно-Шушенская  ГЭС,   -  продолжил  Оксфорд.
   -  Там  нет  такой  ГЭС,  -  осмелился  возразить  Акназаров.
   -  Будет,  -  парировал   Кембридж.
   -  И  что?  -  загалдели  Великие  и  выдающиеся.
   -   Взрыв  будет,  -  огорошил  Оксфорд.
   -   Тоже  неадиабатическое  состояние?  -  не  унимался  «Иссык-Кульский  форум».
   -   Сам  не  могу  понять,  -  с  несвойственной  гениям растерянностью  пробормотал  Кембридж.
   -   Там  какой-то  особый,  местный закон.  Не  всемирный,  -  глядя  в  кейс,  сообщил  Оксфорд. -  Надо  бы  спросить   Петровича,  но  сейчас  его  нет  в  сети.
   -   Можем  подключить  вертушку,  -  предложил  Айтматов.  -   Телефон  правительственной  связи. 
   -   Нужен  вай-фай,  -  огорчились  Оксфорд  и  Кембридж.
   -   У  нас  нет  вай-фай.  У  нас  узун  кулак,  -  объяснил  молодым  людям  писатель.
   -   Что  такое  узун  кулак?
   -   Длинное  ухо.
   -   И  как  оно  действует?
   -   Фольклор  это  из  уст  в  уста.  А  если  скоростной  сигнал  связи,  то  из  уха  в  ухо.
   -   На  какое  расстояние?
   -   Зависит  от  рельефа  местности  и  расположения  млечного  пути.  У  кыргызов  в  космосе  свой  спутник  связи.  Вам  повезло:  мы  практически  в центре  управления.  Чолпон-Ата.  Чолпон  это  Венера,  наша  главная  планета.  Через  неё  и  передается  сигнал  по  системе  узун  кулак.  Правда,  не  всякое  ухо  воспринимает   весь  волновой  диапазон  сигнала  с  планеты  Чолпон. 
   -   А  вам  известен  такое  ухо?
   -   Известно.  Кокубай.  Может,  послать  за  ним?  -  То  ли  в шутку,  то  ли всерьёз  предложил  Айтматов.  -    Тем  более,  что  Энесай  его  вотчина.
    -  Мы  это  мигом, -  засуетился  Акназаров.  -  Щас  лошадь  оседлаем. Тут  недалеко.  Сто  восемьдесят  километров.
   
     Форум  расценил  предложение,  как   остроумную  шутку.  Оксфорд  и  Кембридж   сказали,  что  по  самым  смелым  прогнозам,  в  Европе  такая  система  связи  появится  не  раньше,  чем  через  пятьдесят  лет,   и  снова  погрузились  в  недра   своих  секретных  кейсов.

    -  Есть! -  воскликнул  Оксфорд.
    -  И  у  меня  тоже!  -  отозвался  коллега.  -  Петрович  в  сети.
    -  Что  говорит  Петрович?  -   заволновался  Форум.
    -   Сейчас,  сейчас…
    -  Сейчас  установим  связь…
    -  Волшебники!  -  восхитились  Великие.
    -   Ван  минит,  -  сказал  волшебник.
    -   Есть  контакт!  -  подхватил  коллега.
    -   Ну…  -  нетерпение  Форума  достигло  предела.
    -   Петрович  пишет,  что  это  особый,  эксклюзивный  русский закон…
    -   Закон  не  докручивать  гайки.
    -   Пишет,  что  на  Саяно-Шушенской  ГЭС  срежет  болты. 
    -   Она  же  еще не построена,  -  изумился  Акназаров.
    -  Ноу  коммент,  -  дуэтом  сказали  гении.
    -  Апгрейт!  -  восхитился  футуролог  Тоффлер.
    -  Гайки,  гайки,  -   бормотал  Питер  Устинов.  -  Что-то  такое  припоминаю…
    -  Чехов!  -  ударил  себя   по  колпаку  Артур  Миллер.  -  Русские  отворачивают   у  рельсов  гайки,  делают  из  них  грузила  для  удочек  и  ловят  на  них  рыбу…
    -  Шелешпёр!  -  чуть  не  выпрыгнул  из  себя  великий  Питер. -  О  йес!  Шери  гарден.  Мисс  Раневская!

      Открытие  закона  русской  гайки  высокое  собрание   встретило  театральными  аплодисментами.

    -  Исключительно  русский  закон,  -  подытожил  хозяин  форума.  -  Эксклюзивный.  Киргиз  гайки  не  откручивает.
    -  Пуркуа?  -  заинтересовался   Клод  Симон.
    -  Кошма,  кожа!  -  обрадовался  своей  догадливости  африканский  красавец  Текле.  На  его  исторической  родине  до  европейской  колонизации  тоже  не  было  гаек.  -  Всё  рукоделие  киргиза  крепится  арканами  из  конской  гривы  и  ремнями  из  кожи  волов  и  баранов.  Никаких  болтов,  винтов,  гаек!   

    И  высокий  Текле,  в   киргизском  калпаке,  достойном  украсить  гвардейцев  Папы  Римского,  победоносно  оглядел  участников  Форума.  Айтматов  выдержал  паузу  и  вылил  на  калпак   Текле  ушат холодной  воды.

    -  Войлок  это  во-вторых.  А  во-первых…   -   повысил  градус  интриги  Айтматов.  -  Во-первых,   лень!  Стоять  лучше,  чем  ходить.  Сидеть,  лучше,  чем  стоять.  Лежать  лучше,  чем  сидеть…
    -  Это  закон  Черчиля,  - запротестовал  Устинов.
    -   Это  закон  сохранения  киргиза  в  природе,  -  парировал  Айтматов.  -  Киргиз  не  замахнется  на  природу  ни  лопатой,  ни  кетменем,  киргиз  не  покушается  на  корневую  систему.  Он  по  жизни  идет  за  овцой.  Овца  по жизни  идет  со  скоростью  пять  километров  в  час.  Не  надо  торопиза,  не надо  бояза,  не  надо  волноваза.  И  всё  будет …
    -  По  Черчилю!  -  попытался  гнуть  свою  линию  господин  Устинов.
    -  По   Кокубаю, -  стоял  на  своём  Айтматов.  -   И  вообще  киргизы  рыбу  не  едят.  Тем  более  шелешпёров.
   
     Тут  встрепенулись  Оксфорд  и  Кембридж:

    -   Появились неопровержимые доказательства  того,  что  существует  ген  лени,  -   заявил  Окс.
    -  Он  отвечает  за  адаптацию  человека  в  быстро  меняющейся  агрессивной  среде,  -  поддержал  Кемб.
    -   Всё  дело  в  гормоне  мелатонина,  -  ухватилась за  возможность  показать  ученость  немецкая  фракция  Форума.  -  Профессор  Питер  Акст   в  книге «Радость  лени»   пишет,  что  лучшим  спортивным  тренажером  является  диван,  а  лучшим  упражнением  дневной  сон.  Он  восстанавливает  мелатонин.
    -  Вся  цивилизация  человечества  идет  под  диктовку  лени,  -  подхватил  мысль   Энергосберегающий  африканец  Текле.  -   Все  изобретения  направлены  на  то,  чтобы  меньше  тратить  сил  на  поднятие  тяжестей,  на  преодоление  расстояний,  на экономию  энергии.  И  главное  не  перегружать  работой  мозг.
   -  Мозг  самый  большой  растратчик  энергии,  -  согласился  Амбивалентный  участник  Форума. -  КПД  как  у  паровоза.  Занимая  одну пятидесятую  часть  массы  тела,  он  потребляет  десять  процентов  энергии.  Даже  когда  человек  лежит на диване.
   -  Глубинный  смысл   биологической  эволюции    использовать  мозг  как  можно  реже,  -  развивал   мысль  африканский  гость.  -  Конечная  цель  человека  -  безделье.   
   -  Бедный  Кромвель!  -  заволновались  деловитые  англичане.  -   Как  он  жил  с  такой  тяжелой головой?  Его  мозг  весил  два  килограмма.
   -  При  этом  его  ай-кью  не  был  выше,  чем  у Анатоля  Франса,  -  не  упустил  случая  уколоть  соседей  по  континенту   француз  Клод  Симон.  -  Хотя  мозг  Франса  весил  всего  тысячу  семнадцать  граммов.

    Уж  в  чем-чем,  а  в  генетике  хозяин  Форума  разбирался.  По  образованию  зоотехник,  окончил  Киргизский  сельхозинститут,  работал  в  местном  НИИ   животноводства  и  ветеринарии.  Препарировал  и  головные  мозги,  и  спинные,  и  костные.  На  мякине не  проведешь.  Пора  было  ставить  точку  в дискуссии.  И  он  победоносно  её  поставил:

    -  Ген  лени   краеугольный  в  генетическом  коде  киргизов!

    Контраргументов  у  высокого  собрания  не  нашлось.
       
     У  Чингиза  Торокуловича  был  богатейший  опыт  посиделок  такого  рода.  Он  умел  с  умным  видом  помалкивать,  кивать  головой,  погружаясь  при  этом  в  своё  Я.  Всегда  находился  в  поиске  точного  слова.  Снайперское  попадание  в  слово  вскрывает  смысл  явления  лучше,  чем  цифра.  С  цифрой   у  Айтматова   нелады  были  в  принципе.  Из-за  этого  он  порой  недоплачивал  партийные  взносы. Однажды  его  даже  пожурили  по  этому  поводу  в Ленинском  райкоме  партии  города  Фрунзе,  где  он  состоял  на  учете. Он  даже  пишущей  машинкой  не  овладел.  Машинка  посредник  между  бумагой  и  мыслью,  удлиняет  дистанцию,  раздражает.  Писал  допотопной  ручкой,  жена  перепечатывала.  Сейчас  писатель  находился  под  впечатлением  слова  «неадиабатическое  состояние».  Надо  же  такое  отчебучить!  До  него  уже  доходили  слова  «сканер»,  «оцифровка».   Наступало  время наглых  теней,  оттирающих  на  задний  план  тех,  кто  их  породил.  Хвост  виляет  собакой.  Об  этом  гениально  сказал  коллега  Шварц.  «Тень,  знай  своё  место»!   Оригинал  и  копии…   Умами   европейцев   завладела  проблема  клонирования. В  сверхсекретных,  сверхзакрытых  лабораториях  ЦРУ  и  КГБ   проводились  опыты  по  выращиванию   биороботов  с  заданными   свойствами.  Писатель  обдумывал  новый  роман.  Пока  его  главы   размещались  в  сновидениях.  Были  и  повторяющиеся  сны. Преследовал  сон  о  планете  Кассандра.  Он  смотрит  с  неё  на  Землю  в  иллюминатор  космического  корабля  и  пишет  письмо  Папе  Римскому:

    «Ваше Святейшество, я считаю своим долгом уточнить свою позицию. Будучи убежденным сторонником католического запрета на аборт, я тем не менее не мог бы высказать категорического осуждения в адрес тех, кто, обнаружив тавро Кассандры, предпочтет прибегнуть к аборту, при том, кстати, что такой исход отвечал бы и стремлению самих кассандро-эмбрионов.  В результате мы сталкиваемся с чрезвычайно сложным противоречием. Радикальные действия (аборты) не решают, а скорей, напротив, усугубляют ключевые проблемы мирового сознания — остаются незатронутыми причины, порождающие эсхатологический комплекс у зародыша.  Вот череда невзгод, о которых не может не думать будущая мать: голод,  СПИД,   войны,   экономические кризисы,  преступность, проституция,  наркомания  и наркомафия, межэтнические побоища,  расизм,  экологические, энергетические  катастрофы,  ядерные испытания,  черные дыры.  Все это рукотворно, все это порождено самими людьми. Масштабы бедствий приумножаются из поколения в поколение.  И все мы в том соучаствуем. И вот, наконец, Провидение останавливает нас на краю бездны, дает о себе знать через тавро Кассандры».

    -  Слышал,  сын  у  тебя  на  Северном  Ледовитом  Океане   служит,  -  для  разговора  слов,  залезая  в  бочку,  подал  реплику  Чингиз  Торокулович.
    -  На  подводной  лодке,  -  подтвердил  Кокубай.  -   Капитан  третьего  ранга.  У  них   база  на  острове  Новая  земля.
    -  Да, -  протянул  великий,  -  рукой  подать  Северный  полюс.  Точка  невозврата. Казимир  Малевич.
    -   Белый  пароход.
    -   Кузькина  мать.
    -   Конец  света.  Не  дай  Бог.

   Чтобы  понимать  друг  друга,  много  слов  им  не  требовалось.  Между  Чингизом  и  Кокубаем  установилась  глубинная  связь.
   
    Для  залезания  в  бочку  Кокубай  приспособил  деревянный  чурбак.  Но  тут  срочно  нужно  было  придумать  какую-то  другую  конструкцию:  пациент  немолод,  изнежен  телом,  обременен  лишним  весом.   Кокубай  принес  лесенку  и  Чингиз  Торокулович  начал  осторожное  восхождение  по   ней,  открыв  взору  целителя  вид  сзади  и  снизу.  Вид,  если  честно,  был  так  себе.  Он  выдавал  человека,  от  которого  близкие  прячут  сладости  и  очищают   его  карманы  от  шоколадок,  которые  дипломат-сластёна  тырит  на фуршетах  и  раутах.  Диабет  шел  в  наступление.  Со  спины  на  ягодицы,  образуя  глубокую  складку,  нависал  жирок,  ягодицы,  давно  потерявшие  упругость,  переходили  в  жопу.  Кокубай  даже  смутился,  застеснялся,  увидев  сзади  болтающуюся  мотню  великого  человека.  Она  почти  не  отличалась  от  мотни  Балдабая.  Такая  же  беспомощная,  в  реденьких  седых  волосках.  Вот  ведь  какое бывает  несоответствие  формы  и  содержания,  тела  и  души.  Тело  помещается  в  простой  бочке.  На  нем  может  быть  чирей,  прыщ  или  мозоль.  Оно  может  быть  до  смешного  маленьким,  жалким.   Однажды,  в  годы  армейской  службы,  роту  Кокубая  возили  на  экскурсию  в  Калужскую  область,  на  малую  родину  маршала  Жукова.  Кокубая  поразила  крохотная,  неказистая  избушка,  где  рос  этот  большой  человек,  и  кровать,  на  которой  он  спал,  свернувшись  калачиком.  Тело  может  свернуться калачиком.  В отличие  от  души.   Маршал,  самому  товарищу  Сталину  умевший  сказать  слово  «нет»,  умещался  на  койке   в  полтора  метра.  Да  что  далеко  ходить.  Тот  же  товарищ  Усубалиев.  Он  носит  туфли  на  высоких  каблуках,  а   для  выступлений  с  трибуны   ему  сделали   специальную   подставку  под  ноги,  чтобы    микрофоны  не   перекрывали  лицо.  Но  и  без  них,  без  подставок  и  завышенных  каблуков  он  умеет   смотреть  свысока  на  любого  человека.  Попадись  ему  на  пути  двухметровый   царь  персов  Дарий,  и  на  него  посмотрел  бы  так  же.  Есть  такие  особенные люди,  люди  высокого  полета. У  Кокубая  в  бочке  сидел  человек  Космической  полета,  глыба.  Видать,  шаман,  вложивший  душу  в  его  тело  при  рождении,  был  самого  знатного  Энесайского  рода.  Душу  нельзя  измерить  ни  в  граммах,  ни  в  метрах,  ни  в  герцах,  ни  в  байтах.  До  точной  цифры  в  1986  году  не  добрался  и  Григорий  Перельман.  Он  еще  в  пути. 
   Тысяча  четыреста  пятьдесят  семь  граммов,  на  глаз  определил  лекарь  вес  мозга  пациента.  У  Балдабая  было  на  двести  тридцать  граммов  меньше.  Но  это всего  лишь  ай-кью. 
   
    -  Почки,  -  подавая   теплый  халат  после  бочкотерапии,    предупредил  Кокубай.  -   Береги  почки,  Чингиз.  И  стесняясь,  добавил  совсем  не  понятное.  -  Бойся  татар.

    «Надо  послать  его  в  Космос, -  подумал  Айтматов. -  На  Кассандру.  Он  ведь  и  впрямь  человек   Оттуда.  Будет  там  монахом-католиком.  Надо  подумать  над  именем». 
   И  тут  же  придумал:  Филофей.  Так  звали  того,  что  растолковал  китайские  иероглифы  про  хырхызов. 
   Одевшись,  Чингиз  Торокулович  украдкой  глянул  в маленькое  карманное  зеркальце.  Синева  покидала  нос.   

12.  НАД  ЦЕЛЫМ  ТОРЖЕСТВУЕТ  ДРОБЬ

       Ваша  Светлость  Князь  Тьмы!  Спешу  доложить  следующее.  Над  Целым  торжествует  Дробь.  Мир  одинокими   разъят  на  части  и  очевидное  вдруг   тенью  обросло  сомнений.  Связью  с  Целым  подмочен  авторитет  Гармонии.  Поэт,  до  судороги  загоняя  мысль,  хватая  ртом,  как  рыба на  песке,  расплывчатый  туман  ассоциаций  тщится  простую  сущность  хлеба  и  воды  сложить  в  столбец  слогов.
О,  рифма!  Фиговый  листок,  сомнительной  невинности  спасительное  платье,  развязывай  тесемки!  Манекен,  который  ты  скрываешь,  не  дрогнет.  Пуст  амбар.
И  лишь  собачья  верность  /цепь  давно  прогнила/  удерживает  пса  сторожевого.  В  открытой  пасти  поселилась  старость,  беспомощной  гримасой  заменив  оскал  зубов.
Свободу  манекенам!  Над  землёй  на  празднике  стандарта  торжественная  медь.  И  копии  в  бесчисленных  рядах  чеканят  шаг.   Приспущены  знамёна  посрамленных  - 
тех  странных  лиц,  что  в  простодушье  не общим  выраженьем  выделялись.  Дробь  выверена  четко.  Рассчитан  по  децибелам  звук  ликующего  марша  манекенов.  Свободен  путь,  ударной  расчищенный  волной,   усыпанный  бумажными  цветами.
    
13.             ОЖИДОВЛЕНИЕ

  Ну  началось!  Корчубек    проснулся  от  странного  шума  за окном:  то  ли  вой, то  ли  лай.   Стал  припоминать  вчерашнее.   Сидели  вечером  на  лужайке  у  дома  Галки.  Смотрели  на  синее   море,   пили  зелёного  змия.    Точнее,  голубого.  «Блу  кюрасао»   -   ликер     из  цитрусовых  -  аурантиум  кюррассвиенсис.  Золотой  апельсин  Кюрасао.  Галкин  муж,   архитектор  Ёся  рассказывал:

   -  Голландская  колония  на островах  Венесуэлы.  Кожура  содержит  особо  яркие,  концентрированные   эфирные   масла,  фитонциды,  уникальный  набор  витаминов  и  минералов.  Кожура  настаивается  на  спирту.

   Слово  «дом»   Галкиным   хоромам    неадекватно.   Офигель!    Вилла  с  плавательным  бассейном.  Кочкорский  особняк  первого  секретаря  райкома  партии  с  удобствами  во   дворе  по  сравнению  с  этим  домом  просто  халупа.  У  младшей  Кондучалихи   трехэтажный  дворец.  На  хрена  им  бассейн?   Вот  оно,  под  окнами  море. 

   -  А  пусть  будет.  Зимой  море  холодное,  а здесь  купание  круглый  год.

   В  голубой  лагуне бассейна  плавают  яркие  красные  лепестки.  Отцветает,  сбрасывает  праздничный  наряд  «коралловая  краснючка». 

   -  Родственница  дерева  Бэби-край  из  Южной  Америки,  -  комментирует  энциклопедист  Ёся.  -  Опыляется  на  ветру,  поэтому  цветет  до  появления  листьев.  Если  по-простому,  ЭРИТРИНА  КОРАЛЛОИДЕА.
  -  Ло-ло-ло!  -  командир   этого  дворца,  никаких  сомнений,   Галка.  -   Нет-нет-нет!  Никаких  гостиниц.  Ночевать  остаётесь  здесь.

   Это  она  Корчубеку   /родственник  не  такой  уж  и  дальний,  можно  сказать,  двоюродный/  и  Маковскому.  Эдуард  Маковский,  киргизский   академик,  директор  института  автоматики  преподаёт   в   Политехническом   автоматизированные  системы  управления.  Галка  с  Ёсей  преподавали  там  же,  на  строительном  факультете,   архитектуру.  Коллеги.  Акназаров  и  Маковский  по  линии  Государственного  комитета  по  науке  при  активном  содействии  товарища  Усубалиева  пробили  командировку  в  Израиль  -  изучать  систему  капельного  орошения,  проблему  для  Киргизии  более,  чем  актуальную.  Там  без  полива  ни  хлопка,  ни  сахарной  свеклы,  ни  зерна,  ни  травы,  ни  овощей  не  получишь.  А  вода  -  дефицит,  надо  экономить,  дорожить  каждой  каплей. 

   -   Эдик,  это  твоя  спальня.  Здесь  туалет,  душ,  ванная,  -   разводит гостей  на  ночь  хозяйка. -  Здесь,  дядя  Корчубек,  твоя  спальня  и  твой  туалет.

    Это  сколько  же  сортиров  на  один  дом!  Корчубек   вспомнил   сортирный   скандал,   который  разразился   на  бюро  райкома  после   спектакля   «Король  Лир»  на  джайлоо.  Зрителей  понаехало  на  конях   сотни.  Гонерилья,  Регана,  Корделия  в  антрактах  своих  грудничков  кормят,  сиськи  на  виду  -  а   куда  денешься?  Спектакль   долгий,  часов  пять.  А  сортиров  не  предусмотрели.  Ему,  первому  секретарю,  высказали.  Прямо  в  глаза.
 
  -   А  здесь,  -  открывает  тяжелую  дверь   Галка,  -  бомбоубежище.  Не  пугайтесь.  Даст  Бог,  ничего  страшного  не  случится.  Но  на  всякий  случай…  Шальная  ракета…  Советского,  кстати,  производства.   Хамас  постреливает.  У  нас  так:  в  каждом доме  своё  бомбоубежище.  А  вот  здесь,  в  тумбочке  -  противогаз.  Давно  не  пользовались?

   В  войну.   Мать  Корчубека  рассказывала,  как  в  41-м,   когда  колхозные  свинофермы  остались  без  русских  свинарей,  ушедших  на  фронт,  на  это  богопротивное   для  мусульман   занятие  бросили  стариков-кыргызов.  Делать  нечего:  приказ  товарища  Сталина.  Ни шагу  назад!  Чтобы  не  чуять  вони   чочко,  на  ферму  ходили  в  противогазах.

   -   Этого  свинства  в  Хайфе  через  край,  -  успокоила   Галка.  -  В  центре  города  живут,  ничего  не боятся. 

     Корчубек  впитывал  Хайфу  глазами,  носом  и  всем  нутром.  Город   возвышался   над  морем,  восходил  от  моря  к небу  широкой  лестницей,  террасами,  вырубленными  в  известняковой  породе,  которая  некогда  была  морским  дном.  Между  террасами  зеленели  заросли,  остатки  реликтовых  лесов. 

  -  Хайфа  стоит  на  плато  Кармель,  -  делился  познаниями  архитектор  Ёся. -   Отсюда    название  Ордена  Кармелитов.  Вон  там  их  монастырь.  Пейзаж  типичный,  киргизский.  Плато  разрезают  ущелья  «вади»,  в  сезон  дождей  там  бешеная  вода.

  -   Дженды-су,  -  вставила  Галка.  И  Корчубек  про  себя  отметил:  молодец,  не  забывает  родной  язык.  - «Вади»   по-нашему   «сай».
  -   Город   делится  пополам:    половина  -  людям,  половина  -  свиньям.  Дикие  кабаны.  И   шакалы.  По  ночам  у  них  перекличка.  Это  Хайфа!  Сумасшедший  город.  Главная  улица  Рехов  Фройд.  Проспект  имени  Зигмунда  Фрейда,  самый  почитаемый  в  Хайфе  еврей.  Каждый  перекресток  -  раздвоение  сознания.  Шизофрения.

  -   Спокойной  ночи! -  подводит  итог  хозяйка  дома.  -  Завтра  утром  у  нас  тоже  раздвоение:  Эдик   -  на  капельный   семинар  в  Университет  /Ёся  отвезет/,   а  мы  с  тобой,  дядя  Корчубек,  сгоняем  в   Эрец  Исраэль.  Там  киббуц.  Выращивают  по  договору  с Голландией  сладкий  перец.  Посмотришь,  как  всё  это  капельное  орошение   действует  на  практике.  Заодно  покажу  тебе  Иудейскую  пустыню,  Мертвое  море  и  познакомлю  с  твоей  внучатой  племянницей. 
 
   Шакалы!  -   наконец,  сообразил  Корчубек,  проснувшись   от   странной  ночной  какофонии.  -   Они  же    говорили,  что  по  ночам  в Хайфе   шастают  дикие  кабаны  и шакалы.   Окно  было  от  стены  до  стены,  выходило  на  море,  на  порт   с   армадами  кораблей.   Хайфа  сверкала  огнями.   В  отличие  от  Кочкорки.   Корчубек   успокоился  и  заснул.   Во  сне  увидел  Бахайский  сад  и  баугинию  варнегату  -  безумной  красоты  дерево,  цветущее   белыми  и  розовыми  хлопьями.


     «От  злой  тоски  не  матерись./  Сегодня  ты  без  спирта  пьян./  На  материк,  на  Ханаан/  ушел  последний  караван»…

      -  Старинная  еврейская  песня,  -  хохочет  Галка.  -    Где  Ханаан,  где  Магадан?  Тама!

   Веселая,  мордастая   /луноликая/,  двухсотпроцентная   киргизуха  Галка  Кондучалова.  Именитый  в  Израиле  архитектор,  выиграли  с  мужем  Ёсей   тендер  на  проект  застройки  территорий  на  палестинских  землях.  Везет  родного  дядю  по  израильской  Кочкорке,  по  Великой  Иудейской  пустыне.  Сама  за рулем  американского  «Хаммера».  Не  знает  никаких  препятствий  -  горы,  песчаные  барханы,  селевые  промоины. В  салоне  климат-контроль.  Такого  бы  «Хаммера»  в  Кочкорку,  вместо  райкомовской  «Волги»,  даже  усиленной  по  спецзаказу.

   «Динь-бом,  динь-бом  -  слышен  голос  дальний./  Динь-бом,  динь-бом  -  слышен  звук  печальный./  Динь-бом,  динь-бом  -  слышно  там  и  тут/ -  нашего  товарища  на  каторгу  ведут».

   -  Дядя  Корчубек,  знаешь  такую  песню?  -  хохочет  луноликая   Галка.  -  Любимая  песня  Владимира  Ильича  Ленина.  Сочинили,  между  прочим,  евреи.  Ты  галстук-то  можешь  снять,  дядя  Корчубек.  Хочешь,  я  тебе  шорты  дам.  У  меня  тут  есть  запасные.
   -  Ой,  Галка!  Ой,  Галка!  -  у  дяди  Корчубека  просто  нет  слов.  Такое  выдумает: шорты!  Но  галстук  ослабил.  А  потом  и  снял,  положил  рядом.  Чтоб  быстро  надеть,  если  товарищ Усубалиев  позвонит.  Может  ведь  позвонить.  Беспокойный,  во  всё  вникает  лично.  Не  на  гулянку  послал  товарища  Акназарова.  По  важному  делу.  Поддержал  проект  «Кок  жай» -  зеленая  Кочкорка.  Сейчас  она  «Сары»  -  желтая  от  песка  и  солнца.  Проект  Акназарова,  если  взять  в  целом,  по  большому  счету,  должен  решительно  поменять  цвет  этой  земли.  Озеленение  пустыни,  капельное  орошение,  развитие  земледелия  на  камнях  малой  родины.
 
    -  У  нас  на  Святой  земле  свои  мичуринцы,  -  не  унимается  племянница  Галка.  -  Скоро  познакомишься.

    Ну,  Галка!  Ну,  Галка!  Вот  оторва.  И  в  кого  такая?  -  изумляется   Корчубек.  -  Да  в  неё  же,  в  родную   мать,  в  Кулуйпу.  Это  не  женщина.  Это  мужик  в  юбке,  конь  в  пальто!
     Кулуйпа  Кондучалова  легендарная  личность.   Двадцать  пять  лет  была  министром  культуры.  Киргизская  Фурцева.  Сколько  лет  правит  республикой  товарищ Усубалиев,  столько  лет  Кулуйпа  Кондучалова  правит  культурой.  У неё  под  каблуком   артисты,  художники,  музыканты.   Беспривязный  народ,  пьющий,  прелюбодействующий.  Как  будто  морального   кодекса  строителя  коммунизма  не  читали. Только  она,  Кулуйпа,  может  справиться  с  ними.  У  неё  бас,  у  неё  кулачищи.   Бывало,  в  кабинете,  когда  посторонних  нет,  прикладывалась  -  кому  в ухо,  кому  в  глаз.  И  вся  карьера  псу  под  хвост  из-за  этой  дочки  своей,  из-за  Галки,  которая  вышла  замуж  за   однокурсника,  за  рыжего   Ёсю  /говорят,  талантливый  архитектор/  и  уехала  в Хайфу.   Корчубек  Акназарович,  двоюродный  брат  Кулуйпы,  Галкин  дядя,   теряется  в  чувствах:  партийное  негодование  упирается  в  непроизвольное,  беспартийное  восхищение.  Галка  ведет  «Хаммер»,  как  мужик.
   
    -  «У  нас,  на  Святой  земле»,   -  передразнивает  Галку  дядя   Корчубек. -  Быстро  ты  землю  поменяла.  Ты  же  член  партии  была.
    -  Не  заводись,  дядя.   Земля,  если  посмотреть  с  большой  высоты,  такая  маленькая.  И  все  мы  просто  люди,  мужчины  и  женщины,  коммунисты  и  сионисты,  -  прерывает  политическую дискуссию  Галка.

   Первый  секретарь  Кочкорского  райкома  партии  смотрит  в  окна  «Хаммера»  -  на  пустыню  в   редких  бородавках  верблюжьей  колючки.  Там  и  сям   по  пейзажу   разбросаны  мазанки   бедуинов,   убогие  стойбища   утопают   в  дерьме,   в  свалках  отбросов,  неразлагающегося  пластика,   в  грудах   металлолома,  посреди  кладбища   ржавых   автобусов,  джипов,  американских,  японских   монстров.   Галкин  «Хаммер»  заглатывает  километр  за  километром,  ровный  блестящий  на  солнце  асфальт  рассекает  дюны  со  змеиной  грацией.  Вдруг,  как  соринка  в  глазу,  объект:  бетонные  столбы  с  проволокой  и  камерами  видеонаблюдения.   На  горизонте  мерцающий  в  пыльной  дымке   мираж   -  гигантское   космическое   яйцо. 

   -  Демона,  -  объявляет  Галка.  -  Ядерный  реактор.

      На  фоне  яйца  дефилируют  неприкаянные   верблюды   с  новорожденными  верблюжатами.  Сами  по  себе,  без  пастырей   перекатываются  с  бархана  на  бархан  суверенные  овечьи  отары.  Влекомые   ветром  и  бытовой  нуждой  в  противоположных  направлениях  бредут  ослы  с  женщинами  на  крупах.   Матери,  не  слезая  с  ослов,  кормят  грудью   малых  детёнышей.   Пустыня    обольщает  неприглядную,  морщинистую   земную  твердь   мякотью   сыпучих   песков,  складками  пересохших  промоин.  Кочкорка,  ни дать,  ни  взять.  Правда,  горы  в  Кочкорке  покруче.
    Крепкий,  жилистый,   не  старый  еще,  пятидесятисемилетний   мужик  Корчубек  смотрит  на   сорокапятилетнюю  племянницу  за  рулем  и  с  трудом  отводит  глаза  от  её  ядреных,  заголенных  чуть  не  до  пупа,  загорелых  ног.  Вот  девка! 
 
   -  Ну,  не  помещаюсь  я  в  своем  теле,  -   Галка   ловит   мужской  взгляд  на  своих  пышных  формах.  -    В  кого  -  сама   не  пойму.  Мама  статью  вроде  тебя:  партийная  доска.  Извини,  дядя.

     Вот  они  -  новые   киргизушки.  Точно  такие же  ноги  видел  еще  у  одной  киргизки.  У  младшей  дочери  своего  друга  Сардарбека  Салиева,  доктора  философских наук,  культуролога.  Вот  ведь  выдумал  науку  -  культуролог!  А   дочь  окончила  Московскую  консерваторию.  И  тоже  отчебучила  специальность.  Орган.  И  этот  друг  его,  культуролог,  пробил  через  жену  товарища  Усубалиева  установку  органа  во  Фрунзенской  филармонии.  Нам,  в  Киргизии  только  органа  не  хватало!   Привезли  из  Чехии,  знаменитый  Гарри  Гродберг  проинспектировал  звук  /вполне  приличный,  кстати,  хотя  по  высоте  филармонический  зал  уступает  готической  классике/,  а  дочь  Сардарбека  дала  первый  концерт.   На  концерт  пригласили  партийных  шишек.  И  он  там  оказался  по  случаю.  Дочь  Салиева  играла,  естественно,  фуги  Баха,  Пассакалию.  Но  это  не  впечатлило  секретаря  Кочкорского  райкома.  Впечатлило  другое  -  техника  игры.  Органистка  сидела  на  длинной  лавке,  спиной  к  зрителям  и,  шустро  ёрзая  из  конца  в конец  этой  лавки,   лупила  ногами  по  педалям  органа.  Это  была  нешуточная   физическая  работа.  Юбка  задралась,  обнажив  чуть  не  до  самых  трусов  толстые  ноги  органистки.  Концерт  прошел  «на  ура»,  культуролог  Сардарбек  был  счастлив.  Был  бы  счастлив  Бах,  услышав  этот  орган  и  эту  органистку,   вопрос.  Хотя…  может,  и  Бах  всплакнул  бы,   услышав  кюй   Карамолдо.

   -  Разве  вам,  дядя  Корчубек,  в  партшколе не  говорили,  что  государство  Израиль  именно  здесь,  на  землях  Палестины,  это  проект  лично  товарища  Сталина.  Он  пролоббировал  этот  проект,  преодолел  сопротивление  американцев,  англичан.  Они  почти  согласились,  что  здесь  будет  шестнадцатая  Советская   Социалистическая  Республика.  Так  что  передай  моей  маме  и  всем  товарищам  по  партии,  что  Галка  Кондучалова  выполняет  заветы  Иосифа  Виссарионовича,  строит   еврейскую  ССР.

   -  Галя,  -  интересуется  дядя  Корчубек,  -  ты  и  на  иврите  так  шустро  шпаришь?
   -  И  на  иврите,  дядя.  Иначе  как  бы  мы  получили  заказы  на  проектирование,  как  бы  мы  выиграли  тендер  на  застройку  территорий.   Тальмон  -    поселок  такой  в  Самарии.  300  семей,  в  каждой  пять-семь  детей.  Умножают  еврейское  население.  Из  чувства   патриотизма.  Съездим  туда  -  сам посмотришь.  Там  дочь  у  меня   и  внуки.  Внуки  у  меня,  дядя  Корчубек.  Пятеро  уже.  И  зять  раввин.  Представляешь,  дядя,  в  родственниках  у тебя  раввин.  Замечательный  парень,  между  прочим.  И   компьютерный  гений.  Я  вас  познакомлю.  Заведешь   синагогу  напротив  райкома  партии,  а  в  райкоме   поставишь  компьютеры,  а  раввин  установит  тебе  программу   «Автоматизация  оросительных  систем».  Сейчас  это  просто.

     Академик  Маковский  главный  спец  по  этим  делам.  Товарищ  Усубалиев  поручил  ему  лично  возглавить  проект  «Кок  жай»  по  преобразованию  Кочкорской  пустыни  в зеленый  оазис.  Поручил  досконально  изучить  израильскую  систему  капельного  орошения  сельхозплантаций.  А  за  товарищем  Акназаровым  конкретное  партийное  руководство.  Всё  согласовали  в  Москве,  в  Госкомнауке.

   -   Между  прочим,  дядя  Корчубек,  Сталин,  предлагая  свой  израильский  проект,  действовал  исключительно  по  заповеди  господней,  по  прямому  указанию   Господа,  который  он  дал   Моисею  на  горе  Синай.  Ты  там,  в  своей  Кочкорке,  тоже  вроде  Моисея  -  водишь  киргизов  по  пустыне.

   Вот  Кондучаловская  порода!    Вот  ножищи!   Мелет  всякую  ерунду.   Разбередила  партийную  душу  первого  секретаря…

   -  С  чего  ты  взяла,  что  товарищ  Сталин  по  вопросу  о  Земле обетованной  с  Господом  заодно?   
   -  Он  же  учился  в  духовной  семинарии.   Худо-бедно  знал  Ветхий  и  Новый завет.  Тебе  тоже  не  вредно.  Слушай.   
    
         Давно  это  было,  до  Рождения  Христа.  При  Ветхом  завете.  Попали  евреи  в рабство  к  египетским  фараонам.  Пахали  по-черному  в  каменоломнях,  а   жены  и  дочери   секс-рабынями.  Адский  труд.   И  решили  евреи  бежать.  Организацию  побега  взял  на  себя  Моисей.  Он  хоть  и  вращался  в  высших  кругах,  при  фараоне,  на  привилегированном  положении  египтянина,   однако  в  душе  и  по  паспорту  был еврей.  Усыпил   бдительность  фараона,  охмурил  стражу  и  евреи  всем  скопом  дали  дёру.  Как  товарищ Сталин  из  Туруханской  ссылки.  Любили  товарищи  революционеры   еврейские  народные  песни:  «Долго  в  цепях  нас  держали,   долго нас  голод  томил.   Черные  дни  миновали,  час  искупленья  пробил».
     Идут  евреи,  поют.  Вопрос:  куда  идти?  Моисей  не знает.  Спрашивает,  подняв  голову  к  небу:  куда  нам?  Сверху  ответ:  «Веди  народ  в  Ханаан.  Там,  в  благодатной  низменности  у  моря  будет  вам  Земля  обетованная».  «Там  же  занято, - усомнился  Моисей. -  Там  люди  с  оружием».  «Значит,  не  веришь  мне?  Сомневаешься?»  -  осерчал  Господь.  И  сослал  Моисея  с  евреями  в  Пустыню  на  сорок  лет.  Кара  оказалась  жестокой.   Аридная  зона  строгого  режима.   Мука  адская.  Сорок  лет  ходить  по  песку,  по  раскаленной  пустыне.  Икры  болят,  мучают  судороги.  Жжет  ступни,  жажда  невыносимая,  пот  льёт,  глаза  разъедает.  Потные  женщины,  вонючие  мужчины  -   никакого  желания.   Ничто  не  радует.   Ропот  недовольства  взрывался  скандалами,   интриги  раздирали  народ  на  колена  разных  вождей.  Ты,  дядя Корчубек,  знаешь  семь  колен  своих  предков?  Мы  с  тобой  вообще  какого  рода?  Бугу?  Сарбагыш?  Знаешь?
    -  Ну  тебя!  -  смутился  Герой  Социалистического  Труда. -  Надо  бороться  с  трайбализмом,  с  родоплеменными  пережитками.  Товарищ  Усубалиев  специально  проводит  ротацию  руководящих  кадров  по  горизонтали:  южных  перемещает на  север,  Таласских  на  Иссык-Куль,  Нарынских  в  Чуйскую  долину. 
    -  А  мы  с  тобой  чьи?  Нарынские?  Мы  из   рода  Сарбагыш?  Я  уже забыла,  -  настаивала  Галка.  -   Ну,  ладно.  Не будем.  У  евреев  тоже  самое.   Не  дай  Бог,  какого   родоначальника  пропустишь,  переврешь  имя,  фамилию   -  набегут   фарисеи,  масоны,  хасиды,   толкователи  мудрых  книг,   поднимут  хай - вай.  Спекулянтов  этих,  перемалывающих  веру  в  бабло,  во  все  времена  полно.  А  в  том  ли  смысл,  кого  как зовут?  Смысл  в  другом:  надо  слушаться  старших.  Не  задавать  глупых  вопросов.  Соблюдать.  Верить   надо.  Сказано:  в  Ханаан.  Иди  в  Ханаан.  Тем,  кстати,  дело  и  кончилось. 

    - Дядя,  -  без  паузы,  без  точки  свернула  племянница  с  библейских  сказаний    на  прозу  жизни,  -   я  приготовила  пакет  для  тёти,  для  твоей  жены  Мариам  -  разные  баночки,  скляночки  из  солей  Мертвого  моря.  Будет  цвести,  пахнуть  и  без  морщин  до  ста  лет.  А  сейчас  крепче  держись.

   И  газанула.  Корчубек  Акназарович  глянул на  спидометр:  двести.  Еще  чуть-чуть  и  пойдет  машина  на  взлет.  Вот  машина!    Вот  дороги!  Вот  киргизуха!   Дух захватывает.  А  киргизуха,  девка   ногастая  с  задранной юбкой,   запела:    «Миленький  ты  мой,  возьми  меня  с  собой.  Там  в  краю  далеком   назовешь  меня  женой».

   -  Старинная  еврейская  песня,  дядя  Корчубек.   Эту  песню  дева   Мария  любила,    -  поясняет   Шумахер  в  юбке.   -  Я  бы  тебе  на  иврите  спела,  да  ты не  поймешь.  Учи  иврит,  дядя.
 
   И  круто  положила  руль  вправо,  в  горы.  На  фоне  абсолютно  кочкорских,  красноватых  безжизненных  гор  нарисовалась  мечта  Корчубека  Акназарова:   зеленый  оазис,  гигантские  смоковницы,   финиковые  пальмы  и  в  их  тени  отара  овец.
 
   -  Всё,  дядя.  Приехали.

   -  Шалом!  -  перед  ними  вырос  худой,  рыжебородый  человек  с  черной  тюбетейкой  на  макушке.
  -   Алейкум  ассалом!  -  автоматически  ответил  Корчубек  Акназаров,  даже не  сообразив  сразу,  что  говорит  с  евреем  на  одном  языке.
  -  Шалом  алейхем,  -  стали  подходить  другие  евреи  и  кочкорский  кыргыз  отвечал  на  их  еврейские  приветствия  на  своем  языке:  Алейкум  ассалом.
   -   Я  же  тебе  говорила, дядя,  -  засмеялась  племянница  Галка,  -  у  нас  с  ними  язык  ближе,  чем  с  сартами.  Много  общих  корней  в  словах.  Мы  же  братья.
  -  Откуда?
  -  Оттуда.  От  Адама  и  Евы.  Как  по-кыргызски  «человек»?
  -  Адам.
  -  Вот  видишь,  дядя.
  -  А  этот  рыжий  -  тоже  еврей?  -  понизив  голос,  спросил  Акназаров.  -  Что-то  непохож.  И  глаза голубые.
  -  У  тебя,  дядя,  глаз  -  алмаз,  -  хохотнула  в ответ  Галка.  -  Русский  он.  Воронежский.  А  косит  под  еврея.

   Белые,  рыжие,   угольно   черные,  желтые,  узкоглазые,  с  длинным  носом  и  тупорылые,  курносые,  бородатые  и  бритые,   в  тюбетейках  и  в  черных  шляпах  -   сколько  их,  самых  разных,  повидал  Корчубек  на  улицах  Хайфы.  И  все  норовят  записаться  в  евреи! 
   
   -  Ассалом  алейкум,  жолдош  Акназаров!

   Как  это  объяснить?  Первый  человек,  которого  встретил  Корчубек  в  Хайфе,  оказался  кыргызом. 
   
   -  Кыргыз?  -  изумился  Акназаров.  -  Знаешь  меня…
   -  Кто  ж  вас  не  знает,  аксакал!  Из  Токтогула  я.  Рядом  с Кочкоркой.  Сефард.
   -  И  ты  еврей?
   -  Еврей,  -  подтвердил  токтогульский  земляк.  -  Бухарский.  Здесь  за  это  не  стыдно.
   -  А  что  делаешь  здесь?  Чем  занимаешься?
   -  Акча.  Чейндж.  Обменный  пункт.  Бизнес.   Меняю  валюту:  доллары  на  шекели,  шекели  на  доллары.  К  сожалению,  наши  рубли,  с  Лениным,  не  идут. 
   -  И  как  тебе  тут,  земляк?
   -  Я  дома. 
   -  Это  Боря,  -  удостоверила  Галка.  -  Наш  человек.  Его  пол  Хайфы  знает.  Он  один   в  шабат  деньги  меняет.
 
   Боря,  сефард  из  Токтогула,  опустил   глаза.  Застеснялся. 


      На  обратном  пути  из  спорных   территорий  в  бесспорную  Хайфу  Корчубек  Акназаров  впал  в глубокие  и  невеселые  раздумья.  С  системой  капельного  орошения  -  трубы,  дисковые  фильтры,  регуляторы  давления,  штуцера,  фитинги,  стартконнекторы,  краны,  коленца,  заглушки,  хомуты,  уплотнители  -  всё  было  более- менее  понятно.  Маковского  вооружили  научно-техническими  талмудами,  проспектами,  чертежами.  Корчубек  взял на  себя  трубы.  Поблизости,  в  Минкуше,  на  урановом  руднике   по  обязаловке  в  качестве  товаров  народного   потребления  /ТНП/  делают   пластиковые  стержни   для   шариковых  авторучек.  Значит,  есть  пластик  и  технология.  Может,  сумеют  увеличить   диаметр.  Средмаш  всё  может.  Государство  в  государстве.   Есть  трубы  в  Хайдаркане,  на ртутном  комбинате.  Но  там  титановые.  Легкие,  прочные,  без  износу.  Но  дорого.  Лягут  на  себестоимость  кормов.  На  Токтогулке  у  гидростроителей   трубы  стальные,  их  можно  обменять  по  бартеру.  Вопросы  решаемые.  Народ  надо  менять  -  вот  в  чем  вопрос,  вот  главная  загвоздка.    Для  капельной  системы  нужен  совсем  другой  народ.  Кочкорский,   нарынский  и  в  целом  весь  кыргызский   народ  не  монтируется  с   АСУ,   с  этой  тонкой  ирригационной   настройкой.   Как  говорит  академик – барановед   Лущихин,  они  с  ней  не  парнокопытные.  Скорее  верблюд  пролезет  в  игольное  ушко,  чем  кыргыз  врубится  в  систему  капельного  орошения.

    -  Дядя  Корчубек,  ты  можешь  себе  представить  летающего  верблюда?  -  подначивает  кочкорского  родственника  младшая  Кондучалова.

     Корчубек  Акназарович  такого  представить  не  мог,  потому  что  был  материалист.  Летающих  верблюдов  он  не  видел.  Он  видел  водоплавающих.
 
   -  А  тулпар   Манаса?  Летают,  дядя.  И  верблюды  летают.  И  даже  целые  деревни  летают.  Включи,  дядя,  воображение.  Вспомни  того  рыжего  в  киббуце,  который  косит  под  еврея.  Зовут  его  Ури. 
 
   Рыжий  Ури  показывал  им  киббуц,   хорошо  говорил  по-русски,  почти  без  акцента.  С  той  экскурсии  у  Акназарова   и  стало  портиться  настроение.  Один  этот  киббуц  завалил  пол  Европы  сладким  перцем.  Если  корова  дает здесь  меньше  десяти  тонн  молока  в  год,  её  бракуют,  режут  на  мясо.  В  Кочкорке  счастливы,  если  от  совхозной коровы  получат  тонну  двести.  Сто  израильских  коров  и  весь  годовой  план  по  молоку  Нарынской  области.  Свои  коровы,  нарынские,   только  зря  корма  переводят.  Корчубек   Акназарович  жаждал  поговорить  с главным  агрономом  киббуца  -  насчет  урожайности,  удобрений,  борьбы  с  сорняками.  Но  в  киббуце  не  было  агронома.  Повели  в  лабораторию,  там  компьютеры,  датчики,  персональные  данные  по  каждому  растению:  кому  сколько  чего  не хватает  -  микроэлементы,  макроэлементы,  влага,  соли,  фосфор,   азот…  Сто  наименований. И  каждому  растению  по  его  требованию  через  компьютер,  по  системе  капельного  орошения  всё  это доставляется  с  аптекарской  точностью.  Без  агронома.  Хуже  того  -  без  райкома  партии.  Товарищ  Акназаров  начал  задумываться:  что-то  здесь  не  так,  подкоп  под  руководящую  и  направляющую  силу.  Капельное  орошение  отменяло  райком  партии  и  его  первый  секретарь  оставался  не  у дел.  Думал,  как  это  можно  соединить.  Хорошо  бы  такую  лабораторию  оборудовать  прямо  в  райкоме,  поближе  к  секретарскому кабинету.  Там,  где  сейчас  помощник  сидит.
 
   -  Не  догадываешься,  что  значит  имя  Ури?  -  методично  бьёт  по  мозгам  Галка.  -  Юрий  это.  А  отец  его  Мойша  -  Миша,   значит.  Михаил.  А  дед  Иона -  Иван.  И  родом  они  из  воронежской  деревни  Ильинка,  из  колхоза  имени  Феликса  Дзержинского.  Когда  райком  партии  довел  их   Ильинку   до  голода,  Борисы  объявили  себя  Борухами,  Михаилы   Мойшами   и  всей  Ильинкой  перелетели  с  воронежского  чернозема  в  израильскую  пустыню,  подальше  от  райкома.  И  организовали  свой  киббуц.  Они  же  без  колхоза  не  мыслили  себя.  Он  у  них  в генах.  Как  картошка.   Первым  делом  вместо   смоковниц,  фиников  стали  в  киббуце  сажать  картошку.  В  феврале  здесь  посадят,  в  апреле  правдами  и неправдами пробираются  к  себе  на  историческую  родину,  в  Воронеж  -  там  картошку  сажают.  Генетический  код  гонит.

    Сочиняет  балаболка,  думал  Корчубек  Акназарович.  Кто  ж  им  позволит  улететь?  У  нас  граница  на замке.  Если  бы  такое  случилось,  им,  первым  секретарям,  обязательно  направили  закрытое  письмо  из  ЦК   КПСС,  чтоб  усилили  бдительность.  В  Воронеже  полетели  бы  головы   с  третьих  секретарей,  ответственных  за  идеологическую  работу.   

   -  Исторический  факт,  дядя,  -  угадав  его  мысли,  продолжила  Галка.  -  От  вас  просто  скрыли.  А  весь  мир знает.  Они  же,  Ильинские  Иваны-Абрамы,  гиюр  прошли.
   -  Что  такое  гиюр?
   -  Это  вроде  устава  партии,  только  круче.   Экзамен  на  ОЖИДОВЛЕНИЕ.   Суд  раввинов  признал  их  евреями.  А  этот  суд  похлеще  Политбюро  ЦК.  Тыща  вопросов,  долгая  песня.  Ни  купить  раввинов  нельзя,  ни  по  блату  прошмыгнуть.  Всё  честно  прошли.   Подробнее  твой  родственник  раввин  расскажет.  И  про  гиюр,  и  про  Ильинку.  Он  там  был.
  -  У  меня  родственник  раввин,  ты  сказала?
  -   А  что,  дядя?  Муж  моей дочери.   Нормальный  парень.  Прикольный.  А  по должности  твой  коллега.  Раввин  это  как  секретарь  райкома  партии.  У  него  на  все  вопросы  есть  ответ.   Так  что  вы,  дядя,  два  сапога  пара.  И  принять  человека  в  евреи  это  вроде  как  принять  его  в  вашу  партию.  Кандидатский  стаж,  программа  и устав,  кодекс  строителя  коммунизма…  Это  вы,  коммунисты,  у евреев  сперли.   Программу,  устав,  гимн,  песни.  Ты  помнишь  фамилии  ленинцев?  Троцкий  Лёва,  Зиновьев  - Бронштейн,  Свердлов  Яша.

     И  запела,  подмигнув  Корчубеку  Акназаровичу:  «Долго  в  цепях  нас  держали.  Долго  нас голод  томил»….

   -  Строй  синагогу  в  Кочкорке,  дядя  Корчубек,  оборвала  песню  неполиткорректная  Галка,   -  вышлем  тебе  евреев  для  капельного  орошения   и  раввина  по  агротехнике:  когда  сажать,  когда  урожай  собирать.   

   Это  уму  непостижимо,  в  какой  компании  может  оказаться  человек!   Даже  если  он  первый  секретарь  Кочкорского  райкома  партии.  Они  сидели  за  столом,  прикасались  плечами,  в  доме  молодого  раввина  и  его,  Корчубека,  не  очень  и  дальней  родственницы  -  дочери  Галки,  родной  внучки  Кулуйпы  Кондучаловой,    твердокаменной  большевички,  киргизской Фурцевой.  Еще  не  известно,  может,  и  ему,  секретарю  райкома,  боком  выйдет  эта  поездка,  эти  родственные  посиделки  с   семитами.   

   -  А  ну  покажи!  Покажи  дедушке  Корчубеку  твою  пушку!  -  требовала  Галка  у  дочери.


    Дедушка!  А?  Двоюродный,  правда.  Как  там  в  анкетах?  Есть  родственники  за  границей?  Не  дай  Бог,  есть.  Надо  объясняться.  Вот  они  -  родственники  киргиза  Акназарова,  целая  куча.  Размножаются  не  хуже  кочкорских.   Асель  /так  Галка  дочь назвала/  27  лет  и  уже   пятеро   детей,  один  карапуз  еще  не ходит,  но  уже  самостоятельный  мужичок,  катается  по  полу,  как  киргизенок  в  юрте.  Так  он  и есть  киргизенок.  Наполовину  киргизенок,  наполовину  еврейчонок.  Черненький  в  мать  киргизку,   глазастенький  в  отца  раввина.  Раввин  Ицхак  вспоминает  о  своей  службе  в  Воронежской  синагоге,  куда  его  направили  из  Нью-Йорка.  Старинная  синагога,  восемнадцатый  век  -   толщенные  каменные  стены,  спиной  к  стене  обкомовского  здания.  Говорят,  коммунисты  пытались  взорвать  -  ничего  не  вышло.  Фундаментальная  синагога!  Феноменальная  акустика.

   -  Едем  в  Благовещенку,  -  рассказывает  раввин-родственник,  -  знакомиться  с  новообращенными   евреями.  Благовещенка  рядом  с той  знаменитой  Ильинкой,  которая   стала  киббуцем  в  пустыне  Негев.  Тем  же  путем  намерена  удрать  из  Воронежа  и  Благовещенка.  Само  собой,  всё  в  страшной  тайне,  всё  в  подполье.  Узнают  власти  -  устроят  перелет  в  Биробиджан.  Но  я - то  свой:  кипа,  пейсы,  лапсердак -  не  надо  пропуска.  Реб  Пинхас  -  он  главный  еврей  в  Благовещенке,  мой  коллега,  раввин.  Домик  на  окраине,  хата  под  соломой.  Достает  из  прадедовского  сундука  сверток,  разматывает  тряпки  -  там  тора.  Показывает,  что  умеет  читать,   талдычит  несусветное.  Смотрю  -  книгу  держит  вверх  ногами.  Он  же  до  Пинхаса  был  Пётр  Пиндюрин.  Их  в  колхозе  объявили  тунеядцами:  они  в  субботу  не  работают.  Соблюдают.  А  резать  курицу  по-кошерному  не  умеют.  Резника  вызывают  из  Москвы.  На  дорогу,  на  оплату  трудов  скидываются  всем  селом.  Дорого  быть  иудеем  в Воронеже! 

   -   Вот  такая  штуковина,  дедушка,  -  внучка  Асель  принесла   пистолет   из  спальни.  Умело,  по-мужски   взводит,  прицеливается.  -  Итальянский  браунинг  «Беретта».  «Беретта  М-71».  Калибр  7,65.  Магазин  на  восемь  патронов.  Женский  вариант,  весит  490  граммов.  Есть  900  граммов,  это  тяжело.  Компактный,  ствол  90  миллиметров.   Без  пистолета  нам  нельзя.  Мы  в  окружении.  Каждый  год  сдаем  экзамены:  техника  владения  оружием,  меткость  стрельбы,  психологическая  устойчивость.


 -  Вооружен  и  очень  опасен!  -  Галка  любуется  дочуркой  с  пистолетом.  Дочурка  уже  известный  человек  в  Израиле,  ведет   телепередачу  для  женщин.  Широкий  круг  вопросов,  от рецептов  кошерной  кухни  до  самообороны  с  помощью  огнестрельного  оружия  и  приёмов  рукопашного  боя.
 
   -  Шалом!
   -  Шалом!

   Всё  поселение,  как  семья.  Молодые,  воинственные,  вооруженные.  Попробуй  тронь!  Совсем   другие  евреи.  В  Советском  Союзе  таких   нет.

   -  Дядя  Корчубек,  -   Галка  тащит  киргизского  гостя  на  второй этаж,  показывает  апартаменты.  -  Наш  с  Ёськой  проект.  Мы  победили,  выиграли  тендер.  Всех конкурентов  умыли.

   «Дедушка».  Корчубек  ворочает  это  слово,  как  тяжелый  камень.  Скажи  кому-нибудь  в  Кочкорке,  да  хоть  и  жене,  что  он  дедушка  этой  еврейской  молодухе,  что  у  них  в Израиле  родня.  Скажи  это  Турдакуну  Усубалиевичу,  членам  бюро  райкома.  Он  себе  не  может  такое  сказать.  Представить  себе  не  может,  что  вот  этот,  ползающий  на  полу  еврейский  карапуз,  его,  секретаря  райкома  КПСС,  правнук.  Вслед  за  племянницей,  пусть  и  двоюродной,  он  поднимается  на  второй  этаж  коттеджа.  Вот  детская  комната  для  старших  -  светлая,  большая,  полная  игрушек,    неизвестной  ему,  взрослому,  техники.  Вот  комната  для  малышей.  Вот  спальня,  где  без  устали  делают  ему  новых  правнуков  еврейская  внучка  и  её  муж  раввин.  Вот  рабочий  кабинет  раввина:  книги,  книги,  компьютер,  принтер,  плоский  телевизор  с  гигантским  экраном,   камеры,  микрофоны,  провода…  Не  кабинет,  а  центр  управления,  ЦУП.   Корчубеку  Акназаровичу  даже как-то  не  по  себе  стало.  Центр  управления  чем?  Да  чем  угодно.  Их  с  Маковским  инструктировали  перед  поездкой:  будьте  осторожны.  Это  Израиль.  У  них  Моссад,  самая  сильная  в  мире  разведка,  самая  разветвленная  шпионская  сеть.  И  раввин-родственник  его  не  успокоил.  Сел  за  стол  перед  экраном,  ткнул  пальцем  в  клавишу -  экран  засветился,  появился  какой-то  текст  с  картинками.  Язык  был  непонятный,  английский,  картинки  двигались,  как  в  кино.

   -  Интернет,  -  пояснил  раввин.  -  Сейчас  веб-камеру  подключим.   Я  вас  с  вашими  американскими  родственниками  познакомлю.

   Этого  еще  не хватало! -  испугался  Корчубек  Акназарович.  Что  еще  за  американские  родственники?

   -  Ну,  там  мама,  папа  мои,  сестры,  братья,  племянники…  Куча  мала.  Только  по-русски  не  говорят.  Садитесь  поближе,  вот  сюда,  реб   Корчубек.

    Раввин  поиграл  пальцами,  экран  погас,  вновь  загорелся  и  Корчубек  Акназарович  с  ужасом  увидел  своё  собственное  лицо  рядом  с  бородатым  раввином-родственником.

  -  Скайп,  -   сказал  раввин.  Корчубек  Акназарович,  естественно,  ничего  не  понял.   

   Через  несколько  секунд  на   экране  появилось  лицо  еще  одного  бородатого  человека.  Человек  замахал  руками  и  закричал  на непонятном  языке.  Хотя  одно  слово  кочкорский  гость  всё  же  сумел  разобрать:  «шалом».  То  самое,  искаженное  киргизское  приветствие:  «салам».  Салам  алейкум. 

   -  Шалом,  -  отвечал  раввин.  И  пояснил   кочкорскому  родственнику.  -  Это  мой  брат   Джони.  В  Нью-Йорке.  Он  знает  два-три  слова  по-русски.  Джони!  Это  твой  троюродный  дядя  из  Киргизии,  дядя  Корчубек.

  -  Сейчас  Кочкорку  твою  поищем,  -  сказал  двоюродный  зять-раввин.

  Он  поиграл   пальцами  по  клавишам,  экран   поменял  картинки  и  надписи.

  -  Вот  она  -  Киргизская  ССР.   Укрупним.  Где  тут  твоя  Кочкорка?  Что-то  не  видно.  Есть  Нарын.  И  вот  есть  Казарман.  Казарман  отмечен  как  экологически  опасный  объект.   Найдем  справку.  Вот  она.  Золоторудный  комбинат,  секретное  предприятие.  Руда  мелкодисперстная,  технология  дорогая,  устаревшая.  Применяются  цианиды.  Страшный  яд.  В  случае  прорыва  отстойников  яд  может  попасть  в  реку  Чу  и  это  приведет  к  экологической  катастрофе.   Катастрофу  может   спровоцировать  землетрясение.  Это  район  высокой  сейсмической  опасности.  Одиннадцать  баллов. 

   Так  и  есть,  -  ужаснулся  Корчубек,  -  попал  в  шпионские  сети.  Как  та  косуля,  Хромосома,   которая  попалась  в  капкан  Кокубая.  Прошляпили  тогда  мудаки,   упустили  добычу. 

   -  На  пороховой  бочке  сидите,  -  с  сочувствием  сказал  родственник  раввин.  -  На  этой  карте отмечены  особо  опасные  для  мировой  экологии  места.  Не  дай  бог,  доберутся  террористы. 


       Корчубек  был  убит.  Вляпался.  Мурашки  забегали   по  спине.  Попался.  Под  колпаком.  Мировая  закулиса.  Сионисты.  Всемирная  паутина.   Предупреждали  ведь.
   
    -  Какие  у нас  террористы!  -  вяло   парировал  Корчубек  Акназарович.  -   Там  такая  охрана…

       Раввин  понял  ситуацию.  Понял  и  пощадил.
   
   -  Давайте  в  Хайфу  вернемся.  Посмотрим,  чем  там  занимается  Ёся  с  вашим  другом  Маковским.

   Несколько  манипуляций   и  на  экране  появились  две  сияющие  рожи  с  бутылкой.

   -  Шалом,  Корчубек  Акназарович!

   Не  оставалось  никаких  сомнений:  мужички,   архитектор  Ёся  и  академик  Маковский,  крепко  поддали.   Академик  приблизил  к  экрану  бутылку:

   -  «Голубой  Кюрасао»!   Аурантиум  кюррассвиенсис!

   На  трезвую  голову   такое   выговорить  невозможно.  Академику  с  архитектором   было  хорошо.  В  отличие  от  секретаря  райкома.

    -  Я  же  говорю,  -  вступила  в  разговор  Галка,  -  дуй,  дядя,  в  Хайфу.   Самое  безопасное  место  на  земле.  Мой  дом  -  моя  крепость.   Возьми  бинокль,  посмотри  вон  туда:  не  летит  ли  ракета  от  Хамас?   Советская,  дядя,  ракета.  Привет  от  товарища  Брежнева.  Помнишь,   как   он  взасос  целовался  с другом  Ясиром  Арафатом?  Верные  ленинцы.  Представляешь,  если  бы  и  Ленин  был  евреем.   
    -  Ленина  трогать  не надо,  - хмуро  отреагировал  Корчубек  Акназарович.  Хмуро  и  твердо. Мол,  руки  прочь!  -  У  твоей  матери  Кулуйпы,  между  прочим,  орден Ленина. 

    Это  расхожая  фраза  у  киргизов,  даже  в  народе.  Что   правда,  то  правда:  Ленин  киргизам  не  сделал  ничего  плохого.  Корчубек  Акназарович  был  верный  ленинец,  а значит,  интернационалист.  И  против  евреев  в  принципе  ничего  не  имел.  Хотя  где-то  глубоко,  в  подкорке  сидело  у  него  неполиткорректное,    из  прадедовского   шариата:  мыться  с  евреем  в бане  тяжкий   грех.  Чуть   не  смертный.  К  счастью,  киргизов  редко  посещало  такое  искушение.  И  евреев  вокруг  было  не  много,  еще  меньше   было  бань.  Прямо  скажем,  не  часто  мылись  в  бане  киргизы.  Даже  анекдот  такой  появился.  Встречаются  в  горах  два  киргиза.  «Абдылда,  сен  кайда  барасым?  Абдылда,  ты  куда  наладился?  -  Мончо  барасым.  В  баню,  стало  быть.  -  Ты   же  в  прошлом  году  в  баню ходил.  Не  боишься,  что  рыбой  станешь?»   Мысль  про  баню  вернула  Акназарова  в  Кочкорку,  напомнила  о  партийной  недоработке.  Из  ЦК  спустили  в  райкомы  строгую  директиву  о  повышении  культуры  на  селе.  Первым  пунктом  предписывалось  заменить  феодальные  саманные   дувалы  деревянным штакетником,  а  вторым   пунктом  было  строгое  требование  построить  сауны  на  всех  молочно-товарных  фермах,  для  внедрения   гигиены  среди  доярок  и  скотников.  Соседние  райкомы  партии  уже отчитались  о  выполнении,  а  Кочкорка  застряла  в  отстающих.  Корчубек  Акназарович  даже  получил  замечание.  Надо  подтягивать  культур-мультур.  Это  правда.  По  возвращении    поставит  вопрос  на  бюро.  Акназаров  уже  соскучился  по  Кочкорке,  по  родному  райкому,  по  стенам   с  портретами  членов  Политбюро  и  виду  из  окна  кабинета.  Там,  на  просторной,  пустынной  площади   стоял  памятник  Владимиру  Ильичу  Ленину:   маленький,  скуластый,  узкоглазый  под  киргиза   человек   на  высоченном  постаменте.  При  установке  чего-то  не  рассчитали,  постамент  откачнулся  назад  и  Ленин  с  протянутой  рукой  выглядел,  как  загулявший  мужичок.  Киргиза  в  таких  случаях  /если  загулял/   выручает  лошадь.  Петра  Первого,  всех  других  державных  начальников  скульпторы  тоже сажали  на лошадей.  А  Ильич  всё  пешком да  пешком.  Скромный!  В  простой  кепке.

    -  Ленин  ничего  плохого  киргизам  не  сделал,  -  подбил  итог  мыслям  Корчубек  Акназарович.  И  Галка,  похоже,  проглотила  этот  итог.  Согласилась.  Но  бабья  логика  её  виляла   по  закоулкам  идеологии.
     -  Знаешь,  дядя,  какое  главное  достижение  советской  власти  в  Киргизии?

   Корчубек  Акназарович  почуял  подвох.  Много  достижений.  Собственно,  то,  что  киргизы  еще  живы,  что  сохранились,  что  не растворились  в  китайском  бульоне,  не  выродились  от  сифилиса,  грязи,  кровосмешения  -  всё  это  благодаря  советской  власти,  ленинской  национальной  политике,  которую  твердой  рукой  проводил  нарком  по  делам национальностей,  а  потом  и  первый  человек  государства  товарищ  Сталин.  И  Корчубек   Акназарович  запальчиво  ответил   идеологически  незрелой  племяннице.

   -  Государство  дала  кыргызам  советская  власть.  Письменность  дала,  безграмотность  ликвидировала,  тебя,  между  прочим,  архитектором  сделала.  Ты  только  подумай:  кыргызка  -  архитектор.  У  народа,  который  знал   один  дом  -  юрту,  у  которого  никогда  не  было  городов,  архитекторы  завелись.  Да  еще  бабы.  У  кыргызов  есть  свой  ЦК  партии,  Совет  Министров,  Академия  Наук,  союз   писателей,  союз  художников,  композиторов,  кинематографистов.   Чингиза  Айтматова  дала  советская  власть.  А  сколько  баранов?  Двенадцать  миллионов.  Доведем  до  пятнадцати.  Будет  пять  бараньих  голов  на  одну  кыргызскую.  Товарищ  Усубалиев  поставил  такую  задачу.  ЧЕМ  БОЛЬШЕ  БАРАНОВ,  ТЕМ  ЛУЧШЕ  СТРАНЕ.
    -   Так  и  сказал?  -  Галка  в  восторге.    
   -  Не  вижу  ничего  смешного,  -  обиделся  секретарь  райкома. -  И  мы  в  Кочкорке  боремся  за  повышение   поголовья  овец  и  коз.  350  тысяч  на  сегодняшний день,  внедрим  новую  систему  орошения,   укрепим  кормовую  базу  -  доведем  поголовье   до  пятисот  тысяч.  Это наша  стратегическая  задача.

   Племянница  Галка  задумалась,  выдержала  паузу,  подняла  глаза  на  Корчубека  Акназаровича,  рассматривала,  как  будто  увидела  в  первый  раз.  Высокий,  мосластый,  жилистый  мужик.  Не  красавец,  но  и не  урод.  Нормальный,  обыкновенный  киргиз.  И  костюм  на  нем  европейский,  белая  рубашка  -  не  скажешь  «как  корове  седло». 
 
   -   Дядя  Корчубек,  -  подвела  итог  размышлениям  младшая  Кондучалова.  -  Скажи  честно:  у тебя  любовница  есть?
 
       Корчубек  Акназарович  поперхнулся.

    -  Ты  подожди,  дядя,  с  возмущением.  Знаю,  перехожу  границы.   Мой  дядя   самых  честных  правил…  Но  дело  не  в  бабьем  любопытстве.  Я  считаю,  это  политический  вопрос  номер  один:  женщина  киргизка.   Красивая,  глазастая,  наглая.  И  главное,  дядя,  -  с  прямыми  длинными  ногами.  Вот  действительно   достижение  советской  власти.  Женские   ноги  распрямила  ленинская  национальная  политика.  Подумай,  дядя.  Извини  за  бестактность.
 
   Замолчали.  Сперва  у  Корчубека  Акназароовича  были  слова.  И  эмоции,  соответствующие  ситуации,  были.  А  потом  как  отрезало:  ушли   слова,  нагрянул  испуг,   а  уши  и  щеки  покраснели:  неужели знает?  Неужели  известно  даже  здесь,  в  Израиле?   Испуг  растворился   и  до  сознания  дошел  смысл,  настоящий  смысл  слов  племянницы  про  главное  достижение  советской  власти.  Ну,  помнит  он  эти  длинные  белые  ноги.  Как  не  помнить?  Как  не  помнить  этого  своего  партийного  извращения!  Как  она,  хохоча,  сидя  сверху,  кричала.  Сучка  такая,  жалап! 
    В  июне,  после  перегона  скота  на  летние  пастбища  по  традиции  райком  устроил  в  урочище  Ак-Сай  праздник,  майрам.  День  животновода.  Из  Нарына  приехал  драматический  театр,  звезды  на  колесах.  Привезли  спектакль  -  Шекспир,  «Король  Лир».  Коронная  роль  малохольного  Муратбека  Рыскулова,  за неё  получил  звание  народного  артиста  Советского  Союза.  В  Нарыне  такое  творилось  после  этого  Указа!  По  пьянке  народный   Муратбек  всех  заслуженных  перетрахал.  Хотя  и  до  Указа   там  был  бордель  -  министр  Кулуйпа  Кондучалова  разводила  склоки  оплеухами.  Натурально.  А  народного  Муратбека  таскала  за  волосы. Они  были  просто  созданы  для этой  цели:   копна,  да  что  там  копна  -  стог  волос,  и  все  торчком.  Сам-то  Муратбек  утверждал,  что  волосы  у  него  растут  для другого,  мол,  это  антенны  для  прямого  общения  с  Космосом.  И  что  через  Космос  он  проникает  в  образ  короля  Лира.  Ну,  и  в  заслуженных  артисток.  Натурально.  А  они,  заслуженные,  и  рады.  Норовят  через  космического  посредника  выйти  в  народные,  всех  конкуренток  отпихнуть  и  захапать   главные  роли.  Готовы  друг  другу  в  глотку  вцепиться.  И  ведь  есть  основания:  красотки  -  ничего  не  скажешь.  Глаза,  ноги…   Да,  ноги.  Говорят,  когда  распределяли  роли  дочерей  Лира  -  Реганы,  Гонерильи,  Корделии  -  заслуженные  передрались,  валтузили  друг  друга  ногами,  как  кобылицы.  Победили  самые  длинноногие.  Шекспир  был  бы доволен.  А  может  даже  и  счастлив.  Как  свой  среди  своих.
    Спектакль  нарынских  звезд  на  джайлоо  воскрешал  времена,  когда   двадцатидвухлетний  Вили,  сын  торговца  овечьей  шерстью  Джона   Шекспира   из  заштатного  /вроде  Нарына/  городка  Стрэтфорда  верхом  на  хромой  кобыле  добрался  до  Лондона  и  после  долгих  мытарств   получил  здесь  должность  при  театре.  Обязанности   состояли  в том,  чтобы  присматривать  за  лошадьми  приехавших  на  представление  зрителей.  Молодой  провинциал  рад  был  и  этой  работе.  Его  отец  разорился,  будущий  драматург,  к  тому  времени  настрогавший  троих  собственных  детей  /одного  назвали  Гамлетом/,   промышлял  браконьерством  в  угодьях  местного  богатея,  за  что  был  бит  плетьми.   Спасаясь  от  новых  экзекуций,  с  красной  от  рубцов  задницей  бежал  в Лондон.  Что  было,  то было.  Гений  был  из  народных  низов.  Из  тех  битых,  за  которых  двух  небитых  дают.
     Здесь,  в  Кочкорке,  за  него  бы  и  трех  дали  небитых.  Тоголока  Молдо  отдали  бы,  хотя  и  жалко.  Лучше  бы  и  того,  и  другого  оставить  себе  -  и   Тоголока  Молдо,  и   Шекспира  Вильяма.   Как-то  очень  уместным  и  современным  оказался   этот  самый  Шекспир  из  страны  победившего  овцеводства   на  поднебесном   киргизском  пастбище,  в  театре  под  открытым  небом,  на  подмостках  в  кузове    армейского  вездехода  ГАЗ-66   /в  Лондоне  сцена  была  теснее  -  дощатый  настил  на  бочках  у  стены  гостиничного  подворья/,  со  зрительской  массой  из  пастухов  и  пастушек,  грудных  сопливых  детей,  егозливых  подростков,   толчеи  кобыл,  жеребят,  жеребцов,  ишаков,  беззубых  стариков  и  старух,  шамкающих  деснами  насвай,  харкающих,   кашляющих,  сопровождающих  театральное  действо  громогласным   одобрением,  возмущением,  сочувствием,  извержением  утробных  газов,   лошадиным  ржанием  и  ослиным  и-а  на  фоне  невозмутимо  ровного   гула  горной  реки  с  генетической  установкой  добежать  до  Нарына,  совокупиться  с  Сыр-Дарьёй  и  умереть  за  три  тысячи  километров  от  ледникового  истока  в  соленом  Арале.  Живой,   плотный,  практически  лондонский  дух  насыщал   театральную   атмосферу,  смешивая  запахи  человеческого  и  конского  пота,  кислой,  подкопченной  кожи  кумысных  бурдюков,  детского  поноса,  взрослого  недержания  и  ослиной  мочи.  Поразить  битого  англичанина  могли  разве  только  роскошные  декорации:  вместо  аляповато  раскрашенных  холстов  на  заднике  постоялого  двора   высились   горные  склоны,  одетые  в   зеленый  бархат  с  малиновой  подкладкой.   Амфитеатр,  застилавшийся  в  Лондоне  банальной  ячменной   соломой,   украшали  райские  ковры  альпийского луга,  а  за  галеркой,   за  верхним  ярусом  на  остром  гребне  вершин   сияли   белые  шелка  вечных  снегов.  И  лес,  заявленный  в  пьесе,  представляло  не  хилое  деревце  в  кадке,  а  сорокаметровые  свечи  писаных   красавиц  -  тяньшанских  елей.   Киргизские  горы  приветствовали   господина  Шекспира,  как  равновеликого.  Это  был  всем  «Глобусам»  Глобус.  И  манерой  игры,  темпераментом   нарынские  трагики,   и  в  особенности  народный  артист   Муратбек,  который  катался  по  земле,  орал,   как  оглашенный,   и  рвал  страсти  в  клочья,    были  точь  в  точь  из  того  времени,  из  1586  года. 

      Как  и  в  те  времена,   спектакли  на  киргизском   джайлоо  начинались  в  полдень  и  длились  пока  светло.  Расписанием  командовало  солнце:  из-за  гор  оно  поднимается  поздно,  а  заходит  за  горы  рано.  Иногда,  по  требованию  зрителей,  подключали  движок  или  фары  тракторов  и  машин.  Но  тут  были  свои  сложности,  три  карты  должны  были  сойтись  в  масть:  чтоб  была  солярка,  чтоб  был  русский  тракторист  /киргизский  тракторист   в   железках  ни  бе,  ни  ме/  и  чтобы  этот  русский   вязал  лыко.  Столь  сложный  трехчлен  выпадал  раз  на  тысячу.  Антрактами,  началом  и  окончанием  представления  обычно  командовали  актрисы,  кормящие  грудью  на  виду  у зрителей,   или  народный  артист  Муратбек  -  по  состоянию  головы  после  вчерашнего.  Текста  было  много.  Чтобы  передать  смысл  одного  английского  слова,  нужно  было  потратить  восемь  киргизских.  И  не  было  никакой  гарантии,  что  киргизские  пастухи  и  пастушки    потребляют  дословно  то   драматургическое  варево,  что  приготовил  автор.  Без  купюр,  в  полной  версии   на  киргизском   «Король  Лир»  шел  три,  а  то  и  четыре  дня.  Аншлаг  был  обеспечен,  и  не  райкомовской  камчой.  Народ  нутром  чуял  месседж   великого  англичанина:  все  беды  от  баб  и  бабла.  Точнее  даже  -  просто  от  баб.  Они,  ненасытные,  толкают  мужиков  на  смертный  грех  стяжательства,  на  кровавую  бойню  за  бабло.  И  сами  они   не  гнушались  ни  ядом,  ни  кинжалом,  легко обагряли  кровью  белые  ручки.  В  сказке  из  далекого  далека   отзывчивые  зрители  видели  близкие  времена,   угрозы  и  вызовы  новейшего  времени,  когда  бабло  стали  писать  с  большой  буквы,  когда  оно  нагло  потеснило  честных  и  скромных  трудяг,   когда  их,  простодушных  и  простодыристых  киргизских  пастухов,   начали  донимать  мелочным   хозрасчетом,  обрекая  на  пожизненное  прозябание  в  конце  очереди  -  за  сартами,  таджиками,  за  хохлами  и  даже  за  русскими.  И  вот  уже  рушатся  вековые  устои:  молодежь  хамит  аксакалам,  бабы  садятся  мужикам  на  голову,  в  детдомах  /виданное  ли  дело!/  появились  брошенные  киргизята,  в  домах  престарелых  /срам-то  какой!/  доживают  брошенные  родней  киргизские  старики  и  старухи.  Нет,  не  зря  Шекспир  пугал  народ  бурей.  Что  и  говорить,  наш  человек  Шекспир,   Вильямбай  улуу  Стрэтфордович!  Не  нужны   нам,  кыргызам,  златые  горы  и  мелкий,  торгашеский  хозрасчет!  Будем  жить,  как жили.  Как  Бог  на  душу  положит.  КПСС  данк!

    В  тот  день  у  Муратбека  Рыскулова  болела  голова  сверх  обычного,  он  лечился  по  ходу  действия,  принимая  лекарство  прямо  из  горла,  а  потом  и  вовсе  занемог.  Купюры  в  тексте  были  всё  чаще  и  всё  продолжительнее.  У  паскудной  дочери  Лира  Реганы  закапризничала  грудная  малышка,  Герцога  Альбанского  одолел   хронический  недуг  Рыцарей  Круглого  Стола  -  дрисня,  а  проблема  сортира  та  же,  что  и  в  шекспировском   театре,  -  его  нет,  сортира.  В  общем,  спектакль  остановили  на  третьем  действии,  пообещав  продолжение  назавтра.  Банкет   назавтра   переносить  не  стали.   Народных  и  заслуженных  пригласили  на  бешбармак  с  начальством  в  культурных  условиях,  в  большой  праздничной  юрте   и  не  за  дастарханом  на  полу,  а  за  столом  со  стульями.  Он,  товарищ  Акназаров,   как  самый главный,   разделал  баранью  голову,  раздал  всем  честь  по  чести,  кому  отрезал   мясца  с  темени,   кому  язык,  кому  глаза.  Чувствует,  кто-то  под  столом  ему  ногу  гладит.  Сперва  подумал:  нечаянно.  Потом  еще  раз,  еще.  Нога  в  капроновом  чулке,  целенаправленно  действует,  поднимается  выше  и выше.  Глянул  напротив,  а  там  глаза  -  наглые,  бесстыжие.  Красотка  сидит,  из  заслуженных,  дочь  короля,   преданная  отцу,  честная,  сама  невинность.  Пошли  тосты:  за   Вильяма  нашего  Шекспира,  за  искусство,  за  тружеников  полей  и  ферм.  А  эта,  бесстыжая,    глаз  не  отводя:  «За  товарища  Акназарова!  За  ум,  честь  и  совесть  Кочкорского  района!»  Все,  естественно,   поддержали.  «За хозяина  района!  За  Героя  Социалистического  Труда!».  Вот  уже  и  по  пятой  выпили,  за  мужчин-героев,  за  женщин-героинь.  А  Корделия,  с  вездесущей  ногой:  «За  любовь!»  Смотрит  на  первого  секретаря:  «Мужчины  -  стоя!  Женщины  -  до  дна!»  Шайтан  в юбке.  Всех  взбаламутила:  «Давай  кыз-куумай!  Команда  райкома  на  команду  театра!»  Куда  деваться!  Вышли  из  дома  -  по  коням!  Акназарову  подвели  достойного  жеребца,  известного  прытью  иноходца.  Вооружили  камчой.  Алга!  Вперед,  значит.  Догони  девушку!   А  королевская дочь  невинная  тут  как  тут:  «Догоняй,  джигит!»  И  народ  загалдел,  закричал,  заулюлюкал:  давай,  джигит!  Куумай!   И  Акназаров  рванул  с  места  в  карьер,  взбодрил  коня  пятками  модных  /из  последней  райпотребсоюзовской  партии/  туфель.  А  она,  шайтан  в юбке,  метров  на  тридцать  впереди,  оглядывается,  дразнит  и  погоняет  камчой  своего  скакуна.  Знает  дело.  Вроде  уже  не  в  седле  родилась,  как  бабка  её,  пятнадцатый  ребенок  табунщика  Саякбая.  Эта  в  городе  уже  родилась.  А  в  седле  не  хуже  деревенской   амазонки.  Гены  табунщика  погоняют:  алга!  алга!  Оторвались  от  общей  толпы,  но  джигита  держит на  дистанции,  распаляет,  хлещет  камчой  по  лошадиному  крупу.  Алга!  И  резко  рванула  вбок, за  выступ  горы,  вглубь  ущелья,  вдоль  бурной  речки.  И  когда  скрылась  из  виду  толпа  на  старте,  стихли  голоса,  резко  осадила  коня:  «Ну,  джигит,  -  догнал?».  Спрыгнула  с  седла,  две  куропатки  бьются  из  последних  сил,  трепыхаются,  рвутся  на  волю  из  грудной  клетки.   Кызым  чек  -  грудь  -   ходуном  ходит.  У  джигита,  хоть  он  и  важная  птица,  самодержец  района,  тоже  всё  дрожит  и  колотится. Тоже  рвется  на волю.  Галстук  на  бок  съехал,  белая  рубашка  взмокла.
 
   -   Догнал?  -  смотрит  в  упор,  насмешливо.  -  Ай,   маладэс!   А  поцеловать!  Правило  помнишь?

   И  не  дожидаясь милости  от  природы,  набросилась  на  джигита,  впилась  губами  в  губы,  сбила  с  ног,  села  сверху  и   ловко  опытными  руками  расстегнула  все,  что  надо  расстегнуть  /еще  и  глумилась:  «А  что  тут  у партии  в  штанах?  Чем  партия  делает  втык  народу?»/   быстро  высвободилась  из  королевских  одежд  и  соединила   своё  женское  с   его   мужским.   Мужской  уже  был  готов,  стоял,  как  часовой   на  близкой китайской  границе.  Пришпорила:  «Народ  и  партия  едины!»  У  секретаря  райкома  аргументов  против  не  нашлось.   Две  куропатки   трепыхались  у  него  перед  носом  и  бусы  хлестали  его  по щекам  малахитовыми  камешками.  Он  и  опомниться  не  успел,  как   произошло  первое  извержение  вулкана.  И  в  этот  миг  они  были  заодно,  как  народ  и  партия.

  Эти  ноги,  длинные,  как  выстрел,  он  рассматривал,  глядя  снизу  вверх.  Он  всё  еще  лежал  на земле,  а  она  -  кроткая   дочь  Короля   девственница  Корделия,  -  нависла  над  ним    циркулем,  в  створе  которого,  как  картину  в  раме,   Акназаров   видел  небо  и  землю.  Небо  белой  голубкой  облака  спустилось  на  скалистую  твердь  горы.  И  всё  это  -  земля  и  небо  -  сошлось,  замкнулось  в  стыковочном  узле,  в  развилке   циркуля,  в  жарком,   живородящем  жерле  вулкана.  Вулкан  говорил  языком  Шекспира,  декламировал   текст  из  первого  акта:      

 -  Моей  любви  не  выразить  словами,
 вы  мне  милей,  чем  воздух,  свет очей,
 ценней  богатств  и  всех  сокровищ  мира,
 здоровья,  жизни,  чести,  красоты,
 я  вас  люблю,  как  не  любили  дети
 доныне  никогда  своих  отцов.
 Язык  немеет  от  такого  чувства
 и  от  него  захватывает  дух.
   
   « Вот  они,  новые  кыргызские бабы,  -  в  смятении  думал  первый  секретарь  райкома.  – И  ведь  мы,  коммунисты,   сами  довели  до  этого  своей  политикой.  Покажи  личико,  Гульчатай!   Раскрепостим  забитую  женщину  Востока!  Продвинем  женщину  во  власть!  В  старшие  чабаны!  На  трактор.  В  президиум.  В депутаты.  В  Герои  соцтруда.  Вот  она  -  стоит на  пьедестале.  Над  ним,  мужиком,  над  киргизским  джигитом.  Издевается!  Голыми  ногами  попирает  грудь  первого  секретаря  райкома  партии!  Бесстыжие  голые  ноги  до  самого  треугольника  с  черной  рощицей».
 
   -  У  вас  в  театре  все  бабы  ходят  без  трусов?  -  попытался  перехватить  инициативу  у  Шекспира  секретарь  райкома  партии.
   -  Все,  товарищ  секретарь  райкома,  -  нимало  не  смутившись,  парировала  невинная  дочь  короля.  -  Я  вам  трусы  в  другой  раз  покажу.  Вы  к  нам  в  театр  почаще  заходите.  С  цветами  -  не  стесняйтесь,  прямо  за  кулисы.  Культур-мультур  первому  секретарю  не  помешает.  А  то  у  вас  в  голове  одни  овцематки,  шерсть,  надои,   искусственное  осеменение.  Партийное  извращение.

   -  Что  с  тобой,  дядя?  - забеспокоилась  Галка.  -  Что-то  неприятное  вспомнилось?  Или  страшное?  Может,  летающий  верблюд?
   -  С  чего  ты  взяла?  -  испугался   Корчубек  Акназарович.  Неужели  лицо  подвело?  Неужели  на  нем  отпечаталось?  Вроде  всё  это  между  ними  осталось,  между   ним  и  заслуженной  артисткой,  вроде  не  вышло  наружу.  Она  же  обещала.  Хотя  чего  стоят  обещания  таких  баб.   Вспомнил,  как  опозорился  на  Мертвом  море  и,  как  волчица  от  логова  с  малышами,   увел  разговор   от  опасного  места  секретарь  райкома.

    Про  позор  на  Мертвом  море  поговорить  не  стыдно.  Тут  смешного  больше,  чем  стыдного.  Можно  над  собой  пошутить.  Даже  если  ты  первый  секретарь.  Галка  говорила  ему,  что  в  этом  море  утонуть  невозможно.  Говорила:  можно  лежать  на  воде  и  читать  газету.  И  он   широким,   уверенным  шагом  мужика   вошел  в  воду  с  намерением   поплыть  саженками  -  он  умел!   Но  не  успел  пройти  и  пяти  шагов,  как  море  его  бесцеремонно  перевернуло,  уложило  на  спину,  в  женскую  позицию,  он  беспомощно  барахтался,  пытаясь  перевернуться  на  живот,   как-то  овладеть  ситуацией.  А  вокруг  были  толстые   разнобедренные  тетки  недостатками  наружу.  Для  большей  наглядности  недостатки  мазали  черной  грязью,  ждали,  когда  впитается  и  лезли  в  море  смывать.  Они  держались  за  железные  перила  и  погружали  тела  в  морской  рассол,  приседая  на  мелководье.  Одна еврейская   баба  с  усами  нашла  для  него  подходящие  русские  слова:  «Ты  не  выёбывайся.  Держись  за  железку,  за  поручень».  Правильное  слово  подействовало,  как  лекарство.  Корчубек  успокоился,   разнобедренные  тетки  подали  ему  руки,  помогли  ухватиться  за  железяку,  встать  на  ноги  и  не  валять  дурака  с  плаванием,  а  приседать,  макать  тело  в   рапу  и  оздоравливаться.  Здесь  не  спортивная база,  здесь  лечебница.  И  здесь  нет  ни  первых  секретарей  райкомов,  ни  генеральных  директоров.  Здесь  пожившие,  подержанные  мужчины  и  женщины,  жаждущие  избавить  тела  от   артрозов,  артритов,  остеохондроза,  кожных  язв,  аллергического  зуда.  И  он  встал  ногами  на  дно  и  Мертвое  море  больно вцепилось  ему  в  подошвы   острыми   соляными   камнями.  Но  он  уже  был  свой,  не  выёбывался,  он  нашел  общий  язык  с  еврейскими   тетками.  И  это  был  русский  язык.  Эти  русские  всюду  пролезут.  И  в  киббуц,  и на  Мертвое  море.  Он  тоже   сошел  за  русского.  И  сумел  взглянуть на  себя  со  стороны  с  юмором.  Пришло  на  ум  сравнение  с  водоплавающим  верблюдом.  Нет  зрелища  более  комичного.  Скорее,  жалкого.  Строение  верблюда  таково,  что  вода  сразу  переворачивает  его  на  бок  и  делает  беспомощным.  Верблюд  в  ужасе  вытягивает  длинную  шею,  таращит  глаза,   неистово  и  бестолково   лягает  ногами,  но  не  тонет.  Куда-то  выгребает,  выкарабкивается.  Нет,  не  подходит  он  для  плавания,  как  кыргыз  не  подходит  для  капельного  орошения. 
   Так  же  постыдно  беспомощно  лежал  он  под  ногами   заслуженной  артистки,  кроткой  Корделии,    младшей   дочери   простодыристого   короля  Лира.   Был  грех  -  страшно  вспомнить.  Да  еще  издевалась:  мол,  сама  партия  раскрепостила  женщину  Востока.   Мол,  кыргызка  особенно  восприимчива  к  равенству  и  демократии,  никогда  не  носила  паранджу  /не  то  что  узбечка!/.   Есть  пример  исторический  -  Алайская  царица,  полковник  царской  армии.  Мол,  за  что  боролись,  на  то и  напоролись.  И  еще  хохмила  про  этот  штырь  между  ног,  на  который  она  напоролась.  Нормальный  любильник.  Стойкий,  работящий.   Не  бойся,  никому не  скажу.  Лучше  посмотри,  какие  декорации  в  нашей  сцене. 
    Декорации  и  впрямь  были  импрессионисту  на  зависть.  Внизу,   в  гулко  и  мерно  рокочущей  долине,   вдоль  серебряной,  витиевато  закрученной   нитки  реки   устроились  табунщики  с  юртами  и   кумысными  косяками.   Им  подстать  были  бусы  артистки  с  крупными   зелеными  камешками.  Она  измолотила   этими  камнями  скуластое  лицо  своего   партийного   любовника  в  неистовой  скачке  без  тормозов.  Казалось,  тормоза  тут  у  всех отказали  -  у  речки,  у  лошадей,  у  баб.  У  баб  в  первую  очередь.   Вильям   Шекспир  посеял  бурю  и  бросил  в  её  адскую  круговерть  короля  и   всю  его  рать.  Король,  осознавший  свою  гибельную  оплошность,   рвал  на  себе  рубаху  и  волосы.  И  страдание  его  было  настоящее,  не  театральное.  Народный  артист  СССР  Муратбек  Рыскулов  играл  Лира  без  парика  и  рвал  собственную  шевелюру,  свои  знаменитые  космы,   свои  антенны,  посредством  которых  он  получал  руководящие  указания   Оттуда,  с  Космической  высоты,  с  орбиты   даже  более  высокой,  чем   кабинет  товарища  Усубалиева.  Обманутый  родными  дочерьми  / вот  они  -  бабы!/     он  алкал  анестезии,   просил   бури,   подставлял   громыхающей  стихии  свою  боль,  саднящие   душевные  раны.

                «Греми,  хлещи,  раскатывай,  рази!
                Я  не  отец  ни  молниям,  ни  вихрю.
                Я  не  давал  вам  царств,  не  звал  детьми.
                Я  не  виню  вас  -  тештесь  надо  мной,
                Одряхшим,  презираемым  и  слабым.
                И  всё  же  неужель не  стыдно  вам
                С  двумя  мерзавками  объединиться
                Против  седой  и  старой  головы?
                О,  это  подло,  по-холопьи  подло!»
      
      Мужики - зрители  понимали   Муратбека - Лира,  сочувствовали,  особенно  те,  которых  родители  в  наказание  за  провинности  женили  на  татарках.  Может,  те  и  не  были  чистыми  по  крови   татарками,  но  стервами  были  порядочными  -   это  родовое  пятно  всякой   татарки.  Да  и  новые   киргизухи,  развращенные  социализмом,  будь  здоров  отатарились.  Еще  те  стервы.   Одну  из  них  Корчубек  Акназаров  видел очень  близко.  Младшая  из  трех  лировых  дочерей  расставила  над  ним,  лежащим,  повергнутым,  прямые  длинные  ноги   циркулем,  в  вершине  которого,  над  черной  курчавой  рощицей  невинным  барашком  белело  облако.  Откуда,  откуда  у  этой  Корделии   такие  ноги? -  мучился  вопросами  первый  секретарь.  -  Такие  длинные,  такие  некиргизские.  От  кривоногой  матери  такие  не  заведутся.  А  кто  же  мать?  Женпед  -  вот  в  чем  дело!  Специально  для   молодых  киргизок  в  столице  республики  открыли  женский  педагогический  институт.  Со  скандалом  из  диких  горных  аилов  вырывали  девчонок  для  учебы,  для  высшего  образования,  чтобы  сделать  из  них  учителей,  вернуть  в  глушь  и  размножить  грамоту  в  женских  массах.  Точно!   Мать  этой  заслуженной  артистки,   Бермет,   попала  в  первый  набор  женпеда.  И  в  аил  не  вернулась.  Как  отличницу  её  оставили  в  институте,  на  кафедре  иностранного  / русского!/   языка.  Там  вышла  замуж  за  парторга   женпеда   и  детей    рожала   в городском  роддоме.  Сына-первенца,  по  настоянию  мужа-парторга,   назвали  популярным  тогда  именем  Марклен.  Соединение  в одном  слове  Маркса  и  Ленина  обещало  мальчикам  ак  жол  -  светлый путь.  Нашли  имя  и  для  девочки.  Эсмеральда!  По  имени  главной  героини  балета,  который   показывали  выпускницы  Вагановского  училища.  У  матери  Эсмеральды  Бермет   еще  не  было  таких  длинных  ног.  У  Эсмеральды  ноги  выпрямлялись  уже  в  столице  Родины  -  в  Москве.   Опять  же  благодаря  мудрой  ленинской  национальной  политике.  По  квоте  для  нацреспублик  Эсмеральду   отправили  в  ГИТИС,  на  актерский  факультет.  И  она   выучилась  на  москвичку.  Даже  оральный  секс  освоила.  Но  покорить  столицу  Киргизии,  сразу  после  окончания  института  закрепиться  в  Киргизском  ордена  Трудового  Красного  Знамени  драматическом  театре  не  удалось. Там  уже  было  много  таких   сексуально  умелых  москвичек  с  длинными  ногами.  Пришлось  везти  ноги  в  провинцию,  в  Нарын.  Здесь,  в  центре   высокогорной  страны  Чабании,   было  даже  проще  получить  звание  заслуженной  артистки.  А  если  правильно  распорядиться  ногами,  то  и  до  народной  дорога  короче.  «Король  Лир»  на  джайлоо  оказался  гениальным   пиарходом   Нарынского  обкома  партии.  Муратбека   Рыскулова  пригласили  на  «Голубой  огонек»  в  Москву.  У  кого  бы  после этого  не  поехала  крыша?  Нарынский   Лир  совсем  оборзел.
               
     «Нет,  они  не  могут  запретить  мне   чеканить  деньги.  Это  моё  право.  Я  ведь  король»!   Да,  он  был  королем  в  этом  бабьем  царстве,  Муратбек  Рыскулов.  А  Корчубек  Акназаров,  первый  секретарь  райкома  партии,  -  он  пешка,  что  ли?  Нет,  он  не  пешка!   «Король,  и  до  конца  ногтей  -  король!   Взгляну  в  упор   -  и  подданный  трепещет».  И  он  рывком  вырвался  из-под  каблука  Эсмеральды,  повалил  её  наземь  и  сверху,  как  подобает  джигиту,  стал  чеканить  монеты.  Крепко  отчеканил.  Всласть,  отвел  душу.  А  она,   кроткий  агнец  Корделия,   блеяла  и  стонала:   СЛАВА   КПСС!  СЛАВА  КПСС!      
               
    -   Ты  заснул,  что  ли,  дядя?  Укачало  с  непривычки?  -  вернула  племянница   Акназарова   из  Кочкорки  в  израильскую  пустыню  Негев.  -  Возвратишься   в  Кочкорку  -  займись  дорогами.  И  о  Героях  социалистического  труда  подумай.  Я  одного  нашего  видела  по  телевизору  -  это  же  подлянка   для   всей  киргизской  нации.  Нос  на  боку,  уши  -  как  ручки  у  кастрюли.  Страх  божий!   Кто  вспомнит,  что  у  него  на  сто  овцематок  180  ягнят?  Увидят   одно:  вот  они   какие  уроды,  эти  кыргызы?  Ты  кого   посимпатичней   героями  назначай. 
   -  Интернационал  -  вот  что  нужно  Кочкорке,  -  неожиданно  отреагировал  Акназаров.  -  Интернационал  -  вот  в  чем  корень.  Немцев  надо  завезти  в  Кочкорку,  русских,  на худой  конец.  Ты  бы,  Галина,  пару  толковых   и  холостых  евреев  нам  в  Кочкорку  подкинула.  Без  них,  чует  моё  сердце,  капельного  орошения  нам  не  осилить.  Мы  твоим   евреям  найдем  кызымок  с  длинными  ногами  -  они   размножат  породу.  Народ  нам  надо  менять,  Галина.

    И   унёсся  мыслью   к  той  стерве  с  длинными ногами,  к  заслуженной  артистке  Киргизской  ССР,  к  Эсмеральде.   Про*****,  конечно.  Но  не  без  головы  на  плечах.
 
    -  Вставай, -  сказала.  -  Поправила  ему  галстук,  по-хозяйски   рубаху  в  штаны   заправила.   -  Ты  сортирный  вопрос на  бюро  поставь.  Мы,  бабы,  почему  без  трусов?  Сортира  же нет.  А  так,  без  трусов,  отошла  в  сторонку,  ноги  расставила  и  дуй  под  ноги.  Как  в  парижском  Версале  при  Короле  Людовике.  Или  при  том  же  дорогом   нашем  Вильямбае  улуу   Шекспире.  Иди  -  шофер  твой  догадливый  подъехал.  Слава  Аллаху,  раньше  всей  конницы.

    Корчубек  Акназарович  сел  в  машину,  скомандовал:  в  райком.  Назавтра  было  назначено  бюро.  Одиннадцатым  вопросом  было  заявление  главного  агронома  совхоза  имени  Жданова  /Жидан-атындагы-колхозу/.  Просил  уволить,  так  как  умерла  жена,  осталось  девять  детей,  а  новую  жинку  найти  не  может:  местные  брезгуют  -  он  токтогульский,  саяк,  их  дразнят  киргизскими  жидами.  Надо  поручить  секретарю  по  идеологии,  чтоб  нашла  ему  бабенку.  Ну  и  что,  что  саяк,  что  хитрожопый  и  даже  чолок  -  хромой.  Хрен-то  еще  нормальный.  И  агроном  толковый.  Отпускать  неохота.  От  сартов   ума   набрался.  Они,  токтогульские,   рядом  с  узбеками  живут,  нахватались  по  части  кукурузы-мукурузы,  того-сего.  А  вопрос  говна  надо  проработать  капитально.  Сортиры  это  само  собой.  Но  главное  направить  говно  на  пользу   району,  области,  родному  Кыргызстану.   Нужен   комплексный  подход.  Государственный.
   Акназаров  успокоился.  Будто  и  не  уезжал  из  Кочкорки.  Пейзаж  слева  от  дороги  нежил  душу:  безжизненные,  глиняные  стены  гор,  разъеденные  ветрами  и  быстротечной  дождевой  водой.  Убогая  цветовая  гамма  -  копия  облезлого  верблюда.  Справа  краски  были  веселее,  солнце  дробилось  в  море  мириадами  блесток.  Отара  белой  парусной  мелюзги  паслась  на  голубом  джайлоо,  елозила  носами  лодок  по  мелкой  волне,  ловила  ветерок.  Эскиз  грандиозной  картины  «Иссык-Куль».  Когда-то  Иссык-Куль  украшали  еще  и  поля  опийного  мака  -  белые  на  синем.  Божественное  художество!  Склочное  мировое  сообщество  ограбило   киргизский  пейзаж  и  казну,  Советский  Союз  не  сумел  отстоять  драгоценные   маковые  плантации.  И  даже  не  выторговал  компенсацию  выпадающих  доходов.  А   какие  были  доходы!  Они  могли  поспорить  на  деньги  -  иссыккульский  опий  и  соли  Мертвого  моря.  Всё  проворонили    киргизы.  Зато  евреи  своего  не  упустили:  горы  соли  белыми  барханами  улеглись  на  берегу,  ожидая  переработки  в  горы   шекелей.   

   -  И  всё  это  идет  на  мыло, на  крем  и  мази?
   -  Нет,  дядя.  Девяносто  процентов   идет  в  сельское хозяйство.  На  удобрение.  Соль  моря  превращается  в  соль  земли.

   Корчубек  Акназарович  подскочил  в  машине:  вот  жиды!  Ожидовление  проникало  в  его  поры.  Где-то  в  дальнем  отсеке  желудка  постанывал  комплекс  неполноценности:  а  мы,  кочкорцы,  чем  хуже?  У  нас  своих  удобрений  горы  повыше  -   конский  навоз,  овечий,  человечий!  Надо  это  говно  пропустить  через  систему  капельного  орошения.  Надо  сказать  Маковскому,  чтобы  всё  у  евреев  разузнал.  Может,  фильтры  какие  нужны  для  твердых  фракций   или  катализаторы  для растворения  гущи.  Поставим  в  голове  арыка,  перед  входом  в  систему  специальную  говномешалку,  миксер,  и  будем  подавать  в  трубы  обогащенную  навозом  воду.  И  название  даже  придумал:  «ширин - су».  Жирная,  супер-вода.  И  похвалил  себя:  «Ай  да  Корчубек!  Ай  да  сукин  сын!  Уж  чего-чего,  а говна  в нашей  стране  хватает».

   -   Присылай  евреев  в  Кочкорку,  Галина.  Даю  слово  коммуниста:  построим  для   них  синагогу  напротив  райкома  партии.
   -  Не  перепутай  пакеты,  дядя  Корчубек.  Один,  с  баночками,  для  тети  Майрам,  для  жены  твоей,  а  второй  для   Эсме,   твоей  заслуженной  артистки.   Там  трусики,  всякие  штучки.  Ей  понравится.

   Корчубека  Акназаровича  передернуло.  Будто  ушат  ледяной  воды   вылили  на  его  седеющую  голову.  Идиот!  Поверил  бабе,  что  всё  будет  шито-крыто.  В   Хайфе  всё  знают!   За  тыщи  километров  от  Киргизии.  А  уж  как  перемывают  косточки  в  орготделе   ЦК.   Взяли  на  крючок.  А  пошли  они  все  в Хайфу!  Чему  быть,  того не  миновать.
   Горячее  солнце  уходило  за  горы,  Великая  иудейская  пустыня  преображалась.  Каждый  бугорок,  каждый  камешек,  даже  самый  малый,  обрастал  тенью.  Тени  будто  выходили  из-под  земли.  Оттуда,  где  темно  и  страшно.  Акназаров  поразился  сходству  этого  пейзажа  с  взрыхленной  оспой   щекой  мертвого   товарища  Сталина,  которого  он  видел  в  Мавзолее  еще  не разлученным  с  товарищем  Лениным.  Корчубек  служил  в  полку  ПВО  под  городом  Петушки  Владимирской  области  и  его  с  группой  отличников  боевой  и  политической  подготовки  поощрили   экскурсией  на  Красную  площадь  столицы  Родины.

    -   Ты  уверен,  дядя,  что  народ  надо  менять?  -  на  прощанье  спросила  Галка.
    -   Иначе  ничего  не  выйдет,  -  подтвердил  Корчубек  Акназарович.  -  Скрещивать  надо.  Хорошо  получается,  если  скрестить  евреев  с  кыргызами.  Присылай  в  Кочкорку  семенной  материал.   Синагога  за  мной.  Шалом!   

     14.   ТУРНА-ГЁЛЬ.  ЖУРАВЛИНОЕ  ОЗЕРО.

    Кокубай  сидел  на  берегу  озера,  смотрел  на  воду  и  хотел  помереть.  Была  уважительная  причина:  Унтул   ушла  в  мир  иной,  а  он  остался  в  этом.  Что  ушла,  это  и  неплохо.  Жаман-эмес.  Болела,  мучилась.  Плохо,  что  он  остался  живой.  Зачем?  Ему  это  было  уже  не  надо.  Здесь  бы  и  помереть.  Лучшего  места  не  найти.  Он  и  раньше  мечтал  помереть  именно  здесь.  Даже  когда  приходили  сюда  с  Унтул,  молодые.  Как  только  с  перевала  открывалась  эта  глубокая  котловина  с  изумрудным  глазом  небольшого  бездонного  озера,  у  него  перехватывало  дух  и  сами  собой  изнутри,  из  грудной  клетки  выходили  на  волю  слова:  ВОТ  БЫ  ЗДЕСЬ  ПОМЕРЕТЬ!

    Но  он  стеснялся  этой  своей  мечты.  Он  был  здесь  вроде  незваный гость.  Хуже  татарина.  Ему  всегда  казалось,  что  эту  пядь  Земли  Всевышний  сотворил  для  себя.  Отгородил  горами  от  остального  мира  укромный  уголок,  украсил  по  своему  вкусу,  для  релаксации  устроил  аквариум  с  медленными,  молчаливыми  рыбами  неописуемой  красоты.  Это  были  его личные  покои.  Чтобы  посидеть  на  камешке  одному,  помолчать,  освободиться  от  дум,  от  чужих  страданий,  от  необходимости  принимать  решения,  покаяния,  отпускать  грехи,  направлять  на  адские муки.  От  всех  этих  тяжких  хлопот.  Потаённое было  местечко.  Всё  у  Творца  под рукой - на  солнечном  склоне  /кунгей/  -  биофлаваноиды  растут,  на  теневом  /терскей/  -  антиоксиданты.  Тут  и  там  -  афродизиаки.  И  краски  -  нигде  таких  не  найдешь.  Ни  в Лувре,  ни  в  Третьяковке,  ни  у  Гогена  с  Тургумбаем  Садыковым.  Не  поддельные.  Не  залапанные  жирными  руками  торговцев,  не  убитые  копиями.  Подлинники!  Красный  так  красный. До  костей  пробирает,  в  жилах  гудит.  Желтый  -  куда  желтей!  Подсолнухи  отдыхают.  Зеленый  -  новорожденный,  первозданный.  Квинтэссенция.  Синий  -  праздник  для глаз,  майрам.  Бывает:  замылится  глаз  Божий  в  трудах,  утомится  Творец  толпами  сирых  и  грешных,  ждущих  суда.  А  в  Турна-Гёль  пришел,  глаза  синим  цветом  прополоскал  -  сам  себе  удивляется:  ай-да  Я!  Сотворил  такое!  А  остатки  синей  краски  растворил  в  Иссык-Куле. Тоже  красиво  получилось.

     Синий  цвет,  если  чистый,  не  разбавленный,  сам  по  себе  лекарство.  Кокубай  синим  многих  лечил.  От  аллергического  кашля,  от  апоплексии,  болезней желудочного тракта  и  двенадцатиперстной кишки,  от  расстройства  кишечника,  дизентерии, ветрянки,  головной  боли,  гонореи,   тонзиллита,  желтухи,  коклюша,  астмы, воспаления  легких,  облысения,  ожогов,  острого  ревматизма,   сифилиса,  скарлатины,  холеры,  эпилепсии,  полиомиелита  и  язвы.  Синий  цвет  быстро  снимал отеки,  безотказно  действовал  при  перевозбуждении  на  сексуальной почве,  нормализовал сердцебиение,  работу  щитовидной  железы.  Многим  пациенткам  Кокубай  прописывал  синий  цвет  при  бессоннице,  менструации,  гидрофобии,  истерии  и  меланхолии.  А  уж  при  глазных  болезнях  -  глаукоме, катаракте  -  по  эффективности  равных  синему  цвету  вообще  нет.  Таким  больным  Кокубай  обычно  рекомендовал  от  30  до  32  минут  смотрения  на  синий  цвет  -  ежедневно!

    Он  и себе  прописывал  синий.  Это  был  его  цвет.  Он  же,  Кокубай,  интроверт  по  натуре  и  синий  выводил  его  из  скорлупы.  Погружаясь  в  синюю  глубину,  он  отдавался  бессознательному,  впадал  в  сон  на  яву,  синий  проводил  его  сквозь  глубокие  лабиринты  к  экзистенциальным  краям  /иногда  и  за  края/  человеческого  восприятия,  у  него  обострялось  обоняние,  подобно  волку,  он  различал  до  80  оттенков  запаха. Он  слышал  лучше  горной  индейки  улара,  легко  воспринимал  ультразвуковые  волны  и  инфракрасные  лучи.  И  как  простой  лист,  как  травинка,  экономно  использовал  каждый  квант  солнечной  энергии  для  фотосинтеза,  обходясь  без  сложных  конструкций  в  виде  ГЭС,  ТЭЦ,  АЭС.  Его  личная  энергетика  коренилась  в  конвергенции  -  в  гибридной,  природной  системе  зеленого  листа,  которая  довольствуется энергетической  улыбкой  солнечного  луча.
      Кокубай  не  только  умом  -  всем  нутром  своим  постигал  бесконечность,  беспрерывное  расширение  Вселенной. Синий цвет ввергал его в  размышления о  смысле своего  существования. Он  постигал  прошлое,  настоящее  и  будущее  разом. Собственно, ни прошлого, ни  будущего  для  него  не было.  Всё  теснилось  в  настоящем  времени,  сосуществовало  здесь и  сейчас. И  в  этом  нет  ничего  сказочного,  запредельного.  Что  Вселенная  многомерна,  что  есть  Вселенные,  параллельные  нашей,  и  между  ними  проложены  тоннели,  утверждал  и знаменитый астрофизик  Николай  Козырев.  По его формуле,  прошлое,  настоящее  и  будущее  неразделимы  во  времени.  Мы  думаем,  например,  что Марс  безжизненная  планета,  а  между  тем  в  параллельной  Вселенной  на  Марсе  кипит  жизнь,  цветут  яблони.  И это не  гипотеза. Это  теория. «Не  верите, -  говорил  профессор,  -  спросите  у  Кокубая».  А  больше  и  не  у кого. В  мире  только  пять  человек,  способных  воспринять  и  обработать  весь  входящий  информационный  поток из  Космоса.  Один  человек  в  стране  Буркина  Фасо,  другой  в  Гватемале,  третий  в  племени  африканских  пигмеев,  четвертый  в  Хайфе.  Но  этого,  из  Хайфы,  портит   ученость.  Он  выводит  формулу  Хаоса.  В  Российской  Федерации  вообще  ни  одного.  На  весь СССР  Кокубай  единственный.  Зато  он  больше  всех  остальных.  Вроде  как  Генеральный  секретарь  ЦК  против  рядового  члена  партии.
   Даже  происхождение  человека  и  все  его  следующие  ипостаси  были  ясны  Кокубаю.  Но  сказать  про  это словами,  донести до  других  людей  во всей  полноте  картины он не мог,  потому  что и сам  воспринимал  Вселенную  без  посредника  в  виде человеческого  слова,  потреблял  материю  и  дух  по  умолчанию,  непосредственно,  как  лошади  потребляют  траву  на  джайлоо. И  кстати,  лошади  про  жизнь,  про глубокое  прошлое  и далекое  будущее  знают  не  меньше  человека. То  есть  неизмеримо  больше,  чем обычный  человек.  Но  и  не  меньше,  чем  Кокубай.  Ровно  столько  же.  И  они,  Кокубай  и  лошади,  прекрасно  понимают  друг  друга  без  слов.  Совсем  иной  уровень  общения.  Так  же  и  с  волками,  барсами,  косулями,  даже  с  рыбами.  Все  твари  единого  Космоса.  А  с  Космосом  Кокубай  был  связан  не  только  мистической  плазмой,  но  и  срочной  армейской  службой.  Он  был  причастен  к  программе  Звездных  войн,  приобщен  к  Большому  и  Высокому,  посвящен  в  военную  Тайну. Он  работал  на  эту  тайну  в  штате    космических  тружеников  -  служил  в  стройбате,  в  стратосферной  дивизии  под  городом  Владимиром.  В  почтовом  ящике  «Владимир-30»,  в  глухом  Муромском  лесу,  на  родине  Ильи  Муромца  готовил  американскому  Президенту  Рейгану  ассиметричный  ответ  на  объявленную  им  программу  Звездных  войн. Он, Кокубай, лично  красил  траву  в  зеленый цвет  перед  приездом  в  их  воинскую  часть  министра  обороны  маршала  Устинова  и  лауреата  Нобелевской  премии  академика  Басова,  который  открыл  лазерное  излучение  и  приспособил  лазер  для  практических  военных  целей  -  сбивать  космические  ракеты  Рейгана.  Один  вариант  -  газовый  лазер,  другой  -  твердотельный.  Лазер  Кокубаю был ведом и до Басова, через  внутреннее  зрение  и  чутьё.  Но  формы  практического  применения,  конкретные  конструкции  в  ясных  чертах не  прозревались.  Кокубай  красил  траву  и  копал  ямы  для  бункеров.  Круглое  катал,  плоское  таскал.  Плыл  по  течению,  как  Бог  даст.  Не  шумел,  не  возникал,  соглашался.  Старался  держаться  посередке,  избегая  краёв,  незнакомых  берегов,  водоворотов. Не  забегая  вперед,  не  отставая  от  крайнего.  Для  сержанта  он  был  просто  чучмек.
  Однажды  Кокубая  с  другими  чучмеками  послали  копать  котлован  для  бункера  в  соседний  с  в/ч  городок со смешным названием Судогда. У  русских  много  смешных  названий.  Вологда,  Судогда,  Некогда…  Городок  так  себе,  никакой,  пыльное  захолустье. А  речка  прелесть!  Тоже  Судогда.  Тихая.  Та,  что  движется  и не движется.  Вся  в  излучинах.  Плавные  женские  очертания.  И  по  бережку  этой  Судогды  пять  дней  в  неделю,  дважды  в день,  на  работу  и  с  работы  на  велосипедах  ездят  женщины  с  такими  же  прекрасными,  как  у  реки,  очертаниями.  Крутят  педали,  оголяя  полные  белые  ножки.  Всё  в  ладу,  всё  в  гармонии  -  река,  женщины,  велосипеды,  ножки. У  проходной  слезают  с  велосипедов,  ставят  их  вдоль  глухого  заводского забора  с колючей  проволокой,  проходят  внутрь,  растекаются  по  цехам  и  восемь  часов  производят  военную  тайну.  Потом  выходят,  садятся на  велосипеды,  едут  домой  варить  борщ  и  хранить  военную  тайну.  Утром,  на  восходе  едут  на  завод,  солнце  в  спину  и  длинные  тени  от  велосипедов  и  велосипедисток  впереди.  Вечером,  на  закате  обратная  картина:  солнце  в  спину  и  длинные  тени  впереди. И животворящая   атмосфера  тайны,  которую  надо хранить. 
   А  потом  приходит  суббота.  Кокубай  и  другие  чучмеки  продолжают  копать  яму  под  бункер  /у  них-то  нет  выходного/,  а  производственницы  и  хранительницы  военной  тайны  выходят  на  речку  Судогду  полоскать  бельё. Вот картина! Для полоскания белья  устроены деревянные мостки. Женщины  подтыкают  платья  под  трусы  и  полощут  простыни,  наволочки,  занавески, бельё  кружевное  и  белое  в  теплой  речной  воде.  На  закате  солнце  опускается  прямо  в  воду,  преображая  её  в сусальное  золото.  И  в  этом  золоте  прекрасные  женщины  с  белыми  ногами  полощут  мужские  подштанники,  свои  ночные  рубахи  и  умопомрачительные  кружева. А  пожилая бабка  в  безразмерных  резиновых  сапогах  топчет  груду  белья  на  мостках,  разминает  перед  полосканием. Зачем?  Понять  трудно. Да  и не  нужно. Такая технология. Всё отлажено, как  в  системе  ВПК  за  высоким забором  с колючей  проволокой.
   Работа чучмеков  по  рытью  котлована  застывает,  чучмеки  смотрят  на  женщин  в  золоте  и  не  могут  оторвать  взгляда,  не  могут  наглядеться,  благодарят  Аллаха,  что  выпало  им  такое  зрелище.  И они ощущают приятное  головокружение от  успехов  в  боевой  и  политической подготовке. Ни  в  каком  художественном  музее  не  могли  бы  они  увидеть  такой  картины.  Спасибо  женщинам  города  Судогды,  они  не  скрывали  Прекрасного  от  чучмеков.  Жалели. 
    Если  бы  в  жизни  Кокубая  не  было  Турна-Гёля,  он  мог  бы  с  восторгом  выдохнуть:  «Если  помереть,  так  здесь,  посреди  Владимиро-Суздальской  России,  на берегу  Судогды»!  Но  у  него  был Турна-Гёль.
     Никто  во  всей    Кочкорке  не  знал  дороги  сюда.  Рассказывали  старухи,  что  было  когда-то  в  горах  журавлиное  озеро.  Место,   где   журавли  устраивают  брачные  танцы.  Все  думали,  это  сказка.  Кокубай  нечаянно  набрел  на  сказку,  заблудившись  в  охотничьих  скитаниях  по  дальним  угодьям,  в  местах,  где  не  ступала  нога   кыргыза.  И  когда  первый  раз  увидел,  тотчас  почувствовал:  чужое  владение.  Неудобно  даже  входить  без  стука.  И  потом,  когда  он  приводил  сюда  Унтул,  они  спрашивали  разрешения,  стучали  в  дверь:  можно?  И  входили  робко,  озираясь  по  сторонам.  Но  потом  снисходило  успокоение,  никто  их  не  прогонял,  не  пугал,  позволял.  Всё  позволял.  Даже  то,  что  они  сами  себе  не  могли  позволить:  они  раздевались  и  были,  как  первые  люди  на  земле,  и  видели  друг  друга,  и  он  наслаждался  красотой  женского  тела,  тела  Унтул,  когда  она  была  молодая,  двадцати  трех  лет  после  пяти  родов.  До  этого  видел  её  только  руками,  под  одеялом,  в  темноте  пещеры,  в   тесноте  юрты. 
    Каждый  кыргыз, и  даже  каждый  китаец,  знает,  что  сидеть  лучше,  чем  стоять,  а  лежать  лучше,  чем  сидеть.  Говорят,  и  Черчилль  каким-то  образом об  этом  узнал. Но  Кокубай  знал  больше  того.  Он  знал,  что  лучше  всего  лежать  телом  на  зеленом берегу  озера  Турна-Гёль,  а  головой  на  коленях  у  молодой  Унтул.  Лежать  и  смотреть  в  синее  небо.  Именно  в  таком  положении  синева  открывалась  ему во всей глубине и бездонности, открывался смысл жизни и замысел Божий. В мозжечке  концентрировалась  психическая  энергия,  обострялось  духовное  восприятие  новой эры, приходило  просветление.  Чаще всего /да  почти всегда/  тем  и заканчивалось  лежание  головой  на  коленях  Унтул  -  любовью. Среди  бела  дня.  На  зеленой  траве.  Под  синим небом.
    Сперва-то дело  приняло  драматический  оборот.  Унтул,  утомленная  походом  на  Турна-Гёль,  решила  омыть  потное  тело в озере, укрывшись  от  Кокубая  за  прибрежным  кустом  красного  тала.  Сняла  платье,  сохраняя  приличие  и  правило,  осталась  в  нижней  долгополой рубахе  и  ступила  в  воду.  Вроде  бы  мелко.  По  колено  -  не  глубже.  Вроде  вот  оно  дно,  вот  песочек  у  черной  старой  коряги.  А  там  обрыв,  метра  полтора  И  ухнула  с  головой.  Глубина оказалась  обманчивой  из-за  особой  прозрачности  воды.  Ну,  и  заорала  со  страху:  плавать  же  не  умеет.  Кокубай  ринулся:  что,  чего?  Тоже  в  воду  сиганул  и  сам  стал  тонуть.  У  них  на  всю  Кочкорку  один  первый  секретарь  товарищ  Акназаров  умел  плавать.  В  армии  научился.  В  общем,   барахтались,  кричали,  лупили  по  воде  руками  и  ногами,  еле-еле  выбрались. Вода  холоднющая: тут же  горное  заполярье,  высота  под  три  тысячи  метров.  Замерзли,  зуб  на зуб  не  попадает.  Делать  ничего - давай  снимать  всё  мокрое. Сняли, выжали, не  поднимая  глаз  друг  на  друга.  Оба  стеснялись,  даром  что  муж  и  жена,  пятерых  детей  наплодили.  Колотун-байке  /дядюшка  Мороз/  разрулил  ситуацию.  Лишь  один  теперь  способ  согреться.  Поднял  глаза  Кокубай  и  увидел  Унтул  в  прекрасной  и  чистой  наготе.  И  нахлынуло.  На  обоих  нахлынуло.  И  это  было  только  начало.
     Потом  Кокубай  понял,  что  всё  дело  в  синем  цвете.  Он  дает  силы  высвободиться  от  страхов,  табу  и  фобий,  пробуждает  наитие  и  способность  принимать  точные,  правильные   решения, не  обращаясь  к  холодному  рассудку,  который  всегда  подсказывает  трусливые  ходы.  Объективности  ради  надо  сказать,  что  есть  тут  и  противопоказания. Синий  вреден при гипертензии,  параличе и  тахикардии.  Синяя  одежда  и  мебель  без  других  цветов  могут  вызвать  усталость  и  депрессию.  Но  они  не  страдали  ни  тахикардией,  ни  гипертензией.  Они  были  без одежды,  а  мебелью  им  служили  зеленый  альпийский  луг,  цветы  всех  оттенков  радуги  и  такие  же  горы.  И  поэтому  в  своем жароповышающем  занятии  они  не  знали  усталости.  Кокубаю  открывался  Космос  такой  же  глубины,  как  в  Судогде.
   Пытливым  своим  умом  во  взаимодействиями  с  органами  внутренней  секреции  Кокубай   постиг  еще  одно  важное  свойство  синего  цвета  -  мочегонное. Пока сидел он  на  берегу  синего  Турна-Гёля,  пока  страдал,  ему  и  приспичило  по  малой  нужде.  Малая  она  и  есть  малая,  о  чем  говорить.  Приспустил  штаны,  достал  шланг  и освободил  струю. Другой бы и глазом не моргнул, а Кокубай не может.  Неудобно.  Он  тут у  Господа  в  гостях.  Стесняется,  сводит  коленки,  семенит  ногами,  терпит. А  куда  бежать?  Нет  в  Божественном  месте  сортира.  Побежал  за  каменный  валун,  облегчился,  вспомнил  сержанта,  сослуживца по стратосферным  войскам,  вспомнил  красноватые  промоины  в  снегу  у  забора.  Облегчаясь,  сержант  говаривал  в  рифму: У  МЕНЯ  ОТ  СТРЕПТОЦИДА  КРАСНОВАТАЯ  СТРУЯ.  Сколько  выпил  стрептоциду,  толку  нету  ни…какого. 
  Повторить  конечное  слово  сержанта  Кокубай  и  в  мыслях  не  мог,  не  то  что  вслух.  Не  любил  он  таких  слов,  краснел,  даже  когда  слышал  их  от других. А поскольку другие - рядовые, офицеры и  генералы,   -  только  такими  словами  и  говорили,  щеки  у  Кокубая  сделались  хронически  красными.  Как  с  мороза. И тут, на Турна-Гёле,  в гостях  у Господа,  чуть  со  стыда  не  сгорел. Но и в штаны  напустить  тоже  было  стыдно.  Успокаивало  одно:  сам-то  Хозяин  эту   нужду  тоже  не  под  забором  справляет.  Про забор Господь не подумал. Кое-как пережил Кокубай тяготу, утешая себя солдатскими  воспоминаниями.   
   Так  хорошо,  так  благостно  бывало  по  окончании  мочеиспускания!  Стряхнул  последние  капли,  убрал  шланг  восвояси,  вздрогнул  -  тепло,  и  сразу  мысли  о  высоком.  О  черных  дырах.  Стратосферное  мышление  сказывалось,  близость  к  Звездным  войнам,  к  высокой  академической  мысли  создателей  лазера.   Бывали  и  разногласия  с  сержантом,  даже  споры.  Сержант  представлял  черную  дыру  в  виде  точки  бесконечно  большой  сингулярности,  которая  втягивает  в  себя  вещество,  в  том  числе  звезды  на  горизонте  событий.  А  Кокубай  представлял  черную  дыру  в  виде  шара  темной  энергии  гравастара,  при  этом  падающее  в  неё  вещество  разрушается  при  ударе  о  твердую  скорлупу  внешнего  контура  дыры.  Сержант  заводился: «Согласно общей теории относительности,  даже  при  пересечении  горизонта  событий,  падая  в  черную  дыру,  ты  будешь   пребывать  в  невесомости  и  блаженном  неведении,  поскольку всё  вокруг  будет  падать  вместе  с  тобой». Но  Кокубай  за  словом  в  карман  не  лезет,  парирует  эскападу  сержанта: «Приливные силы   черной  дыры  подействуют  позднее.  В рамках общей теории  относительности  невозможно  создать  автономный  датчик,  способный  предупредить: «Внимание! Вы только что упали в черную дыру!  Готовьтесь  к  смерти». Но  и  сержант  не  унимается,  наступает: «Черные дыры  состоят  из  вещества,  застывшего  в  процессе  коллапса  подобно воде,  превратившейся  в  лед.  Это  вроде  как  замороженные   звезды».

    Кокубай   получше  укладывает    инструментарий  мочеиспускания,  подтягивает  штаны,  застегивает  ремень  и  подставляет  сержанту  свою  миролюбивую  версию: « До сих  пор  никто  не  знает  в  точности,  как   они  выглядят».  Но  сержант,  как  старший  по  званию,  к  тому  же  не  какой-нибудь  чучмек,  а  человек  финно-угорского  мордовского  племени,  ариец,  можно  сказать,  ставит  свою  точку  в  диспуте: «Согласно новой  модели,  при  падении  за  горизонт событий  ты  разобьешься  о скорлупу  из  сверхплотного  вещества,  а  частицы  твоего  тела  распадутся на  гамма-лучи».  Ну,  и  ладно,  подводят  итоги  стратосферные  воины,  чему  быть,  того  не  миновать.  Лазер  автомата   Калашникова  не  заменит.  Сержант  учит  собирать-разбирать   «калаш»  за  двенадцать  секунд.  «КОЖУХ,  КОРОБ,  РАМА,  ШАТУН  С МОТЫЛЁМ,  ВОЗВРАТНАЯ  ПРУЖИНА,  УДАРНИК  С   ПОЛЗУНОМ».   Говорят:  украл  чего-то  Калашников.  Что  там  красть?  Скорее,  убрал  лишнее.  Как  Микеланджело:  взял  глыбу   мрамора,  убрал  лишнее  и  оставил   нужное.  Всё  гениальное  просто.
   
   Кокубай  плакал без слез.  Вспоминались  самые  счастливые  дни  их  жизни  с  Унтул.  Медовый  месяц  и  год,  который они  провели  в  Кара-Ункуре,  в  пещере,  на  дальнем  отгонном  пастбище,  куда  Кокубая,  молодого  чабана-комсомольца,  еще  до  службы  в  стратосферных  войсках  отправили  на  зимовку  с  отарой  тонкорунных  ярок.  Молодым  везде  у нас  дорога.  Выдержишь,  сказали  Кокубаю  в  парткоме,  примем  в  партию,  засчитаем  как  кандидатский  стаж.  Испытание  Кара-Ункуром  выдерживал  не  каждый  чабан. Но Кокубай сдюжил, ему даже  понравилось. С  ним  же  была  Унтул. Она   переоборудовала  пещеру  в  уютное  семейное  гнездышко  не  хуже  юрты.
   Пещера  была большая,  просторная.  Кокубай,  который  ростом  особо  не  выделялся,  в  центре  мог  стоять,  почти  не  сгибаясь.  И  входить  можно  не  ползком  по-пластунски,  а  на  карачках.  Кокубай   оттюнинговал   черную  входную  дыру  в   цивилизованный  черный  квадрат  для  дверной  рамы  «босого»,   навесил  на  неё  «каалга»,  утеплил  войлочной  кошмой  в  три  слоя.  Проверил  по-хозяйски:  не  дует!  Прекрасное  обжитое  логово,  закопчённые  своды,  там  и  сям  вбитые  в  каменные  расщелины  колышки. Унтул  огламурила  внутренние  апартаменты  пещеры:  повесила   ковры  «шырдаки»,  вышитые  полочки «секичек»,  сумочки «кузгу-кап», плетеные  шерстяные  сумки «аяк-кап».  Пол  застелила  кожей,  войлоком,  ткаными  циновками «алтыгат»,   поделила,   как  положено,  жилплощадь  на  две  половины:  слева  мужская «эр-жак» -  для  конской сбруи,   камчи,  ружья,  бинокля,  охотничьего  снаряжения,  справа   женская -  «эпчи-жак»,  кухня с  чугунными  казанами,  чайными  пиалками,  огромным  бешбармачным  блюдом,  сундуки  с одеждой,  хозяйственной  утварью,  солью,  спичками.  В центре  устроили  очаг «коломто». Тут  и  придумывать  ничего  не  надо.  До  них  многие   поколения  зимовщиков  всё  расставили.  По  копоти  на  стенах  определили  и  места  для  светильников  «чырак»  из  бараньего  жира.  Вдоль  стен  уложили  постель,  тулупы,  меховые  сапоги  ичиги.  Тепло  было,  уютно.  И  сами  грелись,  и  ослабленных  ярок,  когда  морозы  переваливали  за  сорок,  заносили  в   пещерное,  настоянное  на  кизячном  аромате   тепло.  Поддавал  жару-пару  и  свежий  бараний  горох.  В  тесноте,  да  не  в обиде!  Какая  обида?  Всё  располагало  к  трудам  по  зачатию  первенца.  Они  не  ленились.  Волчий  вой,  то  прерывистый,  то  протяжный,  оглашал  пещеру  и,  несмотря  на  её  могучие  звукоизоляционные  своды,  вырывался  наружу,  пугая  овец  в  каменной,  укрытой  снегом  кошаре.  Так  выла  и  сладко  страдала  Унтул  в  конвульсиях  оргазма,  который  не  ведом  большинству  женщин  Кочкорки,  измочаленных  бесконечными  родами.  Кокубай,  хоть  и  сухонький,  даже  хрупкий,  оказался  сексуальным  гигантом. 
    Когда  выдавалась  свободная  от  этих  трудов  минутка,  Унтул  рукодельничала  иголкой,  цветными  нитками,  раскрашивала  коврики   туш-кийизы.  Кокубаю  пришло  в  голову,  что  они  с  женой  теперь  тоже  вроде  нитки  с  иголкой,  неразлучная  пара.  Он  смотрел  на  Унтул  сбоку,  чырак  освещал  нос,  одну  щеку  и  левый  глаз  под  белым  платком  мужней  жены,  под  ак-жолуком.  На  более  подробное  освещение  огонька  не  хватало.  Беспросветный  фон   пещерного  логова  загонял  все  изображения  в  черную  дыру.  Свет  очей  моих,  свет  очей  моих…  Слова  эти  из  какого-то  чужого  языка  и  другого  времени  явились  самозванно.   Так  у  него  бывало:  в  каких-то  глубинах  сознания  путались  времена,  слова  и  понятия.  Они  приходили  на  язык  по  призыву  чувств.   Кокубая  заливало   нежностью.  Он  таял,  как  бараний жир  в  светильнике.  Унтул  была  совсем  молодая,  семнадцать  лет,  а  выглядела,  как  девочка.   Кокубай  благодарил  родителей.  Всяко  могло  быть  -  жениха  не  спрашивали.  Решали  вопрос  наверху. 
 
   -  Ты  уже?
   Она  поняла,  опустила  глаза.
  -  Уже.
   -  Сколько  времени?
   -  Два  месяца.

   Кокубай  стал  загибать  пальцы:  ноябрь,  декабрь,  январь,  февраль,  март….   В  июле,  слава  Аллаху,   придет  тепло.  На  джайлоо  будет  много  народу,   позовут  акушерку.  Родят  в  человеческих  условиях.  Не  сомневался:  сын  будет.  Крепкий,  морозоустойчивый.

   Утром  Унтул  застала  Кокубая  за  топорной  работой:  он  сбивал  деревяшки  в  странное  сооружение.

   -  Сортир,  -  объяснил  Кокубай.  -  Найди  место  в  пещере.  Ночью  будешь  ходить.  Холодно  на  дворе,  50  градусов.  И  волки  шастают.  Видишь  следы?

    Волки  и  правда  шастали.  Иногда  Унтул  слышала  волчий  вой.  Было  не  по  себе.  Кокубай  постреливал  из  ружья.  Для  профилактики.  Сохранность  овец   главный  пункт  социалистических  обязательств.   

     Кокубай   и  читать  ухитрялся  в  пещере.  В  наследство  от  предшественников  ему  досталась  классика  в  синей  обложке:  Иосиф  Сталин,  «Вопросы  ленинизма».  Многие  страницы  толстого  тома  были  использованы  не  для  чтения.  Но  Кокубай   употреблял   книгу  строго  по  назначению.   Преодолевая  языковые  трудности,  читал  вслух по  складам:  «Высшим  выражением  руководящей  роли  партии,  например,  у  нас,  в Советском Союзе,  в  стране  диктатуры  пролетариата, следует признать тот факт, что  ни  один важный политический  или организационный  вопрос  не  решается  нашими советскими  и  другими  массовыми организациями без  руководящих  указаний партии.  В этом смысле  можно было бы сказать,  что диктатура пролетариата есть, по существу, “диктатура” его авангарда, “диктатура” его партии,  как основной руководящей силы  пролетариата».
   Грех  жаловаться,  руководящая  сила  не  обижала  зимовщиков  пещеры  Кара-Ункур.  Один  раз  приехал  /верхом!  другого  способа  не  было/  парторг,  привез  свернутый  в  трубку  плакат  с  портретами  членов  и  кандидатов  в  члены  Политбюро  ЦК  КПСС.  Отдельно  привез  портрет  члена  ЦК  КПСС,  первого  секретаря  ЦК  Компартии  Киргизии  товарища  Усубалиева.  Велел  повесить  портреты  на  подобающем  месте.   Другой  раз  приехал  человек  из  профкома -   привез  вымпел   победителя  соцсоревнования,  керосиновую  лампу  и  пятилитровую  канистру  с  керосином!  Велел  экономить.  При  керосиновой  лампе  можно  было  разглядеть  портреты  товарища  Брежнева,  товарища  Суслова,  товарища  Косыгина  и  других  товарищей.  Под  их  мудрым  руководством  решили  в  Кочкорке  и  проблему  рабочего  класса  -  переименовали   колхозы  в  совхозы,  а  совхозников  из  отсталых,  несознательных  дехкан  Постановлением  правительства   перевели в  сознательные   рабочие.  Так  Кокубай  стал  пролетарием   Карыл  Маркыз  атындагы  совхозу  -  совхоза  имени  Карла  Маркса.  Высокие  гости  -  парторг  и  профорг,  -  вопреки  обычаю,  даже  чайку  не  попили  в гостеприимной  пещере,  баранов  не  проверили -  что  в  стогу?  что  в  кормушке?  -   торопились:  до  конторы  верхом  по  снежному  бездорожью  ехать  часа  четыре,  не  меньше,  а  в  два  конца,  сюда  и обратно,  весь  световой  день.  Это  был  подвиг.  Слава  КПСС!

  -  Ты  когда  последний  раз  плакала?  -  ни  с  того,  ни  с   сего  спросил  Кокубай.  Никогда  не  знаешь,  какие  завихрения  мысли  кружат  в  его  голове.

   Унтул  задумалась.
 
   -  В  четвертом  классе.
   -  Из-за  чего?
   -  В  пионеры  не  приняли.  Всех  в  классе  приняли,  а  меня  нет.  Сказали:  по возрасту.  Я  была  самая  маленькая.  Потом  еще  раз  плакала.  Когда  Сталин  умер.  Все  плакали  и  я  плакала.
   -  Я  тоже,  -  сказал  Кокубай.  -  Все  плакали:  как  теперь  будем  жить?
   
  Слезы  были  чистые,  искренние,  идеологически  выверенные.  Без  изьяна.

   
   Неужели  ошибся!  Неужели  поставил  неправильный  диагноз!  Не  может  такого  быть!  Эту  типичную  болезнь   женщин  высокогорья  он  диагностировал  десятки  раз,  определял  с  одного  беглого  взгляда:  «Малокроф  -  60  працент».  Анемия,  малокровие,  нехватка  железа  в   речной  воде,  в  бурных  потоках  с  тающих  ледников.  После  рождения  девятого  ребенка  «працент»  малокровия  Унтул  повысился.  Даже  Асипа,  их  старая  подруга,  высказала  Кокубаю:  «Совсем  затрахал  ты  свою  жену.  Кожа  да  кости.  Щеки   бледные,  как  у  орус-аял,  русской  бабы».  Полезла  куда-то  в  бездонный  карман  безразмерного  платья-бельдемчи,  достала  пакетик,   завернутый  в  платок,  сунула  Кокубаю:  «Держи  гандон.  Пользуйся.  В  Москве  покупала,  на  съезде  Верховного  Совета,  в  прошлом  году.   Депутатам  скидку  давали».  Кокубай  покраснел,  но  взял  и  даже  пользовался.  Один  раз.  Возился,  возился,  не  получалось.  И  не  помогло.  Любимым  синим  цветом  лечил  жену,  запаривал  в  бочке  молодую   шибак-траву,  мартовскую  горькую  полынь  -  концентрат  здоровья.  Устраивал  гидромассаж  на  домашней  речке  Жоо-Журок,  компенсируя  нехватку  кислорода,  подвергал  гипербарической  оксигенации.  Всё  впустую.  Свет  очей  его  угасала.

   И  тогда  переступил  через  профессиональную  гордыню,  поехал  за  советом  к  Таштанбеку.  Выше  Таштанбека  за  тыщу  верст  в  округе  никого  нет.  Может  даже,  и  за  пять  тыщ.  Таштанбек  работал  Председателем  Президиума  Верховного  Совета  Киргизской  ССР.  По  статусу -  вроде  Президента  республики.  Как  товарищи  Свердлов,  Калинин,  Микоян  и  Подгорный.  Но  Таштанбек  был  повыше.  Ни  у  Калинина,  ни  у  Микояна  с  Подгорным  не  было  памятника  при  жизни.  А  у  Таштанбека  был.  На  родине,  в  аиле  Улахол  на  южном,  гористом   берегу  Иссык-Куля.  Таштанбек  заслужил.  Герой  нашего  времени.  Даже дважды  герой  нашего  времени.   Перед  тем,  как  стать  Президентом,  был  чабаном.  И  в  этой  профессии,  в  настригах  шерсти,  в  искусственном  осеменении  овцематок,  после  которого  они  в  массе,  вопреки  биологическому  порогу,   приносили  по  двойне  ягнят,  так   отличился,  что  дважды  ему  присваивали  звание  Героя  Социалистического  труда.  Как  Михаилу  Калашникову,  автору   автомата.  Или  как  академику   Басову,  лауреату  Нобелевской  премии.  А  по законам  страны  дважды  Героям  Социалистического  труда  полагались  памятники  при  жизни.  Их  устанавливали  на  родине  Героев  -  Калашникову  в  алтайской  деревне,  Басову  -  в  липецкой,  а  Таштанбеку  Акматову  -  на  берегу  Иссык-Куля.   

   Задолго  до  Леонида  Ильича  Брежнева  и  почти  одновременно  с  товарищем  Косыгиным  Таштанбек   Акматов  постиг  глубокую   мысль,  что  экономика  должна  быть экономной.

   -  Раньше  главный  струмент  чабана  что  был?  Камча,  правильно.  А  теперь  главный  струмент  чабана  что?  Мозга!  Думать  надо,  считать.

   С  этой  идеей  он  даже  выступил  в  программе  «Время».  Сразу  видно:  государственный  ум.   Широко  берет  человек,  видит   перспективу.  Потом  эту  мысль  Таштанбека   главный  телезритель  программы «Время»  товарищ  Брежнев   не  раз  повторял.  Как  Председатель  Президиума  Верховного  Совета   Таштанбек  был  допущен  к  тайным  партийным  бумагам,  к  совершенно  секретным  документам  внешней  и  внутренней  разведки,  к  экономическим  фьючерсам,  курсу  доллара  и  трендам  на  нефтяном рынке.  Цены  на  баррель   угрожающе  падали.  Надо  было  делать  выводы  и  Таштанбек  делал.  Опуская  детали,   говорил  друзьям-чабанам:

   -  У  нас,  кыргызов,  газ,  нефть  мало,  а  мозга  навалом.  Завод,  фабрика,  всякий  индустрия  кыргызам  не  надо.  Вчерашний  день.   Пропускаем   индустрия,  перешагиваем    сразу  в  постиндустриальное  общество.

   Чабаны  поддерживали:  идем  в  постиндустриальное,  идем.  Зачем  завод,  фабрика?  Там  воздуха  не  хватает.   Дышать  нечем,  мозга  совсем  не  работает,  не  даёт  интеллектуальный  продукт.

  -    На  бюро  ЦК  товарищ  Усубалиев  похвалил  проект  товарища  Акназарова  «Кок  жай»,  -  делился  дворцовыми  тайнами  Таштанбек.  -    Там  соберем  мозги  одна  кучка.  Силиконовая  долина.  Тугодумные  москвичи  еще  не  додумались  до  Сколкова. 

   -  Где  им,  москвичам?  -  с  удовольствием  поддакивали  сообразительные  погонщики  бараньих  отар.

    В  рабочее  время  Председатель  Президиума   подписывал  Указы,  награждал,  принимал  участие.  А  в  нерабочее  время,  когда  был  в  отпуске  или  на  больничном,  неизменно  возвращался  на  малую  родину,  поближе  к  своим  баранам  и  своему  памятнику.  Здесь  он  врачевал,  исцелял.  От  всех  болезней.  Подручными  средствами.  Самого  себя  исцелял  от  рака  двенадцатиперстной  кишки.  За  этим  занятием  и  застал  его  однократный  Герой  Социалистического  труда  Кокубай  Мамбеталиев.  Таштанбек   рубил  топором  охапку  сушеных  кореньев,  разложенных  на  деревянной  колоде   возле  саманного  дома  на  зимнем  чабанском  стойбище,  посреди  теплой  жизни  домочадцев  -  взрослых  детей,  малых  внуков,  снох,  невесток,   молодух  и  степенных  байбиче,  среди  ягнят,  овцематок  и  тяглового  поголовья  на  все  случаи  жизни  -  лошадей,  ишаков,  верблюдов,  УАЗа-469  и  черной  «Волги»  с  правительственным  номером.
 
   -  Берешь  иссыккульский  корень,  -  делился  опытом  гомеопат   Таштанбек,  -  мелко  рубишь  топором,  толкаешь  в  бутылку,  заливаешь  водкой  и  ставишь  в  темное  место  на  две  недели.  И  всё  -  готово.  Потом  месяц   пьешь.  Одна  капля  в  чай,  две  капли,  три  капли…  До  пятнадцати.  И  обратный  счет:  четырнадцать,  тринадцать,  двенадцать…  Рак  пятится  назад  и  убегает   совсем.  Это  мой  любимый   яд.  Против  исссыккульского  корня  ни  одна  зараза  не  устоит.

   Таштанбек  аккуратно  собрал  в  кулек  из  газеты  «Нарын  правдасы»  измельченный  аптекарским  топором  чудодейственный   корень  и  передал  Кокубаю.

 -   У  меня  отборный.  Но  смотри, Кокубай,  дело  тонкое  -  как  в  аптеке,  по  капле.

   Свежий  ветер  дул  с  гор  в  сторону  Иссык-Куля.  Со  стойбища  Таштанбека  видна  была  узкая  синяя  полоска  озера,  поверх  которой  в  мареве   плавала   горная  гряда  северного  побережья. На  Мысе  Гнедого  Скакуна /Тору  айгыр/  горело   солнечным  отражением  зеркало  маяка,  подчиненное   знаменитому  в  этих  местах  человеку  по  имени  Панарь-аке.  Дядя  Фонарь.  Его  дед  своими  глазами  видел  того   гнедого  скакуна,  что  вошел  в  легенду,   переплыв  на  другой  берег  Иссык-Куля  в  поисках  беглой  кобылицы.  Переплыть-то  он  переплыл,  из  последних  сил,  кое - как   вылез  на  берег,  отряхнулся  от  воды,  поднял  голову… Лучше  бы  утонуть!  Кобылу  его,  любимую,  кроет   айгыр,  жеребец  с   южнобережного  табуна.

   Лет  сорок  Панарь-аке  зажигал  и  тушил  маяк,  имевший  рабочую  функцию  во  времена  великого  мореплавания  теплохода  «Советская  Киргизия».  Это  был  флагман  Иссык-Кульской  флотилии,  Белый  пароход  мальчишеских  грез  в  стране  Чабании. «Советская  Киргизия»  давно   ржавела,  уткнувшись  носом  в  песок,  и   маяк  потерял  первородный  функциональный  смысл  путеводной  звезды.  Но  Панарь-аке,  вычеркнутый   из   штатного  расписания,  отлученный  от  рабочего  графика  и  зарплаты,  продолжал  делать  свою  работу,  как  ни  в  чем не  бывало:  зажигал  и  тушил.  Верил  в  морское  будущее  Иссык-Куля,  в  возрождение  мечты.  Как-то  поделился  мечтой  с  Кокубаем.  Кокубай  и  сам  дальновидный,  и  бинокль  у  него   высшей  пробы,  но  тогда  не  оценил  зоркости   смотрителя  маяка.  Стыдно  вспоминать,  как  сказал  ему,  мол,  стоишь  ты,  Панарь-аке,  в  оппозиции  к  смыслу  жизни.   И  получил  в  ответ: «Вы  там  в  горах,  совсем  как  бараны  стали. Только  под  ноги  смотрите.  Не  можете  поднять  голову  к небу. Не  можете  летать. Только  ползаете».  Панарь-аке,  будто  петух  крыльями,  взмахнул  широкими  рукавами  халата  и  взлетел  мыслью: «Слышал,  был  такой  человек  -  Примитей?  Взял  огонь  на  небе,  стал  светить  на  земле. Зачем?  Чтоб  светло  было. Будет  светить  маяк  -   приплывут  на  свет  корабли,  нарастет  флотилия.  Станет  Кыргызстан  морской  державой.  Отдельно  от   России.  Сам  по  себе. Море  эмес  -  мамлекет  жок.  Без  моря  какое  государство?  Министерства  будут  морские.  Два  министерства:  Военно-морского  флота  и   гражданского  флота».  «А  ты  будешь  министром,  -   посмеялся  тогда  Кокубай.  -  Военным  или  гражданским»?  «Я  не  буду  министром,  -  серьёзно  сказал  Панарь-аке,  -  я  не  умею  плавать. У  меня  должность  главнее.  Маяк! Я  буду  маячить.  Поверх  смысла.  Это  как  супружеский  долг.  Бесплатно.  Министры  приходят  и  уходят,  а  маяк  должен  светить  всегда».  «А  пираты  будут»?  -  съехидничал  Кокубай.  «Обязательно  будут!   -  проигнорировал  иронию   Панарь-аке.  -   Колхозы  развалятся  -  куда  детям  колхозников  идти?  Только  в  пираты».  «А  кандидатуры  министров   какие»?   «Военно-морским  министром  будет   твой   старший  сын,  капитан   атомной  подводной  лодки  товарищ  Мамбеталиев.  А  гражданским… Ну, это  еще  не  скоро.   Суверенитет  свалится  на  голову  Кыргызстана  не  раньше  1991  года.  К  тому  времени  мои  суверенны  подрастут.  Вон  их  сколько».  Их  было  ровно  восемнадцать.  Девятнадцатый   сучил  ногами   в  мамкином  животе. 
    Свободный   от  смысла жизни  Панарь-аке  сплюнул  под  ноги  насвай   и  в  стеганом  халате  поверх  тельняшки,  кряхтя,  по  шаткой,  плохо  сколоченной  лестнице  полез  на  плоскую  крышу  своей  глиняной  мазанки.   Пришел  час  ворошить   урюк,  которому  после  сушки  надлежало  стать  курагой.   Вместо   обычного  кыргызского  «боптур»  /пока/  на  прощание   помахал  Кокубаю  с  крыши  бескозыркой:  «Семь  футов  под  килём!   Привет  военно-морскому  министру!».  «Сарынь  на  кичку»! -  ответил   Кокубай   и  тронул  каблуками  коня.  От  памятника  Семенову  Тянь-Шанскому  обернулся. Призрак  Иссык-Кульского  поморья  еще  маячил  на  крыше.    

   Между  тем,  предвидение   иссыккульского   Примитея  начало  материализоваться. В  Николаеве  на  Черноморской  верфи  для  Киргизского  моря  заложили  строительство Ноева  ковчега. На  всякий  случай. 
 
    Кокубаю  было  стыдно,  но  он  не  мог  преодолеть  мелкого  националистического  злорадства:  у  сартов  не  предвиделось  такого  блистательного  военно-морского  будущего,  как  у  кыргызов.  Их  море,  Арал,  уходило  с  лица  земли.  Пустыня  превращалась  в  кладбище  кораблей. В  отличие от  Арала,  Иссык-Куль  был  полон  божественного  высокомерия.
    Кокубай  выбрал  конную  тропу. Она  короче  асфальтовой  дороги,  которая  удлиняла  путь  бесчисленными  изгибами.  Пронзительно  голубая  полоса  Иссык-Куля  то  терялась  за  розовыми  увалами   прибрежных  гор,  то  открывалась,  радовала  глаз  барашками  легких  волн.  Перед  поворотом  на  Кочкорку  тропа  спустилась  к  самой  воде  и  Кокубай   приблизился  к  скопищу   ак-куу  -  белых  лебедей  на  мелководье  у  мыса  Тору-Айгыр.  Кокубай  достал  бинокль  и,  подкрутив  окуляры,  расширил  входящий  информационный  поток.  Одна  пара  лебедей  держалась  поодаль.  Наметанным  глазом  охотника  определил:  что-то  не  в  порядке  с  крылом.  Подранок.  Лебеди  однолюбы  и  в  беде  плавают  крыло  в  крыло,  синхронно,  никогда  не  бросят  один  другого. Как  Панарь-аке  не  бросил  разлученный  со  смыслом  маяк.  Хороший  был  бинокль  у  Кокубая,  дальнозоркий,  подарок  старшего  сына,  служившего  в  Северодвинске  на  секретной  подводной  лодке. 

    Вспомнился  сержант,  с  которым  они   спорили  о  мороженых   звездах,  обсуждали  новые  концепции,  дополняющие  Устав  караульной  службы.  В  частности,  концепцию  «горизонта  событий»,  которая  замахивалась  на самого  Эйнштейна.   Якобы  существует  сила,  способная  остановить  коллапс  звезды:  в  веществе  с  определенными  свойствами  сила  тяготения  меняет  знак,  становясь  не  силой  притяжения,  а  силой  отталкивания.  Вещество  это  называют  «темной  энергией»  и  оно  ускоряет  расширение Вселенной.  Сержант  ссылался  на  Павела  Мазура  из  Университета  Южной  Каролины  и Эмиля  Моттола  из  Лос-Аламосской  национальной лаборатории,  которые  высказали  мнение,  что  в  ходе  коллапса  вещество может  затвердеть  подобно  кристаллам  льда. В результате  образуется      гравастар,  похожий  на  жареное  мороженое:  твердая  корка  из  очень  плотного  вещества.  Договорились  до  того,  что  пространство-время  является своеобразной жидкостью.  Кокубай  представлял,  как  мучается  в  этой  жидкости  его  Унтул. Она  же не  умеет  плавать!

    Кокубай  не  беспокоил  коня  ни  камчой,  ни  пятками,  отпустил  поводья. Знал:  лошадь  не  глупее  человека,  сама  найдет  кратчайшую  дорогу  домой.  Перебирал  в памяти  прошедший  день,  приятные  глазу  картины,  умный  разговор.  Одна  единственная  помарка  беспокоила.  Ничего  особенного,  смешно  даже  получилось.  Порывом  ветра  с  Таштанбека  сорвало  его  знаменитую  номенклатурную  шляпу   Косыгинского  покроя.  И  она  полетела  вниз  по  косогору,  подпрыгивая  на  кочках  и  камешках.  Таштанбек   крикнул  малышне  -  детям,  внукам,  -  чтоб  бегом,  чтоб  быстро!  А  сам  остался  в  простой  лысине,  с  бесполезно  торчащими  в  разные  стороны  ушами.  Нет,  человек  без  шляпы  это  совсем  не  то,  что  человек  в  шляпе.  Это  знают  артист Михаил  Боярский  и  евреи  хасиды.  Кокубай  совсем  некстати  вспомнил  песню,  которую  пел  его  друг  сержант,  сослуживец  из  стратосферных  войск  под  Владимиром:  «Налетели  ветры  злые  да  с  восточной  стороны.  И  сорвали  черну  шапку  с  моей  буйной  головы».  Песня  была  грустная,  с  плохим  концом.

    Таштанбек  помер  даже  раньше  Унтул.  Не  дотянул  до  весны,  до  пятнадцатой  капли  своего  чудодейственного  зелья.  У  Кокубая  тоже  полбутылки  осталось.

   -   Как  там  она,  бедная  Унтул?  -  горевал  Кокубай. -  Как  она  прошла  гравастар?  Не  поранилась  ли  о  жесткую,  сверхплотную  скорлупу  черной  дыры? Что  с  её  телом,  не  распалось ли  оно  на  неуловимые,  невидимые   гамма-лучи?

     Кокубай   вздрогнул  и обернулся.  Она!   Хромосома.  С  противоположного  берега  Турна-Гёля   на  него  в  упор  смотрела  косуля.  Та  самая,  оставившая   ногу  в  капкане.  Смотрела  без  зла.  Даже  с  сочувствием.  Словно  Господь  через  эти  глаза  обнаружил  своё  присутствие,  коснулся легким  перстом.  Еще  не  пришел  твой  час,  Кокубай.  Живи  пока.  Постигай  гравастар  и  вопросы   марксизма-ленинизма.  А  там  видно  будет.  И  Кокубай   медлил,  всё  сидел  на  берегу,  ждал,  когда  тьма,  заполнившая  Кочкорку,  всё  её  чрево  до  тайных  закоулков,  ущелий  и  дождевых  промоин,  стянется,  соберется  в  одну  точку  начала  Вселенной,  в  ту  загадочную  точку  из  гипотезы  Пуанкаре,  расшифрованной  питерским  мудаком  Гришкой  Перельманом.      

15.      БИКИЦЕР
 
   -  Антипартийная  сволочь.
   - Морганист.
   -  Вейсманист.
   -  Смерш  ему!
   
   Сначала,  пропустив  удары,  поплыл,  как  в  нокдауне. В  состоянии  водоплавающего   верблюда.  Суетился,  сучил  ногами,  пытался  оправдываться,  мол,  поездка  в  Хайфу  была  исключительно  научная,  за  деньги  Госкомнауки,  от  нашего  человека  Лаверова  Николая  Павловича,  мол,  проект  капельного  орошения  прошел  экспертизу,  одобрение  в  ЦК  в  республике  и  в Москве.  Мол,  хотел  только  одного  -  выполнить  задание  партии:  укрепить  кормовую   базу  и  увеличить  поголовье  баранов.   Чем  больше   в  стране  баранов,  тем  лучше  партии.  Но  тут же  напоролся  на  новое  обвинение: «Оскорбил  киргизский  народ»,  «Обозвал  баранами!»  Говорил,  что  его  не  так  поняли.  Просто  надо  учиться,  есть  проблемы  стыковки  национального  менталитета  с  системой  капельного  орошения.   Его  не  слушали,   прижали  к  канатам.

   -  Генетик  гребаный!
   -  Прихвостень  Усубалиева.

     Лигачев!  -  смекнул   Корчубек.  Новая  цековская  метла.     Усубалиева  сняли   с  формулировкой   «за  превышение  полномочий,  за  преследование  кадров».  Значит,  ничего  не  могли  накопать.  До  нокаута  не  дошло.  При  счете  «семь»  совсем оклемался.  Понял,  логика  не  при  чем.  Не  надо  махать  руками,  дергать  ногами,  вспомнил  слова  толстых  еврейских  тёток  на  Мертвом  море: «Держись  за  железяку  и  не  выёбывайся».  И  успокоился.  Отстраненно,  глазами  театрального  зрителя  увидел  всю  компанию  товарищей  по  партии,   коллектив  единомышленников,   членов  бюро  Нарынского  обкома,  первого  секретаря  Матена  Сыдыковича,   его  сбившийся  набок  галстук.   Остановил  взгляд  на  Эсме:  вот  он,  его  подарок  -  бирюзовый  эйлатский   камень  на  шее  члена  бюро  обкома  товарища  Молдобасановой.    Ничего  не  скажешь  -  красотка!   Не  зря  захапала   все  главные  роли  в  театре.  Любит  повторять:  весь  мир  -  театр  и  все  мы  в  нем  актеры.   Вот  и  сейчас  спектакль  -  «Страна  Абсурдистан». 

   -  Иуда!
   -  Агент  Моссада.
   -  Жидовская  морда.
   -  Смерш!

    И  это  всё  о  нем.  Особенно  понравилась  ему  «жидовская  морда».  Повесить  мало.  Был  и  прямой  призыв:  СМЕРШ!  Это  Матен  Сыдыкович  врубил.  И  самые  старые  члены  бюро,  аксакалы,  хлебнувшие  войны,  поддержали:  смерш  ему!  Смерш!
   Жидовская  морда  ехала  на  низкорослой  киргизской  лошаденке,  без  стремян,  не  облегчаясь,  трюхалась,  как  мешок  с  дерьмом,  как  перебравший  бозо  джигит  с  похорон  на  свадьбу.  Не  на  крылатом  же  тулпаре,  подобно  грозе  китайцев  Манасу,  лететь  ему  триста  верст  из  Нарына  в  Кочкорку.  Со  вчерашнего  дня  он  уже  не  первый  секретарь  райкома,  и  даже  не  рядовой  боец  партии  коммунистов.  Сняли  с  должности,  исключили  из  партии.  Спасибо,  наручники  не  надели,  оставили  на  свободе.  До  востребования.  Товарищ  Усубалиев  сейчас  в  том  же  положении.  Оклеветанный  молвой,  преданный  холуями,   снят  с  поста. В  Москве  новое  начальство  -  Горбачев,  Лигачев,  Яковлев.  Перестройка,  ускорение,  новое  мышление,  социализм  с  человеческим  лицом.  Одно  из обвинений  товарищу  Усубалиеву  -  как  раз  он,  Корчубек  Акназаров  с  маниловским  проектом  «Кок-жай»,   командировка  в  Израиль,  растрата  государственных  средств,  измена  партии.  По  новой  установке  партии  требуется  человеческое  лицо.  А  тут  морда.  Да еще  жидовская.  Про  шпионаж  в  пользу  Америки,  про  Моссад  еще  не доказано,  просто  так  припечатали,  чтоб  покрепче.  А  про  морду  -  не отвертишься.  Что  есть,  то  есть.  Жидовская  морда  на лицо.  В  орготделе  ЦК  раскопали  все  преступные  родственные  связи.  А  на  бюро  влепила  ему  эту морду  она,  Эсмеральда,  заслуженная  артистка.  Так  ему  и  надо:  сам      рекомендовал  её  в  партию.  Года  не  прошло  -  она  уже  директор  театра,  член  бюро  обкома.  Хотя  не  партбилетом   единым.   Шайтан  в  юбке.
   «Зову  я  смерть.  Мне видеть  невтерпёж»… 
   После  «Короля  Лира»  на  празднике  животновода,  после  того,  как  с****овался  с этой  Эсме  -  Корделией,   Корчубек   стал  почитывать  Шекспира,  вникать  в  игру  слов:  похоть  власти,  властная  похоть… Не  то  чтобы  понимал  текст,  подтекст  -  просто  погрузился.  Как  в  рапу,  в  раствор  Мертвого  моря.   

                …Пусть же боги,
                Гремящие  над нами в вышине,
                Врагов своих отыщут. Трепещи
                Ты, чьи преступные деянья скрылись
                От правосудия; руки кровавой
                Не выставляй. Клятвопреступник, лжец,
                Кровосмеситель тайный, содрогнитесь.
               
      Много  лет  он  сам  был  членом  бюро  обкома,  сам  громил  неусердных  в  труде,  махал  камчой,  лишал,  исключал.  Слов  особо  не  выбирал.  Деловая  обстановка,  мужики.  Если  даже  и  бывали  бабы,  депутаты,  Герои  труда,  старшие  чабаны  -  куда  без  них! - разговор  оставался  мужской,   прямой.  Никто  бы  не  изощрился  до  «жидовской  морды».  Только  она,  Эсме,  была  способна  на  такую  словесную  загогулину.  С  её  избранием  в  члены  бюро  всё  как-то  переменилось  в этом  корявом  мужском  сообществе.  Атмосфера  взволновалась  электрическими  вибрациями,    в  воздухе  заискрило,   мужики   втягивали  носом  запах  женщины,   штаны  постыдно  оттопыривались,  в  членах  партии  просыпались  мужское  достоинство.  От  бабы  этого  не  скроешь:  всё  видела,  всё  чувствовала,  всё  понимала.  Расчетливая,  воинствующая   потаскуха.  Жалап.  Вроде  сидит  за  партийным  столом   -  сама  скромность,  глазки  потупила.  И  платье  вроде  без  вызова,  коленки  прикрыты.  А  ноги  на  виду.  То  раздвинет,  то  сомкнет,  то  одну  на другую  заложит  -  глаз  не оторвать.  Так  ловко  управляла  этим  стыковочным  узлом  женской  анатомии,  что  вся  мужская  физиология  вставала  на  дыбы.  Даже  у  Матена  Сыдыковича,  первого  секретаря.  Слепому  было  ясно,  что  свою  мужскую  физиологию  он  усмирял  именно  в  этой  анатомии.  Натурально.  Сам-то  он  танк,  бульдозер  -  не  дай  Господь!  Слова  -  как  дрова  в  поленнице:  «Партбилет  на  стол,  ёп  твою  мать!»  Но  Корчубек  не  сомневался:  она  была  сверху.  Не  Матен  её  трахал  -  она  Матена.  Бабы  брали  верх.  Повсюду.  И  это  грозило  непредсказуемым  будущим.  Всемирным  смершем  грозило.  Хотя  Матен  Сыдыкович  поправился,  смягчил  формулу.  Мол,  это  я  так  -  не  к  стенке,  а  «партбилет  на  стол»!  Хотя  по  нашей  мирной  жизни,  это  одно  и  то  же.

    Корчубек,  увешанный  тяжелыми  ярлыками,  поплыл,  потерял  интерес  к  дискуссии.  Но под  взглядом  пламенных,  бескомпромиссных  глаз  ****овитой  Корделии  ожил,  вернулся  сознанием  к  товарищам  по  борьбе.  Такими,  наверное,  были  красные  девы  революции.  Клара  Цеткин!  Александра  Коллонтай!  Екатерина  Фурцева,  наконец! 

  -  Жидовская  морда!

    И  он,  глядя  ей  прямо  в глаза,  не  сплоховал,   нашелся.

  -  Красивые  бусы.  Эйлатские  камень.  Откуда  они  у тебя,  Эсме ?  Иудея?   
 
  Не  ожидала.  Но  лишь  на  мгновенье  смутилась.  И  тут  же  взяла  себя  в  руки.

   -  Ты  бы  лучше,  Акназаров,  про  цацки  своей   Майрам  рассказал.  Весь  райпотребсоюз  рассовала  по  своим  шкафам.

   Есть  же  такие:  ссы  в глаза,  говорят  -  божья  роса.  Будто  специально  пришла  на  бюро  в  том  самом  еврейском  колье  от  Галки  Кондучаловой.  Заслуженная  артистка  расчетливо  демонстрировала  ноги  в  ажурных  чулках  и  сложное  приспособление  для  их  поддержания.  А  трусы?  Надо  проверить  -  подумал  Корчубек.  План  созревал.   Цепкая  память  подсказала  нужные  слова  от  Шекспира. 

                Заплечник,  руки прочь! Они в крови.
                Зачем стегаешь  девку?  Сам подставься.
                Сам хочешь от  нее,  за  что  сечешь.
                Под шубой - скрыто все.  Позолоти порок  -
                И сломится оружье строгих судей.
               
      У  Матена  Сыдыковича  глаза  на  лоб  полезли:  вот  как  пробрало  бедолагу  Корчубека.  Крыша  поехала.  На  бюро  обкома  еще  никто  и  никогда  не  огрызался  Шекспиром.  Акназаров  почуял,  что  может  переломить  ситуацию  в  свою  пользу. Терять  уж  точно  было  нечего.  Невинным  взглядом    упершись  прямо  в  переносицу  первого  секретаря  обкома,  обвиняемый  продолжил  чтение  классика.

                Никто не  виноват,  никто! Я властен
                Всем судьям рты замазать  -  помни это.
                Достань себе стеклянные глаза
                И,  как политик  жалкий,  делай  вид,
                Что видишь  то,  чего  не  видишь.

   -  Что  ты  нам  голову  морочишь,  Акназаров?  -  почуял  подвох  Матен  Сыдыкович.
   -  Можно  и  попроще,  -  Корчубек  сменил  роль  Лира  на  роль  шута.  – Можно  перевести  на  простой  партийный  язык.  Едва ли нужно доказывать,  что партия,  взявшая  на  себя руководство,  не  может не  считаться  с волей,  с  состоянием,  с уровнем  сознания  руководимых,  не  может сбрасывать  со счёта  волю,  состояние  и  уровень  сознания  своего  класса.  Поэтому,  кто отождествляет  руководящую  роль  партии  с диктатурой  пролетариата,  тот  подменяет  волю  и  действия класса  указаниями  партии.
    -  Кончай  дурака  валять!  -  обозлился  Матен  Сыдыкович. -  Несешь  какую-то  пургу.
   -  Это  не  я  несу  пургу,  -  торжествовал  шут  короля  Лира.  -  Это  товарищ  Ленин  несет  пургу.  В  изложении  товарища  Сталина.  Это  обязан  знать  каждый  кандидат  в  члены  партии.  Члены!  Ты  меня  понимаешь,  Матен?

    Дискуссия  заходила  в  тупик.  Надо  было  как-то  выруливать.   
 
    -  Иуда!  Продался  за  тридцать  сребренников.

  Это,  конечно,  она,  заслуженная  шалава  республики  вставила  про  Иуду  и  тридцать  сребренников.  Никто  другой  таких  слов  не  знал.  У этой  московское  образование,   ГИТИС,  культур-мультур,  одним  словом.  Но  и  Корчубек  теперь  в  курсе,  своими  собственными  глазами  видел  Иудино  дерево.  Да  еще  в  цвету.  Будь  ты  трижды  патриотом  Кочкорки,  глазу  которого  ничего  нет  краше  цветущего  в  мае  опийного  мака,   не  признать  ты  не  сможешь:  Иуда  выбрал  лучшее  дерево,  чтобы  повеситься  от  стыда.  Дерево  цвело  огромными  белыми  цветами.  А  когда  петля  на  Иудином  горле  затянулась  и  его,  мертвого,  сняли  с  дерева,  белые  цветы  вдруг  вспыхнули  алым  заревом.   Так  с  тех  пор  оно  и  цветёт.  Даже  в  сказочном  саду  Федора  Федоровича  Ионова   Иудино  дерево  не  стало  бы  Золушкой.
   
    -  Прелюбодей!  -  Эсмеральда  прицельно  побивала  товарища  Акназарова   увесистыми  каменьями.   
   -  Кто?  Кто?  -  не  понял  заковыристого  слова  Матен  Сыдыкович.
   -  Прелюбодей!  При живой  жене  ходит  налево,  -  уточнила  директор  театра.
  -  А!  -  успокоился  Матен  Сыдыкович.  -  ****ун.  Так  бы  и  сказала.  А  как  в  протоколе  запишем?   Прелюбодей?  Поймут  ли  товарищи  в  орготделе   ЦК?  Пиши:  моральное  разложение.

   -  Прелюбодей!  -  восхитился  Акназаров. -    Ни  ***  себе!  «В чем он виновен?  Прелюбодей?  Пускай блудят при мне.  Цвети, совокупленье»! 
 
    Во  времена  прелюбодейственных  занятий  в  темных  театральных  закоулках  Эсме  придумала  такую  игру:  к  очередному  половому  акту  Корчубек  должен  был  проштудировать  очередной  акт  трагедии,   выучить  новый  монолог.  Или  Короля  Лира.  Или  какую-нибудь хохму  Шута.  «А  ну-ка,  -  сидя  сверху,  требовала,  -  про  ширинку»!  И  Корчубек  исполнял  -  куда  деваться?

                Ширинка ищет дом,
                Головка не находит,
                Овшивеет потом
                Да  нищих  поразводит.
                Кто палец на  ноге
                Заставит  сердцем биться,
                Мозоль натрет себе,
                С покойным сном  простится.

   
    -  Про  развратные  действия  подробнее,  товарищ  Молдобасанова,  -  потребовал  от  Эсме  Матен  Сыдыкович.  -  С  кем  конкретно?  Когда?  Чтобы  не  голословно.  Это  всё  надо  отразить  в  протоколе.
    
   Чем  абсурднее  были  обвинения,  тем  интереснее  становилось  обвиняемому. Абсурд  крепчал.   Сначала  спектакль  развивался  в  жанре  высокой  трагедии,  потом  опустился  до драмы,  а  там  и  вовсе  съехал  в  комедию.  Водоплавающий  верблюд  выходил  на  берег  Мертвого  моря,  отряхивался,  возвращались  осанка,  зрение,  слух.

   -   Мушчина!  -  через  мегафон  оглашал  окрестность  служитель  спасательной  вышки.  По-русски  -  точно  знал,  к  кому  обращается. -  Мушчина!  Не  бултыхайте  руками,   ногами.  Ложитесь  на  спину  и  тихонько  гребите  к  берегу.  Мушчина,  не  заплывайте  за буйки!

   Заплывать  за  буйки на  Мертвом  море  могут  только  русские  идиоты.  Корчубек  был  там  русским  идиотом.  Среди  толстенных  еврейских  баб,  которые  тоже  были  русскими. 
   -  Мушчина,  -  не  трите  глаза  руками.  -   А  то  тут  вчера  был  идиёт  итальянец.  Махал  руками,  тер  глаза.  Ему  вызывали  скорую  помощь.  И  это  ему  влетело  в  сто  пятьдесят   шекелей.  Хорошо  отделался.
   -  Мушчина,  -  спрашивала  баба  с  усиками,  -  вы  случайно  не  киргиз?  Киргиз?  Я  сразу  это  поняла.  Откуда?  Из  Кочкорки?  Ха!  Там  работала  моя  бабушка.  Зоотехник  селекционер.  На  племзаводе   с  Михаилом  Николаевичем  Лущихиным.  Знаете  такого?  Они  выводили  какую-то  новую  породу  баранов.  Для  хорошей  шерсти. 
  -  Тонкорунную,  -  подтвердил  Корчубек.  -   Ененди  сигейн!   Кичи  жери! 
  -  Что  вы  сказали?
  -  Извините, -  смутился  Корчубек.  -  Ё – моё,  тесен  мир.
  -  Особенно  для  толстых.   

   Толстая  русская  еврейка  оказалась  бабой  не  только  с  усами,  но  и  с юмором.

   -   Когда  я  учился  в  ветеринарном  техникуме,  меня  обзывали  жидовской  мордой,  -  пожаловался  Корчубек.  Баба  с  усами  расхохоталась  до  слез.
   -  С  таким-то  носом  и  жидовская  морда!
   -  А  что  с  носом?  -  даже  обиделся  Корчубек.
   -  Такого  носа  Гоголю  на  половину  повести  не  хватит. 

   Корчубек  скосил  глаза,   попытался  глянуть  на  свой  нос  без  зеркала  и  не  увидел.  Нос  и  впрямь  был  не  гоголевского  масштаба.  Но  не  стал  спорить  с  женщиной.  Просто  подумал  про  себя:  а  у  вас,  жидов,  носы  крючком,  как  у  кыргызского  беркута.  А  толстая  усатая  баба  словно  прочитала  непроизнесенное   вслух.

   -  Это  ваши  киргизские   беркуты  носят  наши  еврейские   носы.

    Крыть  было  нечем.  Баба  и тут оказалась  сверху. 

   Матен  Сыдыкович  настаивал.

  -  С  кем  конкретно?  При  каких  обстоятельствах  допустил  разврат,  моральное  разложение?
  -  А  помните,  Матен  Сыдыкович,  ту  историю  с  Асипой  Темировой?  Помните,  она  с****овалась  с  русским  пограничником,  родила  от  него  двойню.  Вопрос  вынесли  на  бюро  райкома,  а  он,  Акназаров,  спустил  всё  на  тормозах.  Скрыл  от  обкома  да  еще  представил  к  званию  Героя  соцтруда.  Усубалиев  всё  это  знал,  но  списки  наградные  утвердил. Из  одной  шайки  они.  Навешали  звезд  на  свою  родню.

     Лично  к  Матену  Сыдыковичу  у  Корчубека  не  было  претензий.  Типовая  конструкция  первого  секретаря:  дуболом,  спец  по  выкручиванию  рук.  Акназаров  и  сам  был  такой  же,  выкручивал.  Других  первыми  секретарями  не  ставили.  На  них  давит  план,  спущенный  сверху.  План,  повышенные  обязательства,  встречные  планы,   подарки  съездам  партии.  Покорение  рек.  Приручение  ледников. Укрощение  гор  взрывчаткой.  «Всё  во  имя  человека,  всё  для  блага  человека». 
   Корчубек   поплыл  за  буйки.

   -  А  скажи-ка,  Эсме,   трусы  у  тебя  тоже  израильские,  те  самые  -  зеленые,  с  прозрачным  передком?

   Базарный  ор  поднялся  до  потолка.  Но  Корчубек  уже  никого  и  ничего  не  слушал.  У него  сложился  план  действий  на  вечер.  Шекспир!  Что  значит  классик.  У  него  есть  слова  на  все  времена,  на  все  случаи  жизни.  И  на  этот  тоже.  Как  будто  сам  сидел  на  бюро  Нарынского  обкома.  Как  будто  самого  исключали  из  партии.   Обвиняемый  перешел на  сонеты.


 
       Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
       Достоинство, что просит подаянья,
       Над простотой глумящуюся ложь,
       Ничтожество в роскошном одеянье,
       И совершенству ложный приговор,
       И девственность, поруганную грубо.


    Как-то  совершенно  некстати,  не  по делу,  Акназаров  вспомнил  разговор  с  племянницей  про  главное  достижение  советской  власти  в  Киргизии  -  прямые  женские  ноги.

   -  Матен  Сыдыкович,  -  обратился  Акназаров  к  самому  умному,  к  самому  дальновидному  в  этой  компании,  -  это  в  отделе  кадров  они  чабаны,  скотники,  доярки.  А  для  нас  с  тобой,  партийных  руководителей,  это  просто  мужчины  и  женщины.
    -  Ты  к  чему  это  клонишь?  -  не  врубился  Матен Сыдыкович.
    - Понимаешь,  Матен,  -  Акназаров  специально  перешел  на  «ты»,  сблизил  дистанцию,  вроде  не  секретари  они,  не  члены  бюро,  а  близкие  по  духу  и  целям  люди.  -  Понимаешь,  Матен,  не  удовлетворим  нашу  деревенскую  бабу  -  потеряем  всё:  сельское  хозяйство,  план  по  поголовью,  по  настригу  шерсти,  по  мясу  и  молоку.
   -  И  что  ты  предлагаешь,  Акназаров?  -  с  язвительной   усмешкой  спросил  Матен  Сыдыкович.
   -  Почему  в  Нарыне  только  один  театр  -  драматический?  Пора  подумать  о  театре  оперы  и балета. 
   -  Какого  еще  балета?  Что  ты  несешь,  Акназаров?  -  предчувствуя  подвох,   хмуро  отреагировал  первый  секретарь.
   -  Будем  пропагандировать   главное  достижение  нашего  горного  края  -  прямые  женские  ноги.
   
    Эсме  инстинктивно  перестроила  свою  подъюбочную  анатомию  в  замок:  «никому  - ни  за  что  -  никогда».  Матен  Сыдыкович  хлопнул  себя  по  ляжкам:

   -  Ну  вот!  Сапсем  женды  башка!  Дурная  голова  -  крыша  сапсем  поехала.

    Но  Корчубек  был  неудержим,  по  уши  в  спектакле,  поддерживал  нерв.   После  театральной  паузы  оглядел  зрителей  и  включил  дурака.

   -   Начать  надо  с  культур-мультур.  Бабе  что  нужно? Теплый  сортир,  горячий  вода,  джакузи,  биде,  секс  и  оргазм.
   -   Клиторный  или  вагинальный?   -  воткнула   шпильку  в  зад  Эсмеральда.
   -  Какой  еще  биде?  Какой  секс-оргазм!  -  искренне  возмутился  Матен  Сыдыкович.  -  Нахватался  у  своей  жидовской  родни  всякий  дурацкий  слова,  империалистический  пропаганда.
   -  Я же  говорю:  агент  Моссада,  -  не  упустила  лягнуть  красивой   длинной  ногой  потаскуха  Эсме.  -  Никогда  у  кыргызской  женщины  не  было  секс-оргазм,  а  пятнадцать  детей  -   в  каждой  юрте,  как  штык.
  -   Женды  башка! -  пригвоздил  Матен  Сыдыкович. -  Может,  тебе  в  Чим-Коргоне  здоровье  поправить?

     Вот  и  до  Чим-Коргона  дошло,  до  психушки.  Карету  мне,  карету!  -  сказал  сам  себе  Король  Лир   Кочкорского  уезда.  А  вслух  брякнул:
  -   А  пошли  вы  все  в  ***фу! 
  -  Куда,  куда?  -  переспросил  Матен  Сыдыкович.
  -  Он  сказал  в  Хайфу,  -  пояснила  Эсме.  -  Город  такой  в  Израиле.
  -  И  впрямь  жидовская  морда,  -  сплюнул  Матен  Сыдыкович.
 
  А  Корчубек  продолжил  своё.    Спасибо,  друг  Вильям,  вооружил  словами.

               
               
                Что  ниже  пояса  у  них  -  Кентавр,
                Хоть  сверху  женщины.
                До  пояса  они - созданья  Божьи,
                Внизу – один  лишь  черт.
                Там - ад,  там  мрак  и  серная  там  бездна.   
 
               
     Спектакль  окончен.   Бурные  аплодисменты.  Занавес. 

    -  Бикицер,  -  подвел  итог  Акназаров.  И  ослабив  галстук,  повертел  шеей.  Туда  -  сюда.  Свободней  стало.   
   
       -  Кто  против?   Против  -  нет.  Кто  воздержался?  Нет.  Кто  за?  Единогласно.

   На  бюро  по-другому  не  бывает.  Нечего  обижаться.  Разве   у  самого  в  райкоме  было  по-другому?  Разве  кто  мог  осмелиться  поднять  руку  против?  Или  даже  воздержаться.  Жополизы.  Не  мужики.  Один,  кроме  Матена  Сыдыковича,  мужик  есть.  И  тот  в  юбке.  Циничная  потаскуха  Эсме.  Хотя  чему  удивляться?  Эту  тему  они  обсуждали  с  Кокубаем  после  того  неудачного  восхождения  за  косулей,  попавшей  в  капкан.   Кокубай  назвал  её  Хромосомой.  Имел  в  виду  не  только  то,  что  убежала  хромая,  на  трех  ногах.   С  хромосомой  в  последнее  время  вообще  творится  что-то  неладное. У  Кокубая  возникло  подозрение,  что  мужская   Y-хромосома,   а  вместе  с  ней  и  весь  мужской  род  находятся  под  угрозой  вымирания.  Может  случиться  такое,  что  мир  останется  без  мужчин.

  -  Когда?  -  забеспокоился  Корчубек.
  -  Не  скоро.  Унтул,  -  позвал  жену  Кокубай.  -  Принес-ка  мне  мою амбарную  книгу.

   Унтул  скрылась  в  доме.  Тихая.  Бессловесная. Настоящая  жена  настоящего  кыргыза.   Корчубек  обратил  внимание:  похудела.  Что-то  неладное.  Принесла,  подала  мужу  толстую,  видавшую  виды    тетрадь.  Кокубай  листал,  бормотал  под  нос,  отыскивал  нужную  страницу.

   -  А!  Вот  она,  -  нашел,   наконец.  -  Через   десять  миллионов  лет.   Через  десять   миллионов  лет  Y-хромосома  утратит  все  свои  гены.
   
  С  апгрейдом  у  Кокубая  всё было  в  полном  порядке.  Особенно  с  дальним.   Прибегать  к  сложным  математическим  расчетам  не  было  нужды.  Он  знал  готовые,  окончательные  ответы.  Он  их  видел  в глубинах  Космоса.  И  не  глазами,  а  внутренним  зрением.   Порой  ответы  выглядели  не  резко,  затуманивались,  двоились.  Но  Кокубая  это  не  смущало:  иногда  Создатель  сам  еще  не  решил,  куда  грести.  Иногда  сам  путается  в  вариантах,  в  сроках,  эрах   и  месте  действия.  Порой  и  его  точит  гельминт  сомнения. 

  -   Через  десять,  край  -  через  двенадцать   миллионов   лет,  -  подтвердил  футуролог.
  -  Ну,  это  куда  ни  шло,  -  успокоился  Корчубек.

   Кокубай  полистал  амбарную  книгу,  нашел  еще  одну  нужную  запись.
 
   -   Пол  людей  определяется  наличием  или  отсутствием  Y-хромосомы.  Если  такая  есть,  получается  мужчина.  Если  её  нет  -  женщина.

   Секретарь  райкома  слушал  серьёзно,  вникал.  Кокубай  осеменял    взрыхленную  почву.  До  партшколы  Корчубек   окончил  ветеринарный  техникум.  Там  у  него  было  прозвище  «гельминт  сомнений».  Как-то  на  занятиях преподаватель  спросил  озабоченного  Корчубека,  что  его  беспокоит.  Тот  слышал,  что  иногда  человека  гложет  червь  сомнений.  Ну  а  червь  по-научному,  в  широком  смысле  и  есть  гельминт.   Киргизскую  Академию Наук  в  те  годы  возглавлял  всемирно  известный  гельминтолог  Скрябин.  Сложив  все  эти  обстоятельства,  Корчубек   вывел  ответ:  гложет  его  гельминт  сомнений.  В  общем,   слушатель  у  Кокубая  был  не  только  благодарный,  но  и  подготовленный.  Просто  поверхностная  партийная  жизнь  несколько  отдалила  выпускника  ветеринарного  техникума  от  глубинных  процессов  молекулярной  биологии.

  -  В  наследственном  материале  человека,  -  гнул  своё   Кокубай,  -  двадцать  две  пары  неполовых  аутосом   и  две  пары  половых  хромосом.   Элю  процентке   /50  процентов/  достается  нам  от  отца,   элю   процентке  от  матери.   Y-хромосома  стала  половой  хромосомой  150  миллионов  лет назад  и  с  тех  пор  эти  хромосомы   уменьшались  в  размере  и  утратили  97  %  своих  генов. 

  -  Бабий  бунт.  Бабий  бунт,  -  хлопнул  себя  по  лбу   Корчубек.  -  Так  вот  в  чем  дело!  Бунт  Y-хромосомы.   Неужели  ****ец  мужику?

    У  Кокубая  был  более  консервативный  прогноз.

   -   При  мутировании   накапливаются  генетические  опечатки   и   если  пара-тройка  половых  генов  перескочит  с  Y-хромосомы  на  аутосому,  получится  новая  система  определения  пола.  В  итоге  мужской  катастрофы  не  случится.  Мужчины  останутся.

  -  Ну,  слава  Аллаху!  -  вздохнул  секретарь  райкома. 

    Ему  по  должности  неоднократно  приходилось  заниматься  половыми  вопросами.  Жены  жаловались  на  мужей,  мужья  на  жен.  Самому  Корчубеку  грех  жаловаться  на  Эсме.   Вот  уж  ****ища!  Хоть  стой,  хоть  падай.   Такое  сморозить:  прелюбодей!  Да  по  существу  и  возразить  нечего.  Моральное  разложение  налицо.  Так  же,  как  и  Усубалиевский   прихвостень.   Была  Усубалиевщина?  Была.  Культ  личности  был?  Был.  Хотя  чья  бы  корова  мычала!  Уж  точно  не  Матена  Сыдыковича.   Ну,  хрен  с  ним,  с  Матеном.  Надо  за  себя  отвечать.  Сам  хорош.   У  первого  секретаря  такая  судьба.  Первый  всегда  человек  одинокий,  в  окружении  второсортных   прихлебал.   Откуда  в  райком  поступают  кадры?   Первым  делом,  с  производства,  с  заводов,  полей  и  ферм.  Кто  из  директоров  отдаст  в  райком  первосортного  работника?  Он  нужен  там,  где  делают  план.  А  в  райком,  в  инструкторы  подсовывают  бездарей,  языкатых  бездельников.  Голова  /башка/  одна  на  всех  -  у  первого  секретаря.  Вот  и  культ  личности.   Без  культа  никак. 
     И  про  Иуду  в  точку.  Предал  покровителя.  Да  что  покровителя!  Отца  родного,  можно  сказать.  Со  стыда  готов  был  сгореть  за  своё  малодушие   на  том  Пленуме  ЦК,   когда   товарища  Усубалиева  разжаловали  из  первых  секретарей.  По  команде  «фас»  из  Москвы  от  товарищей  Лигачева  и  Яковлева  вцепились  во  вчерашнего  всесильного  босса,  как  шакалы.  И  когда  кончился   постыдный  акт  бичевания  невиновного  -  невиновного!  и это  все  знали,  -  и  товарищ Усубалиев  потерянно  топтался   посреди  зала  заседаний,  ни  один  из  вчерашних  жополизов  не  подошел  к  нему  посочувствовать,  подбодрить.  Ну,  хрен  с  ними,  со  всеми  -  он-то,  Корчубек  Акназаров,  земляк,   приспешник  и  выкормыш  Усубалиева,   которому  был обязан  карьерным  ростом,   званием  Героя,  партийным  пониманием  жизни,  наконец,  не  нашел  в  себе  смелости  на  простой  мужской  шаг  -  подойти  и  обнять.  И  всё.  Не  повесят  же.  Лучше  б  повесили.  Они  и  вешают.  Искореняют  усубалиевщину.  А  чего  искоренять?  Копали,  копали  под  Турдакуна  Усубалиевича  -  ничего  не  смогли  накопать.  Никаких  рашидовских,   кунаевских  миллионов.  Ноль.  Придумали  иезуитскую  формулировку:  «преследование  кадров».  Смех  один.  Это  про  ротацию  по  горизонтали:  «северных»  на  юг,  «южных»  на  север,  нарынских  в  Талас,  таласских  в  Чуйскую  область.  Чтоб  не  обрастали  байским  жирком,  сворой  родственников  и  прилипал,   не  пачкали  руки  взятками.  И  вот  свалили.  Рвут,  добивают  упавшего  льва.  И  не  ведают,  что  творят.  Себе  яму  роют.  Недалек  ваш  черед.
   Акназаров  хотел  предупредить  об  опасности,  для  многих  кыргызских  земель   гибельной.   Речь  о  глобальном  -  о  будущем  Кочкорки,   Нарына,  Таласа.   Причем  недалеком.  Нужно  быть  слепым,  чтобы   не  видеть:  бабий  бунт  назревает  и  вот - вот  рванет,  и  как  сель,  снесет  всё  на  своем  пути.  Баба  больше  не хочет  лежать  под  чабаном.  Даже  на  нем лежать  не  хочет.  Баба  не  хочет,  чтобы  её  дочери  лежали  под  чабанами.  И  даже  на  них.  Бабы  не  хотят,  чтобы  их  сыновья  всю  жизнь  крутили  хвосты  баранам.  Кто  сказал,  что  чабан  это  неминуемая  судьба  кочкорского   парня!  В  Москву!  В  Москву!  На  фабрику  поющих  трусов!  В  Ашан!  В  мерчендайзеры!   Быстрей,  быстрей!  Пока  таджики  все  веники  в  Москве  не  расхватали.  Не  успеешь  глазом  моргнуть,  опустеет  Кочкорка.  Останется  лунный  пейзаж  -  груда  молчаливых   камней  в  черной   пустыне.
            
    На  перевал  Долон   Корчубек  взобрался  по  серпантиновой  стружке  автотрассы  на  попутном  грузовике  с  пустыми  водочными  бутылками  в  кузове.  Там,  в  последний  раз  превысив  служебные  полномочия,  заарканил   иноходца  из  табуна  дальнего  родственника,  животновода   «Карыл  Маркыз  атындагы  совхозу»,   уклонился   с  генеральной  линии  гравийного  полотна  и  пустил  коня  на  зеленый,  короткошерстный  апрельский   ковер,  двинулся  вниз  с  перевала  напрямик  в  Кочкорку.  Конь  с  благодарностью   обмахивался  хвостом,  мерно  кивал  головой,  встряхивал  гривой.   Некованные  копыта   бесшумно  ступали  по  мягкой,  девственной  зелени. Путь   неблизкий,  Корчубеку  спешить  было  некуда.  Будущее  маячило  перед  носом  в  виде  справного  лошадиного   крупа  и  парных,  пахучих  каштанов  из-под  хвоста.   
    Позади  остался  Казарман,   секретный  золоторудный  комбинат  в  узком  каньоне,  в  верховьях  Чу.  Это  был  городок  не от  мира  сего,  сказочный,   с  серебристой  тарелкой  НЛО  на  вершине  горы  Мин-Куш  / тысяча  ястребов/.  Тарелка  ловила  сигналы  с  Останкинской  телебашни  в  Москве  и  передавала  программу  «Время»  и  Голубой  огонек  в  дома  золотодобытчиков.  Магазин  отдела  рабочего  снабжения  пропах  новогодним   запахом  цитрусов,  ароматом  израильских  пардесов.   Высокомерные   ишаки   жрали   апельсиновые  корки  из  баков  с пищевыми  отходами.  Из  казарманского  ОРСа   Акназаров   привозил  для  кокубаевского  волчонка   неведомые  Кочкорке  бананы.  Волчонок  уплетал  заморский  деликатес  за  милую  душу.  Унтул  плакала,  когда  детеныш  осознал  себя   половозрелым  самцом,  завязал  с  фруктами,   ушел  за  волчицей  и  стал  хищником.  В  доме  остались  два  несъеденных  банана.  И  некому  было  доесть  -  дети  разъехались.  Старший  сын   Марклен  служил  на  Северном  флоте  -  моряк,  капитан  третьего  ранга  на  подводной  лодке.  Средний  сын  Орзубек  служил  в  армии,  на  Камчатке.  Повзрослевших  девочек  сама  отправила  в  город,  в  Бишкек  -  в  институты,   подальше  от  саманного  родительского  гнезда,   от  баранов,  от  убогой  чабанской  доли,   от  кизяка  и  убожества  кочевого  быта.  Акназаров,  бывало,  пенял  Кокубаю  за   утечку  деревенских  мозгов.  Но  тот  разводил  руками:  Унтул!  И  секретарь  райкома  понял:  и  в  этом  доме  командная  высота  у  бабы.  Немногословная,  застенчивая  женщина  оказалась  твердым  и  решительным  бунтарем.   Когда  Унтул  померла,  Корчубек  Акназарович,   видя  страдания  Кокубая,   стал  подыскивать  ему  новую  жену,  молодую,  работящую.  Но  Кокубай  отказался.  Дела  на  мельнице  с  горя  запустил,  запросился  в  отпуск,  в  Россию,  во  Владимирскую  область,   где  когда – то  служил  в  стратосферных  войсках,  готовился  к  звездным  войнам  с  Америкой   и  где  теперь  стали  селить  после  службы  моряков-североморцев.  В  городке  Радужный,   в  почтовом  ящике  «Владимир-30»  трехкомнатную  квартиру  дали  и  сыну  Кокубая.  Он  позвал  отца  посмотреть  внуков,  вспомнить   свою  солдатскую  молодость,   подышать  русским  духом,   помочь  по  хозяйству. 
    Корчубека  потянуло  на  мельницу,  для  хромой  собаки  семь  вёрст  не  крюк.  Еще  недавно  полный  жизни   уголок  поразил  запустением.  Вечный  двигатель  на  огрызке  земной  оси  замер,  бесхозная  лошадь  ушла  в  бега,  обезвоженная  бочка-лечебница   рассыхалась  посреди  мертвого  двора.   Живой  оставалась  только  речка  Жоо-Журок.  Вражье  Сердце,   наполняясь  ранним  апрельским  паводком,   билось,  пыталось  оживить  мельничное  колесо.  Ставшее простой  игрушкой,  оно  крутилось,  бессмысленное,  бесполезное.  У  Корчубека    защемило  в  груди.  Идиотская  мысль  пришла:  сейчас  бы  в  киббуц,  в  пардесы.  В  апреле  там  самая  благодать:  пекла  еще  нет,  гастарбайтеры   из  Таиланда,  Камбоджи  заканчивают  сбор  грейпфрутов,  а  в  соседних  рядах  буйный  цвет  апельсиновых  шпалер  с  густым,  дурманящим  ароматом  жасмина.
      Море,  солнце.  Хайфа  вспоминалась.  Хайфа  нависала  над  голубой  сценой  моря   амфитеатром.  Нижний  ярус  -  древнее  арабское  поселение.  Выше  -  район  Атар  /почти  киргизское  -  отара/  -  первые  поселенцы  из  Европы,  евреи.  Ныне  престижный квартал,     променад,   местный  Брайтон-бич… Живут  же  люди!
 
   По  идее,  на  заброшенной  мельнице  должны  обитать  русалки.  Увы,  не  обитали.  На  дровах  у  погасшего,  осиротевшего  тандыра   лежала  настольная   книга  Кокубая  -  Иосиф  Сталин,  «Вопросы  ленинизма».  Многих  страниц  уже не было.  Унтул   использовала   классика  труд  на  растопку.  Недогоревшая  страница  разъясняла  позицию  Ленина  по  национальному  вопросу.
    Подчеркнутый  Кокубаем  абзац  гласил:

 «Мы часто говорим, что национальный вопрос есть, в сущности, вопрос крестьянский. И это совершенно правильно. Но это еще не значит, что национальный вопрос покрывается крестьянским вопросом, что крестьянский вопрос равняется национальному вопросу по своему объёму, что крестьянский вопрос тождественен с вопросом национальным. Не нужно доказывать, что национальный вопрос по объёму шире и богаче вопроса крестьянского. То же самое нужно сказать, по аналогии с этим, о руководящей роли партии и о диктатуре пролетариата.   Кто отождествляет  руководящую  роль  партии с  диктатурой пролетариата, тот подменивает диктатуру пролетариата “диктатурой” партии»…

    «Что  значит  гений,  -  подумал  Акназаров.  -  Как  доходчиво,  как  просто  объясняет  он  самые  сложные  вопросы.   Грузин,  а  в  русском    языкознании  познал  глубокий  толк.  И  Кокубай  молодец.  Серьёзный  человек.  Настоящий  коммунист.  И  в  очередной  раз  порадовался  мудрости  и дальновидности  товарища  Усубалиева,  который  постановлением  ЦК  перевел  колхозы  в  совхозы.  Это  принципиально  другой  статус.  Колхоз  объединение  крестьянское,  а  совхозники   идут  по  разряду  рабочего  класса.  Передовой  отряд,  гегемон.  И  республика  с  аграрной,  патриархальной  ступени  одним  рывком  перескочила  на  высшую  индустриальную.  От  серпа  к  молоту.  Вот  она -  великая  сила  партийного  оргресурса!    
    Корчубек  вспомнил,  как  обсуждал  национальный  вопрос  с  родственником,  молодым  раввином.  На  утверждение  Корчубека,  что  современный  человек  произошел  от  алтайского  гомо-сапиенса,  а  по  существу  от  кыргыза,  раввин  с  юмором,  со  смешком  отвечал:  «Зато  все  умные  и  талантливые  произошли  от  евреев».  И  привел  убедительные  доказательства:  Энштейн,  Эйзенштейн,  Корчной,  Таль  и  так  далее.  Не  говоря  уже  о  творцах   Великой  Октябрьской  социалистической  революции.

      «Шпион. Точно  шпион,  -  неприятный  холодок   прошибал  Корчубека.  Вот  уж  вляпался,   попал  в  сети.  Шпион,  но  чей?  Американский?  Пособник  «Моссада»?   Над  самим  товарищем  Лениным  подшучивал.   Мол,  сейчас  вождь  мирового  пролетариата  не  имел  бы  права  на  репатриацию  -  в  иммиграционной  визе  ему бы отказали.  Ленин  не  был  евреем по рождению.  Мать  вождя  Мария  Бланк  родилась  в  православной  семье  и  вышла  замуж  за  христианина  Илью  Ульянова. 
   Сам  Владимир  Ильич  не  интересовался  ни  своими еврейскими  корнями,   ни  еврейской  историей,  хотя  отмечал,  что  людям  этой  нации  свойственна  особая  цепкость  в  революционной  борьбе.  Об  этом  написала  старшая  сестра  Ленина  Анна  Ильинична  Ульянова.   Но  товарищ  Сталин  велел  ей  заткнуться,  чтобы  враги  советской власти  не  получили  дополнительного  антисемитского  оружия.
    Всё  это  было  для  Акназарова  откровением.  В  чем-то  пугающим,  а  в  чем-то  наоборот  -  радующим.  Совершенно  неожиданно  в  этих  просемитских  изысканиях  он  увидел  поддержку  собственных  генетических  амбиций.  Родственник   раввин  вытащил  из  своего  шпионского  интернета  документальную  справку:

   Между 1924 и 1936 годами процент смешанных браков среди евреев-мужчин вырос в Белоруссии с 1,9% до 12,6% (в 6,6 раза), на Украине с 3,7% до 15,3% (в 4,1 раза) и в РСФСР с 17,4% до 42,3% (в 2,4 раза). По мере продвижения по большевистской иерархической лестнице доля смешанных браков  неуклонно возрастала. Троцкий, Зиновьев и Свердлов были женаты на русских женщинах  (Каменев женился на сестре Троцкого). Андреев,  Бухарин,  Ворошилов, Дзержинский,  Киров,  Косарев, Луначарский,  Молотов  и Рыков  были женаты на еврейках.

    Отзываясь  на  высказывания Ленина  и  Горького,  а также  исходя  из личного опыта,  Луначарский  писал: "С глубокой  радостью констатируем  колоссальное  увеличение  русско-еврейских браков. Это правильный   путь.  В  нашей  славянской  крови  еще  много деревенского  сусла;  течет она  обильно  и  густо,  но  немножко медленно,  и  весь  наш  биологический  темп  слишком  деревенский.  А  у  товарищей  евреев очень  быстро текущая кровь.  Вот  смешаем-ка  нашу кровь  и  в  таком  плодотворном  смешении  найдем  тот  человеческий  тип,  в  который  кровь  еврейского  народа  войдет  как  замечательное,  тысячелетиями  выдержанное  человеческое  вино".

    Жиды,  жиды!  Как  много  в  этом  слове  для  сердца  русского  слилось,  как  много  в  нем отозвалось.   Надо  отдать  должное  этому  раввину,  веселый  парень.  Брызжет  юмором.  Хотя  и  явный  шпион.  То  ли  американский,  то  ли  из  Моссада.  Как  пауки,  расставили  по  всему  свету  свои  сети,  ловят  простаков.  А  хрен  вам! -  хорохорился  Корчубек.  Не  на  того  напали!  Но  заглянув  в  себя  поглубже,   как  честный  человек,  признавал:  на  того.  Буржуазное  растление  проникало.  А  за  ним  и  жидовское.
   Раввин  потыкал  пальцами  в  кнопки  управляющей  панели  и  из  соседнего  аппарата  полезли  бумаги  с  текстом:

    « ...  В  апреле  1917  года  10  из  24  членов  Бюро Петроградского совета были  евреями.  На  Первом  Всероссийском  съезде  Советов  в  1917  году  треть  делегатов  большевиков   они  же  - евреи.  В  первом  Совете  народных  комиссаров  23  еврея,  20  русских,  5  украинцев,  5  поляков,  4  "прибалта",  3  грузина  и  2 армянина»...

     С  тяжелым  сердцем  покидая  заброшенное  хозяйство  друга,   Акназаров  обратил  внимание  на  земную  ось.  Ему  показалось,  что  она  слишком  сильно  накренилась,   сбилась  с  градуса,  предвещая  недоброе.  По расчетам  Кокубая,   до критического  максимума  земная орбита  наклонится  к   2014  году.  Вот  тогда  нас  ждет  настоящая климатическая   катастрофа!  Так уже было  в  14 веке.  В результате изменения наклона земной  оси  наступил  малый  ледниковый  период, перевернувший  историю  человечества.  Викинги,   которые  в  десятом  веке  высадились  в  Гренландии,   на  благодатном  зеленом  острове,   вынуждены  были  покинуть  его  и  вернуться   на  материковую  Европу.

  Для  Кокубая  календарь  индейцев  Майя  с  его  роковой  датой   близкого  /вот-вот/  завершения  Эры  Пятого Солнца,  Гренландия,  викинги,   десятый  и  четырнадцатый  века   нынешней  эры -  всё  это  было  в  едином  общем  контексте  с  Кочкоркой,  земляками – киргизами,   с  планами  партии   на  сегодняшний  и  завтрашний  день.   И  в  частности   с  конкретным  планом  друга  Корчубека   по  преобразованию  желтой  пустыни  Кочкорки  в  зеленый  оазис  с  помощью  рукотворных  плотин,  водохранилищ,   каналов  и  капельного  орошения.   В  глубине  души  Кокубай  опасался  революционных  мичуринских  проектов  секретаря  райкома. 
    Планам  пришел  писец.  Может,  и  к  лучшему.  Корчубеку   вдруг  во  всех  деталях  вспомнилась  осыпь,  по  которой  они  лезли  с  Кокубаем за  Хромосомой.  Через  каждый  шаг  вверх  осыпь  отбрасывала  их  на  три-четыре  шага  вниз.  Недовольные  восхождением  камни  оживали,  протестовали,  подавали  какой-то  апокалиптический  знак,  какое-то  предупреждение.  То  ли  о  наступлении  нового ледникового  периода,  то  ли  о  глобальном  потеплении  и  Всемирном  потопе,  то  ли  о  полном  конце  света.  Кокубая  больше  беспокоила  техногенная  катастрофа.  Многие  прорицатели  сходились  на  том,  что  катаклизм   произойдет  в  пятницу.  Впрочем,  не  исключалась  и  среда.

    Корчубек   поднялся  на  пригорок,  с  которого  хорошо  была  видна  вся  Кочкорка,   пустынная,  не  охваченная  ни  природной  апрельской  зеленью,  ни  всепогодным  маниловским  проектом  «Кок  жай».    Жизнь  в  Кочкорке  текла  своим  ходом.  Посерёдке.  Элю  процентке .  Потихоньку.  Не заносилась.  Смирные  камни,  неподъёмные,  как  парадный  пиджак  товарища  Брежнева,  лежали  на  своих  местах.  Молча.  Худосочные  верблюжьи   колючки  росли   сами  собой,   по  инерции,  питаясь  старыми  соками.  И  никто  даже  не  подозревал,  что  это  ЗАТИШЬЕ   ПЕРЕД   БУРЕЙ.  Какая  буря  в  Кочкорке?  Это  у  Шекспира  БУРЯ,   или,  как  говорили   знакомые  по  Иссык-Кульскому  форуму   физики  из  Оксфорда  и  Кембриджа,   неадиабатическое  состояние.   
 
    О  времена!  О нравы!   Корчубек   Акназарович  ГОТОВ  БЫЛ  ПРОВАЛИТЬСЯ  СКВОЗЬ  ЗЕМЛЮ.

    Ехал  не  торопясь.  Куда  торопиться?  Жена?  К  ней  как-то  особо  и  не  тянуло.  Когда  женился,  выбора  особого  не  было.  Что  родители  подсунули,  то  и  взял.  У товарища  Хрущева  была  не  лучше.  Да  и  у  товарища  Брежнева.  А вот  товарищу  Усубалиеву  повезло:  его  Майрам  и  лицом  была  недурна,  и  на  голову  толковая.  Правда,  на  полголовы  выше  мужа.  Турдакун  Усубалиевич   носил  туфли  на  завышенном  каблуке.  И  вообще  был  тип  той особой  породы,  которые  умеют  даже  на  Гулливера  смотреть  сверху  вниз.  Корчубек  тоже  ростом  был  выше  товарища  Усубалиева,  но  смотрел  на  него  снизу  вверх.  И  не  только  он.  Но и  сам Турдакун  Усубалиевич  умел  смотреть  снизу  вверх.  На  товарища  Брежнева,  например.  На  товарища  Косыгина.  На  товарища  Дымшица,  начальника  Госснаба.  Да  почти  на  всех  московских  начальников.  Ну  и  на  больших  соседей  -  на  казаха  Кунаева,  на  узбека  Рашидова.  Они  были  члены  Политбюро  ЦК  КПСС,   а  он  даже  не  кандидатом  в  члены,  Политбюро,  простым  членом  ЦК.  Знал  субординацию,  своё  место  в партийном  строю.  Соблюдал  партийный  ранжир.  Конечно  же,  это  не  имело  никакого  отношения  к  культу  личности.

   История  с  Усубалиевым,  Рашидовым,   Кунаевым,  его  собственная,  Акназаровская   история  выстраивались  в один  ряд.  Горбачевы,  Лигачевы,  Яковлевы…  Скандальные  выборы  в  депутаты,  триумф  демагогов.  Социализм  с  человеческим  лицом.  Что  за лицо?  Картавого   академика?   Краснобая  из  Питера?  Толстобрюхого  Гаврилы?  Клоуна  Жирика?   Из  каких  щелей  всё  это  выползло?  Мелочь  пузатая.  Были  ж  когда-то  крупные  люди,  серьёзные.  Когда  в  марте  1919  года  возглавляемый  товарищем  Зиновьевым  Петроградский  совет  объявил  конкурс  на  лучший  портрет  деятеля  наших  дней,   в  список  вошли  Ленин,  Луначарский,  Карл  Либкнехт  и  четыре  большевика,  выросшие  в  еврейских  семьях:  Троцкий,  Урицкий  (глава  петроградской  ЧК,  убитый  в  августе  1918 года),  Володарский   (Моисей  Гольдштейн,   убитый  в  июне  1918  года)  и  сам Зиновьев...

    Холодеющим  нутром,  спинным  мозгом  Корчубек  чуял:  грядет  страшное.   Земля  уходит  из-под  ног,   как  снег  на  теплой  ладошке  горы,  тает  гордость  за  союз  нерушимый  республик  свободных.  В  родной  Кочкорке   рушится   почвенный  слой  горных  склонов.  Кокубай   не  зря  уехал  в  Россию.  В  воздухе  пахло  путчем.   

    Акназаров   отпустил  поводья,  отдал  лошади   право  выбора:  хочешь  -  налево,  хочешь  -  направо.  Лошадь  не  дура  -  найдет  дорогу.  Куда?  Да какая  разница?  Набрели   нечаянно   на  заброшенную  стоянку  геологов.  Что  искали?  Золото?  Уран?  Бросили.  Как  сверхглубокую  скважину  Николая  Павловича  Лаверова.  Ржавчина   доедала  буровые  трубы   вместе  с  достижениями  партии  и  правительства.  Убожество  запустения:  дырявые  резиновые  сапоги  на  кольях  забора,   наклонившийся,   как  Пизанская  башня,   дощатый   сортир. 

    Ехал,  смотрел  на  собственную  тень,  которая  волочилась  за  ним  по  каменистой  осыпи  слева.  Солнце  поднималось  в  зенит,  тень  укорачивалась,  пряталась   под  круп  лошади,  но  не  уходила  насовсем.  Даже  уплотнялась.  Будто  солнечный  луч  через  увеличительное  стекло  собирал  её  в  черную  точку.  Трудно  уйти  от  собственной  тени,  думал  Корчубек.  Хотел  выкинуть  из  памяти  вчерашнее  бюро  и  тоже  не  мог.  Спектакль  держал,  вспоминались   партнеры  по  сцене  -  Матен  Сыдыкович,  Эсмеральда  с  её  волнующей  анатомией.  Остальные-то  были  статисты,  массовка.  «Кто  за?  Кто  против»?  Их  дело  правильно  поднимать  руки.  Всю  ответственность  за  решения,  по  обыкновению,  сбагрили   наверх.  Рецензировал  собственные  действия  и  слова,  махал  после  драки  кулаками.  То  не  сказал  и это.  Про  любимый  проект  «Кок  жай»  как-то  бледно,  неубедительно.  Про  кормовую  базу  животноводства.   Про  преимущества  капельного  орошения  в  их  аридной,  пустынной  зоне.  Похвалил  себя  за  Шекспира  нашего,  за  Вильяма.  Не всегда,  правда,  попадал  в  нужное  место,  иной  раз  не  тот  монолог  приходил  на  ум.  Ну  да  ладно.  Прошло,  проехало.  Бурные,  нескончаемые  аплодисменты.  Занавес.  Может,  и  впрямь  в  артисты  податься.  Или  в  Хайфу.  Лучше,  пожалуй,  в  Хайфу.  К  жидовской  родне.  К  веселому  раввину,  мужу  внучатой  племянницы.  И  еще  одна  шальная  мысль:  прихватить  бы  с  собой  к  иудеям  эту  шалаву   Эсме.  Она  бы  там  развернулась  не  хуже  Галки  Кондучаловой.   
 
    Что-то  кольнуло  слева,  где  сердце,  сдавило  грудину.  Ничего  подобного  раньше не  было.  И  сейчас  Корчубек   не обратил  внимания.   Мужик.  Мало  ли  где  кольнуло.  Вспомнил  мельком:  Кокубай  говорил  что-то  про  бляшки  в  сосудах.  Мол,  поменьше  нужно  налегать  на  баранью  печень,  на  ливер,  на  жирное.  Но  про  курдюк  промолчал.  Как  кыргызу  без  курдюка!  Как  кыргызу  без  бешбармака!   Даже   если  ты  первый  секретарь.  Национальная  самоидентификация…

   -  Кокубай!  Где  ты!  В  Хайфе?

    На  этих  словах  Корчубек   поплыл,  голова  пошла  кругом,  налилась  тяжестью.  И   всадник,  не  сумевший  ускакать  от  собственной  тени,  вырубился.

16.    А  ГДЕ   ТУТ  У  ВАС  МАРИАНСКАЯ  ВПАДИНА?       

    Спасское - Лутовиново.  В  дворянском  гнезде  Ивана  Сергеевича  Тургенева  удлиняются  тени.  Вечереет.  Часы  тикают громче,  бьют  по  нервам.  До эфира,  до  21.00  полтора  часа.  А  еще  не  доснят  эпизод  посещения,  еще  надо  пилить  до  Орла,  до  студии,   написать   какой-никакой  текст  слов.  Ну,  это  по  дороге,  в  машине,  на  коленке  -    полчаса  есть.  А  он  и  в  ус  не дует.  Сколько  человек  на  ушах:  «девятка»,  Кремлёвская  челядь,  толпа  журналистов  -  газеты,  агентства,  радио,  фоторепортеры,  телевидение.  Диктуют  стенографисткам,  стучат  по  клавишам.  Коллеги  Беглого,   отработавшие  на  других  точках,  уже  на  студии  -  пишут,  монтируют,  связываются  с  Москвой,  с выпуском,  получают  ЦУ.  Камера   Лёвы  на  последнем  рубеже.  Загонят  эпизод  в хвост.  Бывало,  загоняли  прямо  во  время эфира.  Пять,  шесть  планов  -  30  секунд.  Но  сколько  здоровья  гробят  эти  секунды!
   Первым,  до  изображения,  появляется  звук.  Они  поют!  Их,  поющих,  еще  не  видно.  Они  начали  за  поворотом  аллеи.  И  вот  они  появились.  Группа.  Несколько  женщин  /кажется,  пять/,  посреди  мужчина.  Бас.

   «Утро  туманное,  утро  седое.
    Нивы  печальные,  снегом  покрытые»…

   До  чего  же  славно,  до  чего  складно   у  них  выходит!  И  звук,  и  видео.  Осенний  парк,  ухоженные  аллеи.  Тургеневские  женщины.  Роман  с  романсом.

    «Нехотя  вспомнишь  и  время  былое,
    Вспомнишь  и  лица,  давно  позабытые» …

   На  два  голоса.  В  унисон  женские  меццо  и  бас.  Он  в центре  -  высокий,   увенчанный    серебром.  Он  даже знает  слова!
         
           «Вспомнишь  обильные,  страстные  речи
          Взгляды,  так жадно,  так  робко  ловимые»…

   

    Он  -   Ельцин.  Борис  Николаевич.  Президент  Российской  Федерации.  Первый  Президент  России.  У  него  поездка  в  Орловскую  губернию,  к  губернатору  Строеву,  аксакалу  черноземного  «красного  пояса».  С  утра  был  колхоз,  потом  был  завод,  потом  заседали  с  губернаторами  из  Воронежа,  Липецка,  Белгорода,  Тамбова,  Курска.  Оплот  коммунизма.  Потом  культурная  программа.  Полесье,  записки  охотника.  При  распределении  точек  съёмки  завод  и  дворянское  гнездо  достались  собкору  Беглому.   Дико  повезло:  уже  вечер,  а  он,  высокий  гость,  еще  трезвый.  Как  устоял  перед  натиском  тургеневских  женщин.  Они  наверняка  потчевали,  подносили. Неужели  отказался?  Неужели  отказал?
    Беглый  дождался,  не  упустил  своего.   Обскакал  конкурентов!
      
          « Первые  встречи,  последние  встречи,
          Тихого  голоса  звуки любимые»…

   
    Сняли,  домчались.  До  перегона  целых  пятнадцать  минут.  Встречает  хмурая  бригада  московского  пула:  Ксеня  свирепствует,   тексты  завернула.  Протокол,  мол,  совковый.  Где  Лёва?  Пусть  замутит  своими  словами,  пусть  выдаст  человечину.  Можно  и  полустёбом.  Она  такая,  размашистая.  За ней не  заржавеет.  Доверенное  лицо  Берёзы. 
    У  Лёвы,  чтоб  замутить,  целых  пятнадцать  минут.   Протокол  на хрен.  Сначала  романс!  С  него  удобный  переход  на  финансы:  дефолт,  Сергей  Владиленович,  «красный  пояс»…
    Итак,   ноябрь  1843-го.
       
           « Вспомнишь  разлуку  с  улыбкою  странной,
           Многое  вспомнишь  -  родное,  далёкое,
           Слушая  говор  колёс  непрестанный,
           Глядя  задумчиво  в небо  широкое»…
 

        Спасибо,  Юлия  Абаза, за  музыку.  Спасибо,  Иван  Сергеевич,  за  слова. О, великий,  могучий,  правдивый  и  свободный.  Свободный,  ёлы-палы!  Особенно  против  красного Зюги.  Он  здешний,  орловский  -  из  Мымрина,  от  Спасского - Лутовинова  рукой  подать.  Из  Мымрина  и  с таким носом!   Просто  рожден  для  стеба.
    Береза  с  Бадри   накоротке  перетерли:  не зря,  мол,  этому  -  как  его?  -  воронежскому  квартиру купили.  Отрабатывает.
     -  Может,  его  на  ТЭФИ?
     -  А давай  на ТЭФИ.
 
    Словом,  Лева  Беглый  не  подкачал.      
    Лёва  подкачал,   обосрался,  простите,  совсем  в  другом  месте.  Это  был страшный  сон. Типовой,  впрочем,  сон  корреспондента.
   Заводской  цех  и  вся   репортерская  рать  по  команде  девятки  и  пресс-службы  столпилась  за  лентой ограждения.  Занимаются  привычным  делом:  ждут.  И  вот  он  заходит  в  цех.  Царь  и  Бог,  сзади  свита -  министры,  губернаторы.  Он  по-царски  приветлив,  смотрит  в  сторону  прессы,  видит  Лёву.  Он  его  узнаёт.  Он  идет  прямо  на  его  камеру.  Энтэвэшники,  «Вести»  зеленеют  от  зависти.
 
   - Саботажники!  Правовые,  пымаш,   нигилисты!  -  говорит  он  в   микрофон  Лёвы,  кивая  на  заплечное  губернаторское  сопровождение.  -  Я  им:  берите  суверенитета,  сколько  проглотите.  А  они  мне:  не  надо  суверенитета  -  давайте деньгами.  Красный  пояс,  пымаш!  Коммуняки!  Вам  же  Сергей  Владиленович   русским  языком  говорит:  денег  нет.  Дефолт  у  нас.  Не  понимают  русского языка.  Воронежский,  пымаш,  мудила:  12  центнеров  зерна  с гектара  собрал.  «Ты  шта  творишь!  - говорю. -  Ты  шта  землю  мучаешь!  Под  тобой  чернозем!  Посади  оглоблю  -  телега  растет.  Тебя  из  партии  гнать  надо.  Ты,  говорю,  у  киргизов  учись.  Аскар  Акаевич  в  горах,  на  камнях   по  35  собирает.  Откуда,  спрашиваю,   будут  деньги  в  стране,  если  ты  12  центнеров   на  элитном  Докучаевском  черноземе  берешь?» 
Про  дефолт,   Лёв,  это  между  нами.  Пока  в  телевизор  не давай.  Сергей  Владиленович,  когда  время  придет,  сам озвучит.
 
   Поговорили  так  хорошо.   Как  старые  товарищи.  Эксклюзивно.  Он  еще  просил  Аскару  Акаеву  привет  передать.  Напоследок  невсклад  бросил: «Берегите  слесаря!».  И  повернувшись  лицом  ко  всей  телевизионной  братии,  повторил,  как  это  умел,  царственно,  со значением:  «Берегите  слесаря!  У  Клинтона  Била  слесарей  нет.  Только  кнопки».  И  пошел.  Махнул  рукой  и пошел.  И  вся  пресс-конференция.  И   Лёва,  гордый,  счастливый,  сматывает  провода.  Оператору   Вите:  Ну  как  -  записал? -  Не-а.  -  Как?  -  Так.  Микрофон  к  камере  забыли  подключить.
   Мать   твою,  женщину!   Не  тургеневскую!   Беглый  думал  «холодный  пот»  это  фигура  речи,  метафора.  Ни  хрена  подобного!  Натуральным  холодным  потом  покрылся.  Сам  виноват.  На  корпункте  нет  штатного  человека  по  звуку.  Звук  на  собкоре.
   Проснулся   Лёва  на  мокрой  подушке.  Это  сон  был.   Потом  не  раз  повторялся.  Жуткая  работа  -  страшные  сны.

    Слава  Богу,  повторяются не  только  страшные.   Их  немного.  Два  -  три.  Чаще  других  снится  Иссык-Куль.  Там  у  них  постоянное  место  встречи.  У  Бориса   и  Лёвы.  Не  на  берегу  -   на  воде,   посреди  озера,  в  самом  центре,  между  Каджи - Саем  на южном  берегу  и  Чолпон - Атой  на  северном. 
     Борис  полюбил  Иссык-Куль.  Как не  полюбить!  Такая  естественная радиоактивность!  Такие ионизирующие излучения!  Ткани  человеческого тела  просто  блаженствуют  в  ионизирующем излучении.  Просто  крышу  сносит  от   гамма- квантов,   альфа-частиц, от  тяжелых,  положительно  заряженных  ядер гелия.  И  что  особенно  приятно,  гамма-излучение  имеет  ту  же  электромагнитную природу, что и  видимый свет, однако обладает гораздо большей  проникающей способностью.  Хороши  и  бета-частицы. Не  говоря  об  электрически  нейтральных  нейтронах.  Масса  Беккерелей   и  при  этом  никаких  генетических  мутаций.
 
   Высоких  московских  гостей  всегда  угощали  Иссык-Кулем.  Даже  Хрущеву  досталась  порция  Беккерелей  перед  самым  концом  правления.  Шутка  была:  нырнул  премьером  -  вынырнул  пенсионером.  Обещал  сделать из  Иссык-Куля   Всесоюзную  здравницу.  Не  хуже  Крыма.  Мог  бы  сделать.  Размашистый  был  мужик.  Целину  поднял,  кукурузой   севера  напугал,  народ  в  панельные  хрущобы  переселил,  Крым  подарил  Украине.  А  с  киргизским  морем  управиться  не  успел.  Попёрли  с  царского  трона.
   Для  Ельцина  поездка  на  Иссык-Куль  уже  заграничная.  Ближнее  зарубежье.  Пока  еще  дружеское.  Друг  Аскар,  Президент  Кыргызской  республики,  приглашал в  Чолпон-Ату,  в  свою  резиденцию.  Через  забор  от  пионерского  лагеря.  Два  чудных  залива.  В  детстве  пионер  Лёва   Ихтиандром  пересекал  их  вдоль  и  поперек,   нырял,  забирался  в  придонные  водоросли.  Он,  десятилетний  мальчик   с  польско-советской  границы,  погрузился  в  тяжелую  иссык-кульскую  лазурь  на  ковчеге  под  названием «Советская  Киргизия».  Тогда, в  послевоенные  сороковые,  на  Иссык-Куле  действовало  пассажирское  пароходство.  Пароходов  было  два.  Точнее  -  полтора.  Кроме  «Советской  Киргизии»,  катер  для  ближних  рейсов  вдоль обжитого  северного  побережья  -  на  причалы   Долинки,   Курского,  Семеновки,  Ананьева,   киргизского  Сочи -  городка  Чолпон-Ата.  Сто  восемьдесят  километров  из  порта  Рыбачье  в порт  Пржевальск  ковчег  шел  девять  часов  сорок  минут.  Его  сопровождали   шумные,  наглые  чайки,  была  настоящая,  сбивающая  с  ног  морская  качка,  ковчег  громыхал  железными  листами  обшивки  и переборок,  выпуская  из-под  кормы  сизый  дымок  с  запахом  керосинки,  надрывался усердный  двигатель. Человек  капитанской  наружности  разрешил  Левке  потрогать  штурвал  и  гуднуть. Гудок  неожиданно  оказался  громкий. Он  ударился  о  каменные  громады  гор,  которые  обнимали  море  слева  и  справа  и,  чем  больше  удалялись  от  ковчега,  тем  выше  и  грандиозней  казались.  Их  снежные  вершины  вступали  в  сговор  со  свинцовыми   облачными  нагромождениями.  Судя  по  раскатам  грома,  заговорщиков  связывали  серьёзные  намерения.  В  горних  высях   творились  преображения.  Всё  было  настоящее,  крупноформатное,  сногсшибательное.  Как  вошло  в  мальчика,  растворилось  в  подкорке,  в  сером  веществе,   гипоталамусе  -  цветом,  светом,  звуком,  флюидами, -  так  и  осталось  до  протезов  на  месте  выпавших  от  изнеможения  долгой  жизнью  зубов.

     Как  всегда,  Борис  ждал  Лёву  на   глубине,  далеко  от  берега.  Между   Чолпон-Атой  и  Каджи-Саем.  Лева   шел  по  кругам  от  камушков.
 
    -  Ну,  как  там,  Борис,  не  подошла  еще  очередь?
    -  Пока,  Лёв,  там  же,  в  чистилище.
    -  Ты  узнай,  Борис,  может  у  них  есть  социальные  лифты.  Может,  за  ударный  труд  переведут  с  одной  ступени   на другую,  поближе  к  райским  вратам.
   -  Какой  там!  Бардак,  пымаш.  Пробки,  как  у  Лужкова  в Москве.  Демократов,  либералов -  в  самый  конец.  Апостол  Петр  свирепствует.  Врата  в  Рай  перекрыл,  Цербера  поменял,  вип-зону  отменил,  всех  в  общую  очередь. Придираются  по  пустякам.  Особенно  к  нам,  к  русским.  Как  на  входе  в  ВТО.  Народу  скопилось!  Толпотворение.
   -  Кого  из  наших  видел?
   -  Солженицына  Александра  Исаевича.  Помнишь, «бодался  теленок  с дубом»?  Он в  Рай  надеется. Но  вряд  ли  пустят. За  ним  тяжкий  грех  -  гордыня.  Боюсь,   Лёва,  и  мне  этот  грех  припишут.  Раису  видел,  Горбачевскую.  У  неё  шансов  нет.  На  ней  грех  тщеславия. 
   -   Михаил  Сергеевич  на  себя  грех  возьмет,  -   вступился  за  женщину  Лева.
   -   Пустозвон  твой  Михаил Сергеевич,  -  отрезал   Борис.  -   Язык  его  никогда  не  останавливало  отсутствие  мысли.  Я  Андрею  Дмитриевичу    говорю:  вот  вам,  физикам,  единица  измерения  пустоты:  один  Горби,  два  Горби.  За  него  всё  Раиса  решала.  У  меня  самого  тщеславия  будь здоров.  Но  у  этой  ваще!   Оно  и  сгубило.

      Беглый,  естественно,  против   Александра  Исаевича  и  Раисы  Максимовны  ничего  не  имеет,  но  к  титанам  российской  мысли  есть  претензии.  Ему за  кыргызов  обидно.  За  «подбрюшье»,  которым  Александр  Исаевич  обозвал  Среднюю  Азию.  За  внезапное  миролюбие  Андрея  Дмитриевича  с  разгромом  атомного  проекта   и  кыргызских  урановых  рудников,   за  предательство  Михаила  Сергеевича  /читай,  Раисы  Максимовны/  по  отношению  к  ближайшим   соратникам  и  друзьям,   которые  с  помощью  ГКЧП   пытались   сделать  за  него  черную  работу,  сохранить   страну.  «Хороший  парень.  Но  не  орел»,  -  разочаровались  доярки  колхоза   имени  Фрунзе  Аламудунского  района.  -   Говорящая  голова».
      Михаил  Сергеевич, став  Президентом,  посещал  рабочих  и  крестьян,  агитировал  за   перестройку:  углубить,  мол,  надо, расширить.  Новое  мышление  включить.  На демократию  опереться.  Да  мы,  говорят  доярки,   опёрлись  уже,  демократы  с  гор  спустились  -  из  Кочкорки,  Баткена,  Таласа. От  Белого  дома  в  Бишкеке  за  версту  кумысом  несет.  И  новое  мышление  включили,   стрелки  на новое  время  перевели.  А  коровы  не  врубаются  в новое  мышление, не  мычат,  не  телятся.  Менять  надо  породу.  Нельзя  ли,  Михаил  наш  Сергеевич,  заместо  демократии  качественного  быка  симментальской  породы.  Баранам  породу  сменили,  на  австралийскую  сперму   деньги  нашли.  А  на   симментальского  быка  денег  нет.  Нехорошим  душком  повеяло.  За  баранами  лица  кыргызской  национальности,  а  за  коровами   разные  прочие.  Никакой  толерантности.  Но  главное,  говорят  доярки:  КОРНЕВАЯ  ГНИЛЬ  душит.  У  нас  вся Чуйская  долина  под  сахарной  свеклой.  Посевы  расширяем,  севооборот   побоку,  свеклу  по  свекле  сеем,  азотом  пичкаем.  И  пошла  по  всей  долине  корневая  гниль. Ничем  не  выведешь.  Полный  абзац,  говорят.  Экологическая  катастрофа.  Ни  сахару  стране,  ни  барды  коровам,  ни  самогону  народу. Одни,  говорят,  нитраты. Но  Михаил  Сергеевич  доярок  не  слышит.  Сперма  симментальской  породы  его  не  интересует,  про  национализм  слышать не хочет.  Только  себя  слушает.  Из  великого   и  могучего,  правдивого  и  свободного  смысл  уходит.  А  место  смысла  занимает  имидж.  И  вокруг  имиджмейкеры,  имиджмейкеры.  Как  курьеры  у  Хлестакова. 
    Обед  Президенту  на  ферме  приготовили  -  не остался.  Брезгует?  Доярки  расстроились:  при  учителе  его,  Андропове,  была  вертикаль  власти.  И  нету.  За  обедом  в  своем  кругу  /не  пропадать  же  добру/  вспомнили   Леонида  Ильича:  тот  слова  иной  раз  с  трудом  выговаривал, зато  смысл  был,  дела  делались.  Бывало,  позвонит  Турдакуну  Усубалиевичу:  «Усумбалиев,  говорит,  что  у  тебя  с  Курбанасайской  ГЭС?  К  Пленуму  ЦК  запустишь  третий  агрегат»?  Турдакун  Усубалиевич  на  искажения  слов  не обижается.  Дела  главнее.  «Запустим,  говорит.  Только  бы   Харьков  подтолкнуть -  он  турбину  задерживает».  «Харьков  я  подтолкну»,  -  говорит  дорогой  Леонид  Ильич.  -  Что  еще»?  «Да  вот,   Леонид  Ильич,  Новосибирск  с  генератором  затягивает». «Ты  что,  Усумбалиев,  -  говорит  Леонид  Ильич,  -  хочешь  из  меня  снабженца  сделать!  Не  знаешь,  кто  у нас  снабжением  занимается»?  «Знаю,  -  говорит  Турдакун  Усубалиевич,  -  Дымшиц  у нас  главный  по  снабжению».  -  «Вот  и  дуй  к  Дымшицу.  Намекни:  мол,  с Леонидом  Ильичом  согласовано. И  передай  всем  своим  саксаулам   привет».  Золотой  человек.  А  что  перепутал  аксакалов  с  саксаулами,  с  кем  не бывает.  Главное,  помнил   ветхий  завет:  коммунизм  есть советская  власть  плюс  электрификация  всей  страны.  А  что  теперь?  Электрификации  больше,  чем  советской  власти.  Упускает  власть  говорящая  голова.  Между  третьим  и  четвертым  фужером  коллективное  бессознательное  отчеканили  в   мысль:  это  генеральный  секретарь  Горбачев  мог  решить  вопрос.  А  Президент  Горбачев  может   лишь  посочувствовать.  Рычагов  власти  нет.
    Между  четвертым  и  пятым  фужерами  перешли  на  ридну  мову: «Дывлюсь  я  на  нэбо  тай  думку  гадаю:  чому  я  нэ  сокил,  чому  нэ  литаю?  Чому  мэни,  Боже,  ты  крылэц  нэ  да-ав?  Я  б  зэмлю  покынув,  тай  в  нэбо  злитав».  Чем  глубже  новое  мышление  проникало  в  массы  коренных  среднеазиатских  народов,  тем   явственнее    доченьки  мамочек,  эвакуированных  в  41-м  с  Полтавы,  Сум,  Харькова,  землячки  Лёвы  осознавали: они  здесь  люди  второго  сорта.  Кравчук из  Киева  приезжал,  звал   обратно,  на  Украину,  вбивал  клин  в  дружбу  народов.

    -  Устал  я,  Лева,  -  вздыхает  Борис  Николаевич.  -   Апостол  Петр  дал  наряд  закопать  Марианскую  впадину.  А  бригадиром  поставил  татарина.  Командует:  «Борька,  одна  тучка  кидай».
   
    Беглый  поперхнулся,  закашлялся.

   -   Как  зовут  бригадира?  Муса?
   -   Муса.  Откуда  знаешь?
   -   Мы  с ним  котлован  копали  в  Свердловске.  Напротив  вокзала. Он  там,  что  ли?  В  Чистилище?  Он  в  Раю  должен быть.
   -   По  пятой  графе  не  прошел.  Лицо  татарской  национальности.  Он  в  нашей  команде  легионер.  Апостол  Петр  арендовал  его  у  мусульман.  Виртуозно  копает.  Одна  тучка  кидает.

    Беглый  расстроился. Какой  мужик  был!  Думал,  двужильный,  износа  нет.  А  вот  износился.  Мечтал  в  коммунизме  пожить,  строил  его,  рвал  жилы.  А  не  дотянул  и  до  пенсии.   Непродолжительной  продолжительности  жизни  татарин. «Одна  тучка  кидай.  Одна  тучка».  Вместо   «о»  у  него  «у».  Учил   Леву,  чтоб  в  одну  точку  кидал,  не  разбрасывал.
     Кавалер  Почетной  Грамоты  треста  «Свердловсктрансстрой»  Лев  Беглый  командирован  на  станцию  Звезда  под  Свердловском.  С  Мусой  Хайруллаевым  на  родине  шагающих экскаваторов  копает  котлован.  Метров  на  шесть  углубились.  Со  дна  на  самый  верх грабаркой  землю  уже  не  выкинуть.  Поэтому,  углубляясь,  оставляют  у  стенки  котлована  уступ,  бросают  землю  туда,  а  с  него  еще  выше.  С  двумя  перекидками.  В  одну  точку  надо  кидать.  Не  разбрасывать.  С  уступа  сыплется  вниз,  труд  напрасный.
   Зачем  котлован,  для  какой  надобности  -  прораб  объяснил  туманно:  будем,  мол,  закладывать  краеугольный  камень.  Под  основу  основ.  Под  Светлое  будущее.  Муса  Хайруллаев   не  стал  уточнять.

   -  Нам,   татарам,  бара  бир  -  два  трояшка  шисть  рублей.  Бери  больше  -  кидай  дальше.

      Хороший  человек  эталонного  электорального  генотипа.  Гвозди  бы делать… Как-то  приехал  на котлован  профсоюзный  начальник  из  треста  - говорит,  поступил на  вооружение  новый  лозунг:  «Всё  для  человека,  всё  во  имя  человека».  Муса спрашивает:  «Где  этот  человек»?  «Сами  ищем», -  говорит  профсоюзный  босс.  -  В  лицо  еще не  знаем.  Наверное,  говорит,  в  Москве».
     Ну,  ладно.  Наше  дело  маленькое:   круглое  катай,  плоское  таскай.
    Лёва  младший  в  бригаде.  Как  всегда,  подчиненный.  На  пути  к эталону  катает,  таскает.  Зима.  Минус  40  и  мокрые  от  пота  рубахи.  Лопата  грунт   не  берет.  Железный  лом  гнется.  Мерзлота.  На  ночь  на  дно  кладут  шины,  поджигают  и  укрывают  железными  листами.  К  утру  сантиметров на  пять  земля  оттаивает.  Выкидывают  грабарками.  С  уступа на  уступ.  А  дальше  клинья  с  кувалдами.  Одна  кувалда,  12  кило,  инструмент  Беглого,  вторая,  16  кило,  Хайруллаева.  Бах,  бах  -  с  двух  сторон.  Клин  входит,  как  гвоздь.  А  нужна  трещина!  В  первый  клин  вгоняют  второй.  Бах  кувалдой  12  кг,  бах  -  полупудовой,  16  кг.  О  радость! -  трещина.  Тут  меняется  инструмент.  Кайло!  Несущая  конструкция  Уральского   герба.  Все  искатели  кладов,  рабы  Хозяйки  Медной  Горы  вооружены  кайлом.  И  Лева  с  Мусой  в  два  кайла  лупят,  расширяют  трещину,  откалывают  шмат  мерзлоты.  Рухнула.  Теперь  пошли  в  ход  грабарки: «Лёвка,   одна  тучка  кидай».  Лёвка  кидает. Рвет  пупок.
   Никогда  в  его  жизни  время  не  тянулось  так  медленно.  Напротив   котлована  на  вокзальной  стене  часы. Стрелки  словно  примерзли,  издеваются.  Восемь  часов  смены,  как  год.
 
   -  Видишь,  пальцы  тудым - сюдым.

   Главное  отличие   станции  «Звезда»  под  Свердловском  от   Вагановки  -  здесь,  кроме  тройного  одеколона,  есть  портвейн. С  устатку  бутылка  портвейна  ноль  семь  на  нос.  Муса заливает  в  глотку,  как  в  радиатор. Булькнула  -  вытянул  руки  перед  собой,  закрыл глаза.

   -  Видишь,  пальцы  тудым  -  сюдым.  Сапсем  слабый  стал.  Когда  молодой  был,  два  бутылка   сразу  вот  так заливал  -  ни  один  палец  не  ходит.  Стоит, как  киримлёвский  часовой.
 
   Муса  аристократ.  Приезжает  на  работу,  как  в  Большой  театр,  -  в  чистом.  В  бостоновом  костюме.  За  дощатым забором   переодевается.  Не  спеша.  Снимает  штаны, остаётся  в  белых  кальсонах.  Дальше  два  варианта  по  погоде:  ватные  штаны  или  брезентовая роба.  Роба  хранится  в  канализационном  люке  и  на  морозе  стоит,  как  скафандр  космонавта.  Мусса  залезает  в  робу,  высоко  задирая  ноги.  Завершается  смена  портвейном,  переодеванием  в  бостоновый  костюм  и  мечтой: 

  -  Чичас  тёпла  миста  и  спать.  Баба  -  низом,  мужик  верхом.   


   -  Борис,   случайно  не  знаешь,  вот  мы  яму  копали,  котлован.  А  зачем  -  не  сказали  толком.  Краеугольный  камень  какой-то,  для  Светлого  будущего.    Может,  ты знаешь.

       -  Я   тогда  был  по  гражданскому  и  промышленному  строительству.  А  по  железной  дороге  Каганович  Лазарь  Моисеевич.  Под  ним  трест  «Свердловсктрансстрой».
 -   Я  не застал  Лазаря  Моисеевича.  Говорят,  святой  человек  был.  С  рабочими  за  руку  здоровался,  обедал  в   столовой.  Хлеб,  соль  и горчица  -  бесплатно!  Ешь - не хочу. 
  -   Кагановича  Хрущев  послал  на  Урал  «коммунизьм»  строить.  Помнишь,  у  него  был  свой  коммунизьм   -  с  мягким  знаком.  А  про  котлован  надо  Наину  спросить.  В  60-е  она  работала  в  «Водоканалпроекте», старший  инженер.  Может,  для  канализации:  система,  сам  знаешь,  проржавела,  говно  хлещет  во  все  дары,  вонища.  А  потом,  я  слышал,   перепрофилировали.  Для  ракеты  шахтного  базирования.  Если  чо,  мол,  жахнем!  И  место  удобное  -  рядом  рельсы.  Ночами  завозили   военную  тайну  в  ящиках.  Сгрузили  у   котлована,  забор  поставили.  Ждали  главный  контейнер.  Из  Днепропетровска.  Там  на заводе  у  Кучмы  стержень  делали.  На  нем  всё  остальное  навешивают. Нет  и нет.  Задержка.  А  заряд  с  другого  конца  страны  -  из  Красноярска.   В  общем,   тянули,  тянули,  а  тут  Горбачеву  из  Вашингтона  дали  команду  на  разоружение.  Из  тренда  выпали,   котлован   сам  собой  завалился.  Ящики  до  сих  пор лежат.  А  железки  пацаны  развинтили  на  игрушки.
   -   Наши,  с  Восьмого  комбината  в  Красноярск  вовремя  поставляли,  -  отмазал  каджисайских  буровиков  Беглый.

   Каджи-Сай  молча  стоял  за  спиной  Бориса Николаевича.  Брошенный,  заросший  бурьяном,  ненужный.  Из  окон  второго этажа  комбинатской  конторы  смотрели  печальные  лошади.    

        -  Ты,  Борис,  отца  моего  не  видел  -  Григория Дмитриевича?
   -  Григория Дмитриевича  не  видел.
   -  Он  зол  на  тебя,  Борис.
   -  За  что?
   -  В  принципе.  По  идеологически  соображениям.  Он  же  из   этих:  «Наш  паровоз,  вперед  лети. В  коммуне  остановка».  А  когда  вы  с Горбачевым  стали  дербанить   страну,  его  разбил  инсульт.  Слова  позабыл,  язык  не  слушается.  Одно  более-менее  членораздельно: «Не  так  я  думал,  не  так  я думал».  Может,  апостол  Петр  пропустил  его  через  Врата  без  очереди.  Как  старого  большевика.

   -  Апостол  Петр  на  меня  зуб  держит.  Говорит:  «Какую страну просрали»!   Представляешь,  Лёв,  после  Марианской  впадины  не  успел  отдохнуть  -  дуй,  говорит,  на  свой  Урал,  засыпай  дыру  Благодать. Ну,  ты знаешь -  на  вашей  вагановской  ветке,  город Кушва.  Чуть  что -  Ельцин. Козел  отпущения.  Я  когда  пришел  первым  секретарем обкома,  она уже  была  -  дыра эта. Там  работы,  знаешь…  Километр  диаметр,  315  метров  глубина.  Два  с  половиной  века  копали.  Вогул Степан  Чумпин  начал. В  1715  году.  При  царице  Анне  Иоановне.

    -    Там  какая-то  криминальная  история,  -  обозначил  краеведческую  ученость  Лёва.  -  Вроде  соплеменники  сожгли  заживо  этого  Степана.  За  то,  что  открыл  казенным  людям тайну  железной  горы.
    -  Не, - уточнил  Борис,  -   там  коррупция  была.  Вогул  этот,  Чумпин,  получил деньги  за  наводку. А  сгорел исключительно от  зеленого змия.  Все  заслуги  по  геолого-разведке  приписал  себе  Татищев.  Отрапортовал  Анне Иоанновне, будто  в  её  честь назвал  гору  Благодатью. Царица  матушка  за  это  ему  высочайшее соизволение  на постройку заводов.  Без  тендера, без  залогового  аукциона.  Но  тогда  хоть  патриотизм  был,  не  только  золотому  тельцу  -  России  служили.  Чугун  переделывали  кричным способом  в  железо  разных сортов.  Отливали артиллерийские колеса,  лафеты, корабельный  балласт,  ядра,  картечь, архитектурные украшения.

    История  Лёве известная.  Проходили  в  УрГУ.  Зацепило  и  личную  историю.  Ермак  Тимофеевич  с  войском  поднялся  по реке  Чусовой,  по  той  самой,  где  Леву  цапнул  энцефалитный  клещ.   Во  времена  Ермака  на  Урале  клеща  не  было,  он  сидел  в  дебрях  Приморья,  на  Дальнем Востоке.  Казаки  сделали  остановку  в  Кокуй - городке,  зимовали  на Синей  горе.  А  потом  уже  на диком  бреге  Иртыша  сидел  объятый  думой.
   
  -  Ну  вот.  А  ставить  точку  в  этой  истории  апостол  Петр  велит  мне.  В   2003-м  весь  запас  руды  выбрали,  рудник  закрыли. А  яма  осталась. Давай  Ельцин  - засыпай.  Ну,  скажи,  Лева,  -  справедливо?
 
   
          Обида  горше  горя.  Больнее.  Дольше  саднит,  дольше  переживается.  Послушание  дали  -  засыпать  Благодать-яму,  даже  грабарку  дали  -  а  всё  пустое.  Машешь,  машешь грабаркой,  а  земной  плоти  нет.  Тени  нет.  Имитация.  Пустота. 

   -  Эс  кхо  цавыт  танэм,  -   говорит  Лева.  -  Возьму  твою  боль.

     Стоят,  как  братья  не  разлей  вода.  Только  обняться  не  могут.  Брат  Борис  -  высокий,  среброголовый.  Но  бестелесный.  И  говорит  беззвучно.  Не  словами,  а  мыслями.  Но  всё  понятно.  Особенно  если  в  резонанс  с  родней.


   -   А  давай  споем,  брат  Лева,  -  предлагает  брат  Боря.
   -  А давай.  Какую?
   -  Нашу  споем,  уральскую.
   -  Родыгина,  что  ли?
   -  Его.  «Уральскую  рябинушку».   

   Запели.

   «Вечер  тихой  песнею  за  рекой  плывет.
   Дальними  зарницами  светится завод.
   Где-то  по-о-езд  катится  точками  о-огня.
   Где-то  по-од  рябинушкой  парни ждут  меня».

    Господи!  Хорошо-то  как!  С легким,  в  отличие  от  волжского,  нажимом  на «о»  поют: «Поезд  катится  точками  о-огня»…  У  Левы  Вагановка  перед глазами. Рельсы  магистрального  направления  обтекают   Ваганову  стороной  и  ночью  последний  вагон   увозит  за  лес,  в  кромешную  тьму  концевой  сигнальный  фонарь.  Поезд  мчит  на  Север  - за  мечтой  о  длинном  рубле.  О  длинном  рубле  в  обмен на короткую  жизнь.  Хотя  куда  уж  короче.
     Прогудит  -  и  прощай.  И  ты  остаешься  один  на  один  с  тишиной  и  морозом.  Конец  света.  Полный  причем.  Потом,  когда  уйдет  из  ушных  раковин  последний  отзвук  колесного  перестука,  акустика  местности  обозначит  себя  протяжным   стоном.   Мороз   по  коже  -  деревья  стонут.  Цыцарон  говорил:  больно  им,  стенокардия.  Сосуды  ломит.

   -   А  чего  это ты,  Борис,  на  орловском  заводе  про  слесаря  говорил?  Берегите,  мол,  слесаря,  -  вспоминает  Лева.
   -   А  ты,  Лёв,  в  Каджи-Сае  на  каком  станке  бурил?  Не  помнишь,  с  какого  года?  -  вопросом  на  вопрос  отвечает  брат  Борис.
   -   Буровой  мастер  говорил: «С  Петр  Первого».
   -  Вот  то-то.  С  Петр  Первого.  Это  же  наш  станок,  Демидовский.  А  в  твоей  Воронежской  губернии  лучшая  водка,  Бутурлиновская, -  она  с какого  завода?  Ага.  Графа  Бутурлина.  А  сахарный  завод  в  Новой  Девице?  Ага.  Герцогиня  Ольденбургская.  А  мясокомбинат  в  твоей  родовой  деревне,  в  Дурове?  Правильно.  От  графа  Орлова.  Как  и  конезавод  -   орловские  рысаки.   Усталая  страна,  Лёв.  Донашиваем.  Донашиваем  демидовское  добро.  Сталинские,  Хрущевские  стены  донашиваем,  станки,  рельсы  и  паровозы.  На  новые  денег  нет.  Акча  жок,  как  говорят  наши  братья  киргизы.  Баблосостояние  аховое.  И  Егор  Тимурович  о  том  же,  и  Нанорыжий,  и  Сергей  Владиленович. Одна  надежда  на  ремонт  старого. На  слесаря.  На  сантехника.  Залатать  дыры,  подшаманить. Ты  на  сельмаше  во  Фрунзе  давно  был?  В  инструментальный  цех  заходил?  Там все  слесаря  седые.  Молодых  нет.  Молодые  в  юристы,  в экономисты  норовят.  Деньги  хотят  считать. А  денег  в  казне  тю-тю.  Хотели,  как  лучше.  А  получилось… -  процитировал  Борис  Николаевич  Виктора  Степановича.  -  Я  же,  Лёв, в  основном   по  партийному  строительству.  Ты,  Лев,  в какой  партии  сейчас?
    -   Я,  Борис,  сейчас  с  Кончаловским.  С  Андреем  Сергеевичем.  В  партии  чистых  сортиров.  Мы  считаем,  это  главное  для  России  -  чистый  сортир.   Ассенизация.  У  меня  по  этой  части  большой  опыт.  Еще  с  Вагановки.  Это  у  вас  там,  в  Раю,  да  и  в  Чистилище,  поди,  можно   без  сортиров.   А  у нас  тут  говна  много.  Разгребать  и  разгребать.
    -   Я  пытался,  Лёв,  разгребать. Только  в  одной  Москве  горком  и  тридцать  три  райкома  КПСС.  Золото  партии,  пымаш,  за  бугром  заныкали.  В  офшоры,  пымаш.  А  народу  - пустые  полки.  Я  когда  поехал  первый  раз  в  Америку,  зашел  в  магазин  -  тетрадь  твою  мать!  Билла  спрашиваю:  как называется?  Говорит:  капитализм. Решил:  нам  такое  же  надо.  А Андрей  Дмитриевич:  «Нам  нужна  конвергенция».  Чтоб,  значит,  их  преимущества  объединить  с  нашими  преимуществами.  Чтоб  из  двух  систем  сделать  общую.  Я  поверил:  он  академик.  А  я бульдозер.  У  меня,  блин,  харизма.  Политическая  воля.  Одна  беда:  я  серьезно  к  себе  отношусь.  Мне,  Лев,  постмодернизму  не хватает.  Я  в  соцреализме  застрял.  Щеки  надул:  Президент!  Покручу  башкой  перед  зеркалом,  в  профиль  искоса  гляну:  Царь  Борис.  Ищу  преимущества  социализма  -  где  они?  Совок  он  и  есть  совок.  Эх,  Лёва!   
    
    От  этого  поганого  слова,  от  «совка»,   Беглого  передернуло.  Так  бы  и дал  в  морду.  Эх,  Борис!  От  либерастов  набрался:  совок!   Всё  равно,  что  плюнуть  в  маму  и  папу.  Да  и  в  Александра  Исаевича  с  Андреем  Дмитриевичем. 

   -  Я  тебе  расскажу  о  преимуществах,  Боря,  -  нерасчетливо  ударил  копытом  Лёва.

    Аквамарин  под  Беглым  брызнул,  одна  нога  соскользнула   с  камушка,  провалилась  в  глубину  по  колено.  Лева  руками  поймал  баланс,  укрепился   на  материальном,  возможно,  краеугольном  камне. 

    -   Я  тебе,  Боря,  щас  расскажу.  1966  год  помнишь?  26  апреля. Ташкентское землетрясение.
    -  Ну,  -  нахмурился  Ельцин.
    -  Девять  баллов.  Двенадцать  секунд  и  36  тысяч  жилых домов  превратились  в  руины.   36  тысяч,  Борис!  Считай,   вся  центральная  часть города.  300  тысяч  человек  без  крова. 
    -  Ну,  -  не  догоняет  Борис Николаевич. -  В  чем  преимущество?
    -   Вечером  того же  дня,  26  апреля,  в  кабинете  Рашидова  уже  сидели  Брежнев  и  Косыгин:  чем  помочь,  Шараф  Рашидович?  На  следующий  день  в  Ташкенте  развернулась  Всесоюзная  стройка.  Все-со-юз-ная!  От  Владика  до  Бреста,  от  Анадыря  до  Нарына.  Все  республики  командировали  строителей.
   -   Помню.  И  наши  там были,  уральские.
   -   По  разнарядке?
   -   Добровольно.  И  чего?
   -   В  мае   в  Киргизский  радиокомитет  приезжает  делегация  Узбекского    радиокомитета:  мамы,  папы  и  сорок  детишек.  Аля  Умаровна,  Председатель Киргизского  радио:  «Тебе,  Лёва,  комсомольское  поручение.  Вот  автобус,  вот  сорок  детей.  Пересчитай  и  вези  на Иссык-Куль.  Обратно  -  через  месяц».  И  всё.  Никаких  бумаг, никаких  денег.  Приезжаем  в  Чон-сары-ой  -  первый  на  пути  пионерский  лагерь.  Стучусь:  «Дети Ташкента».  Ворота  настежь.  Накормили,  в  озере  искупали  -  едем  дальше.  Соседний  лагерь:  «Дети Ташкента».  Ворота  нараспашку  -   накормили,  обласкали,  спать  уложили.  Утром  -  манная  каша   /с  добавкой!/,   иссыккульский   чебачок  жареный,  подовой  хлебушек  с  деревенским  сливочным  маслицем  /масла  две  порции  -  запах  помнишь?/ -   и  компот  в  эмалированной  кружке:  сухофрукты:  яблоки,  груши,  урюк.   По  порядку  номеров  рассчитайсь!  Все  сорок  на  месте.  Футбол,  купание.  Едем  дальше.  Ни  в  одном  лагере  не  спросили:  бумаги,  деньги.  Приезжаем  без  звонка,  как  снег  на голову,  только  два  слова  -  дети  Ташкента.  Всё.  Такая,  Борис,  была  страна.  Такой  был  совок. 
   -  Ну,  ты  Лёв,  прям   Моисей  какой-то.  Манна  небесная,  пымаш.  Скатерть-самобранка. Сорок  детишек.   
    -   Приезжаем  в   Саазановку  -  там  запабедник  Демончу.    Директор  Иссык-Кульского  заповедника  Деменчук.   Друг  мой,  Геннадий  Андреевич. Как  всегда,  с  ястребом  на  рукавице.   «Дети  Ташкента»  -  «Щас.  Всем  марш  на  пристань!  Там  рыбаки  поймали  сазана  с  пионера  ростом.
    -   Как  Володя,  что  ли,  в  Туве? -  обнаружил  потустороннюю  эрудицию  Борис  Николаевич.
    -  Больше.  Володина  щука  двадцать  три  кило,  а  этот  исссыккульский  сазан  тридцать  четыре.
    -  Тридцать  четыре,  -  усомнился  первый  Президент.  -  Сказки  какие-то,  чудеса.
    -  Это  в Туве  сказки.  А  на  Иссык-Куле  чистая  акватория!  Дети  Ташкента  первый  раз  в  жизни  на  море.  Приплыла  к ним  рыбка  сазан  -  спросила:  а  чего  будем  делать  сегодня?  «Уху, -  говорит  запабедник  с  сапсаном  на рукавице.  -  Берем  сазана,  садимся  на  лошадей  и  в  горы.  В  Алтын-Арашан.  Там  наш  охотовед  Нестеров  Николай  Андреевич  поймал  снежного  барса.  Сорок  третьего.  Его  знают  все  крупнейшие  зоопарки  мира.  Он  главный  поставщик  снежного  барса».  Алтын - Арашан  -  золотой  родник.  Горячий,  радоновый.  Там  у  Николая  Андреевича  бревенчатая  изба,  на  входе  рога  марала  -  Золотая  медаль  с  выставки  охотничьих  трофеев  в  Любляне.  В  избе  вместо  кошек  -  горностаи.  Вокруг  рыжие   сурки   расселись  у  нор  -  шеи  вытянули,  глазками  любопытными  шныряют  туда-сюда.  И  свистят.  Принимай,  Николай  Андреевич:  дети  Ташкента.  Они  уже  костер  разводят,  воду  в  котел  заливают  из  родника.  Сазана  чистят.  Померили  -  точно  с  пионера.  Как  на  куски  резать  не  знаем.  Ножа  нет  большого  -  взяли  у  Николая  Андреевича  пилу.  Мы  уже не  просто  дети  Ташкента.  Мы  отряд.  Мы  уже  «Архаровцы»!  Физкульт  -  привет!
    -  Не  сыпь  мне  Лева,  соли на  раны, -    всплакнул  Борис  Николаевич.  -   Мне  бы  щас  с  бабой  и  в зоопарк.   Вот  что  такое  счастье,  Лева.
    -   Что  и  говорить:  с  бабой  и  в  зоопарк  лучше,  чем  без  бабы  и на работу.  Но  у  нас,  у  детей  Ташкента,  иной  вариант  счастья.  Мы  видели  его  своими глазами.  С близкого  расстояния.  Наутро  после  ухи  пошли  в  гости  к  чабанам,  на  их  стойбище.  У  них  за  саманным  дувалом   загон  и  они  там  своих  верблюдов  стригут.  Сперва  про  себя  думаю:  дурак,  зачем  детишек  привел!  Жесть! Они  его  повалили  наземь,  верблюда,  вяжут  арканам  по  рукам  и  ногам,  замотали  рот.  Навалились  толпой,  клацают   огромными ножницами.  Верблюд  думает:  всё, капец.  Зарежут,  сварят,  съедят.   У  него  же,  верблюда, нет  перспективного  мышления.  Он  живет  здесь  и  сейчас.  Он  знает,  что  он большой. Он  важный,  плюёт  на  всех. А  тут  такое  унижение.  Такой  позор!  У  него  глаза  вот  такие!   И  полные  слёз.  Смотрю  на  детей  -  себя  кляну.
   И  вдруг  всё  кончилось.  Аркан  ослабел,  путы  распутались,    орава  мучителей  отступила,  верблюд,  не  веря  себе,  поднимается,  косит   глазом  туда  и  сюда,  чует  остриженной  шкурой  -  что-то  не  так,   непривычная   легкость,  холодок  и  с  места  в  карьер  как  сиганёт,  через  наши  головы,  через  двухметровый  саманный  дувал  и  полетел.  Натурально.  Птицей.  Машет  ногами,  как  крыльями.  Передние,  задние  -  вразлёт.  Вместо  горбов  крылья.  Или  паруса.  Он же  корабль  пустыни.  Вот  оно,  счастье!  Вот как  оно  выглядит.  Архаровцы  мои  кричат:  НЛО!  НЛО!   Верблюд  летит  лёгким  облаком.  Со  всех  сторон    его  обдувает  свобода.  Он  втягивал  ноздрями  волю.  Ликует:  «Мать  моя  верблюдица!  Как  же  хорошо,  как  легко,  когда  нет   этих  грязных,  в  колючках,  в  навозе,  свалявшихся  косм».
   
     Борис  Николаевич  в  рот  смотрит  Лёве.  Заслушался. Какая  страна  была!  Не  страна  даже  -  люди.  Люди,  которые  лучше  страны.  Хотели  сказку  сделать  былью.  Да  нефть  подвела.  Вашингтон  подло  цены  обрушил. 
    
   -   А  чего  это,  Лёва,  твой  друг,  запабедник  Демончу  ходит  с   ястребом  на  рукавице?
   -   Это,  Борис,  ловчая  птица. Тетеревятник.  Геннадий  Андреевич  ему  когти  стрижет   и  выпускает  на   фазанов.  Фазанов  там  тьма -  в  облепиховых  тугаях  на  берегу  Семёновского  лимана.  Ястреб  ловит  фазана,  проколоть  когтями  не  может.  Охотоведы  отнимут добычу,  окольцуют  и  на  волю.  Счет  ведут,  научную  работу.  Заповедник. 
   -   А!  -  сообразил  Борис Николаевич.  -  Вот  и  мы  так  думали  с  Аскаром  Акаевичем:  отцепим  Киргизию  от  России  и  пустим  на  волю,  в  свободный  полет.  Нет  больше  старшего  брата  и  младшего.  Все  братья  равны.  Если  помнишь,  Лева,  я  тебе  это  первым  делом  сказал  -  прямо  в  камеру  твою,  в  аэропорту,  в  «Манасе».  Я  Аскару  Акаевичу  обещал:  первый  государственный  визит  Президента  России  -  в  Киргизию.   В  заповедник  демократии.
    -   Помню.  Как  же!  Хорошо  что  синхрон  сразу  у  трапа  снял. Только  у  меня  есть.  Эксклюзив!  Всем  остальным  Бурбулис  бурбулюкал. А  Президент  Российской  Федерации  лыка  не  вязал. 
     -   И  ты,  Лева,  туда  же.  С  апостолом  Петром  заодно.  Он  на  вратах хуже  Цербера: «Покайся!  Покайся!  Не  покаешься  -  не  пущу»! 
    -   А  ты  ему  скажи:  меня,  мол,   кыргызы  уважают.  При жизни  памятник  поставили.  На  Иссык-Куле.
   -  И  ты  видел?  Я же  просил  Аскара  Акаевича  не  показывать  журналюгам.
   -   Да  ладно.  Мне  показал  по-дружески.
   -   Меня,  Лёв,  и  в  Литве  уважают.  Орденом  наградили.  Свобода,  Лёв,  важней  колбасы. 
   -  Так  сперва  и  кыргызы  считали.  Говорили,  хватит  кормить  Россию  бараниной! 

    Пока  Борис  Николаевич  разбирался  со  своим  Белым  домом,  с  Русланом  Имрановичем,  с  Александром  Владимировичем,  заповедник  демократии  разбирался  с  шовинистом  Беглым.  В  свободном  полете  стала  Киргизия  суверенным  Кыргызстаном. Стал  город  Фрунзе  городом  Бишкеком,  улица  Пушкина  стала  улицей  Тоголока  Молдо.    Лев  Беглый  стал  зарубежным  корреспондентом.  Истеблишмент  в  Кыргызстане  появился.  Гражданское  общество  взмыло  ввысь.  Банкеты,   приемы  в  Посольствах  иностранных  держав.  Ближе  всех  к  Белому  дому,  на  бульваре  Дзержинского,  застолбило  место  американское  посольство.   В  аэропорту  «Манас»  обосновалась  американская  военная  база.  Рядом  с  кабинетом  кыргызского  Президента   представительство  Джорджа  Сороса. Тут же  советники,  советники  -  МВФ,  ТАСИС.  Это  сладкое  слово  «кредиты»!  Для  гарантий  возврата  канадцы  построили  в  горах  над  Иссык-Кулем  рудник  «Кумтор»  -  там  золото.  Но  поставили  невыполнимое  условие:  не  воровать  продукты  в  столовой. 
     С  помпой  китайцы  открывают   посольство.  У  китайцев  с  кыргызами  тысяча  километров  границы.  Семь  спорных  участков.  И  вот  уже  кыргызский  Хан-Тенгри  объявлен  китайским.  Дуайеном  становится  турецкий  посол  господин  Гомер.  Высокий  стиль,  тонкие  духи,  в  машине  Гайдн,  Моцарт.  В  офисе  Кандинский  /копия/,  гобелены  /кыргызские,  подлинники/,   скульптуры  лауреата  Ленинской  премии   Тургумбая  Садыкова  /Манас  и  сказители/.  Светская  жизнь  забурлила  -  приемы,  брифинги,  рауты.  Господин  Гомер   показывает  зарубежным  корреспондентам  карту  Великого  Турана.  Оказывается,  вся  Средняя Азия,  Татарстан,  Башкирия,  Зауралье,  Прикаспийские  области  -  это  Турция.    В  китайском посольстве  карта   Поднебесной:   весь  Дальний  Восток,  половина  Сибири  -  Китай.  Саудовская  Аравия  берет  своё  тихой  сапой  -  через  коран.  Напротив  каждого  /каждого!/  райкома  КПСС  -  мечеть.  Миллион  долларов  на  соборную  мечеть  в  Бишкеке.  Срок  сдачи  объекта  жесткий:  к  годовщине  Великой  Октябрьской  социалистической  революции.   
    К  корпункту   Беглого  подъезжает   черная  «Волга»  с правительственными    номерами.  На  пороге  высокий  красавец  в  белой  чалме.
 
  -   Бисмиллах-иррахман-иррахим.  Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного  -  здравствуйте,  Лев  Григорьевич. 

    Голос  трубный, чуть  в  нос,  с  обертонами. Голос  проповедника.
  -  Жон  эле.  Просто  так  -  никаких  дел.  Познакомиться  с  влиятельным    человеком.

    Классно  забросил  удочку!  Беглый   заглатывает блесну.   Новый  муфтий.  Окончил  медресе  в  Ливии,  у  Каддафи. Тема диплома  «Социализм  и  ислам».  Достает  из  роскошного  кейса   фолиант  -  КОРАН.

   -  Это  вам.   Будет  время  - заходите  в  мечеть.  Попьём  чай-пай.

   Беглый  уже на  крючке.  Визиты  в  мечеть,  чаепития.  И  вот  уже  чалма  муфтия  украшает  телевизионную  картинку   из  зала  Жогорку  Кенеша.  На  крупном  плане   рядом  со   СЛАВОЙ  КПСС   /не  успели   снять/  СЛАВА  АЛЛАХУ   /успели  повесить/.   
     Кыргызский  министр  обороны  звонит  братану  по Афгану,   российскому  министру  обороны:  «Паша,  у  меня  ПВО  на  нуле,  дыра  в небе».  «Денег  нет,  Мырзакан»,  -  отвечает  братан .  «Паша,  -  звонит   Мырзакан,  -  скоро  9  мая  -  на  парад  не  в чем  идти,  у  солдат  форма  в  дырах».  «Денег  нет», -  отвечает  Паша.  Форма  есть  в  Германии  -  летняя,  зимняя,  парадная,  рабочая,  склады  забиты.  Осталась  от  армии  ГДР.  Забирайте.  Но  самовывозом.  У  Мырзакана,  естественно,  на  самовывоз  нет  денег.  В  программе  «Время»  репортаж  с  парада -  «В  чем  Родина-мать  родила».
        Российский  Премьер   аплодирует:  киргизы  слезли  с  рубля,  ввели  национальную  валюту сом.  Баба  с  возу… Собкора  Беглого  вызывают  в  прокуратуру:  «Обозвал  кыргызов  баранами».  Что?  Как?  Оказывается,  сравнивая  сом,   рубль  и  доллар, заигрался  словами:   «Молодец  против  овец,  а  против  молодца  -  сам  овца».  Недооценил  тонкие  чувства  обостренного  национального  самосознания.        Спасибо  Кочкорке  и  Матену  Садыковичу  из  Нарына: «Руки  прочь  от   лучшего  друга  кыргызского  народа».  И  пикетчики  у  Белого  дома  поддержали.  Оппозиция.  Лев  ей  гласность  обеспечивал.  Революционные  массы  на  площади перед  Белым  домом   юрты  поставят  и  ждут:  «Беглый  идет! Беглый»!  Как  появилась  телекамера,  все  из  юрт  наружу,  лозунги  над  головой:  «Долой  кровавый  режим»!   Местное  ТВ,  подкаблучное,  их  не  показывает,  только  программа  «Время».  А народ  привык:  если  по  ящику  картинки  нет,  значит,  и  события  нет.  Картинка  первична,  жизнь  вторична.

    -    Как  обустроить  страну?  Ума  не  приложу,  -  сокрушается  Борис  Николаевич. -  Может,  варягов  позвать?   Не  поедут  варяги. Только  таджики  с  киргизами.  Тяжела  ты,  шапка  Мономаха!  Власть,  Лёва,   такое дерьмо!  Избави  Бог  вляпаться.   
    -   Стесняюсь  сказать  вслух,  Борис,  но  всё  больше  убеждаюсь:  России  нужен  помазанник  Божий.  От  временщиков  одна  коррупция. 
    -   Не,  Лёв,  коррупция  была  и  при  Николае  Первом,  -  повторил  Борис Николаевич  чужие  слова. -  Мне  Гаврила  рассказывал.  Из-за  неё,  мол,  Крымскую  войну  проиграли.

     Беглый  в  теме.  Снимая фильм  о  хирурге  Пирогове,  накопал  всяких  документов.  Николай  Иванович  жаловался  Великой  княгине  Елене  Павловне:  водка,  которую  она посылала   на  фронт  для  анестезии  при  операциях,  выпивалась на  дальних   подступах  к   госпиталям.  Военные  чиновники,  штабные  крысы  и  даже  офицеры  с  передовой,  потеряв  честь  и  совесть,  присваивали  себе  посылки   Её  Высочества.  Раненых  резали  по  живому.  Устыдить  партию  воров  и  мошенников  пытались  медицинские  сестры   учрежденной  Великой  княгиней   Крестовоздвиженской  общины.  Генералы  оправдывались  перед  Государем,  мол,  бабы -  что  они  понимают!  Просили  убрать  девиц  из  окопов: «Ваше  Величество,   солдатиков  не  удержать,  тот  час  и  уе»…  На  концовку  фразы у  автора  письма  не хватило  печатных  слов.  Генералов  особенно  возмущало,  что  перед  отправкой на  фронт  сестры  милосердия  давали  обет  целомудрия  сроком  на  один  год.  И  ведь,  засранки,    выдерживали! Государь  сильно  переживал  за  бардак  и  коррупцию,  жить  не  хотелось.  После  поражения  под Евпаторией  вызвал   к  себе  лейб-медика,  гомеопата  Мандта.  Тот  описал  разговор  со  стенографической  точностью. 
   
   -  Исправить дела к  лучшему  я  не  в  состоянии, -  сокрушался Государь, -   и  должен  сойти  со  сцены.  С  тем  и  вызвал  тебя,  чтоб попросить помочь мне.  Дай мне  яд,  который  бы  позволил расстаться с  жизнью  без  лишних  страданий,  достаточно быстро, но  не  внезапно,  чтобы не вызвать кривотолков.
 
     Опустив  детали   отчета  лейб-медика,  Беглый   ударил  под  дых  концовкой.
 
    -   У  помазанника  честь  в  генах.  Ответственность  перед  предками,  перед  потомками,  перед  народом,  перед  державой.            А  вы с  Пашкой  продули  Чеченскую  и  хоть бы  хны.  Кто  у  нас  сделал  харакири?

      Сказал  и  осекся.  Перешел  границы. У  Бориса  Николаевича  тела  нет,  один  Дух.  Он  и  есть  совесть.  Окружающая  среда  среагировала. Пошли  круги  по воде,  кто-то  в  ногу  толкается,  тычет  в  краеугольный  камень.  Борис  заметил  смятение  собеседника:

   -  Что такое?
   -   Может,  рыба.  Большая.  Может,  сазан.
   -  У  тебя  железного  ничего  нет? 
   -   Только  логика.
   -   Значит,  торпеда,  -  догадался  Борис  Николаевич.  -  Наши  в  затоне,  где  Ноев  ковчег,  торпеды  испытывают.  Видать,  напутали  в  электронике.  Она  и  вышла  за  пределы.  У  вас  кто  щас  министром  обороны?
   -   Гражданский.   Как  его…  Зять  Зубкова.
   -   А  Зубков  кто?
   -   Вице-премьер.  Был  директор  совхоза.  Союз  ВПК  и  совхозного  крестьянства.
   -   Был  бы  Паша… Реальный  пацан.
   -   Ты  бы,  Борис,  помолчал  про  Пашку.  Мырзакан  же  просил  его…  «Денег  нет»…  Чем  выше  лезет обезьяна,  тем больше  виден  её  зад.    
    -   И  ты,  Брут   Лева,  -   простонал  Борис Николаевич.  -  Я  каялся  уже.  Принес  покаяние  апостолу.  Добивай:  из  грязи,  мол,  в князи.   Обложили  меня,  Лёв.  Околпачили.  Гусь  березовый,  кукловоды,  блин.  Дергают  за  веревочки.  Пляши!  Я  пляшу,  шут  гороховый,  под  их  дудку.  А  они:  не  трухай,  Боря,  всё  под  контролем.  Если  чо,  мол,  отфотошопим, сканируем.  Всё  теперь  в наших руках.    Имиджмейкеры  хреновы.  Стельной  коровы  от  яловой  отличить  не  могут. А  туда  же:  глас  народа. Я  по  телеку  видел  твой  репортаж  из  деревни.  Как  её?
    -  Бутырки  деревня.
    -  Ага,  Бутырки.  Липецкая.  Там  бабки  литр молока  на  баррель  нефти   напяливали.  Одну  бабку,  помню,  запикивали.  Ой,  говорит,  баблососы  х…вы,  крутють  наши денежки.  Ой,  крутють.  Я  политтехнологам:  видели?  Говорят:  «Не  бери  в  голову.  Будут  реальные  деньги,  Борис,  молоко  купим  у  фиников,  хлеб  -  в  Канаде».  «А  народ? -  спрашиваю.  -  Деревня.  Она же  электорат.  Деревню  Зюга  мымринский  к  рукам   приберет».  А  Береза:  «Деревня  сама  собой  отпадет,  переселится на  кладбище.  А  пока, - говорит, -  у  нас  там,  на  электорате,  человек  сидит.  На  тебя,  Лёв,  показывает: специальный  корреспондент.  В  центре,  блин,  красного  пояса.  В  Воронеже.  В  конец  прихвостни   оборзели.  Забыла  тень  своё  место.  Чую, хвост  виляет  собакой.  Хочу  сбросить  всю  эту  шелупонь,  а  сил  уже  нет.  В  ноль  ухожу.  На  кого  Россию  оставить?  Анатолий  Александрович  говорит:  вот  Володя.  Я  Володе  говорю:  руби  им  хвост  по  самую  шею.  Равноудалить  на  хрен!  Отделить  мух  от  котлет.  Но  без  ущерба,  сам  пымаш,  для  семейных  ценностей. Оставь,  говорю,  там  Ромку,  еще  двух-трех  по  своему  выбору.  Можешь,  питерских.  Из  кооператива  -  из  «Озера».  Или  с  погонами.  Если  чо,   замочи  в  сортире.  А  Аскару  Акаевичу  обеспечь  неприкосновенность. Он,  Лева,  где  сейчас? 
   -  В  МГУ,  в  Москве.  Пишет  монографию  о  мировом  экономическом  кризисе  по  фазам  Кондратьева.  О загнивании  империализма  и  светлом  будущем  России. 
    -  Ты,  Лёв,    Аскару  Акаевичу  привет  передай.  Зря  я  ему  ложками  по  голове  настучал.    
   
    И,  выпав  из  контекста,  вздохнул  сокрушенно:

   -  Копишь,  копишь  на  старость.  А  она  не  приходит.
   -   Говорят,  вам   стволовые  клетки  давали  от  старости.
   -   Только  членам  Политбюро.  Мне  Уго  Чавес  тоже обещал.  За  «калаши».  Да  не  успел  я.  Ты,  Лёва,  если  надо  чего,  не  стесняйся  -  обращайся  к  Уго  или  к  другу  моему  Клинтону  Биллу.  Скажи,  мол,  от  Бориса.  Он  всё  сделает.  Только  не говори  Хиллари.  Ну  её.

    Невесомый  стоит,  бестелесный.  И  простор  вокруг.  Акватория!  Чайки  над  головой,  рыбы  под  ногами.  Перед  глазами  Кунгей  -  Алатоо,  за  спиной  Терскей – Алатоо.   На  высокопоставленных  кручах  клубятся,  тусуются  облака.     То  прикинутся  отарой  баранов,  то  отдельный  баран  убежит  от  стада,  возгордится,   раздуется в  разные  стороны   и  летит  горбатым  верблюдом.   Над  Кара-Колом  сгустилась  черная  туча  -  толстым  задом  гиссарской  овцы  уселась  на  острый  пик,  молнии  снизу  поджаривают -  шашлыком  попахивает.   
   Лев  Григорьевич  потоптался  ногами: вода.  Натурально.  Глубина  семьсот  метров -  с  «Бормотолога»  замеряли.  Откуда  взялся  краеугольный  камень?  На  чем,  в  самом деле,   стою?

   -   На  вере,  -  говорит  Борис  Николаевич.  -  Так  Господь  рыбаку  Петру  говорил.  Без  веры  утонешь. Ты  во  что  веруешь,  Лёва?  В  апокалипсис?
   -   Я  верую  в  Кокубая.  В  Кыргызское  великодержавие.
   
   -   Ну,  правильно.  Михаил Андреевич  говорит:  России  без  киргизов  против Китая не  устоять.
   -  Какой  еще  Михаил Андреевич?
   -   Суслов.  Забыл,  что  ли?  Второй  человек  после  Брежнева.  Он  у  нас  главный был  по  словам.  Какие  можно,  какие нельзя.  Порядок  был  в  словаре. 
   -  А  там  он  чего? У  вас. Тоже  в чистилище?
   -   У  самых  врат.  Поближе  к  Петру.  Михаил  Непогрешимый. Проповедует  социалистический  реализм.  Последняя  проповедь  мне  прям  в  душу  запала: «Сознавая,  что  за  последнее время  среди отдельных работников литературы и  искусства  /отдельных,  заметь  -  не  всех!  не  надо  обобщать/, сползающих  с  партийных позиций,  политически  незрелых  и  настроенных обывательски,  появились  попытки подвергнуть сомнению правильность линии  партии   в развитии  советской  литературы  и  искусства,  отойти от принципов социалистического реализма на позиции безыдейного искусства, выдвигаются требования «освободить» литературу и искусство от  партийного руководства, обеспечить «свободу творчества», понимаемую в буржуазно-анархистском, индивидуалистическом духе».  Золотые  слова! 
   -   Золотые,  -  поддержал  Лева. -  Помню,  по  его  указанию  товарищ  Лапин,  наш  главный  по  телевидению,  запретил  употреблять  в  эфире  слово  «мясо».  Чтоб  не  раздражать народ.  Коров  тогда  всех  порезали,  мяса  тю-тю.  Слово  вычеркнули  -  и  нет  проблем.

    -  Мне  мяса  нельзя,  -  заскучал  Борис  Николаевич.  -   Врачи  говорят:  вредно.  Пойдем,  Лева,  чайкю  попьем.  Наина  тесто  поставила  на  боурсаки.  По  рецепту  Майрам  Дуйшеевны.  Расстегаев  напечем.  С  иссыккульским   османом.  Жирный.  Больше  нигде  такой  рыбы  нет.   Бозо  сделаем.  Аскар  Акаевич  научил.  На  десять   литров  готового  продукта  один   кг  дробленого  овса,  добавляем  750 граммов  сахара  плюс  пять  граммов  дрожжей.  Промытое  пшено  сварить  в  воде  до  полного  размягчения.  Всё  это  растереть  и разбавить  двойным  количеством  воды.  После  охлаждения до  +30  добавить  дрожжи,  половину  сахара и  поставить  бродить  при  +25-30  на  одни   сутки.  Затем  засыпать  остатки  сахара,  долить  воды  до  нормы,  разлить  по  кожаным  бурдюкам  и  выдержать  сутки. От  четырех  до  шести  градусов  алкоголя.  Владимир  Иванович  Даль  рекомендует    подвеселить  хмелем.  Да  где  ж  его  взять  на  Тянь-Шане?
 
      И  пошел  по  воде,  аки  по  суху.  Запел:  «Утро  туманное,  утро  седое.  Нивы  печальные,  снегом  покрытые»… А  Беглому  как  идти?  Он  же  не  Дух.   Проваливается.  Краеугольный  камень уходит  из-под  ног.  Левую  судорогой  сводит.  А  на  ногах  что?  Во что  одет?  Борис  Николаевич  в  костюме.  В   сером,  при  галстуке.  А  он,  Беглый, -  в  одних  плавках.  Паршиво  себя  почувствовал.  Как  электрон,  побитый  тяжелыми  ядрами  гелия.  Энергия  уходила  в  минус.  Душа,  кряхтя  и  постанывая,  покидала  тело.   А  пилить  до  берега  -  что  до  Каджисая  с  родной  буровой,  что  до  Чолпона-Аты  с  памятником  Ельцину  -   сорок  верст  с гаком.  Да  по  такой  погоде.  Дрогнул,  было,  а  сверху  гром:  «Страшно»?  -  А  то!  -  «Маловер»!  И  волной  окатил  в  сердцах.  «По  камешкам  ступай!  По  камешкам». 
   -  Эх,  -  прослезился  Лёва,  -  щас    бы  с  бабой  да  в  зоопарк!


   17.     МОГИЛЬЩИК  РОССИИ   

      Присутствие  или  отсутствие  хозяина  в доме  люди  с  улицы  определяли  по  стуку.  Сохатый  стучал,  вколачивал  гвозди  в  гробы.  И  делал это  весело,  с  песней.  И  сейчас  он  стучал,  забивал    гвоздь  в  крышку  гроба  и  пел:  «Дамы,  дамы,  не  вегтите  задом.  Там  где  бгошка,  там  пигот.  Две  шаги  налево,  две  шаги  напгаво,  а  потом  наобогот».  И  Беглый  тотчас  узнал:  Кагантович!   Вагановский  сосед  по  бараку  паровозный  машинист  Яша  Кагантович.  Вспомнился  восхитительный  запах   его  эмалированной   кастрюльки,  в  которой  он готовил  себе  супчик  с лапшой,  картошкой,  морковкой  и  чесночком.  Такой  супчик  могут  готовить  только  евреи.  Яша  был  евреем,  увы.  Судимый,  но  уже  отсидевший.  Восемь  лет.  Строил московское   метро  под  управлением  Лазаря  Моисеевича,  спекулировал   созвучием  фамилий,  рассказывал  политический  анекдот  и  по  обвинению  в  шпионаже  на  японскую  разведку  угодил  в  Севураллаг,  в  Заполярье  по  известной  статье.  В  53-м  Берия  амнистировал  и  послал  на  стройки  коммунизма  в  Вагановку,  на  подъездные  пути  к  Качканарскому  месторождению  железной  руды.
 
   -  Моя  кгасная  линия  -  литг  тгиста, -  говорил  с  гордостью  Яша  Кагантович.

  Он  был  самый ценный  человек  в  Вагановке,   где  в  соответствии  с режимом  зоны  никакого  спиртного,  кроме  тройного  одеколона,  не  продавали  и  Яша  ездил  на  паровозе   с  ведрами  за  вином  либо  на  станцию  Европейская,  семь  километров  от  Вагановки,  либо  на  станцию  Азиатская,  девять  километров.  А  то  и  в  оба  конца.  Иной  раз  так  повезет  -  два  ведра  портвейна  «777».  Вагановка гудит.

  -  Ну как  там  твоя  Шкафиня?  - интересуется  народ.
  -  Шигака  стгана  моя  гадная!  -  закатив  глаза,   скажет  Яша  Кагантович  и  раскинет  руки,  мол,  вот  такая  моя  Шкафиня.  Поперек  себя  шире.  Сам -  то  он  худорба,   на  чем  штаны держатся.   Масон  -  что  с него  взять?   А  слюбился  с   русской  красавицей,  буфетчицей  на  станции  Азиатская.  С  огромной  русской  бабой.  Она  его  на  руках  носила.  Иногда  любились  прямо  в  паровозе,  в  кабине  машиниста.  Яша  раскочегаривал  паровозную  топку,  закидывал  грабаркой  угольку,  а  потом  у  камина  раскочегаривал  Шкафиню.  Это  было  нетрудно,  Шкафиня  заводилась  с  пол  оборота.  Яша  блаженствовал  на ней,  как на  стогу  сена,  который  по  бездорожью,  через  лес  везут  в  полуторке  с  елани  на  колхозный  сеновал.  Иной  раз  так  тряхнет,  что  лбом  проверяешь  крепость  железа.  Он  же  паровоз,  весь  из  себя  железный, весь  огнедышащий,  страстный,  пыхтит,  передразнивает  Шкафиню.  Ох,  ох… Употеет  вся,  прижмет  худенького  Яшу горячими ручищами:  «А  ну  поддай,  кочегар,  поддай!»   И  Яша  поддавал.  Любил  ездить  на  станцию  Азиатская.

   Узнает?  Не  узнает?  Беглый   толкнул  дверь,  она  подалась  легко,  без  скрипа,  петли  были  смазаны,  дом  жил  у  хозяина,  как  у  Христа  за пазухой.  За  входной  дверью,  как  положено,  находились  сени  -  аккуратные,  с  круглым  деревенским  половичком.  Пахло   свежей  сосновой   стружкой.  За  прочной  бревенчатой  стеной  кипела  работа.  Беглый  прислушался.  Незнакомый,  басовитый  с хрипотцой  голос  прервал  стук  молотка.

    -  Тут  надо  бы не два  отверстия  просверлить,  а  четыре.  КПД  повышается  в  два  раза.  А  качество  не  страдает.
   -   У  нас  же  не  кастрюля.  У  нас  фляга,  25 литров…

   Сохатый!  Он.  Беглый  сразу  узнал  тенорок  бывшего  начальника.  Виктор  Петрович  аргументировал  свою  позицию  по  отношению  к  дополнительным  отверстиям.

   -  Мы  их  сверлим   в  крышке  фляги под переходник.  Лучше  латунный.  Для  металлопластиковых  труб.
   -  Надо  точно  определить  размер  между  раковиной  и  плитой.  У  меня  есть   два  шланга  по  полтора  метра,  -  в  голосе  собеседника  Сохатого  явственно  проступал  иностранный  акцент.  -  Петрович,  глянь:  я  тут  схему  дистиллятора  набросал.

   Беглый  постучал  в дверь.
   
    -  Заходи, Лёва. Не  заперто.  Уже  час  как  ждем  -  картошка  стынет.  Ты  как  к  самогонке?

    Вот  она деревня!  Все  всё  знают.  Никаких  сюрпризов.  Шутки  что  ли  -  программа  «Время»  в  Рай   нагрянула. Обнялись.
 
   -   Садись, не  стесняйся.
 
     Сохатый  подвинул   Беглому  крышку  гроба.

   -  Удобная  домовина.   Двуспальная.   Иной  раз  лень  в  избу  тащиться  -  тут  заночую.  Когда  и  не  один.  Куфайку,  полушубок  постелим   -   шанель  номер  пять.  Сосной  пахнет,  овчиной.

   Вынул  карандаш  из-за  уха,  прочертил  линию  на  гробовой  доске,  промерил,  прикинул  так  и этак,  запел:  «И  кочегары  мы  и  плотники.  И  сожалений  нет  как  нет.  Мы  зэки  северные  льготники,  с лесоповала  шлем  привет».  И  вколотил  гвоздь  в  крышку.
   
    -  Ну,  Григорич,  за  встречу!

    Хорошо  вошла.  Как  гвоздь  под  шляпку.

     -  Знакомься,  Лева.  Партайгеноссе  Вальтер.  Вальтер   Адольфович   Стингер.  Гитлерюгенд.  Старый  дружбан  по  Севуралллагу.  Заслуженный  конструктор  самогонных  аппаратов.

    И  тут  немцы  впереди!  Даже  в  области  самогоноварения.  Длинный,  худой,  мосластый.  Вытянутое  лошадиное лицо,  крупный  нос,  рот,  губы.   Будто  топором  вырубили  маску  человека,  для  которого  жизнь  страшное  несчастье.  И  он   тужится,   напрягается  из  последних  сил,  пытаясь  преодолеть  жизнь.  Преодоление  даётся   плохо.  Жизнь  берет  своё.  И  чужое!   И  он,   бедолага,  бьётся  над  главным  вопросом  бытия:  как  сделать  такой  самогон,  чтобы  наутро  голова  не болела? 

   -  У  меня  теща  как  варит?  -  делится  сокровенным   конструктор  Вальтер.  -   Во   флягу наливает  20  литров воды,  растворяет  в ней  кило  дрожжей,  шесть   кило  сахара  и   добавляет  литр молока.   Второй  вариант:   добавляет   прокисшего варенья  или  компота.   Всю  эту  смесь закрывает  крышкой  и  оставляет  бродить  в  теплом  месте   на  шесть   дней.   Это  сырье,   готовое   к  применению.
   -  Шесть  дней,  Григорич!  Ты  можешь  такой  срок  выдержать?   Я  за  трое  суток  такое  сырьё  приготовлю  -  ум  отъешь! 
   
   Налили  по  второй.

   -  Ты,  Лева,  закусывай.  В  ней,  родимой,  семьдесят  градусов.  Бери  огурчик.  Он  малосольный.  Огурец  обязан  быть  малосольным!  Прямо  на  грядке.  Если  не малосольный,  значит  не огурец.

     Пригубили  по  второй,  крякнули,   хрустнули малосольным  огурчиком,  утрамбовали  духовитой  вареной  картошечкой.  В  блаженстве  стали  сближать  позиции.

  -   Берем  деревянную   кадку,   наливаем   два  ведра горячей воды,   высыпаем   туда  восемь  кило  зерна.   Образуется тесто.   Наливаем  еще  два  ведра горячей воды,  а  через   полчаса  доливаем  холодной воды.  Кидаем  дрожжи,  закрываем  ватной  фуфайкой  на  трое  суток.  Трое!  Не  шестеро  суток.   Перебродившую  массу  перегоняем  через  аппарат.  Всё. 

    Вальтер  в  обороне  напрягся  и,  кажется,  готов  ринуться  в  контрнаступление.   Чем  держит  немца  Россия?  Тёщей! 

    -   Нет,  Виктор  Петрович.   Важно,  чтоб  и  количество  было,  и  качество.  Как  делает  тёща?  Ставит  флягу   с  сырьём  на сильный огонь  и  через 30 минут  из  выходного   отверстия  первые  капли  спирта.  Тут  надо  ловить  момент.  После  первой  же  капли  убавляем  огонь   до  среднего.  Из  фляги 25 литров  получается  шесть  литров самогона.  Это  первач.  Семьдесят  градусов.  Можно  гнать  и  дальше.  Семь-восемь  литров.  Но  это  уже  второй  сорт.  Каяж   называется.  35  градусов.

   -  Ну,  Вальтер  Адольфович,  -  разливает  Виктор  Петрович,  -  за  тещу!

   Как  же  хорошо  идет  в  Раю  самогон!  Как  хорошо  закусывается  малосольным  огурчиком,  теплой  картошечкой  и  холодным сальцем!   У  Данте  Алигиери  не  написано,  поют  ли  от  полноты  душевной  в  его  Раю.  В  Раю,  что  напротив  Ерусалима,  поют.  Про  баб,  ясное  дело.

   -  «Дамы,  дамы,  не  вегтите задом.  Это  не  пгопеллег,  вам  говогят»,  -  начинает  Виктор  Петрович.
   -  « Две  шаги  налево,  две  шаги  напгаво  -  шаг  впигод  и  две  назад»,  -  подхватывает  Лев  Григорьевич. -      Не  знаешь,  где  он,  как  он?
   -  Помер.  В  Хайфе.  Она  же  его,  Шкафиня,  силком  заставила  перебраться  на   историческую  родину.  А  он  там  русским  оказался,  засох  от  тоски.  Ему  подавай  литг   тгиста.  Компанию  под  это  дело.  А  там  компании  нет. Там  пол  литра  на  пятерых,  и  то  спасибо.
   Еще  разлили  по  маленькой.
 
   -  Помянем  друга  нашего  Якова   Кагантовича.
   -  Пусть  земля  обетованная  ему  будет  пухом.
   -  Вечная  память.
   
   Вспомнили,  воскресили   его  любовные  новеллы  про  Шкафиню  в  тесной  кабине  машиниста,  про  то,  как  возился  Яша  с  её  необъятными,   голубыми  с  начесом  рейтузами  китайской  фабрики  «Дружба».  Много  лишней  материи  шло  на  Шкафиню.  Хохотала,  колыхаясь  сочными  телесами,  над  яшиными  анекдотами:  «Дама,  у  вас  гейтузы  шивогот-навывогот.  -  А  как  вы  узнали?  По   шве?  -  Нет,  по  говне».  Эх,  мать  моя  Родина!  А  «р»-то  не  выговаривает.  «Година,  година…  Истогическая  моя».   Женщину  можно  понять:  надоели  ватные  штаны,  куфайки.  Захотелось  тепла,  кружевных  трусов,  апельсинов.  Взяла  своего  худого,  с  реденькими  и  уже  седыми  волосиками  еврейца  в  зубы,  как  кот  мышку,  и  шасть  на  землю  обетованную.  Уселась  большой  своей жопой   на  христианские  святыни,  будто  там  и  была  всю  жизнь.  А  Кагантович,  паровозный  машинист,  оторванный  от   прекрасного  и  яростного  мира  паровозов  /какие  в  Израиле  паровозы!/  окочурился.  С  тоски.  Он  хотя  и   евреец  по  паспорту,   но  душой – то  русский  человек.  Открытый,  как   паровоз.  Всё  на  виду:  колеса,  поршни,  шарики,  ролики.  Вся  подноготная.  И  вся  драматургия  механического  действия  и  противодействия.  Трение,  сопротивление  материала,  скольжение,  вращение,   ускорение,  обратный  ход.   Недалеко  и  ушел  от  уральской  пароходной  телеги  отца  и  сына  Черепановых   на  чугунных  колёсопроводах.   Там  всё  просто:   цилиндрический  котёл   длиной   пятьдесят   один  с  половиной  футов,   два   лежачих  цилиндра   по   девять   дюймов   каждый,   восемьдесят   медных  парообразовательных   трубок   и   эксцентрическое   колесо,   приводящее  в  движение  паровые  золотники.   Яша   мог  разобрать  свой  паровоз  по  винтикам  и  собрать   в  одиночку.  Как  хирург   сердце. 

     -   Два  года не  протянул, -  наливая  очередной  стаканчик,  горюет  Виктор  Петрович,  -  Хваленая  ихняя  медицина не  спасла.  Шкафиня  плакала,  говорят.  Ничего  плохого   не  скажу.  Страдала.  Но  не похудела.  Нашла  ёбаря.  Говорят,  из  бухарских  евреев.  К  жидам  она  была  уже  приспособленная.  На  иврите  шпарит.  В  Мертвое  море  влезет  -  оно,  бедное,  выходит  из  берегов.

   Качественный  самогон  легко  пьётся.  Вот  уже  и  дно  показалось  в  бутыли.  Вальтер  Адольфович,  не  имевший  счастья  водить  дружбу  с  Яшей  и  его  Шкафиней,  возвращает  разговор  к  главной  теме  -  к  тёще  и  самогону.

   -  А  еще  она  варит  хлебный  самогон  с  картошкой.  Это  как  коньяк  КВВК.   Выдержанный  высшего  качества.  Сперва,  как  положено,  готовим  солод.  Проращиваем  зерно,  сушим,  мелем.  Варим  картошку,  толчем  в  чугуне.  Перекладываем  в бадью,  засыпаем  солодовой  мукой.  На  два  ведра солода   пять  чугунов   картошки.   Опять  толчем  до  консистенции  вроде  киселя.  Следим,  чтоб  всё  это  было  горячее,  не  остывало.  Сверху  присыпаем  остатками  муки  и  ставим на  ночь.  Через  двенадцать  часов  перемешиваем,   переливаем  в бочку.  Туда  еще  полкило  дрожжей  и  на  пять,  лучше  шесть  дней,  оставляем  бродить.  И  в  аппарат  -  будьте  любезны.
   -   Представляешь,  Лёва,  мудака?  У  него  брат  миллионер,  приезжал  сюда,  звал  на  родину,  в Баварию.  Ну,  выпили,  само  собой,  тёщиного    шнапса   на  картошке.  Брату  понравилось:  по  второй  да  по  второй.  Вальтер  и  говорит:  «Теперь  понимаешь,  чем  держит  Россия»?  И  поёт:  «Россия,  Россия,  Россия  родина  моя».  Это  у  него  коронный  номер,  как  выпьет  картофельной.  Россия!  Севураллаг.   Десять  лет  лагерей   за  Полярным  кругом.   Людишки  -  расходный  материал.  Щепки,  стружка,  опилки.   Нравится,  говорит,  как  в  России  пахнет    уходящая  весна.   Сырой  доской,  говорит,  пахнет. 

    Сидят  мужики  -  классика!  Сообразили  на  троих.  Всё  ладом,  всё  по  порядку.   Сосновой  доской  пахнет.  Созрел  тост  «за  баб-с».  Можно  стоя.  Но  пока  не  перед  кем.

   -  Лева,  колись:  киргизушку   пробовал?  -  подначивает   Виктор  Петрович.  -  Неужели  брезговал?  В  пещере  у  тебя  какая-то  чабанка  была.  В  темноте  же  можно.

    Вот  она  -  слава!  Слава  телевизионной звезды.  Беглый  как-то  не  думал  раньше,  что  он  на  виду,  за  ним наблюдают,  оценивают  слова,  дела,  передвижения,    внешний  вид  -  повзрослел,  постарел,  потолстел,  полысел.   Вот  и  пещерный  репортаж  в  программе  «Время»  про  Кокубая  и  Унтул  не  прошел  незамеченным.

   -  Ты  язык-то  иностранный  освоил?  Скажи  чего-нибудь.
   -  Карыл  Маркыз  атындагы  совхозу.
   -  Это  чего  такое?
   -  Совхоз  имени  Карла  Маркса.
   -  Класс!  Маркыз,  стало  быть.  А тебя  как  звали?
   -  Кокубай  звал:   Арстан.  Лев  по-киргизски.   Арстанбек  Григорьевич.   Асипа   спать  укладывает:  «Левка,   ас-мас  кириветь  испей».  Лёвка,  мол,  будешь  спать  на  кровати.  Они-то  все  на  полу.  Поели  на  полу,   пиалки  убрали,  одеяла  расстелили -  одни    снизу,  другие  сверху.  А  мне  особая  почесть:  кириветь.   Днем  на  ней  все  одеяла до  потолка. 
   -  За  Асипу,  стало  быть!
   -  Давай  за  Анастасию.
   -  Баунти!  -  переглянулись  Виктор  Петрович  и  Вальтером  Адольфовичем. 
   
    Рай  открылся  Беглому  портретом  Евы   в  раме.  В оконной.   На  первом  этаже  -  он  единственный,  второго  нет.  Рама  деревянная,  с резьбой,  с  кружевами.  На  подоконнике   аленькие  цветочки  в  горшках,  герань.  Ну  и  фиалки,  само  собой.   Цветы  у  подножия.  Ноги  -  вот  главное  в  этой  картине.  Они  стоят  на   стуле,  стул  стоит  на  двухтумбовом   конторском  столе.  Босые  ноги,  на  цыпочках.   Непредназначенные  постороннему  глазу.  Икры  подтянуты,  юбка  тоже.  Вид  снизу,  через  окно  открывает  молодую,  пышную  в  меру  женщину,  которая   тянется  руками  вверх,  вешает  на  карниз   кружевные  тюлевые  занавески.  Контора.  Если  повести  глазом  влево,  на вход,  совсем  уж  неописуемая  картина.  Вывеска,  название  конторы.  «Райский  сельсовет.   Костромская  область.  Перерыв  на обед  с  12.00  до  14.00».  Вид  снизу  завораживает,  глаз  не  отвести.  Хочется  продлить  перерыв  на обед,  хочется,  чтобы  крючки  на  занавесках   сопротивлялись  пальчикам,  не  слушались.   Было  яснее  ясного:  Рая  много  не бывает.

  -  Ой,  -  вскрикивает  Ева  с  занавесками,  -  а  у  нас  перерыв.

   Но  они  наглые,  их  много.  Трое:  корреспондент,  оператор,  звукооператор.   Поклонники  Прекрасного.   Один   поклонник   штатив  устанавливает,  второй  камеру  достает,  третий  командует:  быстрей!   Быстрее!   Стоп,  сооружение:  стул,  стол,  Ева  и  занавески. 
   
   -  Неужели  из  самой  Москвы?  А  как  вы нас нашли?
   -  Мы  на  тракторе.  Сказали:  машиной  в  Рай  не  проедешь.

     Лев  зубы  заговаривает,  удерживает  сооружение  в  сборе.

  -  А  вон  там  занавесочка  отстегнулась…

     БАУНТИ !  Райское  наслаждение.   Художественная гимнастика  в  неприкрытой  красе.  Лучше  всего  упражнение  с  обручем.  Обруч  обнимет  талию  и  всё,  дальше  ему  деваться  некуда.   Достижение  мечты.    Полный  хула-хуп.  Там  такие   окорочка,  такие  рульки,  такое  телосложение!   Быстрей  звони  Рубенсу!   Оператор  объективом   облизывает   Богиню,  звуковик  предвкушает,  как  будет  прикалывать  микрофон  к  кофточке.   Синхрон.   Обязательно  синхрон!  Коллеги  Лёвы  народ  смекалистый,  давно  поняли:  в   Раю гостиницы  нет.   Расквартируют  по  домам.   Мысли-скакуны   вперед  побежали.  Уже  шастают  по  всем райским  уголкам.   
  Стоп!  Снято.
  Слава  Богу!  Есть  начало.  Приоткрылись   Райские  врата.

  -  Настей  меня  зовут.  Анастасия.  А  Григорий  Ефимыч   на  огороде  сейчас.  Колорадского  жука  травит.   Телефон  не  услышит.  Я  сбегаю.  Тут  рядом.

     Сооружение  складывается.  Солнышко  припекает,  сильно  причем.  На  запах  влажного  тела  слетается  гнус.  Дух  от  Настиных  подмышек  проникает  через  стекло.  Беглый  нутром  чует:  у  коллег  разгорается  безмолвная  /пока!/  битва  за  Настю.  Но  сама  Богиня   еще  не  выбрала  постояльца.  У  неё  на  гостей  был  вид  сверху  и  выбору,  предпочтениям  мешали   занавески.   Настин  двигатель   внутреннего  сгорания  еще  не  пробила  благодатная  искра.  Но  когда   по   единственной  Райской  улице  она  убегала  к  Григорию  Ефимычу,  когда    явила  вид  сзади,   даже  слепой  бы  понял:  ключ  зажигания  Насти  сработал.   В  ней  было  килограммов  80  крепкого,  добротного  тела,  которое,  колыхаясь  волнами   в  такт  движению,  распространяло  окрест  горячие флюиды  внутренней  секреции.

   Глава  Райского  сельсовета   носил  царственную  фамилию  Романов.  Дом  Романова  лет  двенадцать  в  стадии  строительства.  Хозяин  строил  его  собственными  руками  и  с  помощью  двенадцатилетнего   сына.  В  настоящий  момент  Григорий  Ефимович  раскатывал  в  будущей  гостиной  рулон  линолеума,  прихватывая  края  тяжестью.  На  одном  углу  стояла  пудовая  гиря,  на  другом  пять  томов  полного  собрания  сочинений  Карла  Маркса,  на третьем   аналогичные  тома  Фридриха  Энгельса  и  сейчас  закладывался  четвертый  угол.  Сынок  подавал  тома  полного  собрания  сочинений  Владимира  Ильича  Ленина.  Всё  это  книжное  богатство   перекочевало  на  стройку  из  служебного  кабинета  Романова.  Стройка  продвигалась  медленно  из-за  проблем  с  финансированием.  То  было  время  очередной  реформы  местного  самоуправления,  когда  на  низовой  уровень  федералы  сбрасывали    социалку,  культуру  и   коммунальное  хозяйство  -  клубы,  библиотеки,  дороги,  котельную.   Подведомственный  Григорию Ефимовичу  Романову  Рай,  простирался  в  длину  на  один   километр,  половину  длины   занимала  лужа.  Отапливался  дровами.   На  школу  уходило   двенадцать   телег  березовых,  или  шестнадцать  осиновых.  Осиновые  дрова  колются легче,  прогорают  быстрее,  но  жар  не  тот,  что  от  березовых.  На  балансе  сельсовета  числилось  кладбище.  С  ним  проблем  было  меньше:  его  перевели  на  самоокупаемость.  Сейф  в  кабинете  главы  Райского  муниципального  поселения,  предназначенный  для  хранения  казны,  был  пуст.  Если  иметь  в  виду  прямое  назначение.  Но  в  качестве буфета он был  вполне.  Григорий  Ефимович    хранил  в  нем   самогон  собственной  выделки  в  трехлитровой  банке.  Для  деловых  переговоров.
    Известие  о  прибывших  телевизионщиках  перепугало  начальника  Рая.  Хотя  из  райцентра  его  предупредили  звонком,  что,  мол,  едут  с  неясными намерениями.  На всякий  случай,  держи  Рай на  замке,  язык  за  зубами.   Ничего  хорошего  от  этих  людей  вообще  не  бывает.   Не  исключено,  что  вообще  мошенники,  с  липовыми  документами.  У  Григория  Ефимовича  еще  не  изгладилась  из  памяти  история  с  итальянцем   по  фамилии  Данте  Алигиери,  автором  толстой  книги  «Божественная  комедия»,  которую  он  презентовал   главе  сельсовета  после  первого  представительского    рукопожатия.  Кроме  текста  комедии,   в  кейсе  у  её  автора  было  множество  незаполненных  бланков  на  все  случаи  жизни.  В  Рай  его  привели  амбициозные  бизнес-планы:  он  хотел  купить  Райскую  лесопилку  с  землей  под  ней,  а  для  этого  ему  нужно  было   жениться  на  Райской  жительнице,  гражданке  России.    Просил  срочно  подыскать    невесту.  Естественно,  положил  глаз  на  Анастасию.   Анастасия,  по  слухам,   итальянцу  дала,  а  в жены  идти  отказалась.   Пришлось  искать  варианты.

    -   Арстанбек   Григорич,  ты  меня  уважаешь? 
   
    Всё  путём.  Равномерно.  От  кондиции  к  кондиции.  Малосольные  огурчики  хрустят,  картошечка  млеет,  лучок,  сальце…  Женщин  нет  -  вот  беда.  Одни  разговоры.  С  кем  там  Анастасия?  С  оператором?  Со  звуковиком?  С  шофером? 

    -   Не  переживай,  Лёва,  найдем  и  тебе  не  хуже.  Не  обидим,  -  успокаивает  Виктор  Петрович.  -  Ты  скажи,  за  что  тебя  в  Киргизии  объявили  нонгратой.   Небось,   министры  обиделись.  Правда,  что  ли,  что  от  русских  жен  избавляются?  Отработанный  материал. 

    Длиннорукое  телевидение,  серьёзные  телезрители.  В  курсе.
 
   -  Мягкой  посадки  вашим  батарейкам!  -  без  улыбки  глядя  в глаза  собутыльникам,  прикалывается  Виктор  Петрович.      
   -   Кислотно-щелочного  баланса  вашей  ротовой  полости!  -  чокается   Вальтер  Адольфович.
   

    Всё  у  них  отработано,  всё  гладко,  без  сучка  и  задоринки.   Удачливые  партнеры  по  вечнозеленому  бизнесу.  Народ  даёт  дуба,   гроботорговля   на  подъёме.  И  секвестирования   не  предвидится  ни  при  каких  обстоятельствах.
   
   -  Сто  двадцать  на  восемьдесят!  -  встревает  в  тостообмен   корреспондент  Беглый. 
   -  А  помнишь? -  начинает  один.
    -  А  как  же!  -  подхватывает  другой. 
    -  Да  будет  вёдро!  -  вспомнили  сенокос  в Вагановке. 

    Из  райкома  партии  пришел  наряд  на  сельхозработы.   Вместо  лесоповала  сенокос.  Привет  от  рабочего  молота   крестьянскому  серпу.    

    -  Ты  за   воздух  держись,  не  трухай, - советует  Сохатый.

    Беглый  держится,  больше  не  за  что.  Подпрыгивает,  под  ложечкой  ёкает,  но  старается   не  трухать.  На  разболтанной  полуторке,  в  пустом  кузове,   без  дороги,  по  лесным  колдобинам   едут  не  знамо  куда.

   -  Была  бы банка  из-под  тушенки.  Пустая.  Или  из-под  кильки  в  томате.  Любишь  кильку  в  томате?

   Беглый  любит.  Но  в  Вагановке   нету.  Ни  кильки,  ни  тушенки.  И даже  пустой  банки  нету.   Ни  хрена.   Это  ж  1957  год,  Свердловская область.   Труд  рабский,  а  жрать   нечего.

   -  Я  чего  обожаю? -  весело  орет  Сохатый.  -  Когда  в  кузове  банка  пустая.  Прыгает,  гремит.  Вот  потеха!  Ты  кошке  к  хвосту  банки  привязывал?

    Беглый  не  привязывал.  И мысли  такой не  было.  И  кошек  в  их   доме  отродясь  не было.  Их  в  семье  не любили.   Любили  лошадей.  У отца  была  лошадь  Наскок.  Конёк.  Под  рост  отца,  метр  с  кепкой.  С  пограничной  фуражкой.  Мама  уж  на  что  была  трусихой,  и  собак  боялась,  и лошадей,  а  Наскока  обожала.  Была  бы  квартира  побольше,  взяла  бы  Наскока  в  дом.  Был бы  комнатный  конь.   А  какая   у  них  квартира?   Метров  семь,  комнатёнка  в  офицерском  бараке.  На  погранзаставе  № 17.  В  Армении,  возле  древней  столицы  Ани,  разрушенной   землетрясением  за пару  тысяч  лет  до  Спитака.  Или  еще  раньше  - когда  был  Всемирный  потоп.  Когда  Ной  на  ковчеге  причалил  к горе Арарат.  Она  здесь  всегда  перед глазами,  на другом  берегу  речки  Арпачай,  на  турецкой  стороне.  Двуглавая  гора,  покрытая  белоснежным  платком.   Эталон  красоты.  На  Урале  таких  высоких  нет.

   -  Я  кошек  тоже  терпеть не  могу,  -  одобряет  Сохатый.  -  Я  собак  люблю. 

    Приехали.  Вот  она  елань,  поляна  в лесу.  Колхозники  тут  сено  косят.  В  основном  колхозницы.  На  гулянках  поют:  «Девок  много,  девок  много,  девок некуда  девать.  Скоро  лошади  подохнут,  будем  девок  запрягать».  Лесорубов  запрягают  к   косарям  в  пристяжные  -    грузить  сено  в  полуторку  и  вывозить  из  леса  поближе  к  МТФ,  к  ферме.   Беглый  старается.  Сноровки  нет,  первый  раз  ворочает  вилами.  Смотрит  на  колхозниц:   откуда  силы  берутся?  Цепляют  огроменные   навильники  сена,  подают  в  кузов. Там   старичок  стоит,  утрамбовывает.    Беглый  за  девушками   не  угонится.   Упарился,  пот  глаза  заливает.  Зато  Сохатый  как  рыба  в  воде,  повсюду  успевает.  Где  косой  помашет,  где  вилами  подсобит,  где  колхозницу  к  стожку  прижмет.
   Солнце  шпарит.  Редкостный  день.  Вёдро.

   -  Обед!  -  командует  Сохатый.

   Падают  в  тень.  На  обед   булка  хлеба,  полбутылки  постного  масла.  Но  главное  -  десерт.  В  лесу  земляника  поспела.  Стали  на  карачки  и  вперед.   Беглый  ползёт,  не  рвёт  даже  -  ртом  кусты  объедает.  Сладкая!  Ничего  вокруг  не  видит.  Вдруг  -  бамс   лбом  в  твердое.  Глаза  поднял:  столб   в  траве.  И  стрелки:   туда -  Европа,  туда  - Азия.  Оказывается,  на   границе  сидит.  Надо  же!  А  ну,  где  ягода  слаще?  Заполз  в  азиатские кусты  -  вкусил.  Залез  в  европейские  -  продегустировал.  Умом  раскидывает:  рядом  с   их   Вагановкой   железнодорожная  станция  так  и  называется «Хребет  Уральский».  Географическая  граница  между  двумя  материками.  Евразия.  А  как  это  в  народе?  Азиопцы?  Азиопяне?   Новая  историческая  общность  -  советский  народ.  «Да,  скифы  мы,  да,  азиаты  мы  с  раскосыми  и  жадными  глазами».  Может,  это  и  про  Беглого?  Может,  это  есть  суть  душевного  раздрая?  Между  двух  ягодиц  глубокий  разрез.   Вариант  шизофрении.   
   Пока  с  частями  света  разбирался,  Сохатый  из  виду  исчез.  Ау!   Молчок.  Минут  через  двадцать  является  -  рот  до  ушей,  глаза  шалые,   сено  с   головы,  с  рубахи,  штанов  стряхивает,  пуговицы  застегивает.  Из  стожка  колхозница  выбирается.  По  виду  тоже   довольная.

   -  А  ты  чего, Лёва,  отлыниваешь?  Девушки  на  тебя  обижаются. 
   -  Я  тут  столб  нашел.  Пограничный:  Европа  -  Азия.
   -  Ну  и  чо  такого?  -  не  возьмет  в  толк  Сохатый.  -  Столб  он  и  есть  столб.  А  тут  люди  живые.

   Сплюнул  даже  с  досады  на  глупость  недоучки  студента. 

   -   Зелен  ты  для  писателя.  Смысла  жизни  не  понимаешь.
   -  Ищу,  -  оправдывается  Беглый.  -  Затем  и  приехал  в  Вагановку.   В  чем  он,  смысл?
   -  Я  ж  тебе  дал  наводку.  Прямым  текстом: «Муж» -  «Жен».  На   сортире.   Думал,  сообразишь.   Весь  смысл  в этих  словах.  У  бабы  смысл  жизни  в  мужике,  у  мужика  -  в бабе.  После  войны  перекос  в  этом  смысле.  Слышал,  чего  поют:  «А  намедни  на базаре  видели  комедию:  девка  лошадь  целовала  -  называла  Федею».   Вот  где  Шекспир!  Человек,  который  не  сидел,  не  понюхал  зоны,  не   может  быть  писателем.  Вот,  например,  Федор  Михайлович.  Он  сидел,  потому  гений.   Постиг  человека.  На  зоне  что  его   сокрушает?  Разлучение  баб  и  мужиков.  Это  самая  изощренная  пытка.  Меня,  например,  лучше  б  убили.  Вот  орут:  пидарасы!  лесбиянки!  Откуда  эта  бацилла?  Она  оттуда,  из  зоны.  Сами  соорудили,  своим  уголовным  кодексом.  Она  выходит  на  волю  и  вот  тебе  эпидемия.

    Беглый  запомнил  урок.  Врезалось  в  память  лицо  коня  по  имени  Федя.  И  та  колхозница,  что,  отряхиваясь  от  сена  и  обдергивая  юбку,  вылезала  из  стожка,  из-под   прораба  Сохатого. 

   -  Медовуха  это  просто,  -   тянет  красную  нить  беседы  Вальтер  Адольфович.  -  Четыре  банки  меда,  одна  трехлитровая  банка  сиропа,  двадцать  семь  литров  родниковой  воды,  триста  граммов  дрожжей  и  всё  это  на неделю  в  теплое  место.  На  выходе  семь  литров  медовухи.

    Уютное  логово  соорудил  себе   ударник  топорной  работы  Виктор  Петрович  Сохатый.   Простая  удобная  мебель.  У  стены  крышка  гроба  стоит  на  попа.  Напоминает  шкаф.  Два  гроба  днищами  вверх  -  две  лавки.  На  одной  Беглый  сидит.  На  столе  у  окошка,  рядом  с  чертежами  конструктора  самогонных  аппаратов  Вальтера  Адольфовича  фолиант  на  иностранном  языке.  Беглый    пытается  прочесть.  Неужели  Данте?  Неужели  «Божественная  комедия»?
    Тут  и  песня  на душу  легла.  У  Вальтера  Адольфовича  широкая  русская  душа.
   «Ой,  да  не  вечер,  да не  вечер.  Мне  малым-мало  спалось.  Мне  малым-мало  спалось  - ой,  да  во  сне  привиделось»…

    -  Петрович,  сон  мне  приснился   странный,  -  улучив  момент,  ставит  давно  беспокоящий вопрос  Беглый. -    Вроде  деревня,  народ.  Но  всё молчком  и  теней  нет.  Может, знак  какой.   Оттуда.  С  того  света.  Ты,  по  бизнесу,   по  райскому  гробоводству,  ближе   к  этим делам.   
   -   Валяй.
   -  Вроде  в  командировке  я.  По  наводке  кого-то  из  операторов,  ищу  деревенского  попа.  Вроде  интересный  мужичок,  с  загогулиной.   Не  молодой,  не  старый,  рыжебородый.  Особая  примета  -  глаза.    Синие  самоцветы.  А  чем  именно  интересен,   не  уточнил.  И  адреса  точного  не  обозначил.   Где-то  там,   говорит,   в  моих  местах,   на  границе  Казахстана  и  Киргизии,  за  городом  Мерке.

   Вальтер Адальфович   насторожился  при  этом  слове.

   -  Мерке.  Мерке,  -  что-то  знакомое  в  этом  слове.  Там  магазин  большой,  хозяйственный.  Потребкооперации.   
   -  Есть  в  Мерке  такой  магазин.  От   Мерке  поворот  на  Талас.  Там    Гумбез  Манаса  -  гробница,  мавзолей  великого  вождя  кыргызов   Манаса.  Он  летал  на    Тулпаре,   крылатом  коне,  и  громил  главных  врагов  своего  народа  -  китайцев.  Манас   летающий,    вроде  архангела.
   -   Не  доезжая  до  этого  Гумбеза,  два  немецких  села:  Ленинполь  -  колхоз  «Победа»,  председатель  Асан  Камалов,   а  через  речку  Талас  село   Фриденфельд,  колхоз  имени  Розы  Люксембург,  председатель  колхоза  Чемерисов  Василий  Евсеич.   А   колхозники  -  немцы,  переселенцы  с  Алтая.  Еще  до  революции  переехали. 
   -  Чего-то  ты,  Адольфович,  про  этот  Фриденфельд  не  рассказывал,  -  подивился  загогулинам  биографии  друга  Сохатый.  -  Наш  пострел  везде  поспел.
   -   Сперва  с  холода  на  юг  потянуло.  Дальний  родственник  объявился:  Теодор  Герцен,  художник.  Иллюстрировал  эпос  «Манас»  гравюрами,  -  оправдывался  Вальтер  Адольфович.
   -   Ладно,  с  тобой  еще  разберемся,  -  отпустил  грехи  Сохатый.  -  Докладывай,  Григорьич,  что  там  с  твоим  попом?
   -  Ну,  вот  значит,  еду  в  никуда  на  сельском  автобусе.  Водитель  останавливается  в чистом  поле,  машет  рукой:  мол,  тебе  туда,  в  ту  сторону.  А  сам  дальше  поехал.   В  Талас,  где  Гумбез  Манаса.   Иду  наугад.  Никаких  примет  вокруг,  никаких  признаков  жизни. И  вдруг  впереди  мираж:  россыпь деревянных  изб.  Село  не  село -  хуторок,  выселки.   Подхожу  ближе  -  лачуги  из  бревен  и  горбылей.  Вроде  как  декорации.  И  человек  на  краю  хуторка  стоит,  встречает.  Рыжая  борода,  голубые  глаза  -   те  самые,  самоцветы.   В   рясе  поповской.   Вроде  ждал,  знал,  что  приду.  Разговор  не  складывается.  Молча  зовет:  пошли,  мол,  там  поговорим.  Поводырь.

  -  Вергилий,  -  повергает  Беглого  навзничь  гроботорговец.
  -  О! 
  -  Generation  P.  Личное знакомство  с  автором.
  -  Пелевин?
  -  Данте  Алигиери.  Божественная  комедия.

    Вальтер  Адольфович  набрал  песенную  инерцию,  не  может остановиться.  Музыкально  сопровождает  сонную  повесть.  «На-а-летели  ветры злые,  ой,   да  с  восточной  стороны.  И  сорвали  черну  шапку  с  моей  буйной  головы»…

   -  Идем  в  центр.  Там  по  левую  руку  высокое  строение  -  шатер  какой-то  из  горбылей,  вроде  колокольня,  и  даже  колокола  видны  и  мужик  звонарь  наверху.  И  только  мы  подошли,  как  он  ударил   в  колокола,  но  вместо  звона  что-то  невнятное  блямкнуло,  как  жестяная  консервная  банка.  И  вдруг  на  этот  блям   из  стоящего  напротив  дома,  такого  же  бревенчатого  и  самого  большого,  похожего  на  деревенскую  школу  с  крыльцом  посередине,  вывалилась  толпа  мужиков.  Как  горох  из  мешка.  Страшноватая  толпа.  В  каких-то  робах  защитного  цвета  -  фуфайки,  бушлаты,  стеганые  штаны,  ушанки.  На  многих  буденовки  с  красными  звездами. Обшарпанные,  концы  у звезд  отваливаются,  неопрятно  висят.  Фигуры  кургузые,  обрубки,  чурбаки,  квадратные  рожи,  глаза  выпучены,  рты  раскрыты  -   орут,  но  молча.  Напор  толпы  угрожающий,  вроде  прорыв   зэков  на  зоне.   Есть  и  главный.   Комиссар  в  погонах  полковника.  Командует,  и  тоже  беззвучно.  И  по  этой  команде  толпа,  готовая  смять,  растерзать,  куда-то  уносится  мимо,  за  угол  и  растворяется,  исчезает  за  околицей.  А  в  голове  у  меня,  ты  не  поверишь,  Петрович,  вот  это  самое:  «Мне  во  сне  привиделось,  будто  конь  мой  вороной  разыгрался,  расплясался,  разрезвился  подо  мной».  Это  моя любимая.
   -  Не  отвлекайся.               
   -  Идем  дальше.  У  избы  напротив  казармы   народец  -  две-три  бабы,  детишки.  С  ними  вместе,  на  равных,  -  собаки,  куры,  петухи  с  красными  гребнями,  агнцы.   И  всё  это  сообщество  молчком.  Мне  уж  не  по  себе.  Здесь  птицы  не  поют,  деревья  не растут… Выскочила  собака,  оскалилась,  но  тоже  беззвучно.  Попятилась.  На  смену  объявилась   другая  собака  -  улыбается,  ластится,  виляет  хвостом.  Будто  бы  это  тест  на  вшивость  для   незваных  гостей.  Собака  отличает  добрых  от  злых,  у  кого  камень  за  пазухой.    Пытаюсь  хоть  что-то  узнать:  как  селенье  называется,   что  за  народ,  какой  веры  -  православные  или  другой  веры.  И  поп  молчит,  и  бабы  ни  гу-гу.   И  вроде  вот-вот  придет  кто-то  главный,  начальник  и  он  скажет.  А  этим,  рядовым,   не  велено.  И  вот,  откуда  ни  возьмись,  начальник  является.  Страшная  бородатая  баба,  мордоворот.  Злые  прорези  под  космами  бровей,   нос,  как  распухшая  бородавка.  Вроде  это  матушка-игуменья,  монастырская  настоятельница.    В  хламиде   бесформенной.  Вид  негостеприимный.  Мол,  кто  такой,  откуда?  Кто  звал?  Но  действий,  чтоб  связать,  не  пущать,  нет.   Даже  зовет  к  себе  в  штаб  на  допрос  -  в  контору,  в такую  же  неказистую  бревенчатую  избушку.   Колхоз?  Сельсовет?  Монастырская   келья?  Не  пойму.  Ведет  за  ограду  из  горбылей,  за  околицу.  И  тут  вот  они,  буденовцы.  Толпой  идут  по  вспаханному  полю  и  горстями  разбрасывают  какие-то  семена.  Сеют.  И  всё  молча.  Немое  кино.

 -   Чего  сеете?  Пшеницу?  Так  уже  вроде  поздно,  все  отсеялись  давно.

   Ближайший  сеяльщик  в  буденовке  отворачивается  и  даже  что-то  мычит  в ответ.  Слышится  что-то  вроде:  мормышку  сеем  или  макуху.  Или  манну  небесную.  Может,  и  впрямь  манну.  Поле  огромное,  вспахано  грубо,  вчерне,  без  культиватора.  Сеют  наотмашь,  в  комья.   А  боронить?  Семена  же  укрыть  надо.  Голыми  руками  не  заборонишь.

   -  Немцы  так  не  сеют,  -  вклинивается  Вальтер  Адольфович.  -  Фриденфельд,  Ленинполь.  Передовые  колхозы.
  -   Лучшие  в  Таласе,  -  подтверждает  Беглый.  -   Идем  дальше.  Вечереет.  И  тут    открывается   картина  сумасшедшей,  неземной  красоты:  горизонт,  четко  очерченный  по  кругу  невысокой  горной  грядой,  как  блюдечко с  каёмочкой.  Солнце  /где  оно  раньше  было?/  садится  на край  гористой  каймы  и малиновым  светом   красит  весь  окоём.  И  всё  пространство  -  как  гигантский  кратер.  Чья  это  земля,  кто хозяин?  Колхоз?  Киргизия?  Казахстан?  Частная  латифундия?
  -  Наше.  Всё это  наше, -  беззвучно  говорят.  Молча.  Вот  засада!    И  на  этом  кончается  видение.   Как  думаешь,  Петрович,  почему  молчали,  почему  нет  теней?   Почему  бесплотные?  Хотя  и  выпукло  сделанные.  Из  папье-маше.
   -   Видать,  пустые.  Пустоцвет.   Имитаторы,  -   барабанит  пальцами  по  крышке  гроба  Сохатый.  -   Земля  не  принимает.  Ушельцы.    Отсюда   ушли,  там  не  приняли.  Болтаются,   как  говно  в  проруби.  Ждут  очереди.   Вспомни – ка,  Лёва,  что  за  место  такое,  особые  приметы,  какая  там  география?
   
   Какая  там  география?  Пустыня.  Пустыня  на  все  четыре  стороны.  Через  неё  лежит   дорога   Беглого   домой,  из  Вагановки  во  Фрунзе,  с  Урала  в  Среднюю  Азию.  Железная  колея   режет  страну  пополам.  Рельсы  медленно  стекают  с   невысоких   гор  в  казахскую  пустыню.  Поезд  въезжает,  втягивается  в пустыню,  проглатывается  пространством,   пыхтит,   хлопочет  железными  суставами,  сучит  колесами,  гудит,  привлекает  внимание.  Напрасный  труд.   Звук  тут  же  мрет,  глохнет.  Ему  не  отчего  оттолкнуться,  откликнуться  эхом.   Пустота  без  конца  и  без  края.  Час  пустота,  два -  пустота,  день  пустота,  вот  уже  вторые  сутки  идут,  а  в  окне  та  же  пустота.  Плоский  круг,  как  тесто,  раскатанное  для  лапши  круглой  бутылкой  ноль  семь.   Вертикаль  капитулирует  перед   горизонталью.  Вот  промелькнул  за  окном  элеватор.  Вроде  серьёзное  сооружение,  высокомерное даже.  А  тут,  на  ладошке  пустыни  -  игрушка,  спичечный  коробок,  около  ноля.  Вот  стадо  членистоногих  верблюдов  мелькнуло.  Корабли  пустыни.  Даже  смешно.   Мураши  на  бугристой  плоти  пустыни.  На  песке  примятая   грузовиками  колея.   Из  неоткуда  в никуда.   И  дорожный  знак:   впереди  ремонт.   Две  кучки  земли.  Кызым-чек  по-киргизски.  Груди  девушки.   Когда-то  говорили  «перси».  Какой   в  пустыне  ремонт?  Шутка.  «Земля  лежала,  словно  женщина,  которая  пришла  сама».   Не  об  этой  ли  земле  Римма  Казакова?   Жалко  женщину.   Пришла  сама,  ждет  семени.   А  оплодотворить  некому.   Имитаторы,   имитаторы.  Пустые,   как  Оптина  пустынь,  выродившаяся  в  совхоз. 
    
    Поезд  Свердловск  -  Фрунзе.    Железное  перекати-поле   замеряет  пульс  на  стыках  рельсов.  За  окном   внемлет  Богу  великая  казахская  пустыня  Сары-Озеки.   Вот  промелькнул  Буранный  полустанок,  Едигей   махнул    машинисту  желтым  флажком.  Вот   его   Коронар  свысока  смотрит  на  поезд,  как  на  зеленую  ящерицу.   Отвернулся,   пошел  по  пустыне.  Важный,   как  народный  артист   Муратбек  Рыскулов,  идущий  по  мукам  короля  Лира.  Куда  путь  держишь?  В  Кочкорский   театр  оперы  и балета?  Копыта   широкие,  специально  для  хождения  по песку.   
    Гиблое   место  пустыня.  Тартар.  Зеро  с  миражами  на  горизонте.   Вроде  мачты  какие-то,  огромный  серебряный  шар  космического   тела.  Не  там  ли  Космодром,  знаменитый  Байконур  -  военная  тайна   за  колючей  проволокой?  Коронару  эта  колючка  не  по  нутру.  И  Едигей  материт  её  на все  корки.  «А  поезда  шли  с  Запада  на Восток  и  с Востока  на  Запад»  -  писал  Чингиз,  намекая  на  что-то,  выделяя  эти  магические  слова  заглавными  буквами.

   -  Какая  тоска!  -  это  Беглый,  глядя  на  пустыню  из  окна  вагона.
   -  Какая  простор!  -  это  казах,  сосед  по  купе. 

    Смотрят  одно,  видят  разное.

   Вот   они  -    Восток  и  Запад  в  одном  флаконе.  В  одну  телегу  впрячь  не  можно…  Восток  и  Запад -  две  вещи  несовместные.   Непарнокопытные.   На  Западный  взгляд  человек  в  пустыне  песчинка.  Ноль  без  палочки.  Провал  в  памяти.  Для  чего  Господь  создал  пустыню?  Для  испытания  человека.   В   городской  толпе  можно  укрыться  от  ока  Создателя,  прошмыгнуть,  спрятаться  за  чужие  спины.   Восточному  человеку  пустыня  для  масштаба.   В  пустыне  человек  на  виду,    какой  есть,  такой  есть.    Один  к  одному.   В  натуральную  величину.  Без  обмана.  Без  посредников,   напрямую   -  с  небом,  облаками,   на  ветру,  под  солнцем,  со  звездами,  идет   по  планете  Земля,  живет    рядом  с  Космодромом,  с  Зоной  за  колючей  проволокой,   с  железнодорожной  узкоколейкой  в  никуда,  с  амбициозными  космическими  сталкерами,  сотрясающими  тишину  взрывами,  стартами,  пусками,  бомбами,  ракетами,  суетой.   Он  дерзает.  Посылает  сигналы  другим  мирам,  ищет  братьев  по  разумению,  посылает  гонцов на  Марс,  Луну:  как  там  у  вас?  Есть  баранина?  Растет  трава?  Есть  вода,  реки  текут?  Посягает  на  разговоры  с  Самим.  Так  говорят  евреи  в  синагоге,  слева  от  Стены  Плача   в  Иерусалиме.  Без  мобильников.  Задирают  головы  вверх  и  кричат,  все  разом,  но  каждый  о  своём.
 
       У   Едигея   тоже  прямая  связь   Небом.  «Аллах  акбар!  Ты  слышал,  Всемогущий?   Ты  внемлешь?  Они  хотят  кастрировать  моего   Коронара.   Оскопить  мужчину.   Хрен  им!  Мы  еще  полетаем!»  -  «Полетайте,  мужчины», -  благословляет  Всемогущий.

 
   На  подступах  к  Мерке  Сары – Озеки  меняют  название  на  Муюн – Кум.  Хрен  редьки  не  слаще.  Муюн -  Кум,  даже  хуже.  Гиблое   место.  Здесь,  на  1067-м  километре  своего  земного  пути  от  истока  в  горах   Кочкорки  бесследно  исчезает  с  лица  земли  река  Чу,  те  жалкие   остатки  её,  что  сохранились  после  розлива  на  водохранилища,  каналы,   мелкую  оросительную   сеть,  на  бесчисленные  арыки.  Во  впадине  Ащикюль   между  Казахстаном  и  Киргизией  скапливаются  солёные  слезы  реки.  Солёные  не  фигурально -  реально.  Все  соли  самой  земли  и  все  соли  удобрений  с  колхозных  полей  вымываются  в  это   дальнее  охвостье.  Соль  съедает  всё  живое,  превращая  огромные  пространства  вокруг  в  соляную  пустыню.  Мертвое  море,  из  которого  вода  ушла  в  преисподнюю.  Гигантский  провал.  Может,  это  и  есть  Врата.  Вход.  Черная  дыра,  в  которой  исчезает  пространство  и  время.  Или  коллайдер.  Большой  и  адронный.

  -  Точно!  Как  я  мог  забыть,  не  сложить,  -  Беглый  вскочил  с  крышки  гроба,  на  которой  сидел.  -  Я  же  там  чуть  концы  не отдал.   Семь  дней  клинической  смерти!  Там  был.     Пол  дороги  прошел  на  тот  свет.  Мама  рассказывала.  В  41-м  нас  сюда  из  Харькова  эвакуировали.  Село  Чалдовар,  сорок  километров  от   Мерке.  Мне  шел  четвертый  год.  В  Чалдоваре   жили  у  хозяйки  на  квартире,  я  растягивал  подушку,  как  гармонь,  и  пел   «Любабацылюба  любабацыжить.   Снашиматаманом  непъиходицатужить».   В  Чалдоваре,  в  колхозном  клубе  показывали  картину  «Пархоменко».
  -   « А  вторая  пуля,  а  вторая  пуля,  а  вторая  пуля  в   сердце  ранила  меня»,  -  подхватил  Сохатый.  -  Ну  и  что?  Пел.  Что  дальше?
  -  Дальше  аппендицит.   В   больницу   везли  на  быках.  Гной  прорвало.   Перитонит.   «Вы, -  говорят,  -  мамаша,  мертвого  привезли».  Мама,  естественно,  в  слезы.  И  выплакала  у   хирурга,  чтоб  она   разрезала.  Хирург   была  женщина.   Потом  оказалось  -  из  Харькова.  Вскрыла,  аппендикс  вырезала,  живот  почистила,  зашили.  «Если  через  семь  дней  не  проснется, -  говорят,  -  значит,  там  и  останется».  Почему-то  эту  цифру  назвала:  семь.  Прошли  эти  семь   дней  и  я  вернулся.  Оттуда.  Открыл  глаза.  «Ну, -  говорят, -   мамаша,   -  дошли  ваши  молитвы  до  самого  верха.  Второй  раз  родился  ваш  сынок».  Вернулись  в  Чалдовар,   мама   рассказывала,   я  опять  за  подушку-гармошку:  «Любабацылюба   любабацыжить».   Бабка,  мать  квартирной  хозяйки:  «Воскрес!  Истинно  воскрес!  Аки  праведница  Тавифа  по  молитве  апостола  Павла».

  -  Ну  вот!  Ну  вот!   Я  же  говорил,  -  возбудился  гробовщик,  -  Я  же  говорил:  запах  бумажных  цветов!  Ты  в  той  деревне  потусторонней,  среди  сеяльщиков  Бардадыма,  случайно,  не  заметил?
  -  А  почему  Бардадым?  Что  с  ним  случилось?
  -  Так  Филя  его  туда  отправил.  После  получки  выпили,  как  водится,  одеколону.  Раздухарились.  Филька  с  топором  и  в  кадры.  У  него  с  Бардадымом  какие-то  счеты.  Давние.  С детства,  что  ли.  Они  земляки.  Тамбовские.  Из  одного  района,  Кирсановского.  Знаменитого  антоновщиной.  С  того  времени  у  них  классовая  борьба  -  у  Фильки  и  Бардадыма.  Филька  из  поповской  семьи,  а  Бардадым  из  голытьбы.  Потом  на  зоне  встречались.  Филька   по  разбойной  статье  сидел,  а  Бардадым  служил  вертухаем.  Ну  и  вот  пришел  к  земляку  с  топором:  дай,  говорит,  прикурить.  А  тот  вроде  послал  его.  Филька,   не  долго  думая,  хрясть  его   инструментом  по  башке.  И  нет  Бардадыма.  Ушел  на  тот  свет.  Если  б  нормальный  одеколон пили,  тройной,  может,  всё  матюгами  закончилось.  А  у  них  тройного  не  было.  «Шипр»  пили.   Там  еще  баба  была.  Лувровская.  Помнишь,  секретаршей  работала?   Бардадым  её  для  своих  нужд  приспособил.   Темная  история.
  -  А  с  Филькой  что?
  -  Ладно,  Лёва,  поздно  уже.  Вальтер  носом  клюёт.  Завтра  я  тебя  к  Клавдии  отведу.  Тебя  же  в  Рай  Сеньора  послала.  К  матери.  Я  как  увидел  твой  репортаж  из  женской  колонии,  сразу  смекнул.  Там  бабий  бунт  был  недавно.  Вроде   научный  эксперимент  хотели   поставить:   искусственное  осеменение  зэчек  для  выведения  нужной  породы  людей  в  военно-прикладных  целях.    Не  слыхал?   
  -   Что-то  такое  было,  -  вспомнил Беглый.  -  Айтматова  начитались. «Тавро  Кассандры». 
  -   А  у  вас  там,  в  Киргизии,  ничего  такого  не  было.  Бардадым  вспоминал  Нарын.  Он  и  там  был  вертухаем.  В   женской  колонии.    Может,  ваш  Айтматов  эту  тему  на  родине  подцепил. 

   Сохатый  встал,  загремел  досками.   Всхрапнувший,  было,  Вальтер  Адольфович,  встрепенулся:

  -  У  Клавдии  самопал  на  грушах.  На  дичке.  В  ноги  бьёт. 

  И   вернулся  к   прерванной  ноте:  «Ой,  пропадет,  он  говорил  мне,  твоя  буйна голова-а».  Хозяин  устраивал  гостей  на  ночлег.

  -  Лёва,  ты  как?  Ас-мас  кириветь   испей  или  здесь  постелить,  в  гробу?  Ватные  штаны  под  голову,  куфайка…  Не  трухай  -  мягко  будет.  А  если  товарищ  Жуков  забалует,  не  обращай  внимания.  Он  смирный.
   -   Какой  еще  товарищ   Жуков?
   -   Барабашка.   Домовой.   Вроде  жука.  За  печкой  живет.  Какой  дом  без  барабашки?

   Беглый  лежал  в  просторном  гробу,   устраивая  тело  на  левый  и  правый  бок.   Всё  удобно,  комфортно,  нигде  не  жало,   было,  что  называется,  по  ноге,  на  долгие  годы  теплого  райского  блаженства.    Ватные  штаны  под  головой  уносили  мысль  в  Вагановку.   Вспоминал  сон   про  сеяльщиков,  пытался  сложить  концы  с  концами.   Бардадым!  Точно  он.  И  это  искусственное  осеменение земли.   Нарынский  эксперимент.  Чего  на  этом  свете  не успел  -  на  том  свете  доделывал.

18.          БЛАГОДАТЬ  И  ПОШЕХОНЦЫ

    -   Встать!  -  прогрохотало  откуда-то  сверху,  где  обычно  бывают  гром  и  молнии.  -  Суд  идет!
    Акназаров   вскочил,  открылись  массивные  двери  и  вошел  маленький  человек  в  черной  мантии  и  фирменной  судейской  шляпе.  Судья  сел  на  трон   за  столом,  за ним   на   подушки   вдоль  стен  сели  и  седобородые  аксакалы.   
    -  Подсудимый  Акназаров,  встаньте, -  сказало  некое  лицо.

    Корчубек  Акназарович  оглядел  присутствующих  -  других  Акназаровых  не  было.  Подсудимый  -  это  относилось  к нему.  Он  встал.

   -  Целуй  крест!  -  скомандовал   громогласный.
   -  Аллах  акбар!  -  без  промедления  выпалил  Акназаров.

    Как  это  сорвалось  с  языка,  сам  не  понял.  Из  какого-то  дальнего,  потаенного  кармана  выскочило   давно  забытое  в  обиходе  слово.

   -  СЛАВА  КПСС!  -  закричали  до  предела   возмущенные  аксакалы,  -  КПСС  ДАНК!  Измена!  А  прикидывался  правоверным  последователем  дорогого  Леонида  Ильича.

   Кто  такие?  -  вгляделся  в  правоверных  брежневцев  Акназаров.  Аксакалы.  Обычно  такие  сидели  у  него  в  парткомиссии,  раз  в  неделю  собирались,  когда  нужно  было  оформить  через  первичную  организацию  исключение  из  партии  или  подписать  характеристику  для  поездки  в  Болгарию,  Венгрию,  в  братские  зарубежные  соцстраны.  В  райком  партии  аксакалы  ходили  в  пиджаках,  галстуках,  брюках  галифе  цвета  хаки  и  в  сапогах.   Там  они  значились  по списку  ветеранов.  Дома  они  снимали  галстуки, пиджаки,  надевали   ватные  чапаны,  приклеивали  седые  бороды  и  становились  аксакалами.   Хотя  партия  и  не нуждалась  в  костылях  типа  аксакальского  института,  все  же   поддерживала  этот  национальный  атавизм.  На  всякий  случай.  Сама  и  формировала  кадры   аксакалов,  не  пуская  дело   на  самотек.  Туда  шли  всякие  кадровые  отходы,  достигшие  пенсионного  возраста.  Обычно  никчемные,  непрофессиональные,  второстепенные,  лишние  товарищи,  номенклатура:  парторги,  профорги,  инструкторы  райкомов,  замзавы  отделов,  милицейское  и  прокурорское  начальство,  сутяги  и  графоманы.  Акназаров,  несмотря  на  конспиративные,  приклеенные  бороды ,  узнал  в  лицо  нескольких  аксакалов.  Двоих  недавно  сам  в  торжественной  обстановке  провожал  на заслуженный  отдых:  парторга  из  совхоза  имени  Клары  Цеткин  и   райкомовского замзава.
 
   -   Акназаров,  -  ехидным  тенором  и  «на  ты»   обратился  к  нему  судья,  -  признаешь    себя  виновным?
    -  В  чем,  -  ноги  у  Корчубека  Акназаровича  подсеклись,  но  он устоял.
    -  Ваша  честь,  -  мелким  бесом  рассыпался  адвокат.  -  Подсудимый вчера  подвергся  нападению  и  сегодня  у него  плохо  с  головой.  Уточните,  пожалуйста,  вопрос.
   -  Признаешь  ли  ты  себя  виновным  в  том,  что  перекрасил  в  черный  цвет  ледники  и  вечные  снега  наших  гор,  -  продребезжал  судья?
    Не  успел  Корчубек  Акназарович  открыть  рот,  как  вновь  затараторил  адвокат.
   -  Это  не он,  ваша  честь.  Это  товарищ  Усубалиев.  Маловодный  год  был,  ваша  честь.  Засуха.  Водохранилища  пересохли,  возникла  реальная  угроза  невыполнения  плана  по сбору хлопчатника  и  сахарной  свеклы.  И  на  бюро  ЦК  по  предложению  товарища  Усубалиева  решили  усилить  таяние  снега  и  ледников,  рассыпая  над  ними  угольную  пыль  с  самолетов.  В  Таш-Кумыре  некондиционного   бурого  угля  целые  горы.  Белый  цвет  отталкивает  солнечное  тепло,  черный  притягивает.  Приняли  единогласно.  Оформили  решением  Пленума  ЦК.

    -  Турамес!  -  закричали  аксакалы.  – Врут  они!  Уголь  был  не  из Таш-Кумыра,  а  из  Сулюкты.  От  него жару нет,  одна  зола.
    -  Справка  защиты  не  принимается,  -  отрезал  судья. -  Хрен с  ним,  с планом.  Экология  важнее.
    -  Тура,  -  закивали,  затрясли  бородами  аксакалы  на  лавках  -  Истинно  так.  Экология  важнее.
    -  Признаешь  ли  ты,  Акназаров,  виновным  себя  в  том,  что  перекрасил  Кочкорку  в зеленый  цвет?
    -  Нет,  ваша  честь,  -  успел  вставить слово  до  адвоката  Корчубек  Акназарович.  -  Хотел перекрасить,  но  не  успел.
  -   Хотел,  -  подтвердили  аксакалы.  -  Хотел  заставить  нас,  честных  кыргызов,  пахать,  сеять,  поливать  пустыню,  мотаться  в  резиновых  сапогах,  с  кетменем.  Хуже  сартов.
    -  А  деньги?  О затратах  подумал?  -  судья  бил не  в бровь,  а  в глаз.  -  Себестоимость  шерсти,  мяса  подсчитал?

    Нет.  Это  действительно  важное  упущение  Акназаровского  проекта  -  себестоимость.   Но  главное  обвинение  было  впереди.
    -  Генный  код     кыргызов  хотел  подменить,  -  сурово,  словно  пригвоздили  к  кресту  мудрые аксакалы.  -  Хотел  нашу  чистокровную  кыргызскую  яйцеклетку  смешать  с  иудейской  спермой.  Хотел  рядом  с  райкомом  синагогу  построить. 

 -  Спаси,  Господи,  люди  твоя!  -  пропела  нивесть  откуда  взявшаяся  русская  старушонка.

   Захарьевна,  -  узнал  Корчубек  Акназарович.  Из  Токтогула,  из  столыпинской  деревни,  ушедшей  под  воду.  Еще  до  войны  был  там   колхоз  имени Тараса  Шевченко.  Глухомань!  Даже  для  аборигенов.  Они  с  баранами  наверху,  в  горах.  Пашня  им  ни  к  чему.   Внизу,  по  берегам  Нарына,  на  тучной  земле  у  воды  осели   крестьяне   из  центральной  России.  А  сейчас  этих  понаехавших  по  пальцам  можно  пересчитать.  Захарьевна  -  раз,  Колька  Смолин,  сосед  её,  барсолов  -  два,  кочкорский  чабан  Маргас   /литовец,  правда/  -  три,  и  еще  три  человека  в  ДЭУ,  два  бульдозериста  и  начальница  Кирдяпкина.  Кстати,  член  бюро  райкома.  Деловая  баба.  Побольше  таких  бы.  Не  удержали.  Схлынули  русские  с  гор.  Новая  историческая  общность,  советский  народ,  разъезжался  по национальным  квартирам. 

    -  Захарьевна,  -  шепотом  спросил  Акназаров,  -  а ты  тут  чего?
   -  Я  тут  уборщицей,  -  наклонившись  к  подсудимому,  так же  шепотом  ответила  бабка.  -  Мусору  много.

    И  наклонившись  еще  ниже,  орудуя  веником  и  совком,  прошептала:
   -   Акназарыч,  как  считаешь:  стоит  мне  в Хайфу  поехать?  Ты  же  там был?

     Корчубек  не успел  ответить.

    -   Смерть  ему!  -  закричали   номенклатурные  аксакалы.  -     Продался  за  тридцать  шекелей! 
 
     Судья  стукнул  молотком  и  попал  Корчубеку  Акназаровичу  по  темени.   Акназаров  застонал.  Ноги  совсем  не держали.



   Очнулся   Корчубек  Акназарович  от  увесистых  пощечин. Над  ним  склонился  ангел  с  лицом  начальника  Итагарского  ДЭУ  Глафиры  Ивановны  Кирдяпкиной.  Но  первое,  что он  увидел,  не  ангельское  лицо  Глафиры,  а  циклопических  размеров  лозунг  из  камней  на  зеленом  склоне  горы:  КПСС  ДАНК.  Заметил  непорядок:  у  первой  буквы  «К»  пропала  каменная  спина,  в  слове  «КПСС»  зияла  дыра  -  обвалилась  предпоследняя  буква  «С».  Слово  без  неё  походило  на  беззубый  рот.  Некрасиво.  Первая  мысль:  надо  послать  сюда  эту  дуру  Зинку,  Зинагуль,  третьего  секретаря.  Это  по  её части,  по  идеологической.  Вспомнил,  как  всем  миром,  всей  Кочкоркой,  лазили  по этой  горе  с  комсомольцами,  школьниками,  учителями,  врачами  /бездельники,  на   план   не  работают/,  собирали  камни,  огромные  валуны  и  складывали  эти  два  слова:  КПСС  ДАНК  /СЛАВА  КПСС/.  И  место  это вспомнил:  Кочко- Булак.  Лавинный  источник.  Место  с  нехорошей  репутацией.  Кочко  -  лавина,  булак  -  родник,  источник.  Наверху,  среди  скал  была  ложбина  наподобие  громадной  чаши.  В ней  скапливался  снег,  сотни  тысяч кубов.  Чаша  заполнялась  за  три,  а  то  и  четыре года,  а потом  снег  обрушивался  на   стратегическую  магистраль  Север-Юг  сокрушительной, смертоносной  лавиной.  Бывало,  перекрывало  дорогу  завалом  в  полкилометра  и  высотой  с  пятиэтажный  дом.  ЧП  республиканского  масштаба,  аврал  для  команды  Глафиры  Кирдяпкиной.  Она  в  центре,  как  Женщина  на  баррикаде  у  Делакруа.  Её  знал   и  уважал  сам  товарищ  Усубалиев.  Продвигали  по  партийной  линии.   Однажды   даже  показывали  в  программе «Время»,   8  марта.  Март,  апрель  -  самое  лавиноопасное  время.  Вся  служба  Глафиры,  всё  её  ДЭУ,  на  передовой.

 -  На  бюро!  На  бюро эту  дуру  Зинку!  -  это  были  первые  слова,  которые  почти  беззвучно,  не  придя толком   в  себя , прошевелил   губами    Акназаров.
   -  Ну  это  же  надо!  - восхитилась  Глафира.  – Не  успел очухаться  -  и  сразу на бюро.  Что  значит  Первый.  Корчубек  Первый.  Король!  Вставай,  Король,  чего  разлегся.

     И тут  Акназаров  увидел  её  и  всю  обстановку:  Глафира Ивановна  в  своей  неизменной  кожаной  тужурке,  великая,  грудастая,  монументальная.  Перед  ней  на  боку  валялся  абсолютно  раздельный  бульдозер  С-100 ,  возле  него  ползал    мужик  в  мазутных  пятнах  и  в   драной  футболке  с надписью    на  спине:  «Сексом  дружбу  не  испортишь».  Под  одним глазом свежий  синяк,   под  вторым -  старый  желтяк.  Выговор от Глафиры.  Один  персональный,  другой – за  того  парня. За  однояйцового   брата-близнеца.  Митя  и Витя  -   из  Пошехонья,  с  Вологодского  Севера.

   -   Ты  чего  это  здесь  валяешься,  Акназарыч? 

   Для  ангельского  голоса  не  придуманы  особые  ангельские  слова.  Приходится  говорить  человеческие,  чаще  всего  неказистые,  земные.  Порой  даже  матерные. 
   Корчубек  помотал  головой.  Голова  болела. 
   -   А  где  я,  по - твоему,  должен  быть?
   -  Ну,   там  же,  где  всё  начальство,  из  ЦК,  из  Москвы  -  в  Казармане. 

     И  точно.  Он  сегодня  должен  быть  в  Казармане,  на  секретном  золоторудном  комбинате.  Там  сегодня  событие,  считай,  мирового  масштаба:  реку  Чу  будут  перекрывать    методом,  который  еще  нигде  в мире  не  применялся.  Тело  плотины  образует  гора,  обрушенная  точно  направленным взрывом.  Совместный  расчет   генералов  и академиков  Института  физики  земли.  Москва,  Ленинград,  Новосибирский  академгородок,  математики,  кибернетики,  химики,  саперы  -  лучшие  умы  работали  вскладчину.   Несколько  лет  собирали  взрывчатку,  прятали  в  подземных  штольнях,  тоннелях.  Всё  рассчитали на  бумаге,  проверили  расчеты на   экспериментальных модельных  площадках.  Плотина  за  счет  многолетнего  стока  талой  ледниковой  воды  образует  Верхнечуйское  море   и  решит    ряд   животрепещущих  народнохозяйственных проблем  Киргизии  и  всего  Среднеазиатского  региона.   И  первый  глоток  из  этого  моря  предназначен  для  его,  акназаровского  детища  -  для  проекта  «Кок  жай»,  системы  капельного  орошения  Кочкорской  пустыни,  превращения  её  в  оазис,  в житницу  тяньшанского  высокогорья.

   Корчубек  глянул  на  часы  -  они  стояли.  Видать,  грохнулись  об  камень. 
   -  Сколько  сейчас?  -  спросил  у  Глафиры.
   -  Скоро  12.  А  что?
   -  На  час  назначили  взрыв.  В  тринадцать  ноль-ноль.
   -  Мудаки!  -  ангельским  голоском  подвела   черту  Глафира.  И  тут  же  перевела  стрелку  на  мужика  пошехонца,  на  Митю  с  фонарем  под  глазом.  -   Шевелись,  родной!  Час  у  тебя  остался.
     -  Успеем,  -  заверил  пошехонец  в  футболке,  затягивая  ключом  гайки  бульдозерных  креплений.  -  Сексом  дружбу не  испортишь…
    -  Испортишь.  Еще  как  испортишь!  -  заверила  начальственная  Глафира  Ивановна.  -  Вот  отлучу  на  месяц  -  будешь  спать  членораздельно.

    Штрафник  заёрзал  под  бульдозером,  спать  членораздельно  ему  не  нравилось.

   -  Задаёшься,  Глафира  Ивановна.  Как  показали  тебя  на  8  марта  в программе  «Время»  -  на  хромой  козе  не объедешь.

   Было.  Было  такое.  Показали  Глафиру  Ивановну  в день  женского  праздника  в главной  телепрограмме  страны.  Турдакун  Усубалиевич  позвонил,  поздравил.  Сказал,  сам  дорогой  Леонид  Ильич  видел.  Леонид  Ильич  всегда  смотрит  программу  «Время».   Они  тогда  с  пошехонцами  разгребали  снежный  завал  на  Итагаре.  День  и  ночь,  день  и  ночь.  Совсем  от  койки  отбились.  Чинили  главную  магистраль  республики   Фрунзе-Ош.  Сроку  дали  им  пять  дней,  управились  за  трое  суток.  Ударники  коммунистического  труда.  Когда  трезвые.

   -  Представляешь,  Акназарыч,  уронил  бульдозер  с  горы.  В  самый    ответственный  момент.  Тут  щас  такое  будет!  После  вашего  взрыва.
   -  Не  бзди  жопой,  Глафира  Ивановна,  -  успокоил  пошехонец.  -  Щас  всё  соберем.  Член  к  члену.  Будет  как  новый. 

    И  ни  с  того,  ни  с  сего  хриплым  баском  вдруг  запел:  «Спаси,  Господи,  люди  твоя»…

  -  Вот,  вот,  -  беззлобно  пропустив  «жопу»,  ухмыльнулась  Глафира,  -  только  и  остается.  Одна  надежда  на  Господа.  Ты  в  Бога  веруешь,  Акназарыч?
   -  Я  в  Мичурина  верую,  -  нахмурился  Корчубек.  И  вспомнил  свой  страшный  сон:  не  Он  ли,  Верховный  судия,  треснул  его  молотком  по  голове?  -  Ни  в  Бога,  ни  в  Страшный  суд  я  не  верю,  -  стоял на  своем   Акназаров.  - В  Ленинскую  партию  я  верю.
   -  Во-во… -  протянула  ангел  Глафира.  -   Воинствующие.  Муллу  -  на  кол,   попа  на виселицу.  Природу-мать  взад  и  вперед.  «Мы  не  можем  ждать  милостей  от природы»!  Ну,  что ж,  будет  тебе немилость.  Не  обижайся.
   -   Обижайся  -  не  обижайся…  Мне  теперь  всё  равно.
   -   Что  это  ты,  Акназарыч?  На  себя  непохожий,  -  удивилась  Глафира.
   -  Нету  меня,  Глафира  Ивановна.  -  Из  списка  вычеркнули.
   -  Из  приглашенных  на  мероприятие  в  Казарман?
   -  Из  всех  списков.
   -  Из  номенклатуры  тоже?
   -  Тоже.
   -  Не  может  быть.  Номенклатура  бессмертна.  Как  мафия.
   -  Из  мафии  тоже  вычеркнули.  Из  секретарей  райкома,  из  членов  бюро,  из  партии.   
   -  Вот  те  на!  -  необъятным  задом  подмяла  под  себя    бульдозер  Глафира  Ивановна.  -   Не  может  такого  быть. Как  же   партия  без  тебя,  Акназарыч!  -   Глафира  из  небесного  ангела  превращалась  в  огнедышащего  комиссара.  Мощная  грудь  под  кожаной  курткой  пылала  революционной  страстью.  Чистая  душа  русской  женщины  рвалась  на  подмогу  товарищу  по  борьбе  за  светлое  будущее. 
    -  Вот  суки!  Вот  суки!  -  неземным  ангельским  голоском  припечатывала  Глафира  Ивановна  членов  бюро  обкома.  -  И  за  что  они  тебя,  Акназарыч?  С  баранами   в  Кочкорке  порядок.  Все  знают.  По  шерсти,  по  мясу  план  даешь.  Поголовье  растет.  За  что!
   -  Не  отгадаешь,  Глафира  Ивановна,  -  Корчубек  возвращался  во  вчерашнее  заседание.  И  возвращаясь,  даже  повеселел.  -  Из  кыргызов  вычеркнули,  представляешь?  Оказывается,  я   жидовская  морда.   К  тому  же   агент  Моссада.
   -  Совсем  охуели!  -  только  и  смогла  выдохнуть  ангел  Глаша. 

   Пошехонец  Митя   оживился,  отвлекся  от  бульдозера,  с  интересом  уставился  в  лицо  Акназарова.   Ничто  так  не  оживляет  мысль  русского  человека,  как  тема жидовской  морды.
 
   -  Не,  -  разочарованно  протянул  пошехонец,  -  на  жидовскую  морду  не  тянет.
   -  Ты,   Митя,  не  отвлекайся,  -  с  тихой  угрозой  пресекла  игривые  мысли  подчиненного   начальница  ДЭУ.  -  Ты  крути  гайку.  Время  идет.
   -   Сколько  на  твоих?  -  озаботился  временем  Корчубек.  -  Мои  стоят.
   -  Двенадцать  пятнадцать.  Не  боись,  Акназарыч.  Еще  сорок  пять  минут.  А  Моссад  это  что  такое?
   -  Израильская  разведка.  Лучше  американской. 

    Глафира  Ивановна  Кирдяпкина  призадумалась.  Плохо  нашему  брату  безбожнику,  воинствующему  атеисту,  мичуринцу.  У  верующего  человека  впереди  загробная  жизнь -  рай,  чистилище,  ад.  Какое-никакое будущее.  А  у   нашего  брата,  безбожника,  особенно  у   мужиков,  чуть  что  -  конец,  черный  квадрат.  И  своим  ангельским голоском  вслух  подытожила  размышления:
 
   -  Полный  ****ец. 
   -  Полный,  -  подтвердил  пошехонец  Митя.
   -  Был  номер  один,  стал  ноль  без  палочки,  -  Корчубеку  некстати  вспомнились  несчастные  глаза   косули   Хромосомы,   которая  убежала  от  них  с  Кокубаем  на  трех  ногах.  -  56  лет,  а  всё   надо  с  ноля.  Или  вообще  ничего  не  надо. 
   -   Надо,  Акназарыч,  надо!  -   с  чувством   отозвалась  Глафира.
 
   Прекрасное  было  личико.  Воплощение  русской  красавицы.  Небольшая,  аккуратная  головка,  темные   волосы  расчесаны  на  прямой  пробор,   коса  -  в  руку,  глаза   с  огоньком,  брови  -  два   соболя,  сочные  губы,  точеный  нос.    Казалось,  головка  эта  не имеет  никакого  отношения  к  ниже  расположенному  телу,  к  его  огромной  массе,  к  могучему  двуглавому  бюсту,   крутым  плечам  толкательницы  ядра,     широкой  мощной,  как  плотина  ГЭС,    спине,  необъятным  бедрам.  Домна!  Чугунолитейный  завод.   Не  объедешь,  не  обойдешь.  И  при  этом  никакой  рыхлости  -   туго  набитый  мышцами  пьедестал   олимпийской  Богини  плодородия.  Муза  Кустодиева.  Родина -  мать!  Украшение  главного  входа  ВДНХ.      На  что  уж  братья  Митя  и  Витя,  однояйцовые  близнецы  из  Пошехонья,  увесистые   ребята,  наспроть  неё,  Глафиры  Ивановны,  детишки.  Бывало,  под  настроение  возьмет  обоих  сразу  под  мышки  и  давай  кружить,  как  на  карусели.  А  потом  отпустит  -  они  кубарем  врассыпную.  Счастливые  русские  люди.  Ну,  ясное  дело,  подвыпивши.   Иной  раз  и  вывихнут  чего  -  ногу,  например,  или руку.  Хохочут!  Прикалываются:  всякое односвязное компактное трёхмерное многообразие без края гомеоморфно трёхмерной сфере.  Где-то  в  журнале  «Огонек»  прочитали,  вырезали  и приклеили  в  бараке  под  фоткой  Глафиры  Ивановны. ПОСМОТРИШЬ  НА  ВИД  СПЕРЕДИ,  НА  ВИД  СЗАДИ  -  И  НА ДУШЕ  ПОЛУЧШЕЕТ.   

   Женщина,   одним  словом.  Скажем  больше  того  -  женщина  с прошлым.  Прошлое  осталось  на  Урале,  под  горой  Благодать  -   город  Кушва,  железнодорожная  станция  Хребет Уральский.  Черный,  как  сажа,  снег  с  неба,  забитого  аспидными  клубами  дыма  из  труб  чугунолитейного    завода.  Дымит  работяга,  льёт  из  горы  Благодать  слябинги-блюминги.  Прокоптил  всё  вокруг  со    времен  царицы  Анны  Иоановны.  Того  же  времени  деревянные  бараки.   Невыносимый  аммиачный  дух  кошачьего дерьма,  тряпьё  на  веревках,  толчея  беременных  баб  у  керосинок,  жареный  хек  на  постном  масле,  обосранные  дети.  Мальчики:  семь  классов,  завод,  портвейн,  мордобой, привод  в  милицию,   зона  по  малолетке,  опять  завод,  портвейн,  поножовщина,  зона,  чифирь  -  строгий режим.  Девочки:  десять  классов,  завод,  портвейн,  аборт,   покушение  на  убийство,  зона,  вы****ок,  завод,  барак,  керосинки,  секс  по  пьянке,  драка  на  кухне,  мамкин   сожитель,   нож,  статья…  Нормальный жизненный  цикл  для  жителей  под  горой  Благодать.
   А  Глафиры-то  Кирдяпкиной  всё  не  так.  Всё  не  как  у людей.  Барак  он,  конечно,  был.  Куда  деваться!  Жилой  фонд,  неумирающее   наследие  заводчика  Татищева,  подданного  императрицы  Анны Иоановны  -  1735  год.   Но   внебарачная  жизнь  девочки   выбивается  из   наезженной  колеи.  Комсомольский  вожак  в  школе,  Кушвинский  автодорожный  техникум,  красный  диплом  мастера  по  эксплуатации  и ремонту  автомобильных  дорог  и  направление  на  работу  в  Ремстройконтору  райжилотдела.  Чистая  светлая  диспетчерская  с  горшками  герани  на  подоконниках.   К  этому  времени  Глафира   обладательница   невиданного  телосложения   во  всем  его  физическом  великолепии.   Савватий  Семенович  Опенкин,  начальник  Ремстройконторы  в  абсолютном   восторге.  Он  переносит  диспетчерскую  из  будки  на  мехдворе  к  себе  в  приёмную.  Для  осветления  жизни.  Диспетчер  Глафира  заполняет  приёмную  дородным  телом  всю  под  завязку.  Бедному  столу  с  матюгальником  для  диспетчерских  переговоров  некуда  деваться.  Савватий  Семенович  буквально  протискивается  через  Глафиру  в  свой  кабинет.  Деловой!  Не  сидится  ему  в кабинете  -   выходит  по делам,  отдает  распоряжения,  тут  же  возвращается,  протискивается  через  диспетчера.  Еще  и  стол  диспетчерский  поменял  своей  неограниченной  властью  -   помощней,  пошире  велел  поставить.  Еле  втиснули,  через  окно  -  в  дверь    не  проходил.  И  стул  для  Глафиры  Ивановны  сделали  специальный.  «Вот  тебе,  Глаша,  пьедестул»!  -  говорит.  Дубовый,  устойчивый.   На  стандартном  она  не  умещалась.
 
   -  В  тесноте,  да  не  в обиде,  -  приговаривал  Савватий    Семенович.   Протискиваясь,  рук  особо  не  распускал.  Только  по  необходимости  -  обопрется,  бывало,  на  выступы  нижнего  бюста  и  протискивается  сзади.  Протиснется,  наденет  очки,  сядет  за бумаги  и  тут  же  срочно  ему  Глафира  Ивановна  нужна. 
   -  А  где  у  нас  эта  зеленая  папка  с  нарядами  за  прошлый  месяц?
   -  А  вот  же  она,  Савватий  Семёнович,  -  скажет  Глафира  Ивановна  своим  неземным  ангельским  голоском  и  так  тепло  становится  на   душе  начальника  Ремстройконторы.
   -  Порядок  в  танковых  войсках!  -  скажет,  бывало.  -  А  не  попить  ли  нам  чайкю?  -  По – уральски    «у»  на «ю»  переправит.
   -  Ну,  чайкю,  так  чайкю,  -  скажет  Глафира  Ивановна.  -  С  сахаром?
   -  С  сахаром,  -  с  нажимом  на  «о»  скажет  Савватий  Семенович.  – И  себе  налей,  не  стесняйся.

   Какая   жизнь   распростерлась  перед  выпускницей  Кушвинского  автодорожного  техникума!  Даже  в  дефицитном  сахаре  не  было  недостачи.  Начальник  Ремстройконторы  заботился,  чтобы  чай  был  сладкий.

   -  А давай-ка,  Глафира Ивановна,  в воскресенье  покатаемся  на  бульдозере,  -  предложил  как-то  в пятницу  Савватий  Семенович.  -  Вы  же  в  техникуме  проходили  езду  на  дорожных  машинах:  каток  асфальтовый,  скрепер,  грейдер, трактора,  бульдозеры …
    -   Проходили,  -  чистосердечно,  без  задней  мысли  призналась  Глафира  Ивановна.  -  Только  я  в   С-100  не  помещалась.  Мне  побольше  бульдозер  нужен.
   -  Найдем  и  побольше,  -  успокоил  начальник.  -  ЧТЗ  подойдет?  Один  есть  у нас.  Экспериментальный.  150  лошадей.
   -   Можно  и  покататься,  -  не  ломаясь,  согласилась  Глафира.

    Для  катания на  бульдозере  Савватий Семенович  выбрал  свой  любимый  рабочий  объект  -  городскую  свалку.  Ремстройконтора  райжилотдела  вывозила  на  свалку  строительный  мусор,  всякий  расходный   материал,  битое  стекло,   огрызки  фаянсовых  унитазов,  отходы  ремонтной  деятельности.  Старшему  лейтенанту  в  запасе  Опенкину   городская  свалка  напоминала  Прохоровское  поле,  знаменитую  битву  на  Курской  дуге.  В  43-м  он  был  там  командиром  танка  Т-34,  увертливой  шустрой  машины,  противостоявшей  тяжелым  немецким  «Тиграм»  и  «Пантерам».   Тысячи   железных  монстров  с  лязгом  и  грохотом  месили  гусеницами  Прохоровку,   трудно  было  уцелеть   в  том  яростном  мире  огня  с  удушающим  запахом  моторного  топлива  и  горелого  человеческого  мяса.    Сколько  лет  прошло,  а  из  памяти  так  и  не  стерся  минометчик  Бурков,  бежавший  по  мосту  через  речку.  Мина  угодила  ему  в спину,  голова  оторвалась,  упала  в  речку,   безголовый  минометчик  взмахнул  рукой  и  на  руке  блеснули  часы.   Бурков,  бывало,  хвастал:  большие,  Угличского  завода. 
    К лейтенанту  Опенкину  судьба  отнеслась  по-божески.  Обожженный,  контуженный,   он   уцелел.  Пострадали  яйца  и  голова.  Голова  часто  и  сильно  болела,  но  её  можно  было  унять  таблетками.  Поджаренные  в  бою  яйца  повели  себя  подло:  желания  остались,  а  возможности ушли,   распрощались. Желания  оживали  при  виде  больших,  прочных   сооружений.   Городская  свалка,  которую  утюжили  десятки  бульдозеров,  непостижимым  образом  действуя  на  железы  внутренней  секреции,  вызывала  сладостные  сексуальные  вибрации. 
   «О  поле,  поле,  кто  тебя  усеял»?  -  со  дна  души  поднимались   слова,  часто  звучавшие  по  радио.  Любимец  Сталина, великий  бас  Максим  Дормидонтович  Михайлов  попадал   в  резонанс  с  вибрациями  фронтовика  Савватия  Семеновича.   Над   свалкой,  над  отбросами  жизни  кружились  тучи  черного   воронья.   
   ЧТЗ  бульдозер  серьёзный,   но  для  диспетчера  Глаши  Кирдяпкиной   всё  же  простору  не  хватает.  Рычаги  как  игрушечные.  Подняла  нож  -  задний  ход.  Руки  помнят.  Опустила  нож,  врезалась  в  насыпь  бетонных  огрызков  -    вперед.   Пошли  дела.  Машина  дрожит,  лязгает,  огрызается,  но  слушается.  Большая  послушная  игрушка.   Яйценоский  инструктор  Опенкин  пристроился  на  честном  слове  и на  одном  крыле  -  за  открытой  дверцей  кабины.  Счастливый!  Танкист-победитель.  Стараясь  перекрыть   грохот  железа,  поёт во  всё  горло из  любимого  репертуара:
   
 «На земле весь род людской
Чтит один кумир священный,
Он царит над всей вселенной,
Тот кумир — телец златой!

В умилении сердечном
Прославляя истукан
Люди разных каст и стран
Пляшут в круге бесконечном
Окружая пьедестал,
Окружая пьедестал!

Сатана там правит бал,
Там правит бал!
Сатана там правит бал,
Там правит бал!


    Седина  в  бороду,  бес  в ребро.  Вроде  и  сам  не заметил,  как  рука  соскользнула  с  рычага  на  Глашино   колено.  Глаша  в  упоении  от  работы  и не заметила   сразу.  А  Савватий  Семенович,  приняв  невнимание  за  поощрение,  с  колена  вверх  пошел  по  крутому  Глашиному  бедру.

Этот идол золотой
Волю неба презирает,
Насмехаясь изменяет
Он небес закон святой!

В угожденье богу злата
Край на край встаёт войной;
И людская кровь рекой
По клинку течёт булата!

Люди гибнут за металл,
Люди гибнут за металл!

Сатана там правит бал!,
Там правит бал!

    Где-то  у  трусов  она  его  и  застукала. Инстинкт  сработал  девический:  выбросила  руки вперед  -  Савватий  Семёнович  с  бульдозера  кубарем  в  груду  бетонных  обрезков  с  арматурой. 
 - Ой,   ой!  -  Глаша  нож  бульдозера  подняла,  стоп  машина.  А  под  начальником  лужа  крови.
    Свои,  ремстройконторские,  свежий  мусор  подвезли   на  полуторке,  Глаша  с  Опенкиным  на  руках  устроилась  в  порожнем  кузове  и  в  больницу.  Пока  приехали  -  он  совсем  неживой,  белый  лицом,  ни  кровиночки.  Покатались!  Пошла  Глаша  в  милицию  сдаваться:  так,  мол,  и  так  -  причинила  смерть  неумышленно,  по  неосторожности.   Протокол:  что да  как?  А  тут  из  больницы  звонят:  очухался  товарищ  Оппёнкин.  Ищут  кровь  для  переливания,  редкой  четвертой  группы.  Тут  Глаше  второй  раз  повезло:  у неё  как  раз  редкая,  четвертая. 
    На  этом  кончилась  сладкая  Глашина  жизнь  в  тесной  диспетчерской   Ремстройконторы.  Дали  статью  хулиганскую.  А  потом  и её  отменили  по  заявлению  пострадавшего.  Добрый  человек  Савватий  Семёнович.    Просил  даже:  возвращайся.  А  она  ни  в  какую.

   -  Понимаешь,  Акназарыч,  мне  тогда  хоть  в  петлю,  хоть  в  ноль.  Но  с  петлей  дело  хреново,  сам  видишь:  какая  веревка  выдержит  этот  вес?  А  тут  по  телеку  показывают:  в Киргизии  ГЭС  строят,  Токтогульскую.  ЛЭП   от  неё   и  дороги  в  горах.  Машка,  подружка  у  меня   была,  однокурсница,  говорит:  давай  в  Киргизию.  А  мне  хоть  в  петлю,  хоть  в  Киргизию  эту  сраную.  Один  ***,  Акназарыч.  А  Машка  своё:  в  петлю  еще  успеешь.   И  вес  мой  живой  возражает  против  петли.   Так  и  попала  в Киргизию.  Считай,  всё  с ноля  начала.  С  чистого листа.  И  как  видишь,  нармалдук.  В  партию  приняли.  ДЭУ  дали.  Пошехонцы  -  какие-никакие,  а  всё  мужички.  Машина  вот  -  «Волга».  Не  хуже  твоей,  секретарской.  В  общем,  хочешь  с  ноля  -  дам  адрес:  Свердловская  область,  Кушва.  Горы  Благодать,  извиняюсь,  нет.  На  месте  горы  яма  -  диаметром  километр,  глубина  315  метров.  Гора провалилась  сквозь  землю.   Вроде  как  со  стыда.

   Пошехонец  Митя  отвлекся  от  бульдозерных  болтов,  подтвердил:  «Не  сомневайся,  Акназарыч,   тот  свет,  преисподняя.  Черная  дыра!».   И  загоготал,  вспомнил  про  жидовскую  морду.

    -  А  сколько  щас  времени?  -  невсклад   разговору  поинтересовался  Корчубек  Акназарович.
     -   Двенадцать  тридцать  две,  -  успокоила  Глафира  Ивановна.  И  тем  же  ангельским  голосом  -  Митьке:  -  А  ты  не  отвлекайся.  Собирай  машину.  Вот   не  дам…  Не  дам  рекомендацию  в партию,  будешь  знать.

    Под  воздействием  пошехонца  Мити  бульдозер  на  глазах  из  бесформенной  груды  железяк  превращался  в  рабочую  конструкцию,  простую  и  гениальную,  как  автомат  Калашникова.  Глафира  Ивановна,  приподняв  юбку,  обнажив  на  секунду  мощные  телеса  и   блеснув  голубеньким,  присела  на  корточки,  сунула  руку  в  железные  недра  и  быстро  отдернула.
 
   -  Вот  бракодел!   Я  думала,  всё  завернул,  загладил.  А  там  дыра,  острый  край.  Акназарыч,  у  тебя  нет  платка?

   Рука   Глафиры  Ивановны  кровоточила.  Акназаров  пошарил  в  карманах,  нащупал  тряпичный  комок  и извлек  его  на  свет  божий.

   -  Трусы!  -  Глафира  Ивановна  чуть  не  захлебнулась  от  восторга.  -   Бабские  трусы! Импортные! В  райпотребсоюзе  таких  не  было.  Колись:  из  Хайфы  привез?   Ну,  ты даёшь,  Акназарыч.  «Жидовская  морда»,  агент  Моссада…  Вешаешь  лапшу  на  уши.  Аморалка.  Моральное  разложение.  Вот,  оказывается,  за  что  тебя  из  партии  турнули.  Кто  ж  тебя  продал?  Неужели  эта  артистка  Эсме? 
  -   Откуда  знаешь?  -  Корчубек  Акназарович  машинально  расправил  зеленую  невесомую  вещицу  с  кокетливым прозрачным оконцем   в  центре.
   -  Да  все  это  знают.  Она  сама  раззвонила.  И  люди  не  слепые:  когда  театр  на  пастбище  приезжал,  «Короля  Лира»  показывали  и  она,  эта  сучка  Регана,  затеяла  «кыз-куумай»…  Думаешь,  люди  не  знают,  чем  дело  кончилось? И  еще хвасталась:  через  год  буду  министром  культуры.

   -  А  что  там  лавинщики  говорят?  -  попытался  переключить  разговор  Корчубек  Акназарович.  -  Какой  в  Кочко-Булаке запас  снега?  В  этом  году  рванет  или  в следующем?
   -  Накопил,  накопил,  -  нахмурилась  Глафира  Ивановна,  вытирая  кровь  на  руке  израильскими  трусами.  -  Не  жалко?
   -  Я  и  забыл  про  них.  Машинально  сунул  в  карман.
   -  Рванет  Кочко-Булак.  Сегодня  рванет.  Из-за  вашего  мудацкого  взрыва.  И  осыпи  над  ущельями  рухнут.  Нечем  держать  -  бараны  копытами  все  корни  подрубили. Вы  же,  барановоды,  про это  не думаете. Вам  поголовье  давай.

   Корчубек  Акназарович  вспомнил  вчерашний  разговор  на бюро:  он  Матену  Сыдыковичу  о  том же  талдычил  -  перебор  поголовья.  Баранов  всё  больше,  а  народу  всё  меньше.  Народ  бежит  с  Тянь-Шаня. Впереди  бабы.  Не  удержим  в  деревне  бабу  -  ****ец  всем  нашим  планам: по  мясу,  по  шерсти… А  чем  бабу удержишь? Теплый  сортир,  горячая  ванна  и  секс. 
    Последние  слова  -  про  сортир,  ванну  и  секс  -  сами  собой  вырвались  вслух.  Пошехонец  с   сексуальной  надписью  на  спине  загоготал.

   -   Откуда  это?  -  показал  на  футболку  Корчубек  Акназарович.
   -  Это  я  им  привезла,  -  чуть  смутившись,  призналась  Глафира  Ивановна.  -  Митьке  и Витьке. Чтоб не  передрались. В  прошлом  году  по  профсоюзной  путевке  ездила  в  отпуск, по   Золотому  кольцу  -  Суздаль,   Владимир…  Первый  раз  в бабском  обществе. В  Муром  бабы  просились  в  монастырь  с  мощами  Петра  и  Февронии.  Те,  мол,  от пьющих  и  бьющих  мужиков  могут  оборонить. В  Угличе,  в базарных  рядах  напротив  Храма  на  крови,  где  царевича  убили,  увидела  эти  футболочки.  Одна  с  надписью  про  секс,  другая:  «Заходи,  если  чё».  «Чё»  через  «Ё»  написано.  Взяла  две  для  хохмы.  Ну,  и  чтобы  различать  этих  моих  мудаков:  ху  из  ху.  Без  надписи  не  отличить.  Свернула,  спрятала  -  постеснялась.  Дома,  на  базе  ДЭУ,  развернула  -  китайские.  Вот  косоглазые!  Помнишь,  Акназарыч,  у   них  раньше  фабрика  «Дружба» была  -  кальсоны  с  начесом,  рейтузы  женские.  Сексом  дружбу  не  испортишь.  А  ты  как  думаешь,  Акназарыч?

    Акназарыч  о  другом  думал.  О  сучковатом  огрызке  земной  оси   во  дворе  Кокубая,  о   её  подозрительном  наклоне.  Не  к  добру  это.  Так  и  сам  Кокубай  считал.  Говорил,  что  тополом,  конец  света  будет  в  среду.  Но  сегодня  четверг.  Среда  прошла,  в  среду  было  бюро.  Не  про  это  же  Кокубаевское  предсказание.  Подумаешь -  крушение  отдельного  человека!   Он  мыслил  о  глобальном.  Хотя  бывает  и  один  человек  глобальный.  Тот  же  Кокубай.  Или  Карл  Маркс.  Тоже  жидовская  морда.  А  умище  -  некуда  девать.  Даже  Кокубай  с   Карлом  Марксом  советуется,  в  чем,  мол,  первопричины  и  есть  ли  конец  у  бесконечности.   

   -  А Кокубай  какой  веры  придерживается?  Партийной  или  мусульманской?  -  поинтересовалась Глафира Ивановна.
    -  Кокубай  коммунист.  Правоверный  марксист.     Материя  первична,  сознание  вторично.  Но   иногда  меняются  местами.   В  последнее  время  шатания  у  него.  Вроде  как  веру  меняет.
   -  Маркса  на  Аллаха?
   -  Маркса  на  Перельмана.  Выдумал  какого-то  Перельмана.  Григория.  Говорит,  в  геометрии  далеко  ушел.  Говорит,  постиг  цифрой Вселенную  -  от  начала  и до  конца.  Лысина,  говорит,  во!  Бородища  -  во!  И  ногти  не  стрижет. 
   -  Еврей  что  ли? -   насторожился  пошехонец.  -  Как  можно  верить  еврею?
   -  Многие  верят.  Иисус  Христос  тоже  был  еврей.   
   -  Он  же  сын  Божий.  Какая  у Бога  национальность?
   -  Он  по  матери.  Мать  его  Мария  -  иудейка.
   -  Акназарыч,  ты  что-то  того…  После  командировки.  Послали  за  капельным  орошением,  а  привез  жидовскую  ересь.   
   
    Корчубек  Акназарович  поморщился:  теперь  не  отмоешься.  Может,  и  впрямь  киргизская  морда  скособочилась на  жидовскую?
   -   Глафира  Ивановна,  у  тебя  зеркальце  есть?
   -   Маленькое.  А  чего  это  вдруг?
   -   Посмотреть.  Может,  правда  что  с  мордой  случилось.
   -  Нормальная  морда,  Акназарыч,  -  успокоила  Глафира Ивановна.  -  Сто  пудов  кыргызская.  Да  и  с  жидовской  мордой   бывают  нормальные  мужики.
    -  Бывают,  -  обрадовался  поддержке   Корчубек  Акназарович. И  вспомнил  справку,  которую  достал  из  волшебного  интернета  родственник  раввин.  -   Кто  был первыми  председателями ВЦИК ?   Каменев и Свердлов. А  Председатель  ВЦИК  это  глава государства.  Опять  же  первые  большевистские  коменданты  Зимнего дворца и Московского Кремля   -  Григорий Исаакович Чудновский  и  Емельян Ярославский.  По паспорту Миней Израилевич Губельман. Он  же,  Миней  Израилевич, был  и  председателем Союза воинствующих безбожников.  Я  уж  не  говорю о  Ботвиннике,  Эйзенштейне,  Герштейне.
   -  А  этот  кто  такой?  Герштейн.
   -  Изя  Абрамович.  Режиссер.  Он  у нас  документальный фильм  снимал,  про Кокубая.  «Продается на  слом».  В  Германии,  в Оберхаузене  получил  за  него  премию.  Сейчас  в  Хайфе.  Изучает  теорию  хаоса.  Неадиабатическое   состояние.  Это  когда  всё  срывает  с  катушек.  Взрыв.  Опоры  к  черту,  гайки,  болты,  законы,  уставы,  конституции,  заповеди  Господни,  Коран,  моральный  кодекс  строителя  коммунизма -  всё  в  тартарары.  Но,  говорит,  и  в хаосе  есть  свой  жесткий  порядок.  Ничего  случайного.  Всё  по  закону.
   -  Хотела  бы  я  посмотреть  -  кто  меня  с  катушек  снесет.
   - А  Ленин?  Он  тоже  «р»  не  выговаривал, -  встрял  в  разговор  сексуальный  пошехонец.
   -  Владимира  Ильича  не  трогай.  Владимир  Ильич  совсем  другое  дело.   Интернационал,  как  и   положено  настоящему  революционеру.
    -  Первый  Интернационал  или  третий?  -  показал  партийную  ученость  Митя.
    -  Полный  интернационал,  -  не  растерялся  Корчубек  Акназарович. 

   Пошехонец  ласкал  взором  свой  недоделанный  бульдозер  и  весь  окрестный  пейзаж,  и  милую  сердцу  Глафиру  Ивановну,  и  даже   беспартийного  Акназарова,  несмотря  на  его жидовскую  морду.  В  принципе  она  не  портила  окружающую  среду.  И  вообще  Митя  был  против  апартеида.  Хотя  и  его  посещала  незрелая  мысль  о  том,  что  дружбы  народов надежный  оплот  как-то  постепенно  перемещалась  из  жизни  в  заклинание,  в  песенную  строку,  в музыкальную  фразу  главной  песни  страны.  Тренд  смущал.  Но когда  Глафира  Ивановна  надолго  уезжала  по  партийным  делам  или  в  Министерство,  они  с  братаном  задерживали  взгляд  на  бабах  местной  национальности.  Иные  были  даже  ничего.

  -  Куда  без  очереди!  Сначала  партийные!  Коммунисты,  вперед!
   Это  в  бане  она  командует,  Глафира  Ивановна.  Она  и  в  бане  над  ними  командир.  Над  однояйцовыми  братьями-пошехонцами.  Под  её  руководством,  на   базе  ДЭУ  в  укромном   ущелье,  на  берегу  речки  Итагар   Митька  и Витька  построили  деревянную  баньку.  Все  вместе,  втроем  и  парятся. Что  особенного!  Так  в  иных  северных  деревнях,  на  Урале,  на  Вологодчине,  заведено  предками.  Для  экономии  жара,  дров.  И  для  разомления  души,  в  первую  очередь.  Голые  в  бане  сраму  не  имут.   Всё  полезно,  что в  рот  полезло.
    Бывало,  из  бани  песнь  раздается:  «Кто  из них  желаннее?  Руку  жать  кому?  Сердцем  растревоженным  так  и не  пойму.  Оба  парня  смелые,  оба  хороши.  Милая  рябинушка,  сердцу  подскажи».  Серебряный  Глашин  голосок  посреди  двух  вологодских  окающих  басов.  Басы  хулиганят:  дружбу  членом  не испортишь!  Глаша  их  арчовым  веником  охаживает: « Оп-па,  оп-па…  Азия  -  Европа».  Ну  и  мужики  с  той  же  присказкой  веником  машут.  Такой  у  них  дружественный  тандем: Азия – Европа.  Как  две  ягодицы  одной  большой  жопы.  А  Урал  как  раз  посередке. 
    «Вечер  тихой  песнею  над  рекой  плывет.  Дальними  зарницами  светится  завод.  Где-то  поезд  катится  точками  огня.  Где-то  под  рябинушкой  парни  ждут  меня».  Ангельский  Глашин  голосок,  в  Божьем  храме  под  куполом.  И  пошехонцы  подпевают,  подхватывают.  Однояйцовые  близнецы.  На  одно  лицо.   Почему  однояйцовые  -  непонятно.  Всё   у  них  как  положено.   Глаша  пересчитывала: на  двоих  все  четыре.
   После бани,  после  березового  веничка  вперемешку  с  можжевеловой  лапой   охолонутся  в  рукодельной  заводи  от  речки  Чичкан,  улягутся  в  предбаннике.  Глаша  навзничь,  руки-ноги  раскинет,  не заморачивается  стыдливостью.  Лежит  Родина-мать  -  большая,  просторная,  благодатная. Лежит,  млеет:  «Не  надо  счастья  -  дайте  удовольствий»!  Это  как  пароль  для  пошехонцев.  То  поодиночке,  а  то  и  вместе:  «Раздвигай  ноги,  Россия!» « Давай,  давай!  Россия,  вперед! -  подначивает  Глаша, -  Слава  России»!   У  пошехонцев  строгое   колхозное  воспитание,  особенно  военно-патриотическое.  Бывало,  на  танцах  в  клубе  крепкая  мясистым  задним  умом  бухгалтерия  грянет: «Мы  и  пашем,  мы  и  косим,  и  на  яйцах  мы  сидим.  Кто от  армии  откосит,  тому  сроду  не  дадим».  Угроза  работала  безотказно.  Редкий  пошехонец  отваживался  откосить  от  армии.   Кавалеры  в ответ  на  дамскую  свою  частушку  грохочут:  «С  виду  мы  не  умные,  с  виду  мудаки.  Головы  чугунные,  стальные  кулаки».  На  призывном  пункте  -  давай  в  десантуру  чугунными  лбами  кирпичи  крошить.   Кто  Россию  спасет,  если  не  пошехонцы!  Что  есть,  то  есть.  С  виду  и  впрямь  мудаки.   А  внутри-то  романс!  С  Глафирой  Ивановной   в  бане  не  заморачивались  пустяками: мол,  как  же   можно  -  групповой  секс!   Не  мешали  глупостями  радоваться  прекрасным,  распаренным  в  жаркой  бане,  чисто  вымытым  человеческим  телам.  Оно  так  и  лучше  -втроем.  Веселее.  «Вперед,  Россия»!  «Оп-па,  оп-па,  Азия  - Европа.  Индия  - Китай.  Витюха,  вылезай!  Вылезай,  засранец!  Митькина  очередь».  Всё  по  справедливости.  И  всем  вместе  хорошо,  и  каждый  по  отдельности  не  в  обиде.

   Славно  устроилась  эта  Россия  в  киргизских  горах.  Уезжать,  бросать  родное  ДЭУ  и  в  мыслях  нет.  На  Урале,  в  Пошехонье  -  тоже  есть  банная  благодать.  Где-нибудь  у  речки  Сога.  Жидкое,  сусальное  золото  на  закате!  «Не  Финляндия  и  не  Швеция  -  Северная  Венеция».  Не  больше,  не  меньше.  Гимн  Пошехонья.  Одна-единственная  засада:  гнус!  Вот  так  полежать,  в  чем  Родина-мать  родила,  редко  когда  удается.  Зимой  разве.  А  тут,  в  горах,  в  Чичканском  ущелье  нет  комаров!  Нету!  И  чужих  глаз  нету.  Все  глаза  свои.  Свой  партком,  свой  комиссар  в кожаной  тужурке. Глафира  Ивановна  Кирдяпкина.  Выговор  под  глаз  это  можно,  а  уволить  нельзя.  Других-то  нет.  Койка  помирит,  снимет  выговор,  даст  рекомендацию  в партию.  Добрая  уральская  душа.   Никакого  ****ства. Всё  по-честному.  Каждому  по  сиське.  Их  же две. Кому  левую,  кому  правую  -  разыграем?   От  Глафиры  Ивановны  не  убудет.  Сосунки  заглотят,  бывало,  сладку  ягоду  на  вершине  холма,  а  она  их -  за яйца…
      Передовое  ДЭУ,  предприятие  коммунистического  труда  -  лучшее  в  министерстве  Автошосдор.

   -   Я  вот  всё  думаю, Акназарыч,  про  идейное  содержание  этой  пьесы,  -  катит  мысль  на  гора  Глафира  Ивановна. -  Король  Лир  -  он  что  обличает?  Какие  пороки?  Чему  может  научить  нас,  строителей  коммунизма?
 
    Вопрос  застал  Корчубека  Акназаровича  врасплох.  В  самом  деле  -  о  чем  это  Шекспир?  Одиночество  старого  человека?  Неблагодарность  детей?   Предательство,  вероломство,  жадность… Как  при  феодализме  всё  это  было,  так  и  при  социализме.  Во  все  времена.  Надо  искоренять,  очищаться  на  пути  к  коммунизму.

   -  Вот  и  я  о  том  же,  -  горячо   подхватила  мысль  Глафира  Ивановна,  -  Добро  побеждает  зло.   Я  скажу  про  себя:      ходишь,  ходишь   порожняком  -  БЕСПОЛЕЗНАЯ.  А хочется  принести  пользу. Хоть  бы  Родине.  Партии  и  правительству.  Или  предприятию.  Или  хоть  мужику.  Просто  чужому  встречному  мужику. Без  всяких  там  глупостей:  «любовь – морковь».  По-человечески.  Вот  встретился мужик  -  усталый,  неприбранный.  Плохо  ему.  Почему  бы  не  принести  пользу!
   -  Обязана!  -  отозвался  пошехонец.
   -  Не  обязана.  От  души,  -  настаивала  Глафира  Ивановна. -  Тебе,  символ  России,  всё  хиханьки  да  хаханьки.  А  часы-то  тикают. 
    -  Сколько?  -  забеспокоился  Корчубек  Акназарович.
    -  Десять  минут. 
    -  Успею,  -  не  моргнув  глазом  врал  пошехонец.  -  Щас   мы  шестереночку  поставим  и  будьте  любезны…
 
   И  пополз  куда-то на  карачках,  сексуальная  футболка ёрзала  на  спине.

  -  Управимся,  -  именуя   себя   на  вы,  врал  пошехонец.  И  буркнул  как  бы  в  сторону:  НЕ  ОБМАНЕШЬ  -  НЕ  ПРОЖИВЕШЬ. 
   -  Знаю,  знаю  эту  вашу  с  Витькой  философию: « На  том  стояла  и  стоит  русская  земля!»  Брехуны  вы  мои,  брехуны.  Брехуны  пошехонские  -  символы  России. 
 

    Все  разговоры  у  Мити  и  Вити  были  об  одном  -  о  жульничестве.  Как  обманывали  мать,  отца,  училок  в школе,  девчонок  на  сеновале,   старшину  в  армии,  прораба    на  работе,   друг  друга  по  поводу  и без  повода.  И  уж  самое  милое  дело  обмануть  себя.   С  упоением  и  без  расчета.  Иной  раз  станет  вопрос:  а зачем?  Да  ни  зачем.  Просто  так.  Жон  эле.  Высшая  доблесть  русского  человека:  обманул!  Надул!   Уклонился. От  учебы,  от  заботы,  от долгов,  от  женитьбы, от  работы.   Где  бы  ни  работать,  лишь  бы не  работать. Враньё  это  как  Урал  для  русской  географии.  Становой  хребет  морального  кодекса. 

    -  Точно!  -  схватил  главную  мысль  Корчубек  Акназарович,  -  Приписки.  Очковтирательство.  Враньё.  Вот  ржавчина,  которая    подтачивает  устои  социализма.  Болты,  гайки  -  всё  железо   в  труху.   Дунул  ветер  -  и  крыша  поехала.  Взрыв! 
   -   Вот,  вот,  -  обрадовалась  Глафира  Ивановна,  -  Потому  у  него  и  буря  в  конце.   
    - Приговор?  Наказание?  Короля  исключили  из  партии?

       Корчубек  Акназарович  вспоминал  текст,  вздрогнул.
   
                Рычите вволю! Плюй, огонь! Лей, дождь!
                Ни гром, ни дождь - не дочери мои:
                В жестокости я их не упрекну;
                Им царства не давал, детьми не звал, -
                Повиноваться не должны. Валяйте ж
                Ужасную потеху! Вот стою я:
                Больной, несчастный, презренный старик,
                Но вы, прислужники и подлипалы
                У дочерей  злодеек, с ними вместе
                С небес разите голову седую
                И старую,  как эта. Стыд  и  срам!

-   Так  ему,  старому  мудаку,  и  надо!  -  не  в рифму  встрял  в разговор  пошехонец.
   - Ты  посмотри,  Акназарыч,  пошехонцы  на  короля  Лира  поперли.  Чем  это,  интересно,  пошехонцы  недовольны?
   -   А  на  хрена  этот  король   Литр государство  развалил?  Властную  вертикаль.   Отцы-прадеды,  ёшь  твою  невтерпеж,    собирали,  строили.  А  этот  -  на  тебе,  на  три  части.   Развалил  на хрен  демократический  централизм.   Правильно  сделал  Вильям  Иванович  -  по  башке  его,  по  башке!
   -  Ты  бы,  секс-символ   России,   устав  партии  лучше  читал.  И  программу,  - глядя  сверху  вниз   на  ползающего  под  бульдозером    Митю,   без  злости  прикрикнула  Глафира  Ивановна.
    -  Да  вота!  -   завис  на  принципах  централизма  пошехонец.       -    Дочерям,  прости  Господи,   впиндюривай  по  это  самое.  А  страну  не  трожь!  Там  народ  живет.  Чистый,  морально  выдержанный. 

   Желваки  заходили  на  рабочем  лице  пошехонца.  Он  оторвался  от  поисков  затерявшейся  в  траве  шестеренки,  привстал  на  колени,  выпрямил  спину  и  с  вызовом   ударил  по  басам:

   -   Союз  нерушимый  республик  свободных  сплотила  навеки  великая  Русь. 

      Глафира  Ивановна  встала  по  стойке  смирно.  Большая,  чугунолитейная,  прекрасная,  как  Великая  Октябрьская  социалистическая  революция.  Даже  раскраснелась.  Ну,  чисто  вагранка  с  расплавом.  И  вдвоем  с  Митей  взяли  тяжёлую  высокую  ноту  от  Регистана  и  Сулеймана  Стальского:

     -   Славься,   Отечество  наше  свободное,  дружбы  народов  надежный  оплот!

     Спелись.  Хорошие,  крепкие  слова  ударились  в  борта  ущелья,  аукнулись  эхом,  поднялись  вверх,  к  надписи  «СЛАВА  КПСС».   Ясно  стало:  никаким  империалистическим  колуном  нас  не  расколешь.  Никакой  мировой  закулисой,  никаким  Моссадом.  Тугоплавкие мы.  Тугоплавкие отродясь.  Пошехонистые.   

   -  Сулеймана  Стальского  это  ты  зря  приплел,  -  спохватилась  начальница  ДЭУ.  -  Вроде  Михалков  написал  слова.
   -  Не!  -  как  ножом  отрезал  бульдозерист. -  Михалков  это  про  дядю  Степу.  «Лихо  мерили  шаги  две  огромные  ноги». 
 
     Вообще-то  пошехонцы  давно  разуверились  в  писателях.  После  того,  как  злобный  сатирик  написал  свой   клеветон  «Пошехонская  старина»,  пошехонцы и  вовсе   перестали  читать  книжки.  Обиделись.   Двухфамильный  клеветник  России  ни  разу  не  был  в  Пошехонье,  а  пошехонцев  на  весь  свет   выставил  полными  идиотами.  Особенно  возмутились  пошехонские   гвоздари.  Они  на  всю  Россию  первые  в  своем  ремесле.  Одни  куют   малый  сапожный  ассортимент,  другие   саженный  крепежный  гвоздь   для  мостов,  плотов,  царских  палат.  А  золотых  дел   мастера!  Кремль  Московский  сусальным золотом  кто  золотил?  Пошехонцы! А  Киево-Печерскую  лавру?  Они  же!  А  что  такое  сусальное  золото?   Толщина   пять-семь микрон.   Вплоть  до  атома.   В  мастерской  все  окна  закрыты  наглухо.  Не дай  бог  сквознячок  -  всё  сдует.  Золотую  крошку  сметают  со  стола  заячьей  лапкой.   Иные  пошехонские    умельцы   слиток  с  копеечную  монету    расплющивали  до  листа   в  метр диаметром.  При  этом  он  становился  прозрачным  и  на  просвет  имел  зеленый  оттенок.   Не  зря  же  золото  царь  металлов.
   -  Аурум!  -  поднял  вверх,  в  небеса,  черный,  промасленный  палец  пошехонец  Митя.  -  79-й  элемент  таблицы Менделеева.  Температура  плавления   1064  градусов. -  И  строго  добавил,  -   По  Цельсию.  При температуре 2808  градусов   закипает.

   Глафире  Ивановне  даже  обидно  стало.  Вроде  как  пошехонцы  могли  уральцев  заткнуть  за  пояс. 

   -  Менделеев  Дмитрий  Иванович,  между  прочим,  в  Кушве  не один  раз  бывал,  интересовался  нашей  горой  Благодать.  Говорил,  в  ней  сокрыта  вся  его  периодическая  таблица,  все  элементы,  все  краеугольные камни  мироздания.  На   Исовском  руднике мыл  золото  Александр  Грин.  Мечтал  найти  такой  кусок  золота,  чтобы на  всю  жизнь  хватило.  Читал "Алые  паруса"?

   Вопрос  был  так,  риторический.  Не  читал  символ  России  «Алые  паруса».  Никакого  отношения  к  России  ни  сам  Александр  Грин,  ни  его  глупости,  Ассоль-Массоль,  не  имели.   Не  зря  отторгла  его  гора  Благодать:  вот  тебе  самородок!  И  пнула  в зад.  На  Урале  свои  сказки.  Хозяйка  медной  горы,  малахитовая  шкатулка…

    -  Смотри!  Смотри!  -  приподняв  голову  от  травы,  закричал  пошехонец.  -   Вон  она,  видишь?  -  ткнул  рукой  в  горный  склон  с  надписью.

    Корчубек  вздрогнул.  На  месте  обвалившейся  предпоследней  буквы  «С»  в  слове  «КПСС»  стояла  косуля,  та  самая,  трехногая,  которую  они  с  Кокубаем  упустили,  пока  лезли  по  каменной  осыпи.  Жалко  было  -  новые  туфли  чехословацкой  фабрики  «Цебо»  ободрал.  Косуля  стояла  неподвижно  и,  как  показалось  Корчубеку,  смотрела  ему  прямо  в глаза.  Чего-то  хотела  сказать,  предупредить.  Тревога  была  во  взгляде. 
   
    -  Она!  Трехногая.   Колька  Смолин  про  неё  рассказывал, -  пошехонец  Митя  даже  взволновался.  -  Колька  говорил:  она  часто  к  нему  приходит.  Они  как  брат  с  сестрой  по  несчастью.  Инвалиды.  Колька  по  пьянке  на мотоцикле  разбился.  А  косуля  эта  в  капкане  ногу  оставила.  Какие-то  мудаки  упустили.   

    -  Ты  когда  это  к  Кольке  ездил?  -  заинтересовалась  Глафира  Ивановна.
   -  Да  вот  же,  на  той  неделе.  У  нас  запасы  самогону  от   Захарьевны  кончились  -  хотел  узнать,  где  она  щас,  да  што  она  щас?
   -  То-то  я смотрю:  у нас  же  канистра  пятилитровая  стояла.  И  куда  она делась?  -  начала  складывать  версию  Глафира  Ивановна.  -  В  субботу  еще,  после  бани,  там  порядочно  оставалось.   До  Первого  мая  должно  было  хватить.
    -  До  Первого  мая  точно  не хватит. Сама  же  говорила:  вкусная!  -   пытался  свалить  с  больной головы на  здоровую  ушлый  секс-символ.    -   Но  до  22  апреля,  до  дня  рождения  Владимира  Ильича  хватит,  я  думаю.
    -  Ни  хрена  себе!  Он  думает.  Мозговитый  какой! 

   Глафира  Ивановна  вскипела,  но  не  на  долго.  Захарьевна  жила  в   пятнадцати  километрах от  ДЭУ  и  запасов   разного  пойла  у неё  было  на  пятилетку  вперед.

    -  Ты  не  поверишь,  Акназарыч,  -   сознательно  уклоняясь  от темы,    заливал   пошехонец.  -   В  Хайфу  бабка  собралась.  На  Землю  обетованную.  Туда  её  хахаль  этот  уехал,  ослиный  погонщик  из  Токтогула.  Косоглазый  дед  с  двумя  очками,  в  узбекских  галошах.  Оказался  жидовской  мордой.  Сефард,  ёшь-невтерпеж.  Вот  Иуда!  Пишет:  устроился  в  лавке    при  деньгах:  чейндж.  Меняет  американские зеленые  на  жидовские  шекели.  Зовет  бабку  к  себе.  А  что  её  держит? Родина,   могилы   -  всё  в  Токтогульском  этом  гребаном  море  утонуло.  От  церкви  макушка  колокольни  торчит.  Било   болтается  на  ветру,   воет  по  вечерам,  как  собака.     Бу -  буу,  -  прогудел   Митя  в  завершение  апокалиптической  картины.

    Библейские  мотивы  в  словах  пошехонца  воскресили  в  памяти  Акназарова   видение  Иудина  дерева  в  Хайфе.  Голые,  безлистные  еще  ветви  в  буйном  розовом    цвету.  Старик  Карл Линней дал ему приличное название "Церцис силикваструм".  В  переводе  с латыни  на  нормальный  язык   Краснобутонник  стручковоподобный.  После  того,  как  предал  Христа,  на  краснобутоннике  повесился  Иуда Искариот. В  этот момент цветы  на дереве  из  белых превратились в  красные.  От крови и стыда.  Врут,  конечно.  Все  врут.  Пошехонец  врал  про  Захарьино  пойло.

     -   Эко  ты  от  канистры  увернулся,  -  сменила    прокурорский  тон  на  товарищеский  Глафира  Ивановна. – И  что  же  бабка  Захарьевна  -  неужели  и  впрямь  в Хайфу наладилась?
    -  Колька  Смолин  говорит: задумалась.

    -  Бабы! -  машинально  развернув  зеленые   израильские  трусы,  перепачканные  кровью  Глафиры,  подвел  черту  Корчубек  Акназарович.  - Не  удержим  бабу  в  горах,  прощай  план  по  шерсти  и  поголовью. 
    -  А  ты,  Акназарыч,  тоже  хорош,  -  обрадовалась  новому  повороту  разговора  Глафира  Ивановна.  -  Бабские  трусы    в  кармане  на  месте  партийного  билета?
    -   Это  я  машинально.  Момент  был  такой,  -  снова  уклонился  от  прямого  ответа  король  Лир  в  изгнании.

    -  Все  вы,  начальники,  одинаковые,  -  философски  заметил  бульдозерист  Митя.  -  Удостоверение  двуличности. На  словах  одно,  а   на деле…
    -  Чего  это  я тебе  обещала!  -  насторожилась Глафира  Ивановна.
   -  Обещала,  что  как  разгребем   этот  гребаный  Кочко-Булак,   вместе   в  отпуск  поедем.  В  Москву,  на  ВДНХ  сходим,  фонтан  посмотрим  -  «Дружбу  народов»,  мороженого  поедим,  на лифте  покатаемся…
    -  Размечтался,  -  вспомнив  что-то  своё, ухмыльнулась Глафира  Ивановна.  -  На  бульдозере  не  накатался?

    Корчубек  Акназарович  нахмурился.  С  утра  ясное  небо  заволокло  низкими  тучами,  резко  похолодало.  В  горах  такое  не  редкость.  Но  тут  был  четверг.  Глафира  Ивановна  заметила  тень  на  лице  потерпевшего  крушение  секретаря.

   -  Ты  чего,  Акназарыч?
   -  Что-то  стало  холодать,  -  попытался  тот  отшутиться. 
   -  Не  пора   ли…  -  ту  же  отозвался  пошехонец  Митя.
   -  Еще  двенадцать  минут,  -  деловито  сообщила  Глафира  Ивановна.  -   Нашел  шестеренку?

    -  Вот  уже  одиннадцать,  -  глянул  на  свои  остановившиеся  часы  Корчубек  Акназарович.  Как  первый  секретарь  райкома  партии,  он  вникал  во  всё,  что  происходит  на  подконтрольной  ему  территории.  Во  все  тонкости  технологии  добычи  урана  в  руднике  Мин-Куш,  в  химические  таинства  извлечения  золота  из  мелкодисперстной  руды     в  залежах  Казармана. 
   -   Вот  как  раз  сегодня  это  нам  ни  к  чему  - объяснил  Акназаров.  -    Колотун-байке,  тучи.  И  разряженный  воздух  -  кислорода  даже  по  блату,  в  райпотребсоюзе  не  достанешь.
   -  Ничего,  -  отозвался  пошехонец.  -  Нам  хватает.
   -  А  синильной  кислоте,  цианистому  калию  не хватает.  На  солнце,  в  тепле,  под  действием  кислорода,  при  нейтральном  уровне   pH   раствор  цианида  распадается  на   безвредные  вещества  -  углекислый  газ  и нитрат. А  у нас,  рядом  с  ледниками,  со  снегом,  да  в  пасмурную, дождливую  погоду  -  крышка  всему  живому.  Для  взрослого  мужика  хватит  одной  чайной  ложки двухпроцентного  раствора  цианида.  Тридцать  минут  и  нет  человека.   Попадет  в  Чу  -  будет  река  смерти.  В  воде  ниже  двенадцати  градусов  токсичность  цианида  в  три  раза  выше.

   -   А на  что  действует  твой  цианид?  -  обеспокоился  Митя. -  Голова,  живот,  сердце?
   -   Первым  делом  блокирует  дыхательный фермент цитохромоксидазу и  вызывает кислородное голодание тканей.
Одышка и остановка дыхания. Давление  -  вверх,  сахар  в крови  в  вниз,  молочная  кислота  заливает  мышцы.   Судороги.  Кожа  в  трещинах.  Одно  хорошо  -  мучиться  недолго.  Цианид препятствует  поглощению   клетками   кислорода, в результате жертва умирает от «удушья».  Даже  кратковременное воздействие  высоко концентрированного раствора цианида  вызывает  коматозное состояние  или  смерть человека спустя 30  -  40  минут с  момента отравления.
    -   Спасибо,  успокоил,  Акназарыч,  -   перевела  дыхание  Глафира  Ивановна.  – А  к нам   какое  отношение  имеют  эти  цианиды?
    -  Золото!  -  воздел  руку  вверх  экс-секретарь  райкома.  Зеленые  трусы,  которые  он  всё  еще  мял  в руках,  затрепетали,  как  знамя.  -  Самый  грязный  на земле  металл.   В  Казармане  добывается  методом  кучного  выщелачивания.

    Аканазарова   понесло.  Тормоза  отказали,  на  повороте   полетела  рулевая  тяга.   Такое  с ним бывало.  Не  зря  же  водил  дружбу  с Кокубаем.  Иной  раз  на  звезды  вместе смотрели,  в  черные  дыры  заглядывали.  Частенько  химичили  -  в  школе  у  Кокубая,   в  пустом  классе  на  доске  формулами  друг  друга  волтузили.  У  Кокубая  любимые  яды:  иссыккульский  корень  аконит,  ртутные  соединения.  У  Корчубека  -   цианистый водород,  цианисто-водородная кислота,  формонитрил.    Синильная кислота образуется при гидролизе амигдалина,   которого  полно   в   косточках  миндаля.  Особенно  богат  кислотой  краснолистый  тяньшанский  урюк.  В  отличие   от  ядов  Кокубая  любимые  яды  Корчубека  хорошо  горели.  Та  же  синильная  кислота  на  воздухе  горит с  образованием H2O, CO2 и N2.  Смесь паров  при  поджигании  взрывается.  Есть  и  свои  недостатки:  при хранении, особенно в  присутствии  примесей,  разлагается.  Но  при  добыче  золота  цианиды  незаменимы.  Они способны вбирать до 97% золота, включая  частицы,  невидимые невооруженным глазом. 
    На  техническом  совете  в  присутствии  первого  секретаря  райкома  партии  в  Казармане  обсуждался  процесс выщелачивания   раствора цианистого калия   и  распыления  его  на мелко дробленую золотоносную руду.  Обогащенный раствор,  содержащий золото и цианид,  пропускают через активированный уголь для  извлечения металла.
 
   -  Aurum! – подал  голос  знаток  сусального  золочения  пошехонец  Митя. -  Слиток  сферической формы диаметром 4,6 см   имеет  массу   в 1 кг.
    -  Тяжелее только вольфрам, платина, уран и плутоний, -  добавила  уроженка  Урала  Глафира  Ивановна.
    -  И осмий!  -  подгадил  уралочке  пошехонец.  -  Про  осмий  забыла?

    Но  коренной-то  вопрос  был  совсем  в другом.  Коренной  вопрос:  на хрена  киргизу  золото  в  принципе?  Сартам  -  понятно.  Сарты  торгаши.  А  киргизам  лучше  бы  не  золото,  а  магний.  И  феррум.  Феррума  в крови не хватает.  Особенно  женщинам.  Малокровие  просто  бич.  Но  если  в  масштабах  страны,  если  взять  широко,  то  надо  и золотом  заниматься.  Умножать  золото  партии.  Наступив  на  горло  узко  национальным  интересам  киргизов.  Можно  и  пострадать  за  державу.

    Эти  мысли  Корчубек  оставил  при  себе,  не  озвучил.  Не  хотелось  распространяться  и  про  трусы.  Но  Глафира  Ивановна  всё  подъёбывала.   Пересказал  историю  без  красок,  конспективно.  Да,  сперва  трахнуть хотел.  Догадался:  после  бюро  ждет  его  эта  сучка  в  ленинской  комнате,  в  красном  уголке  театра.  Там   подшивки газет  -   «Советтык  Кыргызстан»,  «Нарын  правдасы»,  журналы  «Коммунист»,  «Крестьянка».  Само  собой,  «Искусство  кино».
 
   -   Куда   пропал!  Полчаса  тебя  жду!  -  это  она  ему.  -  Обиделся,  что  ли?

    Не  ответил.  Молча  и  решительно  взялся за  дело.  Уложил  на  «Советтык  Кыргызстан». Под  голову  -  «Искусство  кино». Она  вела  себя  достойно:  не орала,  наоборот  -  смотрела  с  любопытством,  поощряла.  Ты  же  Король!  Твое  право  печатать  монеты.  Так  печатай.  Пока  стоит.  Пока  стоит  -  ты  Король.    Хоть  и  беспартийный.  И  тогда  он  резко  поменял  план действий.  Решил,  что  сильнее  унизит,  если снимет  трусы  -  а  на ней  были  те  самые,  зеленые  с  прозрачным  оконцем,   еврейский  подарок  -  снимет,  перед  носом  помашет,  доведет  до  кипения  и  всё.  И  всё!  Напоследок  сухо,  интеллигентно  так  бросил: « Желаю,  ума  холодных  наблюдений  и  сердца  горестных  замет».
   Тут-то  она  взорвалась:  «Жидовская  морда»!  Понял:  в  самую   точку  попал.  В десятку. 

   -  Кобель  драный!  Шкура  в  репьях!

    Не  удостоил  ответа.  Повернулся  и  вышел.  А  трусы  машинально  сунул  в  карман.  И  забыл.
    
    -  Членораздельно!  -  одобрил    акцию  возмездия  пошехонец  Митя.

    С  перевала  Долон  наступали  тучи.  Черные,  со  светлым  подбрюшьем.  От  тучи  отделились  курчавые  клочья  и  поползли  к  надписи  «СЛАВА  КПСС». 

   -  Бараны!  -  определил  дальнозоркий  Митя.
   -  Какие-то  очень большие,  -  усомнилась  Глафира  Ивановна.
   -  Элита,  -  Корчубек  Акназарович  всех  кочкорских   баранов-производителей  знал  в лицо.  -  Английская  линия:  линкольны  и  прекосами.   Палата  лордов!   Парики.  Золотое  руно.

    Пастух  показался  позже.  Сперва  на горизонте  появилась шляпа.

   -  Не  наша  шляпа,  -  озадачился   пошехонец  Митя.  -  Какая-то  заграничная. 
     Кожомкул?  Стали  гадать.  Нет.  Эта  элитная  отара  до  недавнего  времени  была  у  Асипы  Темировой.  А  как  ушла на  пенсию,  передали   Маргайтису.  Альгис,  литовец.  На  неформальном  чабанском  курултае  решили:  он  самый  достойный.  Порядочный.  Последний  из  понаехавших.  Когда-то  понаехавших  в  Кочкорке  было  подавляющее  большинство:  русские,  немцы,  карачаевцы,  евреи.  Литовец,  правда,  один  затесался.   Потомок  красных  революционных  чекистов.  Там  были  все  латыши  и  один  литовец.

   -  Маргас!  -  закричал  Акназаров.  -  Насвай  бар? 

    Пастух  не  ответил.  Черным  силуэтом  высился  на  горе.  Одно  целое  с  лошадью.   Надвигался  неспешно.  Молча. 

    -  Тени  нет,  -  забеспокоился  Митя.
    -  Какая  тень?  Солнца  нету,  -  Глафира  Ивановна  пыталась  развеять  тревогу.  Но  и  сама  напряглась. 
   -  Какому  мудаку  пришла  в  голову  эта  идея  -  перекрывать  реку   на  большой  воде? -  ангельский  голосок  Глафиры  Ивановны  поменял  серебро  на  чугунное  литьё.  -  Всегда  перекрывали  зимой.  И  Нарын,  когда  Токтогулку  строили,  и   Уч-Коргон…   В  декабре  Чу  по камешкам  можно  перейти. 

   -   Так  и  планировали,  -  подтвердил  Аканазаров.  -  А  тут  вдруг  внеочередной  съезд  партии.  Надо  рапортовать.   Трудовые  свершения,  подарки  съезду.  Давай, давай!  ЦК  принял  решение,  чтоб  досрочно.   
    -   Встречный  план,  -  подхватил  пошехонец.      
    -   Может,  и  пронесет,  -  без  веры  в будущее  продолжал  Корчубек  Акназарович.  -  У  них  в Казармане выщелачивание  делают   в специальных   чанах,   чтобы  можно  было    повторно  использовать  цианиды.  А   отходы  хранят  в отстойниках с пластиковыми покрытиями.  Пластик  срабатывается  и  вся  отрава  через  дыры  уходит  в  подземные  воды.  А  если  рванет,  вместе  с  селем   в  наземные,  в  Чу.  Кирдык  Кочкорке.   Иссык-Кулю  привет.  И  всей  Чуйской  долине.  Вот  такая  перспектива,  такие  встречные  планы.

    -   Смотри,  кричит  чего-то.  Шляпой  машет,  -  возбудился  Митя,  показывая  на   пастуха  золоторунной,  лордоподобной  отары.
    -   Кричит,  а не  слышно.  Хрень  какая-то,  -  дрогнула  ангельским  голоском  Глафира  Ивановна.
    -  Шекспир!  -  завопил  Митя.  -  Это  же  Шекспир  наш,  Вильям  Иванович.  И  бородка  его,  и шляпа.   
    -  Чего-то  хочет  сказать,  предупредить,  что  ли…
    -  Как  он  здесь  очутился?
    -  Он  же  классик.    Он  всегда  с нами. 
    -  А  чего  сказать-то  хочет?
    -  «Зову  я смерть.  Мне  видеть  невтерпёж»…
    -  Сонет  № 66…
    -   Чего-то  про  смерть…
    -  Машет,  чтобы  вверх  быстрей  поднимались.
    -   Акназарыч,  ты  у  нас  по  Шекспиру  мастак.  Чем  он  пугает?

    Корчубек  Акназарович   наскоро  перелистал  в памяти  страницы  хорошо  знакомого  произведения.   Точно:  «Король  Лир»,  сцена  бури.

                Дуй, ветер, дуй! Пусть лопнут щеки! Дуй!
                Вы, хляби и смерчи морские, лейте!
                Залейте колокольни и флюгарки!
                Вы, серные и быстрые огни,
                Дубов крушители, предтечи грома,
                Сюда на голову! Валящий гром,
                Брюхатый сплюсни шар земной, разбей
                Природы форму, семя разбросай.

    И,  видно,  в  точку  попал  Корчубек  Акназарович.  То  самое  и хотел  сказать  Вильям  Иванович.  Сказал  и  исчез.  Растворился.  Оставил  баранов  на  попечении  партии.  Отара  полностью  перекрыла  тучным  руном   СЛАВУ  КПСС. 

    -  Маргас!  -  закричал  Корчубек  Акназарович.  -  Насвай  бар?  /есть  насвай?/
    -  Жок,  -  сплюнул  Маргас.   -  Нету  насвая. 
 
    И  чего,  мол,  орать.  Сказали  бы  по  мобильнику.  Сказали  бы,  да  время  еще не  пришло.               
 
   
    -   Слушай,  Акназарыч,  -  включила  в  разговор  женскую  логику  Глафира  Ивановна,  -  а давай  к  нам  в ДЭУ.  Что  тебе  дома  делать  ****уну   беспартийному?   
   -  Я  лучше  в  Хайфу,  -  потупился  Корчубек  Акназарович.  -  Там  у  меня  родственник.  Раввин.

    Глафира  Ивановна  не  успела  отреагировать.  Тут  он  и  грянул,  в  тринадцать  ноль-ноль.  Точнее,  в  тринадцать  ноль  три.  Звук  запоздал.  Сперва  услышали  гул  и  грохот,  а  через  минуту  тысячетонная  масса  снега  с  Кочко-Булака  обрушилась  на  дорогу,  запрудила  ущелье. Зрелище  завораживало.  Сугробы,  ударившись  о   каменные  валуны  на  склонах,   разлетались   мириадами  снежных  искр,  перекатывались  через  пороги  и  уступы  горы  и  успокаивались   на  дне  ущелья,  на  главной  дороге  Тянь-Шаня.  Потом   Кочкорку  накрыло  второй  волной  -   в  лавину  врезался  сокрушительный  грязекаменный  поток  из  Казармана.  Образовалось  озеро,  от  него  исходил  запах  горького  миндаля.  На  золотом руднике  прорвало отстойники.
 
   -   Ох,  Кокубай!  В  среду  же  обещал.  А  сегодня  четверг.  Никому  нельзя  верить,  -  была  последняя мысль  Корчубека.

   Кочкорку  как  языком  слизало.  Была  и  нет  её.  Захлебнулась  в  ядовитых  помоях  золоторудного  комбината,  задохнулась  под  ливнем  камней,  восставших  против  собственного  молчания.   Камни  сделали  своё  дело  и  вновь  примолкли.  Лунный  десант.  Инопланетяне.    Над  погребенной  Кочкоркой  кружили  грифы.  Из-под  каменного  завала  торчала  гусеница  перевернутого  бульдозера.   Рядом,  под   камнями  лежали  три  трупа.  Один  труп  матерился.

19.      КИРГИЗСКАЯ  МЕЧТА
   
И  сказал:  «СЛОВО  БЫСТЬ  ПЛОТЬ»!   Во  как!

    Человек  живет  не  только  среди  вещей,  предметов,  среди  гор,  женских  и  мужских  тел,  лазерных  установок,  дальних   звезд  и  близких  планет,  но  и  среди  слов.  Потому  что  предметы,  вещи,  тела,  ракеты  и  звезды  всего  лишь  тени,  которые  отбрасывают  слова.
     Кокубай,  приехавший   к  сыну  в  Россию,  дивился,  как  продвинулся,  обогатился,  пополнился  смыслами  русский  язык  по  сравнению  с  теми  временами,  когда  он  служил  в  стратосферных  войсках  под  городом  Владимиром.  Тогда,  к  примеру,  он  просто  ездил  -  на  ГАЗ-66,  на  поезде,  в  электричке,  а   пару  раз  и  в московском   метро.  Ныне  совсем  иное  дело. Он  «осуществлял  поездки».  Диктор  на  вокзале  бархатным  нормативным  голосом  так  ему  и  сказал  по  радио:  такие-то  и такие  бумаги  Кокубай  должен  получить  «в  день  осуществления  поездки».  И  в  метро  его  по  радио  предупредили,  чтобы  сообщил,  куда  следует,  если  увидит  «лиц  в  пачкающей  одежде  или  занимающихся  попрошайничеством». Раньше  были  просто  нищие,  попрошайки.  Теперь  они  «лица,  занимающиеся»  этим  родом  занятий.  Другой  статус.  Как  повысилась  значительность  русских  слов  после  обретения  Россией  независимости  от  Кыргызстана!  Кокубай  даже  увидел,  проник в   процесс  этого  повышения  значительности.  Вот  какой-то  мелкий  чин  по  заданию  начальства   написал  текст  слов  для  диктора:  так,  мол,  и  так  -  в  день  поездки  надо  то  и  другое.  Бумага  пошла  от  стола  к  столу  вверх  и  некто на  самом  верху  -    директор  директоров,  а  может,  и  сам  министр  дорожной  державы,  -  брезгливо  поморщившись  от  мелкотравчатости  предъявленных  слов,  собственноручно,  дорогой  ручкой  с  золотым  пером  вставил:  «в  день  ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ  поездки»,  а  слова  о  попрошайках,  заменил  на  «ЛИЦА,  ЗАНИМАЮЩИЕСЯ  ПОПРОШАЙНИЧЕСТВОМ».  Утвердил,  повысил  статус  слов,  дал  посыл  диктору,  чтоб  тот  ощутил  их  державность  и  донес  её  до  простого  народа,  до  участников  совокупного  передвижения  в  транспортных  средствах. 
    Транспортные  средства  были  забиты  участниками  до  упора,  во  много  раз  повысилось  и  число  лиц,  в  пачкающей  одежде  и  занимающихся  попрошайничеством. И  сами  эти  лица  научились  у  своих  гонителей  изъясняться   изящным  слогом  ментовского  протокола  и  расплодившихся  наследников  незабвенного  жилищно-коммунального  Швондера.  Они  не  «жили»,  как  прежде,  а  «проживали»,  не  были  кем-то,  а  являлись,  и  не  сегодня,  а  «на  сегодняшний  день».  В  своей повседневной   речи  лица  в  пачкающей  одежде  и  занимающиеся  попрошайничеством  сравнялись  с  гламурными  лавочниками  затрапезного  Мухосранска.  Секонд  хэнд.  Подержанные  яйца. «А  чо  не  так?  -  удивляются.  -   На  самом  деле,  мы  в  онлайне  проживаем.  Нам  фиолетово  в  блогах  -  синтаксис  ваш  отстойный,  пунктуация.  Нам  в  лом  мозги  парить».  «В  данный  момент,  поясняет  лицо  неофициальное  лицу  официальному,  я  проживаю  как  бы  в  немытой  жопе  Казанского  вокзала  и  на  сегодняшний  день  являюсь  лицом,  не  имеющим  социальных  гарантий   по  данному  вопросу,  имеющему  место  быть.  Карочи,  моим  супругом  в  данном  гражданском  браке  является  данное  неустановленное  лицо  мужского  пола,  типа  Иннокентий  он.  Между  прочим,  гражданин  сержант,  действительный  член  ЛГБТ  сообщества.  Так  что  если  чо,  если  вне  пределов  действующего  законодательства  и  сложившейся  практики  правоприменения, будем  качать  права  человека  напрямую,  будем   как  бы  кошмарить  в  Международном  суде  в  Гааге».  Онлайн,  карочи. 
    Кокубай,  еще  лет  тридцать  назад  занимавшийся  под  Владимиром  секретными  лазерными  делами,  понял  суть  главной  перемены  жизни:  Россия  возвращалась  к  себе  -  от  дел  к  словам,  к  тому,  чем  была  сильна  искони.  И  правда,  к  чему  России  дела? У  неё  свой  путь,  свой  тренд,  свои  национальные  ценности  -  словесность!  Глагол!  Разглагольствования,  если хотите.  Пушкин,  Гоголь,  Толстой,  Достоевский… Слава  Богу,  и  сейчас  есть  кому  жечь  глаголом.  Не  оскудела  русская  земля.  Блогеры!  Все  вокруг  блогеры.  Всё,  что  раньше  писали  на  заборах,  теперь  в  блогах.  С  той  же  лексикой,  с  тем  же  синтаксисом  и  пунктуацией.  Народ  массой  пошел  в  писатели.  Впереди  женщины.  Мужики  на  слова  подсели.  Книжные  полки  ломятся.  Вот  полка  на букву  «Ч»:  Чехов…  Второй  после  Чехова  кто?  Чубайс  Анатолий  Борисович.  Это  по  букве  он  второй.  А  если  по  гонорару,  -  первый,  конечно.  Куда  Чехову  до  Чубайса! 
   Кокубай  поддался  магии  новорусской  словесности  и  даже  вырос  в  своих  глазах.  Раньше  его  обычно называли  «товарищ».  Товарищ  Мамбеталиев.  Все  были  товарищи.  Даже  мужья  женам. Теперь  в  России  совсем   иное  обращение.  «Товарищ»  это  вроде  как   на  «ты».  Сейчас  все  друг  другу  на  «вы».  В  кассе,  когда  он  отстоял  полтора  часа  в очереди,  ему  сказали: «Здесь  выдача  документов  для  юрлиц.  А  вы  физлицо.  Идите  в другую  очередь».  Отстояв   там,  узнал,  что  он  еще  и  лицо  киргизской  национальности.  А  для  физлиц  киргизской  национальности  очередь  вообще  в другом  конце  Москвы.  Там  родных  физлиц  оказалось  много.  Большинство  норовило  привязать  коня  к  телебашне.  Иными  словами  поставить  юрту  в  Москве  или  в Мытищи,  в   непосредственной  близости  от  Останкинской  иглы.
    Запросы  Кокубая   оказались  скромнее.  Ему  надо  было  в  Петушки,  потом  в  Ковров,  в  шоколадный  город  Покров,  через   пивной  Лакинск  в  Собинку,   в  Судогду   с  её  страшной  военной  тайной,  в  белокаменный   красно-коричневый   Владимир.  Там  его  встретил  сын  Марклен,  красавец  в  парадном  морском  кителе  с  кортиком,  с  молодой  женой,  русской.  Катя.  Екатерина.  Кокубай  чуть  не  помер  от  гордости.  Он  еще  не  знал  места  её  работы  и  должности.  А  то  бы  помер  совсем.  Она  работала  в  гипермаркете,  а  должность  была  мерчандайзер.  По  сравнению  с  мерчандайзером  «капитан  третьего  ранга»  /звание  сына  Марклена/  выглядело  сереньким  воробышком. 

   -  Мерчандайзер!  Мерчандайзер!  -  Кокубай  вполголоса,  сам  для  себя  повторял  это  слово,  как  бы  пробовал  на вкус  его  корень,  прикасался  губами.  Он  жил  этим  словом,  был  под  впечатлением. 
   Через  неделю  сын  уехал  служить  на  свой  Северный  флот,  на  подводную  лодку.  Вот  судьба!  Где  океан  и  где  Кочкорка?  Как  мог  родиться  моряк  в  семье  чабанов,  в  горной  пещере?  При  желании  можно  было  прочесть   и  какие-то  тайные  знаки,  лестные  параллели.  Рос  мальчонка,  аки  Христос,  -  в  яслях,  вместе  с  ягнятами.  Оба  с  детства   работали  пастырями  овец  и  коз.  Дальше  Божественный  промысел  передал  судьбу  киргизского  подпаска  в  руки  райвоенкомата.  Школа  юных  моряков  в  Соловках,  служба   на  флоте.  Атомная  субмарина,  подводная  лодка.  На  Северном  полюсе  спускался  на  дно  Океана,  слушал  Белое  безмолвие,  ходил  Краем  Земли  и Краем  Моря,  узнал  Полярную  ночь  и Северное  сияние  -  Вечность,    Абсолютные  величины.  Приобщился  к  Великой военной  тайне  Советского  Союза  -  к  тайне  подземных  ядерных  взрывов  на  Новой  земле. Старослужащие  рассказывали,  навели  тогда  шороху, чуть  планету  не  перевернули,  насмерть  перепугали  и  американцев,  и  своих.  Отработав  принуждение  к  Паритету,  Новая  земля  со  всеми  своими  тоннелями,  шахтами,  подземными  ходами,  бетонными  потрохами  ушла  в  себя,  затаилась  под  присмотром  команды  инженеров  в  офицерских  погонах.  На  всякий  случай.  Атомная  подводная  лодка  капитана  Марклена Мамбеталиева   поддерживает  жизнь  этой  команды,  дежурит,  следит,  чтобы  чужие  подводные  лодки  тут  не  шныряли,  не  подсматривали. Морской  волк!  Карышкыр.  А  что  удивительного!  Это  просто  привет от  родственника,  от  того  самого  первокыргыза,  который  плыл  на  лодке  по  Энесаю,  чтобы  узнать,  куда  течет   мать -  река  и  где  конец  света.  Доплыть  пращуру  не удалось.  Это  сделал  потомок  с  достойным  именем  -  Маркс  и  Ленин  в  одном  слове.  Хотели  назвать  Сталиком  -  от  фамилии  вождя.  Но  Сталиков   в  Кочкорке  уже  было  много.  А  Маркленов   только  семь  на  всю  Киргизию.   

   -  Ата,  -  сказал,  отбывая  на  Север,  -  я  к белым  медведям,  а  ты  присмотри  за  своей  невесткой,  за  внуком.  -  Кош!
   -  Ак  жол,  -  сказал  отец.  -  Светлый  путь. 
   -  Дед,  танцуй,  пока  молодой,  -  сказал  внук  Ваня,  аксакал  старшей  группы  детского  сада.    

    Городок  военных  моряков  был  спрятан  в  лесу,  за  шлагбаумом  с  КПП.  Одна  улица  называлась  Полярная,  другая  Челюскинцев,  третья  Франца  Иосифа.  Вот  и  все  улицы,  четвертой  не  было.  На  пятом  этаже  панельного  дома   по  улице  Франца  Иосифа   у  капитана  Мамбеталиева  была  трехкомнатная  квартира.  Газ,  ванна,  горячая  вода.  Кухня  -  девять  квадратных  метров.  Самовар  с  куклой  в  кокошнике,  деревянные  ложки,  доски  с  росписью.
   Через  неделю   русская  невестка  отвела  внука  /черненький  оказался,  Кочкорская  порода  пересилила  Владимирскую/  в  детский  сад  и  нарядная,  на  высоких  каблуках  пошла  в  свой  гипермаркет  служить  мерчандайзером.  А  Кокубай  сказал: «Пойду и  я.  Погуляю  по  русской  земле.  Не  беспокойтесь  -  места  знакомые,  я  тут  служил». Невестка  собрала  тестю  курджун  с  хлебом,  луком,  тушёнкой,  переодела  в  джинсы,   переобула  в  кроссовки  «Ribok»,  оглядела  с  ног  до  головы. «Ну,  вот,  -  сказала,  -  нормальный  дауншифтер». Посадила  в  служебный  автобус  до  областного  центра,    перекрестила:    
   -  Ангела  в  дорогу. 

     Кокубай  в  автобусе  ёрзал,  не давало  покоя  новое  слово.  Такое  же значительное,  как  мерчандайзер.   Что  за  дауншифтер?  Бабка  по  соседству  не знала.  Спросил  мужика  -  нарвался  на  грубость.  Выпимши  оказался,  нетолерантный:  чурка – мырка,  мол,  выпейиаду!  Пришлось  отвлечь  внимание   девушки  от  мобилы,  в  которую  она  тыкала  тонкими  пальчиками  с  синими  ноготками.   
 
    -  Дауншифтер?  -   смерила  глазами  Кокубая,  оценила  джинсы,  кроссовки,  весь  его  новый  прикид  от  невестки  мерчандайзера,  спросила.  -  Это  когда  у  чувака  на  сегодняшний день  есть  всё  -  бабло,  тёлки,  пентхаус,  «Майбах»,  -  и  ему  всё  остопиз…  Ой,  извините,  дедушка.   Карочи,  на  хрен  не  нужно.  И  он  надевает  джинсы  с  дырками,  кроссовки  и  дует  проживать  на  Гоа,  типа,  в  Шамбалу.  Или  в  эту,  как  её…   в  Кочкорку  киргизскую.  Это  последний  писк  моды.  Там  на  данный  момент  одни  развалины  и  на  них  ясновидящий  дед  проживает.  Кокубай  какой-то.  Лечит  от  всех,  бля,  болезней  синильной  кислотой.  Она  миндалем  пахнет. 

    Девушка  с  подозрением  еще  раз  окинула  взглядом  Кокубая,  панорамой  сверху  вниз  -  от  лица   азиатской  национальности  до  фирмовой   джинсы.

   -  Вы  не  из  тех  ли  мест  случайно?

    Кокубай   затаился,  вжался  в  сиденье  автобуса,  ноги  подобрал. 

    -   Местные  мы.  Из  Судогды.  Про  дауншифтеров   на  вокзале  слышал.  Лица  в пачкающей  одежде.
    -  Типа  того,  -  подтвердила  девушка.  -   Только  эти  лица  по  воле  пьяного  Бори,   рыжего  Толи,  хитрожопого  Мавроди.  А  дауншифтеры  -  по  своей  собственной  дури.  Типа,  Лев  Толстой,  Поль  Гоген.  Шизанутые.
    -   Типа,  Лев  Толстой  -  это  ладно.  Это  куда  ни  шло,  -  успокоился  Кокубай.

   Сошел  на  ближайшей  остановке  и  понес  своё  инородное  тело  по  России.  Предался  дауншифтингу. 
   Идет  Владимирскими  проселками.  То  в  одном  направлении  с  ним,  то  в  противоположном  человеки  бредут,   туда  и  сюда,  просто  так,  жон  эле,  физлица  разных  национальностей,  лица  в  пачкающей  одежде,  лица,  занимающиеся  попрошайничеством.  Там  и  сям  церкви,  церквушки,  часовенки  попадаются.  А  то,  бывает,  взойдет  на  пригорок,  достанет  подарок  сына  дальнозоркий  морской  бинокль  -  вглядывается  в  дальние  горизонты,  укрупняет  детали,  подробности  жизни. Глаз  не оторвать.
   О,  поле,  поле!  Кто  тебя  усеял?  Окружающая материальная   действительность  засевала  мозги  Кокубая   самыми  разными  семенам.  Они  прорастали,  каждое  поле  жило  своей  жизнью,  пласты  уходили  за  горизонт,  не  пересекаясь.  Иной  росток  мог  вырваться  наружу,  без  всякой  связи  с  текущим  моментом.  Получалось:  в  огороде  бузина  -  в  Киеве  дядька.  Нивесть  каким  образом  из  геополитических  дебрей  выскочила  абракадабра:  «Какая  боль!  Какая  боль!  Аргентина - Ямайка:  пять  -   ноль».

    Кокубай,  одетый  невесткой  в  джинсы  фирмы  «Левайс»,  шагал  по  Владимирским  проселкам  в отличном  настроении.  Душа  пела  «Человек  проходит,  как  хозяин  необъятной  Родины  своей».  Всё  шло  по  плану.  Кокубай  даже  слегка  устыдился  своего  мелкого  геополитического  злорадства.  Евреи  шкубались  с  арабами,  китайцы  разбирались  с  американцами,  немцы  и  французы  -  с  греками,  русские,  как  всегда,   молотили  друг  друга,  вымирали  по  миллиону  в год.  На  просторы  от  Тихого  океана  до  Балтики,  от Черного  моря  до  Белого  возвращалась эпоха  Кыргызского  Великодержавия.  Кыргызы  уже  взяли  Мытищи,  наводнили  своими  людьми  Москву  и  тихо,  без шума  готовились  к  штурму Московского  Кремля.  Для  больших  исторических  дел  требовался  национальный  лидер.  Кандидатур  пока  не  было. Большой  Чингыз  помер. Кокубай  как  в  воду  глядел:  почки. Он  и  правда  в  воду  глядел.  В  Турна-Гёль,  в  бездонной  глубине  которого  таились  первопричины.  Немецкие  профессора  подтвердили  диагноз: «почечная  недостаточность».  Сказался  и  татарский  фактор.  Смертельная  болезнь  настигла  Чингыза   в Татарстане,  на  родине  клана  по  материнской  линии.
       Сыновья  Большого  Ч.  на  роль  вождя  нации  не  тянули.  Самый  старший,  Аскар,  побывал  уже  и  начальником  своего  отца,  министром  иностранных  дел  Кыргызской  республики,  давал  указания  Чрезвычайному  и  Полномочному  послу  в  странах  Бенилюкса  господину  Айтматову  в  основном  в письменной  форме.  Устные  разговоры  не  складывались.  Большое  будущее  явно  не  светило  министру  Айтматову. Жидковат.  На  политическом  небосклоне  восходила  новая  звездочка  -  Роза.  Роза  Отунбаева.  Президент  Акаев  отрядил  её  в   Вашингтон -  послом  в  США  и  представителем  в  ООН.  Когда  Розу  в  числе других новых  послов  представляли  Президенту  США  Биллу  Клинтону,  миниатюрная  киргизка,  чтобы  не  затеряться  в  толпе,  увеличила  себе  рост  с  помощью  белого  тюрбана  «элечека»,  вырядилась  в  расшитый  бисером,  украшенный   узором  бархатный  жилет  поверх  длинного  белого  платья,  из-под  которого  выглядывали  красные  сафьяновые  сапожки  на  каблуке,  надела  на  шею  медные  побрякушки  и  обожгла  Клинтона  обворожительной  улыбкой,  выходящей  за  пределы  протокола.  Клинтон  оценил  нестандартный  дипломатический  ход  восточной  куколки.
   -  Откуда?  -  шепотом  спросил  начальника  протокола.
   -  Киргизия,  -  порывшись  в  бумагах,  сказал  начальник.  -  Продаётся.
   -  Кто  знает,  где  это? -  спросил  Клинтон,  лаская  Розу  обворожительной  улыбкой.
   -   Между  Россией  и  Китаем,  -  подсказал  помощник  по  безопасности.  -  Тысяча  километров  границы. Русские  с  границы  ушли,  у  киргизов  на  охрану  нет  сил.
  -   Аэродром   «Манас»,    взлетно-посадочная  полоса  принимает  все  виды  широкофюзеляжных  самолетов,  -  прошептал  военный  советник. -  База  подскока  для  заброски  десанта  в  Афганистан.
  -  My  name   is  Roza  Otunbaeva,  -  кокетливо  опустив  глазки,  представилась  Чрезвычайный  и  Полномочный  Посол  Кыргызской  Республики.
   -  Какой  чистый  английский!  -  почти  искренне  воскликнул  весельчак  Клинтон.

    Все  другие  послы  завяли.

   Кокубаю  уже  тогда  стало  ясно:  далеко  пойдет.  Недаром  же  сказал  Чингыз:  бабий  бунт.  Женщины  наступали  по  всем  фронтам.  Роза  казалась  прямой  наследницей  Курманджан-датки  -  Алайской  царицы.  Генерал  Скобелев   представил  Её  Величество  Государю  императору,  Государь  пожаловал  даме    звание  полковника.  «Датка»  это  и  есть  по-киргизски  полковник.  Роза  пошла  дальше,  стала  Президентом  независимой  Кыргызской  республики.  Аэродром  «Манас»  стал  американской  авиабазой.

    Неопровержимые  исторические  факты  свидетельствуют:  кыргызы  во  все  времена  были  нарасхват.   Ближе  к  новым  временам,  в  девятнадцатом  веке  кыргызов  поделили  между  собой  три  государства:  тысяч  пятнадцать-двадцать  досталось  Афганистану,  пятьдесят  тысяч  -  Китаю,  остальных  пригрела  Россия.  Бывало,  Семенов-Тяньшанский,  метр  с  кепкой,  глянет  снизу  вверх  на двухметрового  Пржевальского:  «Николай  Михайлович,  сколько  по  вашим  расчетам   киргизов  в  империи»?  «Тысяч  шестьсот,  -  отвечает  путешественник.  -   Вчера  одним  меньше  стало.  Сняли  скальп.  Исключительно  в  научных  целях». «Хорошо-то  как!  -  скажет,  бывало,  Семёнов-Тяньшанский,  глядя  на  Иссык-Куль.  -  Аквамарин  в  серебряной  оправе»! «Если  что,  -  отвечает  Пржевальский,  -  пусть  похоронят  меня  на  берегу  Иссык-Куля.  Я  и  место  присмотрел:  близ  города  Кара-Кола». 
    600  тысяч  живых  кыргызов   пришли  под  руку  русского   Царя.  Царь  жалел  этих  добрых  и  мудрых  людей,  даже  в  армию  не  призывал,  чтоб  не  дай  Бог,  не  зашибли. А  когда  сам  отошел  от  дел,  передал  историческую  судьбу   кыргызов  новой,  рабоче-крестьянской  власти  с  её  ленинско-сталинской  национальной    политикой.  Иосиф  Виссарионович  вообще  носился  с  кыргызами,  как  с  писаной  торбой. От  сифилиса  и  чахотки  избавил,  Министерство  культуры  учредил,  Академию  Наук  создал,  в  презервативах  дырки  проделал.   Плодитесь,  кыргызы,  и  размножайтесь!  И  уже  к 1970  году стало  их один  миллион  четыреста  пятьдесят  две  тысячи.  Дальше  -  больше.  Для  прокорма  полутора  миллионов  кыргызов  развели  шесть  миллионов  баранов.  По  четыре  барана  на  один  рот,  включая  детский.  От  хорошей  еды    потенция  кыргызов  поднялась  до  небес. Стала  нарастать  диспропорция  между  числом  кыргызов   и  числом   баранов.  При  товарище  Усубалиеве  баранов  стало  двенадцать   миллионов -  куда  больше!  В кормовую  ёмкость  пастбищ  уперлись.  Однако  в  пересчете  на  людское    поголовье  баранов  становилось меньше.  Уже  три  головы  к  одной.  А   кыргызы    всё  поедают  и  поедают.  Живот  растет,  ноги  у  кыргызок  выпрямились,  ай-кью  выше  крыши.  Никто  не  хочет  идти  в  чабаны,  все  хотят  в  академики,  в  телевизор,  на  Евровидение.  И  когда  число  кыргызов  перевалило  за  пять  миллионов,  они  уже  не  могли  помещаться  в  своем  суверенном,  отдельно  взятом  Кыргызстане,  посыпались  через  край,  поехали  помещаться  в  Россию,  в  Мытищи.  И  особенно  много  поместились  их   на  восьмом  этаже  в  доме  один,  корпус  два  по  улице  Шараповской.  Стали  вытеснять  старых  жильцов  из  третьего  подъезда,  из  четвертого,  с  верхних  и  нижних  этажей,  вооружились  вениками,  мётлами,  ломами,  помойными  ведрами  и  совковыми  лопатами,  иные  кыргызы  из  рода  ушлых  саяков  устроились  на  работу  таджиками,  стали  очищать  Россию  от  грязи,  мусора,   проникли  в  коррупционную  жилищно-коммунальную  схему -  в  зарплатной  ведомости  расписывались  за  20  тысяч рублей,  на  руки  получали  по  пять  тысяч,  пятнадцать  шло  в откат  для  растления  русских  чиновников.  Участкового  милиционера  развратили.  Азербайджанцев  стали  теснить!  А  один  кыргыз  /вот  бы  товарищ  Сталин  обрадовался!/  стал  даже  базаркомом  на  привокзальном  базарчике.  Во  французском  гипермаркете  «Ашан»,  в   строительно-хозяйственном  «Леруа  мерлен»  заняли  ключевые  позиции  у  самого  входа.  Про  командную  должность  на  Северном  военно-морском  флоте  и  говорить  нечего.  Второе  пришествие  кыргызского  великодержавия  нарастало,  Россия  сдавала  одну  позицию  за другой,   становилась  рыхлым  подбрюшьем  Кыргызстана.
 
     Кокубай  вошел  в  город  Муром  под  звон  колоколов  двух  соседних  монастырей  -  Свято-Благовещенского  мужского  и  Свято-Троицкого  женского  епархиального.  У  стен  сидели,  лежали, копошились,  переругивались  лица  в  пачкающей одежде,  лица,  занимающиеся  попрошайничеством   и  лица  цыганской  национальности.  На  столбе  у  автобусной  остановки  были  приклеены  объявления:  «ВОССТАНАВЛИВАЕМ  ДЕФЛОРАЦИЮ.  ЦЕНА  УМЕРЕННАЯ»  и   
 «ЦЕЛУЮ  ЗА  ТАК.   ГОРЯЧО. Телефон  23-45-77.  Наташа».  И  совсем  уж  непонятное:  «ДАЮ.  Цена  договорная».   

     Кокубай  покраснел,  как  тогда,  когда  увидел  Большого  Чингыза  у  себя  в  бочке.  Отвел  глаза.    Неловко  было,  будто  застал  женщину  в  неподходящий  для  чужого  глаза  момент:  она   задирает  юбку,  чтобы  поправить  чулок.  Вспомнил,  как  полез  стесняться  на  верхний этаж  мельницы. Но  никак  не  мог  отогнать  крамольных  видений.  Вот  задница   Чингыза,  практически  просто  жопа.  Как  у какого-нибудь   Балдабая.  Вот  мошонка  болтается.  Вот  дебелая  спина  мужчины,  не  работающего  кетменем.  Жирные  складки,  наплывы.  Где  же,  в  чем  держится  его  Космос?  К  чему  прикрепляется?  Тело  - только  грузило,  которое  удерживает  аэростат,  космический  шар,  привязывает  к  земле.  Космос  -  он  у  каждого  свой?  Персональный.   Или  наоборот  -  всеобщий.  Один  на  всех.  Но  разные  тела  воспринимают  по-разному.  Чем?  Через  что?  Догадался!  Через  железы  внутренней  секреции.  Через  поры  кожи.  Через  ноздри.  Нос!  Вот  ворота  Космического  восприятия.  Нос  у  Ч.А.  был особый.  Носом  учуивал  ветры  Времени,   времени  с  Большой  буквы  и  с  малой.  Вихри  Космоса.  И  вот  над  этим  космическим  инструментом  нависла  угроза.  Это настолько  важно,  что  одной  бочкой  не  справишься.  Придется  по  полной  программе.  С  бубном.  Придется  призывать    всю  рать,  всю  силу  предков.

    Чингыз   смотрел  поверх  собеседника.  Это  было  верхоглядство  особого  рода.  Вряд  ли  он  видел  Кокубая.  Он  видел  своё.  Смотрел  в  себя.  В  свой  Космос.
   Есть  люди  обычные.  Даже  в  Оксфорде.  Которые  пробиваются  к  Истине  через  физику,  химию,  астрономию,  астрологию,   биохимию,  через  алгебру,  геометрию.  А  есть  такие  особые,  совсем  редкие,  эксклюзивные,  Кокубай  в  частности.  Которые  минуют  эти  ступени  и  видят  сразу  конечный  результат.  Проблема  лишь  в  словах,  посредниках.  Знать  бы  побольше  слов,  да  еще  американских…
   Чингыз  знал  слов  побольше,  лучше  складывал.  Но  ему  мешали  самоцензура,   целесообразность,  тщеславие,  помыслы  о  Нобелевке.  Ему  важно  не  только  быть,  но  еще  и  казаться.  Второе  даже  важнее.  Кокубаю  не нужно было казаться.  Достаточно  было  просто  быть.
  Голова  Чингыза   торчала  из  бочки -  большая,  красиво  седая,  голова  льва  зимой.  Значительная  голова  значительного  человека.  Кокубай  смотрел  на эту  значительную  голову  и  думал:  Душа  и  Космос  -  разные  вещи.  Душа   это  малая  частица  Космоса,  частное  дело,  родовое,  полученное  по наследству -  от  предков,  шаманов.  Вот  Балдабай.  Дал  ему  райком  новую  жинку  -  это  вопрос  души.  А  когда  он  про  Хайфу  подумал  -  это  Космос  вмешался.  С  ним  не  поспоришь.  Он  -  Истина.  Первопричины,  первоосновы.  Круговорот,  превращение  Света  в  Тьму,  Зеленого  в  Белое.  Там,  на  самом  верху,  кому    нужна  совесть?  Зачем?  Даже  когда  Господь  создавал  Адама  и Еву, не  думал  о  совести.  Только  после  греха,  после  пресловутого  яблока  послал  им  совесть.  В  наказание.  И  ведь  не  избавишься.  Она  же  Бог.  Частица  Бога  в душе. Он  вошел  в  изделие,  когда   взял   прах  земной  и  вдунул  в   него  своё  дыхание.
   Космос  всегда  говорит  некстати.  Не  почему,  а  просто  так.  Жон  эле.  Арстанбек  видит  душу  Кокубая.  А  знает  ли  про  его  Космос?  Похоже,  догадывается.
   Дело  было  в  Москве.  1976  год,  Всесоюзный  съезд  учителей.  Кокубай  делегат  съезда.  Как  без  него!  Он  же  знатный  мугалим  /учитель/  советской  Киргизии,  Герой  Социалистического  Труда.  У  него  в  гостинице  «Россия»  отдельный  одноместный  номер.  В  тот  вечер  Кокубай  натерпелся  страху.  Купил  в  буфете  Дома  союзов,  где  проходил  съезд,  диковинное  вино  -  итальянский  вермут  «Мартини»,  хотел  угостить  друга  Арстанбека ,  а  тут,  в  вестибюле  гостиницы  секретарь  ЦК  партии  Киргизии  товарищ  Кулматов.  Не  дай  Бог  увидит  бутылку  -  большая,  в карман  не  спрячешь.  Пришлось  самому,  как  мальчишке,  прятаться  за  колонну,  выглядывать  -  ушел?   Нет?  Ушел.  Тут  другая  неприятность:  журналисты -  киргизы  набиваются  в  гости.  Никуда  не денешься:  гости  для  кыргыза  -  святое.   «Аксакал!  Аксакал»!  -  вьются  вокруг  Героя  труда  борзописцы.  Кокубай  их  за  что-то не  любит.  Бросает   упрек,  как  камень.

  -  Вы  только  мой  пинжак  видите.

   Пиджак  достойный,  есть  на  что  посмотреть.  Увешан  орденами,  медалями.  Все  степени,  как  положено.  Медаль  «За  доблестный  труд»,  орден  Трудового  Красного  Знамени,  орден  Ленина,  звезда  Героя  Социалистического  Труда.  Полный  иконостас.  За  что?  А  хрен  его  знает.  Пришла  разнарядка  из Москвы:  на  Героя  нужен  учитель,  по  национальности  киргиз,  беспартийный  /у  нас  же  «блок  коммунистов  и  беспартийных»/,  сельский,  в  тюрьме  не  сидевший.  Кокубай  в  самый  раз.  Правда,  не он  один.  Мог  быть  другой  учитель.  Но  у  Кокубая  преимущество. Он  земляк  Первого  секретаря  ЦК  Компартии    Усубалиева.  Они  кочкорские,  из  одного  района.  Значит,  почти  родня.  Вот  и  попал  под  раздачу.  До  Героя  надо  пройти  все  ступеньки  -  медаль,  ордена  по  ранжиру,  потом  Звезда.  Он  прошел.
 
  -  Вы  только  мой  пинжак  видите.  А  Лёва   моя  душа  видит. В  глубину  смотрит.  Корень  слов  понимает.

   Беглый   расцветает.  Коллеги -  кыргызы   начинают   его  недолюбливать.  А  что  ж!  Кокубай  прав.  Они  в  школе  у  него  не  были  -  Беглый   был.  Радужную  форель  в  речке  Жоо-Журок  они  с  ним  не  ловили,   Беглый   ловил.  Не  было  их  на  том  пиру,  когда    жарили  эту  царскую  рыбешку  на  бараньем  сале  и  запивали  кумысом  пополам  с  водкой.  Думали,  помрут  от  такого  коктейля  на  высоте  под  три  тысячи  метров  -  не  померли.   Когда  жинка  Кокубая  Унтул  померла, они  не  горевали  с ним  -  Беглый  горевал.  Лева  Беглый   с  Кокубаем  братья.  А  они,  эти  борзописцы,  кто  ему?  Никто.  Чужие  люди.  Чурки – мырки.
   Кокубай  продолжает  их  не  любить.

  - Вы  думаете,  раз  журналисты,  всю  правду  знаете.  Ни  хрена  вы не знаете.  Ваша  правда,  как  ЦК  скажет.  У  каждого  своя  правда  в  мешке.  Таскаете  мешок,  кричите:  моя  правда,  моя!  Иссык-Кульская  правда, Нарынская  правда,  Московская… Правда  повинуется  приказу. А  с  Истиной  не  договоришься.
  -  Что  есть  Истина?  -  допытываются  журналисты  кыргызы.
  -   Её  только  трое  знают.
  -  Кто  это?
   -  Он,  -  Кокубай  поднимает  палец  вверх,  на  Аллаха,  -  Лев  Григорьич   и  я.

  Ничего  себе  троица!  Обиделись.  Допили  «Мартини»,  ушли.  Вдвоем  остались.  Лёва  Беглый  не  с  пустыми  руками  пришел - с  поллитрой.  Вынул  «Столичную»  из-за  пазухи.  Продолжение  следует.  Хорошо  сидят.  Беглому  тоже  охота   узнать,  в  чем  Истина.  Хотя  он  и  третий  в  компании  посвященных.

  -  Сам  знаешь, -  занюхивая  очередную  рюмку  рукавом,  философствует  Кокубай.  -  Женщина  красивше  мужчины  -  так?  Так.  Лошадь  красивше  женщины  -  так?  Так. 
  -  Так.  А  почему?

   Кокубай  пальцем  вверх,  к  Аллаху.

 -  Не  сказал.


    За  второй  половиной  бутылки,  как  водится  у  мужиков,  говорили  про  баб.  Кокубай  вспомнил  тайное,  которого  стеснялся,  -  про  баб  в  Судогде,  которые  в  рабочие  дни  ездили  на  велосипедах  на завод,  производили  там военную  тайну.  А  в  субботу  полоскали  белье  с  деревянных  мостков  в  сусальном  золоте  реки.  А  главное  -  как  обидел  Унтул.  Сидели  вдвоем, пили  чай.  Кокубай  глянул  сбоку:  «Старая  ты».  Что  такого  сказал?  А  она  обиделась.  Замолчала.  Эта  оплошность  засела  в  сердце  Кокубая  занозой.  Не  мог  себе простить.  Как  он  такое  сморозил!


   Кокубаю   надо  в  женский   Свято-Троицкий,  но  он  тянет  время.  Всё  же  чужой  монастырь.  Для  настройки  души  сел  посреди  золотой  осени  на  берегу  Оки,  под  памятником  Ильи  Муромца  работы  скульптора  Клыкова.  Памятник  большой.  Как  Манас  на  площади  перед  филармонией  в Бишкеке.  Кыргызы  тоже  грешат  большими   памятниками.  Комплекс  национальной  неполноценности.  Компенсация.  Памятник  Манасу  соорудил  киргиз  Тургумбай  Садыков.  Говорили:  ученик  самого  Коненкова.  Правда   здесь  в  том,  что  великий  Коненков  действительно  видел  однажды  маленького  детдомовского  киргизенка  Тургумбая,  отправленного  по  квоте  учиться  на  скульптора  в  Москву.  Сергей  Тимофеевич  сказал:  "Киргизенок,  а  похож  на  человека».  Считай,  похвалил,  потрепал  по  маленькой   голове с  коротким  жестким  ёжиком  азиатских  волос.  С  мозолистой  руки  великого  старца   киргизенок  стал  ваятелем,  лауреатом  Ленинской  премии,  застроил  своими  монументами  всю  киргизскую  столицу.  А  перед  филармонией  выставил  многофигурную    композицию:  сам  Манас  на  крылатом  коне-тулпаре,  справа  мудрый  советник  Бакай,  слева  - жена,  красавица  и  не  менее  мудрая  советница   Каныкей.  Вроде  Февронии  при  князе  Петре. 
   Кокубай   смотрел  на реку,  на  мост,  что  соединяет  Владимирский  берег  с Нижегородским.  Ближний  город  на  том  Берегу  Саров.   При  товарище  Сталине  -  Арзамас-16. 
   Бабье  лето.  Вода  в  Оке  играет  блёстками,  искрит.  Солнышко  припекает.  Тепло  и   на  душе.  Будто  вляпался  в   лошадиное  говнецо,  в   свежие,  парные  конские  каштаны.  Вдруг  видит:  с  той  стороны,  из-за  холма,  поросшего  ковылем,  увеличиваясь  в  размерах,  из  Сарова   на  Муром  выдвигается  троица  богатырей  на  конях.  Присмотрелся,  узнал  главного.  Борода  лопатой -  академик  Курчатов.  Скоро  и  второго  богатыря  узнал.  По знаменитым   очкам,  они  на  солнце зловеще  поблескивали.
   -  Лаврентий  Павлович!
 
   Кокубай  вздрогнул:  рядом  раздался  хорошо  знакомый  всем  советским  людям  голос  с  приятным  кавказским  акцентом.
   
 -   Как  дела,  товарищи  богатыри?  Справились  с заданием  Владимира  Ильича.  Всех  попов  повесили?
   
   Товарищ  Сталин!  -  сразу  узнал  Кокубай.  Это  был  его  любимый  писатель.  Многие  страницы  из  его  произведений  он  помнил  наизусть,  часто  повторял  его  простые  и  ясные  сентенции.  В  эту  минуту,  в  частности,  в  памяти  высветился  такой  текст:
    «Сказать — “в сущности” еще не значит сказать — “целиком”. Мы часто говорим, что национальный вопрос есть,  в  сущности,  вопрос  крестьянский.  И  это совершенно  правильно.  Но это еще не значит, что национальный вопрос покрывается крестьянским вопросом, что  крестьянский  вопрос  равняется национальному  вопросу  по  своему объёму, что крестьянский  вопрос  тождественен  с  вопросом национальным.  Не нужно доказывать, что национальный вопрос по объёму шире  и  богаче  вопроса крестьянского. То же самое нужно сказать,  по аналогии с  этим , о  руководящей  роли  партии  и  о диктатуре пролетариата.  Если  партия  проводит  диктатуру пролетариата,  и  в  этом  смысле  диктатура пролетариата  является,  в  сущности, “диктатурой” его партии,  то  это еще не  значит,  что “диктатура партии” (руководящая роль)  тождественна  с диктатурой  пролетариата,  что  первая  равняется второй  по своему объему. Не нужно доказывать,  что диктатура  пролетариата  по  объёму  шире  и  богаче руководящей  роли  партии».

   -  Стараемся,  -  уклонился  от  прямого  ответа  академик  Курчатов. -  Трудно  всех  перевешать.  Надо  увеличить  штат  воинствующих  атеистов.  Поднять  ответственность.
   -   73 тысячи  845  попов  повешены.  Осталось…
   -   6  тысяч  155   для -  ровного  счета,  -  обнаружил  гениальные  математические  способности  товарищ  Сталин.  И  тут  же  нашел  ошибку  в  обывательских  рассуждениях.  -  Мне  кажется,  Лаврентий,  что  люди  зря  называют  тебя  эффективным  менеджером.  Если  бы  ты,  Лаврентий,  действительно  был  эффективным  менеджером,  то  мог  бы  сегодня  доложить партии,  что  не  только  выполнил,  но  и перевыполнил  задание  товарища  Ленина.  Владимир  Ильич  не  обиделся  бы,  если  бы  к  круглому  числу  повешенных  попов  ваши  люди  приплюсовали  полукруглое  число  расстрелянных. Не  жалейте  патронов,  товарищ  Берия. 

   Конь  под  товарищем  Берия  ударил  копытами,  а  конь  справа  от  коня  академика  Курчатова  приподнял  хвост  и  выпустил  порцию  душистых  каштанов.  Несмотря  на  довольно  большое  расстояние,  острый  приятный  запах  достиг  ноздрей  Кокубая. 
 
  -   А  кто  этот  молодой  человек  справа  от  вас,  товарищ  Курчатов?   - с  теплыми   нотками  в голосе,  по-отечески  поинтересовался  товарищ Сталин.  -  Неужели  Алёша  Попович?
   -  Это  Андрюша,  -  боясь  разочаровать  Иосифа  Виссарионовича,  представил  молодого  человека  академик  Курчатов.  -  Андрей  Сахаров.
   -  И  чем  занимается   этот  Андрюша?  Катюшей?  -  в  рифму  пошутил  товарищ  Сталин.
   -   Бомбой,  товарищ  Сталин,  -  доложил  академик.  -  Андрюша  это голова,  -  подчеркнул  Курчатов.
   -  Такой  молодой  и  уже голова,  -  пошутил  Иосиф  Виссарионович,  представив   виселицу.  -  Впрочем,  в  его  возрасте,  помню,  мы  тоже  бомбами  баловались. 

   Товарищ  Сталин,  раскурил  трубку,  вспомнил  молодость,  духовную  семинарию.  Девушек  вспомнил.  Светку.  Аллилуеву.  Вспомнил,  как  занимались экспроприацией,  как  удирали  от  полиции.  Было  и  такое.  Спасибо  Владимиру  Ильичу  -  придумал  красивое  слово  «экспроприация»   вместо  банального  «грабеж».  Слова,  слова…   «Божество»  -  «убожество».  Одна  буква -  а  какая  разница.

   -  Товарищ  Лаврентий,  -  давно  не слышно  сообщений  от  нашего  Муромского  агента  Зворыкина,  которого  мы  послали  за  океан  к  товарищу  Оппенгеймеру.  Как  идут  дела  у  товарища  Оппенгеймера?  И  когда  мы будем  иметь  нужные  нам  чертежи   и   формулы?
   
    Даже  на расстоянии  Кокубай  почувствовал,  как  товарищ  Берия  в  штаны  наложил.  Запах  был  не  в пример  приятному  лошадиному.

   -  Товарищ  Сталин,  агент  Зворыкин  занимается  хрен  знает  чем? 
   -   Уточните,  товарищ  Берия,   какой  такой  хреновиной  занимается  на  деньги  рабочих  и  крестьян агент  Зворыкин.
   -  Товарищ  Сталин,  он  называет эту  хреновину   телевидением,  -  как  в  холодную  воду,  ухнул  товарищ  Берия.
   -  А  что  с  бомбой?  -  нахмурился  товарищ Сталин.
   -  Бомбой  занимается  товарищ  Сахаров,  -  пришёл  на  выручку  товарищу  Берия  академик  Курчатов.  -  Это  наш  ответ  господину  Оппенгеймеру.
   
   Товарищ  Сталин  перевел  взгляд  на  молодого  богатыря  русской  земли.  Богатырь  не  внушил  доверия.
 
   -  И  когда  же  будет  готово  ваше  изделие,  товарищ…
   -  Сахаров,  -  подсказал  академик  Курчатов.
   -  Товарищ  Сахаров,  -  поинтересовался  товарищ  Сталин.
   -  В понедельник,  товарищ  Сталин,  -  ответил  молодой  богатырь  неубедительным  голосом.  И  нетвердое  «р»  в  слове  «товарищ»  насторожило  вождя.  «Француз,  -  подумал  про  себя.  – Куда  ни  плюнь,  всюду  французы.  Иоффе,  Ландау,  Михоэлс,  Полина  Жемчужина.  Обложили  нашего  брата,  русского  человека!  Хватит  с  нас  одного  Кагановича.  Хватит  нам  Лазаря». 
   
  А  неубедительный  богатырь,  начинающий  Оппенгеймер,  не  отвел  глаз  от  лица  товарища  Сталина  и  внаглую  припечатал:
   
   -  В  понедельник,  товарищ  Сталин.  Пацан  сказал  -  пацан  сделал.
   -  Ну,  пацаны,  смотрите!  -  холодно  завершил  разговор  товарищ  Сталин.  -  Головой  отвечаете.  Го-ло-вой!  -  подчеркнул  Иосиф  Виссарионович.  И сделал  жест  рукой  у  горла,  обозначив  петлю.  Подумал: если  что,  во  вторник  одним  французом  станет  меньше.

   И пошел  вверх  по  ступеням  на  колокольню  женского  монастыря  с  мощами благоверных  князя  Петра  и  его  супруги  Февронии.  Под  скрип  ступеней  углубился  в  размышления,  что  делать  с  евреями.  Отдать  им  Крым  или  послать  на  хрен  в  Биробиджан.  За  отдать  Крым,  за  Крымскую  Калифорнию  мировое  еврейское  лобби  готово  было  выложить  20  миллиардов долларов. Они  бы, эти  20  миллиардов,  конечно,  пригодились  и  на  восстановление  разрушенного  войной народного  хозяйства,  и  на  бомбу.  Но  тут  товарищ  Сталин  услышал  внутренний  голос:  «В  Палестину  их!  С  Голдой  Мейер.  К  арабам!  На  вечные  муки!  За  распятие  Иисуса  Христа  Господа  нашего».  Аминь,  -  сказал  товарищ  Сталин.  И  перекрестился  на  колокола.  Дружески,  как  по  крупу  коня,  похлопал  большой  колокол.  Тот  отозвался  на  ласку,  тихо  грохнул:  бум,  бум…Благодать  снизошла  на  душу бывшего  семинариста  Кобы.  Душа  запела:  «Где  же  ты  моя  Сулико». Но  мысли  вождя  вскоре  перевесили  чувства.  К  переизданию  готовилось  полное  собрание  сочинений  писателя  Сталина,  надо  было  внести  кое-какие правки,  уточнения,  добавления.  Марксизм-ленинизм  не  догма,  а живое  учение  масс.   Мысль  приобрела  прозрачную  ясность,  потекла  свободно,  легко.  «Ни одно важное  решение массовых организаций пролетариата  не  обходится  без  руководящих  указаний со стороны партии. Это совершенно правильно. Но значит ли это,  что диктатура пролетариата  исчерпывается  руководящими указаниями  партии?  Значит  ли это,  что  руководящие указания  партии  можно  отождествить,  ввиду  этого, с  диктатурой  пролетариата? Конечно, не значит. Диктатура  пролетариата  состоит  из  руководящих указаний  партии, плюс  проведение  этих  указаний массовыми  организациями  пролетариата,  плюс  их претворение  в  жизнь  населением. Тут мы имеем дело, как видите,  с  целым  рядом  переходов  и промежуточных  ступеней,  составляющих  далеко  не маловажный  момент  диктатуры  пролетариата. Между  руководящими  указаниями  партии  и  их претворением  в  жизнь  лежат,  следовательно,  воля  и действия  руководимых,  воля  и  действия  класса,  его готовность  (или  нежелание)  поддержать  такие указания,  его  умение  (или  неумение)  провести  эти указания,  его  умение  (или  неумение)  провести  их  так именно,  как  требует  этого  обстановка».
    Вроде  всё  было  выверено,  до  последней  запятой.  Кратко,  ёмко,  доходчиво.  Но  автор  был  строг  к  себе,  не  мог  успокоиться.  Чего-то  важного  не  хватало  в  тексте.  Какой-то  важной  детали,  точки. На  кончике  пера  копился  сгусток  мысли: «Бей  троцкистов  -  спасай  Россию»!  Но  тут  же  проснулась  самокритика.  Какой  Троцкий?  Где  эти  троцкисты?  Слава  Богу,  с  Левой  и  его  львятами  разобрались. И  вдруг,  как  молния,  пришло  то,  что  нужно,  что  в  самое  яблочко. «Бей  жидов  -  спасай  Россию»! 
    Довольный  собой  классик  марксизма-ленинизма  закурил  трубку. 

    Кокубай  проснулся.
 
      Опасливо  прижимаясь  к  мощной  кирпичной  кладке  стены,  Кокубай  вошел  в  монастырь  с  парадного  входа  - через  арку  надвратного  храма  Казанской  иконы  Божьей  Матери.  Женщины-паломницы  толпились  у   придела  Троицкого  собора  с  мощами  чудотворцев  благоверного  князя  Петра  и  княгини  Февронии.  Были  и  семейные  пары,  с детишками,  озабоченные,  утомленные  дальними  дорогами. Робели,  говорили  вполголоса.  Быстрым  солдатским  шагом  двор  в  разных направлениях  пересекали  женщины  в  черном  -  монахини.  Мужеподобные,  с  угрюмыми  постными  лицами.  Со  своим  лицом  киргизской  национальности  Кокубай  был  не  в  своей  тарелке,  пугливо  озирался.  И  вдруг  глаза в  глаза  встретился  с  другим  лицом,  девичьим,  красивым,  с  лицом,  которому  идет  и  черное,  и белое,  и,  наверное,   мини-юбка.  И  этот  черный  клобук  на голове.  По  форме  точь  в точь  кыргызский   элечек. 

    -   Салом  алейкум,  -  сказала  девушка  в  черном   элечеке.  -  Вижу,  вы  из  дальних  краев.
    -   Алейкум  ассалом,  -   обрадовался Кокубай.  -  Из  дальних.
    -   Видно,  в  дальних  краях  были  знатным  человеком?
    -   Тура,  -  застеснялся  Кокубай   своих  джинсов  и  кроссовок  от  «Ribok».  -  В  бостоновом  костюме  ходил,  в  президиуме  сидел. 
    -  И  привилегии  были?
    -   Спецбуфет   на  сессии  Верховного  совета  и  льготная  подписка  на  Драйзера  и  полное  собрание  сочинений  товарища  Сталина.
    -  Я  поняла,  -   улыбнулась  красавица  монахиня.  -  Дауншифтинг.
    -  Тура.  Дауншифтинг.  Поль  Гоген.

    Подтвердил  Кокубай.  Сказать  «Лев  Толстой»  не  решился.  А  про  себя  подумал:  женды  башка.  Старый  мудак.  Всё  было:  мельница,  он  соолук   /десять  овцематок/,  речка  с  форелью  на  огороде,  земная  ось  посреди  двора.  И  вот  понесло  дурака  от  такого  добра  в  Россию  -  в  Судогду,  в  деревню  Дрисня,  на  Владимирские  проселки.   Дауншифтер.  Как  есть  шизанутый. 
   
  -  Пойдемте.  Матушка  игуменья  в   пансионе,  на  генеральной   репетиции.  Девочки  ставят  «Короля  Лира». Скоро  премьера,  будет  много  гостей.  Епископ  Владимирский  и  Суздальский  Евлогий,  из  Москвы,  из  Детского  фонда,  губернатор  наш,  городские начальники.  Я  доложу  матушке  Тавифе.

   Кокубай  знал  о  чуде,  которое  сотворил  легендарный  в  Киргизии  доктор  Акрамов,  когда  после    злополучного  взрыва  в  Казармане  и  Кочкорской  трагедии  к  нему  на  операционный  стол  привезли окровавленные  ошметки  тела  начальницы  ДЭУ  Глафиры  Ивановны  Кирдяпкиной.  Никто  не  верил,  что  удастся  вернуть  жизнь  этому  телу.  Но Акрамов  в  очередной  раз  подтвердил  репутацию  чудотворца.  Жаль,  что  не  кыргыз.  Узбек,  шайтан  бы  его  побрал!  Но  совсем  обрусевший.
 
   -  Я,  Кокубай,  каждое  утро  начинаю  с  молитвы  за  спасителя  моего  Эрнеста  Хашимовича, -  буднично  сообщила  игуменья. -  Два  раза  возвращал  с  того  света.  Сперва  скальпелем,  потом  словом.

    Про  скальпель  понятно.  Результат,  как  говорится,  на  лицо.  После  того,  что  натворил  камнепад,  пришлось  шить  из  остатков,  из  клочьев,  обрывков  сосудов,  жил,  жилок. От  лица  русской  красавицы  Глаши  остались  только  глаза.  Они  пригодились  для  слез.  Первые  хлынули,  когда  она  хватилась:  где  ноги? Ни  левой,  ни  правой - не  было. Руками  под  одеялом  -  мац,  мац  -  ни  одной  нету.  Пусто.  А  он  тут  стоит,  у  кровати.  Весь  в  белом  и  строгий,  как  Бог.

   -  Чего  ревешь?
   -  Ноги…
   -  Что  ноги?
   
   Человек,  даже  если  баба,  что  первым  делом  вспомнит?  Лучшее!  Она  же,  Глаша,  своими  ногами  грела  закоченевшие  на  морозе  руки  своих  пошехонцев-бульдозеристов.  Сунет,  бывало,  к  себе  под  юбку,  между  горячих  ляжек  с нежным  жирком.  «Воробушки  мои», -  скажет.   Ей  руки  пошехонцев  для  дела  нужны.  Дорогу  надо  освобождать  от  лавины.  Грузы  стоят,  люди  мерзнут.  Она  же дорога  жизни,  единственная  наземная  связь  между  Югом  и  Севером.  А  мороз  сорок  с  гаком,  иной  раз  и  под пятьдесят.  Рукавицы  не  спасают,  тем  более  неудобно  железо  крутить.  Спасти  руки  от  обморожения два  варианта:  свежая  горячая  моча  или  под  юбку,  между  горячих  ляжек.  Второй  вариант  даже лучше.
   Доктор-чудотворец  просто  сияет,  целует  Глашу:

   -  Чаровница!  У  тебя  выше  колен  всё  осталось.  Грей  сколько  хочешь!  Раз  об  этом  печаль,  -  значит,  моё  дело  сделано.  С  возвращением! -  и  сестрам  из  свиты:  -   Тащите  спирт,  милосердные  мои.   Праздник  у  нас!

   
   -  Мне,  Кокубай,  сейчас  вспоминать   мирское  прошлое  не  положено.  Я  молитвой  обороняюсь.  И  делами. У  меня,  Кокубай,  делов  полон  рот.  Матушка  Евдокия,  -  обратилась  к  юной  красотке-монахине,  -  какое  у  нас  расписание  на  сегодня?  Пресс-секретарь,  - пояснила  для  кыргыза.  -  Менеджер  по  пиару,  по  связям  с  общественными  организациями.   По  линии  ОВЦО  -  отдел  взаимодействия  церкви  и общества. Философский  факультет  МГУ,  Красный  диплом. 
 
    Красавица  с  красным  дипломом  в  черном  облачении  открыла  ноутбук.  Плотности  графика   матушки  Тавифы   подивилась  бы  столичная  бизнес-леди:  одиннадцать  ноль-ноль  -  главный  металлург медеплавильного  завода  из  Кольчугина  /медь  на  колокола,  отливы  для  реставрации  церкви  Преподобного  Сергия/;  одиннадцать  сорок  пять  - чаепитие  с  мэром  Мурома,  подготовка  к  областному  празднику  Семьи,  верности  и любви,   супруга  Президента  обратилась  к  Святейшему,  чтоб  праздник  сделать  Всероссийским,  в  пику  богомерзкому  Валентину;  тринадцать  пятнадцать  -  очень  важная  встреча:  авторитет  Гриня  с  наличными  из  общака,  главный  спонсор  монастырского  театра  и  реставрации  деревянной  церкви  Преподобного  Сергия,  придет  с  архитектором   Поповым;  четырнадцать  тридцать  - директор  нефтебазы   /ГСМ,   солярка  для  пахоты  под  озимые/,  шестнадцать  тридцать  -  кадровый  вопрос,  начальник  женской  колонии  строгого  режима,  полковник  в  отставке  прислал   резюме   на  вакансию  заведующего  хозяйством;  семнадцать  ноль-ноль  -  служба;  девятнадцать  тридцать  -  прогон  четвертого  акта  спектакля  «Король  Лир»,  усмирение  Корделии.  Совместная  молитва  с  актрисами.  Чай.  Отдельная  молитва  на  ночь.

     -  Голова  кругом  идет,  Кокубай.  Сельское  хозяйство  затрахало.  Мне  кормить  надо  народ  -  каждый  день  в  трапезной  по  сто  пятьдесят  едоков  -  с  паломниками,  с  насельницами.  Огород,  коровы,  луга,    пастбища.  Колхоз.  И  вот  как  столкнулась   с  колхозниками  здешними,  сразу  и   поняла,  почему Россия  в  говне.  У  них надой  на  корову  1800  литров.  У  нас  в Киргизии  три  с  половиной  тыщи.  По  республике!  У  них  зерно  -  15  центнеров  с  га,  у  нас    на  камнях,  под  сорок,  в  Кочкорке,  в  горах  -  42. Сахарная  свекла:  180  -  в  Киргизии  450.
   Матушка  игуменья  распалялась,  гневалась  всё  больше  и  больше.

   -  Спасать  надо  Россию,  Кокубай?
   -  От  кого?
   -  От  русских.

   Красавица  в   черном   дала  матушке  таблетку.  Та  машинально  отправила  в  рот,  продолжала.

 -    Сахаристость  свеклы.  Здесь  одиннадцать  процентов,  у нас  там -  пятнадцать!  Сено. У  нас  три  укоса,  на  четвертом  по  отаве  ярки  перед  зимовкой  жируют.  Здесь  один  укос.  Почему?  Один  ответ:    «Всегда  так  было».  Ни  двух,  ни  трех  не  знали деды-прадеды.  Красный  пояс,  блин!  Коммуняки.  Я  им  в глаза: «Из  партии,  говорю,  гнать  вас  надо.  Вы  за  что,  говорю,  землю  русскую  мучаете?  Я  дунган  вместо  вас  завезу.  Уроды»!

   Спохватилась  на  этом  слове.  Заметила  в  глазах  Кокубая  секундное  замешательство.  Привыкла  к  такому:  редко  кто  умел  справиться  с  собой,  увидев  её  лицо.  Кокубай  старался  изо  всех  сил,  давил  в  себе  ужас,  давил  -  и  не  справился.  Выдал  себя  на  этом  слове:   уроды.   

   -  Не  переживай.  Я  сама  себя  боюсь.  Мордоворот! Страшней  войны.  Год  в  зеркало  не  могла  смотреть,  -  пожалела  Кокубая  матушка  Тавифа.  Подозвала    выпускницу  МГУ  с  Красным  дипломом: «Сестра  Евдокия,  скажи,  чтоб  чайку  нам  сделали.  Да  не  в  общей  трапезной.  У  меня  в  келье».  Сам-то как?
   -  Сын  на  Новую  землю  уехал.  Туганы,  кто  остался живой, -  в  Хайфу,  -  пожаловался  Кокубай. 
   -  Бедный  Корчубек,  -  вздохнула  игуменья.  -  Золотой  человек.  Ум,  честь  и  совесть.  Тоже  хотел  в  Хайфу. 
   -  Нельзя  было  в  Казармане  взрывать.  Земная  ось  отклонилась.  Я  говорил.  Не  послушали.
    -  На  бюро  сказали:  жидовская  морда.  У  меня  одна  такая  морда   Шекспира  ставит.  Авторитет  криминального  мира.  107- я  «Д».  Убийство  с особой  жестокостью.

   Задумалась.  Не  договорила.  Но  молчали  недолго.  Дела,  плотный  график.  Медь,  шифер,  СПИД,  солярка. Русских  надо  менять.  Кокубай  уже  слышал  об  этом.  Друг  Корчубек  говорил  в  тот  день,  когда  от  них  Хромосома  сбежала  на  трех  ногах
   «Тавифа,  что  за  имя  такое?  -  спросил  Кокубай  у  сестры  Евдокии. «В  переводе  с арамейского  языка  -  газель.  Косуля».  Кокубая  передернуло,  как  затвор  «калаша»,  вспомнил  трехногую  Хромосому.  Знак  судьбы?  Распоряжение  Космоса? «Чудо,  - просто   сказала  сестра  Евдокия. -  Чудо  спасения.  Мы  все  здесь  о  чуде  молимся,  приникая  к  мощам  Петра  и Февронии.  Только  чудо!  Матушка  Тавифа  чудом  спаслась.  И  я  на  чудо  надеюсь.  Отец  мой,  когда  пришел  с  Афганской  войны  с  контузией  головы,  мучился  приступами,  маму  бил  смертным  боем,  кричал.  Врачи не  могли  помочь.  Мама  послала  сюда,  просить  помощи  у  Февронии».  «Помогло?  -  спросил  Кокубай.  «Я,  наверное,   мало  молюсь, -  потупилась  красавица  Дуся.  -  У  меня  послушаний  много.  Матушка  человек  продвинутый,  современный.  Дала  мне  послушание,  чтоб  освоила  интернет-технологии,  компьютер,  графику.  У  меня  в  келье  издательство.  Жития,  буклеты,  путеводители».
    Прощались  сердечно.  Матушка  Тавифа  перекрестила:  «С  Богом»!      

   Кокубай  шел  по  Владимирской  земле,  сверяясь  с  картой  начальника  Генерального  штаба  хана  Батыя.  Муром  во  времена  Золотой  орды  был  столицей  Муромо – Рязанского  княжества,  отделившегося  от  Черниговской  земли  при  внуке  Ярослава  Мудрого Ярославе  Святославиче.  Пограничник  Петя  жил  в  родном  селе  Ильи  Муромца  Карачарове,  которое  примыкало  к  Мурому,  а  теперь  стало  пригородом  райцентра.  Один  мужик  в  Карачарове  сказал  про  Петю:  «Это  тот,  что  из  Киргизии  понаехал!  Чучмек?  Который  хотел  привезти  с  гор  свою  Хевронию?  Выслали  мы  его.  Пойдешь  по  тропинке,  километра  три  -  там  мостик  горбатый  через  речку.  Еще  пройдешь  километров  пять  -  увидишь  усадьбу  князей  Ярославичей.  Уж  не  помню,  Василия  или  Юрия.  Щас  их  потомок  объявился  в  Париже.  Возрождает  имение.  Петьку  взял  сторожем.  Чтоб  держал  усадьбу  на  замке.  Как  государственную  границу  между  прошлым  и будущим.  Ну  и  чтоб  привидениям  было  не  скучно».   

    Нормально  объяснил.  Деревянный  горбатый  мост  был  на  карте  Генштаба.  Обычно  воины  Батыя  ходили  сюда  за  ясаком  на  лошадях,  вброд.  А  в  половодье  пользовались  этим  мостом.  С  тех  пор  и  стоит.  Ничего  ему не  делается  -  он  на  дубовых  сваях.  К  вечеру  Кокубай  прошел  этот  мост  и  попал  в  княжество.  В  колхозные  времена  в  барском  доме  было  сельПТУ,  а  вокруг  дома  мичуринский  сад,  где  расцветали  яблони  и  груши.  Теперь  дом  был  пустой,  чернел  глазницами  окон  без  стекол,  был  похож  на  двухэтажную  гробницу,  груши,  яблони  одичали,  место  старого  сада  занимал  молодой,  нахальный   подлесок.      Иные  деревья  росли  прямо  на  крыше,  на  руинах  стен,  а  особо  прыткие  залезли   в  разрушенные  барские  покои,  побывавшие  учебными  классами.  У  парадного  подъезда  пал  смертью  храбрых   трактор  «Беларусь», икебану  дополняли  беззубый  культиватор  и  куча  лысых  автомобильных  шин.
   Смеркалось  уже,  моросил  мелкий  дождь.  На  Кокубая  набросились  две  огромные собаки  благородной  породы.  Борзые.  Тайганы.  Вроде  тех,  что  напугали  кыргыза-пращура,  когда  тот  плыл  в лодке  по  Энесаю,  чтоб  узнать,  где  конец  света.  Но эти  тайганы   были  худые,  как  после  Освенцима,  кожа  да  кости,  шерсть  облезлая,  вся  в  репьях.  Голодные.  Чуть  руки  не  откусили.  Пришлось  угостить  их  кониной  из  банки   армейского  НЗ  столетней  выдержки.
    В  сумерках  Петю  нашел  по  голосу.  Петя  пел: «На  границе  тучи ходя хмуро.  Край  суровый  тишиной объят.  У  высоких  берегов  Амура  часовые Родины  стоят».  Певца  увидел  через  окошко  в  гнилом  приземистом  сарае.  Окошко  чуть  выше  земли,  в  грязи,  в  паутине.  Лицо  Пети  было  подсвечено  керосиновой  лампой.  Петя  алюминиевой  ложкой  скреб  по  дну  черной  сковородки,  отколупывал  остатки  яичницы,  поджаренной  без  масла.  Сковородка  стояла  на  газете  «Муромская  правда».  Когда  Петя  и  Кокубай  встретились  глазами,  было  уже  поздно.  Последний  глоток  пойла  из  бутыли  без  опознавательных  знаков  вошел  в  глотку  Пети,  как  гвоздь,  забитый  под  шляпку.

   -  Извини,  Кокубай,  - вместо  приветствия  сказал  хозяин,  -  Больше  нету.  Дай-ка  я  тебя  поцелую.

   Меткий  пограничник  сочным  брежневским  поцелуем  попал  Кокубаю  прямо  в губы.  Изо  рта  разило  сивухой,  гнилыми  зубами  и  болезнями  внутренней  секреции.  Человек,  наносивший  поцелуй,  месяц  не  брился.  Лицо  заросло  клочьями   жесткой  щетины,  частично  уже  седой.  Видно  было,  гостю  обрадовался.  Заговорил.  Печатным  словам  было  тесно,    матюгам  просторно. 

   Как  и  положено  человеку,  который  стоял  на  страже  рубежей  нашей  Родины,  Петя  был  государственник  по  натуре. Мыслил  крупно,  масштабно,  не  заморачивал голову  бытовухой,  мелочевкой  -  вилки,  ложки,  мандавошки,  чего  надеть,  чего  пожрать,  чем  морду  намылить,  чем  жопу  подтереть… Не  признавал!  Конечно,  из  московского   метро  его  бы  выдворили,  депортировали,  как  лицо  в  пачкающей  одежде,  к  тому  же  лицо  без  определенного  места  жительства.  Про  пачкающую  одежду  чистая   правда,  против  неё  не  попрешь.  На  все  случаи жизни  у  Пети  была  одна  форма,  один  прикид:  драный  спортивный  костюм  двадцатилетней   выдержки  с  выгоревшей  надписью  «СССР»  на  спине.  Жалкие,  грязные  треники  с  пузырями на  коленях  открывали  внизу  голые  ноги,  всунутые  в  безразмерные  галоши  с  пучками  соломы,  приклеенными  к  подошвам  собачьим  дерьмом.  А  вот  насчет  неопределенного   места  жительства  это  враньё.  Россия!  Своим постоянным местом  жительства,  ПМЖ,    пограничник  Петя  считал  Россию.  Это  самое  меньшее  государственное  образование,  на  которое  он  согласился  после  того,  как  разъебай  Горбачев  и  рас****яй  Ельцин  угробили  СССР.  Всех  этих дробных  административных  изобретений  нынешней   Кремлевской  мелкоты   -   округов,  муниципалитетов,  городских  и  сельских  поселений,  даже  субъектов  -  не  признавал.  Черным  днем  Российской  истории  считал  18  марта  1867  года,  когда  российский  посол  в  Америке,  сволочь  Стекль,  подписал  официальный  договор  о  продаже   американцам  Аляски.  Тыщу  пятьсот  девятнадцать  квадратных  километров  российской  территории  продали  за смешную  цену:  семь  миллионов  двести  тысяч   долларов.  Петя  входил  в  тяжелое  положение  государя  императора  Александра  Второго.  После  позорного  поражения   в Крымской  войне  надо  было  восстанавливать  народное  хозяйство,  модернизировать  армию.  После  необдуманной  отмены  крепостного  права  выплачивали  компенсацию  помещикам  за  землю,  отданную  крестьянам.  Государь  испытал  унижение  -  попросил  на  эту  компенсацию  пятнадцать  миллионов  фунтов  стерлингов  под  пять  процентов  годовых  у Ротшильдов.  Нашлись  бы  деньги  и  у  себя,  если  бы  меньше  воровали.  В  откатах,  взятках,  коррупции  Петя  подозревал  не  только  прохвоста  Стекля,  но  и  министра  иностранных  дел  князя  Горчакова,  и даже  младшего  брата  Государя  Великого  князя   Константина  Николаевича. В  знак  своей  государственной  скорби  одного  из  двух  своих  тайганов,  незлобивую   суку,  назвал  Аляской.  Кобель  тоже  имел  достойное  государственное  имя  -  Нарын.  По  месту  пограничной  службы. 
   В  немилости  у  Пети  были  также  кукурузник  Хрущев,  просравший  Крым,  американский  прихвостень  министр,  слава  Богу,  бывший,   Козырев,  готовый  просрать  Курильские  острова,  а  так же  кошелек  семьи  ЕБН  Аркашка,  променявший  чукчей  на  Челси.
А  жальче  всего  было  Киргизию,  которая  продавалась  по  частям  и  задешево. «На   хрена  «Манас»  американцам  продали!  -  кипятился  Петя.  -   Авиабаза!  Мы,  ****ь,  строили,  строили  аэропорт,  полосу». У  Пети  даже  слезы навернулись:  Акаевы,  *****,  Бакиевы…
 
   -  Кокубай,  -  проникновенно  глядя  гостю  в глаза,  спросил  государственник,  -  неужели  пришел  без  коррупции? У  меня  -  сам  видишь.

   Петя  перевернул  бутылку  вверх  дном. Пустая. А  геополитическая  ситуация  требовала  полноты. Хотя  бы  граммов  двести.  Ну  и  за  встречу  полагалось. Если  бы  позвонил. А  то  без  звонка. По  правде  говоря,  телефона  у  Пети  не  было. У  него  и  пола  в жилище не было. Вместо  пола  была  солома.  Петя  жил  в  хлеву.  Зато  рядом  с  Еврой. 

  -  Вот,  -  знакомил  Петя  с  подругой,  -  Евра   моя.  Не  смотри  что худая. Она  удойная.  Скажи,  Евра.

   Евра  выглянула  из  темноты  -  крупное  лицо,  большие  печальные  глаза.  Промычала.  Послышалось  журчание.  Пописала.
 
  -  Как  там  моя   Асипа?  -  всплакнув,   спросил  Петя.  -   Как  она  в  этой  Кочкорке.  Одна. Без  Советского  Союза.
  -  Нету  больше  нашей  Кочкорки.

   Тут  и  Кокубай  не  выдержал,  утер  слезу  рукавом.

   -  Нету  Асипы.  Никого  нету.  Смыло  Кочкорку  с  лица  земли.
 
    Полез  в  курджун,  пошарил  рукой  на  самом  дне,  достал  искомое.

   -  Нам,   узкоглазым  чучмекам,  нельзя  без  коррупции.  Вот.   Ноль  семь.
   -   Компот,  -  не  одобрил   коррупцию  пограничник.  -  Неужели  и  этим  берут?
   -   Фуражка  говорит:  давай  кэш. А  это  -  извини.  Случайно  увидел  в  магазине  -  вспомнил  «Россию»,  в  Москве,  мы  там  с  Лёвой  Беглым  пили  эту  «Мартини».  Шибак-трава.  Пахнет  полынью.  Дай,  думаю,  куплю  на  всякий  случай.

   Петя  разглядывал  бутылку.  Большая,  ноль  семь.  Это  хорошо.  Хотел  прочесть,  какая  крепость,  и  не  мог  найти  цифру.  Слова  были  иностранные.

   -  Италия,  -  сказал  Кокубай.  -  Сапог.  Как  наша  Новая  земля. Там  мой  Марклен  служит. 
   -  Одни  потери,  Кокубай,  -  плакал  Петя.  -  Аляску  продали,  Крым,  ****ь, отдали.  Теперь  и  Кочкорке  трендец. 

   Запел.  «Кожух,  короб,  рама,  шатун  с  мотылем,  возвратная  пружина,  ударник  с  ползуном».  Кокубай  знал  эту  русскую  песню,  разливая  мартини  по  сто  лет  немытым  стаканам,  подпел  Пете  вторым голосом.
  -  За  Кочкорку!
  -  За  Асипу.  За  Февронию  мою  черножопую.   Эх,  слабовата.  Градусов  двенадцать.  Макаронники  -  что  они  в  настоящем  вине  понимают!  Наливай!

   Родная  душа,  умилялся  Кокубай.  Как  сладко  встретить  родную  душу за  тридевять  земель.

   -   Я,  Кокубай,  ноту сейчас  пишу  -  американскому  Президенту,  -  сообщил  Петя.  -  Требую,  чтоб  Аляску  вернули.  Собираю  подписи.  Гражданское  общество  на  ***  молчит.  И  жаба  эта  не  квакает  -  прошмандовка  лагерная,  Новодворская.  Пидарасы  политолухи,  дармоеды.  Никому  нельзя  доверять.  Всё  самому  приходится,  Кокубай.  И  по  дворецкой  части,  и  по  иностранным  делам  -  ноту  писать.

    Спустил  очки  со  лба  на  нос,  поискал  бумаги  -  нету   нигде. А  где  им  быть?  Стол  -  две  доски,  без  ящика.  Лавка  и  табуретка.  Весь  гарнитур.
   -  Подпишешь?  Где  же  эти  бумаги?  Во  дворце,  что  ли… Вот  недоуздок!  -  корил  себя  Петя. 

   -  Как  нога?  -  вспомнил  Кокубай   историю  с переломом.
   -  Во  нога!  -  Петя  задрал  штанину  и  потряс  ногой  в  галоше  с  вонючей  соломой.  -  Такую  бы  ногу  да  под  зад  Аршавину. 

   Кокубай  осмотрел:  действительно  пригодная,  чтобы  дать  под  зад.  Навоз  и  солома  его   не  смущали.  Сам  жил  в  пещере,  грелись  с  молодой  Унтул  живым  бараньим  теплом.  Кому  вонь,  кому  запах  Родины.  Вспомнил  Хромосому,  матушку  Тавифу.

   -  Меня,  Кокубай,  из  русских  вычеркнули,  -  рассказывал  Петя.  -  Записали  в  кыргызы.  Кыргызская  морда  я.  Как  демобилизовался,  приехал  домой  -  говорю:  там  у  меня  Асипа.  Феврония  моя. С  пузом.  Обещал  жениться.  Мама,  папа,  благословите.  Карточку  показал.  Знатная  женщина,  старший  чабан  совхоза   Карла  Маркса,  сто  пятьдесят  ягнят  на  сотню  овцематок.  Орден  обещали. Ты  не  поверишь,  Кокубай,   советские  люди  -  и  такие  расисты.  Махровые,  ****ь.  Семечки  лузгают,  жопы  -  во.  Мы  тебе  покажем  Февронию,  князь  Петр!  Урюк  ты,  чучмек  недоделанный.  У  нас  што  -  своих  Хевроний   мало! Вон  Надька  - Мэрилин  Мурло!  Три  года  тебя  ждет.  У  неё  габарита  на  пять  твоих  Асипей.  А  пошли  вы,  говорю,  папа  и  мама!  Хеврония!  Бескультурье,  *****.  Шекспира  ни  ***  не  читали.  «Зову  я  смерть.  Мне  видеть  невтерпеж».  Сонет  66.  Разорвал с  родней   дипломатические  отношения.  Тут  как  раз  вакансия  открылась.  Дворецкий!  Как  ты  насчет  отлить,  Кокубай?

   Вышли  насчет  отлить.  Недалеко.  Хлев,  навоз,  Еврины  лепёхи  -  одно  к  одному.  Лопухи  в  рост  человека,  крапива  не  меньше.
 
  -  Аляска!  Нарын!  -  позвал,  освободив  мочевой  пузырь,  Петя. 

   Тайганы  тут  как  тут.  Огромные.  Лапы  на  плечи,  с  ног  сшибают,  лижут  губы,  лицо.  Не  то,  что  расисты  в  отчем  доме.  Гав!  Гав!  -  обрадовались.  В  темнотище  сами  себя  боятся.  От  пустого  барского   дома  в  бурьяне  жутью  веет.  Сверху  картина  повеселей:  Космос,  знакомый  Кокубаю.  Саманчи  жолу  -  Млечный  путь.  Две  Медведицы.  Космос  его  стихия.  Космос  и  Турна-Гёль  -  сообщающиеся  сосуды.  Турна-Гель  Хранитель  Тайны  Зачатия  живого  из  неживого.   Тайны  превращения  материи- плюс  в  темную  материю-минус,  вещества  в  антивещество.  Вход  с  билетом  в  одну  сторону.  Глубина  особого  назначения.  Ночная  глубина  прячет  звезды  в  Черную  дыру.  Во  влагалище  Большой  Тайны.  В  чреве,  принявшем  семя  Господа,  в  непроницаемой  темной  глубине  лежат    прикрытые  донным  илом,  песком,  толщей  плотной  воды  Первоисточники,  Первопричины,  Первоначала.   Живые.  Затаились  до  поры.  Дышат  жабрами,  фибрами,  порами  кожи.
    Всё  тут  Кокубаю  знакомо,  обжитое  пространство.  Всё  обшарено  глазом  через  морской  бинокль,  подаренный   сыном  подводником.  Кокубай  сделал  из  него  подзорную  трубу,  почти  телескоп.  Всё   под  контролем,  ни  одна  звезда   без   его  ведома  не упадет  с  неба.   

   -  Тебе  где  постелить,  Кокубай?  -  спросил   Петя. -  У  меня  там,  в  тепле?  Или  во  дворце.  Барин  в  Париж  укатил,  управляющий  во  Владимир  за  кирпичом,  за шифером.  Я  на хозяйстве.  Дворецкий.   У  меня  в  доме  пять  спален, -  понизил  голос. -   Но  один  я боюсь. 
   -  Чего?  -  так же  шёпотом  спросил  Кокубай.
   -  Привидений.  Бродят,  суки,   по  ночам,  гремят  ключами.   Тени  забытых  предков,  бл…

   Хотел,  было,  вставить  привычную  связку  слов,  но  прикусил  язык.  Хрен  их  знает,  как  отнесутся  к  русскому  слову.  Предки  всё  больше  шпарили  по-французски.  А  одна  -  по-английски. Тень  Отца  Гамлета.

   -  Лучше  у  тебя  в  тепле.  К  Евре   поближе.  Живая  душа,  -  говорит  Кокубай.

      Густой  туман  накрыл  затерянный  среди  лопухов  и  крапивы  островок  древней  Руси. В  темноте  лаяли  Нарын  и  Аляска,  боялись  собственного  лая.  Кокубай  устроился  на  соломенной  подстилке,  свернулся  клубком  в  ночном  чреве  Космоса,  слушал  храп  государственника  Пети,  поженившего  бутылку  русской  сивухи  с  итальянским  мартини.  Приятное  тепло  шло  от  Евры.  Она  и  во  сне  жевала  жвачку,  переваривала  в  своем  четырехкамерном  желудке клетчатку  грубых  кормов,  разрушала   целлюлозу  и  пентозаны   до  доступных органических кислот  -  до  уксусной,  пропионовой   и  масляной.  Кокубай  чувствовал,  как  эти  кислоты  всасываются  стенками  рубца,  обеспечивая  Евре  80 %  её  потребности  в энергии.  Ёмкость  пищеварительного  тракта  Евры  в  девять  раз  превосходила  Петину. Четыре  камеры  её  желудка  -  сетка,  книжка,  сычуг  и  особенно  рубец  -  были  раем  для  микроорганизмов.  В  рубце  Евры  над  перевариванием  сена  трудились  полмиллиона  бактерий,  синтезируя  витамины группы  В   и  незаменимые  аминокислоты.  Причем  даже  из небелковых  азотистых  соединений   -  мочевины  и  аммонизированных   продуктов.  Они  и  сами  прекрасно  переваривались,  снабжали  Евру  высококачественным  микробным белком.
   Кокубай  относился  к  бактериям  с  большим  уважением.  Они   могли  дать  новую  жизнь  Кочкорке  после  того  смертельного  отравления  цианистым  калием  из  отстойников  золоторудного  комбината. Обнадёживали  последние  открытия  астрономов  на  Титане  -  спутнике  планеты  Сатурн.  Там  целые  озера  из  мышьяка.  Для  человека  -  быстрая   смерть.  А бактерии  живут  припеваючи.
    Чудеса!  Есть  они  на  небе,  есть  и  на  земле.  Монахиня  Дуся  рассказывала: «Надо  их  только  разглядеть.  Вот  в  пятницу  вечером  -  приходит  к  матушке  Тавифе  сестра  Стефанида,  ответственная  за  доставку  продуктов.  И на  старуху  бывает  проруха  -  должна  была  закупить  макароны  в  супермаркете  и забыла.  Пришла  каяться.  Матушка  в  сердцах  -  сестры  еще  с  утра  говорили,  мол,  не  с  той  ноги  встала,  -  говорит: «На  охоту  идти  -  собак  кормить»!  Благословила  нерадивую   для  просвещения  ума  на  триста  поклонов  перед  иконой  святого  архангела  Уриила.  И  только  сказала  эти  слова  -  приходит  Светлана  Сергеевна,  директор  дружественного  монастырю  супермаркета: «У  меня  макароны  остались  -  не  надо  вам»? Чудо»!

   Никогда  прежде  Кокубай  не  встречал  такой  концентрации  женщин.  Еще  такая  концентрация бывает  в  женской  колонии,  на зоне. О  ней  он  только  догадывался.  И  когда  с  матушкой  Тавифой  пришел  на   репетицию  четвертого  акта  «Короля  Лира»,  со  страхом  поглядывал  на  режиссера  с  серьёзной  статьей   -  убийство  с  особой  жестокостью.  Пресс-секретарь  сестра  Евдокия  по  секрету  сказала:  «Узница  совести.  Кокнула  инструктора  райкома  партии».  Бабий бунт,  -  вспомнил  Кокубай  слова  Чингыза.  «Иудейка,  -  шёпотом  сказала  Дуся, -  а  искать  чуда  спасения  пришла  к  нам,  в  христианскую  обитель.  Но  матушка  Тавифа  пока  не  дает  послушания  на  постриг.  Пусть,  мол,  получше   обрусеет.  А  для  режиссерского  послушания  кандидатуры  лучше  не  придумаешь.  Культурная,  Шекспира  наизусть  знает.  И  уголовная   статья  что  надо.  Уважаемая.  У  нас  в  пансионе  девочки  из  неблагополучных  семей -  алкоголики,  наркоманы,  у кого  СПИД.  Послушаешь  -  волосы  дыбом.  Сами  готовы  кого  угодно  зарезать.  Это  же  матушка  Тавифа  придумала  ставить  «Короля  Лира».  Отцы  и  дети.  Развалится  семья  -  развалится  государство.  Мы  семью  укрепляем  примером  Петра  и  Февронии.  Любовь  не  только  до  гроба,  но  и  в  самом  гробе.  Последнее  слово  за  Февронией.  Князь  Пётр  -  голова,  она -  шея. 
   Кокубай,  лежа   неподалеку  от   Евры,  прислушиваясь  к  работе  бактерий  в  её  рубце,   переваривал  собственный  дневной  корм - слова,  мысли,  впечатления.  Вот   матушка  Тавифа  предлагает  организовать  ночлег:  давай   позвоню  мэру  -  примет согласно  рангу.  Ты же  у  нас  кто?  Не баран  чихнул.  Герой  Соцтруда,  депутат  Верховного  Совета,  молчаливо-агрессивное  большинство,  демократа  Сахарова  захлопывал.  Значит,  в  нашем  красном  поясе  свой  человек.  Поселят  в  райкомовской  гостинице.  Или  к  Наташке  пойдешь? -  К  какой?  -  А  к  той  самой,  что  целует  горячо.  За  так.  Но  смотри  -  триппером  не  отделаешься. 
   Перед  тем,  как  сесть  в  келье  пить  чай-пай,  перед  вкушением,  сотворила  молитву: «Очи  всех  на  Тя,  Господи,  уповают,  и  Ты  даеши  им  пищу  во  благовремении,  отверзаеши   Ты  щедрую  руку  Твою  и  исполняеши  всякое  животно  благоволения».  Вкушали  рыбный  пирог  растегай,  макали  блины  в  густую  сметану,  творог  с  медом  подали  к  чаю.  Поначалу  Кокубая  смущали  иконы.  Лишают  личного  человеческого  пространства.  Вроде  как  надзиратели.  Постные,  без  сочувствия,  без  улыбки.  Всё  человеческое  им чуждо.  Повыше  человека  смотрят.    Изображение  плоское,  как  пустыня.  Без  светотени.  А  матушке  Тавифе  вроде  и  ничего.  Вроде  как  все  свои.  Разомлела  после  сладкого,  заговорила  о  человеческом.  О  чуде  Эрнеста  Хашимовича  Акрамова.   Вот  ведь  слово  какое  придумал   для  обращения:  чаровница.  Чары.  В  душу  проникло.  Он  в  больнице  и  день  и  ночь.  Не  оперирует  -  возвращает  к  жизни.  У  меня  сердце  остановилось.  Душа  отлетела  от  тела.  Там  уже  была,  на  том  свете.  Тоннель  прошла,  вознеслась,   родню  повидала. И  себя  на  операционном  столе.  Лежу  бездыханная,  а  он,   Хашимович,  не  отступает,  трудится.   Электрическим  разрядом  бьёт  и  руками  старается.  Руки  сильные. Он  в  молодости  был  чемпион  по  гимнастике.  И  в кабинете  у  него  гиря  двухпудовая.  Так  и  завел  сердце  вручную  -  на  второй  срок  жизни. С  того  света  вернулась  и  первое,  что  вижу, -  его  лицо,  Эрнеста  Хашимовича:  «Как  дела,  чаровница? – спрашивает. -  Споём,  что  ли»? Любил  революционные:

 Мы  раздуем  пожар  мировой,
Церкви  и тюрьмы  сравняем  с землей
Маркса  и  Энгельса  не  продадим,
С  Троцким  и Лениным  победим.

Так  пусть  же Красная
Сжимает  властно
Свой  штык  мозолистой  рукой.
И  все  должны  мы
Неудержимо
Идти  в  последний  смертный  бой.

   Коляску  мне  купил.  Американскую.  Откуда  доллары  взял?  Посадил  на  поезд.  Говорит: дуй  в  Россию.  Там  один  мой  старый  пациент.  Был  большой  партийный  начальник,  теперь  монах,  архиепископ.  Я  ему  позвоню,  он  всё  устроит.  Как  эстафету  передал.  На  волю  Господа.  Год  в  скиту  молилась.  Позвал  Евлогий.
Он  людей  видит  насквозь,  как рентген  -   дал  послушание   на  хозяйство.  Говорит:  раз  тебе  Господь  чудо  явил  -  надо  отработать.  Надо  поднять  монастырь.  Стены,  крыши,  железо,  шифер,  доски,  гвозди…Твоё  дело  -  привлечь  паству  к  чуду  Петра  и  Февронии.  У  русского  народа  одна  надежда  -  на чудо!  Он  хоть  и  либералом  стал,  девелопером,  мерчендайзером,  а  верит  только  в  чудо.  Семью  надо  спасать  русскую.  Пошла  спасать.  Батюшку  нашего  монастырского  определила  духовником  к  начальнику  МЧС.  И  на  Шекспира  большая  надежда.  Король  Лир  -  он  же  аксакал,  если  по-нашему,  по-киргизски.  Из  страны  победившего  овцеводства.  В  домах  престарелых  нет  киргизов  -  только  русские.  То  же  и  в  детских  домах:  киргизят   там  нету.  Только  русские.  Это  ж   край  погибели.  Спасать  надо  Россию  от  русских.  А  что  спасёт?  Только  чудо.

   -   Ты  знаешь,  матушка,  -  покраснел  Кокубай,  -  а  я  ведь  и  сам  русский  в душе. 
   -  Стало  быть,  и  тебя  только  чудо  может  спасти,  -  сурово  прикончила  тему  игуменья.   
   После  трапезы,  после  вкушения  и  душевного  разговора  вознесла  другую   молитву:
   Благодарю  Тя,  Христе  Боже  наш,  яко  насытил   еси  нас  земных  твоих  благ. Не  лиши  нас  и  Небесного  Твоего  Царствия.  Но  яко  посреде  учеников  твоих  пришел  еси,  Спасе,  мир  даяй  им,  прииди  к нам  и  спаси  нас.  Аминь.

    Вроде  бы  хорошо  устроился  Кокубай,  как  в  той  пещере,  где  провели  с Унтул  медовый  месяц  и  потом  еще  целый  год.  Мягкая  солома,  теплый  живой  дух  домашней  скотины,  Евра  во  сне жует  жвачку.  У  неё  во  рту  нет  верхних  резцов  и  клыков  нет.  Для  захвата  травы  у  неё  сверху   зубная  пластина,  а  снизу  резцы.  Помогает  языком  и  губами.  Жует,  отрыгивает,  снова  заглатывает  и  снова  жует.  Одно  слово:  жвачное.  Микробная  ферментация  в  рубце протекает  с выделением  углекислого  газа  и  метана. Их  надо  удалять,  иначе  вздутие рубца,  тимпания. Обычно  эти  газы  удаляются  при отрыжке,  с  воздухом  через  легкие. У  державного  Пети  газы  уходили  совсем  из  другого  места.  Изо  рта,  правда,  тоже  разило  -  Кокубай  носом  лекаря  чуял:  гельминты.  Что-то  неладно  у  пограничника  с  желудком.  Похоже  на  гастрит.  Принюхался  получше  -  уточнил  диагноз:  язва  двенадцатиперстной  кишки.  Дома,  в  Кочкорке,  он  бы  легко   справился  с  этой  болячкой:  посадил  бы  в  бочку, напоил  парным  кобыльим  молоком,  накапал  яду  из  иссыккульского  корня.  В  крайнем  случае,  призвал  на  помощь  духов  предков,  провел  сеанс  камлания  с  бубном.  Но  где теперь  Кочкорка?  Где  бубен  шаманов?  Всё  пошло  прахом. Кочкорка  приняла  смертельную  дозу  цианидов.  Разверзлась  земля,  похоронила  Кочкорку,  мельницу,   завалила  обломок  земной  оси  и  речку  Жоо  Журок,  Вражье  сердце.
    В  пять  утра  державник  Петя  поднялся  на  утреннюю  дойку.  Евра  требовала,  мычала.  Молоко  тугой  струйкой  ударило  в  пустое  ведро,  запенилось. У  дояра  Пети  раздулись ноздри  -  вдыхал  парное  тепло.
   -   У  вас здесь   клубника  поспела?  -  спросил  Кокубай.
   -   После  мартини,  что  ли,  тебя  на  клубнику  потянуло? -  не  отрываясь  от  дойки,  откликнулся  Петя.
   -  Нажимай  на  клубнику,  -  ушел  от  шутливого  тона  Кокубай.  -  А  лучше  всего  для  твоего  желудка  парное  кобылье  молоко.  Только  штаны  держи  в руках,  не  застегивай.  Не  успеешь  снимать.  Дриснёй  вся  язва  сойдет  на   нет.

     На  прощанье  Петя  вручил  Кокубаю  конверт  с  нотой  американскому  Президенту: « Америка,  Белый  дом,  товарищу  Клинтону».  И  обратный  адрес:  «Киевская  Русь,  Муромо-Рязанское  княжество,  Петру  Муромцу».
   -  Вот  тебе  ручка  -  подпишись,  - приказал  Кокубаю. Вспомнил  вождя. -  Далеко  Аляска,  да  нашенская.

  Кокубай  подписал.  Пошел  на  почту.  Даже  обрадовался:  по  делу  идет,  не  праздный,  не  праздношатающийся  по  Руси  кыргыз.  Человек  с  поручением.  Шагает  по  русской  земле,  по Владимирским  проселкам.  Миновал  деревню  Поносиха,  Верхние  Паскудники,  Средние Паскудники,   Колотушку.  У  речки  Сердобы  притомился.  Всё  вроде  хорошо,  и  кроссовки,  купленные  снохой  мерчендайзером,  не  жмут,  но  какое-то  неудобство. Не  поймет  даже,  в  чем  дело.  Может,  джинсы?  Потом  дошло:  гор  нету.  Горы  дают   глазу  ориентир:  там  север,  там  юг.   Есть  к  чему  спиной  прислониться,  упереться  левым  плечом,  прижаться  правым.  Глаз  горца  непроизвольно  ищет  горы.  Без  гор  за  спиной  пусто,  холодок,  неуверенность  -  как  будто  стоишь  на  краю,  спиной  к  пропасти. 
   Кокубай  дивился:  как  эта  Сердоба  узнаёт,  куда  течь,  куда  бежать.  Да  она,  собственно,  никуда  и  не бежала.  Стояла  на  месте.  Потому  что  не  могла  сообразить,  где  верх,  где  низ.  Трудно  речке  без  гор. И  цвета  своего  не  имеет.  У  неё  цвет  неба,  облаков,  цвет  берегов,  травы.  У  речки  Сердоба  был  цвет  церкви,  стоящей  на  обрывистом  берегу.  На  покатых  белых  плечах   синяя  голова,  любимый  цвет  Кокубая.    Синюю   голову  украшал  золоченый  крест.  Тихий  полдень,  народу  нет.  С  неба,  невидимый,  сыплет   звонкой  монетой  жаворонок.  Одинокое  индифферентное  облако  застыло  без  ветра,  пышное,  как  курдюк  гиссарской  овцы,  уселось  на  шпиль  колокольни.
     Кокубай  вспомнил  слова  матушки  Евдокии,  мол,    церковь  это  напоминание  Господа  о  совести.  О  страдании,  которое  принял  Иисус  за  грехи  смертных  людей.  Кокубай  тронул  дверь,  она  открылась.  Внутри  никого  не  было.  С  икон  холодно  смотрели  лики  Святых.  Мужчина  страдал  на  кресте,  у  ног  сострадали  женщины. 
   Озираясь,  Кокубай  украдкой  перекрестился.

   -  Шапку-то  сними,  -  услышал  земной  бабий  голос,  непохожий  на  голос  совести.   -  Понаехали  нехристи! 

   Этих  женщин  никогда  не  поймешь. Амбивалентные! Красавица  Дуся,  матушка  Евдокия,  молодая  воспитанница  игуменьи  Тавифы  -   про  совесть,    неприветливая  тетка  с  ведром  и  веником  -  про  шапку.  Нет,  никуда  от  себя  не  уйдешь,  никуда  не  спрячешься. Ни  в тюрьму,  ни  в  монастырь,  ни  в  ноль.  Всё  остается.  Даже боль  в  ногах,  которых  нет,  в  отрезанных.  И  уж  тем  более  никуда  не  денешь  норов,  характер.  Кокубай  вспомнил,  как наотмашь  на  бюро  обкома  партии   резала  правду  матку  в  глаза  начальница  Кочкорского  ДЭУ  Глафира  Ивановна  Кирдяпкина.  Не  стеснялась  ни  Корчубека,  ни  самого  товарища  Сыдыкова,  первого  секретаря  обкома.  И  тут,  в  святом  месте,  в  монастыре  огорошила   выстраданным: «Чем  выше  колокольни,  чем  больше  золота  на  крестах,  тем  дальше  наша  земля  от  Бога».  Ей  виднее.
 
   -  Скажи,  матушка,  -  Кокубай  перевел  разговор  на  деловую  почву,  -  далеко  ли  отсюда  почта?
   -  Иди  в  Красные  Кушери,  -  сказала  негостеприимная   тетка  с  ведром. -  Пройдешь   Черную  Калитву,  Вислозадово,  Кузиху,  Гнилушу,  Косорыловку,  Нехужейку,  Прихвостни.   Там  будет  село  Любовня.  На  развилке  дом. Он  один  там  живой.  В окошке  увидишь  Зинаиду  Петровну.  Она  всегда  у  окошка   сидит.  У  неё  спросишь,  как  дальше  в  Красные  Кушери.  Там  почта.

   Уходя,  обернулся  на  церковь:  ак-куу!  Лебедушка.  Беленькая  с  синей  головкой  на  зеленом  поле  русской  земли.  Смотрится  в  неспешную  речку Сердобу,  тихой  рябью  трепещет.  Рука  сама  собой  поднялась  -  перекрестился.  Под  лопатками  чешется  -  крылья  проклевываются.  Эндорфины  бьют  ключом,  внутримолекулярное  давление  в  норме.  Уместный,  облученный  ангелами,  экономный  потребитель  солнечной  энергии  -  идет  и  в  ус  не дует. А  чего  дуть?  Энерджайзер  - на  сто  лет хватит.   Адекватный  земле,  воде,  небу,  потребляет  материю  жизни  по  умолчанию.   
 
   Сперва   думал:  долгая  будет  дорога.  Много  деревень  надо  пройти. Оказалось,  деревень-то  и нет.  Одни названия.  Вот  и  Прихвостни  прошел.  На  взгорке  показалась  Любовня.  И бабка  в  окошке  -  Зинаида  Петровна.  Одной  рукой  лопух  к голове  прижимает,  другой  рукой  машет:  стой!  Стой!  Оба  друг  другу  нужны.
 
   -  Сворачивай  налево  -  тут  по  тропинке  ближе  до Красных  Кушерей.   Там  памятник  павшим  героям,  сельПТУ,  а  напротив   почты  аптека.  У  меня  голова   как  атомная  бомба.  Ты  мне  лекарства  купи.  Только  не  зеленые,  а  синие.  Прошлый  раз  мне  зеленые  принесли  - не  помогают.  Попробую  синие.
 
     Славная  байбиче,  Кокубаю  понравилась.  И  с  цветом  угадала:  синие   куда  лучше.  И  шутки  шутит,  хоть  и  на  больную  голову.  Я,  говорит,  последняя  в  Любовне   любовница.  Остальные  все  померли  -  и  любовники,  и любовницы.  Раньше-то,  говорит,   при  колхозном  строе  много  нас  было.  В  дубраве  вон  той  собирались.  Такая  любовь  -  дым  коромыслом.  От  этого  и  название  села.  А  без  колхоза  стали  все  помирать.  Но  я  не растерялась.  Открыла  свой  бизнес   -  бумажные  цветы  стала  резать  для  кладбища.  Кладбище  наше  процветало! А  щас  и  мой  бизнес  отдал  концы.  Зато  сама  в  красоте  помру.  Вишь  сколь  цветов  настригла!  И  во  след  Кокубаю  напомнила:  лекарство возьми   синее.  И  узнай: натощак  или  после  еды.  У  меня  щи  сегодня  наваристые  -  на  щавеле  с  лебедой.
   
   Кокубай  свернул  с  большой  дороги  на  тропинку,  продолжил  обход  русской  земли.  Вот  и  Красные  Кушери.  Большие!  С  памятником  воинам-победителям.  С  Вечным   огнем.  Вспомнил:  на  военной  службе приезжал  сюда  -  здесь  была  у них  огневая  точка,  пункт  космического  наведения.
 
  -  Эй,  чурка!

    Кокубай  не  понял,  что  это  к  нему.  Привык  к  вежливому  обращению,  к  тому,  что  он  теперь   физлицо,  пусть  и  кыргызской  национальности.
 
   -  Оглох,  что  ли,  чурка-мырка!  Вынь  из  ушей  бананы,  жывотнайе.
 
    К  нему  это,  к Кокубаю.  У  вечного  огня  ребятки  тусуются,  пиво  пьют  из  горла.  Челы,  герлы,  бандерлоги.  Кокубай  прислушался  -  не  поймет  языка.

   -  Хулия.  Ахулия…

   По-испански,  что  ли?  Паленым  пахнуло.  Чего-то  жарят  съедобное.

   -  А  ну  сюда  подошел,  дауншифтер  гребаный!
   -  Мен  бельмеймен,  -  на  автомате  по-кыргызски  выдавил  из  себя  Кокубай.   

    У  вечного  огня  захохотали:

     -  Чо  тупишь,  урюк!  Тебе  русским  языком  говорят:  бегом  сюда,  жепьебрило!

    Первый  удар  куском  арматуры  пришелся  под  коленки,  по  новым джинсам.  Второй  по  голове,  потом  ногами  и  чем  попало.  Да  весело,  с  хохотом.

    -  Кросафчег!  Ржунимагу.   Чмоки  в  задницу.

    Кокубай  понял:  пришла  пора  расставаться  с  привычкой  жить  на этом  свете.  Что  ж,  место хорошее,  в  самый  раз:  помер  и  сразу  памятник.  Тут  же и   вечный  огонь.  О  таком  месте  можно  только  мечтать. 
     Жон  эле  -  просто  так  молотили  ребята  пожилого  киргиза.  Без  корысти.  Какая  с  него  корысть!  Только  для  собственного  удовольствия,  для  потехи.  «Бей  чучмека!  -  кричали.  -  Спасай  Россию»!  Тело  Кокубая  было  уже  неживое,  а  спинной  мозг  еще  работал.   Вырабатывал  мысль.   «Мог  ли  кыргызский  народ,  -  насовсем  угасая,  думал  Кокубай,  -  даже  в  самых  продвинутых  своих  головах,  мечтать,  что  так  близок  день,  когда  в  великой  России  он  займет  почетное  место  богоизбранного  еврейского  народа  в  его  сакральной  для  русского  народа  роли  за  всё  и вся  перед  ним  виноватого!  Мог  ли он,  кыргызский  народ,  в  самых  дерзких,   самых  амбициозных    своих  помыслах  представить,  что  вместо   сакральной,  практически  государственной  формулы  «БЕЙ  ЖИДОВ  -  СПАСАЙ  РОССИЮ!»  новые  великороссы  выйдут  на  уличные  погромы  под  боевой  клич  «БЕЙ  ЧУЧМЕКОВ  -  СПАСАЙ  РОССИЮ!»,  и  он,  кыргызский  народ,  примет  на  себя  эту  спасительную  для  русского народа   жидовскую  миссию  громоотвода  и  пойдёт  под  ножи,  пули,  железную  арматуру  и  бейсбольные  биты  с  одной  единственной  мыслью:  лишь  бы  русским  было  хорошо.  Жаль  русских:  жидов  не осталось,  а  кровоточащая   генетическая   рана  саднит,  требует  кровушки  внешнего  врага.  В  самом  деле,  не  искать  же  дурака  в  себе.  Печенеги,  татары,   хазары,  поляки,  косоглазые,  черножопые,  не  выговаривающие  букву  «р»,  длинноносые…Все  они  необходимы  для  национальной  самоидентификации  русского  человека.  Вот  и  кыргыз   Кокубай  для  этой  цели  сгодился.

    -   Убейсяапстену,  зайчег!

    Покончив  с  телом,  молодые  люди  вскинули  руки:

     -    Слава  России!
   -  За  Родину! -  одними  губами,  без  звука,  прокричал  Кокубай.    -  За  Сталина!  За  русский  народ!

    Как  удачно,  что  не  утопился  тогда  в  Турна-Гёле!  Не  поддался  магии  места,  его  подсказке  уйти  в  глубину  и остаться  на  дне,  там,  где  первопричины,  первоосновы,  первоисточники… Три  кита,  три  составные  части  марксизма… Где  роятся  предчувствия  и  предвидения  глобализации,  повышения  цен  на  водку  в  России  и  мировых  цен  на  пресную  воду,  второе  пришествие  Путина,  потепление  Гольфстрима,  таяние  айсбергов.  Смутно  угадывалось  Кокубаю  даже   будущее  отдельных   человеков.  И  в  частности,  собственное.  Без  конкретного  рисунка,  без  очертаний.  Его  смертный  час  придет  НЕ  ЗДЕСЬ  И  НЕ СЕЙЧАС.  В  какой-то  другой  стране.  Далеко  от  Кочкорки.  И  не  наложением  собственных  рук.  Другие руки  порадуются.
    На  секунду  Кокубай  активировался,  приоткрыл  узкие щелки   кыргызских  глаз,  выдохнул:
   -  Слава  России!

    И  вырубился.  Кажется,  навсегда.

    Уходил  Кокубай,  погружался  в  небытие  к  своей  Унтул.   Трех  важных  дел  не  успел  сделать:  отправить  ноту  Петра  Муромского  американскому  Президенту,  купить  Зинаиде  Петровне  синего  лекарства  и  съездить  в  Хайфу,  навестить  друзей.  Как  ни  старайся,  всех  дел не переделаешь.  Последней  угасающей  мыслью  достал  Перельмана: как  он,  бедный,  в  темной  глубине  на  пути  к  первоначалу  Вселенной  с  теоремой  Пуанкаре  без  света  марксистско-ленинского  учения?

20.        МОИ  ГЛАЗА  ПРЕСЫЩЕНЫ  ТЕЛАМИ

   О,  мой  BLACK  HOLE,  души  моей  Коллайдер!
   
     Прости, я  просто  не  учел   июльского  гуденья  пчел  и  сдуру  не  придал  значенья   вечерних  облаков  свеченью.   Вдобавок,  когда  день  угас,   я  проморгал  свой  звездный  час.  Тут  маху  дал,  здесь  проворонил,   был  свой  и  вот  уж  -  посторонний.   Остался,  бедный,  не  у  дел   в  толпе  бегущих  антител.

     Я  взял  себе  прекрасное  заданье
     Из  промахов  воздвигнуть  мирозданье.
     Бью  по пальцу  -  надо  в гвоздь.
    До  чего  доводит  злость.
 
    Как  это  здорово,  что  тебе,  мой  BLACK  HOLE,   до  работы  семь  минут  тихой  ходьбы.  Представляю: ты  идешь,  не  спеша,  заложив  руки  за  спину,  смотришь  по  сторонам,  оборачиваешься  на  девушек.  Истинный   аксакал.   Не  надо  торопиза,  не надо  волноваза,  не надо  бояза.  А надо  потихоньку  шевелиза.  Пять  километров  в  час.  И  всё  будет  о-кей.   

   У  меня  всё  нет  так.   Всё,  Коллайдер,  не  так,  как  надо,  в  мои  аксакальские  годы.  Я бегу.   Я  В  БЕГАХ.  От  кого?  ОТ  СЕБЯ,  мой  Коллайдер.   Возможно,   к   тебе,  друг  BLACK  HOLE,  в  твою  ЧЁРНУЮ  ДЫРУ.   Но  не  один.  С  народом.  В  мире  тел  я живу,  дружище.   МОИ ГЛАЗА  ПРЕСЫЩЕНЫ  ТЕЛАМИ. 

    «Я  С  НИМИ  НЕ  РАЗ  УХОДИЛ  ОТ БЕДЫ.  Я  К  НИМ  ПРИКАСАЛСЯ ПЛЕЧАМИ».    BLACK  мой   HOLE,   «Не  верьте  пехоте,  когда  она  бравые  песни  поёт».
   
    Сперва  я  бегу  от  дома  до  электрички.  Втискиваюсь  в  неё  с  толпой.  Если  вскочу  на  Монинскую,  в   8.23,  то  успею  на   82-й  автобус  от  Белорусской.  Других  вариантов  нет.  Только   на  своих  двоих.  Объятый  со  всех  сторон,  потный,  на  одной  ноге   /вторую  опустить  некуда/  полчаса  в  вагоне   до конечной  остановки,  до  Ярославского  вокзала.  Толпа  по  захарканному,  зловонному   тоннелю  через  лёжбище  бомжей  выносит  в  метро.  Толпа  поднимает  на  эскалатор.  С  толпой  штурмую  вагон  метропоезда.  Толпа  выплевывает  из  метро,  с  толпой  бегу  на  автобус,  норовлю  проскочить,  протолкнуться   на  красный.  Тысяча  мелких  суетливых  движений  -   локтями,  коленками,  оттираю  женщин,  старичков  с  прошлыми  лицами,  в  прошлых  штанах,   с  мешками  на  колесах,   протискиваюсь,  проталкиваюсь,   обтекаю  двухтумбовую  бабу,  отпихиваю  трехстворчатый  шкаф,   привскакиваю,  приседаю,  подпрыгиваю,  на  одной  ноге  еду,   сплющенный,   смятый,  обработанный  телами  выдавливаюсь.  Я  фарш!  Но  меня  продолжают  месить.  Прежде,  чем  закатать  в  тесто,  обрабатывают.  Плечи,  локти,  спины,  ноги,  животы,  бедра,  задницы.  Проникающее  тепло  чужих  тел.  Волны  запахов,  флюиды,  бациллы,  вирусы,  зараза.  Отрицательные  /отрицательные,  Коллайдер!/  частицы.  Нейтроны,  нейтрино,  незаряженные.  Электрические  поля  -  электроны,  позитроны.  Потусторонние  информационные  потоки.  Агрессивная  среда.  Как  они  меня,  Коллайдер,  не  любят!  Какое  испытывают  отвращение!  От  ворот  поворот.  В  противоположную  от  меня  сторону.  Иногда  со - вращение.  Но  редко.  И  не  до  того.  Не  до  совместного  вращения.   Я  бегу  против  толпы.  Толпа  против  меня.  Готова  смять,  опрокинуть,  сокрушить.  Не  уступят.  Упадешь  - затопчут.  «Я  же  свой!  Свой  в доску.  Я  русский.  Россиянин.  Я  наш».  Не  признают,  знать не  хотят.  Отталкивают.  Наступают  на  ноги.  Чихают  на  тебя.  Чужой  среди  своих.  Но  мои  ли?  Иной  раз  встречусь  глазами  -  вот  же  они,  рядом.  Пустые.  Ни  понимания,  ни  сочувствия.  В  чем  дело?  Да  ведь  и  я  такой  же.  Чужой.  Агрессивный.  Забиваю  место.  Расставляю  локти.  Наступаю  на  ноги.  Шустрю,  хитрю,  норовлю  обскакать.  Неулыбчивый,  хмурый.  Маска  озабоченности,  обиженности,  печали.   Вроде зуб  болит.   Вроде,  пустите  без очереди  с  острой  болью.   Вроде  на  чужое  место  позарился.   Потому  и  нелюбим.  Раздражаю,  что   поношенный,  прошлый.  «Граждане,  уступайте  место  пассажирам  с   детьми,  инвалидам,  беременным женщинам,  пожилым  людям»!  Не  уступают.   Еще  чего!  Не  уступают  и  из-за  этого  пуще злятся.  Путаются  под ногами  всякие  старикашки.  Дома  надо  сидеть!  Не  подадут.  Ни  руки,  ни  милостыни.  «Люди  добрые»!  А  нету.   Нет  в  толпе  добрых  людей.   Говорят,  толпа  не  народ.   Да  и  народ не  лучше.  Дерьмоватый.

 Бывает,
Бровей  тугая  тетива
В  мгновенье  ока
Ослабевает.
И  глаз,
Что  метил  молнией,
Бывает,
Прицел  сбивает.
Язык,
Пообещавший  жалить,
Бывает,
На  сахарных  устах
Улыбку
Сбывает.
Бывает,
Кулак,
Намеренье  имевший  гвоздить,
В  кармане  кукиш
Гнездит.
И  мощных  мышц,
Бывает,
Отчаянная  немощь
Убивает.
Ах,  что  поделаешь,
Бывает,
Что  рот
открытый  для  проклятья,
Зевает.

     Последний,  финишный  рывок  -  бег  на  среднюю  дистанцию  от  остановки   на  Белорусском  до  конторы.  Платок  мокрый,  лысина  мокрая,  спина  мокрая.  Весь  в  родимых  пятнах  моего  народа.  Два  часа  от  порога  дома  до  порога  конторы.  Ты  куда,  птица-тройка?   Вопрос  риторический.  Сел,  включил  компьютер.  Утомляю  себя  письменами.   Дьюти  фри,  мой  Коллайдер,   вникаешь  в образ?  Утомляю  себя  письменами.  Играю  в  слова,  играю  словами,  пытаюсь  жонглировать.   Сам же  знаешь:  игра  продлевают  жизнь.
     Мой  род  занятий  прост,  мой  род  занятий  весел.  Валянье  дурака,  швырянье  слов на  ветер.  В  искусстве  бить  баклуши  куда  как  знаменит.  Тебя  в  пол  уха  слушать  и  делать  умный  вид.

    Я  толерантный,  BLACK  HOLE,   покладистый,  договороспосбный,  гибкий.   Приспособленец,  короче.   Или  -  карочи.  Щас   так  в  фейсбуке  фейсбучат.   Еще  они  «проживают»  вместо  «живут»,  «на  сегодняшний  день»  вместо  «сегодня»,  «данный»  вместо  «этот».   «Я  являюсь  заместителем  директора»,  -  говорят.  -   «Она  является  моей женой»,   «Он  является  лицом   без  определенного  места  жительства».  Поубывав  бы  усих!   Ментовский   протокол.   Канцелярия   управдома  Швондера.   Неталантливо,  карочи.   Как  ножом  по  стеклу.  У  Дмитрия  Сергеевича  Лихачева    говорить   «на  сегодняшний  день»   язык  не  мог  повернуться. 
   
     Ты  же  знаешь,  BLACK  HOLE,    ПОКА  САМ  НЕ НАПИШЕШЬ,  НЕЧЕГО  ПОЧИТАТЬ.   Изобрел  фразу:  И  ТИХО  ПАДАЮТ  СЛОВА  СВОБОДНЫЕ  ОТ  СМЫСЛА.   Хорошо  поётся:  и  тихо  па-да-ют  слова-а  свободные  от  смысла. 

      
     Наслаждаюсь  Словом,  мой   Большой  и  Адронный.   Мне  бы  в  ЯЗЫКОВОДСТВО.   Представь  себе,  есть  такое!   И  там,  например,  пасется  культуролог   Эпштейн.  Михаил,  естественно.  Разрабатывает  проективный  лексикон.  Как  тебе  словцо?  Это  про  языковые  технологии,  про  расширение словарей.  Процесс  рукотворный.  Как  посадка  или  вырубка  лесополос.  Чем  я  занимался  в  Вагановке,   урматту   Коллайдер?   Рубил,  прорубал  просеку  на  Качканар.   

     Я  живу  в  мире  слов.  Не  в  мире  смыслов,  чувств,  страстей.  А в  мире  обозначений  смыслов,  чувств  и  страстей.  На  вторичном  рынке.  В  мире  теней,  которые  отбрасывают  первичные  сущности  -  вещи,  предметы,  энергетические  поля,  волны,  космические  послания,  звездная  пыль.  Можно  представить   слова  и  как  ЗЕРКАЛА,  отражающие  первичные  смыслы.  Но  у  зеркал  свои  тайны,  свои  прибамбасы.  Они  подмигивают,  ухмыляются.  Искривляют,  искажают,  преувеличивают,  уменьшают…  Живут  отдельной  от  первичных  смыслов  жизнью.  Что  хотят,  то  и  делают.  Выходят  вперед:  мы,  мол,  главные.  Главнее  смысла.  А  Шварц  уже  умер.  И  некому  скомандовать:  тень,  знай  своё  место!   
    
      Пришли  слова  к  поэту  и  требуют  сонета.
      И знаки  препинанья  дают  ему  заданье.
      Речисты  и  зубасты:
     «Даёшь  сонет.  И  баста»!
      И  Тихо  над  сонетом  склоняется  поэт, 
      Немножечко  с приветом 
      и  с рифмой  тет-а-тет.
      Воспламенен  работой,
      доволен  сам  собой,
      Он,  как  штрафные роты,
       шлет  ямбом  строки  в бой.
      Десант  уже за  бортом.
      Вперед  и  вверх,  а  там…
      И  где-то  у  аорты
      колотится там-там.
      Просторно  мыли,  тесно
       словам.  И громче  бомб
      До  праздничного  блеска
      начищенный  апломб.
      Вдруг  вспышка.  Стало  тихо
      И  что-то  стороной,  как  белая  купчиха,
      Выходит  из  парной.
      Улыбкой  Афродиты
      разоружен  поэт.
      Над  словарем,  поди  ты!
      возносится   сонет. 
      
      
        Дорогой  мой  Коллайдер!  Большой,  естественно.  Давно  играю,  ДОЛГОИГРАЮЩИЙ,  реликт.   Уходящая  натура.  Ушедший.   Желтый,  опавший  лист.  С  древа   жизни.  Упал  и  не отжался.  Уткнулся  носом  в  землю.  На  радость  червям.  На  съедение.  Чтоб  превратиться  в  почву.  Хорошо  бы  в  плодородную.  А  впрочем,   какая  разница?  Однако  же  красиво:  желтый  лист  с  зеленого  древа  жизни.  Это  я?
 
     Урматту  мой  BLACK  HOLE!  Дорогой,  стало  быть.  По  утрам  электрички  из  Покрова,  из  Петушков,  с  43-го  километра,  из  Клязьмы,  Мытищ  везут  в  столицу  Родины  утомленные  плечи,  сжатые  кулаки,  тусклые  глаза,  запахи  туалетной  воды,  перегара,  синяки  под  глазом  после  вчерашнего,   обреченность,   безнадёгу,  припрятанные  макияжем  морщины,  робкие  «А  вдруг?  А  если?  А  может  быть?»  Вдруг  удастся  приаттачиться  к  плечу  с  кошельком. 
 

   Есть  корысть  и  у  бескорыстия:
   Раскаянием  совесть  выстирать.
   Её  бы,  раз  уж  так  чиста,
   На гвоздь  в отхожие  места.

   
   Молитва  -  биржевая  сводка.
   Купить,  продать,  перепродать.
   А  мне  б  неспешную  походку
   И  время
   Нищему  подать.

         Я  ведь,  COLLAUDER,   нищим  не  подаю.  Не  жалко.  Времени  нет.   Это  ж  надо остановиться,   нащупать   мелочь  в  кармане,   нагнуться,  положить…  А  я  бегу.
Бегу,  мой   MAIL.  RU,   подумать   некогда,  что  к  чему,  почему  и  зачем.
 

     А  не  податься  ли  нам,  дорогой  мой  Коллайдер,   из  ПОСТМОДЕРНИСТОВ   в  ПОСТКОНЦЕПТУАЛИСТЫ.  От  СМЫСЛОВ  к   КОНЦЕПТАМ.  Что  есть  Истина?

    Правда  повинуется заданью, 
    Истина  права  сама  собой.
    Всё  шире
    Расходится  зазор
    Меж  истиной  и  правдой.
    И  мы,  которые  остались  с правдой,
    Бестрепетно  взираем,
    Как  противоположный  берег,
    Где  истина,
    Скрывается  из  глаз.
    Она  нам  противопоказана.
    С  нас  хватит  правды.
    Мы  её  поделим
    На  всех.
    Чтоб  было  по  карману,
    расфасуем
    до  правдочки   карманного  размера
    в  обложке   раскавыченных  цитат.
    Целее  мозг,
    Что  мыслью  не  растрачен.
    Им  пользовались  мало.
    И  коль  нужда  придет  анатому
    Вправлять  мозги
    В  чужую  голову,
    Прекрасный  материал  в  избытке.
    Вот  с  кожей  худо.
    Дерматин  -  не  кожа.
    Шрапнелью  мелких  чувств,
    Как  оспой,
    Подпорчена  поверхность.
    Впрочем,  чувства  ль?
    Отвыкший  от  работы  механизм
    души
    доволен  малым  -
    первым  ощущеньем.
    В  крови  не  омочив  корней  -
    Какие  корни? –
   Не  вызрев  в  чувство,
   Не  ведает  оно
   Строенья  сердца.
    Блаженно
    Неведенье,
    Что, закатив глаза
    И  замыслом  себя  не  потревожив,
    На  правды  поводке
    Ведет  нас  день  за  днем
    Всё  дальше
    От  истины,
    Что  нам  не  по зубам. 


    Извини, MAIL.RU,  ловлю  себя  на  занудстве.  Но  мы же  бежим  от  смысла  к  концептам.   К  постижению.   Мы  глубокие,  мой   BLACK  HOLE.
    Есть    Глубокие,  есть  Дальновидные.  Глубокие   обращены   к  смыслам.   Дальновидные  -  к  замыслам.  Они  расчетливы,  видят   на  много  ходов  вперед,  предвидят  риски,  варианты  обходов.  Я,   BLACK  HOLE,    жалею  их,   Дальновидных.  Они  ж  работают  на  себя.  25  часов  в  сутки.   Как  они,  бедные,  быстро  изнашиваются!   


    И  сказал:   «Не убий!   Не  укради.  Не  желай  дома  ближнего твоего;  не  желай  жены  ближнего  твоего,  ни  раба  его,   ни  рабыни  его,  ни  вола  его,  ни  осла  его,  ничего,  что  у  ближнего  твоего».

      Но  вот  же,  BLACK  HOLE,     желают.  И  дома  ближнего  своего,  и  вола  его,  и осла,  и  рабыни  его,  и  жены.   И  еще  кичатся,   освобождая  слова  от  смысла.     Кричат:  свободу  слова!   Слова  и  дела  текут  разными  арыками  и  не  пересекаются.  Ну,   разве  что  на  Страшном  суде. 

      «Вы слышали, что  сказано  древними:  не  прелюбодействуй.  А  Я  говорю  вам,  что  всякий,  кто смотрит  на  женщину с  вожделением,   уже  прелюбодействовал  с  нею  в  сердце своем.  Если  же  правый  глаз  твой соблазняет  тебя,  вырви  его  и  брось  от  себя,   ибо  лучше  для  тебя,   чтобы  погиб  один  из  членов  твоих,   а  не  все  тело  твое  было  ввержено в геенну.   И  если  правая  твоя  рука  соблазняет  тебя,   отсеки  ее  и  брось  от  себя,   ибо  лучше  для  тебя,  чтобы  погиб  один  из  членов  твоих,  а  не  все  тело  твое  было ввержено  в  геенну».
    

     «Посему  говорю  вам:   не  заботьтесь  для  души  вашей,   что  вам  есть  и  что  пить,   ни  для  тела  вашего,   во  что  одеться.   Душа  не  больше  ли  пищи,   и  тело  одежды?
Взгляните  на  птиц  небесных:   они  ни  сеют,   ни  жнут,  ни  собирают  в  житницы;   и  Отец  ваш  Небесный  питает  их.   Вы  не   гораздо  ли  лучше их?  Да  и  кто  из  вас,   заботясь,   может   прибавить  себе  росту  хотя  на  один  локоть?  И об одежде  что заботитесь?  Посмотрите  на  полевые  лилии,  как  они  растут:   ни  трудятся,   ни  прядут;  но  говорю  вам,  что  и  Соломон во  всей  славе  своей  не  одевался  так, как  всякая  из  них;  если  же  траву полевую,   которая  сегодня  есть,  а  завтра  будет  брошена   в  печь,   Бог  так  одевает,   кольми  паче  вас,   маловеры!
     Ищите  же  прежде  Царства  Божия  и  правды  Его,   и  это  все  приложится   вам.   
     Итак,  не заботьтесь   о  завтрашнем дне,  ибо  завтрашний  сам  будет  заботиться  о  своем:   довольно  для  каждого  дня  своей  заботы».

     Но  Дальновидные  заботятся,   плачут:  «Достиг  я  высшей  власти.  Шестой  уж  год  я  царствую…  Но  счастья  нет  моей  измученной  душе»…  Ибо  забыли,  что  Он,  на  горе  сидя,  сказал:  «Не  собирайте  себе  сокровищ  на  земле,   где   моль   и   ржа   истребляют   и   где  воры  подкапывают  и   крадут,
но собирайте себе сокровища на небе,  где ни моль,  ни  ржа не истребляют и где воры  не  подкапывают  и не  крадут,   ибо  где  сокровище  ваше,   там будет  и  сердце  ваше».
 
    Я,   мой  Большой  и  Адронный,  только  ради  хлеба  насущного.  От  забора  до  обеда.  Не  более  того.   Главное  не  поддаться  зависти.   Не  надо  счастья    -  дайте  удовольствий!    Как  ты  думаешь,  BLACK  HOLE,   что  имел  в  виду  Юрий  Карлович Олеша  в   «Зависти»?  Вот  ведь  прозрел   категорию!   Дальновидные  побивают  Глубоких.  Такой,   BLACK  HOLE,   тренд  и  не  надо  печалиться.   Дальновидным  нужен  Успех,  здесь  и  сейчас.  А  Глубоким  -  покой  и  воля.

      Сниму  пиджак  и  ворот  расстегну.
      Из  горла  горечь  хлынет  самогоном.
      Солью  в стакан  и  черту  присягну,
      И  поверну  лицом  к стене  икону.

     У  совести  я  соли  одолжу,
     А  у  бесстыдства  мёду  наворую.
     Сварганю  зелье,  сердцу  прикажу,
     И  созову  врагов  на  мировую.

    
       Урматту  мой  BLACK  HOLE,   ГЛУПОСТИ  -  вот  первое,  что  делает  человека  ЧЕЛОВЕКОМ.   Если  без  глупостей,  то  это  и  не  человек  вовсе.  Или больной.  Диагноз.  Клиника.  Именно  в  таком  развороте  может  быть  интересен  наш  будущий  трансгуманист,   постчеловек,  андроид.   Он  лезет  туда,  его  не  остановить  -   таково   его   наследие  от  Адама  и  Евы.  Лезет,  падая,  обдирая  коленки,   ушибаясь   головой,  через  инфаркты  и  инсульты,   с  амбициями  опередить  других,  стать  первым.  Первым!   Он  тщеславен,  человек!  Он  жаждет  ПОСЯГНУТЬ!   Вот  в  чем  штука. 
   Посягайте,  господа!  Посягайте.   

      Пришел  соседский  мальчик  пяти  лет:  «У  тебя  табуретка  есть?  -  Есть.  -   Тащи».  Посмотрел,  подумал:  «Еще  тащи».  Поставил  встык:  «Ложись».  Лег.  «Руки  растопырь».  Растопырил.  «Теперь  ты  -  самолет».  Сел  на  спину:  «У-у-у»…  Полетел.
 
     По  вечерам,  мой  BLACK  HOLE,   мегаполис  выплевывает,  изрыгает  из  себя  электрички  в Петушки,  в  Покров,  на  43-й  километр,  в  Клязьму,   в  Мытищи.   Человеческий   фарш,  обреченность,   усталость,   морщины  глубокой  пахоты,  пот,  перегар,  безнадёга,  использованность…  «Никогда  больше!  Ни  за  что!   Никому!   Пропади  оно  пропадом!  А куда  деваться»?  Добраться  до  Петушков,  прислониться  к  дружбанам,   залить  бухла  и  дать/получить   в  морду.
 

    Сегодня  в  метро  два  теракта.  Женщины  смертницы.  Женщины!  Живые бомбы.  Шахидки.  Хотели  в  рай.  Мстили  за  убитых  мужей.  За  любовь.   Взорвали   заряды  на  станциях  Лубянка,  где  главное  управление  чекистов,  и на  станции  Парк  Культуры.   Тридцать  трупов.  Такая  штука  метро.  И  таков  мой  народ.   Новая  историческая  общность.  Подкупный.   Бабло.   В  этом  вся  штука.   Прав   Борис  Николаевич,  менять  надо   народ.  Менять.   И,  может,  начинать  обмен  с женщин.  Хотя,  мой  @MAIL.RU,   я  не  уверен.


Взойдет  ли  солнце,
утра  поводырь,
и  с  того  света  выпростав  лучи,
всему  объём  и  близь,  и даль  укажет?
Взойдет  ли  слово,
в  постромках  у  дел,
нашедшее  земной  удел?
И  гордая,
Пусть  даже  не  права,
Взойдет  ли  над  плечами  голова?
Теряю  веру.

   21.         КОРОЛЬ  И   ЗАСРАНЦЫ 

   Он  весь  в  делах.  Он отдает  распоряжения  посольской  челяди,  клеркам.   Деловой,  энергичный  европеец,   эффективный  топ-менеджер.  Освоил  уже:  время  -  деньги.  Это  в  каждом  движении,  во  всем  облике.  Чингиз  Айтматов,  Чрезвычайный  и  Полномочный  Посол  Кыргызской  Республики  в  странах  Бенилюкса  -  Бельгия,  Нидерланды,  Люксембург.  Знатная,  известная  в   высших  европейских  кругах персона.  Нельзя  сказать,  что  карьерный  дипломат,  но  уже сановник  с  опытом.  До  этого  друг  Михаил  Горбачев  назначил  Чрезвычайным  и  Полномочным  Послом  СССР  в  Люксембурге.  Там,  в  центре,  в  самом  сердце  Европы    у  советского  посла   кыргызской  национальности  штаб-квартира  и  недвижимость.  До  Брюсселя  два  часа  на  машине.  Ближе,  чем  от  Бишкека  до  Иссык-Куля.   До   Парижа,  где  личный  друг,  глава  ЮНЕСКО  Федерико  Майор,  рукой  подать.   До   Лондона,  где  личный  друг  Питер  Устинов,   ближе,  чем  до  Джалал-Абада.  В  Германии  он  всеобщий  любимец,  его  издают,  читают.  У  него  регулярные  встречи  с  читателями  в  кирхах,  соборах.

  -  Ну,  как  там  у  нас?  -  на  минуту  приостанавливается,  берет   Беглого за  рукав   /приближает,  сокращает дистанцию,   приподнимает,  балует/.  -  Давно  был  в  аиле?
  -  Усыхает  деревня,  Кочкорку   заносит  песком.

  Не дослушав  ответа,  смотрит  поверх  голов,  отдает  распоряжения.  День  суматошный.  И  даже  для  него,  большого,  важный.   Они  в  Брюсселе,  в  королевском  Дворце.  Президент  Кыргызской  республики  Аскар  Акаев  представляет  Королю бельгийцев  Альберту  Второму  посла.  Ждут  аудиенции.  В  компании  с  официальными  лицами  группа  кыргызских  интеллектуалов -  писатели,  ученые,  общественные  деятели,   журналисты.

   -  У  тебя  проблемы?  Я  в  «Шпигеле»  читал:   наши   соотечественники   объявили  тебя  шовинистом,  persona  non  grata,   -  демонстрирует осведомленность    посол.  -  Но  судя  по  тому,  что  ты здесь,  всё  позади.  Если  что,  ты  скажи  -  разберемся. 

    Они  с  Беглым старые  знакомые.  Со  времен   первых  книг  Чингиза  -  «Ранние  журавли»,  «Тополек  мой  в  красной  косынке»,  «Джамиля».  Сентиментальные  повести  о  любви  в  стране  поднебесных  гор.  Первые  герои  первых  книг  -  женщины.  В  их  судьбах  больше  драматургии  и  автор  был  молодой,  тонкокожий,  сердце  билось  в  резонанс  с  героинями.  И  это  свежее,  учащенное  биение,  живой  пульс  горного  родника  прочувствовал  большой   француз  Луи  Арагон.  Его  авторитета  хватило  на  то,  чтобы   ввести  экзотическое  имя  Чингиз  в  европейский  читательский  оборот.  С  Беглым  виделись  в  горной  глухомани,  где  начинающий  режиссер  Андрон  Кончаловсикй  снимал  свою  дебютную  картину  по  Айтматовской   повести  «Первый  учитель».  Давно  это  было.  Кажется,  в  1964  году.  Любовная  драма:  молодые  киргизы,  он  и  она.  Вечный  сюжет.  У  кыргызов  свои  Монтекки  и  Капулетти.   Болот  Бейшеналиев  -  Ромео  в  буденовке,   Джульетта,   девочка  с глазами газели,  -  Наташа  Аринбасарова,  балерина  из  Алма-Аты.  Вызов  феодальному  домострою,  бабьей  покорности,  обычаям  средневекового    адата.  И  крик  женской  души  там  был  сильнее,  трагичнее,  чем  мужские  стенания.   Турдакуну  Усубалиевичу  не  понравилось.   И   писатели  осудили:  поклеп!  Извращение  национальной  истории.

   -  Говоришь,    бегут.
   -  Бегут.  Не хотят   держаться  за  хвост  барана. 
   -  Бабий  бунт,  -  загадочно  бросил на ходу  Чингиз.  -  Pussy  rait,  как  здесь говорят.
   -  Бунт  вагины?   -  попытался   расшифровать   Беглый.  -  Мессалина?   
   -  Скорее  Жанна  д - Арк. 
   -  За  свободу?
   -  Хуже.  За  власть.  За  верховенство. 
   -  Против  шариата?  Против  судьбы  чабанской  жены?
   -  Это  в-третьих.  Во-первых  -  на  глубинном  уровне.  На  уровне  хромосомы.  Как-нибудь  съездим в   Шекер,  посидим  спокойно.  Покажешь  свою  последнюю  картину.  Как  она  называется?  «Продается  на  слом»?  Слышал,  слышал.  В  Оберхаузене   наградили  -  поздравляю.   «Продается  на  слом»   -  неплохо  придумал.   Кто  герой?  Кокубай?   Давай  махнем  к  Кокубаю.  Давно  его  не  видел? 
 
     И  заторопился.   
    Беглый  понимает:  большой  человек,  эффективный  топ-менеджер,  хочется  посидеть,  не  спеша,  всласть,   поговорить  о  том,  о  сём,   предаться  воспоминаниям,  а  некогда.   Дела.  Обязанности.   Они   ждут   аудиенции.  До  появления  Его  Величества  Короля  бельгийцев  Альберта  Второго   остаются   три  минуты  и  сорок  секунд.  Тут  всё  четко.   Другой  счет  времени.  На  последний  вопрос  Чингиза   Беглый   успел  коротко  бросить:

   -  У  Кокубая  беда.  Унтул  померла.  Места  себе не находит.  Не  смог  уберечь,  не  помогли  ни  бочка,  ни  камлания.  Корчубек  ему  новую  жинку  ищет.    
   -   Мы  этот  вопрос  рассмотрим  на  депутатской  комиссии,  -  не  упустила   случая  предъявить  себя  Чрезвычайному  и  Полномочному  Послу  Эсмеральда.  Народная  артистка   республики,  депутат  Жогорку   Кенеша,  зампредседателя  Комитета  по  культуре,  здесь,  в  составе  делегации,  руководит  фольклорным  ансамблем.  Красавицы  в  экзотическом  национальном  прикиде,   по  протоколу,   должны  украшать  пост-переговорные  вечера,  создавать  атмосферу.
   -   А  что  с  Корчубеком?  Мы  давно  с  ним  виделись.  На  Иссык-Кульском  форуме,  -  обозначил  участие  в  жизни  малой  родины  великий  евразиец.
   -   Сбитый  летчик,  -  не  выходя  из  образа  сановника  демократического  Жогорку  Кенеша,  припечатала  Эсмеральда.  -   Наш  знаменитый  Корчубек   Акназарович  оказался  жидовской  мордой.  Представляете,  Чингиз  Торокулович?  Жидовская  морда  и  к  тому  же  …
   -   Агент  Моссада,  -  быстро  отреагировал  Чрезвычайный  и  Полномочный.
   -  Точно.  Поражаюсь  вашей  проницательностью,  -  лизнула   великого  звезда  кыргызского  парламента.   
   -   Тут  как  раз  никакой  особой  проницательности  не  требуется,  -   непроизвольно  задержал  взгляд  на  ногах  звезды  Чингиз  Торокулович.  -   Повторение  пройденного.  Моего  отца,  Торокула,  тоже  исключили  из  партии,  как  английского  и  японского  шпиона.  И  расстреляли.  В  1937  году.  Надеюсь,  Корчубека  оставили  в  живых?    
 
    Театральную  паузу  разрядил   придворный  церемониймейстер,  подавший  знак,  что  Феликс  Умбер  Теодор  Кристиан  Евгений  Мари  II  шестой  король  Бельгии Его  Величество  Король   бельгийцев  Альберт  Второй  приближается.   

     Его  Величество   вошел  со  всей  королевской  вежливостью,  секунда  в  секунду.  Высокий,  худой,  породистый,  великолепный.   Начитанный.  Чингиза  Айтматова  читал.  А  как же!  «И  дольше  века  длится  день».  А  как  же!  «Прощай,  Гульсары»,  «Красное  яблоко»,  «Первый  учитель»…  Ответственный  человек!  Готовился  к  аудиенции.  Чингиз  Айтматов  для  Короля  бельгийцев,  естественно,   больше,  чем  Президент  Кыргызской  республики  и  вся  эта  независимая  республика.  Президент  независимой  Кыргызской  республики  совершает  турне  по  Европе.  Торгует  лицом.   В  Париже  он  будет  говорить,  что  Кыргызстан  пойдет  по  пути  Французской  демократии,  будет  просить  /клянчить,  точнее/  денег  у  МВФ.   На  поддержку  национальной  валюты  /учреждали  сом  под  диктовку  ВМФ/   и,  опять  же,   демократии.   В  протоколе  подписание  бумаг  /ни  к  чему  не обязывающих/,  но  с  поучительным  ритуалом  в  Елисейском  Дворце:   старик  Миттеран  с  прямой  аристократической  спиной  при  подписании  и  школьник  Акаев,  согнувшийся  в  три  погибели,  лысиной  в  теле  и  фото  объективы.   Акаев  начинающий  Президент,   салага.  Ему  учиться,  учиться  и  учиться.   Открытый  урок дал  Каримов.  На  празднике  первой  коробочки,  на хлопковом  поле.  Честный,  добросовестный  хлопкороб  Акаев  согнулся  в  три  погибели над  кустом хлопчатника, а  коллега  Каримов  воздержался  от   сбора  и  дал  знак  толпе  фотографов:  снимайте.  Он  знал,  что  делал.  Фото  Президента  Киргизии,  склонившегося  в  земном  поклоне  перед  Президентом Узбекистана,  вышли  во  всех  газетах.

     На  пароходе  с  обедом   от  имени  Президента  Миттерана  еще  один  урок:   гастрономический.  Урок этикета  за  столом,  правила  хорошего  европейского  тона.  Тут  всю    кыргызскую  элиту   унизили  числом  приборов  абсолютно  неизвестного  назначения.   Элита,  конечно,  знает   и  кашик  /ложка/,  и  вилки,  и даже  про  правило  левой  руки.  Но  лучше   обходится  пятерней,  когда  плов  и  бешбармак.  В  конце  концов  в  том  ли  истинная  интеллигентность,  культура  и  воспитанность!
    Здесь,  в Брюсселе,   посещение штаб-квартиры  НАТО   это  возможность   заявить почтение,  попросить  чего-нибудь  на  укрепление  мира  и  устройство  европорядков.   Кыргызстан  же  островок  демократии  в  океане  диктаторских  постсоветских  режимов.  Дадут.  Чего-нибудь дадут.  И  денег  тоже.  Но  немного.  В  долг.  Но  с  пониманием:  без  отдачи.  Всё  это  знает  Король  бельгийцев.  Любезный.  В   рамках  протокола -   пятиминутный  разговор.

   -  На  этой  площади,  -  на  чистом  французском  /кажется/   говорит  Король  Президенту  и  его  Чрезвычайному  послу,  -  в  средние  века  рубили  головы  высокопоставленной  оппозиции.   Большая  честь.  Нужно  было  доказать,  что  имеешь  право,  чтобы  голову  тебе  отрубили  именно  на  этой  площади.
   Половина  отведенного  на  аудиенцию  времени    уходит  на  перевод.  Великого  писателя  земли  киргизской   Король  бельгийцев  узнает  в  лицо.


  -   Да,  да,  -   говорит  Его Королевское  Величество,  -    читал.   Манкурты.  Глубокая  притча.   Очень  глубокая.  Историческая  память  это  очень  важно.  Мы  чтим  свою  историю.  Чтим  и   тех,  кому  отрубили  голову  на этой  площади.  Мы  не  манкурты.

     Его  Величество  попадает  в десятку.  Сказано   ключевое  слово.  Притча  о  манкуртах,  изгоях    пустынных   азиатских   пространств,  может  быть,  самое  сильное  литературное  изобретение  киргизского  корифея.  Историческая  память,  вырезанные  большевиками  страницы  истории  народов  и  биографий,  конек  Айтматова.   У  советских  людей  история  начинается  с  7  ноября  1917  года.  И  киргизское  государство  тоже.  А  что  было  до  того?  Кочевье.  Из  ниоткуда  в  никуда.  От  Эне-сая  /Енисей/    до  Иссык-Куля.   Алтай,  Ала-Тоо…

   -  Каждый  кыргыз  с детства  знает  семь  колен  своих  предков,  -  как  писатель  читателю,   объясняет  Королю  бельгийцев  Чрезвычайный  и  Полномочный  посол  Кыргызстана.  -  История  передается  из  уст  в  уста,  без  письменных  источников.  Так   дошла  до  нынешних  времен  сага  о  древнем  предводителе  кыргызов   Манасе.   Из  уст  сказителей  эпоса  манасчи  записали  несколько  вариантов.  Вариант  сказителя  Саякбая   Каралаева  насчитывает  миллион  строк.  Больше,  чем  в «Одиссее»  Гомера.

    Его  Величество  в  восхищении.  Почти  что  искреннем.    Бельгия   маленькая  страна.  У  неё  нет  своего  Гомера.

  -  Да,  да.  Я  слышал  об этой  саге.  И  вы  тоже,  господин  Посол,  знаете  семь  колен  своих  предков?

   Тут  возникает небольшое замешательство,  потому  что  версии  колен  еще не до  конца  продуманы,  растиражированные  в  предисловиях   советских  книг  биографии  не  переписаны.  Высокие  собеседники  Короля    при  вступлении  в  члены  КПСС   в   графе  «социальное  происхождение»  писали   « из  крестьян».  И  вся   делегация,  начальство  и  свита,   по  анкетам  крестьянские  дети.  Но  скоро  Президент  и  Посол    окажутся  более  родовитыми.  Выяснится,  что  отец  писателя  был  видный  политический  деятель,  расстрелянный  в  1937  году.  А  предок   третьего   или  четвертого  колена  Президента  был  инициатором  отправки  киргизской  делегации   в  Петербург,  к  дальнему  родственнику  Короля  бельгийцев   русскому  царю   Александру  с  мандатом  о  добровольном  вхождении   киргизов  в   состав  России.   Позже  версия будет  корректироваться  согласно  новым  историческим  обстоятельствам.
   
     -  У  нас  в  национальной  Академии  Наук  создан  специальный  институт  Манасоведения,  -  пытается  переключить  разговор  с  формата   писатель  -  читатель,  на  формат  «Король – Президент»   глава  Кыргызстана.  Он  сам  академик  и  до  Президента  страны  был  Президентом  Академии. 
   -  И  чем  знаменит  этот  достойный  исторический  персонаж?  -  интересуется  Король  бельгийцев.
   -   Манас  первый  строитель  кыргызской  государственности,  -  Президент  Кыргызской  республики  садится  на  любимого  конька,  подобно  тому,   как   Манас  садился  на   крылатого  тулпара.  -  Он  мечтал  объединить  все  кыргызские  племена  и  родовые  кланы  в  единое  целое,  в  государство.  И  в  некотором  плане  мы,  сегодняшние  кыргызы,  воплощаем  мечту  Манаса.

   Вот  ведь  истинное  королевское  воспитание!  Его  Величество  Альберт  Второй  сумел   совладать  с  мимикой,  подавить  ироническую улыбку,  учредить  на  державном  лице   толерантный   постмодернизм.   Он хотел,  было,  употребить  слово  «Бэтман»   для  сравнения   с  летающим  на  крылатом   тулпаре  Манасом,  но  воздержался,  не  уверенный,  что  его  правильно  поймут.  Но  промах  в  беседе  всё же  случился.

   -  Институты  государственности  это очень  важно, -  молвил  Король  бельгийцев. -  Кому  же  противостояло  государство  Манаса?

   Это  был  единственный  случай,  когда   Его  Королевское  Величество  оплошало.    Вопрос  ниже  пояса.  Замешательство  охватило  обоих  высоких  представителей  строящегося  Острова  демократии.  И  всё  же  Президент  нашелся.

   -  Большого  южного  соседа.
   -  С  Большим  южным  соседом  у нас  тысяча  километров  общей  границы,  -  добавил  Посол.
   -  И  добрососедские  отношения,  -  перевел  дух  Президент.   -  Гумбез   Манаса  /его  гробница/  находится  недалеко  от  родового  гнезда  нашего  Чрезвычайного  и  Полномочного  Посла  господина  Айтматова.

    Президент  Акаев  доволен  собой:    сумел  расставить  роли  по  местам  -  кто  тут  первые  лица,  кто  вторые.  Король  бельгийцев  -  воспитанный  человек  -  сделал  вид,  что  кыргызские  лидеры  и  кыргызские  интеллектуалы  ему  понравились.  ИТЫЗ   ВЭРИ,  ВЭРИ  НАЙС.   Он  достает  из  королевской   памяти   королевский  подарок  главному  кыргызскому  писателю:

   -   Сага  о   пустынном  скитальце  Едигее,  сага  о  пегой  собаке,  бегущей  краем  моря,  сказания  о  голубоглазой  волчице,  о  белом  пароходе  и  мальчике,  который  становится  рыбой,  -   это  уровень    Библейские  притчи,  Евангелие  от  Чингиза.  Новейший  завет.  Слова  Чингиза  Айтматова  достигают  космических  высот,  вселенского  масштаба  и,  возвратившись  в  книги,    пишутся  с  большой буквы. 

    Вот  оно  истинное  королевское  величество!  Голубая  кровь,   глубина  понимания,   тонкое  чувство  прекрасного.  Он  и  сам  из  этого  прекрасного  мира.  Он  будто  сошел  со  стены  своего  королевского  дворца,   вышел  из  золоченой  рамы  ожившим  портретом  в галерее   благородных  предков,  с  младенчества  имевших  законное  право  на  то,  чтобы  голову  им  рубили  на  главной  площади  города,  на  Гран -  Пляс.   Родственник  королевы   Великобритании Елизаветы   II,  болгарского  царя  Симеона  II   (он же  Симеон Саксо-Бургготский),   сына   царя  Бориса  III  и  внука   царя   Фердинанда I   поднял  Посла  Кыргызской  республики   на  Королевскую  высоту  и  откланялся,  не  сгибая  спины.  Президент    Акаев  кланяться,  не  сгибая  спины,  несмотря  на  уроки  Каримова,  еще не  умел.  Не  выработался  соответствующий динамический  стереотип. 

   
    Часы  у  Короля  бельгийцев  были  швейцарские,  очень  точные,  церемония  закончилась   строго  по  протоколу,   минута  в  минуту.   И  тут  выяснилось,  что   кыргызская  элита  понесла  потерю. Она   не  досчиталась  одного  интеллектуала.  Синопсис детектива  таков.

     Перед  визитом  к  Королю  было  посещение  /жон  эле  -  просто  так,  по  протоколу/  мэра  Брюсселя.  Градоначальник  сидел  на   главной  площади  Гран-Пляс  в  Ратуше.  Делегации  из  Бишкека   рассказали,  что  это  архитектурная  доминанта  Брюсселя  -  шедевр  готики  15-о  века.  Гигантских  размеров  здание,  в  прошлом  католический  собор  с  витражами,  узкими,  высокими окнами.  68  метров  в  ширину,  110  метров  в  длину,  на  90  метров  вверх  уходит  дозорная  башня.   У  мэра  ни  приёмной,  ни  секретарши.  Мэр  сидел  один -одинёшенек,  за  старинным  столом  -   миниатюрный  в  гигантском  пространстве  под  куполом,  сквозь  который  в  полдень  прорывался  солнечный  луч.   Делами  мэр  явно  не  перегружен.  Не   Лужков  -  точно.   Дела  шли  сами  по  себе,  в обход   ратуши,  по  раз  и на  века  заведенному  порядку.  Улицы  мылись,   шампунь  для  мытья  не  переводился,  горячую   воду  не  отключали,  тарифы   ЖКХ   вели  себя  прилично,  пробок  на  улицах  не  было.  Коррупция  была,  но  давно.  Во  времена  борьбы  за  привилегию  расстаться  с  головой  на  этой  самой  площади  перед  Ратушей.  Где  привилегии,  там  взятки.  Ничего  не  попишешь.
    Стали  прощаться  с  мэром  -  нет   одного    писателя  из  свиты.   Очень  знаменитого.  Спохватились:  где?  где?  Оказался  в  полиции.  Обедали  всей  делегацией  в  столовке  НАТО.  Там  самообслуживание.  На  стойке  сам  себе  наливаешь  пиво.  Для  простодушных  детей  гор  это  событие.   Горцы  наливали  и  повторяли.  Сотрудники  НАТО,  обедавшие  в  столовке,  смотрели  на    гостей  с  большим  любопытством.  Иные  с  ужасом.  Подвох  ожидал  у  кассы  с  расчетом.  По  стоимости  съеденного  и  выпитого  все   вышли  далеко  за  пределы  талона,  который   делегатам   выдали  в  здешней  хозчасти.  В  ход  пошли  старые,   мятые  стодолларовые  купюры  -  суточные.  У  кассирши  от  такой  формы  расчета  глаза  полезли на  лоб.  Во-первых,  долларами  здесь  никто  никогда  не  рассчитывался.  У  кассира не  было  ни  машинки  для  проверки  подлинности  валюты,  ни   сдачи.  Купюры  показались    подозрительными,  как  и  поведение  иностранцев.  После  долгих  совещаний, переговоров  кэш   подвергли  изучению,   сделали  ксерокопии  с двух  сторон,  приняли  к  расчету  одну  купюру  за  всех  с  тем,  чтобы  потом  сами  разобрались,  кто  кому  сколько  должен.
    Задержка  съела  время,  смяла  расписание,  график.  К  Королю   пришлось  бежать.  И  один  выдающийся  писатель   не  добежал.   Тоголок  Молдоев.  Он  перебрал  пива,  на  улице  почувствовал,  что  не  может  терпеть  и,  не   долго  думая,  сотворил  подобие  знаменитого  «Писающего  мальчика».  Откуда  ни  возьмись,  полиция.  Дознание,  протокол:  кто,  откуда,  как  посмел?  «Мы  люди  не  местные»  и  т.д.  и  т.п.   По завершении  полицейских  процедур  писающего   писателя  вернули.  На  штраф  ушли  все  командировочные.  Пострадавший   грубил  Европе:  мол,  чья  бы  корова  мычала!    Давно  ли  сами  ходили  в   штаны?   Его  с  готовностью  поддержал  видный  историк,  доктор  наук   Амангельды   Башкабаев,  напомнив,   что  в  средние  века  солдаты   Саллах-ад-Дина  легко находили  лагеря   европейских  рыцарей  по  запаху.   Вонючки   в  латах  у  воинов  Аллаха   вызывали  отвращение.   Мелюзга,   средний рост  метр шестьдесят.  Небритые,  немытые лица,    как  правило,   еще  и  обезображенные  оспой.  В  Европе  ею  болели  все  поголовно.  Под  рыцарским  шлемом,  в  свалявшихся  грязных  волосах   и  в  складках   одежды  копошились  вши  и  блохи.   Дезинфицировались   рыцари  чесноком,  запивали   еду  кислым   пивом. 

   -   Амангельды,  прошу  вас,  прекратите,  -  кокетливо  замахала  руками  красавица  Эсмеральда.   -   Меня  тошнит. 

      Но  доктор  наук  упорно  гнул  своё.  Как бульдозер.

    -    Изо  рта  рыцаря  воняло  так,  что  не  только  целоваться,  но  даже  стоять  рядом  с  ним  для  дам  было  ужасным  испытанием.
 
    Историк   победоносно  посмотрел  на   зампреда  по  культуре   и  добил  окончательно:

    -    Во  время   крестового  похода  рыцарь  сутками  был  закован  в  латы.   Снять  их  без  посторонней  помощи   невозможно.  Переодевание  занимало  полдня.   Поэтому  нужду  благородный  рыцарь  справлял   прямо  в  латы.
    -   А  как  же знаменитый  французский   парфюм!  -   не  сдавалась   Эсмеральда.  Она  была  готова  стать  грудью  на  защиту  француженок.
    -   Вот  именно!  Именно!   -  торжествовал  историк.  -  Духи  появились   как  реакция  на  зловоние.  Они  маскировали   страшный  смрад  месяцами  немытого  тела. 

    Неожиданную  ученость  продемонстрировал  и  писающий  писатель  Тоголок  Молдоев. 

    -   Король  -  Солнце   Людовик XIУ,    который  страдал  бессонницей  из-за  клопов,   издал  эдикт  с  требованием  при посещении двора  не  жалеть  крепких  духов,  чтобы  заглушить   смрад   от  тел  и одежд  придворной  знати. 
 
     Писатели,  интеллектуалы  сочувствовали  коллеге,  вспоминали,  как  однажды  приехал  в  Киргизию  Шостакович,  его   угощали  поездкой  в  горы,  на  джайлоо  к  табунщикам.  Гений  попил  кумыса,  желудок  его  взбунтовался,  а  туалета,  извините,  нет.   Какая  проблема?  Вот  же  кусты.  Лучше  нет  красоты,  чем  а-а   с  высоты.   Дмитрий  Дмитриевич,  все  горы  к  вашим  услугам.  И  лопухи  на  подтирку.  Прекрасные,  экологически  чистые  лопухи!   Был  бы  тут   Андрон  Кончаловский,  он  бы  поддержал   тему  сортира.  Это  его  конек  -   клоаки  средневековой  Европы.  Он  получал  кайф,  рассказывая,  что  роль  забытой   римской  канализации  в  католических  городах  выполняли  канавки  на  улицах,  по  которым  струились зловонные  ручьи.  Люди справляли  нужду,  где  придется.  Даже на  парадной  лестнице  дворца.  Золоченые  спальни  провонялись   ночными  горшками.    Королевский  двор  периодически  переезжал  из  замка  в  замок   из-за того,  что  в  старом  буквально  нечем  было  дышать.  Пресс-секретарь  Президента  Акаева  Кабай  Карабеков  тоже  обнаружил  знание  предмета: 
    -   После того, как  Людовика  IX   облили   помоями  из окна,  жители  Парижа  получили  строжайшее  предписание:  удалять  содержимое  горшков  через  окно  только  после  троекратного   предупреждения: «Берегись!».  А  широкополые  шляпы  кавалеров  придумали  для  защиты  головы  от   фекалий.  И  манерный  реверанс  имел  лишь одно назначение:  убрать  обосранную  шляпу  подальше  от  чувствительного  носа  дамы.
   -   В  Лувре,  в  самом  Лувре,   -   злорадствовал  историк,  -   не  было  ни  одного  туалета!  По  большой  и  малой  нужде  ходили  во дворе, на лестницах, на  балконах,  приседая  на  подоконник  у открытого окна.  Дамам   приносили «ночные вазы», которые  затем  опорожнялись  у задних дверей  дворца.
     -  А  в  Версале!  -   подхватил  дворцовую  тему   пресс-секретарь.  -  В  Версале  творилось то  же  самое.  Как  написал  в  своих  мемуарах  герцог  Сен  Симон,  во времена   Людовика XIV  в Версальском   дворце   придворные  дамы   прямо посреди разговора,  а  то   и  во  время  мессы в  капелле,  вставали  и  с  невинным  видом,  в  уголочке, справляли малую (и не очень) нужду.  Король-Солнце, как  и  все остальные  короли, разрешал  придворным  использовать  в  качестве  сортира  любые уголки Версаля,  так  как  по  всей  Европе  свирепствовала  диарея,  способная застигнуть врасплох кого угодно и где  угодно. Плохо  прожаренное  на  углях  мясо  дичи  гарантировало  перманентный  понос.  Он  диктовал  и  моду.  Мужчины  носили  панталоны,  состоящие  из  одних вертикальных  ленточек  в  несколько слоев.  Раздвинул  -  и  все  дела,  не  надо  снимать,  надевать.  По  тем  же  причинам  в  моду  вошли  и  большие  широкие  юбки.  Хотя  под  ними  еще  и  скрывали  собачек,  которые  защищали    Прекрасных  Дам от блох.
     Атаку  на  зловонную  Европу  продолжил  переводчик  из  МИДа   Асан  Медербеков.  Он  красочно  описал  классический  городской  пейзаж   европейской  столицы.
   -  Улицы  утопали  в  грязи  и  помоях  настолько,  что  в  распутицу  не было никакой возможности по ним пройти.  В немецких городах  надевали  ходули. Это  была  обычная  весенняя обувь  горожанина.  Роль канализации  выполнял  ров  у крепостных  стен.  В  Париже  куча  разрослась  настолько, что  фекалии стали  переваливаться обратно. Стали  даже  опасаться,  что  враг  проникнет в город,  забравшись на  стену по куче  экскрементов.
     Знатоки  истории  вспомнили  и  Леонардо да  Винчи.  Приглашенный  ко  двору  короля  Франсуа Первого  он  был  настолько  потрясен  парижским  зловонием,  что спроектировал  специально  для  своего  патрона  туалет  со  смывом.  В чертежах  были  обозначены  подводящие   воду  и  отводные  канализационные трубы, и вентиляционные шахты... Увы,  чертежи так  и остались на бумаге.
    Даже  Чингиз  Торокулович  снизошел  до  разговора  на  сортирные  темы,  переместив  акцент  на  чопорную  Англию.  Она  пахла  не  лучше.  Андрон  Кончаловский  как-то  показывал  документы  о  том,  что  первый  смывной  бачок  изобрел  родственник Шекспира  Джон  Харрингтон.   В  ту пору лондонские туалеты строились над  рекой. Однако со  временем  "выходная мощность"  их  так  возросла,  что  извергаемое  грозило перекрыть притоки Темзы. Тогда  туалеты стали строить прямо  на  городских улицах,  придавая  им  окультуренный вид. Одну  из таких  уборных  Айтматов  сам  видел  в  Музее  Лондона.  Богатые  англичане  имели обыкновение  выплескивать  содержимое  ночных  горшков  в  камины,  а  то  и  попросту мочиться  в пылающий  огонь.  Пованивало,  конечно,  но  зато в  огне  погибали  бациллы. 
      О  цивилизованном  методе  удаления экскрементов  задумался  некто  Джон Харрингтон.  Друг  Айтматова  Питер  Устинов   подтвердил,  что  это  личность во всех отношениях примечательная.  Крестник королевы  Елизаветы  1,  но  при этом  не  лизоблюд.   Одно  время  даже был отлучен от  двора за  непочтительные  эпиграммы. Перевел на английский "Неистового Poланда" Ариосто. Участвовал в военном  походе  де Эссекса  в Ирландию  и  был  возведен  им  в  рыцарское  достоинство.  И, что самое  интересное,  он  принадлежал  к  тому  же  кругу  родовой  аристократии,  что  и  Вильям  Шекспир.  Однако  под  этим  именем  Питер  имел  в  виду не  того стратфордского  ростовщика  и  ловчилу,  которому поставлен  памятник  и  воздаются славословия.  Актер  уверен,  что  истинный Шекспир  это  Роджер Меннер,  пятый граф  Рэтленд.  Как  и  Джон  Харрингтон,   он  участвовал  в  ирландском  походе  Эссекса.  И  будто бы  есть основания полагать,  что  Харрингтон  приложил  руку  к "написанию  некоторых  из  шекспировских  комедий".
      Так  вот  этот  самый  Харрингтон  в   1596  (по другим сведениям - в 1599-м, по третьим - в 1594-м)  году  построил для  королевы   Елизаветы  рабочую модель  туалета  с бачком  и  водяным  резервуаром.  Однако  королева  жаловалась,  что  ватерклозет  сильно благоухает.  По  словам  Питера  Устинова,  в годы,  когда  Харрингтон  проектировал  свое  техническое чудо,   в  Лондоне  не  было  водопровода.  Воду  для  ватерклозета  носили  ведрами.  Но  уже  в  1775 году  в  городе  появился  водопровод   и  лондонский часовщик Александр  Камминг  сконструировал  туалет  со сливом.   А  через  три  года  другой изобретатель  Джозеф  Брамах  придумал  чугунный  унитаз  и  откидную  крышку.  Подлинный  же  технический  прорыв   совершил  в  1849  году Стефан Грин,  придумавший  водяную  ловушку  -  U-образный  изгиб сточной  трубы  между  унитазом  и  канализацией,  преграждающий  путь  назад  скверным  запахам.
    Питер  рассмешил  Чингиза  анекдотом  в  тему.  Британский  музей  решил  собрать  экспозицию  национальных  сортиров  со  всех  стран  мира.  Из России прислали длинную узкую коробку,  в ней - две палки,  одна  с  заостренным  концом.  Англичане  думали-думали,  как  же  сортиром  пользоваться, - ничего  не  поняли.  Запросили инструкцию.  Пришла  инструкция: "Палку N 1 вбивать  в  землю - вешать ватник.  Палкой N 2 - отгонять волков".
    Тут  Эсмеральде  удалось  обратить  на  себя  внимание  Великого  во  второй  раз.
    -  Чингиз  Торокулович,  вы  же знаете:  мы  поставили  «Короля  Лира» в  Кочкорском  театре.   И  для  нас,   артистов,  было  бы  счастьем  познакомиться  с  вашим  другом  Питером Устиновым.  А  что  касается  туалета,  то  этот  вопрос  мы  вынесли  на  бюро  райкома  партии.  И решили!
     Чрезвычайный  и  Полномочный  друг  великого  Питера,   задержав  взгляд  на  ногах  Эсмеральды,  молвил,  что  тот   знает  об  этой  славной  постановке   киргизского  театра,  расспрашивал  о ней   на  Иссык-Кульском   форуме  и  что  при  случае  охотно  встретится  с   участниками  постановки.  Эсмеральда  торжествовала:  нет  крепостей,  которые  не  может  взять  женщина.  Хотя  нутром  и  почувствовала:  тухлое  дело!  Ушла  от  писателя  мужская  хромосома.  И  тестостерон   поубавился.  Красотка   даже  не  стала  переживать,  что  в  Париж   Посол  не  поехал.  В   планах  киргизской  делегации   была   встреча  с  его  другом  -  Генеральным директором   ЮНЕСКО  Федерико  Майором.  Между  тем,  оппозиционные,  антиевропейские  настроения  в  делегации  крепли.  Наболело!  Взбунтовались  гены  Чингиз-хана,  Золотая  орда  ударила  в голову.    В   Париже  после  бургундского  за  обедом  от  имени  Президента  Франции   кыргызскую   элиту,   что  называется,   прорвало:  «Лицемерная   Европа  нам   не  подходит.   МЫ  ИМ  НЕПАРНОКОПЫТНЫЕ.   Горячо,  перебивая  друг друга,  заговорили  о  главном.  Рынок  с  его   крохоборским  расчетом,  с  культом  бабла   нам,  бескорыстным  детям  чистой  природы,    не  подходит.

  -  Что  же  -  приедешь  в  родной  аил   и  тебе  не  зарежут  барана?!  Потому  что  эта  проклятая  рыночная  экономика  еще  хуже   колхозного    хозрасчета. 
  -  Приедешь  на  похороны  -  и  нельзя  зарезать  лошадь,  чтобы   по-человечески,  по  обычаю  предков  помянуть  усопшего?  Потому  что,  видите  ли,   ХОЗРАСЧЕТ!   Надо  считать    копейку.
  -  Что же  -  мы теперь  будем, как  жадные  сарты,  резать  для гостя  индюка  вместо  курдючного  барашка? 
  -  Что  же  -  теперь  мы  будем  есть  мороженую  американскую  курятину? 
  -  Кыргыз  без  парного  мяса  с  джайлоо  не  кыргыз.
   -  Бешбармак  это  краеугольный  элемент  национальной  жизни.  Нет  бешбармака  -  нет  нации.
  -  Лёва,  -  подступили  к  Беглому,  -   ты  вхож  к   Президенту.   Скажи  ему:   пусть  отменит  этот   хозрасчет,  навязанный  нам   жадной  Европой.   В  мире  бабла   мы,  кыргызы,  всегда  будем  последние.
   
    И    Беглый,  поддержанный  аксакалами,  сказал  это  Президенту.  На  верхней  палубе  корабля  посреди  Парижской  ночи,  освещенной  огнями  Эйфелевой  башни.

   -  Да,  да,  -  с  пониманием  отвечал  Президент,  -  в  мире,  которым  правят  денежные  мешки,  нам,  кыргызам,  очень  трудно.   У  нас  пустой  курджун  и   поэтому  мы  с   вами  здесь,  в  Париже,  где  самый  большой  денежный  мешок  -  Международный  Валютный  Фонд.  И  мы  просим,  чтобы    нам  отсыпали  из  него  на  строительство  демократии   и  чтобы  мы  смогли  расплатиться  с  узбеками  за   газ.  Каримов  берет  за  горло.  У него  в  руках  газовый  вентиль.  Без  бешбармака  нам,  конечно,  никак.   Но  стадо  баранов  слишком  уж  быстро  убывает.
 
    И  Президент  напомнил  недавнее  выступление  народного  депутата  Жогорку  Кенеша  Турдакуна  Усубалиева,  который   двадцать   лет  был  Первым  Секретарем  ЦК Компартии Киргизии:  «Я  вам  передал  12   миллионов  баранов.  Осталось  четыре  миллиона.  Где  восемь?  Съели?  Пустили  на  бешбармак!»

   После  переговоров  в  штаб-квартире  МВФ  был  фуршет,   за   траншем   на демократию  гости  расплачивались  выступлением  фольклорного  ансамбля:  четыре  красавицы  с  комузами,   три  красавицы  с  губными  темир-комузами   и  один  мужчина  виртуоз  на  кыл-кыяке,  чооре,   чон  и  чапа  чооре.   Длинные  белые  платья,  темно-синие  бархатные  жилеты  с   узорами  в  виде  рогов  архара,  умопомрачительные   шляпки  а-ля   тебетей  с   фазаньими,   совиными   и  лебедиными  перьями.  Эсмеральда  тоже  вырядилась  -  глаз  не  оторвать.   Что  они  вытворяли  с   комузами!   Цирковые  жонглеры  отдыхают.  Денежные  тузы,  отделавшись  от  начинающих  демократов  необременительной   подачкой   и  крохотными   бутербродами   канапе,   не  скупились  на  «браво».  И  тут   Беглого  словно  ужалило:   завтра  улетать,   а  Парижа   они   так  и  не  видели.  И  Беглый  сотворил  побег.   


     Беглый  сблатовал   Эсмеральду   с   красавицами   рвануть  по  ночному  Парижу  в  закрепленной  за  ними  дипломатической  машине.  Осудив  размалеванных   геев   на  Плас  Пигаль,   компания   добропорядочных  натуралов  двинула  на  Монмартр.  Как  же  без  него!  Там  тусовались   разрозненные  группки,  парочки,  все  сами  по  себе.  «Алга!»  -  Беглый   пришпорил.  -  Вперед!  Наш  час  настал».  Робким  табуном  белых  кобылиц  артистки  сгрудились   возле  машины.  Они  дозревали  в  предчувствии  полета.   Алга! Алга!   Другого  такого  часа  в жизни не будет!   И они  взыграли.  Они ударили  по  струнам   из  бараньих  кишок,   и,  зажав   металлические   темир-комузы  в  губах,   огласили,  взбудоражили   ночь  чужестранным  восточным  аккордом.  Застонал   виолоподобный   кыяк.  Что  тут  поднялось!   Полуночные  парижане  придвинулись  к   понаехавшим  музыкантам,  взяли  их  в  плотное  кольцо.   Вряд  ли  такого  приёма  удостаивалась  Эдит  Пиаф.  Пастораль,  неспешный,  задумчивый   наигрыш  Карамолдо  сменял  виртуозный  опус-кюй  Токтогула,  скачка  иноходцев в  струнном   переложении  Курмангазы  переливалась  в пастушью  трель  Кудайбергена.   Парижане  вошли  в резонанс,  они  понимали  музыкальное  послание  кыргызов  без  перевода,  все  плыли  в  одной  реке,  в одной  лодке.  Экзотические  шляпки   с   перьями  и  красные  мягкие  ичиги   вызывали  восторг.  Ночь  озарялась  фотовспышками.   А  красотки   чон  кыз  старались!  У  них,  горных  козочек,  и  ночных  парижских  бездельников  всё  сошлось,  сошлось,  как  у  смычка  со  струной.  К  ним  тянулись  руки,  все  хотели прикоснуться  к   чудесницам  заоблачных  горних  высот,    их  целовали,  пробуя  на  вкус  персики   щек.  Балдели:  в  складчатых  просторах  их   платьев  гуляли  первобытные  запахи  кизячного  дыма,  кумыса  и  конского  пота.  Всё  сливалось,  всё  билось   в  экстазе:  Монмартр,  ночь,  Восток  и  Запад,  Равель  и  Мураталы,  Плач  белой  верблюдицы  и  Болеро.   Эсмеральда  была  в  ударе.   Направо  и  налево  раздаривала  горячие  поцелуи.   Один  достался  и  Беглому.  С  высоты  Млечного  пути,  с  Дороги  соломщика   расстояние  от  Парижа  до  Бишкека  не  такое  уж  большое.   Оказалось,  французы  те  же  кыргызы,  только  «ы»  не  выговаривают.   То  есть  французы  просто  недокыргызы.  И  чересчур  толерантные. 

   Увидеть  Париж  и  умереть…  Они  были  уже  готовы.  Умирать  летели  домой,  в  Киргизию,  в  суверенный,  независимый  Кыргызстан.  Утром  их  ждал  контрольный  выстрел  в  самое  сердце.   Их   Президентский  кортеж  в  сопровождении  мотоциклистов  особого  назначения  мчался   по  Парижу  в  аэропорт  Орли.   Им  не  удалось  /всё  дела,  дела,  протокол!/  сходить  в   Лувр  /во  время  ночной  прогулки   только  подъехали  к  нему,  поцеловали  замок,  приобщились/,  они  не  увидели  в  музее  ОРСЕ   Мане,  Моне,  Ренуара,  Сезанна,  Ван  Гога.
Но,  кажется,   они  увидели  большее:  первоисточник,  саму натуру,  которую   художники  писали  на  парижском  пленере.    Вдохнули  воздуха,  которым  они  дышали  и  которым  дышали  их  знаменитые  полотна.  Люди  гор  поняли:  чтобы  называться  импрессионистами,   достаточно  честно,  реалистично,  а  лучше  натуралистично  перенести  на  холст  вибрацию  парижского   воздуха.
 
      За   полчаса  езды   кортеж  пять  раз  попадал  под  легкомысленный   дождик  из    кокетливых   облаков  вокруг  солнца.  То  слева,  то  справа   сияла   радуга,  небесная  поляна  была  усеяна  серыми  розами,   воздух  мерцал,  искрился  сиреневым  светом.  Очертания  терракотовых   домов  растворялись  в  жемчужной  дымке.  Первоисточник,  вдохновлявший   Сислея   и  Писсаро,  вошел  в  их  сердца,  чтобы  смерть,  которую   они  должны   принять,  увидев  Париж,  была  лёгкой.
   На  Александровском  мосту  кортеж  на  минуту  приостановился  и   сообщницы   Беглого  по  ночному  приключению  на  Монмартре,  уткнулись  в  окно  машины:

  -  Смотри!  Смотри!

    Это  была  картина!   Поистине  ненаглядная.   Вровень  с  машиной  кортежа   остановился  мотоцикл  сопровождения.  Мотоциклистом  оказалась…  Беглый   не  мог  подобрать  нужного    слова  -  девушка?  Мадмуазель?  Амазонка?  Рокер  особого  назначения?  Она  была  в  каске,  в  рокерских  очках   и  в  форме.  В  комплект  входила    юбка,  которая   мало  что  скрывала.  Ноги  от  Мулен   Руж  обнимали  круп  железного  коня  устрашающей   японской  породы.  Ноги  были  облиты  черными  чулками,  они   заканчивались  чуть  выше  колена  ажурным  кружевом  и  подвязками  к  поясу.
 
   -  Смотри!  Смотри!

    Девушки  горянки  пожирали  это  зрелище.  И   Беглый   глотал   большими  глотками,   вприкуску  с   Делакруа,  с  его  Женщиной  с обнаженной  грудью  на  баррикадах  Свободы.  Это  была  ньюйоркская   Статуя  Свободы,  ожившая  в  Париже  и  пересевшая  на  мотоцикл  в  короткой  юбке.  И  когда  кортеж  тронулся,  стал  набирать  скорость,  юбка   мотоциклистки   вообще  сошла  с  ума,  затрепетала,  обнажив  на  миг  последнее  интимное  одеяние  амазонки  и  машины   рванули  за  ней,  но  она  оказалась  чуть  впереди  и  видна  была   только  спина.  И сообщницы   Беглого,  которые  с  детства,  еще  не научившись  ходить,  самостоятельно  сидели  на  лошади,  а  потом  обнимали  круп  иноходца  уже  девичьими ногами,   спрятанными  в  длинных   платьях,    шептали:  «Кыз  арт…  Кыз  арт»…  Так  назывался  горный  перевал  за  Кочкоркой:  «Спина девушки».  Была  какая-то  история,  какая-то  любовная  легенда  -   девушка  ушла  из  родного  дома,  поднялась  на высокий  снежный перевал  и  односельчане  долго  видели  её  спину.  Девушка  поднялась  до  самого  неба  и  скрылась  в облаке.  Там  был  уже  Китай.
    Историки  и  писатели  всё  никак  не  могли  успокоиться,  вспоминали  1812  год,  когда  братья  по  крови  башкиры  в  составе  казачьего  воинства  атамана  Платова  готовились  войти  в  Париж.  Майор  Кахым   Ильмурзин,  командир  полка  «Северных  амуров»,  привстав  на  стременах,  рассматривал   в  подзорную  трубу  улицы  французской  столицы.   Там  были  женщины.  «Дай  посмотреть! Дай  посмотреть!»  -   наперебой  просили  амуры.   «Ой  -  бой»!  -  слюнки  текли.  Но  атаман  Платов  строго  настрого  предупредил:  «Парижанок  не обижать.  Токмо  ежели  полюбовно,  по  обоюдному  согласию».  Зря  послушались.  Какой  получился  бы  интернационал!  Какие   получились  бы  евразийцы!
    Элита   никак  не  могла  успокоиться.

    Делегаты   летели   в  свой  Кыргызстан  на  президентском  самолете,  смотрели  на  облака  сверху  вниз.   По  рядам   ходила  газета  «Известия»   с  портретом  древнего  кыргыза,  воссозданного  по   эскизам  археологов  группы  Деревянко.  Сперва  планировали  показать  газету  королю  Альберту  Второму  -   не  разрешили  протокольщики.  Время.  Всё  у  них  по  секундам.   Время  -  деньги.   Жаль.  Королю  бы  понравилось.  Симпатичное   физлицо  современного  человека  с  бородкой  клинышком,  с  характерными  для   кыргызов   верхними  скулами.  Точь  в  точь  старший  чабан  колхоза  имени  22-о  партсъезда  Тонского   района  Иссык-Кульской  области  Таштанбек  Акматов.  Щеголеватый   интеллигентный  мужчина.  Про  таких  интеллигентов  говаривали:  а  еще  в шляпе!   Хрущев такие  носил,   Брежнев,  Косыгин,  Суслов,   Громыко  Андрей  Андреевич.  А  чем  Таштанбек   хуже!   У  него  для  шляпы  имелись  специальные  приспособления  -  уши.  Они  топырились,   как  ручки  кастрюли.  На  Восток  и  на  Запад.  На  Юг  и на Север.  Большие  разносторонние  уши.  Крепкие,  скульптурно  отесанные  скулы.   Ладно  скроен  и  крепко  сшит.   При  большой  должности  побывал  -  Председатель  Президиума  Верховного Совета  Киргизской  ССР».

    -   Все  от  нашего  брата,  от  кыргыза,   произошли.   Даже  японцы,  -   сошлись  во  мнении  пассажиры  Президентского  самолета.
    -   Вы  читали?
    -  Читали.  А  как  же!  Мы  с  ним  знакомы.
    -  С   академиком  Деревянко?
    -  С  Анатолием  Васильевичем.  Я  был  директором  лопаты  у него  в  экспедиции.  Горный  Алтай.  Шамбала.
    -   О!
    -   У- у-у!
    -   Мы  инициировали  сбор  средств  на   памятник   Анатолию  Деревянко.
    -   Так  он  вроде  жив  еще.
    -   Ничего.  Пока  то  да  сё.  Сборы  у  кыргызов  дело  не  быстрое. 
    -   Тургумбай  Садыков  уже  приступил  к  монументу.  Пока  первые  пробы.    Пластилин,  глина, -   вошла  в  разговор   председатель  парламентского  комитета  по  культуре  Эсмеральда  Молдобасанова.  -  В  Жогорку  Кенеше  прошли  слушания  по  этому  вопросу.  Протокол  отправили  в  ЮНЕСКО.
    
      Мир  облегченно  вздохнул:  наконец-то!   Наконец,   прояснилось  то,  о  чем  кыргызы  знали  всегда:  первым    ЧЕЛОВЕКОМ   РАЗУМНЫМ  /xomo  sapiens/ на  земле  был  кыргыз.  Это  доказали  сенсационные  археологические  находки  в  Горном  Алтае,  в  Дионисовой  пещере.  Академик-секретарь  Отделения  историко-филологических  наук  РАН  Анатолий  Деревянко  нашел  вещдоки  /и  профессор  Сванте  Паабо  из  Института  эволюционной  антропологии  имени  Макса  Планка  в Лейпциге  подтвердил  их/,  что  преобразование    xomo  erectus  / человека  прямоходящего/ в   xomo  sapiens  произошло  здесь  200  тысяч лет  тому  назад.   50   тысяч  лет  назад  на  Алтае  сформировался  верхний  палеолит  -  культура  человека  современного  физического  типа.  Об этом  свидетельствуют не  только  каменные  орудия,  но  и изделия  из  кости,  а также  ПРОИЗВЕДЕНИЯ  ИСКУССТВА    из  камня,  кости  и раковин.  В   одиннадцатом  культуросодержащем  слое  обнаружен  изумительный  по  красоте  каменный  браслет.  Древние  мастера  использовали  шлифование,  полировку,  сверление,  то  есть  современные   технические приемы.  «Потрясающе!»  -  пишет  академик  Деревянко.  « Я  взволнован  до  глубины  души!  -  вторит  ему  профессор  Паабо.  -  Мы  восхищаемся  нашими  алтайскими  предками!»  Знай  наших!  -  гордо  выпячивают  грудь  кыргызы.  -  Первочеловек!  Недаром же  человек  по-кыргызски  адам.  Профессор  Паабо   это  особо  подчеркивает,  продолжая  лексическую  гносеологию.  Что  такое  Алтай?  Это  искаженное  кыргызское  слово  «Ала-Тоо».  Алтай  -  Ала-Тоо.  Снежные  горы.  Кто  такие  жители  Горного  Алтая?  Бедные,  деградирующие  кыргызы.  Где  находится  Горный  Алтай? Вокруг  Телецкого  озера.  Что  такое  Телецкое озеро?  По  всем  параметрам,  это  уменьшенная  копия Иссык-Куля.    Что  такое  весь  этот  алтайский  конгломерат?  Это  стойбище  кыргызов  на  Великом  кочевом   пути    от  Енисея  /Саянские  горы/  до  Иссык-Куля   /Тянь-Шань/.  Что  такое  Енисей?  Это  Эне  /мать  по-кыргызски/  Сай  /суу  -  река  по-кыргызски/.  Енисей  -  Энесуу  -  Мать-река.  Как  Волга  у  русских,  как  Булга   у  татар.  Только  Волга-Булга  в  два  раза  меньше.   Как  ишак  против  верблюда.   
 
    Беглый,  сидя  коленка  в коленку  с Эсмеральдой,   познав  Истину  и  увидев  Париж,  мог   умирать  со  спокойной  душой.  Но  прежде  всё  же  хотелось  узнать,  что   имел  в  виду  Чингиз,  говоря  про  бабий  бунт.   Айтматов  остался  в  Брюсселе,  уединился  в  апартаментах  Чрезвычайного  и  Полномочного  Посла   и  воспарил  мыслью  в  космические  высоты,  на  которых  виток  за  витком   кружил  над  планетой  Земля   монах  Филофей.  О  его  тревогах  по  поводу  опасных  экспериментов  в  генной  инженерии,  по  поводу  клонов,   икс-родов,  искусственного  осеменения  женщин,  заключенных  в  особо  секретных  колониях,  для  выведения  породы  людей  с  заранее  заданными  свойствами.   С  этими  тревогами   монах  обращался   к  Папе  Римскому.   К  наместнику  Бога  на    Земле.   К  кому  же  еще?   Великий  Чингиз  строго  рассчитывал  уровни.  Говорить  -  так  с  равным. 

     Председатель   Комитета  по  культуре  Жогорку  Кенеша   достала   журнал  из   кармана   впереди  стоящего  кресла  и  углубилась  в чтение  статьи  Инес  де  ля   Фрессанж   «Парижский  стиль». 

   -  Представляете,   всего  семь  вещей!  -  тронула  за  рукав   Беглого.  -  Маленькое  черное  платье.  Это  идея,  образ.   Намбер  ван.  Годится  в  любой  ситуации.  Мужской  пиджак  -   засучить  рукава,  чтоб   видна  была  яркая  подкладка.  Тренч  -  как  вторая  кожа.  Ремень  не  застегивают  -  завязывают  узлом.  Небрежно.  Мол,  пряжка  сломалась.  Темно-синий  джемпер.  Строгий,  но не  суровый.   Пятый  предмет:   простая  майка.    Идет  и  с   джинсами,  и  с  юбкой,  и  даже  с  шортами.  А  что  -  шорты?   Надо  как-нибудь  в  Жогорку  Кенеш   в  шортах  заявиться.  Само  собой  -  джинсы.  Прямые.  Лучше  в обтяжку.  И  седьмая  вещь:  кожаная  куртка  -  узкие  рукава,  два  накладных  кармана. 

    Закрыла глаза,  представила   реакцию  надутых  коллег   аксакалов   на  бабу   в  шортах   и  чулках  в  сеточку  на  заседании  парламентской  комиссии.   Парижанка   на  мотоцикле   из  Президентского  кортежа.   Но  на  голове  вместо  байкерского   шлема   женский   тюрбан  элечек.   Сюр   в  общем.   Вспомнила    историю   с   унижением  Корчубека   Акназарова   на бюро  Нырнского обкома  после  его  возвращения  из  Израиля.   Сдала  его  с  потрохами.   Даже  стыдно  стало.  Правильно  мужик  говорил:  что  нужно  бабе?  Оргазм,  горячая  вода  в  доме,   нормальный  теплый   туалет.   Не  поняли,  осмеяли.  И  она,  подло,  гаденько  подыграла  тогда  Матену   Сыдыкову,  первому  секретарю:   агент  Моссада!   жидовская  морда!   гнать  из  партии!   Дура.   Дура   и  жалап,  ****ь,   -   укорила  себя.   Карьеристка.  Да  и  на  самом  деле  не  поняла   тогда  всей  глубины   мысли  Корчубека  о  бабьем  бунте   в  деревне.   Из  тех  же  карьеристских  побуждений  совратила  хорошего,  честного  мужика.  Ну,  трахались  в  Ленинской  комнате  театра,   в  укромных  уголках  на  природе.  Наспех,  воровато.  Хотя  что  может  объяснить  этот  глагол:  трахались?   Если  быть  точной,   не  он  её,   а она  его  трахала.  Удручающая  скудость  коитальной  семантики.   Даже  в  великом  и  могучем  русском  языке.  Не  говоря  о  киргизском.  Русские  могут  сказать:  поимел,  оттрахал,  отдрючил.    Лицемеры,  чистоплюи   могут  обойтись   «соитием»,    «близостью»,   «коитусом»,  наконец.  А   у   кыргызов   вся  рыба  -  балык.  И  селедка,  и   радужная  форель,  и  зеркальный  карп,  и  севрюга.   Размышления  вывели   законодателя  на   соответствующий  статусу     уровень.

   -   Как  вы  смотрите,  Лев  Григорьевич,  если  мы  в  Жогорку Кенеше  создадим  специальную  комиссию  по  проблемам  киргизской  лексики?  Нам  катастрофически  не  хватает  слов.   У  нас  топорная  речь.  Мы  не  можем  передать  оттенки  смыслов,  нюансы,  те самые  «чуть  - чуть»,   о  которых   говорили  классики.    Из-за  этих  «чуть-чуть»   Чингыз  Торокулович   вынужден  писать  по-русски,  а  потом  эти  генитальные …  э…по  Фрейду…   простите,  гениальные  тексты   с  большими  потерями  переводим   на   кыргызский. 
   -   Я  думаю,  Чингыз  Торокулович   поддержит  вашу  инициативу,  -   не  догадываясь,   откуда  у  этой  идеи  ноги   растут,  откликнулся  Беглый.

    О  том,  чтобы  ни  у кого  не  было сомнений,  откуда  ноги  растут,   у  автора   самой  идеи,   председатель парламентского  комитета,  красотка   Эсме  постаралась.  Теснота   между  рядами  кресел   не  помешала.   Всё  самое  выгодное  было  на  виду.    Бедный  Корчубек,  бедный  товарищ  Акназаров,  первый  секретарь  райкома!   В  поединке  с  заслуженной артисткой  Нарынского    музыкально-драматического  театра  не  он  был  руководящей  и  направляющей  силой. 

     -   Вы  абсолютно  правы,  Эсме  Молдобасановна,  -   преодолевая  неприязнь   к  обидчице  друга  Корчубека,  холодно   поддержал  разговор   Беглый.  -   Та  же  история  в  русском  языке:  усыхает.   Специалисты  по  теории  языководства  -  есть  и такая  -   разрабатывают   проективный  лексикон,  языковые  технологии.    Так  вот  они   утверждают,  что  лексические  корни   русского  языка  подрубаются  в  таких   же   катастрофических   масштабах,  как   например,   в  русском  лесу.  В  первом   классическом  словаре   русского  языка,    составленном   в  конце  18-го  века,  было  43  тысячи  слов.   Как  и  в   английском словаре  Сэмюэля  Джонсона.  И  потом  полтора  века   язык  Пушкина  и  язык  Шекспира   шли  в  ногу.  В  начале  20-го  века  в  самом  полном  словаре  Даля  было  уже  220  тысяч  слов.  А  в  Вебстеровском   словаре  1900 года   меньше  200  тысяч.  Потом  -  разрыв.  1934 год  -  у  англичан  600  тысяч  слов.  В  словаре  Ушакова   -  88  тысяч.  Английский  словарь  умножен  втрое,  русский -  почти  втрое  усох.  В  21-м  веке  Большой  академический  словарь  русского  языка  обещает  150  тысяч  слов.  В  современном  английском  словаре  -  около  миллиона.

     Беглый  сел  на  своего  конька.   Словари   были  его   любимыми  книгами.   Дома  они  занимали  целые  полки:  толковые,  этимологические,   по  грамматике,  ударениям,   лексические  новообразования,  старославянская    мутотень,  словари  иностранных  слов.   К  удивлению  Льва   Григорьевича,   ****овитая   артистка  и  народный  депутат   слушала   лекцию  с  искренним  интересом,  время  от  времени  поощряя   лектора   легкими  прикосновениями.

   -  Конечно,  у  лингвистов  споры:  что  считать  словом,  словесной  единицей,  -   продолжал  фонтанировать   Беглый.   -    И  дело  не  в арифметике.  Английский  язык  как  мелкое  сито:  различает  тончайшие  оттенки.  Скажем,  нашему глаголу  «Исследовать»   противостоят  четыре  английских  варианта.  Один  к  четырем  -  точно  так,  как  русский  с  киргизским.  Но  усушка,  вырубка  идет  и  по  сравнению  русского  с  русским   огромные  потери.  Вот,  скажем,  слова    ДОБРО  и  ЗЛО.   В  старых  словарях   было  146  слов  с  корнем  ДОБР,  осталось  всего  52.  Ушли:  ДОБРОДЕЙ,    ДОБРОМЫСЛИЕ,   ДОБРОСЛОВИЕ,   ДОБРОТОЛЮБИЕ.    Из  254  слов  с  корнем  ЗЛО  остались  85.  Ушли:  ЗЛОСТРАСТИЕ,  ЗЛОУМИЕ,  ЗЛОТВОРНЫЙ,  ЗЛОСОВЕСТНЫЙ.  Русский  язык   увядает  на  корню.    В  четырехтомном  академическом  словаре  1847  года  153  слова  с  корнем  ЛЮБ.   В  таком  же  академическом  словаре  1982  года  с этим  корнем только  41  слово.   Группа  ЛЮБВИ  сократилась  на  три  четверти.   Ушли,  например,  ЛЮБИТЬСЯ,  ЛЮБОЩЕДРЫЙ,  ЛЮБЛЕНИК,  ЛЮБОДЕЙСТВО,  ЛЮБОГРЕШНЫЙ.   А  чем   ЛЮБИТЬСЯ  хуже  ТРАХАТЬСЯ? 
    -   Лев  Григорьевич,   -   глядя  на  Беглого  горящими,  почти  влюбленными  глазами,   прервала  монолог   Эсмеральда,  -   я  вас  официально  приглашаю   на  заседание  нашей депутатской  комиссии.    Сделаете  доклад  -  и  никаких  отговорок!
    -  Вы  же  знаете,   Эсмеральда  Молдобасановна,   ваши  депутаты   объявили  меня  шовинистом    и  персоной  нон  грата,  -   съязвил  Беглый.  -   Подписи  собирают,  в  прокуратуру  пишут.   
    -  Это  мырки  из  южных.   Маргиналы!   Позиционируют  себя   патриотами,  -   сверкнула  очами   актриса.  -   Не  обращайте  внимания.   Мы  знаем:  вы  настоящий  кыргыз.  Ариец,  можно  сказать.    Кочкорка  не  даст  вас  в  обиду.   

     Самолет  набрал  высоту,   стюардессы  разрешили   пассажирам  расстегнуть  ремни.   Беспривязные   интеллектуалы,  сливки  /каймак/  киргизского  общества  потянулись  в  туалет.   Эсмеральда  опередила  всех.   Продираясь  через  ноги  Беглого,  игриво  заметила:

   -  Что-то  я   располнела   в  народных  депутатах.   Три  раза  в неделю  хожу  на  фитнес  -   и  всё  без  толку.
   -   Фитнес  не  поможет,  -   в  тон  собеседнице   брякнул  Беглый.  -  Единственное  эффективное  средство  для  похудания:  увеличить  частоту  и длительность  секса. 
   -   А  что?  В  этом  есть  смысл.  Надо   попробовать. 

     Никакого  смущения.  Не  на  ту напал.   Мессалина!

    -   Кстати,  о   Чингызе  Торокуловиче,  -  освободив  мочевой  пузырь   и   вновь  прожигая  горячей  коленкой    Беглого,   продолжила   любогрешную   игру   Эсмеральда.  -   Экскьюз  ми,   я  случайно  подслушала  ваш  разговор   про   бабий  бунт.    Ведь   у нас,  у  кыргызов,   своя  Жанна  д-Арк   -  Алайская  царица  Курманджан.   Вы  же знаете  -   датка.   Настоящий  полковник!   
    -   Yes!  -   согласился  Беглый.  -    Бабий   Бунт,   «ББ».   Как  точно   отметил  Его  Величество  Король  бельгийцев  Альберт,   слова   нашего  космического  Чингыза   достигают  Вселенских  высот  и  в  книгах  пишутся  с  большой  буквы.   
    -   У  нас,  кыргызов,   и  своя  Жанна  д-Арк,  и  своя  Эсмеральда.   Свои  Pussy  rait,   -   продлила  список  героинь   депутат   Эсмеральда.   
    -  Эжен   Делакруа,  -  подвел  черту  Беглый.   -  Эркин  тоо!   Свободные  горы!
    -  Эркин  аял!   Свободу  женщине  Востока!   -    завершила  пароль  Эсмеральда.   -  Чему  вы  улыбаетесь?    
 
   -   Личная  история.  В  строительно-монтажном  поезде   номер  восемнадцать   я   копал  ямки   для   фекалия.   А  потом  закапывал.   И  мне,  как  самому  грамотному,  доверяли  писать   на   входе:  «муж»  -  «жен».     Для  дезинфекции  в  дыры  заливали   хлорку.   Такой  парфюм.   А   зимой  и  хлорки  не  надо.  Мороз.   Горы   фекалия  намерзают  выше  очка.  Но  две  палки  всё  же  нужны:  на  палку  номер  один  повесить  ватник,   палкой  номер  два  отгонять  волков. 

 22.       ИЗ  ЛИЧНОЙ  ЖИЗНИ  КОРОВ

   -   Зубей  у  меня  нет.  Но  корни-то  остались.

   Это  к  вопросу о  закуске.  Выпивают,  закусывают.  Душа  в  душу.  Сладкая  парочка.  Корреспондент  Беглый   и  бабка  Клаша.  Сохатый  с  Вальтером  говорили:  совсем  одичала,  крыша  поехала,  с  барабашками  водится,  на  контакт  не  пойдет,  спрячется  в  нору…    Мол,  надо  как-то  осторожно,  с  подходом.  Беглый  нашел  подход.  Утром,  загрузились  на  гробовозку  Вальтера  Адольфовича,  поехали  в  Ерусалим,  в  то,  что  от  него  осталось,  на  руины,  уже  обросшие  щетиной  молодого  леска,  по  колдобинам,  упёрлись  в  бурелом,  пошли  пешком,  крадучись.  Как  на  охоте.

   -  Тут  её  огород.

   О  Господи!  Варварские,  разбойные  следы!  Дикий  кабан  похозяйничал  на  грядках,  перепахал  полянку  с  капустой,  перерыл  гребни  с  картофельной  ботвой.

   -   Вон  там  её  нора,  -  ткнул  рукой  в  дальние  кусты   Сохатый.  -   Выглядывает.  Давай  так:  мы  пойдем  вперед,  подготовим.

   Но  Беглый  взял  операцию  в  свои  руки.  Вышел  из  укрытия.  Остолбенел.

   -   Клавдия,  ты,  что  ли?

       Бабка  всплеснула  руками:
 
    -   Никак  Левка!  А  говорят:  нет  чудес.  Это  ж   какой  год-то  был?  58-й?  59-й?
    -   Вроде  того.

      Камышлов,  убитый   уральский  городишко.   Районная  газета  «Камышловский  рабочий».  Третьекурсник  Лёва  Беглый  проходит  здесь  практику.  Ответственный  секретарь.  Поселили  на  краю  городка,  в  хате  безмужней  Клавдии  Кукарекиной.  На  постой  и  на  кормежку.   Ни  свет,  ни  заря,  Клава  в  лес  по  грибы.   Вот  и  завтрак.

   -  А  сейчас  поедим  картошки  с  солью…  А  сейчас  попьём  чайкю  с  сахаром.

   «Чайкю!  -  через  «ю»,  конечно.  Уральский  прононс.  И  вообще  всё  не  абы  как.  Лёва   долго  не  мог   вспоминать  без  содрогания  эту  соль  и  этот  сахар.   У  Клавы  свои  воспоминания.  С  получки  квартирант  принес  бутылку  рябиновой  на  коньяке  и  бутылку  постного  масла.   Налил  масла  в  сковородку  и  на  нем  изжарил  картошку,  нарезанную  соломкой.

    -  Ты  что,  ирод,  творишь!  -  кричала  в ужасе  Клавдия.  Для  неё  масло  немыслимая  роскошь.  А  выпив  стаканчик  рябиновой,  разомлела:   Да  сладко!  Да  пьяно!

    Словом,  праздник  был.   Светлый  день.   Даже  всплакнула.

   -  Клаша,  посмотри,  что  кабан  на  огороде  у  тебя  натворил!
   -  Игде?  -  заглотила  наживку  Клавдия.

    И   вдвоём  ринулись  на  огород. 

   -  Ой,  фулиганка!  Ой,  фулиганка!  -  причитает  Клавдия.
   -  Ты  про  кого?
   -  Про  кого,  кого?  Про  Машку.  Мы  же  по-хорошему  договаривались,  а  она  опять  за  своё.

    Тут,  оказывается,  своя  история.  Машку  прикормили  местные  егеря,  она  с  поросятами  обитала  неподалеку  от  лесного  кордона.  Но  теперь  снова  пришла  в  охоту,  её  заколбасило,  а  секач,  шныряющий  в  поисках  любви,  замешкался  с  другой  Машкой.  У  Машек   любовь  одноразовая.  Зачала  -  всё,  свободен!  У  свиней   матриархат.  Машка  кабаниха  откормленная,  избалованная.  В  охоте  не  терпит  промедления.  Нервничает,  все  договоры  по  боку.  В  том  числе  договор  о ненападении  на  огород.  Слава  Богу,  картошку,  морковку,  свеклу,  репу  Клава   успела  убрать.  Капуста,  не  боящаяся  ночных  заморозков,  еще  сидела  в  земле.  После  Машкиного  нашествия  остались  два  кочана.  Пощадила.  У  бабушки  оказалась  твердая  рука.  Прицелилась  лопатой  и  точными  ударами  срубила  -  один  кочан  сунула  Беглому,  другой  взяла  себе.   К  норе  возвращались  сладкой  парочкой,  под  ручку.  Знакомила  с  владениями.  Тут  сад  был  школьный,  сейчас  одичал.  А  это  погреб  у  них  был,  яблоки  хранили.  Дух  яблочный  остался.  Его-то,  обвалившийся  погреб,  она  и  присмотрела  себе  под  хоромы.  Нора  -  самое  точное  слово.  Но  с  окошком.  Стёклышко  без  рамы  вмазано  в   глиняный  бруствер  на  уровне  сапога.  Вход  ползком.  Вместо  двери  суконное  одеяло.  Вдруг  - шасть  от  гостя!   В  тылу,   между  двух  берез  верёвка  натянута,  на  ней   тряпки,  бельишко,  голубенькие  рейтузы,  трусы.  Застеснялась.  Женщина!  Быстро  в  кучу  всё сбила,  продолжают  обход.  И  что  особенно  поразило  Беглого,  чистенькая  сама,  без  запахов  мочи,  отмирающей  старческой  кожи. 

       -   Клава,  мы  тебе  буржуйку  на зиму  привезли.

       Вальтер  Адольфович  и  Виктор  Петрович   выгружают  подарки,  тащат  к  норе.   Мешок  муки,  соль,  гречка,  пшено,  сахар,   шоколадные  конфеты  «Белочка»,  постное  масло, пять  кусков  хозяйственного  мыла,  десять  школьных  тетрадок,  двадцать  шариковых  авторучек,  календарь  знаменательных  дат,  бутылка  портвейна  «777».  Старая  советская  марка.  Сбились  с  ног,  чтоб достать.  Всё  по  списку  от  Тамары,  от дочери.  За  её  же  трудовые  тюремные  деньги.
   
   -  Привет  тебе.  Я  у  неё  на  зоне  был.
   -  Как  она?
   -  Не  переживай  -  в  своей  тарелке  она.  Уважаемый  человек.  Сеньора!   Ты  переводы  от  неё  получаешь?
   -  Раз  приносили  бумажку из  сельсовета.  Надо,  говорят,  на  почту  идти.  Мне  некогда.  И  деньги  эти  куда  девать?  Они  и  отстали. 

    Тема  денег  у  Клавдии  не  вызывает  интереса.  У  неё  другой  интерес.

   -  Чего  там  у  тебя  в  бутылке?  Разливай.  Я  щас.

    Бухнулась  на  карачки,  полезла  в нору.  Вылезла  с  банками.  Страшные  черные  грибы.  Глюки  обеспечены. 

   -  Господь  вино  не  хулит.  Господь  сам  из  воды  вино  творил.   

    Выпили  под  грибную отраву.  С  подозрением  смотрит  на   собутыльника.

 -  Ты  крещеный?  Становись  на  колени  -  сейчас   буду  крестить.

    Всё  серьёзно.  Из  черной  пасти  норы  на  свет  божий   извлекается   портрет  Андропова  в  рамке  под  стеклом,   стекло  треснуло.  Портрет  достался  бабке  по  случаю.  Когда  в  Ерусалиме   закрыли  школу,  как  экономически  невыгодную,  бесперспективную,  народ  стал   раскулачивать  бесхозные  классные  внутренности.  Клавдия  отвинтила  от  школы  большую  политическую  карту  СССР  и  портрет  Андропова,  который  висел  в  школьном  коридоре  за  компанию  с  другими  членами  и  кандидатами  в  члены  Политбюро.  Что  осталось,  то  досталось.  Мог  достаться  Кириленко,  или  Пономарев,  или  Кунаев  какой-нибудь.  Портреты  валялись  на полу,  по  ним  бегали  школьники,  радостные,  что  остались  без  школы,  под  ногами  трещали  стекла,  рамки.  Андропов  пострадал  меньше  других.  Стекло  треснуло,  но  рамка  была  целая.  В  норе  у  Клавдии  Юрий  Владимирович   занял  место  иконы.  Сгодился.  Других  начальников  страны,  после  Андропова,  она  не  знала,  не  ведала.   Краем  уха  слыхала,  что  был  какой-то  начальник,  комбайнер,  меченый  в  темя,  потом  Борис – забулдыга.  Он,  антихрист,   колхозы  и  развалил.  То  есть  было  за  кого  и  против  кого  молиться.  А  главный  после  Бога  был  Леонид  Ильич.  Приятно  вспомнить,  как  он  возился  с  её  грудью,  прикручивая  орден.  В  райкоме  партии  считали:  три  минуты  27  секунд.  Колька  тоже  любил  потрудиться  на  этой  груди.  Приляжет,  бывало,  меж  двух  холмиков.  «Ты, -  говорит, -  как  земля-матушка:  пригорки,  кущи,  расщелины».  Бороздит  пальцем  корявым  по  женской  мякоти:  «Млечный  путь,  белая  коровушка,  пуп   земли  русской»…  Блаженствует.   Дурак   дураком.  Бывает,  сморозит  чего  -  хоть  стой, хоть  падай.  Везде  лапы  свои,  черные  от  солярки,  запустит.  Ну  и  сама,  по  правде  сказать,  не  стерильная.  От  фермы  не  отмоешься.  С  этим   духом  и  в  Кремль  ездила. 

   -  Становись  на  колени!  Крещается  раб  Божий   Лев  сын  Григория.  Да  будет  милость  тебе  от  Господа!   Да  будет  воля  Твоя  над   рабом  Твоим.  Не  сотвори  кумира,  акромя  Господа   Твоего.  Не  пожелай  жены  ближнего  своего.  Не  укради  сена  колхозного.  Выполняй  норму  производственную.  Взялся  за  грудь  -  говори  что-нибудь.  Да  здравствует  союз  рабочего  класса  и  колхозного  крестьянства.  Миру  -  мир.  Слава  ВКП б!  Во  имя  Отца,  Сына  и  Святаго   Духа!  Целуй!   

   Подает  портрет  Андропова  вместо  иконы.   Беглый  целует.  Чтоб  не  испортить  отношения.  Макнула  лбом  в  чашку с  водой,  веткой   березы  окропила.  Аминь!  Причастились  тремя  семёрками.

   -   Клавдия,  -  интересуется  Вальтер  Адольфович,  -    грушовая   у  тебя  еще есть?
   -  А  то!  Пол  канистры.  Спасибо,  Адольфыч,  за  аппарат. 

   Клавдия  уважает  немецкую  нацию.  С детства.  Жили  они  в  глухой  калужской   деревеньке,  в  41-м  году  отец  ушел  на  фронт,  а  их  с  матерью  стали  гнобить  на  торфоразработках,  на  лесоповале.  Клаве  было  двенадцать  лет,  выглядела  она  на  восемь  -  маленький,  худющий,  сопливый  заморыш.  В  42-м  деревню  заняли  немцы. В  их  деревянной,  законопаченной  мхом  черной  халупе  под  соломенной  крышей  поселился  немец  -  оккупант.  Он  погладил  девочку  Клаву  по голове  и  дал  шоколадку.  Это  была   первая  в  её  жизни  конфета.  Единственный  светлый  луч  в  беспросветной жизни.  Адольфыч  был  похож  на  того  немца:  худой,  длинный  и  добрый.  Он  подарил  Клавдии  простой  и  надежный  самогонный  аппарат  собственной  конструкции.  От  Виктора  Петровича  Клавдия  получила  гроб.  Но  это  был  не  подарок,  а  зарплата.  Денег  в  колхозе   отродясь  не  было. Только  трудодни.  На  трудодни  давали  сено,  дрова,  на  свадьбу  и  похороны  -  мясную  обрезь  и  кости.  А  в  90-х,  на  переходе  от  социализма  в  капитализм,  и  костей  не  стало.  Мясо,  молоко,  зерно  -  всё  это  слишком  хлопотно  и   убыльно.   Валютным  цехом  колхоза  стала  пилорама,  а  самой  ходовой  валютой  -  гробы.  Заведующий  пилорамой  Виктор  Петрович,  открыл  свою гробовую  контору  ООО  «Божественная  комедия»,  стал  олигархом,  но  не  загордился,  с  колхозниками  здоровался  за  руку,  ударниц  МТФ  уважал.  Гроб  Клавдии  сделал  на  совесть,  по  мерке,  без  сучка  и  задоринки,  на  шипах. 
   С  подаренным  немецкой  родней  «Опелем»  Вальтер Адольфович  возглавил  транспортный  цех  ООО.  Нарастил  кузов,  усилил  движок  -  получился  отличный  вездеход-гробовозка.  Народ  в  округе  быстро  расходуется,  резко  повысил  смертность,  спрос  на  гробы  обогнал  предложение.  Адольфович  расширил  бизнес.  От  колхозов  горы  ржавого  металлолома  остались  -  стал  варить  оградки  для  могил.   И  тут  на  горизонте  появился   итальянец  граф   Данте  Алигиери.  Прямиком  в  Райский  сельсовет,  к  Григорию  Ефимовичу.

  -   Бонжорно!

   Весь  из  себя  иностранный.  С  дипломатом  в руке.  «Бонжорно,  - руку  подает.  -  Граф  Данте  Алигиери».  Григорий  Ефимович  стреляный  воробей,  на  мякине  не  проведешь.  «А  документы»,  -  говорит.  «Есть  документы»,  -  протягивает  папку,  итальянский паспорт. Там  черным  по  белому:  Данте  Алигиери.   «Да, - говорит,  -  старинный  графский  род.  По  первому  образованию  поэт,  драматург».  Достает  из  кейса  толстую  книгу  на  иностранном  языке.  «Божественная  комедия».  Это,  мол,  вам  презент.  Григорий  Ефимыч  на  вес  книгу  примерил:  тяжелая.  Но прочесть  не сумел.  Комедия  так  комедия.  Автор -  к  делу:  так,  мол,  и  так.  Имею   бизнес - предложение.  Хочу  купить  вашу  пилораму.  Плачу  кешем.  И  открывает  дипломат.  Там  пачки  зеленых  купюр.  Григорий  Ефимович  сроду  таких  денег  не  видал.  Я,   говорит,  не  против.  Но  закон  не  позволяет  иностранному  гражданину  колхозную  собственность  приватизировать.  Под  лесопилкой  земля.  Можно  только  гражданину  России.  «Не  вопрос,  -  говорит  граф  итальянец.  -  Есть  в  вашем Раю  для  меня  невеста»?  А  тут  как  раз  эта  заходит,  Тамарка,  дочь  Клавдии  Кукарекиной,  осеменатора.  И  давай  права  качать,  мол,  третий  месяц  работаю  на  ферме  и  ни  копейки  не заплатили.  У  них,  мол,  на  зоне,  сколько  лет  сидела,  такого  беспредела  не  было.   На  зоне  порядок.  А  в  колхозной  кассе  правда  -  шаром  покати.  Данте  Алигиери  обрадовался,  наводящий  вопрос  Тамаре:  «Сеньора,  а  где  ваш  супруг?»  Какой  там  супруг!  Она  ж  из  тюрьмы  не  вылезает.  Ходка  на  ходке,  скоро  круглая  дата  -  тридцать  лет.  И  сейчас  у  неё  ломка:  три  месяца  сама  не  своя  -  на  свободе.  А  бонжорно  Алигиери  даже  рад.  «Сколько, - говорит, -  колхоз  вам  должен»?  В  бухгалтерии  сверились  -  столько.  Он  пачку зеленых  достает:  этого  хватит?   Как  вы, Тамара  Петровна,  насчет  того,  чтобы  поменять  фамилию  Кукарекина  на  Данте  Алигиери?  Та  за  словом  в  карман  не лезет:  я,  мол,  своей  фамилии  не  стесняюсь.  Итальяшка  не  отступает:  «Давайте  двойную  сделаем.  Графиня  Кукарекина  -  Данте  Алигиери.  Звучит?  ЗАГС  беру на  себя.  И  брачный  договор  сразу  оформим.  Мы  же  цивилизованные  люди.  Все  точки  расставим:  мужу  -  Райскую  пилораму,  супруге  - графский  титул  и  замок  в  Сицилии.  У  меня  с  собой  бланк  есть.  А  куплю-продажу оформим  протоколом  колхозного  правления».  Хозяину  кабинета:  «Ефимыч,  печать  есть  у  тебя»?  Деловой  человек.  Европа!  Ударили  по рукам.  Достал  из дипломата  бутылку  «Мартини»  -  выпили,   зеленым  лучком  закусили.  Всё  честь  по  чести.  Поговорка  у  него  такая:  Рай  деньгами  не  испортишь.    
   И  всё  сладилось  у  этого  графа.  И  в  ЗАГСе,  и  в  сельсовете,  в  земельном  комитете.  Он  все эти  конторы   называл  магазинами:  раймаг,  сельмаг,  областной  супермаркет.  Там,  мол,  продается  главный  российский  товар:  подпись  начальника.  Волшебное  слово «разрешаю».  В  сельмаге  подешевле,  в  супермаркете  -  дорого.  Чиновник  - он  же  из  народа  у  нас,  не  с  неба  свалился.  А народ,  известное дело,  подкупный.   Родную  мать  продаст,  не  то  что  паршивую  лесопилку.  Обмыли  её много  раз  -  и  брак  их,   и  брачный  договор  с  сеньорой  Тамарой.  И  разные  народные  гулянья  были -  он  хоть  и  граф,  а   не гнушался  райскими   красавицами.  Им  нежданное   развлечение,  тискают  его,  хохочут,  учат  матерным  частушкам.  «Мы  с  приятелем  вдвоём  работаем  на дизеле.  Он  мудак  и  я  мудак.  У  нас  инструмент  с****или». 

   -  Вот  так,  Лёва!   СП  у  нас  -  не  хрен  собачий,  -  подхватывает  тему  Виктор  Петрович.  -  Совместное  российско-итальянско-финское  предприятие. 
   -  А  финское  с  какого  боку?
   -  Финикам  поставляем  кругляк.  За  него  граф  ответственный.  У  него  офис  в  Шарье.  Там  транспортный  узел,  перевалочная база:   кругляк  с  лесовозов  перегружают  на  железнодорожные  платформы  и  гонят  в  Финляндию.  В этом  бизнесе  много  народу  толчется.   Крышует  Сам!  -  Сохатый  поднял  вверх   палец.  -   Главный   по  губернии.   Сын  направляет  финансовые  потоки.  Кому  дать,  кому  голову  сломать.  Там  люди  серьёзные.  Ну  и  наш  дон  Карлеоне  из  Сицилии  среди  них  гужевался.  Со  своим  дипломатом.  Но  недолго.  Человек,  Лёва,  скоропортящийся  продукт.  Был  нашим  подельником,  компаньоном,  стал  клиентом.

    Клавдия  хмурится.  Чем-то  ей  история  эта  неприятна.  Закрывает  недопитую  бутылку  портвейна  пробкой.

   -  Ты  чего,  Клава?  Жалко,  что  ли?
   -  Не  жалко.  Но  убывает.  Амнистируем  для  причастия.  Щас  грушовую  вынесу.

    Из  очередной  ходки  в нору   на  свет  божий  извлекается  канистра  с  грушевым  самогоном  и   папка  с  документами,  узелок  с  коробочками.   

   -  Это   мне  за  трактор  выдали.

   Аккуратно  развернула  на  травке  политическую  карту   СССР,  раскладывает  на  ней  дорогие  сердцу  бумаги.  Грамота  за  первое  место  в  социалистическом  соревновании  трактористов.  В  верхнем  левом  углу  овальный  потрет   Ленина,  в  верхнем  правом  углу  -  портрет  Сталина.  Давно  дело  было.  Сразу  после  войны.

   -  Ты  еще  и  трактористом  была?  За  трактористов!  -  разлили  по  стаканам  грушевую.

  Амбре!  Семьдесят  градусов.  Тройная  перегонка,  слеза  Господня.  ОТК  не надо.  Впринюшку  с  рукавом  выпили,  Вальтер  Адольфович   выдохнул,  спичку  поднес  -  горит  синим  пламенем.  Диплом  Первой  степени.   Что  нужно  женщине?  Прямая,  грубая  лесть.  Еще  лучше  -  восхищение!  Как  реагирует  женщина  на  открыто,  прямо  в  лицо,  искренне  выраженное  восхищение?  Она  поет.
 
   -  Я  на  тракторе  пахала  и  быкам  крутила  хвост,  -  взяла  высокую  ноту   ударница  послевоенной  пятилетки.   -  Ходовая  отказала,  отвалился  задний  мост.

   Авторство  слов  и  музыки  не  вызывало  сомнений:   трактористка-стахановка,  автор  божественного  напитка  Клавдия  Кукарекина.  Талантливый  человек  талантлив  во всем.

   -    Это  вот  за  первое  место  по  надоям,  -  раскладывает  награды  Клавдия. -  Когда  задний  мост  у  меня  отвалился,  послали  меня  на  ферму,  дояркой.  Во,  -  показывает  изуродованные  артритом  пальцы,  -  тридцать  лет  под  коровой!  Это  вот  знак  «Ударник  коммунистического  труда»,  это  медаль  «За  доблестный  труд.  В  честь  столетия  со  дня  рождения  Владимира  Ильича  Ленина».  1970  год.  А  это, -  укладывает  документ  на  карту  Киргизии, -  памятный  диплом  участника  Всесоюзного  семинара  по  искусственному  осеменению  коров. 

    Есть  что  вспомнить.  Звездный  час  осеменатора  Кукарекиной  из  колхоза  имени   Клары  Цеткин,  село  Рай.  В  документах  так  прямо  и  написано:  «Рай».  Не  какой-нибудь  в  облаках.  На  земле.  От  города  Шарья  по  шоссе  сто  двадцать  километров  и  еще  километров  тридцать  без  шоссе,  на  тракторе. Тут  такое  место  особое.
 
    1978  год,  город  Фрунзе.   Клавдия  Кукарекина   выступает  с  докладом   про  хозрасчет  на  Всесоюзном  семинаре  по  искусственному  осеменению.  Читает  по  складам,  с запинками,  сгорает  от  стыда,  чужие  /зоотехника  и  экономиста/  слова   про  стоимость  -  себестоимость.  Резинка  новых  трусов  режет.  Лифчик  /тоже  новый/  на два  размера  больше  болтается  порожняком.  Туфли,  опять же  новые,  для  семинара,  на  каблуках,  жмут,  того  и  гляди,  грохнется.  Мозоли  кровавые  натерла.  Слова  глупые.   Враньё,  показуха.   Какой  должен быть доклад?  Какие  слова?  «Её   глаза,  как  два  тумана».  О  чем это?  О  корове  по  имени  Пятилетка,  о  том  счастливом  мгновении,   когда  осеменатор  Кукарекина  вводит  по  локоть  руку  с  бычьим  семенем  в  её  сакральный  канал  под хвостом?  У  Пятилетки  такие  глаза  -  два  тумана.  Они  полны  Любви,  Благодарности.  Они  божественно  прекрасны  в этот  миг  мастурбации.  Норвежская  наука  специально  занималась  коровьими  глазами  и  открыла  явление,  которое   осеменатору  Кукарекиной  было  известно  давным -  давно:  от  возмущения,  негодования,  от  любви,  ревности,  страха  и  прочих  сильных  переживаний  размер  глазного  яблока  коровы  способен  увеличиться  в  полтора  раза.  Таким  образом  корова  расширяет  входящий  информационный  поток  для  принятия  решений:  кого  забодать,  кому  на  ногу  наступить,  кого  хвостом   приголубить.    
    «Пятилеточка  ты  моя,  смарагдовая,  -   ласковым  ручейком  журчит,  священнодействуя,  лучший  осеменатор  страны.  «А  поцеловать?» -  тянет  мягкие  губы  Пятилетка.
   
      Корова  не  баба.  Это  баба   хоть  пять   раз  за  ночь  готова.  А  тут  один  миг  на  весь  год!  Пришла  в охоту!  Срочно! Бегом!  Здесь  и  сейчас.  Колька  подождет.  Вот  какие  слова  должны  быть  в  докладе.  «Пришли  мы  с работы:  я  с  фермы,  Колька  с  мехдвора.  Помылись  уже  в  тазике,   я  в  халатик  переоделась.  Борща  похлебали  с  чесночком,  под  стакашек  самогону  для  аппетита.  Колька  добавки  попросил.  Добавила.  От  печки  иду  -  тесно  на  кухне,  бедром  Кольку  задела,  халатик  разъехался,  Колька  тут  как  тут.  И  началось!  Оно  самое.  Противоборство  наших  тел  в  стойке  и  в  койке.  Я -  как  Варшавский   договор,  Колян   как  блок  НАТО.  То  Варшавский  берет  верх  -  НАТО  снизу,  то  ихний  блок  над  нашим  Варшавским   договором  нависает.  Атака  -  контратака,  наступление  -  контрнаступление.  Чувствую:  Натовский  блок  на  исходе,  близок  к  концу.   Колька  на вид  бугай  бугаем,  а  сдувается  в  пять  минут.  А  Варшавскому  блоку  всё  мало.  И  тут  в  окно  Верка  барабанит,  с  фермы  прибежала:  «Бегом  -  Пятилетка  в  охоту  пришла!»
   Всё забудешь.  Иной  раз  трусы  забудешь  надеть.  Накинула  тулупчик,  валенки  на  босу ногу  и на  ферму. Она  рядом.  Кольку  потом  дожму,  не  отвертится!  А  Пятилетка  раз  в  год.  Мы  с  ней   две  женские  души.  У нас  чувства.  У  нас  не  физиология.  У  нас  любовь.   
   Вот  про  это  доклад  должен  быть.  Про  Любовь!   Про  то,  как  в  большом  коровьем  теле  вибрирует  Любовь.  Про  глаза,  как  два  тумана.   Блоку  Александру Александровичу  надо  бы  писать  этот  доклад.  Мол,  редкая  буренка  уйдет  от  рук  Клавдии  Кукарекиной,  не  познав  радости  материнства!  Вот  о  чем  речь.  А  хозрасчет,  надои,  привесы,  рекорды…  Это  другая  статья.  Это  бухгалтерия:  «Я  дояркою  была  -  этим  я  гордилася.  В  молоко  воду лила  -  ордена  добилася». 

    -  Тамарку – то  ждешь?  -  для  укрепления  доверия  с  мамкой-стахановкой  интересуется  Беглый,  -  Ей   срок  чуть  скостили  за  общественную  работу  на  зоне. 

    Как  журналист  журналисту,  коллеге,  Сеньора  дала  Беглому  показание,  мол,  климакс,  панические  настроения  одолевают,   на  замок  никакой  реакции,  готова  с  профессией  завязать,   пойти  в  доярки… Беглый  гордился  тем  разговором:  в  такой  обстановке  и  такое  доверие. 
   
   -  Рад  бы  в Рай.  Да  грехи  не пускают,  -   вздохнула  Клавдия.
 
    И  мужики  усомнились  -  и  Вальтер  Адольфович,  и  Виктор  Петрович.  Сроду  Тамарка   до  срока  не  выходила.  Гребовала.   Всегда  мотала  срок  полностью,  от  звонка до звонка.  Гробовщик  даже  иронию  допустил:  «Подружка  моя,  я  тебе  советую:  у тебя глаза  большие  - залепи газетою».  На  что  мама  Клава  даже  обиделась.

   -   Ты,  Виктор  Петрович,  и  угробил  сельское  хозяйство!
   -   Ты  чего,  Клавдия!  Я  угробил?
   -  Ты!  Ты.  Лично.  Пилорамой  своей,  гробовыми  деньгами.  Это  ваш  такой  хозрасчет:  молоко  покупаете  за  копейки,  гробы  продаете  за  рубли.  Кладбище  только  и  процветает.  Извели под  корень  русского  человека.

    Виктор  Петрович  едва  сдержался.  Бедный  Йорик!  Профессия  гробовщика  философская.  В  аду  разберемся.  Скатертью  дорога!   Выпили  стременную,  закусили  грибками.
   
   -   Зубей  у  меня  нет,  но  корни-то  остались,  -  с  вызовом  повторила  Клавдия,  шамкая  деснами  черные  грибы.

     Тут  только  до  Беглого  дошло.  Корни!  Вот  гениальный  ход  бабкиной  мысли.  Вот  смысл  переселения  в  землю.  Когда  разорили  их  колхоз,  расселили  по  общагам    неперспективных  стариков,  она  отказалась  от  всей  этой  перестройки  и  ушла  в  землю,  зарыла  себя,  как  корешок.  До  востребования.  Придет  время   и  на  этом  корешке  нарастет  деревня.  Недаром  же,  прощаясь,  наказала   Беглому,  как  главному  в  этой  компании,  московскому  человеку:  «Ты сюда  коней  пришли.   Мужиков  на  развод  населения.  Может,  кого  притесняют,  кому  деваться  некуда,  -  евреи,  к  примеру,  или  немцы.  Да  хоть  кыргызы.  Пусть  едут  сюда.  Какой-никакой,  всё  же  Рай».  И  Сохатому,  чувствуя,  что  перегнула  палку  в  критике  в  общем  хорошего  человека,   дала  наказ:  «Гроб  ты,  Петрович,  мне  сделал  хороший.  Ничего  не  скажу.  Как  для  себя,  постарался.  Но  всё  ж  таки,  возвращайся  к  настоящей  плотницкой  работе.  Надо  избы  рубить.  Церкви  ставить.  Люди  говорят:  ты  умеешь.  Рубишь  углы  и  в  охряпку,  и  в лапу  -  чтоб  концы  бревен  заподлицо,   в  чашу,  в  коровку,  в  крюк.  Мамка  говорила:  кто  в  крюк  рубит,  того   даже  в  разгар  сенокоса  кормили  мясными  щами.   Щас  таких  мастеров  днем  с огнем  не  найдешь.   

   -  Тут  она,  у  меня  -   Киргизия,  -  поползла  на  коленках,  через  Грамоты,  дипломы  и  вымпелы   по  карте.  – Вот  он,  Фрунзе,  кружком  обведенный.  Ты,  Григорьич,  во  Фрунзе  был?  Там  есть  такой  КирНИИЖ,  научный  институт  животноводства.  У  них  искусственное  осеменение  сильно  развито.  Про  баранов  профессор  Лущихин  делал  доклад,  а  про  коров  немец  один,  зоотехник.  Герцен  фамилия.  Не   слыхал?  После  семинара  повезли  в  город  Чолпон-Ата,  в  санаторий  «Голубой  Иссык-Куль».   Там  розы  -  вот  такущие!  А  яблоки  -   как арбуз! 
    -   Апорт,  -   напомнил  Беглый.
    -   Ага,  апорт.  У  них  запах,  у  этих  апортов…   Наверно,  в Раю  такой.  Где  жили  Адам  и  Ева. 

    То  ли   «Три  семерки»  подействовали,  то  ли  грушевый  самопал  -   поплыла   Клавдия  Кукарекина. 

   -  Вы,  ребята,  тут  сами  пока,  -  указала   собутыльникам.  -  А  мы  с  Григорьичем   про  Киргизию  покалякаем.

   Повела   Леву  в  сад,  сели  на  корягу,  на  упавшую  старую  яблоню.  Оглянувшись  по  сторонам  и  понизив  голос,  выдала   стыдную  женскую  тайну:

   -  Там  давали  нам  ихнее  шампанское.  Мускатное.  Я  шампанское  первый  раз  в  жизни  пила.
   -  Во  Фрунзе  свой  шампанкомбинат.   Директор  армянин,  Азрилян,  мой  знакомый.  По  его  рецепту  коньяк  делают  и  вот  это  мускатное  шампанское.  Не  хуже  крымского.

   Замолчала.  Собирается  с  духом  для  главного  воспоминания.  Таила  в  себе,  прятала.  И  уже  нет  сил  скрывать  -  скоро  Господь  призовет.  С  собой  этого  на  тот  свет  не  возьмешь.
 
   -  Мы,  Григорьич,  там  ночью  купались.  Я  плавать  не  умею,  а  он  говорит:  ничего.  Тут  не  глубоко.  Взял  меня  на  руки.  Как  девочку.  А  вода  теплая.  И  темно.  А  одежду  мы  на берегу  оставили.  Я  там  шляпку  купила.  С  цветочком.   Для  смеху.  Всю  жизнь  в  платке,  да  в  косынке.  Мы  там  две  дуры  были,  костромские,  в  одном  номере  жили.  Зинка.  В  зеркало  смотрим  -  чуть  со  смеху  не  умерли. 

    Еще  понизила  голос,  шепчет:
   
   -  Представляешь,  он  меня  туда  поцеловал.
   -  Куда  туда?
   -  Ты  чо,  Григорьич,  совсем  уже!  Туда.   Где  осеменение.  Не  целка  же,  а  в  дрожь  кинуло,  зуб  на зуб  не  попадает.  Руками  за  шею его  держусь,  остальным  телом  к  нему  приклеилась  в  одну  плоть.  Сама   думаю:  какая  же  всё-таки  я  счастливая,  что  родилась  в  Советском  Союзе.  Если бы  не  советская  власть,  смогла  бы  я  Иссык-Куль  повидать?  Это  ж  пять  тысяч  верст  от  нашего  Рая.

    Помолчала,  переживая  заново  дрожь,  страхи  и  счастье  той  ночи. 

   -  Сроду  не  знала,  что  в  воде  можно.   Думала  -  сразу  помру.  А  вода  в  Иссык-Куле  этом  теплая  и  соленая.  Небо  черное,  а  звезды   -  полкило  штука. 
   -  Саманчи  жолу,  -  ввернул  киргизское  словцо  Беглый.  -  Путь  соломщика.  Млечный  путь.  Это  когда  было?
   -  Конец  августа,  я  ж  говорю:  78-й  год.  Суббота  была.
   -  Точно.  78-й,  август,  суббота,  -   загибал  пальцы  Беглый.  -  Так  это  вы  были?  Я  вас  видел.
   -   Будет  врать-то,  Григорьич.   Откуда?
   -  С  того  берега.  С  другого.  Я  как  раз  в  ту  субботу  в  ночную  смену  работал.  На  буровой.  Урановый  комбинат.  В  Каджи-Сае,  как  раз  напротив  Чолпон-Аты.  Днем  не  видно,  а  ночью  огни  -  вроде  рядом.  И  двое  в  воде.  Гомера-то  я  и  раньше  знал,  немец  из  «Красной  зари»,  из  Фриденфельда.  Знаменитый  человек.  У  него  в  стаде  ни  одной  яловой  коровы.  Сто  процентов  с  телятами.  Думаю,  с  кем  это  он?  Оказывается,  с  тобой.
   -  Да  ладно,  Григорьич.  Будет  тебе  врать.  Я  лица  его  и  то  не  видела.  А  ты  с  буровой!
   -  Я  там  свой,  на  Иссык-Куле.  С  детства.  У  нас  в  Чолпон-Ате  был  пионерский  лагерь.  Потом,  точно  в  том  месте,  в  «Голубом  Иссык-Куле», случилось  у  нас  с  Аннушкой,  что  с  тобой  случилось.  Помнишь,  там  пирс  был,  деревянный?  Там  мы  пили  мускатное  шампанское.  Ну  и  всё  остальное.  А  потом  ко  мне  сон  пришел:  иду  по  воде,  аки  по  суху.  А  он  стоит  посреди  озера,  зовет.
   -  Кто  такой?
   -  Ельцин  Борис  Николаевич. 
   -  Не  знаю  такого.
   -  Президент  России.  Он  в  отпуск  на  Иссык-Куль  приезжал.
   -  Какой  еще  Президент?  Чего  несёшь.  У  нас  Генеральный  секретарь  Советского  Союза.
   -  Нет  уже  Советского  Союза,  Клавдия.
   -  Куда  же  делся?  От  немца  отбились.  Мир  у  нас.  Генеральный  секретарь  Андропов  Юрий  Владимирович.  Политбюро,  в  школе  портреты  висели. 
   -  Вот  когда  школу  вашу  закрыли,  когда  Ерусалим   ваш  объявили  неперспективным,  тогда  и  конец  Советскому  Союзу   настал.  Тогда  пришел  Ельцин  и  началась  вместо  СССР  Россия.  Всю  историю  ты,  Клавдия,  в  своей  норе  просидела.

   Клава  насупилась,  замкнулась. 

   -  Глюки  у  тебя,  Григорьич,  от  черных  грибов.  Бывает.  Мне-то  ничего  не  станется,  я  привычная. 

    Заброшенный  сад  погружался  в  сырую  зябкую  темень.   По  опавшим  яблокам  сновали  шустрые   мышки-норушки.

    -   Какая,  Григорич,   страна  была,  -  подытожила  былое  Клава.  -   Пахла  яблоками.
    -   А  щас  чего?  -  втянул  носом  сырость  Беглый.
    -   Ты  не  чуешь,  што  ли,  Григорич?  Щас  страна  наша  пахнет  гнилью.

    И  осмотревшись  вокруг,  нет  ли  поблизости  чужих  ушей,  колхозница  Кукарекина  завершила   двусторонние  переговоры:

   -   Ты  мне  вагончик  сюда  пригони.  А  то  мой  прилетит  -  куда  его  положу?  У  меня  одноместный  номер.
   -   Кто  этот,  твой-то?
   -   Да  Колька   же!  Кто?  Он  там  щас  летает.  В  космосе.

      Пригубив  еще  и  за  полет,  а  потом  за  удачное  приземление,  запела   самодельную: 

       «Зачем  сняла  доярочка  все  сливки  с  молока?
        Зачем  взяла  доярочка  чужого  паренька?
        Я девушка  с  характером  -  обиды  не  стерплю.
        Приеду  я на  тракторе  -  и  ферму  развалю».
      
      
        Попрощался  Беглый  с  Клавдией  троекратным  целованием.   Диву  давался:  божий  одуванчик  по  весу.  А  сколько  биографии!  Иссык-Куль  был,   любовь  в  теплой,   шелковистой  воде,   яблоки  апорт.  Ну,  и  корова-рекордистка  Пятилетка  с  глазами,  как  два  тумана.
 
    -   Биография   не  в  теле,  -  дергает  какую-то  старую  струну  Сохатый.  -  Биография  где?
    -   Биография  во  сне,  -  отзывается  Беглый.
    -   Во  сне  и…
    -   И  в  гипоталамусе!  -  это  пароль.  Вагановская  зарубка.
    -  Так  сказал…
    -  Заратустра,  -  протащил  умную  реплику  Вальтер  Адольфович.
    -  Цы-ца-рон!  -  дуэтом,  через  дефис   огласили  вагановские,  с  общей  строчкой  в  трудовой  биографии. 
    -  Цыцарона  помнишь?
   
     Такого  не  забудешь.  Главный  по  водокачке.  Голова!  Умел  одну  поддать,  две  срубить.  В шашки.  После  портвейна  показывал  живот:   он  покрывался  красными  пятнами.  После  тройного  одеколона  никаких  пятен  не  было.

     -   Интересно,  где  он  сейчас?
     -  Где  ж  ему быть?  На зоне.  Пятая  ходка.  Или  шестая.  Наших   вагановских   по  пальцам  пересчитать,  кто  по эту  сторону  проволоки.
 
     Тьма  обступала   обитель  Клавдии.  Прощались.   На дорогу  старушка  перекрестила   Беглого  андроповским  портретом.  Виктор  Петрович  с  Вальтером  Адольфовичем  дошли  до  кондиции,  дурачились:  «Моя  кгасная  линия  литг   тгиста».  Адольфович  пытался  гнуть   и  музыкальную  линию:  «И  сорвали  черну  шапку  с  моей  буйной  головы-ы»… 

   -  А  что  с  Филей-то?  Не  слыхал?  -   укладываясь  на  ночь  в  гостеприимный  гроб  у  Сохатого,  спросил  Беглый.
   -  В  строгую  посадили.  Он  с  собой   твою  книжку  взял.  Шашечные  этюды  Кукуева.  Говорят,  из  двух  пил  «Дружба»  сделал  вертолет  и  сбежал  из зоны.  Сейчас  где-то  в  монастыре.  Отец  Сергий.   Излечивает  шашками  и  молчанием.  От  всех  болезней.  К нему  очередь  баб  на  полгода  вперед.   Глухонемые  -  со  всей  страны. 

23.     МОНАХ  И  МЕССАЛИНА

   -  Шалом!  -  приветствовал  инок  вошедших,  закладывая  вязальными  спицами очередную  петлю. 

   «Началось»,  -   пытаясь  унять  слабость  в коленях,  подумала  Бэла.  Наслушалась:  старец,  целитель.  Положительный результат  95  процентов.  И  всё  молчком.  Понимает  без  слов.  И  сестра  Дуся  толком  ничего  не  могла  объяснить.  Сказала  лишь:  всё  не  так  у  него.  Надо  довериться,  открыть  поры.   Вроде  как  Корнелия  перед  отцом  своим  Королем  Лиром.

    -   107-я?  -  довязывая  шерстяной  детский  носок,  в  упор   выстрелил  инок.

   Пуля   прошила  в  сантиметре  от  сердца.  Падая,  Бэла  выдохнула:
   -  107 – я.
   -  «Д»?  -   добил  инок.
   -  «Д»,  -  из  последних  сил  прошептала  Бэла.
   -   «С  особой жестокостью»,  -  продолжал   строчить  инок  очередью из  Уголовного  кодекса  Российской  Федерации.
   -    С  особой,  -  еле  слышно,  одними губами,  без  голоса,  пролепетала  несчастная  женщина.
   -   Из  личной  неприязни?  -  давил  гусеницами  судия  в  монашеской    рясе.
   
    Ясновидящий!  Губы  Бэлы  онемели,  как  будто  вкололи  лидокаина,  отвечать  не  могли,  говорили только глаза.  Монах  про  себя  отметил:  такими  глазами не  смотрят.  Такими  страдают.  Еврейские  глаза.
   
    -  Жестокость,  даже  и  особая,  это  можно  понять.  Бог  простит,  -   с  кротостью  глянул  судия  русскими  с  льняной  просинью  глазами   во  влажные  еврейские.  -  За  жестокость  накинут «д»  -  и  ладно.  Но  без  садизьму.  Я  садизьму  не  выношу.  Я  как  услышал,  как  он хохочет:  на  зоне,  говорит,    у  них  под  Нарыном  сидели  две  глухонемые.  Болтливые,  спасу  нет.  Так  он  им,  говорит,  наручники  наденет,  обеим.  Ни  за  что.  Для  смеху.  И  Марусичка  не  стерпела,  она  там же  была,   с  нами.  Зашла  сзади  и  доской  его  по  голове.  Раз! Да  второй.  Да  третий.   Видать,  впала  в  экзистенцию. Тормоза  отказали.  За  глухонемых  и за  себя.  Видать,  он  и её  крепко достал. 
   -  Кто  он?  -  возвращаясь  из  обморока,    спросила  сестра  Бэла.
   -  Кто,  кто?  Бардадым.  Мы  у  него  в  отделе  кадров  в шашки  играли.  Я  новую  доску  принес.  Большая,  дубовая.  Сам  выстрогал.  У  меня  топор  хороший.  Вострый.  Бардадыму  показываю:  смотри  какой.  Бриться  можно.  Я  не люблю  тупой  инструмент.  У  меня  и  пила  всегда  наточена.  «Кашка»  электрическая.  Или   «Дружба»,  бензопила.  А  Маруся  была  в  приемной  у начальника.  Секретарша.  Синтаксис   знала,  пунктуацию,  ударения.  Чудно  говорила: «квартал».  Бардадым  её  счастью  учил.  Он  кадры  свои называл  отдел  счастья.  А  народ  называл  его  отдел  душегубкой. 

    В  продолжение  темы  отец  Сергий  высоким  тенором,  точно  попадая  в ноты,  затянул: «Мальчик  хочет  в  Тамбов.   Тики – тики -  тики – тики – та». Закрыл   льняные  глаза,  ушел  в  себя.  Себя-то  много.  В  прошлом,  в настоящем  и  в  будущем. То  одно  вынырнет, то  другое.  Смотря  какой  случай.  Тут  объявился  случай  Вагановский:  Бардадым   Николай  Васильевич,  душегубка  его  за решетками.  Казалось,  отец  Сергий  забыл  про  собеседницу.  Шевелил  губами.  Бэла  напрягла  слух  -  что-то  невнятное,  не  по-русски.   Вечность  длилась  минуты  три.  Открыл  глаза   как  ни  в  чем  не  бывало  и  четко,  по  складам   произнес: « Эс  кхо  цавыт  танэм».
   
   -   По-армянски  это.  Возьму  твою  боль.  Эс  кхо  цавыт  танэм.  У  меня  в  бригаде  был  студент,  Лёвка.  В  конце  войны  они  с  отцом  служили  в  Армении,  на турецкой  границе.  С  той  стороны  Арарат.   Рассказывал:  красивые  -  две  белые  головы.  Левка  учился  в  армянской  школе.  Но  армянский  запомнил  плохо.  А  после  энцефалита  совсем  забыл.  Энцефалит  бьёт  по памяти.  Одной  ногой  на  том свете  был.   Клиническая  смерть.

    Бэла  насторожилась:  Лева,  Нарын…  Армения,  Киргизия. 

   -  Как  фамилия  Лёвы,  -  спросила.
   -  Фамилия  интересная.  По  нашей  части.  По  кодексу.  Беглый.  А  чего  это ты?  Знакомый,  что  ли?  Или  по  телевизору  видела.  Говорят,  в  программе «Время»  показывают.  Корреспондент.
    -  Он  к нам  на  зону  приезжал.  Снимал  наш театр.  Мы  «Короля  Лира»  играли.  А  потом  Суровцев  по  просьбе  контингента  устроил  мероприятие  «Встреча  с  интересным  человеком».  Про  Киргизию  рассказывал.  Мол,  хороший  народ  кыргызы.  Простодушный.  Но  с ленцой.  Как  русские.  Не  утруждают  себя  ни  молитвой,  ни  мыслью.  Наши     смеялись,  когда  он  на «ы»  говорил:  кыргызы.  А  он:  и  у  Пушкина  кыргызы.  Мы  же,  русские,  «ы»  выговариваем.  Малому  народу  приятно,  если  большой  правильно  выговаривает  их  буквы,   имена.  Карыл  Маркыз  атындагы  колхозу.  Колхоз  имени  Карла  Маркса.  У  них  «ж»,  как  «дже».  Джолдош  -  товарищ.
   
    -   Джолдош   Жипять! -  подхватил  тему  отец   Сергий.  Наш  джолдош,  Вагановский.  Хотя  я  телевизор  мало  смотрю.  По  правде  сказать,  совсем  не  смотрю.  Всю жизнь  в  бегах,  по  скитам. Какие  в  скиту  телевизоры? Эс  кхо  цавыт  танэм.

      Тесен  мир.  У  Бэлы  вопросов  куча.  С  какого начать?

   -  А  что  с  Марусечкой? Тоже  по 107-й  «д»?
   -   По  107-й  «д»  я пошел.   Хорошая  статья.  Сама  знаешь:  на  зоне  вроде  охранной  грамоты.  Мне  не  привыкать.  Мне тюрьма  дом  родной.  Бардадыма  взял на себя. Тем  более,  сам  хотел  поквитаться.  И  топор  принес.  Мы  земляки,  тамбовские,  из  одной  деревни.  Кирсановский   район.  Антоновщина. Там  было  много  садизьму.  Батька  у  меня  был  поп.  Попал  под  соревнование,  кто  больше  попов  расстреляет.  Самому  Ленину  докладывали.  Владимир  Ильич  сердился:  мало!  А  наш  дом,  поповский,  Бардадыму   достался. Приказ  был  маршала  Тухачевского: кто  на  врага  народа  покажет,  тот  получает его  имущество.  Колькин отец,  Бардадым  старший,  показал  на  нашего отца. Поп  и  вопросов  нет.  А что Лёвка  еще  рассказывал?
    -  Про Айтматова. Девушки  наши  «Тавро  Кассандры» до  дыр  зачитали.  Пошли  слухи,  что  эксперимент  с  овночелами,  с  искусственным  оплодотворением,  решили  у нас проводить.  Бунтовать  хотели.  Мол,  на  оплодотворение  согласны.  Но  не  искусственным,  а  естественным  путем.  С  помощью  мужика.  Суровцева  чуть  не  растерзали.
     -  Суровцев?   Николай  Петрович?  Да  ты  что! 

     Отец  Сергий  всплеснул  руками  и  Бэла  успела  прочитать  татуировку.  На  пальцах  левой  руки   слово  из  пяти букв  «слава»,  на   правой  -  четыре  буквы  «ВКП /б/»  и   на  мизинце   восклицательный  знак.

    -   У  меня  много  живописи,  -   поймал  заинтересованный  взгляд  Бэлы  отец   Сергий.  -  Весь  исторический  материализм.  Ленин, Сталин,  Троцкий…  Краткий  курс  истории  партии.  А  Суровцев  наш  человек.   «Севураллаг»,  мужская  колония,  строгий  режим.  Да  ты  не знаешь,  что  ли,  -  его  брат  родной  здесь  попом  служит,  в  Никольской  церкви,   по  совместительству  председатель колхоза  имени  Клары  Цеткин?  On  line.   Щас  вроде  и  колхозов  нет,  а он  сохранил.  И  название  тоже.  Его  Преосвященство  Евлогий  благословил.

    Бэлу  бросало  из  жара  в холод.  Далёкое  -  по времени,  по  географии,  по  сюжетным ходам  -  сходилось  в  одной  точке,  в  черной  космической  дыре.  Матушка  Тавифа,  отправляя  её  в  скит  к  отцу  Сергию,  сказала  странное  слово:  МРТ.  Неужели  оно  самое  -  магнитно-резонансная  томография?  Неужели  на диагностику?  Что-то  такое  есть.  И  магнит,  и  резонанс,  и  ясновидение.   У  пиар-монахини   Дуси  объяснение  проще: чудо.  Само  место  такое  -  чудотворное.  Доказательства  на  каждом  шагу.   Ну,  первое:  мощи  Петра    и  Февронии.  В  одном  гробе.  Налицо  и  живой  чудотворец,  отец   Сергий.  Другой.  Совсем  другой.   На  отшельника  не  похож.  Продвинутый.  Сестра Дуся  рассказывала: «У  меня  PlayStation  увидел:  «Покажи,  что  там»?  Нажала  на  мультики  -  смотрит,  хохочет,  как  ребенок.  Меня  на гаджеты  матушка  Тавифа  благословила.  Я  по  отделу  внешних  сношений  церкви  с  прессой,  с общественными  организациями.  ОВЦО.  За  мной паблик  рилэйшн  -  мне надо.  А  он,  отец  Сергий:  достань,  говорит,  и  мне  такую  штуку.  Как  целебное  средство.  К  нему детишек  на  излечение  водят.  Он  с ними  в Чапаева  играет.  В  шашки.  На  щелбаны.  Дитё  проиграет  -  он  ему  по  лбу.  Легонько. Сам  проиграет  -  подставляет:  жил – был  поп  толоконный  лоб.  Лупи,  мол,  не  бойся.  Ребенок  даст  щелбана -  оба хохочут.  Мать  диву  дается:  давно  не  видела,  чтобы  её  ребенок  смеялся.  Маленький  старичок.  Уже  и  не  жилец.  А  тут  такие дела.  Отец  Сергий  водичкой  из  своего  родника  напоит,  корку хлебушка  смочит  -  давай  поедим  вместе.  Вместе  играли  -  вместе  и  поедим.  Уплетают  за  обе щеки.  Сам-то  отец  Сергий   на  том  и  живет  -  хлеб  и вода.  И  еще  чего в  лесу  найдет:  травки,  ягоды,  грибки.  Иной  раз  и  поганки.  Всё  ему  нипочем.  Матерей  наставляет:  болезни  бывают двух  видов.  Один  вид   -  от  Господа.  В  наказание. Тут  надо  молиться,  самой,  ни  на  кого  не  перекладывать.  Без  посредника.  Матерь  Божию  Целительницу  попросить:  «Малые  дети  милуеши.  И  всякие  многоразличные  страсти  врачуеши:  все  бо  суть  возможно ходатайством  Твоим  к  Сыну Твоему,  Христу,  Богу  нашему».  А  второй  вид  болезни  -  от  грязи.  Это  в назидание.  Ребенка  надо  содержать  в  чистоте.  Самого  почаще  купать  и  трусишки.  Чтоб  не ходил  в  засратых.  Все  чудеса  в  стирке.  Чистые  трусы,  чистая  душа.  Господь,  мол,  чистоту  любит.

    Отец  Сергий   прочитал  тревожные  мысли,  успокоил:
 
    -   Ясновидящий  это  так,  для  прикола.  Хотя  в  бегах  зрение  и  впрямь  обострилось.  Ночное  как  у совы.  Дневное  -объёмное.  Три  Д,  как  говорит  сестра  Дуся.   И  слух  звериный.  Ветка  треснет  в лесу  -  я на  стороже.  А  нюх  у  меня  волчий.   Для  опознания  «свой -  чужой.

    Отец  Сергий  встал,  задрал  голову  к  верху   и  что  есть  мочи  возопил   жутким,   нечеловеческим  голосом.  Из-под  бороды  ясновидящего  показался  бейджик  с надписью:  «Инок  Сергий,  бесогон».   

    -   С  волками  жить - по-волчьи  выть, -   пояснил  монах.  -  За  фук  не  берем.  Зиму  в  скиту  проживешь  -  завоешь.  Это  я  волчицей.  А  вот  так  волк  воет.  Самец.

    Инок  взвыл.

    -  Страшно?  А  мне  каково  было?  Тайга,  темень  кромешная  и   я  в  скиту  -  один  одинешенек.  Прислушиваюсь. То  ли  волки,  то ли нечистая  сила.  То  ли  призраки.  Особенно  донимал  призрак  коммунизма.  Я  какие  только  меры  против  него  не  принимал.  И  крестным знамением  отбиваюсь,   и  можжевеловым дымом,  и  преподобного  Никиту  Столпника  призываю,  преподобным Нифонту  и  Макарию  Великому  молюсь.  Не  помогает.  Давай  тогда  вслух  таблицу  умножения:  пятью  семь  -  тридцать  пять.  Как  дойду  до   шестью  шесть  -  тридцать  шесть,   у  них  ода  радости  зашкаливает.  Девятая Бетховена.   А   семью  семь сорок  девять  -  всё.  Молчок  и  тишина.  Сатана  цифры  боится.  И  призрак  коммунизма  молчит  в  тряпочку.  У  меня   образования  два  класса.  Как  у  Кагановича Лазаря  Моисеевича.  Всё  самоучкой. В  скиту  под Магаданом  школьную  тетрадку  нашел,  там  в  конце  таблица  умножения.  И  я  её  читал,  когда  светло  было.  Таблицу  умножения  и  про  шашки  -  «Этюды  Кукуева».  Небось,  не  веришь  в нечистую  силу,  кунэлэмэлэ.  А  наука  верит.

    Кунэлэмэлэ!  У  него-то,  у  тамбовского, это  откуда?      Последнее  перед  смертью  слово  бабушки  Мэри  Давидовны.   Дура,  мол,  ты,  внученька,  дура  и  недотёпа.  Кунэлэмэлэ   в общем. 
   Отец   Сергий  проигнорировал  недоумение  Бэлы.  Всего  не объяснишь.  Да  и  надо  ли?  Чудеса  они  и  есть  чудеса. 
Например,  нейтрино.  Эта  частица  Бога  давно  его  занимала.  Монах  стал  в  позу  Понтия Пилата,  вопрошающего   у  Сына  Божия,  что  есть  Истина,   поднял  указательный  палец  левой  руки  с  буквой  «в»,  перевоплотился,  вошел  в  транс,  в экзистенцио.   

     Вдруг  спохватился:  не  перегнул  ли  палку.  И  вообще  с  женщиной  надо  бережнее.  Тем  более  с  узницей  совести.

    -   Тебе  в  туалет не надо?  Ты не  стесняйся.  Дело  житейское.  Туалет  у  меня  класса  люкс.  Особенно  «жен».   Я  там  сиденье  гламурное  сделал.  И  приспособление -  чтоб  руками  дверь  не  открывать.  На  подходе  есть  секретная  досочка  -  на неё  наступаешь  и  по  трансмиссии  идет  передача  на  ручку  двери  и  затвор.  Никакой  антисанитарии.  Хотя  народу  много,  все  болящие.   Ты сходи  пока,  а  я  бересту   достану.  Здесь  и  нашел,  в раскопках,  когда  ямку  для  фекалия  копал.

     «Удобства  на  улице»  завершали  архитектурный  ансамбль  скита  отца  Сергия. Весь  комплекс  напрочь  опрокидывал  представления  о  гробоподобном  жилище  анахорета.  Сруб  из  лиственницы  под   серебряным  ольховым  куполом,    отделанный  северным  деревянным  кружевом,  гнал  воображение  подальше  от  греха  уныния.  По  всему видно  было:  мастер  орудовал  топором  играючи.  Стружка  закручивалась  веселым собачьим хвостом.  Начал  строить  о  здравие,  тем  и  кончил.  На  входной  двери  укрепил  деревянный  щит  с  надписью  из  тропаря  Святым  князю  Петру  и  княгине   Февронии: «Мира  сего  княжение  и  славу  временну  помышляя,  сего  ради  благочестно  в мире  пожил  еси,  Петре,  купне  с  супружницею  твоею  премудрою  Феврониею,  милостынею  и  молитвами  Богу  угодившие.  Тем же,  и  по  смерти  неразлучно  во  гробе  лежащие,  исцеление  невидимо  подаваете,  и ныне  Христу  молитеся  сохранити  град  же  и люди,  иже  вас  славящих».  Застигнув  Бэлу за  чтением,  пояснил: «Добродеяние  Дуси.  Дуся  укрепляет  бренд     наглядной  агитацией.  Говорит:  маркетинговый  ход.  Мне  что? Маркетинг  так  маркетинг. 

    -   Вот,  понимаешь,  засада, -  развивал  красную  нить  беседы   отец  Сергий,  разворачивая  рулон  берестяной  грамоты.  -    До  сих  пор  точно  неизвестно,  есть  ли  у   нейтрино  масса. Если  массы нет,  значит,  оно летит  со  скоростью  света.  Или  даже  сверх  неё.  Опять  же  есть    несколько  видов  нейтрино  и  они  на  лету  с  Божьей  помощью  могут  превращаться  друг  в друга.  Отсюда  прямая  дорога  к  происхождению  массы  вещества.  Вот  смотри.

     Отец  Сергий  бережно  расправил  бересту.

   -   Тут  про  какой-то  «бозон».  Даже  схема  есть. Я  с  этим  еще не разобрался.  По  всей  видимости,   изложена  гипотеза   о  существовании  других  измерений  богосферы.  Врубаешься?  Сейчас,  как  принято  считать?  Время  и  три  пространственные  координаты:  X  -  Y  -  Z.   Широта,  долгота  и  высота.  При  этом  третье  измерение  /высота/  как  бы  свернуто  для  нас.  Если  по  широте  и долготе  / X  -  Y /  мы  можем  пройти,  скажем,  тысячу  километров,  то  в  высоту  можем  прыгнуть  на метр,  полтора,  два.  А если  бы  сила  тяжести  была  больше,  чем  сейчас,   к  примеру,   в  тысячу раз,  мы  не  смогли  бы  и  палец  поднять. 

     Палец  отца  Сергия  был  поднят  и  предъявлен  всё  той  же  буквой  «в».  Потом  для  убедительности  предъявлены  остальные.  Пятерня   со  «славой».
 
    -  Да  что  палец! - вошел   в  раж  монах.  -  Наше  зрение атрофировалось  бы  так,  что  мы  бы  видели  только  по  горизонтали.  И даже  не  знали,  что  можно  смотреть  и двигаться  еще  и  вверх.  Бросил  вверх  камень  -  и  он    исчезает  в  двумерном  горизонтальном  пространстве  в одной  точке,  а потом  рождается  в другом  месте.  Как  видишь,  за  каждым  чудом,  как  тень,   стоит  нормальный  Божественный  материализм.  И  если  кому-то  Господь   приоткрыл  четвертое  пространственное  измерение,  к  примеру,   особо  чувствительным  экстрасенсам,  то  с  помощью  усердной  молитвы  и   современной  техники  силовые  поля  других  измерений  можно  активизировать. 

   Увлёкшись,  отец   Сергий  подмотал  клубок  шерстяной  пряжи,  взялся за  спицы.  Пояснил:

    -  У  меня   костяные,  второй номер.  Таймырские  нганасаны  подарили.  Два  рабочих  конца.  Носки,  варежки.  Детское.  Закладываешь  петли  на  четыре  спицы,  пятой  провязываешь. 

   Крепким  пальцам  лесоруба,  помеченным  партийной  татуировкой,  не  нужны  были  посторонние  направляющие    усилия.  Пальцы  сами  всё  знали  без  умственной  подсказки,  с  ловкостью  фокусника  закладывали  петлю  за  петлей.   

    -  Почему    пензюки   толстопятые,  знаешь?  То-то.  Они  пятки  укрепляли  двойной  вязкой.  Ихним  носкам  сносу  нет.  Я  тебя  научу.  Чем  зря  четки   мусолить,  лучше  спицами.   Подержи -  ка.
 
    Ясновидящий  сунул  клубок  пряжи  Бэле,  полюбовался  творением  и,  закрепив  нитку  в  изделии,   продолжил  про   глюки  и  тонкий  мир.   

   -  Я  про  себя  скажу.  У  меня   всё  рядом  -  прошлое, настоящее,  будущее.  Всё  в  тебе. И  тонкий  невидимый  мир,  параллельная жизнь. Те  же  призраки.  Они  глючат,    обнаруживают  себя  в  нашем  трехмерном  пространстве. Возьмем  Преподобного  Сергия  из  Радонежа.  Ему,  семилетнему  мальчику,   послание  Господа  явилось  в  образе  чернеца  монаха.  Сподобил  учению,  грамоте.  И  той,  что  в  строках,   и  самое  главное,  той,  что   между  строк.  Ну,  а  я  грамоту  параллельного  мира  постигал  через  этюды  Кукуева.  Вот  так,  матушка.  За  фук  не берем.

    Отец   Сергий  выпрямился  -  высокий,  сухопарый,  -  задрал  голову  вверх  и  завабил  волчицей.  Долго,  протяжно,  самозабвенно.
   
    -   Матушка  Тавифа   говорила   крещеная  ты?  -   вернувшись  из  параллельного  мира   в  обыденный,  спросил отец  Сергий.
   
   Бэла  вынула  из  ложбинки  между  белых  с  прожилками,  довольно  объёмных  еврейских  выпуклостей  простенький  православный  крестик.

    -  Может,  ты  и права,  -  сказал  инок  в раздумье. -  А   может  и  не  права.  Иной  раз  такое  отчебучит  русский  человек,  стыдно  признаться,  что  и  ты  русский.  Лучше  бы,  думаешь,  был  кыргызом.  На  худой  конец,  иудеем.  С  могендовидом  вместо  креста.  Ты  садись,  сестра  Бэла.  Мне  ведь  тоже  иной  раз  поговорить  охота.  А  то  всё  молчком да  молчком.  Бренд такой  из  меня  сделали.  Мол,  отец  Сергий  понимает без  слов.  Глухонемые  валом  валят.  Беспокойные.  Боятся,  что  не  услышат,  когда  ангелы  протрубят остановку «Рай».  Боятся,  проедут. 
     Они  молчком  и  я  молчком.  По  Завету  Его  на  горе  Синай.  «И,  когда  молишься,  не  будь,  как лицемеры, которые любят  в  синагогах  и  на  углах  улиц, останавливаясь,  молиться,  чтобы  показаться  перед людьми. Истинно говорю  вам,  что  они  уже  получают  награду  свою.
Ты  же,  когда молишься,  войди  в  комнату  твою и,  затворив дверь твою,  помолись  Отцу  твоему,  который  в тайне;  и Отец твой,  видящий  тайное,  воздаст тебе  явно.
А молясь,  не  говорите  лишнего,  как  язычники,  ибо они думают,  что  в многословии  своем будут услышаны;
не  уподобляйтесь  им,  ибо  знает Отец  ваш,  в  чем  вы  имеете нужду,  прежде  вашего  прошения  у  Него».
 

    Отец   Сергий  поскреб  бороду,  вспомнил  недавнее:  пришли  двое  -  жена  с мужем,  глухонемые.  Всё  друг  с другом  выясняют  отношения.  Видать,  забыли,  зачем  пришли.  Он,  Сергий,  вынул  из  подрясника  самодельную  дудочку,  вроде  пастушьей   свирельки,  стал  играть.  Болтуны  ноль  внимания.
 
    -  Сестра,  Бэла,  вот  история!  Они  музыки  не  знают.  Как  им объяснить  музыку?  Для  музыки  есть  сурдоперевод  или  нету?

   Бэла  не  знала.  На зоне  были  убеждены: Бэла  знает всё.  Бэла  перечитала  все  книжки  по всем  вопросам. Включая  Уголовный  кодекс.  О  Шекспире говорить нечего:  шпарила  наизусть  от  корки до  корки.  Сперва  на неё  вот  такие  глаза  таращили.  Тебе,  мол,  в  цирке  выступать. Том третий,  страница  179,  второй  абзац  сверху.  Объясняла: не  чудо,  мол,  просто  фотографическая  память.  В  наследство  от  бабушки  Мэри  Давидовны.  Та  знала  наизусть  и  «Анну Каренину»,  и  «Сагу  о  Форсайтах».  Фотографическая  память  сработала  на  авторитет  уязвимой  во  всех  прочих  отношениях,  единственной  на  зоне  еврейской  невольницы.  Но  кликуху  ей  дали  невпопад  с  достоинствами:  Мессалина.  Хотя  поначалу  звали  «Дом  Советов». 
    Дело  было  на  репетиции  «Лира».  Совращала  женские  души  проникающая  через  железные  запоры  весна.  Вольные  птахи  дразнили. Эстроген  свирепствовал.

   -   Сексу  охота,  -  мечтательно  закатив глаза,  стонет  Корделия.
   -   Тебе,  что  ли,   одной  охота,  -  потягивается   Регана.  -  Всем  сексу  охота.
    -  А  чо!  Вечерком  сделаем,  -  оживляется  Король  Лир.  -  На  троих. 
    -  А  я  что  -  рыжая?  -  возмущается  Гонерилья.
    -   Опять  групповуха,  -   морщится  Регана.  -  Охота  тет  на  тет.  Мужичка  охота.
   -   Всем  мужичка  охота,  -  томится  в  мечтании  Король Лир.  -  У  меня  длительное  через  три  месяца  только.  Если  засранец  Колян  не  кинет.
    -   Говорят,  наш-то,  полковник,   после  критики  завез  партию  новых   гондонов.  Какие-то  с  усиками.  Кто  пробовал?
    -   Регана,  Корделия!  Не  отвлекайтесь.  Акт  первый.  Лир  и  Глостер,  -   пытается   вернуть  рычаги  управления  режиссер  Бэла.
   
    Режиссер  Бэла,  хоть  и  лицо  нерусской  национальности,  на  зоне  в  авторитете.  «Дом  Советов»,  высшее  образование,  знает  всякого до  хренища,  а  не  выёбывается.   
   В  тюрьме  иерархия.  Если  по-человечески  ведешь  себя,  не  не  крысятничаешь,  не  корчишь  из  себя  Екатерину  Андрееву,  не   надуваешь  щеки,  -  не  обидят.  На  зоне  107  «д»  -  как  знак  качества.  Вор  - это  игра.  Можно  выиграть,  можно  проиграть,  загреметь.  Риск.  Вор  -  профессия.  Щипач,  мошенник,  домушник.  Тут  мастерство,  искусство,  тонкая  работа.  Вор  - герой  драмы,  комедии,  фарса. Убийца  герой  трагедии,   человек,  который  заглянул  в  бездну,  стоял  на  краю,   уже  ничего  не боится,  самое  страшное  позади.  На  пределе  /за  пределом/  чувств,  страстей.  Черные  тени  под  глазами:  «Зову  я  смерть».  Но  может  и  повторить.  На  автопилоте.  Всё  равно  уже. Перед  Богом  не  отмоешься. Убийцу,  если  он  не  профессиональный  киллер,   арифметикой  просчитать.  Он  как  Россия.  Голосует  сердцем.  Весь  на  эмоциях,  на  тайных  струнах,  против  логики.  Грохнет  чем  не  попадя,  в  аффекте,  в  сердцах,  в отчаянии.  Слушает  и  не  слышит. 


     -  Давай,   Нюра.   Лир  -  монолог  про  судью.

     Лир:

Чудак! Чтобы видеть ход вещей на свете, не надо глаз. Смотри ушами. Видишь,  как  судья издевается над  жалким воришкой? Сейчас я  покажу тебе фокус.  Я все перемешаю.  Раз, два, три! Угадай теперь,  где  вор,  где  судья.


      Штатный  психолог  колонии  Люба  Сотникова  всё  правильно  рассчитала:  театр  как  метод  релаксации.  За  талантами  дело не  станет.  На  зоне  все  сплошь  таланты.  Как на  первом  курсе  журфака.  На  артисток  -  конкурс.  И  с режиссером  попала  в точку.  Правда,  с  помощью  полковника Суровцева.  Он  положил  глаз  на  странную  осужденную  еврейской национальности.  Долго  выбирали  пьесу. Хотели,  чтоб  доставала до  нутра.  Надеялись на  эффект  очищения,  катарсиса.  Остановились  на «Короле Лире».  Семейная  драма:  вздорный  отец,  сволочные  дочери,  бегство.  Беги  туда,  не  знамо  куда.  Хрестоматийная  история,  многим  близкая  по сюжету.  В  целом  ставка  на  Шекспира   оправдывалась.  Шекспир  забирал.  Но  не  сразу.  Первое  время  были  хиханьки -  хаханьки.  «Король  Литр»  и  всё  такое.  Но  на  репетиции  рвались.  Как  на  заветный  укол  дури.  Можно  отключиться  от  насущного,  воспарить  мыслью,  перетереть  о  постороннем.  Например,  о  связи  Шекспира  с  живой  жизнью.  Когда  бы  еще  на  ум  пришел  Вильям  наш  Иванович?  Жаль,  мало  времени  на  театральные  забавы.  Час.  Просили  Суровцева  добавить.  Упирается:  и  так,  мол,  режим  нарушаю.  На  роль  несчастного  Короля  выбрали  рецидивистку  Нюрку  -  третья  ходка  по разбойной  статье.

   Лир.

Ты уличную женщину плетьми
Зачем сечешь, подлец,  заплечный мастер?
Ты б лучше сам хлестал себя кнутом
За то, что втайне хочешь согрешить с ней.
 

   -   У  меня  судья  тоже  мужик  был,  -  комментирует  монолог  Лира   Корделия.  -  От  одного  взгляда  забеременеешь.
   -   ****ократия!  -  выносит  приговор  Гонерилья.
   -  А  у  тебя   бывают  эротические  фантазии,  -  забрасывает  удочку  Регана.

    Есть  поклевка!

   -  Каждую  ночь,  -  заглотила  блесну  Корделия.
   -  А  у  меня  и  днем  тоже,  -  признается  Король.

   Что  общего  между  курортом  и  зоной?  Или  скажем,  зоной  и  купе  в  поезде?  Легкие,  без  бремени,   связи.  Короткие.  Пять  лет,  трое  суток.  Сокамернице  скажешь  такое,  чего  не  скажешь  родной  сестре,  закадычной  подруге  -  тайное,  потаённое.  Можно  рассказать  попутчику  в  купе  поезда,  отдавшись  под  бутылку  случайному  мужику.  Сошли  с  поезда  -  и  прощай.  Так  и  на зоне:  отмотали  срок  и  прощай.  Душу  облегчил,  выворотив  сокровенное,  и  захлопнул  дверь.  С  лязгом.  Никаких  долгов,  обязательств,  последствий.

 -  Я  Коляну  на  длительном  свидании   говорю:  признавайся,  мол,  трахал  меня  в  своих  эротических  фантазиях?
-  Ну,  трахал.
-  Тогда давай,  говорю,  заказывай  позу. 
-   Ну,  ладно  -  век  свободы  не  видать.  Ну,  пять  лет,  ну  десять  -  хрен  с ней,  со  свободой.  Куда  её  девать!  Но  десять  лет  без  сексу…

   Обида  горше  горя.  Больнее,  дольше  саднит.   Потому  что  связана  с  унижением.  С  надругательством.  Полковник  Суровцев  понимает:  на зоне  сплошь  рабыни  любви,  98  процентов. По  линии  психотерапии  обратился  в  епархию:      облегчим,  мол,  душу  моих  разбойниц  крещением. Архиепископ  продвинутый,  с  перспективой.   Быстро  сообразил:  вот  оно,  благодатное  поле  для  новой  паствы.  Вся  зона  зависла  в  ожидании  таинства.  Записались  многие.   Отбор   прошли  не  все.  Вычеркивали  нарушителей  дисциплины,  кого  сажали  в  ШИЗО.  Свою  селекцию  на  стадии  душевной  подготовки  вел  и  отец  Паисий,  ветхий  старичок -  книжник.  Судьба  Бэлы  была  в  его  руках.  Божий  одуванчик  в  помощь  душе  и  телу  нес  Слово  Божие.

   -  Апостол  Павел  сказал: «Брак у всех да  будет честен, а ложе непорочно; блудников же и  прелюбодеев судит Бог».
За приверженность грехам  блуда  истреблялись  с лица  земли города и  целые государства. Так было в  древних городах Содоме  и  Гоморре,  на  месте которых сейчас  Мёртвое море.  Так было в  Израиле  в  последний век его существования,  и  это закончилось разрушением Иерусалима. Так  было в римском обществе периода  упадка,  и  Римская  империя  от  блуда  и  разврата  погибла.
 
    -   Инстинкт продолжения рода присутствует у любого живого существа,  -   поражая  слушательниц  многоумием,  защищала  зону  режиссер  Бэла.  -  Плодиться и  размножаться  одна  из заповедей Творца.  Сама по себе сексуальная  потребность так же естественна,  как  потребность  в  пище  или  сне.

    Однако  и  Божий  Одуванчик  не лез  за  словом  в  карман.  На  всё  у него  были  цитаты.
 
   -  Как  сказал  Святой  Феофан  Затворник,   нет ничего плохого  в желании,  пока оно  не становится страстью: страстью  чревоугодия,  страстью  сребролюбия,  страстью блуда.

      Отец  Паисий  сеял  хорошими,  правильными  семенами  про  семь  смертных  грехов,   но  почва  была  не  та.  Глинистая,  огнеупорная,  невосприимчивая. Одно  дело  носить  крестик  на  шее  и думать,  что   Он  простит,  другое  дело  десять  лет  без  сексу. Ладно  эти  бабульки  -  Церетели,  Сеньора.  У  них  климакс.  А  у  тех,  которые  в  самом  соку,   мера  времени  -  месячные.  Им,  тыр-пыр,  кровь  из  всех  дыр,   подавай  секс.
          Бэла  пыталась  отбить   смертный  грех  с  помощью  того  же   Священного  писания.  Мол,  в Библии  нет  понятия «традиционный брак». У Авраама  были  дети  от  жены  и наложницы,  у  пророка Иакова было  четыре  жены,  а  Иисус  и  апостол  Павел блюли  обет  безбрачия.  Жены  и  дочери  у  древних  евреев были  собственностью мужей. Но  женщины нередко  нарушали  обет  целомудрия.  И  вообще  в  этих  текстах  много  путаницы.  В  Ветхом  Завете  развод разрешен,  а в  Евангелии – нет.  Многие  иерархи  признают  наслаждение в  единении любящих.  «Два будут едина плоть». 
    Но  тут  батюшка  Паисий   в  бочку  меда  запустил  ложку  дегтя.

    -  Когда  женщина наслаждается  сама по себе,  а мужчина сам по себе, это грех сладострастия. Слуги  Сатаны внушают, что секс –  главное в отношениях мужчины  и женщины,  и  чем больше у  тебя  партнёров  по сексу, тем  ты круче.  Попирают  верность,  стыдливость.  Неприкрытое  тело  выставляют,  как  товар  массового  потребления.  Иконой  становится  Лолита  без  комплексов.   

    И  понес,  и  понес.  Всякую  хрень  про  телевидение.  Мол,  на  телебашне  сидят бесы. Совращают   детей  эротикой,  откровенными   сексуальными  сценами. 
    Что  тут  возразишь?  Благоблеяние  попа  на  зоне  -  скучно  и  бесполезно.  Как  презерватив  для  ишака.

    В  отсутствие  Божьего  Одуванчика  на  репетициях  перемывали  кости  Самому.  Самому  Иоанну  Крестителю.  Архиепископу.  Пятидесятилетний,  элегантный  красавец  -  изящно  стриженая  борода,  нос  с  горбинкой.  Видно  было:  себе  нравится.  На  зону  приехал  с  группой  епархиальной  телестудии.  Профессионально  работает на  камеру.  Ракурсы,  поворот  головы,  взгляд  -  всё  отработано.   И  личное  ноу-хау:  групповуха.  Групповое  крещение  осужденных  за  тяжкие  и  особо  тяжкие  преступления. 

   КОРНЕЛИЯ:  Интересно,  у  него  грудь  волосатая?
   РЕГАНА:  А  тебе  как  лучше?
   ГОНЕРИЛЬЯ:  Девчонки,  а  вы  заметили,  какие  у него  часы?  Офигеть!
   КОРОЛЬ  ЛИР:  30  тыщ  баксов.
   РЕГАНА:  Ты  чо!  Разве  такие  бывают?
   КОРОЛЬ  ЛИР:  Я  по  телеку  видела.  В  рекламе.
   РЕЖИССЕР:  Господа  артисты,  это  что  за   текст?  Попрошу  поближе  к  Шекспиру.  Акт  третий,  первая  сцена.  Входит  Король…

   КОРОЛЬ  ЛИР:


Король, и до конца ногтей — король!
Взгляну в упор, и подданный трепещет.
Дарую жизнь тебе. — Что ты свершил?
Прелюбодейство? Это не проступок,
За это  не  казнят. Ты не умрешь.


    Вникли  в текст:  «Прелюбодейство  это не  проступок.  За  это  не  казнят».  Переглядываются.  Близко.  Горячо.  Что  дальше?  Нюрка   давай!

    КОРОЛЬ  ЛИР:

Рожайте сыновей. Нужны солдаты. —
Вот дама. Взглянешь — добродетель, лед,
Сказать двусмысленности не позволит.
И так все женщины наперечет:
Наполовину — как бы божьи твари,
Наполовину же — потемки, ад,
Кентавры, серный пламень преисподней,
Ожоги, немощь, пагуба, конец!


   -   Бэла,   чо  это  твой  Шекспир  на баб  бочку  катит? 
   -   Старая  история.  Адам  и Ева.   Первородный  грех.  Не устояли перед соблазном,  нарушили завет Бога  и  исполнили волю Сатаны.  Трахались,  одним  словом.  Поэтому богословы рассматривают грехопадение первых людей как глобальную катастрофу, которая поразила не только Адама и Еву, но  и  всё их потомство.  Мол,  из  первородного греха  излились на человека болезни, скорби, страдания.  На  них,  бедных,  вешают  и   ответственность  по  107-й.  Первый  сын Адама  и  Евы   Каин укокошил  своего брата Авеля.  Ну  и  дальше  пошло,  поехало.
   -  Это  когда  было?  -   возмутился  Король  Лир.
   -  Сталин  говорил:  сын  за отца  не  отвечает.  А  он  в  семинарии  учился.  Знает.

     Со  всей  прямотой  высказали  претензии  Божьему Одуванчику.  Тот,  как  всегда,   спрятался за  Апостолом Павлом: «Доброго,  которого хочу, не делаю,  а  злое,  которого не хочу,  делаю». 

   -  Амартиа,  -  попыталась  перевести  разговор  на  научные  рельсы  Бэла.  -  В переводе с  греческого  это  грех.  Оно  же,  это  слово,  означает «болезнь».  И  как любая болезнь,  он  может  передаваться  по  наследству.  Ученые  обнаружили  в  ДНК  человека гены склонности к  различным  порокам. 

    -  Вот!  -    возопили  Корделия  и  Гонерилья.  -  Мы - то  причем? Гены! 
   
    Но  отец  Паисий  упорствовал.  Гнул  линию  митрополита  Антония  Сурожского:  «Да,  каждый из  нас  по  наследству получает свойства тела  и  души  от всех предков,  начиная с Адама и Евы. Но от нас зависит,  что мы из  них сделаем». Завел  марксистскую-ленинскую  волынку  про  недостатки  воспитания,  дурные  примеры,  тяжёлую  жизнь.  Но  тут  выступил  Король  Лир.

    -  А  как  же  в  моем  благородном  семействе?  Я  ли  не  старался?  Я  ли  не  одевал,  не  кормил,  не  обхаживал?  На  золотом  блюдечке!  С  голубой  каёмочкой!  А  что  выросло? 

     -  Всё  это  сказки -  про Адама  и  Еву,  -  ударилась  в  оппозицию  королевская  рать.  И  за  поддержкой  устремили  взоры  на  заступницу,  на  «Дом  советов».

     Отец  Паисий  примолк,  у  него  иссякли  научные  аргументы.  И  тут  совершенно  неожиданно  на  его стороне сыграла  режиссер  Бэла.  Мол,  история  темная.  Хотите  верьте,  хотите  нет,  но  двадцать лет назад  профессор Калифорнийского университета Алан  Уилсон  исследовал митохондрии,  клеточный  энерджайзер.  Митохондрии  наследуются только  из  яйцеклетки матери  и  можно  проследить всех предков человека по  женской линии.  И  что  вы думаете?  Почти  семь миллиардов  нынешних  землян  ведут своё начало от одной женщины!  Взялись  за  мужиков,  за  отрезки  мужской  игрек-хромосомы,  которая  переходит  от отца  к  сыну.  Та  же  история!  У истоков всех  нынешних игрек-хромосом находится  общий  игрек-праотец.  То  есть  библейский  рассказ  о происхождении  человечества  от одной  пары  мужчины  и  женщины  -  не  притча,  а  документ. 
      
   -   Ну,  мать,  ты  даёшь!  -  открыли  рты  сокамерницы. -  Говорили  же  в  школе:  знание  -  сила.  Ты  что  же,  и  креститься не будешь?

    Божий  Одуванчик,  положив  на  одну  чашу  весов пятую  графу  Бэлы,  а  на  вторую  праведные  митохондрии,  дал  этнической  иудейке  свою  православную  рекомендацию.   
 

      -  Крещается  раба  божия…  как  тебя?  -  Наталия…-  Крещается  раба  божия Наталия…

    Картина  маслом   -  убийцы,  разбойницы,  насильницы,  воровки,  тщательно   вымытые  в  тюремной  бане,   в  белых   сорочках  до  пят,   босичком.  Были  бы  крылышки  -  ангелы!  На  другой  раз  перенесли  крещение  только  тем,  у кого   с  днем  таинства  совпали  месячные.  Не  положено.   

   -  Крещается  раба  Божия…  Как  тебя?
   -  Бэла.

   Рука  крестителя  Иоанна  зависла.

   -   А  фамилия?
   -   Шерельмойзен.
   
    Час  от  часу  не  легче.
 
  -  Еврейской  национальности,  что  ли?
  -  Еврейской?
  -  А  статья?
  -  107-я  «д».
  -   Что  же  делать  с  тобой,  раба  Божия  Бэла   Шерельмойзен?  Кого  в  крестные  запишем?
  -   Под  мою  ответственность,  -  это  Суровцев.
  -   Ну,  полковник,  смотри.  Головой отвечаешь! 
Крещается  раба  Божия  Бэла. 

    Надел  на  тонкую  еврейскую  шейку  православный  крестик.  Другой  крест  нарисовал  кисточкой   на лбу.  Дело  сделано.  Аминь.

    А  девушки  что?  Хоть  и  крещеные,  а живые,   хочуницы  бесстыжие.  На  репетиции  ржут,  как  лошади.  Пока  телегруппа  снимала  таинство,  на  чемоданах  с  аппаратурой  сидел  молодой  инок  водитель. Чистый  херувим.  Новообращенные - с  крестиками,  в  белых  рубашечках  -  к  нему:   
   -  Чего  сидишь -  железки  караулишь!  Они  нам  на хрен не  нужны. Мы  по  другой  статье.  Пошли  по-быстрому  отфейсбучим  -  у нас  от  туалета  ключи!

    Ну  что  с  ними  поделаешь?  Херувим  крестным знамением  обороняется: Чур  меня! Чур  меня!

    Первую  минуту  славы  артистки  познали  в  день  премьеры  у себя  на зоне.  Зрители  приняли  близко  к  сердцу  и   Шекспира,  и  таланты  исполнителей,  костюмы,  декорации,  свет.  Пробирало  самых  отпетых.  Иных  до  слез.  Перепало  славы  и  Сеньоре с  Церетели,  вложивших  мастерство  в  сценографию.
    Дальше  пошли  гастроли.  Сначала  по  соседним  зонам,  а  потом  высшее  начальство  согласовало  премьеру  в  областном драмтеатре.  Сенсация!  Афиши,  аншлаг,  рецензии  в  газетах. Из  Москвы  приехала  съёмочная группа  программы  «Время».  Куда  выше!  Иностранные  делегации  зачастили  на зону -  правозащитники,  спонсоры.  Психотерапевтический  театр!  Новое  слово  в  системе УИН.  Психологу  Любе  внеочередная  звездочка на погон.  Капитан   Сотникова!  Начальник  Суровцев  весь в  шоколаде.  Разъезжает  с  докладами  по  симпозиумам: тренд  на  гуманизацию,  тюрьма  с человеческим  лицом,  отмена ШИЗО,  карцеров.  Увеличение  продолжительности  свиданий,  смягчение  нравов,   расширение ассортимента  презервативов.   
     У  артисток  крышу  сносит,  звездная  болезнь,  на хромой  козе не подъедешь.  Даёшь УДО!  Суровцев: «Шерельмойзен,  пиши  заявление.  Куй  железо,  пока  горячо».  Шерельмойзен:  «Гражданин начальник,  мне  не  к  спеху». Дура  она  и  есть  дура.  Кунэлэмэлэ.  И  еще  сложный  психологический  контекст.  Подключил  капитана  Сотникову. Договорились:  будь  по-твоему,   хочешь  всё  с  ноля,  так  с  ноля.  Зона  так  зона.  Есть  альтернатива:  монастырь.  Зря,  что ли,  крестили. Ты  там  никто  и  звать  никак.  На  зоне  у  тебя  какие-никакие,  но  есть  права.   Права  человека.  И  правозащитников  куча.  Особенно  с  Запада.  А  там,  в  монастыре,  ноль  прав  человека.  Там  устав.  Никакого  гражданского общества.  И  никаких  правозащитников.  Со  своим  уставом  в  чужой  монастырь  не  ходят.  Там  ты  точно  ноль.  Круглый. 
     Уже  и  конкретный  адрес  подобрали:  город  Муром,  Свято-Троицкий  женский  монастырь.  Благословение  архиепископа  Иоанна   получим,  письмо от него  архиепископу Евлогию  на  мази.   Матушка Тавифа  строга,  но  со  светлой  головой.  Если  вдруг  заупрямится,  есть  запасной  аэродром:  рядом  колхоз  имени  Клары  Цеткин,  председатель  Суровцев.  Он  же,  по  совместительству,  настоятель  Никольской  церкви.  Даст  работу  и  кров.  Без  вопросов. Всё  с  ноля.  С  чистого  листа.
    Бэла  сдалась.  И  пошло  по  цепочке.  Евлогий  уговорил  матушку  Тавифу:  убогих  у  тебя  полно,  а  нам  надо  повышать  интеллектуальный  уровень  паствы,  свой  бренд  развивать.  Против  всяких  там  «валентинов»,  «хэлуинов».  За  нами  Петр  и  Феврония.  И  Москва.  Супруга,  сама  знаешь,  чья.  Готовим государственный  праздник -  День  семьи.  Из  колонии  положительная  характеристика.  Подписал  полковник  Суровцев.  «Однофамилец  нашего?»  -  подивилась  матушка  Тавифа.   Оказалось,  не  однофамилец  -  брат. 
 
 -  Не  отпускает?
 
   У  матушки  Тавифы   глаз – алмаз.  Насквозь  видит  новенькую  монастырскую  насельницу  Бэлу. Но  не  отталкивает.  Приближает  собственным  откровением. 
 
 - Зона   это  пожизненное. Из  головы  выкинешь  -  кожа  напомнит,  уши,  глаза.   Крепче  всего  запах  держится.  У  меня  миндальный  запах   на  всю  жизнь  остался.  Синильная  кислота,  цианистый  калий.  Из  того  потопа  в  Кочкорке.  Всё  в тебе,  не  убежишь.  Как  от  собственной  тени.  Я  пробовала,  молилась.  То ли  молитва  не доходит,  то  ли  так  Господу  угодно.  С  этим  надо  жить.  С  танкистом  моим  под  горой  Благодать. С  баней  на  Итагаре,  с  секс-символами  России,  братьями  пошехонцами.  С  Корчубеком  и  Кокубаем.  Куда  от  них  денешься?   Никуда.

    Сегодня  матушка  игуменья  не с  той  ноги  встала, шепчутся   монахини.  Это  про  неё,  безногую. Иудино   отродье,   наследие  Павлика  Морозова!   Предадут,  продадут.  За  так.  Не надо  ни  медяков,  ни  сребренников.  Всё  пронюхают  круче  Моссада.   

   -   А  что  это  за  кликуха  у  тебя  -  Мессалина?  Моссад  наш  языком  болтает.

    Бэла  вспыхнула.  Вот  он  хвост.  На  него  и  наступили.    
    Оказалось,  зона  не  самое  страшное.  Сто  крат  хуже  телегония.  Никто  о  ней  слыхом  не  слыхивал.  Даже  она,  библиотечный  червь.  Рассказал  отец  Паисий,  Божий  Одуванчик.  Научно  всё  объяснял,  популярно.  Телегония  это  влияние  первого  самца. У женщины остаётся  генетическая информация о каждом мужчине,  с  которым она  имела половой  контакт. Особенно – о первом  партнёре. Поэтому  во все времена так  ценилась  девственность.
    Рабы  любви  хихикали:  опоздал  с  предупреждением. Девяносто  девять  процентов  контингента  познали  первого  самца  еще  в  пионерском возрасте.  А  девственность  что?  Девственность  можно  купить  и  продать.  Дефлорация   не  дорого  стоит.  А  дедушка  поп  за  своё: от  себя  не  убежишь.  Память  догонит.  И  на  советскую  власть  катит  бочку.  На  коммуняк.  Мол,  с  первых  лет  власти  отменили  стыд  и  совесть,  как  буржуазные  предрассудки.  В  20-м  году  на  афишных  тумбах  красного Питера  расклеили декрет об  обобществлении  жен.  «Отныне,  -  говорилось  в декрете,  -  все женщины  от  16 до  50  лет  являются  общественной  собственностью  и  каждый  трудящийся  мужчина  может  вступить  в интимные  отношения  с  любой гражданкой,  есть  у неё  муж  или  нет».  Соратница  Ленина  Александра  Коллонтай   статью  написала  «Эрос  крылатый»:  мол,  для   истинного  революционера  удовлетворение  сексуальных  потребностей  так  же  просто,  как  выпить  стакан  воды. 
    Отец  Паисий  предавал  революционную  блудницу  анафеме,  обзывал  её  красной  Мессалиной.   
   Кто  такая?   Была  ли  другого  цвета,  не  красная?  За  разъяснением  к  ней  -  к  режиссеру  Бэле.   

    Та  всё  разъяснила.  Мессалина  -  третья  жена римского императора Клавдия.  Родилась  в  17-м  году  нашей  эры.  Самая  знаменитая  про*****  в  истории  цивилизованного  человечества.  Первого  самца  познала  в  тринадцать  лет.  Под  именем Лициски  держала  собственный  лупанар.  По-современному,  бордель.  Римский  поэт  Ювенал  описал  её  похождения.  Бэла  встала  и,  дирижерскими  жестами  размечая   цезуры,   озвучила  гекзаметры:

   «Блудная эта Августа бежала от спящего мужа;
Чёрные волосы  скрыв под парик белокурый, стремилась
В тёплый она лупанар, увешанный ветхим  лохмотьем,
Лезла в каморку пустую свою — и, голая, с грудью
В золоте, всем отдавалась под именем ложным Лициски;
Лоно твоё, благородный Британник, она открывала,
Ласки дарила входящим и плату за это просила;
Навзничь лежащую, часто её колотили мужчины;
Лишь когда сводник девчонок своих отпускал, уходила
Грустно она после всех, запирая пустую каморку:
Все ещё зуд в ней пылал и упорное бешенство матки;
Так,  утомленная  лаской мужчин,  уходила несытой,
Гнусная,   с темным лицом, закопченная дымом светильни,
Вонь  лупанара  неся на подушки царского ложа.

      У  Реганы,   Корделии,  Гонерильи  и  Короля  Лира  глаза  полезли на  лоб.  Нет,  не  зря  говорят:  если  умный,  значит  жид.  Как  это  всё  можно знать  и  как  это  всё  запомнить!  Чудо!   На  зоне  чудо  в  особой  цене.  Только  на  него  и  надежда.  Но  её,  надежду,  подтачивают  сомнения:  а  есть  ли  оно  взаправду  -  чудо?   Оказывается,  есть.   Вот  же  оно.  Зовут  Бэла. 

    -  По  сравнению  с  подвигом  Мессалины,  ничего  особенного, - скромничает  Бэла.
   
   -   Какой  еще  подвиг?  -  предвкушая  удар  по  собственным  девичьим  грезам,  наседают  члены  королевского  семейства.
   -   Мессалина устроила соревнование с  известной  римской гетерой  Сциллой: кто обслужит больше мужчин.  С  вечера  до  утра  Сцилла  приняла  25 человек. Мессалина же продолжила дальше,  пока не обслужила 50 клиентов.

    -  50!  -  ахали  девки.
    -  А  ты  бы  смогла?
    -  Да  я  бы!
    -  Да  я бы!
    -  Ну,  ты  мозг,  Мессалина!

   Так  и  приклеилось. 


   -   Ты  в шашки  играешь,  раба  Божия  Бэла?

   Отец  Сергий  достал  самодельную  доску,  книжку  «Сто  шашечных  этюдов  Кукуева»  и,  сверяясь  с диаграммой,  начал  устанавливать  шашки  в  позицию  номер  78.

   -   Ходы  знаю,  но  не  больше  того,  -  признала  еще  одну  свою  вину   Бэла.
    -   Дело  поправимое,  -  успокоил  монах. -   Время  есть,  память  у  тебя  крепкая.  За  фук  не  берем.  Я  тебе  домашнее  задание дам:  запиши,  или  запомни  вот  эту  позицию.  Это  не этюд  -  задача.  Задача  проще.  Там  вариантов  нет,  белые  начинают  и  выигрывают.  Этюды  потом  разберем.  Этюд   материя тонкая.  Он  душу  просветляет.  И  вообще  шашки  у  меня  как  медицинская  энциклопедия.  Я  по  ней  в  бегах  себя  лечил,  а  теперь  и  народ  болящий. 

     А  за  дверью  «приемного  покоя»  толпокружение  глухонемых.  Волнуются,  руками  хлопочут.  Один  болтун  другому  в нос  въехал  -  так  разговорился.  Кровь  течет,  женщины   унимают.  И  всё  тихо.  Молчком.  А  слова,  если  по  сути  дела,  если  для  молитвы,  и  не нужны  вовсе.  Только  с  чистой душой.  Известное  дело,  Господь  дал   человеку  слова,  чтоб  он  скрывал  свои  мысли.  Для  хитрости.  А  тут-то  чего  хитрить.  Господа  не  обманешь.   
   
     Пока отец Сергий  с  Бэлой  секретничают,  сестра  Евдокия  с детишками  паломников  в  куклы  играет.  Кукла её,  Дусина,  самодельная.  Ангел  Феврония  с  волосами  из  мочалки  кукурузного  початка. 

    -   Кто  сегодня  именинник?  Настя?  А  ну  -  все  вместе:  «Как  на  Настины  именины  испекли  мы  каравай  -  вот  такой  ширины,  вот  такой  ужины»… 

    Побежали  к  Насте,  затискали.  Хэпибёздейтую!  Хэпибёздейтую!  Вот  тебе,  Настя,  кукла. 

    Монах  Дусе  пальцем  пригрозил,  но  в  шутку:  мол,  наводишь  порчу  на  бренд.  Хотя  по  делу  -  всё  правильно.   Для  детского  здоровья   хэпибёздей   первое  лекарство.      Отозвал  в  сторону  для  отдельного  послушания:  «Невольница  наша  излечению  подлежит.  За  мной   шашечная  терапия,  этюды  Кукуева.  За  тобой  -  перезагрузка».
   
    И  попрощался,  перекрестив:  «Ныне  и  присно,  и   вовеки  веков. 

    - Forever»!  -  отсалютовала  сестра  Дуся.

     Отец  Сергий  вернулся  к  своим  глухонемым,  напевая   в  бороду:  «Как  много,  представьте  себе,  доброты  в  молчаньи,  в  молчаньи». 

24.                ЖОПИНГ

   О,  Яндекс  мой,  разлюбезный!   Большой  и   Адронный!  Коллайдер  моей души!  Я  не жалуюсь.  Скажу  тебе  больше:  эти  часы   в  толпе,  в  электричке,  в  метро,  в  трамвае  -  украшение  моей жизни.  Вот  представь  себе:  ты  идешь,  а  перед  самым носом  твоим  штаны,  туго  набитые  задницей.  И   некуда  увернуться.  Толпа   слева  и  справа.  Да  и зачем  уворачиваться?  Это  ж  мой  народ.  Я  в  гуще.  Я  сам  народ. Те  же  родимые  пятна.  И  моя  задница  у  кого-то  перед  носом.  Сочувствую.  Амбре  не лучше,   пропитан  гущей,  контентом  своего  народа,  его  флюидами,  вонью  и  благоуханием,  бациллами  и  вирусами,  потом  и  кровью,  стоном  и  звуками  из  кишечника.  Кругозор  до  задницы  сузился. Целенаправленная  грудь,  целеустремленная  задница.  Призывной  пункт.  Мужички  вокруг  -  допризывники. 
   Почему  мне  достался  зад,  а не  перед  моего  народа,  это   объясняется  просто.  Я  -  в  толпе,  в  гонке  на  эскалаторе,  на  лестничных  переходах,  в очереди,   -  всегда  сзади.  Те,  что  идут,  бегут  навстречу,  проскакивают  быстро  -  лица,  переда  не  увидать.  Я  просто  приговорен  к  виду  в  зад.  Может,  у  иного  зада  вполне  симпатичное  лицо,  но  я-то  его  не  вижу.  Я  в  заднице.  А  там   темно,  как  у негра  -  сам  знаешь.
   Мужской  зад  попадается  реже  -  и  демография  такая,  и  распорядок  дня.  Рабочий  класс  давно  в  цехах.   И  слава  Богу.  Какая  у  рабочего  класса  задница!   Бесформенные,  мятые  штаны,  сэконд  хэнд,  ни  уму,  ни  сердцу.  Просто  жопа. А  вокруг  меня  офисный  планктон,  женщины.  Зад  моего  народа  -  женский.  Он  как  раз  рассчитан  на  глаз,  на  ум  и  сердце.   Недаром  же  в моде  спущенные  штаны  -  спереди  ниже  пупка,  сзади   разрез  между  ягодиц.   Такой   тренд.  Наружу  стрингами,   всей   немыслимой  анатомией,  всей  мыслимой  физиологией.  Такую  бы  задницу,  да  гиссарской  овце!  Это  ж  сколько  киргизов  можно  накормить  таким  курдюком.
  Женская  задница   моего  народа  знает  себе  цену.  По  ней  встречают  и  провожают.  Она  прокладывает  путь  всему остальному.  Воинствующая.  Торжествующая.  Непобедимая  и легендарная.  Комплекс  полноценности.   Размер  имеет  значение.  Нашу  землю  глазом не обшаришь.  Есть  порох  в  пороховницах  -  есть  ягоды  в  ягодицах.  Каждая  ягодица  -  вызов!  Удар  в пах.  Это  раньше  пели:  грудью  дорогу  проложим  себе.  Теперь  грудь  на  втором  месте,  с  большим отставанием.  Даже  если  она  седьмого  размера.  После  неё  по  пробивной  силе  локти,  колени.  Голова  -  на  последнем  месте.  Ничего  обидного.  Так  сложилось.  Переизбыток  тела.  Реклама:   «Шикарные  бёдра  за  две недели».  С  гарантией!   Реклама:  «Продам  девственность»,  «Куплю  дефлорацию».  Чтобы  потом  продать  девственность. 

   «Я  поцелуями  согрею  уста  и  очи,  и  чело».  Согревают.  Тут  же,  в  толпе.  Нежные,  ласковые.   Лобзают!  Взасос.   Ну,  и  руки   участвуют.  Ищут,  нащупывают  эрогенные  зоны.   Ищут  и  находят.   В  четыре  руки.   Не  таясь,  при  народе.   Победоносные  бедра.  Победоносные  колени,   грудь,  глаза,  ягодицы.  А  я,  дорогой  мой  Яндекс,  -  между.  В  жопе  я,  если  прямо  сказать,  если  назвать  всё  своими  именами.  Утешает  одно:  в  женской.

   На лестницах,  на эскалаторе,  в   толпе   -  всюду  жопы,  жопы,  жопы.  Море  жоп,  бесконечное  разнообразие.  Женщины  помешаны  на  том,  чтобы  в  лучшем  виде  представить  постороннему глазу  свою   жопу.   Максимум  открытости,  прозрачности.  Такую  бы  прозрачность  госбюджету,  зарплатам  в  Газпроме,  тарифам  ЖКХ.   Ей,  женщине,  важно,  чтобы   видно  было  всё:  трусики,  складки,  припухлости.  Оголтелое  тело.  К  черту  комплексы.  К  черту  застенчивость!   Нижнее  стало  верхним.
    Они  устремлены  к  успеху.  Они  мажоры,  сплошной   ПАЗИТИФФ.  Они  движутся  членораздельно:  ягодицы,  колени,  бедра.  Сколько  энергии  в  преодолении  каблуков!   Уверены   в  себе,  обожают  себя.  «Я  лучшая!  Я  первая!»  В  очереди.  В  кассу.   На эскалаторе.  В  койке.  «Я  сверху»!  Они  готовы  на  многое.  Практически  на  всё.  Объявление  в газете: «Отдамся»!    Они  не  намерены  ждать.  Здесь  и  сейчас.  Они  презирают  неудачников.   Они  бросают  окурки  на  пол.  Не  глядя.  Надо  убить  -  не задумаются.  Бросят  ребенка  в  мусорный  бак.  Сдадут  в  детдом.  Прыснут  в  глаза  кислотой.  Победят,   затопчу,   сомнут.  Трахтенберг  работает,  как  паровой  молот:  дам,  дам,  дам!  ****ство  называют  романом.  Торг  уместен.   Почем  грудь  седьмого  размера?  Беру! 
 
     Блондинки!  Барби!   Форма  превыше  содержания.  Товар  на  рынке  тщеславия.  В  шаговой  доступности.   Повышают  капитализацию  тела.  Накручивают  товарную  цену  фитнесом.   Возделывают  бренд.   Они  пишут  книги!  Они  писатели.  Они   душеведы,   инженеры  человеческих  душ.   Старшие  инженеры,  главные…  Ловцы  душ.  На  блесну.  На  блестящее.  «Шика,  блеска  дай»!    Всё  на  продажу.   За  стервозность  -  доплата.   «Я  душу  дьяволу  продам  за  ночь  с  тобой».  Душе  ныне  грош  цена.   Такой  мейнстрим.
    
          «Зову  я  смерть!  Мне  видеть  невтерпёж»…   Где  же  те  -  тонкие,  трепетные,  от  которых  стайкою  наискосок  уходят  запахи  и  звуки?  Где  сильный,  что  слабому  уступает?  Где  ветер,  ласкающий   пламя  свечи?  Где   та,  сотканная   из  полутонов,  из  бемолей,  диезов,  из  плавных  линий,  из  предчувствий,  наитий,  из  того,  чему  даже  главные  инженеры  человеческих  душ  не  могут  подобрать  текст  слов?   Запись  в  трудовой  книжке:  «Инженер  человеческих  душ  с  окладом  6750  рублей».   У  инженеров  остаются  лишние  детали.  К  чему  привинтить?  Или  просто  положить  на  пианино.  Чтоб   красиво.  Где  тайна?  Где  Джоконда,  черт  подери!  Ну,  Саския,  наконец.  Победа  плавных  линий  над   угловатым  напором  тазобедренных  суставов.  Где  те,  при  виде  которых   хочется  втянуть  живот  и  выпрямить  спину?   Где  опущенные  долу  глаза?  Долу!  Где  шорох  ресниц?   Куда  делся  румянец  застенчивости?  Куда,  куда  вы  удалились  -   Лаура,  Дездемона,  Джульетта,  Татьяна  Ларина?   Где  Пенелопа,  Офелия,  Суламифь?  Где?  Где?  В  Караганде. 


   Задница,  мой   Большой  и  Адронный,   это  отдельная  песня.   Даже гимн.  Можно  сказать,  гимн  России.  Прости  меня,  Господи!  И  ты,  мой  BLACK  HOLE,   прости. 

25.    СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ  РЕАЛИЗМ

   -   Не!  Это  не  Хрущев.  Это  Сталин.
   -   Сталин  хотел  отдать  Крым  не  хохлам,  а  евреям.
   -   Сталин  только  хотел.  И то за  деньги. За  20  млрд  долларов. 
    -  Откуда знаешь?
    -  Он  сам говорил.  Тито  Иосифу  Броз.  А  Хрущев  задаром  отдал  хохлам.  Откупался  за  грехи.  Или  по  недомыслию.
    -   Ну,  ладно  -  хохлы.  Всё  ж  таки  православные.  А  прикинь  -  евреи.   Они  бы  из  Севастополя  сделали  Хайфу.
   -   У  нас  чуть  что  -  сразу  Сталин! 
   -   Ничего  не поделаешь.  Телегония.  Память  о  первом  самце.
   -   Так  уж  и  первый.  Владимир  Ильич  пораньше  насиловал  родину-мать. 
    -   Сестра  Дуся,  ну-ка  кликни,  что  там  у  тебя  narod.ru  по  нашему  вопросу?

    Сестра  Дуся  настроила  планшет,  кликнула  куда  следует.  Narod.ru   выдал  текст.

 «Тегеран. 1943 год.

На конференции глав союзных государств Рузвельт сообщает Сталину, что в скором времени у его администрации начнутся проблемы с поставками в СССР по ленд-лизу, если Сталин не примет необходимых решений по судьбе Крыма. Также известно, что по настоянию Рузвельта следующая конференция проводится в Крыму.
    18 мая 1944 года Сталин депортирует крымских татар, обвинив их в сотрудничестве с немецкими оккупантами.
Одновременно  из Крыма были выселены чехи и армяне, болгары и греки.
Сталин тщательно  продумывал каждый свой шаг.
Затевалась новая геополитическая игра, а ее полем вновь, как и на протяжении веков,  становился Крым.
В разговоре с маршалом Тито Сталин  обмолвился, что Рузвельт требует создания в Крыму еврейского национального государства, и  за это обещает двадцать миллиардов долларов. 
Перед Сталиным был выбор:  продолжение союзнических отношений с Америкой или конфронтация  с могучей атомной державой».

    -   Ну  вот!  Против  Narod.ru  не  попрешь,  Филей  лупоглазый.  А  что  в  блогах?
    
    Сестра  Евдокия  потюкала  пальчиками,  кликнула  блоги:

    -  Всё  то  де,  матушка.  Матерятся.
    -  Вот  сволочковы  дети!  -  расстроилась  игуменья.


     По  пятницам  у них,  у   френдов  в  черном,  посиделки:  игуменья  матушка  Тавифа,  монах  отец  Сергий,  председатель  колхоза  имени  Клары  Цеткин  товарищ  Суровцев,  он  же  настоятель  Никольской  церкви  отец   Владимир,  и  сестра  Дуся  по  линии  ОВЦО,  по  отделу  внешних  связей  церкви  и  общества.  Без  решающего  голоса,  с  совещательным.  Картины не  портит,  представляет  молодое,  продвинутое  поколение.  Вроде  как  от  комсомола. Отец  Владимир  называет  сходки  высокопарным  словом  вече,  матушка  Тавифа  по  привычке - бюро,  сестре Дусе  ближе  слово  «кафедра».  Соответственно  биографии:  МГУ,  философский  факультет,  красный  диплом. 
    У  отца  Сергия  ни  бюро,  ни  кафедры  в  биографии  нет.     Всё  больше  стрелки  да  сходки.  Но  не  только.  Есть  и терки   на  отвлеченные  от  земной  суеты  темы   и  даже  симпозиумы  по  искусствоведению.  К  симпозиумам  приобщился  в Кирилло-Белозерском  монастыре.  Реставратор  Попов  привлек   в  молитве  обретающегося  здесь  монаха  к  топорной  работе   по  восстановлению Ильинской  церкви  в  лесной  глухомани  близ  Ферапонтова  монастыря.  Ильинская  оказалась  шедевром  деревянного  зодчества  четырнадцатого  века:  пять  восьмериков  с  висячей  галереей.  Другой  такой  на  севере  Вологодчины  нет.  Восстанавливали  по  рисунку.  Работа  буксовала.  Современному  топору  деревянное  кружево  не давалось. Тесали бревна,  строгали  -  всё  не  то.  Пока  Попов  в  раскопках   знаменитой  Мангазеи  не  отыскал  старинный  инструмент:  топоры,  скобели,  скребки,  пилы.  Технологию  Попова  признали  в  Скандинавии,  в Англии.  По  ней  восстанавливали  Шекспировский  театр.
     Бревна  поднимали  без  кранов,  накатом,  бурлацкой  тягой,  удерживая  веревками.  Монах  Сергий  со  сноровкой  профессионального лесоруба  и  плотника   оказался   бесценным  работником,   рубил  все  виды углов,  не  только  в  охряпку.  Притесанные друг к другу бревна  вязал  шипами  или ставил “на   коксы” с моховой  прокладкой.  Под  его  топором   сучковатые  бревна  превращались  в  ювелирные  изделия.  Не  чурался  и  черной  работы.  Круглое  катал,  плоское  таскал,  тесал  скобелем,  снимал  стружку,  мотал  на  ус  умные  разговоры  про  фрески  Дионисия  в  соборе  Рождества  Богородицы  Ферапонтова   монастыря.  Медленным,  сладострастным  чтением  на  откосе  северной  двери  храма  впитывал  старославянский текст,  оживлял  тени  забытых  предков.  "В лето 7010 месяца августа в 6 на Преображение Господа нашего Исуса Христа начата бысть подписывана церковь. А кончана на 2 лето месяца сентявреа в 8 на Рождество Пресвятыа владычица нашыа  Богородица Мариа. При благоверном великом князе Иване Василиевиче всеа Руси, при великом князе Василие Ивановиче всеа Руси и при архиепископе Тихоне. А писци Деонисие иконник с своими чады. О, владыко Христе, все царю, избави их господи мук  вечных»

    Ферапонтов  монастырь  был  единственной  картинной  галереей,  которую довелось  посетить  отцу  Сергию. Здесь  он   постигал  Боговоплощение  и  Царство  Небесное  глазами  Дионисия.  Царство  оказалось  светлее  и  радостнее,  чем  представлялось  по  иконам,  перед  которыми  он  молился  в  своих  убогих,  черных  скитах.  Даже  Страшный  суд  на  западной  стене  главного храма.  Внутри  собор  был  разделен четырьмя квадратными столпами на три нефа с повышенными арками под барабаном.  Есть  где  разгуляться  глазу,  есть  что  обшарить.  Роспись из  трехсот  композиций занимала  все поверхности стен,  сводов,  столпов,  софитов  окон  и  дверей.  Шестьсот  квадратных  метров. 
 Наружные росписи на западной стене  представляли  Царствие Небесное  через образы Деисуса и Рождества Богородицы.  Внутри собора росписи  шли  порядно,  сверху  вниз,  как  велит  канон православных стенописей XIV века.  В барабане - Христос-Вседержитель, под ним – архангелы  и праотцы,  в  парусах - евангелисты,  в  щеках  подпружных арок  - Учение отцов церкви,  в  сводах - евангельские сцены,  на  уровне окон четверика - композиции на текст акафистного гимна,  ниже - Вселенские соборы,  на столпах - воины-мученики,  в алтарных  апсидах - Иоанн Предтеча, Богоматерь с Младенцем, Николай Чудотворец. Внизу,  по периметру стен и столпов - полотенца с орнаментами.
     Попов  вслух  зачитывал  летописный  свод  1479  года  с  упоминанием  игумена  Пафнутия  и  держателя  казны  Иоасафа,  который  вел  денежные  расчеты  с  Дионисием  и  его  артелью  за  роспись  иконостаса  Кремлевского  Успенского  собора.  Летописец  сообщал: "...владыка Ростовский  Васьян  дал  сто  рублев  мастером  иконником Денисью,  да попу Тимофею, да  Ярцу,  да  Коне  писати  Деисус в  новую церковь святую Богородицы,  иже и  написаша  чюдно велми,  и с  Праздники и  с  Пророки.

    Отца  Сергия  пробирала  дрожь.  На  художества  Дионисия  он  откликался  не  головой,  не  чутьём  на  цвет,  свет,  певучую,  благостную  линию  рисунка,  а  кожей,  спинным  мозгом.  Дионисий  входил  в резонанс  со  струнами    мятежных  глубин  души  монаха. Тень  забытого  предка,     расстрелянного  Тамбовского  батюшки,  являлась,  теребила  струны.
 
    -  Терпеть  не  могу  реализма.  В  нем  крыльев  нет,  -  мудрствовал  Александр  Иванович  Попов.  Никто  и  не  спорил. 

     Из  всех  реализмов  единственным  подлинным  реализмом  Попов  считал  социалистический. И  на  первое  место ставил Марка  Шагала:  у  него  люди  летают.  Жрать  нечего,  в  синагоге  крыса  с  голоду  померла,  христолюбивые  погромщики  мордуют. А  они  летают.  Потому  что  в них  Дух.  Подъёмная  сила  крыла  от мифологии,  сказки,  от  былинных  богатырей  -   Буденный,  Ворошилов,  Стаханов,  Чкалов… На  втором  месте  после Шагала  у  реставратора  был  главный  начальник  всех  художников  СССР  Герасимов,  написавший  икону  Мичурина  на  фоне  цветущей  яблони. 

   -   Или  вот  -  пара голубков:  Иосиф  Сталин  и  Клим  Ворошилов  на  набережной  Москвы-реки, -  развивал  мысль  Попов. -  Херувимы!  По  Герасимову  -  лики  святых! Товарищ  Брежнев,  товарищ  Суслов,  товарищ  Черненко. Члены  Политбюро.  Белозерский  иконостас  отдыхает!

   Короче  говоря,  отец  Сергий,  прошедший  Поповские  симпозиумы по  искусствоведению,  был  вполне  готов  к   повестке дня  очередного  бюро,  созванного  по  инициативе  матушки  Тавифы:  Вильям Шекспир,  трагедия  «Король  Лир».  Отчет  режиссера  сестры  Бэлы.

   -  Что?  Прямо  так  и  сказали:  не  ****и,  -  потребовала  уточнить  матушка  Тавифа. 
   -  Так  и  сказали,  -  потупила  глаза  сестра  Бэла. -  Но  без  зла,  я  понимаю. У  них  других  слов нет.
   -  Кипит  их  разум  возмущенный! - выругалась  игуменья. -        Хиппари,  блин,  пубертатные!
   -  Хипстеры,  -  мягко  поправила  сестра  Дуся.

    Игуменья  приняла  поправку  как  должно.  Видно  было:  учится.  Догоняет  френдов. 

   -  Хипстеры,  -  повторила  игуменья.  -  Отфейсбучат  -  на  голову  не  натянешь.

    О  чем речь?  По  программе  продвижения  на  отечественный рынок  бренда  Петра и  Февронии,  как  защитников  семьи  и  брака,  матушка  Тавифа  поручила  сестре  Бэле  постановку  спектакля  «Король  Лир»  силами   воспитанниц  монастырского  пансиона  для девочек  из  неблагополучных  семей.  Деточки  еще  те.  По  ним  тюрьма  плачет!  Вот  бы  обхохотались,  услышав  ужастик  отца  Паисия  про  телегонию.  Память  о  первом  самце.   Ржунимагу.  Первый  самец  был  в  двенадцать  лет,  у  кого  и  раньше.  То  родной  папа  по  пьяне,  то  мамин  хахаль  в  обоссанных  семейных  трусах  с  волосатыми  ногами  в  задрипанных  папиных  шлепанцах.  Педофилия,  блин.  У государства,  у  милиции  одно  средство  воспитания:  колония,  зона.  Ну  и  церковь  прислоняется:  мол,  чем  монастырь   хуже  зоны. А  вдруг  проймет?  Бывают  же  чудеса.  Так  всё  и  здесь,  у  матушки  Тавифы,  сошлось:  пансион,  закрытый  от  посторонних глаз,   и  приблудная  Макаренко -  насельница  Бэла  с   тюремным  опытом  постановки  пьесы   Шекспира  на  актуальные  семейные  темы.
   Отроковицы,  хоть  и  треугольные,  в  колючках,  гражданское  общество  поминают,  права  ребенка,  фуё-муё,  -  а  тут  не  против.  Даже  с охотой.  Интересуются:  Король  Лир  -  кто  такой,  когда  дело  было?   Бэла  стала  объяснять:  давно.  Лир, сын  Бальдуда,  царствовал  над британцами в  3105  году по сотворении мира. В  Иудее  правит  Иоас,  только  что построен храм в Иерусалиме,  садам  Семирамиды девятьсот лет  и  они  приходят в упадок,  тиран Аргосский  Фиодон  изобрел  весы,  китайцы  научились  вычислять времена солнечных затмений,  Гомеру  стукнуло  сто  лет. Такие  дела.

   -  И  чо!  -  заголосили  наперебой чада  порока. - Ты,  мать,  совсем  уже?  Не  в  адеквате?  Выпадаешь  из  тренда?  Не  догоняешь?  На  хрена  нам  вся  эта  тошняга!  Мы  чо  тебе  -  маргиналы!  Сама  говоришь:  мол,  классик,  это  на  все  времена.  Короче,  мать,  замути  шнягу.  Чтоб  в шаговой  доступности. Адаптация,  блин.  Щас  все  так  ставят.  Через  жопу.  У нас  этих  королей  Лиров,   герцогов  Альбанских,  Бургундских,  Корнуэльских -  во!  Полный  хэлуин.  Генеральные  секретари,  блин,  Президенты,  губернаторы-фуяторы.  Майкл  меченый,  Бобби  с  похмелья.  Дочки  его,  фавориты.  Вся  их  туса  либерастовая:  Береза,  Рыжий,  Плохиш  пузатый… Карочи,  распилили  на хрен  великую  страну.  Был,  блин,  Советский  Союз  -  шестая  часть  суши.  Семья  народов. А  щас?  Семья  уродов.  И  пятнадцать  урюковых ханств. Если  так  пойдет,  останется  Владимиро-Суздальское  княжество. Ляжем  под  киргизов,  будем  орде  дань  платить -  газом  и  девками. 

    -  Так  и  сказали?  -  уточнила  матушка  Тавифа.
    -  Так  и  сказали,  -   подтвердила  сестра  Бэла.  -  И  почему-то  стариков  ненавидят.  Рожу,  кожу,  бородавки,  наросты,  пигментные  пятна,  седые  космы,  морщины,  шишки,  папиломы,  плешь.  Запах  умирающей  кожи.  Пот  стариковский  -  липкий,  зловонный.
    -  Вот   сволочковы  дети!  - не  удержалась  матушка  Тавифа. -  Со знанием  дела  ненавидят.  С  близкого  расстояния  нюхали.  Их  мамки  ни  разу не хэпибёздили. 
    -  Еще  сказали:  за  тобой,  мать  ты  наша  Макаренко,  Лир  и  вся  его  королевская  рать,  а мы,  мол,  замутим  про  шута.  Панк-рок - врубаешься?  Заколбасим   движуху  типа  брейка.  Слова,  мол,  какие  по  ходу  сами  вставим,  а  какие  у  твоего  Шекспира  спиз…   в  смысле  арендуем.  Там  есть прикольный  рэп: 

                Когда попы все врут народу,
                И льет кабатчик в пиво воду,
                Заказчик - образец портному,
                Не ведьм сжигают, а солому,
                Когда в судах наступит толк,
                А рыцарь не полезет в долг,
                И сплетник вдруг - без языка,
                Карманник вдруг - без простака,
                Процентщик деньги в лес несет,
                А сводня строить храм начнет, -
                Тут станет думать Альбион,
                Что снится непонятный сон.
                Пора та может удивить:
                Все станут на ногах ходить.

     -  И  чо  теперь?  -  обратилась   матушка  Тавифа  к  членам  бюро.  -  Придется  замутить  шнягу.  Кого  на  Лира  поставим,  как  думаешь,  мать  Макаренко?
    -   Да  я  как-то  от  политики  отошла,  матушка  Тавифа.  Не  в  адеквате  -  правду   чада  сказали.  Сами знаете,   восемь  лет,  107-я  «д». 
    -  А  ты  что  скажешь,  отец  Сергий?  -   наседала  на  членов  бюро  игуменья.
   -  У  меня  последняя  ходка  была  при  Брежневе. Тогда  еще  полный  Союз  был.  От  Москвы  до  самых  до окраин.  На  восточной  окраине,  в  Магадане,   я  принял  постриг и  тоже  отошел  от  политики.  А  когда  в  Кирилло-Белозерском  монастыре  плотничал,   бригадир  наш  Попов  поминал  недобрым  словом  Ельцина.  Он  живой  щас?  Или  помер?
   -   Лучше  Михаила  меченого.  С  него  всё  началось,  с  его  перестройки,  -   возразила матушка  Тавифа,   в  недавнем  прошлом  член  бюро  Нарынского  обкома  обиженной   Горбачевым  партии. 
   -  Сталин!   Он  национальной  политикой  заведовал.   Отдельная  республика  таджикам,  отдельная  киргизам.  У  них  сроду  никакого  государства не  было.  И  на тебе  -  свой  ЦК  партии,  Министерство  иностранных  дел,  Академия  наук,  оперный  театр!  Прикинь  -  киргизам  оперный  театр!
   -   Ну  и  что  же!  -  обиделась за  киргизов  матушка  Тавифа.      -  Зато  у  них  животноводство.  По  четыре  барана  на  душу  населения.  И  Чингиз  Айтматов.  Если  бы  не  советская  власть,  не  было  бы  Чингиза  Айтматова.  Кстати,  у  нас    Нарынский  театр  тоже  ставил  «Короля  Лира».  Прям  на  джайлоо,  на  пастбище.  Чабаны  там,  бабы  с  грудными,  бараны,  лошади  -  все  вместе.  Я  сама  смотрела.  Ржунимагу.  Не  при  монашеской  братии  будь  сказано.  Но  что  написано  пером,  не  вырубишь…

                Ширинка ищет дом,
                Головка не находит,
                Овшивеет потом
                Да нищих поразводит.

   -  По-русски,  что  ли,  ставили?  -  спросил  отец  Владимир,  председатель  колхоза.
   -   По-русски.  Английский  только  щас  учат.  Как  продали  американцам «Манас».  Если  переводить  с  английского  на  киргизский,  в  четыре  раза  длинней  будет.  И  многих  слов  вообще  нет.  Айтматов  тоже  писал  по-русски,  потом  переводили  на  киргизский.   

   -   Не,  Сталина  трогать  не будем, -  твердо  сказал  отец  Владимир. 
   -   Чада  просили  поближе  к  сегодняшнему  дню,  -  напомнила  сестра Бэла. -  Им  что  Сталин,  что  Петр  Первый,  что  Екатерина Вторая,  что Екатерина  Фурцева  -  всё  фиолетово.  Давно  было.
   -  Тогда  Горбачев.
   -  Лучше  Ельцин.  У него  же  семья.  Как  у  Лира.  Дочери,  зятья. 
   -  А  что дочери!  Кто  разваливал?  Берёза.  Бурбулис.  Собчак.  Чубайс.   Прикинь -  фарисеи!  Ни одной  русской  фамилии.
   -   Его!  Его!  Ельцина!  -  подхватил  председатель  колхоза  отец  Владимир,   возмущенный  диспаритетом  цен  на  молоко  и  солярку.  -  Он  поставил  Россию  на  колени,  он  народ  по  миру  пустил.   

   -  А шут?  -   обеспокоилась  матушка  Тавифа,  войдя  в  творческий  процесс.
   -  Киндер – сюрприз.  Кириенко,  -  настаивал  председатель  колхоза. -  Он  учудил  дефолт. 
   -  Может,  Гайдар?  -  были  бы  ноги,  матушка  Тавифа  притопнула  бы.  - Вот  замутил!  Денег нет,  хлеба  нет,  секвестр  на всю  вашу  голову.  И  шут  с ним!
  -  Шута  девочки  на  себя  берут,  -   напомнила  сестра Бэла.      -  Уже  учат  слова:
                Кто дал совет тебе
                Свою страну отдать,
                Пускай идет ко мне
                И будет мне под стать.
                И тот,  и тот - дурак:
                Тот горек, сладок тот;
                Один нашел колпак,
                Другой еще найдет.

   У   сестры  Дуси  зазвонил  мобильник. 
   -  Алло!  Матушку   Тавифу?  Она  занята.  Откуда?  Из  приемной  губернатора?  Матушка  Тавифа…

    Игуменья  взяла  мобильник:
 
    -  Превед-медвед!  Петрович,  ты  где?  Чо  ты  гонишь!  Люди  у  тебя?  А  мы  что  - не  люди?  Всё  бюро  в  сборе. Кроме  тебя.  Ты  мне  пуговку  не  крути.  Ты  ж,  слава  Господу,  коммунист,  не дерьмократ   новоявленный.  Повестку  сам  знаешь:  Сергиев  родник.  Чо?  Чо?  Ты  эту  дурь  выкинь  из  головы  -  скважину  бурить,  воду  бутылировать.  Завод  имени  Петра  и  Февронии!  Сами  знаем,  целебная.  Там  фильтр  подземный,   кварцевая  мембрана.  У  нас  свой  гидрогеолог,  не  чета  вашим.  Кандидат  наук,  иеромонах  Павел.  Ты  нам  весь  бренд  испоганишь  этими  бутылками.  Что  бюджет?  Что  выпадающие  доходы?  Ты  МТФ  восстанавливай,  молочком  бюджет  закрывай.  Я  до  Святейшего  дойду.  До  супруги,  сам  знаешь  чьей.  Всё.  Кончай  мозг   выносить!  -  в  сердцах   нажала   отбойную  кнопку.

     Вот  он,  соцреализм! - дозрел  до  искусствоведческого  прозрения   отец  Сергий:  бюро  обкома  компартии  во  главе  с  игуменьей  в  черном.  По  той  же  формуле  соцреализма  и  сам  стал  монахом. В  Магадане.  Рубил  домовую  церковь  в  усадьбе  крутого  золотопромышленника,  который  каждый  месяц  заносил  в райком  партии  по  миллиону  рублей  партвзносов.  Церковь  заказчику   понравилась,  освящал  главный  Магаданский  архиерей.  Завершали  дело,  по  обыкновению,  в  баньке  на  две  высокие  персоны.  Парили  тела  под  веником,  запивали  копченого  хариуса  пивком. Хозяин  рассказывал  архиерею  смешную историю:  вот,  мол,  работник  мой,  плотник  Филька,  срубивший  церковь,  денег  за  труды   не берет,  просит,  чтоб  его  в  монахи  постригли.  «Говна  вопрос,  -  ответил  архиерей.  -  Человек-то  смирный?» «Смирный,  -  поручился  хозяин.  -  У  меня  буйные  не  водятся.  В  скиту  живет.  Постится,  Богу  молится».  «Присылай.  Всё  чин  по  чину  сделаем.  У  нас  с  этим  строго».  Два  года  держал  в батраках  на хозяйстве.  Но  в  итоге,  по  милости  Божьей,  вышел  соцреализм:  с   Севураллага   на  Колыму  бежал  конкретный  пацан  Филька  мокрушник,  а  с  Колымы   в  Белозерье  возвращался  монах-чудотворец  отец  Сергий. 
    У  председателя  колхоза  имени  Клары  Цеткин отца  Владимира  телефонный  разговор  матушки  Тавифы  с  губернатором  вызвал  свои  тревоги,  народнохозяйственные.  Опять  обижают  деревню.  То  Сталин  обижал,  то  Ельцин  с  Березовским,  то  Быков  этот,  Димитрий,  урбанист  с белой  ленточкой.  Теперь  отдали  деревню  на  поругание  америкосам.

  -  Мы  у  себя  в  Никольской  с  утра  молились  против  вхождения  России  в  ВТО.  Может,  и  ты  службу  отслужишь,  матушка?  Мало  того,  что  Ельцин  с  сельским хозяйством  натворил.  Так  ВТО  его  до  конца  добьет.  И  всему  русскому полю   придет  безвозвратный  трендец.
   -   Нет  вопросов,  отец  Владимир,  помолимся.  И  против  ВТО,   и  за  высокие  надои.  У тебя,  кстати,  в  колхозе  какой  надой?
   -   Три  восемьсот   на  корову,  -  не  чуя  подвоха,  признался  отец Владимир.
   -   А  под  какую  музыку  доите?
   -   Сперва  поставили  Бородина,  Богатырскую  симфонию.  Ноль  внимания.  Включили   Пассакалию  Баха. Думали,  гены  сработают. У  нас  голштино-фризская  порода,  коровы  продвинутые,  чипы  в  ушах,  компьютерная  начинка.  Нет  эффекта,  йошкар-ола!  От  рапса  прибавка  больше.  Стали  экспериментировать.  Маруся  поставила  хор  хасидов    синагоги  из  Марьиной  рощи.  Псалмы,  духовная  музыка.  Не  поверите,  на  470  граммов  подскочило.  А  последние  струйки,  самые  жирные  -  под  хаву  нагилу.

     Батюшка  перекрестился  и,  покачивая  плечами,  неожиданно  для  себя  запел:  «Хава  нагила,  хава  нагила,  хава  нагила  вэнисмеха.  Хава  нарэнина,  хава  нарэнина,  хава  нарэнина  вэнисмэха.  Уру,  уру  ахим.  Уру  ахим  бэлэв  самэх». 

    Православная  братия  подхватила:  «Хава  нагила  вэнисмэха». 

     -  Стали  копать, -  приструнив  дородное  православное  тело  от  пляски,  пояснил  отец  Владимир,  -  оказывается,  наших   голштино-фризов  перекрывали  израильским  семенем.  Из  Хайфы. 
    -   В  киббуце  твоих  коров,  батюшка,  давно  бы   на  консервы  перевели.  Для  палестинцев.  Или  нам,  в  бывший Советский  Союз.  Корчубек  Акназарович  говорил:  у  них,  если  десять  тысяч  в  год  не  дает,  выбраковка  на  мясо. Хороший  человек  был…

   Матушка  вдруг  всплакнула,  протерла  глаза  платком.  Уточнила.

   -  Первый  секретарь  Кочкорского  райкома  партии.  Член  бюро  обкома.  Мы  с  ним  на  бюро   рядом  сидели.  Прости,  Господи,  -  никак  из  головы  не  идет  мирское.

    Услышав  про  Марусю  и  хор  хасидов,  навострил  уши  и  отец  Сергий.

   -   Ты  сам-то  слушал,  отец  Владимир,  этих хасидов?   
    -   Стыдно  сказать,  батюшка,  но  и  православного  пробирает.  Достает,  йошкар-ола!  Такой  антифон! Высоко  берут  иудеи. Особенно  Борух  Финкельштейн,  кантор.  «И  вернешься  в  город  Твой,  Ершалаим». 
   
    Монах  Сергий  посмотрел  на  сестру  Бэлу,  вроде  как  даже  подмигнул.  И  под  дых  председателю  колхоза:

    -   Отец  Владимир,  а ты  на  выборах  за  какую  партию  голосуешь?
    -  За  коммунистов,   йошкар-ола!   Как - никак  колхоз   Клары  Цеткин.

    Монах,  торжествуя,  воздел  руки  с  татуировкой  «Слава  ВКПб»  на  пальцах. 

   
    -  Ну  вот,  сестра  Бэла,  правильно  мы  с  тобой  говорили!    ДНК,   генетический  код.  Всё  с  Божьей  помощью  по  наследству. Надои.  Фрески  Дионисия.  Музыкальные  вкусы.  Политическая  линия.  Кто  за?  Кто  против?  Слава  КПСС! 

      И  вдруг  озаботился.

   -  Марк  Шагал.  Кто  такой?  Ты,  сестра  Бэла,  не  видела?
   -  Гениальный  русский  художник. 
   -  А  почему  Марк?  Куда  и  откуда  шагал?
   -   Из  Витебска. Маленький  еврейский  городок.  Обитатели нищие,  но  чадолюбивые.  Как  киргизы.  Под  каждой  крышей  семеро  по  лавкам.
   -  У  нас  в  Вагановке  тоже  был  еврей.  Кагантович. 
   -  Каганович?  -  поправила  сестра Бэла.
   -  Кагантович.  Яшка.  Машинист.  На  паровозах  ездил.  Паровозы  были,  знаешь  какие?  Могучие!  «ФЭД» -  Феликс  Дзержинский.  «ИС» - Иосиф  Сталин.  Еще  круче.  Он   поддавал  пару,  Кагантович.  А  когда  Хрущев  разоблачил  весь  ихний  культ  личности,  и  Яшка  попал  под  репрессию.  Отправили  в  ссылку,   к  нам  в  Вагановку  - на     маневровый  паровозик.
   -  Его-то  за  что?
   -  А  как же!  За  то,  что  еврей.  Они  всегда  виноваты,  жиды.  Они  же  Христа,  Бога  нашего,  распяли. Но  лично  Яшка  невиноватый  был.  Не  распинал.  Мы  в  сухомятку  ели,  а он  суп  варил.  Кошерный!  Лапша,  картошка  и  чесночок.  На  весь  барак  запах.  Безотказный  человек.  Мы  его  за  вином  посылали. На  Европейскую  или Азиатскую. С  ведрами.  У  него,  Яшки,  была  поговорка: «Моя  кгасная  линия  литг   тгиста».
   -   Какая линия?  Черта  оседлости?
   -   Черта  выпивки.  Литр  триста  и  ни  грамма  больше.  Диколон  не  пил.  Ни  «Тройной»,  ни  «Шипр».  Дроля  его,  Шкафиня,  любовница  русская,  в Хайфу  сманила.  Он  в  Хайфе  через  год  помер.  От  тоски  по  России.  Один  раз  привез  на  своем  паровозе  двух  поэтов.  Евтушенко  и  Боков.  У  них  творческая  командировка  по  стройкам  коммунизма.  Евтушенко  стихи  читал.  Так  себе. Один  только  Лёвка  Беглый   хлопал.  Боков - тот  играл  на  балалайке,  частушки  пел:  «Девок  много,  девок  много,  девок  некуда  девать.  Скоро  лошади  подохнут,  будем  девок  запрягать». Народ  понимал,  жалел  девок.  Осталась  деревня  без  конного  тягла,  а  главное  без  мужского  достоинства.  Никакого  удовольствия  жить.   Пети,  Феди,  Вани…  Сколько  война  извела.  А  какие  вернулись  -  кто  без  ноги,  кто  без  руки… Так  что  этот  Шагал?  Далеко  ушагал?
   -    Далеко.  Весь  мир  знает.  Репина  нашего  не знают,  Сурикова  не знают.  А  Шагала  знают.  Миллионы  платят  за  картинку. У  него  над  Витебскими  хатами  все  летают.  И  он  с  Бэлой,  женой  своей.  Как  ангелы.

   Отец  Сергий  глянул  в  высокое  небо,  на  белые  облака.  Тонким  слухом   беглого  разбойника  заполнил  божественную  акустику  летнего  дня:  пичуги,  жуки,  шмели.  Родник  журчал:  здесь,  мол,  здесь  она -  капелька  России.  Еще  и  кукушка  не  подавилась  колосом,  куковала  вдали. Бюро  было  на  свежем  воздухе.  Господь  где-то  рядом.

     -   Ты  не  поверишь,  сестра  Бэла,  -  понизив  голос  для  приватного  разговора,  сказал  монах,  -  я  тоже  летал.  Один  раз.  Когда  последнюю  ходку  по  107-й  отбывал.  Господь  милостивей судьи.  Мне  послушание  дали  в  мехмастерских  -  ремонт  всякого  железа   на  лесозаготовках.  И  я  там  из  двух  бензопил  «Дружба»  собрал  складной  вертолет.  Два  километра  пролетел.  Из  одной  зоны  в другую,  в  турбулентную. Лечу  «кукурузником».  Воздушная  струя  обтекает,  в  сердце  пламенный  мотор.  Сто  двадцать  ударов  в  минуту.  Пою  даже: «Мы  раздуем  пожар  мировой.  Церкви  и  тюрьмы  сравняем  с землей».  Я  революционные  люблю.   Чего  не  рассчитал  -  грузоподъёмность.  Собственный  живой  вес - вопросов нет.  Кожа  да  кости,  58  кг.  А  вот  ватные  штаны,  куфайка,  валенки.  И  ручная  кладь:  топор  и  книжка.  «Сто  шашечных  этюдов   Кукуева».  У  Левки  выпросил.  Перевес.  С этим  грузом  попал  в  воздушную  яму.  Но  удачно.  На  елку.  На  земле  следов  нет.  Вертолет   вдребезги,  а  сам  целый.  И  ударился  в  бега  на  восток.  На   самый,  что  ни  есть,  дальний. 
   
   Монах  умолк  в  ощущении  давнего  полета.  Жаль,  коммунизма  не  достроили.  Но  и  так  хорошо.  Без  коммунизма.  Солнце  припекало.  Стрекоза  села  на  указательный  палец,  под  литером  «в». Экология,  слава  Господу,  благоволила  стрекозам.  Матушка  Тавифа  грудью  стояла  за  чистоту  воздушной  и  водной  среды,   православной  веры,  за  бренд  Петра и  Февронии.  Роднику,  чистой  капле  Руси  -  да,  заводу  по  розливу  -  нет.   Не  сомневайтесь: если  чо,  дойдет  до  Святейшего.

   -   А  Евтушенко  так  себе,  -  вернулся  на  вагановскую  узкоколейку  отец  Сергий.  -  Сестра  Дуся  даже  получше  будет.  Ну-ка  напомни -  как  ты,  фулиганка,  меня  приложила?

    «Он  из  кастрюли  может  сделать  паровоз.
    Полено  бросил   и  езжай  без  пересадки.
    Он  превращает  даже  золото  в навоз.
    А  из  навоза  лепит  детям  шоколадки».

    Члены  бюро  оживились. Сестра  Дуся  зарделась,  скромно  потупила  глазки. В  отличие  от  отца  Сергия,  выпускница  философского  факультета  с  красным  дипломом  знала  истинную  цену  Евтушенко.  Но  сравнение  монаха  всё  равно  было  приятно.

       Отец  Сергий  перекрестился. Хотел  припомнить  слова  подходящей  случаю  молитвы,  а  на  ум  пришло  неподходящее.  Всё  тот  же  худой,  востроносый  поэт  Евтушенко,   с  неестественным  для  нормального  человека  завыванием  читавший  стихи.  Вспомнилось,  как  сажали  его   на  поезд,  который  приостанавливался  у  Вагановской  деревянной  платформы  на  одну  минуту,  и  как  Левка  нахлобучил  поэту  на  голову  свою  ушанку.  Мороз  был  под  сорок.  И  лесоруб  Филька,  проснувшийся  в  монахе  Сергии,  запел   евтушенковскую с  бабьего  голоса:  «Бежит  река,  в  тумане  тая.  Бежит  она,  маня,  дразня.  Ах,  кавалеров  мне  вполне  хватает. Но  нет  любви хорошей  у  меня».

    -   Ждешь?  -  спросил  коротко  сестру  Бэлу. 

   Мог  бы  и  не  спрашивать.  Понимал  без  слов.  Тем  и  был  знаменит.  К  нему  приходили  помолчать.  Оно  и  лучше  -  молчание.  Известно,  слово  сказанное  есть  ложь.  Хотя   оно,  слово,  и  было  в  начале.  Плохой  посредник  между  языком  говорящего   и  ухом  слушающего.  Не  потому,  что  человек  хочет  солгать.  Просто  точных  слов  не  может найти.  Они  беспомощны  и  убоги.   Инвалиды.  Хромые  слова  оглупляют  мысль.  С  чем,  к  примеру,  приходит  баба  к  отцу  Сергию?   Муж  бьет,  зять  пьет,  родная  доченька  на  ***  посылает.  А  как  про  эти  дела  Господу  рассказать?  Вот  и  просит  посредника  за  копеечку. Сфера  услуг.  Отец  Сергий  осуществляет  посреднические  услуги  между  просителем  и  Господом,  но  особым  способом. Передаёт  просьбу  наверх  молчком.  Потому  что  знает  секрет:  Господь  и  так  всё  поймет.  Не  зря  же  осудил Саула  за то, что тот вошел  в контакт со святым Самуилом,  ища  посредника.  Ибо   сказано: «Един Бог, един  и  посредник между Богом  и  человеками, человек  Христос  Иисус».
   
     Когда  обезноженную  матушку  Тавифу  выписывали  из  клиники,  доктор  Акрамов  напутствовал:  «Сама,  сама,  сама! Пойдешь  в  церковь  -  молись  сама,  на  попов  не надейся.  Никакой  халявы.  Душу   к  словам  прикладывай.  Душа  обязана  трудиться.  Вкалывать  должна.  Душа  обязана  пахнуть  потом». 
    На  пути  к  карьере  игуменьи  попотела  душой.  Сперва  думала,  чем  выше   колокольня,  тем  ближе  к  Богу. А  потом  поняла:  всё  наоборот.  Большой  храм  место суетное. Стала  молиться  в  часовне.  В  одиночку.  Своими  словами.  Какие  есть.  И  ведь  дошли!  Без  попа,  без  посредника. А  как  стала  начальницей,  матушкой  игуменьей,  взъелась  на  своего  монастырского  попа.  Стрёмный,  не догоняет.  Но  сказать  откровенно  некому.  Не  поймут.  Как  подруге,  Бэле  пожаловалась.
 
    -   Видела  нашего  божьего  одуванчика.  Еле-еле  душа  в  теле.  Сколько  прошу  владыку,  чтоб  заменил.  Нам  молодой  нужен. Продвинутый.  У  нас  контингент  меняется.  Вместо  убогих  старушек  молодое  поколение. У Дуси  высшее  образование,  красный  диплом,   красавица.  Да  и  артистки  твои  с  мобилами:   пальцы  умней  головы.  Упустим  - секты  приберут.  Баптисты,  иеговисты,  пофигисты,  сволочковы  дети.  Нашим  попам  нужен  другой  язык.  Понятный  народу.

    В  одну дуду  с  матушкой  Тавифой  дудит  и  отец  Сергий:
 
    -   Учи,  сестра  Бэла,  ихний  язык  олбанский,  артисток  твоих  отвязных.  Наш  кондовый  язык,  церковный,  для  них  как  горох  об  стенку.  Шутки  не  бойся,  прикола.  Входи  в  контекст,  ржунимагу.   Контекст  вот  что  важно.  Бывает:  расскажешь  смешное,  а  не  смешно.  Потому  что  ушел  контекст.  Бульон. Атмосфера.  Было  зеленое дерево,  остался  оструганный  столб.  Вряд  ли  бы  Дионисий  меня  пробрал,  если  бы  не  контекст. Реставраторы  эти,  Поповские, -  я тебе  про  них  говорил,  -  бригада  коммунистического труда,  возвышенного  ума.  За  так  работали,  за  харчи.  После  трудов  соберутся  у  костра,  и  представь!  -  без  вина  песни  поют,  все  слова знают.  Спелись.  Перед  отбоем  -  молитва:  «Дай  же  усим  по  трошки.  Тай  нэ  забудь  за  мэнэ».  Хохол  у  них  был  один,  Алеша.  Высокую  ноту  брал.  Не  хуже  кантора  Боруха  Финкельштейна.  Кому  чего,  а  мне  по  трошки   от  той  богосферы  Дионисий  достался.

    Чудны  дела! Бэла  вспомнила,  как  на   первой  встрече    монах  перед  домашним  заданием  из  этюдов  Кукуева,  полез  в  карман  подрясника,  долго  возился  и  вынул  лупу,  увеличительное  стекло.  Поймал  им  солнечный  луч  и  возжег  свечу.  Не  без  хитрости.  Производил  впечатление.  Сестра Дуся  говорила,  что  в  скитаниях  по  Сибири  играл  в  шашки  с  медведем.  Можно  было  поверить. 

    -  Я  своим  умишком  что  думаю?  -  неспешно  разматывал  пряжу  размышлений  отец  Сергий.  -   Иисус  в  земной  жизни  был  веселый.  Не  любил  писанины,  книжников,  фарисеев.   Обходился  устным  словом.  А  ученики,  апостолы,   перекладывая  устное  слово  в  Писание, засушили  сочные  листья  жизни.  Боялись  принизить  Его   шуткой.  Старались  поднять  повыше,  надували  щеки.  А  за  ними  и  нынешние  попы.  И  церкви  наши,  прости  Господи,  скучные. Золото   блестит,  а  не  греет. И  главное  -  не  повышает   капитализацию  заведения. А  нам  надо  привлекать  не  свечные  копейки  -  серьёзные  инвестиции.  И  не  только  от  нашего  брата  -  бандюков.  Форбсов  надо  подключать.  Завлекать  молодой  контингент,   современный.  Как  сестра  Дуся.  Она  нам,  старперам,   глаза  открывает  на  будущее.  Причем  скорое.  Ты  спроси  её  -  там  много  интересного.

    Бэла,  спросила.  В  самом деле, за те  восемь лет,  что  она  провела  на  зоне,  звездочеты  рванули  за  горизонт.  Коренным  образом   изменилась  парадигма.  Расчеты  футурологов    показывают,  что в  середине XXI  века человечество ждет мощная  полифуркация,  сравнимая с появлением жизни на Земле. В  результате  при  оптимальном сценарии на смену транснациональному  постиндустриальному капитализму  и  порожденному им обществу потребления к  20–40-м годам  XXI  века  придет  новая общественная  формация   -  неочеловечество.  Оно  станет адекватным ответом мыслящего человечества на  вызовы,  кризисы,  риски  и  угрозы нового времени.  Неочеловечество  как  новая  форма цивилизации откроет и  принципиально  новую эпоху  в  жизни людей – переход  к  космической сверхцивилизации  неолюдей.  Оно  даст людям новые смыслы  жизни,  новые  ценности и  цели. 
     В  ближайшие три десятилетия  нас  ждет  интенсивное развитие NBIC (нано-био-инфо-когно) и  GNR  (генетик-нано-роботикс) технологий:  создание совершенных  интерфейсов «мозг – компьютер»,  появление  антропоморфных  роботов-аватаров,  управляемых  силой  мысли,  появление симбиотического  интеллекта,  оцифровка  воспоминаний  и перенос  личности  человека  на  небелковый  носитель.

   -   Цифра,  блин,  цифра!  -  вставил  слово  монах.  -   Я  же  говорил  тебе,  Бэла,  я  цифрой  в  скиту  от  глюков,  от  сатаны  отбивался.  А  щас,  если  верить  Дусе,  сами  в  цифру  уйдем.  Давай,  сестра,   коммуницируй  насчет  бозона.

    Сестра  Дуся  в  теме.  Готовый,  хотя  еще  и  белковый  носитель  неочеловечества. Открытие  бозона  Хиггса  подлило  масла  в  огонь  Большого  диспута.  По  словам  инокини,  это   последний  недостающий  элемент современной  теории элементарных частиц,  так  называемой  Стандартной  модели.  Бозон  будет  иметь  важные  последствия  для  космологии - наших  представлений  об  устройстве  Вселенной.  В частности, это  важно  для  констант,  определяющих  кривизну  Вселенной.  Если  масса  бозона  действительно  равна  125 гигаэлектронвольтам,  энергия  поля  Хиггса,  пронизывающего  всю  Вселенную,  окажется  ниже  энергии вакуума.
     Сила,  порождающая  бозон  Хиггса,   с  благословения Господа  дала  начало  образованию  галактик,  звёзд  и  планет из  начального  хаоса.

   -   Однако  переход  от  человечества  к  неочеловечеству  будет  постепенным, -  успокоила  сестра  Дуся.  -  Такие  человеки,  как  отец  Сергий,  или  киргизский  друг  матушки  Тавифы   Кокубай,    еще  долго  будут  востребованы.  Пока  живы  бабки,  которым  отец  Сергий  стрижет  ногти  на  ногах  и  помогает  копать  картошку  на  огороде.  Пока  Кокубай  в  бочке  или  с  бубном  камлает  для  исцеления  тел  и душ.  Пока  сама  собой  не  иссякнет  потребность  в  совести  и доброте. 

    Глядя  на  молодое,  легкое,  веселое  тело   сестры  Дуси,  Бэла  отказывалась  верить,  что   неочеловечество  изменит телесную  природу  человека,  сделав  его  бессмертным, свободным,  независимым  от ограничений  пространства  и времени.  Зачем  такое  тело  менять?


     -   Хорошо,  что  Сталин   не отдал  Крым  евреям,  -   покатила  разговор  по  старым  рельсам  матушка  Тавифа.
    -  Жена  Молотова,  Полина  Жемчужная,    просила,  чтоб  отдал,  -  расширила  тему  сестра  Бэла.
    -  А  он?
    -  А  он  не  посмотрел,  что  она  жена  Молотова,  -  взял  и  посадил. 
    -   Красивая,  что  ли,  была?
    -   Красивая.  Псюха задери  хвост.  Говорят,  держала  мужа  под  каблуком.

    Решили  с  еврейским  вопросом  разобраться  до  конца.  Кто  кому  и за  сколько  торговал  матушкой  Русью.  Дело  важное:  надо  что-то  с  Шекспиром  предпринимать.  С  королем  Лиром  его.  Девчонки  правы:  отстой.  Пора  менять,  так  сказать,   действующие  лица.   

   -   Сестра  Дуся,  -  скомандовала  матушка  Тавифа,  -  кликни  контент  по  Гуглю.  Что  у  него  там  по  Крымской  Калифорнии?

    Изящные,  натренированные  Дусины  пальчики  быстро  забегали  по  планшету. «Google»  не  замешкался  с ответом. 

    -  Артикулируй!  -  санкционировала  матушка  Тавифа.

      «Еще в 1923 году руководитель еврейской секции РКП(б) Абрам Брагин подал в Политбюро проект решения о создании в Крыму не автономной, а полноправной советской социалистической еврейской республики. Тогда  у  РСФСР  и  США  не  было  дипломатических  отношений. Америку  у нас  представляла  еврейская  организация  «Джойнт».  В 1929 г.  между  этой  организацией   и   ЦИК  РСФСР   был  подписан  договор  «О Крымской Калифорнии».   На  эту  красивую  идею   «Джойнт» выделял  России  по  полтора  миллиона  долларов в год.  В  залог  ЦИК  передал  375 тыс. гектаров крымской земли. Землю  оформили  в акции, которые купили 200  американцев, в  том числе  такие  тузы,  как  Рузвельт и Гувер,  финансовые  воротилы  Рокфеллер и Маршалл,  генерал Макартур.  Деньги шли еврейским переселенцам напрямую через «Агро-Джойнт», минуя советский бюджет. На них покупали технику, инвентарь и продукты. Это подхлестнуло протесты проживавших в Крыму татар, болгар, греков, немцев и украинцев. На одном из заседаний Политбюро Сталин заявил, что ничего, кроме национальной междоусобицы, «Крымская Калифорния» стране не даёт  и  предложил проект закрыть.  Но война  заставила  Сталина реанимировать эту идею.  Стране  был нужен второй фронт.  Активисты  Еврейского  Антифашистского  Комитета  уже делили министерские портфели  в  правительстве Крыма.  А  когда  война  закончилась  и настало время платить по счетам,  Сталин  решил:  хватит.  Советский народ  и  так  заплатил непомерную цену за победу над фашизмом.  После смерти Рузвельта  Сталин посчитал свои обязательства  по  Крымской  Калифорнии  аннулированными.  Евреям  нашли  другую родину. 
       Война  подтолкнула  Сталина  и  к  переоценке  национальной  политики. Недобитые  бандеровцы  в Западной Украине,  «лесные  братья»  в  Прибалтике  подтверждали опасения,  что государство, состоящее из национальных  образований,  непрочно и,  рано или поздно, может развалиться.  Нужен  не  союз   республик, а  нормальное  унитарное государство.
 
    Сестра  Дуся,  облучив  солнечной  улыбкой  собрание,  озвучила   «GOOGLE»  приятным  молодым  голосом.  Хотелось  слушать  и  слушать,  как  «Шахерезаду». Хотя  текст  был  сухой,  протокольный:

    «Строго секретно.  Особая папка.
О Еврейском антифашистском комитете.

Утвердить следующее решение Бюро Совета Министров СССР:
«Бюро Совета Министров СССР поручает Министерству Государственной Безопасности СССР немедля распустить Еврейский  антифашистский комитет, так как  этот Комитет является центром антисоветской пропаганды  и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки.
В соответствии с этим органы печати этого Комитета закрыть, дела Комитета забрать.
Секретариат ЦК ВКП (б)».

    Мечтателей  о  Крымской  Калифорнии   постигла  участь  врагов  народа.  Известного актера  и  активиста ЕАК  Михоэлса,  которому  Сталин лично обещал создание еврейской республики,  расстреляли.  Полину Жемчужную  арестовали  за  связь  с международными сионистскими кругами.  После  её  ареста  Молотов  оказался в  опале. В  1952  году  Сталин публично  обвинил  его за  уступки  американцам  и  жене:  он,  якобы,  рассказывал  ей  о  конфиденциальных совещаниях членов Политбюро, а  та  разглашала  эти  сведения иностранцам.

    -   Не  Феврония!  -  подытожила  тему  матушка  Тавифа.
    -   А  Сталин-то,  Сталин.   Жаль,  не  успел  с  унитарным  государством,  -  отреагировал  отец  Владимир.
    -   Тогда  бы  и  гимн  пришлось  менять,  -  возразил  отец  Сергий.  -  «Союз  нерушимый  республик  свободных  сплотила  навеки  великая  Русь». 
    -  «Да  здравствует  созданный  волей  народной  великий,  могучий  Советский  Союз»,  -  по  инерции,  против  воли  запел  председатель  колхоза  имени  Клары  Цеткин. -  Хренушки  вам  суверенная  Киргизия,  независимая  Грузия,  хитрожопая  Прибалтика.
   -  Ну,  я  тащусь  от  вас,  френды,  -  засмеялась  игуменья.  -  Соцреализм,  блин,  и  только.  Соберем  лайки:  кто  за  то,  чтобы  королем  Лиром  назначить  Ельцина  Бориса Николаевича?  Один.  Два.  Три.
    И  привычной  по  советским  временам  скороговоркой завершила:
    -   Против,  воздержавшихся,  -  нет.  Все  лайки  у  Ельцина.  Теперь  кастинг  на  остальные  роли.  Сестра  Бэла,  кто  там  по  списку?

    Сестра  Бэла достала  текст.  Стала  читать.

  «ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Лир, король Британии.
Король Французский.
Герцог Бургундский.
Герцог Корнуэльский.
Герцог Альбанский.
Граф Кент.
Граф Глостер.
Эдгар, сын Глостера.
Эдмонд, побочный сын Глостера.
Куран, придворный.
Старик, арендатор у Глостера.
Врач.
Шут
Освальд, дворецкий Гонерильи.
Офицер на службе у Эдмонда.


Гонерилья,  Регана,  Корделия — дочери Лира.

Рыцари из свиты Лира, офицеры, гонцы, солдаты и придворные».

     -  Много,  -  обеспокоилась  матушка  Тавифа.  -  Это  же  всем  надо  костюмы.  Графы,  герцоги,  короли.  Чада  порока  правы:  надо   попроще,  поближе  к  своим  делам. И  расходу  меньше.  Ну-ка,  сестра,  почитай  из  текста. Освежи  в  памяти.  Давно  смотрела  этого  Лира.  Муратбек  Рыскулов,  народный  артист  Советского  Союза. 

    Сестра  Бэла  раскрыла  страницу  из  середины,  наугад.  Стала  читать.  Без  выражения.

                Шут

     Яйцо  я  разобью  пополам.  Внутренность съем, а из скорлупы выйдут две  короны. Не много было ума под твоей
плешивой  короной, раз ты снял и отдал  золотую.                (Поет.)

                Для дураков совсем беда;
                Все умные - болваны,
                Не знают, ум девать куда,
                Дурят, как обезьяны.


    -   Нормально!  -  остановила  сестру  Бэлу  игуменья.  -  Под  Ельцина  в  самый  раз.  Дурак  он  и  есть  дурак.  Женды  башка.  А  еще:  «Я  царь!  Я  царь»!  Шут  гороховый.  Сам  с  себя  снял  корону.  Отрекся.  Кого  берешь  на  эту  роль?
    -   У  нас  кастинг.  Про  Ельцина  еще  не  было  разговора.  Ждали,  что  худсовет  скажет. 
   -   Скажи:  худсовет  согласился  с  их  предложением,  благословляет.  Скажи:  даёт,  мол,  вам  лайк  со  смайликом.  Будем  приближать  к  современной  жизни,  уложим  в  мейнстрим. Ты  командуй.  Отроковицы  пусть  тоже  участвуют.  За  тобой,  сестра  Дуся,  сценография.  Декорации,  костюмы,  свет,  звук.  Я  спонсоров  раскручу.  Как  раз  завтра  один  придет.  Конкретный.  Купил  себе  немного  «Челси». 
   
    И  к отцу  Владимиру  обернулась:
   
    -   А  ты,  батюшка,  не  мог  бы  привлечь  к  общему  делу  свою  матушку?  Она  у  тебя  не  мене,  чем  наша  Дуся,  продвинутая.  На  «Лексусе»  рулит,  еще  и  эсэмэски  за  рулем  отправляет.

    Отец  Владимир замялся. 

   -  Она,  матушка  Тавифа,  в  Хайфу  наладилась.  По  интернету  вычитала,  что  там  растут  какие-то  личи.  Они  от  малокровия  помогают.  Много  железа.  Ну  и  остеохондроз.  За  рулем,  за  компьютером…  Через  две  недели  вернется - сразу  направлю. 
   
     Основной  вопрос  повестки дня  исчерпали,   перешли  к  разделу «разное»:  ГСМ,  лизинг,  дороговизна  киловатт-часа,  проценты  по  кредитам,  льготы,  где  взять   трезвого  тракториста.  Особо  матушку  Тавифу  заинтересовал  опыт  колхоза  имени  Клары  Цеткин  по  соложированию  соломы.  Вроде  пустяковое  дело:  цельнометаллическая  ёмкость  для  соломы  /достали  за  поллитру  в  стратосферных  войсках  под  Владимиром/,  давление  семь  атмосфер,  и  на  выходе    сахаристость  13  %.  Хоть  гони   самогон  из  соломы!  Коровы  просто  балдеют.   
   У  монаха  с  сестрой  Бэлой  своя  тема: домашнее  задание.  Жертва  Кукуева  в  вариантах  «тычка».   

   -  Ты  как,  сестра,  -  экзаменует  отец  Сергий,  - 
после 1.cb4 fe5 2.bc5 с перебоем d:b4 3.a:c5 b:d4 4.e:c5 или b:d4 3. e:c5 d:b4 4.a:c5  ?
   -  Я  думаю,  после  ef4.5.g:e5   и  cb6,  -  отвечает  сестра  Бэла.
   -  В  правильном  направлении  думаешь,  -  хвалит  отец  Сергий. -  Перезагрузка!

    У  Бэлы  другое  не  идет  из головы:  Маруся  и  хор  хасидов.

   -  В  Магадане  она  меня  настигла,  -  делится  отец  Сергий.  -   Нашла  с  Божьей  помощью.  Я  уже  постриг  принял.  Потом  с  Востока  на  Запад,  на Большую  землю  возвращался  под  её  присмотром.  Я  в  скиту  -  она  тенью,  в деревне  поблизости.  С  фамилией  своей,  бедная,  намаялась. Гершкович  у неё  фамилия.  В  Вагановке  была  Лувровская.  Щас  у  Суровцева  передовая  доярка.  Не  пришлось  нам  вместе  на  белом  свете.  Теперь,  говорит,  будем  в  одном  гробе.  Кстати,  о  гробах.  Ты  слышала,  как  мамочке  вашей  сеньоры,  Тамары  да  Винчи  вашей,  повезло?
    -   Нет,  не  слышала.
    -   Как  же!  Под  музыку  схоронили.  С оркестром.  Привезли  на  кладбище,  а  там  одного  авторитетного  хоронят.  Из  наших.  Братва  собралась,  оркестр  симфонический  заказали,  дирижера  выписали  из  филармонии.  Чин  по  чину. Заслуженный  артист.  А   тут  как  раз  и  бабка  подоспела,  три  калеки  за  гробом.  Под  чужую  музыку,  на  халяву.  «Умер  наш  дядя,  нам  жалко  его.  Он  нам  в  наследство  не оставил  ничего».  Хотя  сеньоре-то  нашей  -  нашей,  нашей,  не  сомневайся,  она  в наших  кругах  человек  известный,  с  профессией! - досталось  кой-какое  наследство. Портрет  Андропова  и  карта  СССР.  Физическая.

     Отец  Сергий  перекрестился:  «Царствие  Небесное».  За  ним  и  Бэла:  «Вечная  память».  Вспомнив  сеньору,  всплакнула.  Какие  декорации  к  Шекспиру  соорудила!

    -  А  гроб  у  бабушки  был  по  первому  классу!  На  шипах.  Наш  человек,  Сохатый,  на  совесть  сработал,  -  завершил  тему  отец  Сергий.

     Стали  расходиться.  Сестра  Евдокия  завела  минивэн  с  трапом  для  въезда  в  салон  коляски  с  матушкой  Тавифой,  рядом  посадила  сестру  Бэлу.  Председатель  колхоза  имени  Клары  Цеткин  завел  «John  Deere»  с  навигатором  и  кондиционером.  Отец  Сергий  подставил  Бэле  руку  для  целования,  благословил: «Лайк  со  смайликом».  И  ушел  известным  ему  масонским  подземным  ходом  через  соседний  с  женским  мужской  монастырь.  Говорили,  есть  тайный  соединяющий  штрек. 
    Артистки  встретили  режиссера  Бэлу  аплодисментами.

    -  Худсовет  утвердил  наши  предложения.  Матушка  Тавифа  благословила,  дала  свой  лайк.  Ельцин!  Он  у  нас  будет Лиром.  Фишку  с  коллективным  шутом  тоже  одобрили.
    -  Ур-ра!   Свобода  слову!
    -  Чубайс,  Берёза,  киндер-сюрприз…  На  наше  усмотрение.  Костюмы,  свет,  звук  -  матушка  кого  надо,  на  бабки   поставит.  Чтоб  всё  было, как  у людей.   Но  концепт семьи  остается. Это  бренд. Это  наше  всё.
    -  Не  парься,  Бэла!  Не  подведем  под  монастырь.    Замутим.  Про  коррупцию,  блин,  откаты.  Про  ваучеры,  залоговые  аукционы.  Всё  ихнее,  блин,  кидалово.  Ихний  мейнстрим.  Березу  к  Шекспиру  приаттачим  -  полная  жопа!  Карочи,  мы  уже  кастинг  провели.  Глостер,  Эдмонд,  Эдгар.  От  нас  будет  кросавчег  Филей  лупоглазый.  Уже  на  слова  подсели.  Выбрали  чо   поактуальнее. 

 Эдгар
Ну как, брат Эдмонд? Ты занят серьезными размышлениями?

Эдмонд
Я задумался, брат, над событиями, которые, как я читал, должны произойти вслед за недавними затмениями.

Эдмонд

Уверяю тебя, предсказания, о которых я прочел, к несчастью, сбываются. Извращаются отношения между детьми и родителями, наступает мор, дороговизна, всеобщая вражда. Государство раздирают междоусобицы, народ угрожает королю и знати, возникает подозрительность, друзья отправляются в изгнание, армия разваливается, супруги изменяют друг другу.

   Глостер
Любовь остывает, слабеет дружба, везде братоубийственная рознь. В городах мятежи, в деревнях раздоры, во дворцах измены, и рушится семейная связь между родителями и детьми. Либо это случай, как со мною, когда сын восстает на отца.  Отец идет против родного детища. Наше лучшее время миновало.


    -    Бэл,  тут  по  мысли  хокей,  но  базар  слов  отстойный.  Надо  фильтровать  базар.  На  хрена  нам  «атмосферическое  воздействие»,  «произволение  небес».  Тебя  матушка  Дуся  искала.  Ей  чо-то  на  мыло  для  тебя  пришло.  Да  вот  она  идет,  Дуся. 

    Дуся  шла  в  черном.  Ей  всё  к лицу.  Мажор!  Краешки  играют.  Даже  где  вид  сзади.  Кажется,  купола  церквей  оборачиваются  на неё.  Колоколенка  деревянной  церкви  Преподобного  Сергия  не  по  времени  звякнула  колоколом.   Молодая.  На  вид  восемнадцать. А  по  жизни  двадцать  шесть. Убогие  бабки,  слезливые  тетки  в  платочках,  обделенные лаской  детишки,   рогатые,  обиженные  женами  мужичонки,  жаждущие халявных  милостей  от  святых  мощей,  -  все   норовили  приложиться  губами  к  ручке:  хозяйка.  Будущая  игуменья. 
    Отдельной  стайкой  отбились  от  толпы  дальних  паломников   местные  городские  девчонки.  У  стены  надвратной  Успенской  церкви,  обсуждали  сказание  о  том,  как  боярыни  по злобе,  жадности  и  ревности  троллили   Февронию,  не  пускали  в  Муром  к  Петру  на  княжеский  престол. 

    Уткнувшись  в  ноутбук,   читали  Акафист  Муромским  чудотворцам:  «Ангели  земнии  и  человецы  Небеснии  воистинну   явитеся,  блаженнии  Петре  и  Февроние,  от  юности  вашея  чистую  совесть  имущие  к  Богу,  и добре  во  благочестии  и  чистоте  вкупе  пожившие,  нам  же  оставльшии  в   пример  подражания  житие  ваше  богоугодное»… Проходящую  мимо  сестру  Евдокию  приветствовали:   «Forever»!   «Ныне  и  присно,  и  во  веки  веков»,  -   отсалютовала  Дуся.  Отозвала  Бэлу  в  сторонку,  в  тенек. 
     -   Сестра  Бэла,  из  колхоза  мне  переслали.  От  отца  Владимира.  По электронной  почте,  на  мыло.  - Кликнула  «входящие». -  Читай.

    «Увольнение  не  подписывают.  По  обмену  опытом   командируют  в  Хайфу.  Николай».
   
    -  Волчица! 

    Народишко,  толкущийся  у  Троицкого  храма,  запаниковал:  где,  откуда  взялась  на  подворье  волчица?  Озноб  пробирал.
 
    -  Демоны!  Демонов  изгоняют!  -  завопили  кликуши  на  паперти.

    Вперемешку  с  волчьим  воем  послышались  человеческие  слова:  «Убью  на ***!  Убью - век  свободы  не  видать»!  Эдмон,  Глостер,  Корделия,  Ельцин  кинулись к  Бэле:  «Убьем  на  хуй!   Скажи,  кого  -  всех  на хуй  убьем».  Бэла  билась  в конвульсиях:  «Кобель!  Кобель  сраный!»  И  в  истерике,  сотрясая  дремотный  Муром,  вабила.  «Иуда  ****ый»!  «Полковник,  что  ли,  твой»? Оказывается,  в  монастыре  все  всё  знали.  «Кобель! - Бэлу  выворачивало  наизнанку.  -  В  одном  гробе.  Обещал,   пидарас,  в  одном  гробе.  Полицейские,  мол,  и  воры.  Скованные одной  цепью.  Убью  на хуй»! - «Убьем  на хуй»! - клялись  артистки. -  В  Хайфу  затрахаем.  Развесим  кишки  на  Иудином  дереве». Веерные  отключения  устроим.
    Никогда  Бэлу  не  любили  так  сильно.  Никогда,  даже  на зоне,  не  было  у неё  такой  мощной  сердечной  поддержки,  такого  искреннего сострадания.  Правильно  матушка  Тавифа  говорила:  «Не  ****и» - это  они  так,  без  злобы.  Их  мамка  сроду  не  хэпибёздила.  А  тебе  решпект  от  них  и  уважуха.  И  не  только  за  107-ю  статью.  За  кротость  твою   ангельскую,  за  чистую  еврейскую  душу  и  за  возвышенную  интеллигентность.  В  Хайфе  такой  любви  не  найдешь». 

26.     КОНЕЧНАЯ  ОСТАНОВКА
               
   Вечером  после  бани  Лев  Григорьевич  и   Михаил  Федорович  употребили  много  жидкости.  С  перебором. Рано  утром,  ни  свет,  ни  заря  пришлось  отливать.   Лев  Григорьевич  сунул  ноги  в  галоши   и  в  трусах  на  крыльцо.  Мысль  догнала:  надо   бы  в  дырку  кроту,  чтоб  зря не  пропадало.  По-хозяйски.  Крот  не  терпит  дурного  запаха.   В  принципе   они  с  кротом  на договоре.  Тот  роет,  выкладывает  кучи  переработанной землицы,   Лев  Григорьевич  аккуратно,  совочком  собирает  и  в  горшочки  -   на  цветы. Такой  земле,  переработанной,  рассыпчатой,   каждый  росток  улыбается.  В общем,  хоть  и  в  трусах,  по - быстрому,  но  с замыслом  вышел.
   Ступил  на  крыльцо,  кредит  тебе  в  руку!
   Их   дачная  хата  с  краю.  Верандой  на  восток.  Махонький,  беленький   домик,  обшитый   кремовым  сайдингом.   Скромный  прыщик   на  лице  земли.    Не  бахвалится,  не  мозолит  глаза,  не  перечит    благородной  горизонтали  полей.  Вписывается.
   Через  рабицу    земля  Троице-Сергиевой  лавры.  Русское  поле.  Одиннадцать  соток  -   Льва  Григорьевича  и  Анны  Юрьевны.  Не  гоношатся  особо,  стелются,  ползают  на  карачках,  посвящая  свои  поползновения  высшим  слоям атмосферы.
 
    Солнце  краем  поднялось над  землей.   Нежаркое,  сентябрьское.  Земля  черная,  ночная,  досыпает  еще.  С  небом  порознь.  Как  утренние  супруги: он  еще,  она  уже.  Она  уже  в  сарае,  под  коровой.  Уже  застучали  первые  пунктирные  струйки  молока  в  пустой  подойник. Он   эротические  фантазии  досматривает. 
   На  востоке  творится  что-то  неладное.  Вспыхнуло!  Малина  с  лимоном  над  горизонтом,  выше  свод  наливается  бирюзой.  Ярило!  Новоявленный  свежий  свет.  Перезагрузка  Вселенной.   Мир  из  света  и  тьмы   рождается на глазах.  Здесь  и  сейчас.  Сам  себе  удивляется.  С Востока  свет  разгорается,  Запад  огрызается  тьмой.
    Лев  Григорьевич  перелил  отходы  из  мочевого  пузыря   в  кротовую  нору.   Господи,  прости!  Господи,  впусти  в  благословенный  твой  мир,  в  Божественное  целостное  мироздание.  Остановись  мгновение!  Выйдет  солнце  на  белый  свет  -  кончится  чудо. Чудо  не  может  длиться  часами.  Дай  Бог,  десять  минут.   Светоносное,  огнедышащее. А  поднялось  в зенит  -  обыкновенный  желток,  желтый  диск.  Просто  светило.  Будничное.  Никаких  чудес.  Но  пока  оно  восходит  -   краем  над  черным  горизонтом,  налитое  свежим  малиновым  соком. И   хатёнка   дачная  -  хоть  под  венец.  Ну,  такая  красавица!  Кровь  с  молоком. Теремок.  И  гроздья  калиновые,  как  самоцветы,  пронизаны  длинным  мощным  лучом.  Млеет,  как  Даная  под  Зевсом.  Господь  в  макушку  поцеловал,  в  крышу.

     А  внизу  еще  черно.  Земля  в  черной  рясе.  «Из  света  в  тень  перелетая».  Страшная, жутковатая  тьма.  Живая.  Что-то  перекатывается  внутри,  в  утробе,  рвется  наружу  из  подземелья.   Из   Тартара?  Судороги  преисподней.  Родовые  схватки  Вселенной.  Лава,  магма  земной  коры?  Дышит,   туманом   стелется.  Низко, над  землей.  Над  бурьяном,  в  котором  снуют  ежи.  Ну,  и  кроты  трудятся  не  покладая  лап,  выдают  на  гора  терриконы  гумуса.  Вот  главная   драгоценность  земледельца  Беглого.  Тонкий,  как  интеллигенция,  слой  земли.  Соль  земли,  материнское  лоно  для  анютиных  глазок,  васильков,   незабудок,   для  всего  зеленого  мира.  А  уж  он,  зеленый,  кладовую  солнца  переносит  в  закрома   родины,  в  банки  с  солеными  огурцами.  А  серебряная   дробь  на  кустах  барбариса!  Это  утром.  Когда  солнце  дробит  туман  в  капли  росы.   Под   животворный  звон  лавры.  Главный,  тяжелый  колокол -  рекордсмен    ухнет  на  всю  округу  низким,  утробным  басом.  Тут  же  в  ответ  встрепенётся  близкая  деревянная  церковка  в  Благовещенье. Колокольня  крыта  сухим  осиновым  лемехом.  В пасмурный  день  серая  просто,  на  утреннем  солнце  горит  серебром.  Так  серебрят  купола   на   Севере   -   в  архангельских  Холмогорах,  в  Кирилло-Белозерском  монастыре,  на Соловках.  И  в  Благовещенье  кто-то  из   боголюбивых  поморов  приложил руку.  И  на  колокола  меди  не  пожалели.  Бывает  же,  брякают,  как  пустая  консервная  банка  в  кузове  старой  полуторки.  А  тут   хороший  звон  получился,  тот  самый,   малиновый.

       За   участком   Льва  Григорьевича  до  самого  горизонта  простирается    поле  -   непаханое,  запущенное,  одичалое.  С  его  дальнего  края  начинается  на    даче  рассвет.  И  сегодняшнее  рассветное  чудо  было  оттуда.  Не  идет  у  Беглого  из  головы. 


   -  Видел?  -  спрашивает   Лев  Григорьевич  Михаила  Федоровича.

      Тот  рано  встает,  до  шести  еще.  Жаворонок.  И  мочевой  пузырь  хуже   держит.  Струя  пунктирная,  простамолом  отдаёт.   

  -  Видел  сегодня  утром?
  -  А  что  было  утром? 

   Не  видел.  Их  дом у  самого  леса,  вид на  Север  и Запад.
 
  -  Вот,  -  показывает   Лев  Григорьевич   фото  на  цифре. 
  -  Надо  же!  Нам  не  показывали.  Может,  фантом.  Может,  глючит  тебя.

   Может,  глючит.  Может,  оптический  обман.  Михаилу  Федоровичу  виднее.  Он  ближе  к  Космосу,  к    электронным   пучкам,   сгусткам   энергии,  черным  дырам,   коллайдеру.  Он  от  физиков.   Лирику  Льву  Григорьевичу  иногда  удается  ввернуть  словечко  о  своём,   уму  непостижимом:  «Миш, у  нас  на  кухне  выключатель  не  выключается.  -  Выключим».  Выключатель  для  Михаила  Федоровича   говна  вопрос.
   По  субботам,  после  крестьянских  трудов   баня  у  Михаила  Федоровича.  В  девятнадцать  ноль-ноль.  Строго  по  расписанию.  С  девятнадцати  до  двадцати  час  блаженства.  Банька  небольшая,     на  три  помывочных  тела.  Но  третье  тело,  Мишиного  шурина    Леши,  отпало.  Сердце,  гипертония,  диабет,  Уважительные  причины.   Чемпион  по  боксу,  тренер,  пятьдесят  лет  ученики  лупят  его  по  лапам.  Но  Лева  с  Мишей  еще  ого-го.  Парная  у  них  начинается  со  ста  градусов.

   -  Миша,  а  если  астероид?  Вроде  Тунгусского,  но  маленький,   нано-астероид.  Вроде  дождинки.  А  на  подлёте  к земле,  километров  за  пять  -  взрыв  вещества  с  абляцией.  Полное  испарение.  Никаких  следов  на  земле,   только  световой  эффект.  Локальный.  Персональный  привет  нашей даче.  А?

    Михаил  Федорович  работает  в  Королеве,  в  Роскосмосе.  Центр прочности.  Материаловедение.  Ракета   претерпевает  страшные  перегрузки:  адское  пекло,  адский холод,  адская  вибрация,  растяжение,  скручивание,  давление  и  вакуум,  столкновения   с   космическими  телами  и  рукотворным  космическим  мусором.  Михаил  Николаевич  дока  в этих  делах.  Про  абляцию,  естественно,   в  курсе.  Но  версию  не  поддерживает.

   -  Скорее,  аннигиляция.  Сергей  Павлович  допускал  наличие  антивещества.  В  принципе.   И  в  частности  -   в  случае  с  Тунгусским  метеоритом.  В  процессе  аннигиляции  антивещество  полностью  дематериализуется  в  излучение,  сходит  на  нет  потоками  нейтронов  и  гамма-квантов.
   -   Страшно  представить!  1908  год,  30  июня,  раннее  утро.   Вот  он  летит  от  Байкала  до  Подкаменной  Тунгуски,   над  Леной  и  Енисеем,  оглашая  пространства  космическим  гулом.   И  самое  поразительное:  над  всей   Европой,   от  Скандинавии  до  Италии,   белая  ночь.  Сила  взрыва  сорок  мегатонн  тротила,  две  тысячи  атомных  бомб  калибра  Хиросимы!   А  эвенки  выжили!   Даже  не  удивились.  В  самом  деле,  что  тут  удивительного!  Просто  их  Бог  Агды  спустился  близ  стойбища  Ванавары.  Большой,  сильный.  Тоже  эвенк.

     Лев  Григорьевич  в  курсе:  если  бы  на  Земле  давление  и  температура  были,  как  на  Юпитере  - 140  градусов  по  Цельсию,  -   вся  вода  и  все камни  сжались  и  превратились  в  металл.   Чудовищная  плотность.  Черные  дыры  в Космосе  суть  скопления  сверхплотного  вещества,  которое  втягивает  миры.  А  есть  еще  более  «притягательные»  силы    -  кротовые  норы. В  них  вообще  исчезает  всё.  И  там,  в  кротовых  норах,  ВРЕМЯ  ведет  себя  неадекватно  -  машина  времени  имеет  передний  ход  и  задний,  может  уноситься  в   дальнее  прошлое  и  в далекое  будущее.  На  этой  машине,  кстати,  и  ездил  друг  Лёвы  Кокубай.    

     При  температуре  сто  градусов  в  тесной  парной  на  два  помывочных  тела  голова  нагревается быстрее  зада.  Жар  собирается  под  потолком,  там  заумные  головы  в  войлочных  банных  колпаках.  Привет  из  Киргизии  -   национальный  кыргызский  ак-калпак.
 
   -  А  не  плеснуть  ли  нам  на  камушки?  Для  пущей  аннигиляции.
   -  А   давай-ка  плеснем  в  шайку  пихтового  маслица.

    Плеснули,  добавили.  Есть  же  на  свете  благодать!  Натруженными  спинами  привалились  к  горячей   деревянной  стенке.  С  головы,  со  лба  потекло.  Прошибает  до  самого  нутра.  Самое  время   ублажить   тела  дождевой  водичкой  из  бочки.  Шайка  - раз,  шайка  -  два.  Дух  захватывает.   Чувствуют  себя  эвенками.   И   босиком  в  предбанник,  глотком  пивка  охолонуть  нутро  под  вяленую  чехонь. 

    Чудо  есть,  да  не  каждому  явлено.  Как-то   едут  во  Фрунзе  по  улице  Ярославского.  Солнце  садится  -  огромное,  непомерное.  Легло  брюхом  прямо на  асфальт,  в  самом  конце.   Беглый   оператору   Васе:   ставь  камеру!    Скорей,  скорей  -  сейчас  уйдет.  Считанные  минуты.  Успели.  Человек  подходит:

  -  Мужики,  а  чо  это  вы  снимаете?
  -  Видишь,  закат.
  -  Ну,  вижу.  А  чо  снимаете?
  -  Солнце  видишь?
  -  Вижу,  сказал  же.  А  снимаете  чо?

    Беглый  глаза  от  солнца  отвел  -  рядом  автобусная  остановка,  толпа  народу,  час  автобуса  нет.  Мат-перемат.  И  тут  корреспонденты  камеру  ставят.  Ну,  сейчас  снимут,  вставят  власти  пистон.    Видят  же  фирменный знак:  программа  «Время».  И  не  могут  понять,  куда  объектив  смотрит.  Они  на  восток  повёрнуты,  оттуда  автобуса  ждут.  А  солнце  на  западе.

   -  Вы  чо,  мужики,  совсем  уже? -  осуждает  толпа. -   Глюки  в  глазах…

    Может, глюки.  Может,  фантом.  Бывает.   Смоленский  архимандрит  Симон,  подвизавшийся  в  пустыни  в  соседней  с  Преподобным  Сергием  келье,  оставил  воспоминание.  Святому  игумену  было  уже  за  пятьдесят,  тридцать  из   которых  он  провел  в  уединенной  обители,  когда  посреди  ночного  молитвенного  бдения  услышал  голос:  «Сергий»!  Кто?  Откуда?  Преподобный  открыл  оконце  кельи  и  увидел  чудный  свет.  В  мгновение  стало  светлее  дня   и  голос  сверху  снова  позвал:  «Сергий!  Ты  молишься  о  детях  твоих  духовных  -  Господь  принял  твою  молитву.  Посмотри  кругом  -  как  много  иноков  собрано  под  твоей  рукой  во  имя  Живоначальной  Троицы».  И  Сергий  увидел  перед  собой  стаи  прекрасных,  невиданных  птиц,  оглашающих  обитель  несказанной  сладости  пением.  Преподобный  соседу  Симону:  «Скорее!  Скорей»!  Зовет  в  ажитации,  жаждет  приобщить   к  чудному  видению:  «Смотри».  Нет,  не  видит,  не  слышит.   Не  сподобился.  Может,  по  молодости  или  по  недостатку  благости.  Через  избранных  благодать  Божия  отбирает  чистую  пшеницу  от  плевел,  привлекая  ко   Христу  Спасителю   способных  воспринять   в  свое  сердце  благодатное  слово  Божие  и  соделаться  сынами  Его  Царствия.  Про  особость,  избранность  Сергия  говорили  давно.  Он  подал  голос,  будучи  в  утробе  матери.   В  церкви  она  была,  посреди  многолюдия.  И  все  услышали  тот  голосок  не  родившегося  еще  на  свет  мальчика.  Заговорили:  знак  Божий.

      Тут  догадка  мелькнула,  озарило,  можно  сказать:  это  же  ему,  Беглому,   было  явлено.  Персонально,  спецвидение. Он  ему  знак  дал.  Дотронулся.  А  что хотел  сказать?   Льву  Григорьевичу   вспомнилось   давнее.   Игорю  лет  шесть.  Иссык-Куль.  Накануне  ныряли  с  трамплина  -   Беглый,  человек  семь  пацанов,  Игорь  и  собака  за  компанию.   Визгу  было,  лая,  суматохи.  С  тем  и  заснули.   Проснулся.

  -  А  куда  она  убежала?
  -  Кто?
  -  Собака.
   -  Какая  собака?
   -  Ну,  та.  Что  с  нами  ныряла.
   -  Не  знаю.  Не  видел.
   -  Как  не  видел?  Мы  же вместе  были.
   -  Где?
   -  В  соне.
 
   Во  сне,  спали же  вместе,  рядом.  Железная  логика.
      

    -  Нет,  Михаил  Федорович,  никакая  чехонь  и  даже  селигерская   плотва   против  иссыккульского  чебачка  не  катит,  -  садится  на  любимого  конька  Лев  Григорьевич.  -    Нет  к пиву  лучшей  пары,  чем  вяленый  на  тамошнем  солнце  чебачек.

    В  Иссык-Куле  водятся  чебак  и   чебачок.  Это  разная  рыба.  Раньше,  в  годы  пионерского    детства,  была  глубоководная  рыба  осман.  Жирная,  сплошное  сало.  Вроде  байкальского  омуля.  Сейчас  уже  нет.  Русские   съели.  Киргизы  рыбу  не  едят.  У  них  и  названий  других  нет.   Что  селедка,  что  осман  -  одно  слово:  «балык». 

   -  Тебя  послушаешь,  так  всё  лучшее  у  киргизов.  А  как  там  девушки?

   Мужики  в бане  - о  чем  разговор?  Ясен  пень,  о  женщинах.
 
   -  Женщина  у  кыргызов  в  самом  корне.  Кыргыз  от  кырк   кыз.  Сорок  девушек.  Было  такое  племя  -  киргизские  амазонки.  Наводили  страх  и  ужас  на   китайцев. 

     -   Ходят  слухи,  что  в  2016  году  на  президентских выборах  в  Штатах  Хиллари Клинтон сразится с Кондолизой Райс.
     -   Там  провели  исследования:  в  двенадцати  из  пятнадцати  наиболее  востребованных  профессий  доминируют  женщины.
     -   Но  не  в  политике.
     -   Только  потому,  что  в  политике  платят  меньше,  чем  в бизнесе.
     -   Женщины  научились делать все, что умеют мужчины: служить в армии  или церкви,  грабить  банки  или возглавлять  их,  руководить  «Нью-Йорк таймс»  или  носить шпалы  на  шпильках…
     -   На   Олимпиаде женщины  соревновались во всех видах спорта.
     -   В  боксе,  в  дзюдо,  карате…
     -    Можно  понять  ужас  греков,  который  внушали  им  амазонки.
     -   От пещерного века  до  индустриального  цивилизацию двигала  агрессия. Теперь она  мешает прогрессу: альфа-пса сменила бета-кошка.
    -    Бета-кошка  со  стальными  когтями.
    -    Так  утверждает Ханна  Розин  в  книге  «Конец мужчин». 
    -  А  не  плеснуть  ли  нам  на  камушки?
    -  А  не  пора  ли  приступить  к  веничку?

    У   Миши  с  Левой  внутренние  часы,  у  них  расписание.  Ритуал!  Час  блаженства.  И  еще  часок  послевкусия.  Баня  к  мытью  не  имеет  прямого  отношения.  Баня  это  истома,  томление  на  пару  под  разговор  слов.  Да,  черт  возьми,  душевная  беседа.  Тело   исходит  потом,  душа  -  словом.  Лев  Григорьевич   по  этому  поводу  песню  сочинил.  Из  одной  строки:  «И  тихо  падают  слова-а,   свободные  от  смысла».
   

   -  А  может,  всё-таки  это  происки  коллайдера?
   -  Лёва,  чо  ты  мне  мозг  выносишь!  Где  Сергиев  Посад,  а где  коллайдер.
   -  Тут,  Миш,  километры  не  при  чем.  Он  же  вызов  Творцу,  коллайдер.  Там  вопрос  о  Вселенной  -  кто  сотворил  и  как? Где  начало начал.   Рисковая  игра.  Пишут:  на  кону  большие  ставки.  Черная  дыра.  Черный  квадрат.  Можем  все  туда  ухнуть.  Были   мы,  и  нет  нас. 
   -  Лирик  ты,   Лёва.   А  прислоняешься  к  физике.  Как  говоришь?  «Слова,  свободные  от  смысла»?  Поищем  смысла  в  венике.

   А  веник  и  правда  уже  готов,  дубовый,  распарился  в  липовой  шайке.  Поддали  пару  на  камушках,  удобрили  дух  пихтовым  маслицем.  За  работу!  Смочил  веник,  стряхнул  лишнее,  а  остатком,  легонько,  без  стервозности  -  по  спине,  по  голой  заднице,  по  ногам,  по  пяткам.  И  еще  разок,  и  еще.  Парок  сверху  веником  приспустил,  распушил над  распаренным  телом   и  в  нахлест,  с  оттяжкой.  Но  без  агрессии.  С   нежностью.  Прокалывая  игольчатой  капелью.  Ой,  ах,  у-ух!  И  бегом  к  бочке  с  ледяной   водой.  Мягкая,  дождевая.  И  пивком  нутро  охладили.  Меняются  местами  -  кому  лежать,  кому  веником  стегать.  И  это  еще  не  венец  блаженства.  Еще не  вся  процедура.  В   спинном  мозгу,  в  подкорке  уже  зреет   ожидание,  предвкушение,  предчувствие.  В  исторической  памяти  возникает  образ  Александра  Васильевича  Суворова,  его  великие  наставления  из  Науки  побеждать.  Победим?  Победим!  И  мы  уже  за  столом.  А  на  столе  уже  она,  запотелая,  холодненькая.  Из  фирменного  магазина  завода  «Кристалл».  Оттуда  и  только  оттуда.  Во-первых,  больше  гарантии,  что  без  подделки.  Во-вторых,  там  дешевле.  Они   же  нормальные  люди,  трудом  добывают  копейку.  Разлили  на две  рюмки  /не  с горкой/  и  это  еще  не  вся  процедура.  Сальце  у них  деревенское,   с  мясными  прожилками,  твердое,  из  холодильника.  Подрезали  сальца.  И  черного  хлебушка.  Ну!

   -  С легким  паром,  Лев  Григорьевич!
   -  С легким  паром,  Михаил  Федорович!

   И  так  ровно  три  раза.  Три!  Остальное  за  ужином.  Под  картошечку.  Римма  сварила.   Картошка   не покупная,  своя.  Породистая.  Цветет  синим  цветом.  Цветов  милее,  кажется,  и  нет  на  свете.  Дача  не  огород,  не  плантация. Она,  как  и  парная,  для  души.

    Семена  особые,  освященные.  Из  Оптиной  пустыни.  Беглый   был  в  Оптиной  по  наводке  калужского  фермера  Фетисова.  Он  выращивает  картошку  и  говорит,  многому  научился  у  оптинских  монахов.  В  апреле    поехал  к  ним  на  посевную  /у  них  земли  10  тысяч  га/,  получив  благословение  от  самого  Святейшего.    Утром  попал  на   планерку  к  наместнику  Патриарха.  Дела  земные,  колхозные:   солярка,   транспорт  для  перевозки пасеки,  семена,   навоз.  У  монахов  конский  высшего  качества,  со  своей  монастырской  конюшни,  которую  окормляет  лично  наместник.  Зерновым  полем  командует  монах  Авксентий,  кандидат с/х  наук,  в  миру  зав.  отделом  земледелия  Калужского  НИИ. Огород  правит  кандидат  с/х  наук  брат  Петр,  в  миру  зав.  отделом  овощей  того  же  НИИ.  Виноградник  лелеет    /под  Калугой!/   монах  Евстратий  из  Молдавии.   Виноград  перерабатывают  на  вино  для  причастия.   Колхоз  коммунистического  труда.    В  келье,  где  ночевали,  плакат:  братья,  выключайте  свет!  Электричество  дорого  обходится  обители.
   Быстрое  благословение на  съёмку  оказалось  неспроста.  После  сюжета  в  программе  «Время»  Его  Святейшество Алексий  выступил  в  Госдуме:  пора    возвратить  Церкви  монастырские  земли.  В  1998 году  Беглый   брал  у  Патриарха  интервью  в  Белгородском  городке  Губкин,  где директор  Лебединского  ГОКа  отгрохал  храм  размером  с  Исаакий.   Алексий  прилетел  на  вертолете  для освящения,  Беглый  был  единственным,   допущенными  к нему  с  камерой.  Святейший  говорил,  держа   Беглого  за руку.   
    Старцев  в  Оптиной  пустыни  давно  нет.  У  иерархов    земных  забот  полон  рот:  бетон,  железо  на  купола,  солярка,  навоз,   пчелы.  Молитвой  единой  сыт не  будешь,  повторяет  Наместник.   Каждый  день  он  сажает за  стол  семьсот  едоков.  Кроме  передовой  агротехники  и  голландских  семян,  на  урожай  работают  храм  Спарительницы  хлебов  и  железная  монастырская  дисциплина.  Картошку    для посадки  на   даче   Беглый  выпросил  у  отца  Петра. 
      
    Фермер  Фетисов  рассказал  Беглому  историю  инфаркта   знакомого  миллионера.  Купил  он  под  Ростовом  Великим,  близ  священного  озера  Неро  /задорого!/  землю,  построил  дворец,   доставил  вагон  чернозема  из  Панинского  района  Воронежской  области  /откуда  Докучаев  привез  в  Париж  на  Всемирную  выставку  эталонный  куб  чернозема/,  заменил  этим    эталонным  черноземом  убогий  суглинок,  постелил  бешено  дорогой  английский  газон  и  перевез  в  барское  поместье  своих  стариков  из  северной  деревушки.  Наслаждайтесь   заслуженным  отдыхом,  папа  и  мама!  А  сам  уехал  в  столицу  делать  деньги.  В  имение  вернулся  осенью.  Встречают  счастливые  старики:  «Глянь,  сынок,  благодать  какая»!  Вместо  газона  мощные  ряды  картофельных  грядок.  Окученные,  беременные  клубнями.  Мы,  говорят,  такой  жирной  земли  сроду  не  видывали.  Тут  урожаю  на  тыщу  рублей,  не  меньше.  Сынок  так  и  рухнул  на  грядки.  Он  вложил  в  газон  полтора  миллиона  долларов.

   О  поле,  поле,  кто  тебя  усеял?  Кто?  Кто?   Не  Ян  же  Френкель.  Он  и  усеял,  Лев  Григорьевич  Беглый.  По  крайней  мере,  одиннадцать  соток.  Укропом  усеял,  петрушкой,  зеленым  лучком,  чесночком, репой  и  брюквой,  борщевым  набором  -  свекла,  капуста,  морковка.  Подсолнухов,  на зависть  соседям,  посадил.  Шляпы  огромные,  тяжелые  -  ищут  солнца,  кланяются  чуть не  в  пояс.  Но  самые  лучшие  цветы  -  картошка.  Синие,  белые  на  густых рослых  кустах,  на  теплой  грядке  с  подстилкой  в  три  слоя  -  стебли  подсолнечника,  вяленый  клевер,  бобовые  головки,  драгоценный  азот,  сверху,  за  неимением  нормального  перепрелого  навоза,  черный  болотный  торф  из  мешков. Землю  - горсть  за  горстью  -  пропустил  через  руки,  без  перчаток,  без  посредников  этих  резиновых.  Размял,  протер землицу,  смешал  с  торфом,  с  компостом.  Радость  души,  картошка!  Цветы  отцвели,  ждет  клубней.  Ждут - не  дождутся  с  Мишей.  Как  без  свежей  картошечки  -  после  бани,  после  трех  суворовских  стопок,  под  селедочку.  Мишина  баня  на  другом  конце,  к  лесу  передом.   Обязательную  после  бани  программу  выполнили -  звонок    по  мобильнику  на  дачу,  что  с  краю, в  поле  передом,  к  лесу  задом: «Ставь  картошку,  Аннушка».  Знают,  что  уже,  что  поставила,  накрывает на  стол,  режет  салаты.   Знают,  придут  на  готовое.  К  кастрюле,  укрытой  полотенцем,  сберегающим  жар.   С  Анютой  допьют  остальное.  Сколько  в  бутылке  осталось.  Под  сладостный  разговор.  О  том  и  о  сем.  Суббота.   Дача.  Всю  неделю  о  ней  мечты.

     Беглому  снится  навоз.  Во  сне  привозит  он  из  Кочкорки,  из  Карыл  Маркыз  атындагы   колхозу  машину  прекрасного  конского  навоза.  Под  осеннюю  перекопку  картофельных  гряд.  А  наяву  нету.  Одна  зеленая,  экологически  чистая  подкормка.  Траву  в  компостные  ямы  к  червям   укладывает.  Через  год  из  них  делает  почву  на  грядках,  цветниках.  В  бочке  замачивает  крапиву  для  орошения  огурцов.  Под  малину,  смородину,  крыжовник  сыплет  золу.  Клубнику,  кабачки,  тыкву,  редьку  и  патиссоны  сажает  на  тёплые  грядки:  под  верхний  слой земли  подкладывает   скошенную  траву,  стебли  подсолнуха,  листья  -  они  гниют,  выделяя  тепло,  согревая  корешки  теплолюбивым  и  нежным  культурам.  Тут  бы  конских  каштанов  добавить.  Да  где  ж  их  взять? 
    Дуся!  Как  Дусю  не  вспомнить!   Инокиню  Свято-Троицкого  женского  монастыря   -  отдел  по  связям  церкви  с общественностью.  Как  не  вспомнить  её  притчу  о  чудесах  с  макаронами.   Поле  чудес!  И  вся  страна  чудная.
    Явилось  чудо  и  Льву  Григорьевичу  -  в   образе  отца  Владимира,  настоятеля  Никольской  церкви  под  Муромом,  по  совместительству  председателя  колхоза  имени  Клары  Цеткин  товарищу  Суровцеву.  Он  приехал  к однокашнику  по  семинарии  отцу  Лаврентию,  ныне  окормляющему   церковь  в  Благовещенье,  что  на  взгорье  над  Лаврой,  через  поле  от  дачи  Беглого.   Помня   аграрные  стенания  Льва  Григорьевича  во  время  их  недавних  посиделок  у  матушки  Тавифы,   привез   ему  царский  подарок:  машину  навоза  -  десять  мешков  конских  каштанов  и  сырой  коровяк  для  закладки  в  бурты  для  перегноя.  На  радостях  под  кагор  посидели  втроем,  перемежая   слова  умеренными  возлияниями.   С  устатку  не  грех.  Лев  Григорьевич   употел,  разгружая  машину.  Пытался,  обливаясь  водой  из  бочки,  избавиться  от  навозного  духа,  не  вышло.  Чудо  засело  крепко,  вошло  во  все  поры,  во  все  складки  одежды.

   -   Трудоустроилась  душа!  -  подначивали  бурсаки-однокашники. -   Ну,  православные,  за  стол!   Чем  Бог  послал  и  чего  матушка  попадья  наготовила.

   Встали  у  стола,  животы  вперед,  глаза   к  небу  и  дружным  рэпом  к  Господу:  «Отче  наш,  Иже  еси  на небесах!  Да  святится  имя  Твоё,  да  прийдет  Царствие  твоё,  да  будет  воля  Твоя,  яко  на небеси  и  на земли.  Хлеб  наш насущный  даждь  нам  днесь,  и остави  нам  долги  наши,  якоже  и мы  оставляем  должником  нашим,  и  не  веди  нас  во  искушение,  но  избави  нас  от лукавого».  Перекрестились. 

   -  А  ты,  Лев  Григорьич,  чего?  Или  не  крещеный?
   -  Крещеный.  Бабка  тайком  от  родителей  в Харькове  крестила.
   -  Ну?
   -  Ленин  -  партия  -  комсомол.  Мне  Мефодий,  митрополит  Воронежский,  разрешил:  не  поднимается  рука  -  и  не  надо.   Новых  этих  «подсвечников»  из  номенклатуры  пруд  пруди,  а  добра  в  миру  не  прибавилось.  Имитаторы.  Там  Шабанов  был  губернатором,  из  первых  секретарей  обкома  компартии.  Бывало,  Крестным    ходом   идут  и   чин  целования  по  ритуалу.   Иван Михайлович  чмокнет  разок  с  отвращением,  а   Владыко  за  галстук  пригнет:  «Три  раза  положено, идиот»!  Сурово  с  ним. 
    -   Чин  по  чину,  -  поддержали  батюшки.
    -   Ритуал  он  вроде  и  форма.  Но  и  содержание  тоже,  -  углубил  тему  гость  Муромский.
    -   Ритуал  приобщает:  мы,  мол,  свои.  И  между  собой,  и  перед  Господом.  У  вас   в  компании,  ты  говорил,  тоже  свой  ритуал.  Поди,  есть  и  молитва.
    -   Есть  и  молитва.  «Господи,  мой  Боже,  -  возгласил  Лев  Григорьевич,  -  я  верую  в  мудрость  твою.  Как  верит  солдат  убитый,  что  он  проживает  в раю».

    И  батюшки  дружно  подхватили:

   «Как  верует  каждое  ухо  тихим  речам  твоим».
   
    Тут  и  матушка  попадья  голосом  прислонилась:

    «Как  веруем  мы  и  сами,  не  ведая,  что  творим».
 
    Истово  молились,  соприкасаясь  плечами,  взглядом: 

   «Дай  передышку  щедрому,  хоть  до  исхода  дня.  Каину  дай  раскаянье.  И  не  забудь  про  меня».
 
     Душевно  завершили  малую  ектинью,  благостно.  И  перекрестились.  Все   трое.  Лев  Григорьевич  и  сам не заметил,  как  рука  поднялась. 

    -  Ну,  вот,  -  сказали  батюшки.  -  Неисповедимы  пути  Господни.  Мог  привлечь  рукой  Святейшего  Алексия,   мог  и  рукой  Мефодия   Воронежского.   Но  выбрал   руку  Булата. 
    -   Булат.  Мягкая  сила.   
    -   Была  бы  душа  восприимчива.  Был  бы  готов  человек.
    -   Я  готов,  -  одними  губами,  проговорил  Лев  Григорьевич.   Морозец  прошел  по  спине.    
 

    Но  предчувствия  скоро  сменились  предвкушением  и  почти  совсем  забылись  в  процессе  вкушения.  Матушка  отца  Лаврентия  /из  посадских  иконописок/  шустрая,  хлебосольная.  Всё  уже  на  столе.  И  у  батюшек  желудочный  сок  наготове.   Крупные,  отягощенные  лишним  весом  дяденьки,  забалованные  печеными  сладостями  от   любвеобильных  прихожанок,   разрыхленные  поздними  после ночной  службы  ужинами.  При  этом не  лишенные  ни  казарменного  юмора,  ни  пацанской  веселости   с  анекдотами  и  приколами.  Если  уверены,  что  в  компании  нет  Павлика  Морозова.  Здесь,  уверены,  нет.  Можно   расслабиться,   оттянуться.

   -   Лев  Григорьич,  с  душой   навоз  разгружал?  -  троллят  батюшки  дачника.  -  Сам  знаешь,  душа  обязана  трудиться. Вкалывать  должна,  по  заветам  Сергия.  А  где  труд,  там  и  пот.   Такой   между  ними  антифон.   Куда  денешься? 
   -   Душе  нужна  работа  потная,  она  увянет  безработная.   
   -   Душа  уязвлена  гламуром,  её  не  потребляют  дуры.

    Расшалились,  метят  словами   пространство,  ощупывают  край  дозволенного.  Реальные  пацаны. 

    -   А  вот  еще  анекдот.  Девочка  собирается  в  поход,  укладывает  рюкзак.  Стринги  красные,  стринги  синие,  черные  стринги.  Мама:  ты  же  в  поход  идешь  -  где  спортивные  штаны,  где  спальник? -  Не переживай,  мама.  Будут  стринги  -  найдется  и  спальник,  и  всё,  что  надо.   

     И  пошло,  и  поехало.   И  в рифму,  и  так.   Кагор-то,  слава  Богу,  не  убывает  почти.  Запели:

    «В  гареме  нежился  султан,  да  султан.
     Ему  счастливый  жребий  дан.  Жребий  дан.
     Он  может  девушек  любить.
     Хотел  бы  я  султаном  быть».

    Музыкальные,  с  нотной  грамотой  -  по  семинарскому  образованию.  И  по   семейным  обстоятельствам:  у  большинства  выпускников  семинарии  жены  из  молоденьких  церковных  хористок  или  регентш.  Типовые  места  свиданий:  кухня,   репетиции,  библиотека.  Начитанные,  никуда  не  денешься.  Иные  со  временем  за  перо  берутся.  По  примеру  пушкинского  Пимена  -  из  ума  холодных  наблюдений  и  сердца  горестных  замет  слагают  письмена.  Блюдут  историю,  краеведение.    У   отца  Лаврентия  в  историческом  загашнике  всё,  что  касаемо  Благовещения.   На  все  случаи  жизни.   Фекалий?  Пожалуйста.  Вот  тетрадка:   Нестеров  Михаил  Васильевич,  1910  год.  Воспоминания.

    "Мне нельзя было забираться далеко от Ордынки, от строящейся церкви, куда мне предстояло ездить ежедневно на работы. Квартира должна быть вместительная, не менее шести-семи комнат, причем необходима была одна большая под мастерскую. Начиная с  утра,  я ежедневно отправлялся на поиски, но ничего подходящего не  было...
      И вот однажды  читаю:   сдается квартира о семи комнатах на  Донской.  Еду  на  Донскую ... Вот и дом N28,  богатый,  не старый,  трехэтажный.  Вхожу  -  лестница  чистая,  удобная;  квартира  наверху.  Светлая,  с большим залом 14 на 10 аршин, что мне и нужно. Не откладывая в долгий ящик,  стал оборудовать квартиру по  своему  вкусу...
      Сердце радовалось, так все было удобно, уютно, хорошо. Из окон перспектива на обе стороны: налево - к Калужским воротам, направо  -  к  Донскому монастырю,  к  семнадцати  вековой  церкви  Ризположения. Погода стоит жаркая -  май  месяц. Ложусь, на ночь открываю окна. Однако часу в первом просыпаюсь от какого-то неистового грохота,  равномерного и бесконечного. Что бы это могло быть?
      А  грохот  по   Донской несется неустанно. Совсем проснулся, не могу уснуть. И чувствую я, что, кроме грохота, чем-то смущено и обоняние мое. Встаю, подхожу к открытому настежь окну и вижу: от самой Калужской площади   u   myда,   к  Донскому монастырю, не спеша громыхают сотнями "зеленые бочки". Донская, моя прекрасная Донская, с липовыми аллеями по обе стороны широких панелей, входит в число тех улиц, по которым каждую ночь до рассвета, чуть не большую часть года, тянутся со всей  Белокаменной к свалкам ассенизационные обозы. И  так  будет,   пока отцы города  не устроят канализацию".

    Нестеров  тут  подолгу  бродил.  Убегал  из  Абрамцева,  от  шума,  который  случался  там,  когда  к  Мамонтову  приезжал  Илья  Ефимович  Репин.  Охальник,  заводил  всех,  даже  сумеречного  Врубеля,  анекдотами,  байками  про  дам,  про  дам-с,  иногда  с  непечатными,  гусарскими  словечками.  Магический  мечтатель    Нестеров  заливался  краской,  бежал.   Всё  искал  натуру  для  своего  мальчика,  для  Божественного  видения,  которое  решит  и  его  судьбу,  и  судьбу  Руси.
    И   здесь  он  увидел   этих  двоих.  Чернец,  в  рясе,  в  островерхом  монашеском  куколе,  скрывшем  лицо,  и  перед  ним  мальчик,  семи  лет.  Варфоломеем  зовут.  Подпасок  с  кнутом.  Лошади  здесь  паслись,  да  ушли  -  отец  послал  посмотреть,  куда.  Мальчонка  из  сил  выбился,   Бога  на  помощь  зовет.  Господь   услышал,  послал  Ангела.  Святой  дух  материализовался,  стал  у  черноствольной  липы  посреди  золотого  осеннего  поля.  Всё  сложилось  в  библейскую  картину.  И  где?  Где? Оторопь  берет.  От  дачи  Льва  Григорьевича  триста  шагов.  Может,  и  ближе.
      
      Оно  грузит   Беглого   -  Видение  отроку.   Какое-то  неодолимое  притяжение  русской  земли.  Лев  Григорьевич  идет  через  Благовещенье  с  дачи,  в  Сергиев  Посад,  на электричку,  не  в обход,  по  кривому,  ущербному  асфальту  -  напрямик,  на  купола  лавры.  Вышел  на  холм,  глянул  вниз  -  вот  же  он!  Вот  он  искомый  пейзаж.  Пологий  спуск,  два  волнистых  подгорья,  осеннее  жнивьё  к  солнцу  ладошкой,   васильковые  глазки,  изумрудная  клеверная   полоска  вдали,  стайка  молодых  лип,  куща,  серебро  паутинок.   Всё  простенькое  -  как  есть.  И  всё  не  так.  Всё  прозрачно,  всё  призрачно.  Слишком  зыбко  для  этого  света.  Озноб  пробирает:  в  самом  деле,  этот  ли  свет?  Бенуа  сразу  заметил:  "Чарующий  ужас  сверхъестественного».  Почувствовал:  зона.  Выход за  пределы.  В  Богосферу.  И  реалисты  передвижники  сразу  набросились:  ненатурально!  Не  так  написан  золотой  нимб  над  старцем!  Голова  -  в профиль,  а нимб  -   en face!   «Михаил  Васильевич,  надо  закрасить!   Иначе  засмеют».  Бедные  реалисты!  И  вся  их  плоская  скучная  геометрия,  где  параллельные  не  пересекаются.   В  пространстве,  куда  ступил  Нестеров,  параллельные,  вопреки  классическим  расчетам,  пересекались!  Местом  владела  магия.  Силой  владели  слабые.   Видение  с  неправильно  сидящим  на  голове  венцом  могло  позволить  себе  существовать  по  другим законам,  по  законам  многообразия  размерности.   И  явилось  оно  персонально  ему – Михаилу  Васильевичу  Нестерову.  И никому  больше.  А  уж  он  передал  на  холсте,  как  мог,  доступными  ему  средствами.    Дубовая  кора -  черный  бархат.  Осенью  фон  золотой,  охры  у неё  завались.  И   черного  бархата  для  дубовой  коры  сколько  хочешь.   Благородное  сочетание  золота   с  черным.  Неба  много,  но  серое  в  основном.  Серое  на  сером.  Даже  если  без  облаков.  Разве  что  ясным  утром   повеселее,  и  то ненадолго.   И  ковыль  осенью -  жемчужно-серый  под  дождиком,  под  лучом  солнца  -   чистое  серебро.   Бирюза  как  подарок  свыше.   Бирюзовые  блики  на  куколе  у  Посланника.   Бирюзовая  рифма  -  две  маковки  на  деревянной  часовне.  Бирюзовые,  голубые,  славянские  глаза.  Цветущий  лен.  Под  березку  отрок  одет  в  белое,  чистое,  под  солому  -  светло-русые волосы.  Мальчика  Варфоломея  писал  с  девочки.  Девочка  болела  чахоткой,  стояла  на краю,  в  ожидании перезагрузки,  одной ножкой  была  Там.

    О  способности  Духа  Святого  материализоваться  сейчас  уже  мало  кто  спорит.  Есть  материя  с обратным  знаком.   Материя  минус.   Чистый  дух,  проникающий  всюду,  беспрепятственно,  сквозь  стены,  седланный  по  системе  «Стелз»,  не  ощущаемый  радаром.   На  носу  человечества   пересмотр  теории  относительности  Эйнштейна  и,  прежде  всего,   утверждение,  что  НИКАКОЙ  ИНФОРМАТИВНЫЙ  СИГНАЛ  НЕ МОЖЕТ  РАСПРОСТРАНЯТЬСЯ  БЫСТРЕЕ СВЕТА.  Если  теория  и  не  будет опровергнута,  то  могут быть определены  границы  её  применяемости.  Возможно,  есть  еще  другие  измерения  с  силовыми  полями,  которые  мы  пока не  чувствуем.  А некоторые  события  в  тонком  мире,  в  параллельной жизни  призраков   глючат    и  обнаруживают  себя  в  нашем  трехмерном  пространстве.  Так  материализовалось  и  видение  отроку  Варфоломею.   Послание  Господа  явилось   в  образе    старца  в  черном  монашеском   одеянии. Хотя  предание  гласит,  что  мальчик  привел  его  домой   и  родители  напоили  его  чаем.  Но  потом  он  как-то  бесследно  растаял,  ушел  в  ноль.  Скорее  всего,  видел   Ангела  только  отрок.  А  родителям  он  предстал  по  живому  рассказу  Варфоломея.

    Чего  просил  у   Господа?  Самую  малость:  открыть  грамоту  для  чтения  божественных  книг.  И  открылись  книги,  ушло  детское  косноязычие.  И,  к  удивлению  родителей,  Варфоломей   начал  бойко  и  складно  читать  псалтырь,   а  потом  и  Евангелия.  "Начал стихословети  зело добре стройне,  и  от того часа  горазд  бысть зело грамоте". И  освоил  слова  молитвы.  Пригодились.  Ибо   являлись  Преподобному  не  только  ангелы,  но  и демоны.  Особенно  часто  в  первые  годы  его  юношеского  уединения  в  безмолвной   пустыни.  Сам  Преподобный  рассказывал  позже    ученикам,  как  однажды ночью  вошел  в  церковь  свою,  чтобы  петь  утреню,  и  только начал  молитвословие,  как  перед  ним  расступилась  стена  церковная  и  в  пролом  стены,  аки  тать  и разбойник,  вошел  сатана  видимым  образом.  И  не  один,  а  в  сопровождении  полка  бесовского.  Все  одеты  в  остроконечные  шапки  и одежды литовцев,  которых  на  Руси  боялись  не  меньше  татар.  С шумом  и  дикими  воплями,  скрежеща  зубами  от  адской  злобы,  бесы  бросились  разорять  церковь  и  пламенем  дышали  их  богохульные  пасти.  Как  спасаться  от  нечисти?  Ни  топора  в  церкви,  ни  даже  дубины  потяжелее.   Только  молитва.  «Боже! -  воззвал  юноша.  -  Не  промолчи,  ниже  укроти,  Боже.  Яко  се  врази  Твои  восшумеша.  И  да  бежат  от  лица  Его  ненавидящие  Его.  Яко  исчезает  дым,  да  исчезнут,  яко  тает  воск  от  лица  огня,  тако  да  погибнут  грешники от  лица  Божия».  И  подействовало!   Исчезли  поганые.  Так  же  было  в  другой  раз  со  змеями,  наползавшими  в  келью  так,  что  пола  было  не  видно.  Воплощалась  нечистая  сила  и   в   стаи   волков,  с  леденящим  душу  воем   рыскающих  у  дверей  его  ветхого  жилища.  Была,  правда,  и  плоть  иного  рода,  со  знаком  плюс.  Теплокровная,  в шкуре  медведя.    Преподобный  благодарил  Бога,  что  послал  ему  зверя  на  утешение:  «Блажен   иже  и  скоты  милует».  И  делил  с  медведем  последний  кусок,  а  иногда  и  весь  хлеб  отдавал,  как  не  разумеющему  поста.  А  сам  оставался  без  пищи.  Он  так  привык  с  отрочества.  И  братию  приучал,  ибо  сказал  Господь: «Ищите  же  прежде  Царствия  Божия  и  правды  его,  и  сия  вся  приложатся  вам.  Воззрите  на  птицы  небесныя,  яко  не  сеют,  не  жнут,  ни  собирают  в  житницы,  и  Отец  ваш  Небесный  питает  их: не  много  ли  паче  вас,  маловери».      

    Но  маловеры,  очевидно,  сделанные  из  другого  теста,  чем  их  игумен,  иной  раз  роптали: «Вот  мы  смотрели  на  тебя,  все  тебя  слушали,  а  теперь  приходится  умирать  с голоду,  потому  что  ты  запрещаешь  нам  выходить  в  мир  просить  милостыню.  Потерпим  еще,  говорят,  сутки,  а завтра  все  уйдем  отсюда  и  больше  не  возвратимся.  Мы не  в  силах  выносить  такую  скудость,  такой  гнилой  хлеб».  Отвечал  им  игумен:  «Благодать  Божия  никому не дается  без  скорбей  и  искушения.  Без  огня  и  золото  не  бывает  чисто.  А  вот,  даст  Бог,  минует  скорбь  -  дождемся  радости.  Вечер,  сказано,  водворится  плач  и  заутро – радость».  И  еще  не  окончил  слов  утешения,  как  послышался  сильный  стук  в  монастырские  ворота.  Привратник  взглянул,  что  там,  и  ахнул,  побежал  к  игумену:  «Отче,  благослови  принять.   По  твоим  святым  молитвам  у  ворот  возы  с  печеным  хлебом,  рыбой,  другой  снедью».  «Будем,  братия,  уповать  на  Господа.  Он  пошлет  всё,  что  нужно душе  и телу  нашему.  Тот,  кто  сорок  лет  питал  в пустыне  непокорных  и неблагодарных  иудеев,  ниспосылая  им  манну  с небес  и  крастелей  досыта,  разве  не  в  силах  пропитать  и нас,  Ему работающих»?

    -   Прости  нас  грешных,  Господи!  -   на  правах  хозяина  разливая  кагор  на  три  стакана,  отдаётся  предвкушению  отец  Лаврентий. 

     Везет  человеку!   Рукоположили  на  церковь,  где  служил  сам  Павел Александрович Флоренский.  Глубокий  знаток  естественных наук,  с  блеском  окончивший  математическое отделение   Московского университета,  он   приехал в Сергиев Посад  и  поступил  в  духовную академию.  В 1910 году  женился, а на следующий год принял сан священника  и получил приход в древнем селе Благовещение. Позже  подружился  с  Циолковским,  совокупной  силой  двух  гениальных  голов  постигали  миры,  дальние  звездные  пространства.  Теперь,  с  помощью  космических  кораблей,  возможности  человека  для  перемещения  по  вертикали  усилились.  Но  дальнейший  прорыв  в другие  измерения  всё  еще  на  грани  фантастики.  Если  у  кого-то  есть  зачатки  чувств  четвертого  пространственного  измерения,  к  примеру,   у  особо  чувствительных  экстрасенсов,  то  в  принципе  их  можно  усилить.  И  даже  понять:   всякое  односвязное  компактное  трехмерное  многообразие  без  края  гомеоморфно  трехмерной  сфере.  Совершенный  шедевр  математика.  Практически  стихотворение.  В  переводе  с  математического  на  русский  это  значит:  односвязное  компактное  трехмерное  многообразие  это любое  ТЕЛО  БЕЗ ДЫРКИ.  Например,  простейший  шар,  или  куб,  или  лист  бумаги.  Или  даже  человеческое  тело  без  сквозных  отверстий.  Гомеоморфизм,  то  есть  «похожий  с виду»,  это  возможность  из  одной  фигуры  получить  другую,  сжимая  или  вытягивая   какие-либо её  части.  В  мультфильме  про  пластилиновую  ворону   из  неё  вытягивали  дворника,  из  шара  -  куб,  из  бумаги  -  шар.   Но  ни  шар,  ни,  ни  ворону  нельзя  вылепить  из  чашки,  так  как отверстие никуда не  исчезнет.  Так  вот  Пуанкаре  утверждает,  что   любое трехмерное  тело  без  разрезания  и  склеивания   можно  превратить  в шар.  Словом,  проще  пареной  репы:  при  «н»  равной  трём  для  любого   «н»  всякое  многообразие  размерности  «н»  гомотопически  эквивалентно  сфере  размерности  «н»  тогда  и  только  тогда,  когда  оно  гомеоморфно  ей.

       Михаил Васильевич Нестеров,   постигал  трехмерное  многообразие  размерности  «н»  с  другого  конца  -  через  цвет,  свет  и  тени.  Вприглядку.  Неспешной  пристальной  панорамой  художнического  взора.   Работая  над  своей  главной  картиной,  над  Видением  отроку,  положил  глаз  и  на  Благовещенскую  церковь.  Посетивши   село 17 июля 1888 года, писал: "...С Мамонтовыми я встретился в Хотькове. Я им предложил посмотреть деревянную церковь близ Троицы. Предложение мое их заинтересовало (мадам Мамонтова и сестра Поленова - члены археологического общества). Мы отправились довольно комфортабельно в первом классе, и даром. (Мамонтов. - председатель этой дороги). Село Благовещенское, конечная цель нашего путешествия, от Лавры стоит всего в трех верстах, которые мы проехали в экипажах.

    Там я разыскал старосту, мужика умного, степенного и себе на уме. Он  сразу смекнул,  в чем дело,  и повел нас в церковь, которая снаружи не делала собой исключения из типа деревянных подмосковных построек этого века, но внутри она поражает своей оригинальностью, во-первых, материала, а затем и архитектуры. Она состоит из пяти частей, как бы вставленных одна в другую. Тут все веет давно прошедшим, выхватывает зрителя из его обстановки и переносит в былое, может быть, лучшее время. Подробно осмотрев как церковь, так  и  ризницу, где нашли много обычного облачения,  многое зарисовали,  усталые от впечатлений, отправились подкрепить себя. Против церкви нам устроили самовар,  и  в  присутствии чуть ли  не  всего села  мы услаждали себя питьем  и  яствами."

      -  Вот,  -  отец  Лаврентий   достал  из  кованного  сундука  сверток. -  Ендова.  Останки.  Инфракрасные  спецы  определили:  шестнадцатый  век.    Копал  огород  под  картошку  -  и  выкопал.  Тут  истории  на  полный  штык.  Инженер  Колбин  с  оптико-механического  завода  на  огороде  нашел  целый  клад:  старинный  перстень-печатку  с  изображением   герба - одноглавый орел в короне с пятью зубчиками. Крылья раскинуты, в одном крест,  в другом - ветвь. По одной из версий,  перстень служил  полковой  печатью  и  принадлежал литовскому  военачальнику  в  период  осады  Лавры в Смутное время.  Кроме перстня  еще  два  бронзовых крана от пивных бочек.  Находке не  менее пяти  веков.

     До  клада,  до  амфор,  до  ендовы,   бересты  с  письменами   Лев  Григорьевич  на  своем  огороде не  докопался.   Только  до  червей.  А  они  ему  и  нужнее.  Черви  перерабатывают  органику  в   драгоценный  компост.  Органика  добывается  сенокосом.   На  неудобьях,  по  краям  своих  соток  машет  ручной  косой,  литовкой,  стрижет  триммером,  ровняет   газонокосилкой.  Ближе  к  вечеру  слышит  звук  сверху,  с  неба.  Разогнул  спину,  поднял  глаза  -  Бог  ты  мой!  Журавли.  Клин.  Тот  самый.  Песенный.   Соединяя  пространства,  Север  и  Юг,  без  навигационных  приборов,  по наитию,  по  Божьему  промыслу,  летят  журавли.  Как  положено,  клином.    Летят  и  подают  им  голоса.  Курлычут,  хорошо  слышно.

   -   Рожденный  ползать  летать  не может, -  показывает  на  Беглого  вожак.  Издевается:   Он же  овощ.  Петрушка,  морковка. Он  трава. Трава  забвения.
 
    И  дальше,  наискосок  -  в  Талдом.   Там  плановая  посадка  на  отдых.   Аэродром  подскока.  Заповедник  «Журавлиная  родина».   
         
 
   «Остановите  землю!  -  стучит  жилка  в  висках  Льва  Григорьевича.  -  Я  сойду.  Прямо  здесь,  в  Благовещенье,  на  пяди  русской   земли  в  одиннадцать   соток,   где   поверх  холма,  как  на грядке,  всходят  золотые  маковки  монастырских  церквей».  Пуп  земли  русской.  Одиннадцать  соток  электромагнитного  поля  русской  земли. Тонкое  место.  «Я  твой  тонкий  колосок».   Мембрана,  через  которую  проникает  Космос.  Зона  уверенного  приема  сигналов  Туда  и  Оттуда.   Здесь  Преподобный  Сергий  проникал  в  Пределы  Всевышнего,  достигал  словом  и  мыслью  Уха  Господа.  Будущий  Поп  Земли  Русской  старался.  Трудоустроил  душу  в  двадцать  один  год  отроду. 

    «На  колени»!  -  требует    процесс  превращения   трудов  в  смыслы:  в  картошку,  подсолнухи,  сельдерей.    Особенно  удаются   Льву  Григорьевичу  хрен,  чеснок  и  одуванчики   -   они  идут  на  салат  и  вино.  Процесс  окрыляет  душу,  укрепляет  тело.   За  исключением  спины.  Чтобы  сберечь  спину,  надо  принять  правильную  позу.  Самая  бережливая  поза  это  карачки.   Становись  на  карачки  и  ползком  по  родной  земле.  Наколенники  были  куплены  первым делом.  Ползет  дачник  Беглый  на  карачках  и  в  наколенниках  -  радуется  простору  русской земли.  Одиннадцать  соток  для  смыслов,  а  для  глаз  -  гектары,  квадратные  километры.   Нашу  землю  глазом  не  обшаришь!  Потому  что  у  Беглого  нет  вокруг  дачи  забора.  Только  рабица.   Через  неё  поле  лавры.  Поле  Сергия.  Не  кошенное  какой  год.  Нет  на  нынешних  монахов  Преподобного  пастыря.   Уж  он  бы  им… Живший  спустя  сто  лет  после  Сергия  преподобный  Иосиф  Волоколамский  писал:  «Слышахом  о  блаженном  Сергии  и  о  прочих  святых  от  неложных  свидетелей,  иже  бяху  в  летах  их,  яко  толику  бодрость  и  тщание  имеяху  о  пастве,  яко  нимало  небрежение  и  или  преслушание  презрети.  Бяху  бо  милостиви,  егда  подобаше,  и  напрасни,  егда  потреба  бываше  и  обличающе,  и  понуждающе  ко  благому  согрешающия;  непослушающия  же  не  оставляху  своим  волям  последовати,  но  всячески  возбраняху  и от  Церкви  отлучаху».  Бабло.   Бабло  всё  извратило.  Вот  они  новые  страстотерпцы!  Разжирели  на  нетрудовых   «зеленых»  -  толпы  китайцев,  малайцев,  корейцев  с  «раскосыми  и жадными  глазами».   Европа  тащит  за  погляд   монастырских  красот  «евры».  Пиндосы  с  халявным  баблом  наведываются. 

   Родоначальник  киргизского  художественного  кино  /по  версии   дочери  Аскара  Акаева  Бермет/  принципиальный  европеец  Кончаловский  Андрей  Сергеевич  стебается,  мол,  стоят  на  карачках,  власть  отдали  наверх  и  ждут  оттуда  колбасу.  Это  -  русские.  Счастье  русского  -   безответственность.  Дети!   «С  бабой  и  в зоопарк».  Задержались  в развитии.   Виновата,  конечно,  Орда.  На  триста  лет  опоздали  с  развитием  буржуазии,  ответственного  класса  собственников  с  гражданским  сознанием.   Лев  Григорьевич,  принимавший  личное  участие  в   кормлении   вертолётозависимых  баранов,  в  какой-то  мере  согласен  с  Андреем  Сергеевичем.  Особенно  по  части  его  учения  о  сортирах.  И  даже   готов  вступить  в  его  партию.   Копает  очередную  яму  для   фекалия.  Для  дарёного  свежего  коровяка,  чтобы  переработать  в  полноценный  навоз-перегной.  Копает  и  любовно,  поштучно,   руками  пересаживает  в  дерьмо  червяков,  присыпает  их  землицей  и  скошенной  травой.  Да  будет  почва!   
   
       Удивительно,  как  городской  московский  народ  любит  дачу.  И  не  только  за  шашлыки.   Депресняк  с  души  дачей  соскабливают.  С  пятницы  дороги  из   Москвы  забиты  пробками  дачников.  Лев  Григорьевич  и  Анна  Юрьевна   добираются  в  объезд  пробок,  по  железной  дороге   -  на  электричке.  Иной  раз  и  сесть  удаётся.  Но  чаще  стоя,  в  месиве  потных  тел,  друг  к  дружке  впритык.   В  рабоче-крестьянском  союзе. Через  70  километров  от  Москвы   электричка  вываливает  человеческий  фарш  в  Сергиевом  Посаде.   Это  первый  этап  маршрута.   Далее  -   от  привокзального  памятника   первого  хозяина  железной  дороги  Мамонтова   быстрым  шагом  к  церкви  Петра  и  Павла  -  белая  в  голубом.   Вдоль  стены  лавры,  между  памятником  Сергию  /гигантский  монумент,  подобие  Дзержинского  в  шинели/  и    бюстиком   Ленина,  выглядывающего  из  кустов,   через  толпу  прожорливых  нищих  и  нахрапистых   голубей  на  остановку  автобуса  -  десятый  маршрут:  Центральный  рынок -  кладбище.   Это  конечная  остановка.   И  начальная  -  в  мир  иной.  Банальная  метафора.  Первое  что  приходит   в  голову.   Ни  убавить,  ни  прибавить.   Тютелька  в  тютельку.  Сводит  концы  с  концами.  Доживающий  век  львовский  автобус,  доживающий,  вычеркнутый  отовсюду  народишко.  Розовая  в  черной  окантовке  церковь  Лазаря  и  базар  бумажных  цветов.   Добравшиеся  живыми   от  кладбища   кто  куда.   Это  третий  этап   дачного  маршрута.  Пеший.  Километра  три  восхождения  на  подъём,  если   не  через  Благовещенье,  а  прямиком  через  поле.  Иной  раз  усладит  путь  главная  колокольня  лавры:   88  метров  высоты,   колокол  -  70  тонн  весу   и  две  тонны  язык.   Бух,  бух…  Слева  лес,  справа,  помпезные   бандитские  памятники,   оттирающие  в  задние  ряды  бюджетную  мелочевку.   

    Кладбище  процветает!    Царство  мертвых  расширяет  пространство.  Командос  погребального  бизнеса   корчуют  лес.  Пни,  коряги,  вывороченные  корневища  остаются  подолгу.  Фантастические,  гротескные   формы.  Тени  забытых  предков.  Аномальная  зона.  Начитанным  ходокам  мерещатся  картины  ратных  полей  -  Куликова,  Прохоровки.   Беглому  вспоминается  Харьков  41-го  года,  в  рытвинах  и  воронках  после  бомбежки,  когда  он,  трехлетний,   с  дедом  Мосеем  заблудились  в поисках  дома  на улице  Лермонтова.

    Финишная  прямая  -  поле!   Бурьян  в рост  Ильи  Муромца.  К  крайнему  дачному  домику,  беленькой  хате  с  краю  ведет  узкая,  в  один  след  протоптанная  в  чертополохе  тропа.  Идут  -  головы  не  видать.  Пижма  вымахала,   белладонна,  куриная слепота,  как  у себя  дома,  борщевик  по-хозяйски   прёт,  ковыль  машет  султанами,   наше  вам  с  кисточкой  -   приветствует  Дикое  поле.  Того  и  жди,  явится  на  горизонте  Мамаева  орда.  Или  хуже:  хазары.   

     Хата   Беглого  географически  краеугольная.  Глаз  не  упирается  ни  в  забор,  ни  в  стену.  Даже  с   застекленной  веранды  глаз  видит  восток,  север  и  запад.  Всё  основное,  главное  происходит  сейчас  там,  на  западе.  Там  закат  происходит.  Солнце  уходит  за  лес  и  последними  лучами  достает  легкие  облачка,  подкрашивает  их  снизу,  золотит.         
   
    Где  отгадка  духоподъёмного  ощущения,  которое  каждый  раз  возникает  у  Беглого  именно  здесь,  на  подходе  к  их   игрушечному  домику?   Зудят   плечи,  жаждут   крестьянской  косы,  первозданной  литовки,  что  мозолит  до  крови  ладони.  Не  душа  даже  -  бренное  тело  взлетает  над  полем,  над  зелеными  сотками,  над  картошкой,  морковкой,  укропом.  Как  у  блаженного  витебского  Шагала,  парит  невесомое.    Душа  жаждет  тачки,  лопаты.  Просит,  требует  даже:  выкопать  ямку   для  фекалия,  закопать  ямку  для  фекалия.   Житейское  дело.  Удобства  у  них  в  дальнем  углу  -  деревянный  сортир   на одно очко.  Все  дела  в  ведро.  Из  ведра   -  в   компостную  яму.  Сам  себе  ЖКХ.

     Утомился  копать.  Вспомнил  Мусу:  «Чичас  тёпла  миста  и  спать».

     Аня  в  окошко  кричит:  «Тебе  на «мыло»  малява  из  Мурома.  От  инокини  Евдокии.  Цифры,  буковки  английские  -  понять  не  могу».  Чего  непонятного?  Это  ответный  ход  от  иеромонаха  Сергия.  Они  с Левой  в  шашки  играют -  по  переписке.   В дебюте  отказанной  городской  партии  инок  применил  новинку.  Возникла  нестандартная  система розыгрыша, связанная с ходом 3…ba5 .   С  идеей   окружения  чёрными центра белых.   Ну,  хитрован!   Злоумыслил  одну  шашку  поддать,  две  взять.  Надо  посчитать  варианты.  3… gf4 4.e:g5 h:f4 5.fg3 c:e3 6.g:e5 bc5 7.ed6 c:e5 8.cd4 e:c3 9.b:f2.   Задумался  -  кликнул  «мышкой»  ответный  ход.  И  вроде  как  до  близких   людей  дотронулся.  Вспомнил  первую  встречу  с Филей  -  отцом  Сергием.  Он  первый  узнал:  «Левка»!  Как  узнал?  Нюхом,  говорит.  У  меня,  говорит,   память  на  запахи,   как  у  волка.  Чую  знакомый  дух  адреналина  из-под  мышек.  И  пульс  чую  на  расстоянии.  Вот  щас,  говорит,  у  тебя  под  80.  А  сколь,  спрашивает,  обычно?  56.  Мало,  говорит.  Почему?  Брадикардия.  Было  40.  Хирурги  говорили,  надо  кардиостимулятор  ставить. Но  терапевты  настояли,  мол,  пока  так,  на  лекарствах.  Почесал  бороду.  Бородища  -  страх  Божий.  В бегах,  говорит,  брился  топором  -  борода  мешала,  цеплялась  за  ветки.  А  как  осел  в  скиту,  перестал  бриться.  Для  имиджа.  Я  ж,  говорит,  теперь  бренд.  Достал  книгу,  в  газету  завернутую.  Она  самая  -  «Сто  этюдов  Кукуева».  Это,  говорит,  моя  вторая  Библия.  Через  неё  входил  в  параллельный  мир.  Там,  говорит,   и  от  погони  спасался,  и  от  глюков,  чтоб  крыша не  поехала.   Расставили  шашки  -   быстро  пошел,  уверенно.  Теснит  в  центре,  занимает  пространство.  Лев  Григорьевич  на  двенадцатом  ходу  видит:  у  него   проигранная  позиция.  Ни  туда,  ни  сюда.  Нет  вариантов.   Еще  и  сортир  наклевывается.  «Сортир!  -  издевается  отец  Сергий.  -   А  как  ты  думал,  Жипять?  Мне  отмщение  и  аз  воздам»!   Так  и  продул  с  позором.  А  что  удивительного?  Он  последний  раз  в шашки  играл  в  Вагановке.  «Ладно,  -  говорит,  не  расстраивайся.   Вот   тебе  подарок.  Для  дачи».  Спиногрейку  связал  из  собачьей шерсти. 
 
    
     -  Моя  кгасная  линия  литг  тгиста,  -  помянули  Яшу  Кагантовича.
     -  Одна  тучка  кидай,  -  помянули  Мусу.   
   
     Золотой  мужик,  хоть  и  татарин.  На  котлован  приходил  в  бостоновом  костюме.  Чего  мы  тогда  с  ними  не поделили  на Куликовом  поле?  Борис  Николаевич  говорил:  Мусу  в  чистилище  уважают.  Сам  апостол  Петр  приголубил:  приму,  мол,  последнего,  как  первого.   

      После  второй  бутылки  кагора   батюшек - однобурсников   возносит   «на  воздуси».  Переходят  на  оперный  репертуар.  Дуэтом  /бас  и  тенор/,  попадая  в  ноты,  поют  арию  Кончака.  «Всё  пленником  себя  ты здесь  считаешь.  Но  разве  ты живешь,  как  пленник?  А  не  гость  мой?  Хочешь  - возьми  коня  любого. Возьми  любой  шатер»… Ну,  и  так  далее.  Красавиц  предлагает  на  любой  вкус.  Благородный, щедрый.  А  ведь  татарин. 
   
   -   Да  и  таджики  ничего.  Если  в  умеренном  количестве,  -  милеет  людскою  лаской  отец  Владимир.
   -   Когда  Лазареву  на  кладбище  строили,  на  земляные  работы   народу  с  миру  по  сосенке  собирали,  -  совершенствует  согласованную  мысль  отец Лаврентий.  -  Бомжа  с  крестиком  на шее  спрашиваю,  чего  делаешь?  Тачку,  говорит,  таскаю.  А  ты  чего?  -  спрашиваю  таджика.  -  Сиркаф,  говорит.  Сиркаф  строим.  Вот  разница.  Православные  храмы  бусурманы   строят.   И  немцы,  -  добавил. 
   -  А  немцы  с какого  боку?
   -  Смешной  случай.  Нашу   Благовещенскую,  начали  восстанавливать  в  1972  году.  По  плану  подготовки  к  Олимпийским  играм  в Москве.  Чтоб  не  ударить  в грязь  перед  туристами.  Комиссия  смотрит:   весь  сруб  съеден  жучком.   К   80-му   году  сложили  новый сруб  -  на 14 венцов,  почти до кровли.  И  встали.  Нет  леса.  Нужны  не  просто  бревна,  а  длинномерный  лес  крупного  диаметра.   Десять  лет не  могли  найти.  И  вот  в   91-м  приезжает   лесовоз  с  Костромскими  номерами.  Отборный  кругляк.  За  рулем   экспедитор.  Подаёт  руку: «Вальтер». 
    -   Вальтер?  -  опешил  Лев  Григорьевич.  -  А  фамилия?
    -  Стингер.  Запомнилась  по  Афгану.
    -  Вальтер   Адольфович  Стингер.
    -  Ага.   В  годах  мужик,  но  крепкий,  мосластый.  Чувствуется  сноровка. 
    -  Ага,  -  поддержал  Беглый.  -   «Севураллаг»,  военнопленные,  лесоповал.
    -  Знакомый,  что  ли?
    -  Встречались,  -  туманно  отреагировал  Лев  Григорьевич.  -  Документы  проверяли?
    -  Накладные  смотрим  -  батюшки  светы!  ОАО  «Божественная  комедия»,  юридический  адрес:  село  Рай,  Костромской  области.  Подписи,  печати  -  всё  на  месте.  Директор  ОАО  Сохатый.  Как  расплачиваться?  Налом  -  безналом?  Говорит:  безвозмездно.  В  качестве  спонсорской  помощи.  От  ОАО «Божественная  комедия»  и  от  Райского  сельсовета.
    -   Фирма  по  производству гробов.   Ходовой  товар.  И  по  прямому  назначению  идет,  и  в  качестве  зарплаты.  Вальтер  Адольфович   на  все руки  мастак.   Металлические  оградки   варит  для  кладбищ. 

    «Упокой  душу  твоя!»  -  пропели.  Не  чокаясь,  выпили.  А потом  и  чокаясь.  За  немцев  провозгласили  тост.  За  татар,  за  таджиков.  Лев  Григорьевич  и  своих  протиснул  -  киргизов.  Подняв  стакан  за  киргизов,  отец  Владимир   запустил  руку  в  подрясник,  в  карман,  достал  конвертик:

   -  Чуть  не забыл!  Матушка  Тавифа  тебе,  Григорьич,   передала:  диск.  Сестра  Евдокия  сняла  на  видео  премьеру.  Полный  аншлаг!   Девчонки  Шекспира  на  свой  лад  перекрутили.  Замутили  шнягу.  Король  Лир  у  них   лысый,  с пятном  на  темени.  Крутит   революционный  телефон:  «Девушка,  я  Форос!  Дайте  мне  Смольный.   Товарищ  Зиновьев,  примите  срочные  меры!  Меня  интернировали.  Осуществили государственный переворот».  А  с  того  конца  провода:    «Ваше  Величество,  я  не  Зиновьев.  Я  Собчак».  А  шут  прикалывается.

    -  Дяденька, дай  мне  яйцо,  а  я  тебе  дам две  короны.

        Лир  спрашивает,  что,  мол, за  короны  такие?   А  он,  шут,   объясняет:   когда,  мол,  ты  разломал  свою  корону  пополам и  отдал  обе  половины,  ты  своего  осла  на  спине  через  грязь  перетащил.  Не много было  ума  под твоей  плешивой  короной,  раз  ты  снял  и  отдал  золотую.

                Для  дураков  совсем  беда;
                Все умные  -  болваны,
                Не знают,  ум девать куда,
                Дурят,  как обезьяны.

     Герцоги  Корнуэльский,  Бургундский,  Альбанский   с  дочерьми  Лира  Гонерильей  и  Реганой   сидят  в бане,  на  стене  карта  СССР  и  они  кричат:  «Мне  Украину!  Мне  Белоруссию!   Мне  Грузию!  Мне  Латвию»…  Режиссер  Бэла   хотела  прикрыть  герцогов  простынями,  а  герцогини  -   в  одних  стрингах.   Но  матушка  Тавифа  навела  цензуру.  Велела  вместо  стрингов  Гонерилье   надеть  розовые,  а  Регане  голубые  рейтузы  с  начесом   китайской  фабрики  «Дружба»,  какие  сама  носила  в  60-х,  а   королям  и  герцогам   -  белые  кальсоны  с  завязками,  как  у  её  пошехонцев.  Девки  в  полном  отпаде:  «Винтаж»!  Один  герцог  косил  под  Руцкого,  с  наклеенными  усами.  Кричит:  «Вперед  на  Останкино!   Танки  -  в  студию!  Бориса  на  виселицу»!    В  углу  бани  поставили  биотуалет:  «муж»  -  «жен».  Под  «муж»  написано: «Замочу  в  сортире»,  под  «жен»  -  «Загазифицирую».  Около  сортира  на  швабре  непристойно  изгаляется  граф  Глостер,  на  спине  надпись:  «И.В.  СТАЛПУТИН».  Замутили   декадентский  шабаш  -  туши  свет!   Гонерилья  с  Реганой   задницей   публику  эпатируют:   приспускают  винтажные  рейтузы, чтобы  показать  модную  татуировку  на  ягодицах:  «В.  В.».   Перед  баней  в  одиночном  пикете   Корделия  с  плакатом:  «Хачу  такова,  как  Путин  Вова».  И  своей  супер-жопой  вертит  туда  -  сюда.  Выдаёт  текст:  «А»  и «Б»  сидели  на  трубе.  «А»  упало,  «Б»  пропало  -  кто  остался  на  трубе»?  «И»!  -  кричат.  -  Игорь  Иванович»!    А  в  рейтузах  приплясывают:  «Что  не  бабло,  то  западло!  Что  не бабло,  то  западло»!  Губернатор  струхнул,  косится  на  гостя  из  Кремля.  А  гость  хохочет,  кричит:  «Ну,  наши!  Ну,  пубертатные  накосячили!   Матушка  Тавифа, -  говорит, -  спасибо  за  патриотическое  воспитание  молодежи.  Думали,  маргиналы  какие-нибудь.  А  тут  всё  в  тренде.  В  самый,  говорит,  мейнстрим  попали.  Мы, -  говорит, -  их  в   креативный  пул  запишем.  Может,  даже  в  Ново-Огареве  покажем,  на  малой  сцене.   А  потом  и  на  большую  рекомендуем.  В  театр  имени Гоголя.  Говорит,   у  вас  Гоголя  больше,  чем  Шекспира.  Там  у нас  новый  режиссер,  продвинутый.  И  на  аудиовизуальный  носить,  говорит,  запишите.  На  флэшку.  Есть  у  вас  в  монастыре  айтишник»?  Матушка:  есть,  говорит,  Владислав  Юрьевич.   Вот,  говорит,  сестра  Евдокия.  Продвинутая.  Владислав  Юрьевич  посмотрел  на  сестру  Евдокию  -  одобрил.  Правильным  путем, говорит,  идете  сестры  и  матушки.   

   - Срамотища!  -  отстранился  крестом  от   мнения  Кремлевского  гостя  отец  Владимир.   Но  послушание  матушки  Тавифы   всё  же  исполнил.  Хоть  и  с  отвращением.   -  Отец  Лаврентий,  ты  можешь  этот  диск  на  своем  компе  зарядить?
   -  Это  мы  мигом,  -  среагировал  отец  Лаврентий.  -   У  нас  курсы  по  интернет-технологиям.  У  нас  тренд.  Чтоб  в  ногу  с  паствой. 

     На  экране   открылась  сцена  в  Форосе.

     Король  Лир  -  с  пятном  на  лысине  -  шуту:  «С каких пор  ты  приучился  к  песням,  бездельник?

    Шут:   Я  приобрел эту  привычку  с  тех  пор,  как  ты  сделал  из  своих дочерей  себе  маменек.  Дал  им  в  руки  розги  и  спустил  свои  штаны.

                (Поет.)

                Они от радости рыдать;
                А я запел с тоски,
                Что мой король, под ту  же  стать,
                Зачислен  в  дураки.
   


     И  впрямь  прикольно. 

    -   А  что  брат  Николай  Петрович?  -   вспомнил  Беглый.
    -   Совсем  сбрендил  братишка,  -   посерьёзнел   отец  Владимир.  -  В  Хайфу  летит  со  всей  этой  труппой.  И  с  Бэлой.  На  гастроли  к  судьбоносым  евреям.  Договорился,  когда  был  в  командировке  от  УИНа.   Щас   это  просто.   Визы  не  нужно.   Если  чо,  говорит,  есть  спонсор.  Архитектор  Кондучалова.  Галина  Абдумомуновна.  Говорят,  ваша,  из  Киргизии.  Не  слышал  такую?
    -   Знаю.  И  её  знаю,  и  мать.   Была  министром  культуры. 
    -   Отроковицы  в  экстазе:  «Оккупай,  -  кричат,  -  Бен  Гурион»!  Чмоки  в задницу!  Отвязные!   Им  хоть  в  Хайфу,  хоть,  прости  Господи,  в  ***фу.  Там,  спрашивают,  море  есть? -  Есть.  -  А  мы  ни  разу  моря  не  видели.  После  Ново-Огарева  берем  в Хайфу.   Мацу  помацаем.  Кошерного  похаваем.  Если  чо,   от  ихней  армии  не  станем  косить.  Там  настоящие  автоматы  выдают,  УЗИ.  Оторвемся!   Матушка  Тавифа  благословила  в Хайфу.  Готовит  с сестрой  Бэлой  новый  репертуар   для  гастролей.  Сочиняют  мюзикл   о  невидимом  граде  Китеже  и  мудрой  деве  Февронии.   Концепция   патриотическая:  Родина  или  смерть.  Матушка  Тавифа  у  нас  государственница,    воинственный  адепт  парадигмы:   прежде  думай  о  Родине,  а  потом о  себе.  Кстати,  и  отроковицы  поддерживают  парадигму,   «ноу  пасаран»  кричат.   Ортодоксам  не  дадим  и  точка.  В  общем  половина   мюзикла   про  нашествие  татарской  орды  на Русь.  Половина   по  нашей  муромской   линии:  главная  героиня  -  устремлённая  к  свету  и  радости  дева  Феврония,  антигерой  -  пьяница  и   предатель Гришка Кутерьма.   Матушка  Тавифа  купила  для   монахинь  матросские  тельняшки.  На  репетициях  перед  погружением  града  Китежа  в  мировую  кромешную  тьму   бабки  надевают  тельняшки  поверх  черных  балахонов,  становятся  в шеренгу  и  поют:  «Наверх  вы,  товарищи,  все  по  местам.  Последний  парад  наступа-а-ет.  Врагу  не  сдаётся  наш  гордый «Варяг».  Пощады  никто  не  жела-а-ет».   Отец  Сергий  тоже  приложил  руку  к  саундтреку:  совокупив  мечтательность  и  маскулинность,  сочинил  арию  Гришки Кутерьмы:  «Сижу на  нарах,  как  король  на  именинах  и  информацию  желаю  получить,  откуда  и  куда  течет  река  Ока?  И  куда  смотрят  Кремль,  госдеп  и  ВЧК»?  А  в  финале   вся  труппа  вместе  с  Бэлой  устраивают  флэш-моб:  «Слава  России!  Оккупай  Хайфу»!  Проходной  пост-рок  под  тупую  гитарную  долбежку  в  финале  пробирает,  как  мрачный  ирландский  хэнд-джоб.  Матерые  пятидесятилетние  мужики  рыдают. 

    -   Человек  единственное  создание Господа,  способное  творить,  -   глубокомысленно  подытожил  отец  Лаврентий.  -    Дьявол  не  способен.  А  для  чего  Господь  создал  дьявола?  Чтобы  искушать  человека? 

    Искушение  человека  кагором  продолжалось  бы  дольше,  если  бы  не звонок  по  мобиле.   Анюта  не  выдержала:  нашли,  наконец,  смысл  жизни?  Не  пора  ли  благодарить?
 
    -   Иду,  -    устыдился  Лев  Григорьевич?

     Днем  путь  от  дома  отца  Лаврентия  до  хаты   Беглого  с  краю  можно  уложить  в  десять  минут.  Если   напрямик,  через  поле.  Да  и  при  лунном  свете  не  многим  дольше.  После  кагора. 
     Батюшки  Лаврентий  и   Владимир  вышли  проводить,  заодно  посмотреть  на звезды.  Деревня  спала,  ольховый  лемех  церковных  куполов  отсвечивал.   Дух  Сергия  витал  в  Благовещенье.

    -   Подвел  Россию  под  монастырь,  -   прислонился  мыслью  к  Преподобному  отец  Лаврентий. 

    Подвел.  Подвел  Поп  Земли  Русской.   Заложил  матрицу,  с  которой  последователи  скопировали  80  монастырей.  Неискоренимых!  На  каждом  корешке   живые  отростки   народной  жизни.   То  же  Благовещение.  1922  год   -  28  дворов,  98  мужчин,  86  женщин.  Как  ни  странно,  мужиков  больше.  1980  год.  В  Благовещенье  один  двор,  две  бабы,  один  мужик.  Все  трое  пьющие.  Церковный  сруб  из-за  лопухов  не  видать.  Затаилась  церковь,   в землю  ушла.   Кажется,   высох  корень.   Ан  нет.   Живо  семечко.  Дождалось  весны,  пошла-пошла  вверх  церковка.  ОАО  «Божественная  комедия»   нужным  бревнышком  подсобило.   А  вокруг  и    посадский  люд  стал  строиться,  огороды  городить.   19  дворов,  57  женщин,  49  мужчин.  В  основном  церковного  звания,  из  Сергиева  Посада.  Однокашники  наши,  из  семинарии.   Воду  пьют  из  одного  родника.
 
     -   Того  самого?
     -   Того  самого.      

    История   известная,  описана   учеником  Сергия   блаженным Епифанием.  По  свежим  следам.
    Когда  Преподобный  избирал  себе  место  для  пустынного  безмолвия,  он  вовсе  не  заботился  о  том,  чтобы  иметь  воду  поблизости.  Даже наоборот  -  специально  искал  трудностей,  дабы  еще более  угнетать  свою  плоть.  Так  было  семь  лет  по  основании  обители.  Но  с  умножением братии  недостаток  воды  становился  всё ощутительнее.  Не  раз  братья  упрекали   Сергия:  «Для  чего  на  таком  месте  построил  ты  обитель»?  Преподобный  отвечал,  что  хотел  один здесь  безмолвствовать.  Дерзайте  в  молитве  и  не  унывайте.  Если  Господь  в  безводной  пустыне   дал  воду  из камня  непокорному  народу  еврейскому,  то  неужели  Он  оставит  вас,  работающих  Ему  на  сем  месте  день  и  ночь?
   После  такого наставления  взял  с собой  одного  инока  и  пошел  с ним  в лесной овраг  под  монастырем.  Тут  нашел  лужицу  с  дождевой  водой,  преклонил  перед  ней  колена  и  помолился  так: «Боже,  Отче  Господа  нашего  Иисуса  Христа, сотворивший небо  и  землю  и  всё  видимое  и  невидимое,  создавший человека  и  не  хотевший  смерти  грешника!  Молим  тебя  мы,  грешные  и недостойные  рабы твои:  услыши  нас  в час  сей  и  яви  славу  твою  -  даруй  нам  воду  на  месте  сем,  и  да  разумеют  все,  что  Ты  послушаешь  боящихся  Тебя  и имени  Твоему  славу  воссылающих  -  Отцу  и  Сыну  и Святому  Духу  ныне  и присно  и  вовеки  веков,  аминь»!
   И  едва  произнес  он  эту  молитву  и  осенил  крестным  знамением  место,  где  стояла  дождевая  вода,  как  вдруг  из-под  земли  пробился  обильный  источник  холодной  ключевой  воды,  и  она  потекла  быстрым ручьём  по  долине.  Блаженный  Епифаний   свидетельствует,  что  бывали  исцеления  от  воды сей  и  даже  издалека  присылали  за ней  для болящих,  так  что  ручей  получил  прозвание  Сергиевой  реки.  Хотя  сам  Преподобный  протестовал,  умаляя  свои  заслуги  и  адресуя  чудо  Господу.

    А современные  циники,  будучи  не  в  силах  опровергнуть  чудотворного  явления,  присовокупляют   к  чуду  рождение  краеугольной  русской  традиции    СОЗДАВАТЬ  ТРУДНОСТИ,  ЧТОБЫ  ПОТОМ  ИХ  ПРЕОДОЛЕВАТЬ.  В  сопутствии  с  другой  базовой   чертой  русского  человека:  хлебом  не  корми  -  дай    пострадать.  Заодно,  походя,  виноватых   назначил:  если  в  кране  нет  воды,  значит,  выпили  жиды.  Ну,  и  прочие  ценности:  общинная  жизнь,  крепостное  монастырское  право,  самодержавие,   упование  на  манну  небесную  сверху.   

     Как  было  бы  славно,  если  бы  третьим  телом  в  Мишиной  баньке  был  Кокубай!  Киргизы,  по  правде  сказать, не  самые  большие любители   бани.   Кокубай  предпочитал  бочку.  У  Миши  и  бочка  есть.  На  все  вкусы,  так  сказать.  Обсудили  бы  под  пивко  гипотезу  Пуанкаре,  вызывающее  поведение  Гришки  Перельмана.  Бороду  не  стрижет,  в  бане  не  парится,  за  хлебом  и  молоком  ходит  в  дешевую  «Пятерочку»  и  при  этом  отказывается  от  миллиона  баксов.  Поверили  бы  топологией  Перельмана  гармонию  Кокубая.   Для  него,   Кокубая,   нет  загадки,  какая  форма  у нашей  Вселенной.  Ясное  дело:  трехмерная  сфера.  Но  если  Вселенная  -  единственная  фигура,  которую  можно  стянуть  в точку,  то  наверное  можно  и  растянуть  из  точки.  Это  служит  косвенным  подтверждением  теории  БОЛЬШОГО  ВЗРЫВА:   как  раз  из  точки  Вселенная  и  произошла.  ВСЕЛЕННАЯ  ТОЧКА  РУ.   В  принципе  это  покушение на  Божественное  происхождение  мира.  Перельман  и  Пуанкаре  огорчили  КРЕАЦИОНИСТОВ  -  сторонников  Божественного  начала  мироздания.

    Какие  высокие,  светлые  мысли  приходят  в голову,  когда  лежишь  на  поле  чудес   и  смотришь  на  звездное  небо,  которое  идет  кругом.   Лев  Григорьевич  лежал.   Недооценил  крепость  кагора,  переоценил  гладкость  тропинки.  В  траве  неподалеку,  содрогаясь  в режиме  вибрации,  звонил   мобильник.   Анна  шла  на  сигнал  с  другого  конца  тропинки.  «Обед  сей,  Государь,  будет  тебе  на  пользу».  Услышать  такую  фигуру  речи  было  приятно,  хотя  вряд  ли  эта  фигура  принадлежала  Аннушке.  Как  бывает  в  таких  случаях,   в  ответ  язык  выбирал  слова  не  по  смыслу,  а  какие  ближе:  «Жогорку  кенеш.   КПСС  данк!».   «Подобает  тебе,  Господине,  заботиться  о  стаде,  порученном  Богом,  и  выступить  против  безбожных»,  -   продолжало  небо  человеческим  голосом.  -  Иди   же,  Господине,  небоязненно.  И  ты  победиши  враги  твоя».  «Челибей  Тамир  Мурза,  -  громовым  голосом  представился  сумрак,  отделившийся  от  кладбищенских  сумерек  на  восточной  окраине  поля.  -  Кто  выйдет  против  меня,  не  наложивши  в штаны»?  В  ужасе  перед  батыром-гигантом  славяне  отпрянули.  «Противиться  не  можаша  никто  от  вельмож  наших».    Чур,  чур  меня! -  открещиваются. 
     «Вставай  проклятьем заклейменный!»  -  скомандовал  себе   Лев  Григорьевич.  -  Какое  сегодня  число?»   «8  сентября,  -  сказали  притихшие  воины.  -  8  сентября  1380  года».  «Эк,  куда  меня  занесло,  -  поднимаясь  с колен,  подивился   преображению  места  и  времени   Беглый.   Над  Непрядвой  и  Доном  занимался хмурый  рассвет.   Солнце  с  трудом  пробивалось  сквозь  плотный  туман.   «Многим  плетутся  венки  мученические»  -   предупреждал  Сергий.   «Это  он.  Он,  -  зашумели   воины  князя  Димитрия.  -  Инок  от  Сергия.  Пересвет,  бывший  боярин  Брянский».    Сергий  с  нами!  Он  посылал,  он  напутствовал:  «Возложи  вместо  шелома  куколь  на главу  свою,  а наверх  облачаше  мантию,  и  рече  старец: «Отцы  и  братия,  простите  мя  грешного  и благословите.  И  ты,  брате  Ослябя,  моли  бога  за   мя».  И  всед  на  конь  свой  и  приим  в руце  посох  преподобного  старца  Сергия  и  устремися  противу  безбожного,  и  все  християне  кликнуша:  «Боже,  помози  рабу  своему». И  ударишася  копием  вместе,  и  копия  своя  приломиша  и  спадошася  оба  с  коней  своих  на землю,  и  тако  скончашася  оба».  Разом  отдали  Богу душу.  Вничью  получилось.  Половина  -  русским,   половина  -  татарам.  Чилюбей,  правда,  был  не  татарин.  По  родословной  был  печенегом.  Где  они  теперь,  печенеги?  Сгинули  в  исторической  мгле.   А хазары,  говорят,  остались.  Поменяли  иудейского  Бога  на   тюркского.  Говорят,  они  и  сегодня  правят  Кавказом.  От  Каспийского  моря  до Черного.   Теневое правительство.  Большой  бизнес.  Продают  войну  -  покупают  мир  -  перепродают  мертвые  души.  Ну  и живые  тоже.  Ничего  личного.  Неужели  и  Чичиков  был  хазаром?  Александр  Сергеич  хотел  «отмстить  неразумным  хазарам».  Не  рассчитал  исторической  глубины.  За   хазаров  отмстил  Дантес.


    -   Накагоровался!  Ты  же  обещал!  -  укоряла   Аннушка.  От  переносицы  высоко  в лоб   стрелой  взлетела   вертикаль  власти.   Натура!   Всё  или  ничего.   -  Сколько  тебе  лет?  У  тебя  кардиограмма!   Совсем  не думаешь  обо  мне. 

    Хуже  всего,  по всем  пунктам  права.  Каждую  секунду  живет  его  жизнью,  его  кардиограммой,  печенью,  кишечником,  простатой.   Оправдаться  нечем.  Надо  как-то  в обход.

    -  А  помнишь?  Не  успели  юрту  поставить,  как  случилась  гроза.  Снимай  всё,  что  промокло.  Лишь  один  теперь  способ  согреться.  А  потом  пойдем  чай  пить  к  соседям. 

    Как  не  помнить?  Это  признак,  проверенный  временем.  Если  вспомнил  про  юрту,  значит  совсем  хорош.   Значит,  вдрызг  нафейсбучились. 

      -   Что  ты  смотришь,  как  хасид  на  Ясира  Арафата!   Вот,  -  заговаривает  зубы  Лев  Григорьевич,  -    бутылка  кагору  на  нос  и  пожалуйста.

      Вытянул  руки  перед  собой.  Руки  дрожали. 

     -   Ты  не  поверишь!  Отец  Лаврентий  -  наш.  Иссыккульский.   Из   Чон-Сары-Оя.   Помнишь?  Сын   уральского  батюшки,  что  построил  там  деревянную  церковь.   Без  подъёмного  крана,   с  помощью  самодельных  рычагов.

    Чон-Сары-Ой.   Большая  Желтая  Долина.  Между  селами  Курское  и  Долинка.  А  рядом,  в  Чолпон-Ате,   правительственная  резиденция,  пионерский  лагерь   и  биостанция.   Там  их  общий  друг  Азат  Конурбаев   в  шведских  садках  разводит   благородную  форель.
   
    Там  оно  и  случилось  в  первый  раз.  Посреди  урожая.  При  свете  дня.  С  вечера,  нацеловавшись  в  воде  и на  берегу,  договорились  с  утра  повторить  памятный  пионерский  маршрут  на  водопад.  Сказочной  красоты  местечко  в  ущелье  над  Чон-Сары-Оем.   Однако  в  подтексте  договора  оба  /оба!/,  не  произнося  вслух,  имели,  конечно,  иной  замысел,  сверхзадачу.
    Идут  по  стерне  -  глазам  не  верят:   на зеленом  фоне  предгорья  золотые  шары.  Что-то  неземное,  космическое.   Подходят  ближе  -  солома!  Свежескошенная,  запашистая.   С  придурью  опийного  мака.  Куда  от  неё  денешься!  И  глаза  помнят,  и  обоняние.  С  пионерского  детства  не  выветривается  букет.  Мак,  плюс  приторный  дух  чикинде  /эфедры/,  горечь   шибак  травы,   эремуруса,   сладость   дикой  розы,  солодки,  благородного  апорта,  медовых  трав,   альпийских  афродизиаков  и  аконитов.   Где  и  терять  голову,  как  не  здесь!  Железы  внутренней  секреции  на  пределе,  в  висках  стучит.  И  вот  она  -  золотая  соломенная  постель.  Можно  ли  противостоять  грехопадению!    В  каждом  отчаянном «нет»  десятикратное  «да».  Тормоза  отказали.  Накопилось  и  прорвало. 
   Накапливали  много  лет  и  в  разных  местах.   Например,  на  железнодорожном  вокзале.  В  часы  прибытия  и  отправления  пассажирского  поезда  Москва  -  Фрунзе,  и  Фрунзе  -  Москва.   Оттуда  утром,  туда  вечером.  Расставания  и  встречи  предполагали  узаконенные  поцелуи  на  людях,  на  перроне  и  у  памятника   наркому  Михаилу  Фрунзе  в  буденовке  на  коне.  Жаль,  других  пассажирских  поездов  раз – два  и  обчелся.  В  Джалал-Абад  через  Ташкент  и  в  Сибирскую  сторону.  По  административному  статусу,  столица  Киргизии,  по  системе  МПС  -  конечная  остановка,  железнодорожный  тупик.   Хотя  была  еще  одна  тонкая  веточка,  сто  восемьдесят  километров  -  через   узкую  теснину  ущелья  Боом  на  Иссык-Куль.  Пару  раз  в  неделю  грузовой  состав  дотягивался  до  Рыбачьего,  приближался  к  Кочкорке.  Там,  на  Красном  мосту,  у  родника  тоже  были  свидания. 
   Грехопадением  в  соломе  дело,  естественно,  не  кончилось.  Продолжалось  на  водопаде,  на  обратном  пути  в  рощице  дикого  урюка,  на  биостанции,  в  вагончике  ихтиологов.   Просто  крышу  сносило,  било  током.  Гипоталамус  -   как  генератор   высокого  напряжения.   Вбрасывает  в  кровь  гормон  окситоцина.    Концентрация запредельная.   Это  же  Иссык-Куль.  Истинное  боготворение.  Точка  разверстки  Вселенной.  Потом,  после  разверстки  трусы  не  найдешь.  Среди  бела  дня.  Нутряным  горловым   рыком  бурятской  шаманки:  «Ой,  светло!  Ой,  солнце!   Да  что  ж  я  кричу,  как  дура.   Закрой  глаза»! 
    Из  побочных  эффектов  -  содранные  коленки  и  локти,  расцарапанные  до  крови  плечи,  синяк  под  глазом:  пяткой  въехала.  Как  эта  пятка  въехала   в  глаз?  Что  за  траектория  у  этих  ног  -  умом  не  понять.
    Смех  и  грех,  ужас  ужасный  -   колхозный  объездчик  застукал.  В  пылу   высоковольтной   схватки  не  заметили,  как   в  двух  шагах  нарисовался   всадник   в  киргизском  в  малахае.   
 
    -  Шеренка  барбы?  -  вопрос  с  подтекстом:  спички  есть?
    -   Жок  шеренка.
    -   О  чем  это  он?  Ширинка?  -  Анюта  в  ужасе.  Два  сибирских  соболя,  круто  изогнув  спины,  взлетели  над  бездонными  очами  перуанской  ламы. 
    -   Спички.  Шеренка  это  спички  по-нашему.
    -  Макул,  -  успокоился   страж  урожая.  -  Аллах  акбар!  От  этих  русских  только  и   жди  ортондой.   В  Нарыне,  когда    горел  магазин  парфюмерии,  тоже  орус  поджег.  Показывал  фокусы.  Женды!   Синим  пламенем  горел.  А  тут,  не  какой-нибудь   пятый   шинель-минель  -   нан,  хлеб,  солома   на  подстилку  ягнятам! 
      
 
   В  пять  утра  после  бесплодных  поисков   маленькой  шелковой  комбинации  пошли  на   шоссе  ловить   попутку.   Вечером,  вооруженная  знаниями  биографии  Генерального  секретаря  румынской  компартии  Чаушеску,   цифрами  достижений   дружеских  нефтяников  и кукурузоводов,  в  группе  интуристов   Анюта  летела  в  Бухарест.   На  востоке,  со  стороны  Хан-Тенгри   всходило  солнце.   Над  вагончиком,  низко  и  по  прямой,   на  бреющем  полете  хлопала  крыльями  ворона.  Каркала  себе  под  нос,  говорила  сама  с  собой  -  деловитая,   целеустремленная,  скептически  настроенная.  Рано  разбудили?  Не  с  той ноги  встала?
   Первой  машиной  в  нужную  сторону  оказалась  черная  «Волга»  с  правительственными  номерами.  Дверцу  открыл  -  кто  бы  поверил?  -  Игорь  Моисеев.  Тот  самый.  Всемирно  известный.  Легендарный.  Царь  и  Бог  Государственного  академического  ансамбля  танца.   Типа  Иоанн  Грозный.  Отдыхал  от  трудов.  Где  же  отдыхать  человеку,  который  объездил  весь  свет?  Что  за  вопрос?  Человек,  отдохнувший  на  Иссык-Куле,  размягченный  на  его  солнце,  становится   улыбчивым,   добрым,  доброжелательным,  как  простой  человек.   Он  говорит:  «Садитесь. Нам  по  пути».   Это  магия  места.   Недаром  киргизы  назвали  Чолпон-Ата.   Главная Звезда   Млечного  пути  над  Иссык-Кулем.   
   
 
     -  Что  это?  Что  это! 

     Лева  глянул  в  поле,  за  рабицу  -  мать  честная!   Две  головы  качаются  над  бурьяном.  Две  головы  в  черных,    монашеских  куколях.  А  коней  не  видно.  Коней  скрывает  чертополох.  Неужели  они  -  Пересвет  и  Ослябя?   Миражи    Куликова   поля. 

    -   Сон  разума  рождает  чудовищ,  -  попыталась  внести  сомнение  Аннушка.    

    -   Они!  Точно  они. 

    Частица  Бога  обнаружила  себя  в  районе  кладбища,  там,  где  над  черной  землей  всходило  солнце. 

    Они  ехали  молча.    От  той самой  конечной  остановки,  от  кладбища,  от   новой  его  части,  где   свалили  лес,  но  еще  не  выкорчевали  пни.  Днем  черные,  корявые.  В  сумерках  зловещие  призраки.  Ночью  оживают.  Хотя  слово  это  неуместное.  Жизнь,  но другая.  Параллельная.  Михаил  Федорович  объясняет:  нейтрино.  До  сих  пор  точно  неизвестно,  есть  ли  у   нейтрино  масса.  Если  нет,  значит,   она летит  со  скоростью  света.  Сверхсветовая  скорость.  Быстрее  некуда.  Если  есть,  даже  очень  малая,  то  её  скорость  чуть  меньше  скорости  света.  Различают  несколько  видов  нейтрино,  и  они  на  лету  могут  превращаться  друг  в друга.  Если  последние  результаты  измерений  массы  верны,  то  это  может  пролить  свет  на  само  происхождение  массы  вещества.

     Не  оставалось никаких  сомнений:  это  она.  Точка,  которую  Перельман  в  споре  с  Создателем  рассчитал  топологией,   Беглый   нашел  на  местности,  на  трехмерном  пространстве  дачи.   Сгустки  материи  минус   принимали  образ   забытых  предков,  обращались  в  их  тень,  и  как  бы  регистрировались  по  земному  реальному  адресу.   Кокубаю  в  часы  камлания  приходили  тени  Духов - защитников  рода,   первокыргызы  с берегов  мать-реки  Энесая.   Бабка  Керимбюбю   входила   в  половой  контакт  с  тенями  воинов  Александра  Македонского.   Художнику    Нестерову  здесь,  в  этом   тихом  пейзаже,   являлся   инок  Варфоломей  с  Архангелом,  посланцем   Всемогущего.   Ничего  удивительного,  что   Льву  Беглому  после вчерашнего   явились    былинники   Пересвет  и  Ослябя.  Проявились  в  серебряном  растворе  из  негатива  в  позитив,  воплотились,  поскакали  по  русской  земле,  разделенной  на дачные  сотки.   
    Лев  Григорьевич  обеспокоился  коррупцией  в  системе  княжеского   ВПК.  Воровали  стрелы,  недовязывали  кольчуги,  щиты  и  шлемы  ковали  из  бракованного  металла.   Современной  наукой  доказано:   на  Куликовом  поле  татарское  войско  было  лучше  вооружено.  За  татарами   стояла  космическая  цивилизация  Индии,  летающие  по  системе  «Стелс»   виманы,   Персия  и  её  нанотехнологии   -  оттуда  дамасская  сталь,  лучшие  мечи,  наконечники  стрел,  щиты,  латы,  кольчуги…  Археологи  на  удивление  мало  находят  металлических  артефактов  той  битвы.  Есть  объяснение:  всё  это  было  очень дорого,  победители  /оставшиеся  в  живых с  обеих  сторон/  собирали  оружие,  как  особую  драгоценность.  Железки  ценились  намного  выше,  чем  женщины,  которые  тоже  были  ценным   трофеем.  Кстати,  татары  лучше  русских  понимали  важнейшую  роль  пленниц  для  улучшения   генофонда   нации.  Подход  тут  практический,  утилитарный:  геном  должен  обеспечить   пассионарность,  живучесть,   презрение  к  смерти,  приспособленность  к  дальним  походам,   жесткому  быту  кочевья. 
    Для  победы  русского  над  татарином  у  рационального  нет  шансов.  Только  иррациональное.  Сила  Духа  и  Чудо.  Наконец,  традиционный  ресурс  русского  полководца:  закидать  врага  трупами  своих  воинов.  Не  щадя  солдатского  живота.  Бысть  великому  плачу  Ярославны,  печалился  Лев  Григорьевич.  По  свидетельству   летописца,  так   оно  и  случилось.  «Черна  земля  под  копыты,  костьми  татарскими  поля насеяны,  а  кровью  полиано.  Сильны  полкы  соступалися  вместо,  протопташа  холми  и  лугы,   возмутишася  реки  и  потоки  и  езера,  кликнуло  диво  в  Русской  земли,  шибла  слава…  Русь  великая  одолеша   Мамая  на  поле  Куликове».

      В  разгар  сельхозработ,  в  неурочный  час  Миша  в  калитку  стучит:

    -  Включай  радио!  Слышал,  что твои  киргизы в  Москве   утворили?  В  Кремле  Спасскую  башню  снесли  и  купол  Василия  Блаженного  разворотили.  На  конях  штурмуют  Воробьёвы  горы.

    Анюта  уже  в  курсе.  У неё «Эхо  Москвы»  включено  с  утра  до  ночи.  Что?  Как?  Влезли  в  интернет.  Там  шторм.  Стали  листать  блоги  -  в  общих  чертах  восстановили историю.

     Началось  на  Новой  земле.  Там  проводили  испытания  высокоточной  баллистической  ракеты  пятого  поколения.  Цель,  как  обычно, «в  заданном  районе  Тихого  океана».  Всё  чин  чином.  И  вдруг  одна  ракета,  пущенная  из  подводного  положения,  сбесилась.  Уже  выяснили  виновника  ЧП:  капитан  атомной  подлодки  Мамбеталиев  с  чудным  именем  Марклен.  Киргиз  по  национальности,  гражданин  России.  Направил  ракету не  по  ошибке.  Прицельно.  Стали разбираться.  Оказывается   месть.   Отца  этого  Марклена  какие-то  отморозки  в  Красных  Кушерях   Владимирской  области  изжарили  на  Вечном  огне.   История  попала  в газеты,  по  Москве  пошла  буза.  В  Химках,  где  «ежи»  на  23-м  километре,  у  памятника     Героям-панфиловцам  собирается  толпа  киргизов.  Идут  под  флагом  Дуйшенкула  Шопокова,  одного  из тех  28.  Ни  шагу  назад!  Пленных  не  брать.  По  пути,  на  Беговой  захватили  ипподром,  сели на  лошадей,  скачут  на  штурм  Воробьевых  гор.  Впереди  на  чистокровном  жеребце  баба  -  киргизка  в  зеленой  бандане.  Жанна  Дарк.  Киргизы  зовут  Эсме.  Эсмеральда.   Красотка.   Говорят,  заслуженная  артистка,  депутат  Жогорку  Кенеша,   духовная  наследница   Алайской  царицы,   которой   сам  Белый Паша  Александр  Третий  присвоил   звание  «датка»,   полковника  русской  армии.  И  за ней,  в головном  отряде,  еще  39  девушек.   Они  и  задают  тон.  Эсме  кричит: «Этногенез»!  Амазонки  подхватывают:  «Кырк  кыз!  Кырк  кыз»!  Прошерстили  подноготную:  оказывается,  сбежали  из  какой-то  спецколонии    в  горной  глуши   за  Нарыном.   Там  их  использовали  в  качестве  суррогатных  яйцеклеток  для  выведения  особой  породы  людей  -  овночелов.  Вроде  манкуртов,  но  с  усиленным  инстинктом  стада.   Киргизухи  подняли  бунт.  Жаждут  крови  отморозков  из  Красных  Кушерей.   
   На  их  защиту   в  районе  Капотни,  Выхино,  Балашихи  поднимаются  черные  толпы  бритоголовых   из  РНЕ,  Молодой  Гвардии,  ДПНИ,  бандерлогов  и  сетевых  хомячков   с  хоругвями  протодиакона  Всеволода  Чаплина,  Димитрия  Рогозина  и варяжского  Брейвика.   Журналюги  выяснили  требования.  Русские,  мол,  требуют  ДОБРОВОЛЬНОГО  ВХОЖДЕНИЯ  РОССИИ  В  СОСТАВ  Золотой  орды.  А  киргизы  гнут  своё:  «Хватит  кормить  Россию  бараниной!  Пусть  убираются  в  НАТО»!  По  пути  киргизскую  орду  пополняют  узбеки  и  таджики  со  строительных  рынков.   Мытищинские  дворники  сформировали  отряд  особого  назначения,  вооруженный  ломами  для  колки  льда,  лопатами  и  метлами.   Из  Воронежа  на  орловских  рысаках  спешит  полк  гастарбайтеров  имени  Чолпонбая  Тулебердиева  -  Героя  Советского  Союза,  предтечи  Александра  Матросова.  Чурки  объединяются  в  Соединенные  Штаты  Азии.   Нависла  угроза  крупномасштабной  битвы,  нового  Куликова поля.   
   
    Эсмеральда    гарцует  на   жеребце  с  камчой  в  зубах,  с  настежь   открытой  грудью.  Неистовая,  пассионарная,  судьбоносная. 

    -  Опаздывают,  -  огорчился   Беглый,  провожая  взглядом  всадников.  -   До  Москвы  70  километров.  По  Ярославке  короче.  Но  там  пробки.  Проще  через  Пушкино  и  на  Мытищи  по  «пьяной  дороге».  Узкая,  петляет,  но  на  лошадях  вполне.  Интересно,  кого  выставят  против  Эсме  -  Пересвета  или  Ослябю?  Или  сам  выйдет  -   Великий  Князь  Московский  Владимир,   Сочилюбивый  и  Дельтапланерный? 

      Жасмином  запахло.  Откуда?  Жасминовый  кустик  посадили,  но  он  еще  чахленький,  через  пару  лет,  даст  Бог,  зацветет.   А  пока  вокруг  одуванчики  да  крапива.   Тоже  красиво,  но   запах  не  тот.  Неужели  от  навоза   несет?  А  что  удивительного!  Он  же  от  коров,  осемененных  спермой  из   киббуца,  с  израильской  земли.   От  тех,  что  в  Муромском  колхозе  имени  Клары  Цеткин  доятся  под  псалмы  хасидов  из  синагоги  в  Марьиной  роще.  Высоко брал  Борух  Финкельштейн:  «И  вернешься  в  Город  Твой,  Иерусалим».  Беглый  с  Аннушкой  там  батрачили,  в  городке  Лод,  на  пардесах  у  киргизского  друга  детства  Наума.  Он  вроде  надсмотрщика  над  гастарбайтерами  из  Камбоджи.  В  их  бригаде  и  трудились,  собирали  грейпфруты  и  апельсины.  Чудны  сады  Земли  обетованной  -  весна,  лето  и  осень   вместе.  В  одном  ряду  деревья  от  плодов  ломятся,  в  другом  цветут.  Запах  точь  в  точь  жасминовый.  Проникающий.   Даже  в навоз.   Говно  -   а  пахнет  жасмином.   Или  ноздри  глючат.   Анюту  спросил  -  Анюта  жасмина  не  чует.  Значит,  ему,  Лёве,  от  пардесов  Наума  персональный  привет.   

    
     Беглый    лежит   на земле.  На  своем  русском  поле.  На  магнитной  аномалии.   На  надувном  китайском   матрасе,  сам  только  что  накачал  насосом  из  комплекта.   Разморило.  Вроде  даже  уснул.  Что-то  вытекает  из  нутра.  Потом  чувствует  -  толчки.  Как  будто  кто-то  в пустые  недра   тела  насосом,  как  в  резиновую  игрушку,  в  футбольный  мяч,  закачивает  легкий,  летучий  газ.  Чувствует,  тело  наполняется,  раздувается  в  странную  форму.  Бренное  тело    наливается  тяжестью,  заполняет  огромную,  несуразную,  нечеловеческую  форму.  Тело  овоща  наполняется   живым  теплым  духом,  одушевляется.  На  месте  рюкзака  -  физически  ощущает  -  вырастает  горб.  Шея  удлиняется,  выгибается.  Оттопыриваются,  как  у  Поля  Робсона,  губы.  Высокомерные.   Не  по  делу  набухшие  презрением.  И  глаза  полезли  на  лоб.  В  них  и  страх,  неуверенность  и   апломб  -  всё  вместе.  Уж  чего-чего, а  завышенного  апломба  у  Беглого  никогда  не  было.  Но,  видимо,  тут  не  нутро  командует,  а  форма.  Форма  диктует  выражение  глаз,  осанку.  Прикинул  -  горделивая  осанка  верблюда!  Одногорбый  дромадер.  Не  молоденький.  Но  со  следами  было  красоты.   Брутальный.  Царственная  осанка.  Самодержец.  А  ноги!  Что  с  ними?  Встать  не  может.  Пытается,  тужится.  Коряво  встаёт.  Пошел.  Пошел  -  ё, к, л, м,  н !   Харизмой  наружу.  Царственная  поступь.  Вот  ведь  -  довелось!   И  высокомерие,  откуда  ни  возьмись,  и  державная  поступь  явилась.  Расширение  «Я»,  экспансия,  смысл  всего  сущего  -  хоть  блока  НАТО,  хоть  империи  гуннов  и  Чингизхана,   хоть  живой  клетки,  разрастающейся  в  материю,  хоть  мышей,  хоть  бактерий,  хоть  травы,  что  пробивает  асфальт,  хоть  кладбища.  Кладбище  вон  как разрастается,  мертвые  вытесняют  живых.  Но  и  живые  толкаются,  повышают  голос,  как  дети,  надувают  щеки.  Даже  самые  сирые,  что  проще  пареной  репы,   подпоясанные  веревкой,  вроде  графа  Льва  Николаевича,  убегающего  в  ноль,  босиком,  от  гонорара,  от   перманентно  беременной  Софьи  Андреевны,  от  Ясной  Поляны.   И  при  этом  знающего:  шуму   от  его  обнуления  на  весь  мир.  Против  закона  экспансии  не  попрешь.   Беглый  вспомнил,  как  шел  поклониться  его  могиле,  простому  холмику  земли   в  тени   сумрачных  деревьев  -  без  надгробия,  без  ограды.  Тишина  пригибала  к  земле.   По  мере  приближения  стал  на  колени.  Навалилась  тяжесть.  Пополз.  Интересно:  а  если  бы  не  был  русским?  Американец,  француз,  китаец…  Вряд  ли  бы  поползли  на  коленях. 

   Всё  позади.  Уже  и  не  русский  он  -  Лев  Григорьевич. Тем  более не  француз.  Если  посмотреть  сбоку,  обыкновенный  верблюд.  Ускорил  ход,  перешел  на  рысцу.   Пустился  в  бега.   Быстрее  лани.  Быстрей,  чем  заяц  от  огня.   Куда  глаза  глядят.  На  Восток?  К  берберам,  к  бедуинам?  В  Сахару?  Через  пни  и  коряги,  выкорчеванные  на  кладбище.  Ужас  обуял.  Чуждая  верблюду  среда.  Ему  бы  пустыню  под  ноги,  верблюжью  колючку.  Вспомнил  старую  обиду,  стрижку?   Кого-то  хотел  затоптать.  Скорее  всего,  бежал  от  себя.  Там,  где  был  рюкзак,  на  горбу,  -  холодок.   Не  растут  ли  крылья?  Трепыхается,  машет,  тужится.  И  не  может  взлететь.  Хоть  плачь.  Держит  поле  магнитом.  Что-то  надо  сказать.    Пароль?   Ключевое  слово,  что-то  краеугольное,  жизнеутверждающее,  из  того,  о  чем  сильнее  всего  мечтал,  что  снилось.  «Навоз»!  -  кричит  Лев  Григорьевич  и   шустрит   крыльями.   Толку  нет.   «Азот!  -  кричит.  -  Фосфор!  Калий»!   Из  сил  выбивается  -  всё  напрасно.  Не  попал.   Осенило:  «Фекалий»!   Нет.  Не  то.  Не  отпускает    земля.  Что  еще?  Что  еще?  «Говно! -  теряя  надежду,  кричит  Беглый.  -  Говно-о-о»!  И  вдруг  словно  подбросило,  оборвало  стропы.   Толчками  -  вверх,  вверх.  Преодолевает  магнитное  притяжение.  Но  не  всё  гладко,  воздушные  ямы  пошли.  Ухабы,  тряска  -  копия  российской  дороги.  Входит  в Зону  турбулентности.   Ни  с  того,  ни  сего  пришло  сравнение   с   той   Вагановской  поездкой   на  сенокос  в  раздолбанной  полуторке.  «Не  трухай,  -  кричал  Сохатый,  -  держись  за  воздух!».  И  жалел,  что  нет  в  кузове  пустой  консервной  банки  из-под  кильки  в  томате.   Она  бы  прыгала  на  кочках  и  тарахтела.   Вот  бы  весело  было!   Озирается  по  сторонам.  Ворона  слева.  Видел  её  не  раз  с  земли:  весёлая,  хулиганистая.  Поймала  в  турбулентной  тряске  встречный  порыв  ветра  и  остановилась.  Машет  крыльями,  часто,  часто  и  никуда  не  летит.  На  месте  буксует,  балуется.  Озорным  взглядом  на  Беглого  смотрит,  кричит:  «Не  трухай,  Горбатый!  Цепляйся  за  воздух».  Значит,  не  только  в  собственном  воображении    верблюд,  не  просто  вошел  в  образ.    На  самом  деле  случилось  Преображение.  Переформатировался.
     Приспособился  к  турбулентности,  к  ямам  -  стали  приходить  мысли  о  постороннем.   Обиды  начали  вспоминаться,  уязвления  разные.  Вспомнил  недавний   перелет  журавлей  над  дачей,  с  Севера  на  Юг  в  Хайфу  летели,  через  Талдом.  Беглый  в  наколенниках  ползал  по  грядкам,  полол  траву,  выдирал  с  корнем  одуванчики.  А  вожак  журавлиного  клина  показывал  на   дачника,  издевался:  «Рожденный  ползать  летать  не  может».   Могу,  журавлик.  Могу!   Горбом  -  крыльями  машет,  забирается  всё  выше.  Из  зоны  турбулентности  в зону  волатильности.  Сам  собой,  без  посредника  -  дельтаплана,  самолета,  дирижабля  -  поднимается над  землей,  воспаряет   к   облакам.  Ни  корни  не  держат,  ни  принципы.  Только  привычки.  Грудь  воздухом  наполняется,  на  землю  глядит   свысока.  Оправдывает  высокомерие  взгляда.  Горделивый!  Губы  надул,  нижнюю  оттопырил.  Щас  бы  бабочку  на  смокинг.  Вспомнил,  как  в  Воронеже  собирался  в  Москву  на  ТЭФИ,  выпросил  у  друга  в  Липецком  театре   смокинг.   Красиво  получилось.  Жаль,  ТЭФИ   досталась  энтэвэшнику.  По  сговору  между  Гусём  и  Берёзой.   «Козлы  вонючие!  -  успокаивала  Ксеня.  -  Ты  лучший»!   Ладно,  проехали.   Летит.  Сам  себе  нравится:  дромадер  вертикального  взлета.   Горбатого  могила  исправит.   А  вот  и  девчонка  справа.  Не  в  ступе  с  метлой  - на  каком-то   аппарате  с  моторчиком.  Вспомнил:  тут  же  в  Сергиевом  Посаде  аэроклуб,  аэродром  рядом  с дачей  -  километра  нет.  Они,  ученики,  каждые  выходные  летают  на  дельтапланах.  Если  погожий,  позитивный   день.   

   Поравнялись.   У   дельтапланеристки   ужас  в  глазах:  летающий  верблюд! 

  -  Не  бойся! -  хлопочет  ушами   Беглый.  -  Я  московский  простой  арабиан.   Дромадер  одногорбый.  Я  выше  возьму  -  не  столкнемся.

     И  выше  берет.   А  ворона  не  отстаёт,  привязалась.   «Забыл  что  ли?  Нехорошо  забывать  старых  знакомых.   Иссык-Куль,   биостанция,  утро».    Вспомнил!    Точно  она.   Низко  летела,  сама  с  собой  разговаривала.  Ворчала.  И   вдруг  что-то  щелкнуло  в  голове  и  дромадеру  Леве  открылся  вороний  язык.  «Идиотка!   Поверила  россказням,  что  у  коршунов  нет  самцов.  Только  самки.  Они  парят  в  небе,  вертят  хвостом,  открывают  влагалища  и  зачинают  от  струи  ветра.  А  я,  как  дура,  вчера  весь  день  парила,  вертела  хвостом  и  никакого  оргазма!  Никому  нельзя  верить.  Все  врут.  Начитались  Фрейда».   

  -  Ты  куда?  -  кричит  планеристка.
  -  На  родину.
  -  А  где  она?  Теперь  же  нет  родины.  И  Харьков  теперь  в другой  стране.
  -  В  Кочкорку  я.
  -  Тоже,  что  ли,  понаехавший?  А  чего  в  Кочкорке   забыл?
  -  Капельное  орошение.  Сохнет  Кочкорка.
  -  Капельное  это  же  по  трубочкам,  в  корешок.
  -  А  я  сверху   накапаю.  Корчубек  полить не  успел. 


     И  всё  больше   восторг  распирает  Беглого.   Летит.  Праздный,  пустопорожний,  неукоренённый,  легкий.  Как  будто  фесталу  наелся.   Облаком  становится.  Смешное   облако  в  штанах.  Пристраивается   к  стаду  других  облаков.  Белые  барашки  на  голубом   джайлоо.   Ветер  синего  цвета.  Благодать!  Мама  моя,  знала  бы  ты,  где  твой  сынок,  где  я.  Может,  скоро  увидимся.  Дай  мне  знать,  где  ты  Там.  Папа -  то  рядом?  Далеко?  Вспомнил,  как  брил  его  в  больничной  палате,  незадолго до  конца.  Щетина  быстро  росла.  Намыливал,  вытирал  пену,  освежал  душистым   лосьоном.   Отец  помогал  -  надувал щеки,   оттопыривал  кожу  под  носом.  Говорить  уже не  мог,  забыл  после  инсульта  слова.  Но  Лева  чувствовал,  как  нравится  отцу  прикосновение  сыновних  рук.   Острым  стыдом  кольнуло:  не  додал!   Любви,  ласки  отцу-матери не  додал.  Скотина!  Ни  ума  не  хватило,  ни  сердца.  «Новости  -  наша  профессия»!   С  колеса  на  крыло,  с  ледника  -  в шахту,   с  балета  в  кошару  к баранам,   из  зоны  стихийного  бедствия  -  в зону  межнациональной  резни.   Бегом,  бегом…   Текст  на  коленке,  монтаж,  перегон  -  кровь  из  носу.  Ну,  что  теперь   оправдываться?  Теперь  поздно.  Теперь  другие  дела,  другие  слова.  Молитвенные.
    Присноблагодатную  ублажаем Богородицу.  Мати  еси,  Дево  присноблагословенная,  присноблаженная,  вечно. Солнце  бо  родила  еси  правды,  Приснодево! Утроба приснодевственая.   Преуведав  же  свою  временную  кончину  и скорое  отхождение,  и  небесное  присносущие,   из  града  исшед.   Радуйся,   граде  присноцарствующий!  Сад  присноцветущ,  добродетелей  плоды  приносяй  явился  еси.

   
     За  самокритикой  и  молитвой  Беглый  и  не  заметил,  как  белые  барашки  облаков  сгрудились  в тяжелые  мокрые  тучи.  И  он  стал наливаться  сыростью.   Холодным  потом  пробило.  Мысль  пришла:  прольётся  облако  дождем,  вытечет  из  верблюда    душа   и  весь  он  сойдет   на  нет.   В   НЕБЫТИЕ.    Финиш,  ребята.   Конечная  остановка.  ОВОЩЕХРАНИЛИЩЕ.

      Кокубай,  где  ты?  Нашел  ли  вход  в «кротовую  нору»?  Встретил  ли   свою  Унтул?  Я  с  тобой.  Я  к  тебе.  Где-то  под  горбом,  у  основания  крыльев  Беглый  чувствовал  острую  боль.  Сердце.  Где-то  там  сердце.  Журок.  Жоо  журок.  Вражье  сердце  -  речка,  на  которой  трудилась  мельница  Кокубая.  Вечный двигатель.  Никакого  простоя,  никакого  застоя.  Беглый  вспомнил  «Кокубаевку»,  что  пришла  на  смену  «Мартини»  в  гостинице  «Россия».  Селедку  резали  на  столе,  аккуратно  застеленном  физической   картой  планеты  Земля.  Душевный  был  разговор.  И  важный.  Можно  сказать,  космический.   

  -  Через  сто  миллионов лет,  а  то  и  раньше,  -  сокрушался  Кокубай,  -   Австралия,  Евразия  и  Африка  будут  затянуты  мощным  нисходящим  потоком  земной  мантии,  расположенным  под  Северной  Индонезией.

    «Кокубаевка»  делала   своё дело,  размягчала,  укрупняла  масштаб   мысли.   Беглый  распахнул  перед  другом  Космос  своей  души. 

  -  Кокубай,  меня  Петров  обосрал.

   Кокубай  не  торопится  с  сочувствием.  Прислушивается  к  своему  Космосу.  Накапливает  мысль,   сплачивает   её  в  слова  встык,  как  мельницу  с  маслобойкой,   убирает  пустоты  зазоров,   конопатит  щели,   ищет  существительное.   Существительное  дается  непросто.   Прячется  за  шелухой  прилагательных. 

   -  Лева,  ты  итальянцев  знаешь?  Что  за  народ?
  -  Раньше  большой  был  народ.  Папа  Римский,  Рафаэль,  Леонардо  да  Винчи.  С  Богом  разговаривали  напрямую.  Данте  комедию  написал,  Божественную.  Рай,  ад  -  всё  подробно.  А  сейчас  помельчали.  Стали  как все. Только  в  футбол  лучше  наших  играют.

   Кокубай   слушал,  качал  головой,  рассматривал   опустевшую  бутылку  «Мартини»,  вглядывался  в  надпись  на этикете.

  - Полынью  пахнет.  Шибак-трава.
 -  Вот   хмырь  Петров, -   Беглый  пытался  вернуть  разговор  к главной  теме.  -  Обосрал  меня  с  ног  до  головы.

   Кокубай  еще  раз  заглянул  в  свой  Космос.  Тот  подсказал  ответ.

  -  У  тебя  теперь,  Лёва,  есть  смысл  жизни.
  -  Какой?
  -  Обосрать  Петрова.

    В  большом  теле  дромадера  Левы  ликовало  нежное  сердце.  Ни  с того,  ни  с  сего  Глинка  ударил  в голову.  Михаил  Иванович.  Рондо  Фарлафа.  «Близок  уж  час  торжества  моего.  Ненавистный  соперник  ушел  далеко…  Людмила,  напрасно  ты  плачешь  и  стонешь»…   На  этом  месте  пластинку  заело.  «Людмила,  напрасно  ты  плачешь  и  стонешь.  И  милого  сердцу  напрасно  ты  ждешь…  Напрасно  ты  ждешь…  Напрасно  ты ждешь»…  Руслан,  Людмила…  Оба  -  и  он,  Лева,   и  Аннушка  -  знали   это  страшное  слово,  но   боялись  сказать  вслух.  Трусливо  спрятали,  как  тлеющий  уголек  под  золу.   В  тайне  друг  от  друга  думали:  остынет  -  забудется.  По  умолчанию.  Не – а.  Не  забывается.  И  чем  дальше,  тем  сильнее  жжет.   Аборт.  Вот  это  слово,  осколком  засевшее   в  сердце.  Она  пошла  к  бабке,  он не  остановил.  Струсил.  Позорно  спрятался  за  бабу.  Как-нибудь  пронесет.   А  она  проглотила.  Неужели  была  такая  любовь?  Общего  ребенка  не  случилось.  Всё  было  бы  по-другому.   Она  думала  -  простит.  Себе  и  ему.  И  не  получилось.  Наоборот.  Постельные  радости  остывали,   а  тот  уголек  под  пеплом  разгорался.  Безобидный  дымок  насыщался  угарным  газом.  Радионуклеиды  не  стали  перечить законам  ядерной  физики,   в  соответствии  с  периодом  полураспада   продолжали   губительное   радиационное  воздействие.   Да  и  с  мужской  Y-хромосомой,  замечал  Лева,   в  последнее  время  вообще  творится  что-то  неладное.  Неужели  сбывается  предсказание  Кокубая?  Уходит,  вымирает  мужик.   По  крайней  мере,  в  отдельно  взятом   Льве  Беглом. «Руслан,  забудь  ты  о Людмиле.  Людмила,  жениха  забудь»,   -  успокоил   Михаил  Иванович  Глинка.  -  Ни  слезы,  ни  вопли  -  ничто  не  поможет.  Смирись  же  под  властью  Наины,  княжна». 
   
     Обосрать!  Обосрать!   Вооруженный  глаголом  Кокубая,  Беглый  летел,  лягая   небесную  пустоту    корявыми  верблюжьими  ногами,  распарывая  облака  горбатой   спиной.  Кричал,  издавал  трубный  глас:

   -   Петров!  Петров!  Выходи,  гнусный  трус!
   -  Какого  бозона  орешь!  -  громыхнул   голос  сверху.  -  Фестала  объелся?


     Беглый  завертел  своей  длинной  верблюжьей  шеей:  кто?  где?  откуда?  Не  Петров  -  это  точно.  Может  Сергий?  Кто-то  заоблачный.  Петрова  не  было  и  в  его  отсутствие   от   Беглого  ускользало  существительное,  покидал   смысл  жизни.  Он   летел бесцельно,  метил  пространство  прилагательными.   Портил  воздух  и  тишину.  Настигал  смысл  печали  вагановского  мыслителя  Цыцарона:  вроде  кончил,  а  оргазма  нет.   


      О,  ужас!  Кошмар!  -  содрогнулся  Беглый.  -  Мобильник  забыл  на  земле.  Не  может  позвонить  Аннушке.  Она  же  не знает. 
    

 27.        ПОСЛЕСЛОВИЕ

    10 августа, 2012
      Чрезвычайное происшествие произошло  у  деревни  Льготка  в  Дальнеконстантиновском  районе.  Неизвестные на «Шевроле-Нива» ради потехи расстреляли колонию серых цапель.
    -  Цапли  гнездились  в   леске  на берегу прудов, -  рассказали корреспонденту NewsRoom24  местные жители. – Родители с детьми  последние четыре года наблюдали за ними и вели специальные дневники.
    Стрельба началась рано утром  и  люди  подумали, что открылся сезон охоты. Ужас всей ситуации обнаружился, когда  деревенская  женщина,  собирая  грибы  в  соснячке  у  Борцовских озер,  увидела расстрелянных  цапель, бутылки от  водки  и  стреляные гильзы. Тут  же  лежал  бездыханный  верблюд   дромадер  с  огнестрельной  раной,  с  переломами  верхних  и  нижних  конечностей.   В  паху  у  левой  задней  ноги  нашли  клочок  бумажки,  приклеенной  жвачкой.   На  бумажке   химическим карандашом  были  написаны  строчки:

    
         Я  ранен  тишиною  и оплакан
        анютиными  глазками.  Звонят
        в  согласьи  с  колокольчиками  злаки
        и  жалуют  в  покойники  меня.
        Коровка  божья  надо  мной  молитву
        в  порыве  милосердия  свершит
        и  тонкая  былинка  острой  бритвой
        войдет  меня  для  вскрытия  души.
        И  ни  кровинки  наземь  не  прольётся.
        Прилежно  маки  капли  соберут.
        И  тихим  ржаньем  это  отзовется,
        коль  скоро  в  конском  щавеле  умру.

      Оказалось,  верблюд  мечтал  стать  лошадью.  Скорее  всего,  крылатым   тулпаром,  на  котором  громил  китайцев  великий  Манас.  Тщеславный  был  дромадер.  Почти  как  Александр  Македонский.

НАЗВАНИЕ    NAROD@.SRU

ОГЛАВЛЕНИЕ

1. ОТ  АВТОРА   
2. ЛИХА  БЕДА  НАЧАЛЬНИК
3. ФЕВРОНИЯ  ТЯНЬШАНСКАЯ
4. ЭРОГЕННАЯ  ЗОНА
5. ЗАПАХ  БУМАЖНЫХ  ЦВЕТОВ
6. АКВАМАРИН  В  СЕРЕБРЯНОЙ  ОПРАВЕ
7. СПЕРМА  МАКЕДОНСКОГО
8. ЗА ФУК НЕ БЕРУТ
9. С  ВОРОБЬЁВЫХ  ГОР  ОРЛЫ  НЕ  ЛЕТАЮТ
10. ПАЛВАН  И  БАБУШКА
11. ПРОЕКТ  «Ч»
12. НАД  ЦЕЛЫМ  ТОРЖЕСТВУЕТ  ДРОБЬ
13. ОЖИДОВЛЕНИЕ
14. ТУРНА-ГЕЛЬ. ЖУРАВЛИНОЕ ОЗЕРО
15. БИКИЦЕР
16. А ГДЕ ТУТ МАРИАНСКАЯ ВПАДИНА?
17. МОГИЛЬЩИК  РОССИИ
18. БЛАГОДАТЬ  И  ПОШЕХОНЦЫ
19. КИРГИЗСКАЯ  МЕЧТА
20. МОИ ГЛАЗА  ПРЕСЫЩЕНЫ  ТЕЛАМИ
21. КОРОЛЬ  И  ЗАСРАНЦЫ
22. ИЗ  ЛИЧНОЙ  ЖИЗНИ  КОРОВ
23. МОНАХ  И  МЕССАЛИНА
24. ЖОПИНГ
25. СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ
26. КОНЕЧНАЯ  ОСТАНОВКА
27. ПОСЛЕСЛОВИЕ