В классе то и дело слышались детские выкрики и смех. Засидевшиеся за партами дети игрались на теплом полу просторной комнаты подготовительного класса. Детвора разбилась на группы по три-четыре человека, и, рассредоточившись по периметру, как могла, наслаждалась перерывом. Кто-то бросался мягкими игрушками; другие что-то увлеченно обсуждали; дразнившиеся мальчики поправляли растянутые девочками рубашки и свитера. Некоторые носились как ошпаренные с горящими, восторженными взглядами, кричали что-то невнятное, иногда спотыкались и падали навзничь, но мигом поднимались и, не меняясь в лице, продолжали бежать, перемещаясь по всей площади огромного темно-бордового ковра. Их двигающиеся фигурки также были одеты в различного фасона и цвета носочки, штанишки, юбки, кофточки и гольфы. Гудящие, точно пчелы, ребятишки, заполняли развлечениями освободившиеся между занятиями часы.
Более всего Андрюша любил бороться с другими мальчишками. Проверить свои силы было необычайно интересно, и за первую перемену он уже положил на лопатки троих одноклассников, уверенно выиграв все поединки. Оставались еще двое, но они упорно не желали соревноваться, мирно забавляясь с другими сверстниками. Маленький борец тоже любил играться, придумывать всякие забавы и громко, радостно хохотать, однако силовое выяснение отношений с мальчуганами было у него на первом месте.
Когда заканчивалось отведенное время и снова приходилось садиться за парту, он тайком посматривал на светловолосую девочку в желтеньком свитере. Хрупка, словно дюймовочка, она как будто нуждалась в защите. Однако к его сожалению, по распоряжению учительницы он должен был сидеть не с Юлей, а почти в самом конце первого ряда, у окна, с Таней, полноватой девчушкой, которая только постоянно раздражала его своей привычкою посреди урока кричать во весь голос «ну что ты списываешь!». Хотя на самом деле ему просто было интересно, справилась ли она с заданием по арифметике так же как он, или сделала по-своему. Таня регулярно жаловалась (даже когда он просто смотрел в ее сторону), Тамара Ивановна мигом делала замечания, и обвиняемому ничего не оставалось, кроме как молча мириться с несправедливостями.
В таких случаях эта тридцатитрехлетняя женщина не проявляла ни капли проницательности, всецело доверяя Танечке, как будто по умолчанию девочки умнее мальчиков. Наверное, она, высокая и стройная, в меру привлекательная незамужняя дама с высшим педагогическим образованием, с длинными и всегда распущенными ровными русыми косами и маленькими, в какой-то степени опешившими, как у голубя, глазами просто-напросто не была способна на что-либо подобное.
Но Андрюша не унывал и не обижался. Всякий раз он со своего места с неподдельным интересом рассматривал сидящую на первой парте щупленькую девочку. Юля с кем-то сидела в соседнем ряду, и часто разворачивалась лицом к учительнице, чей стол располагался напротив ряда у окна. Андрюша мог хорошо видеть ее. Тихая, спокойная девочка, с голубыми глазами, немного широкими крылышками носа и очень притягивающей улыбкой, которая будто излучала всеобщую радость на планете.
Он же имел округлое, щербатое лицо, а также светлые, местами вьющиеся волосы. В его чистых зеленых глазах была одна лишь невинность да пустота, точно все эмоции притаились в словно кем-то нарисованных веснушках. Когда он смотрел на Юлю, веснушки как будто бледнели, а наполнявшийся взгляд приобретал совершенно иное выражение – смесь искрящегося любопытства и мягких оттенков добра.
Иногда Андрюша посматривал в окно, где ветер колыхал все еще голые после зимы деревья. Тот как-то странно шумел на пустынной улице, завивал и гудел на лишь ему одному известном языке. Андрюше нравилось это волнующее звучание, слышавшееся за большими, холодными стеклами.
После двенадцати их всегда кормили обедом, и тарелки Юли одними из первых наполнялись едой. Толстая повариха в белом фартуке приносила две-три огромные кастрюли и несколько подносов с посудой, расставляла ее по столам и по очереди накладывала детям приготовленные блюда. Андрюша внимательно наблюдал, запоминая, что себе заказывала его «возлюбленная», и выбирал себе туже самую еду. Так он начал регулярно есть картошку, котлеты, сосиски и столовский суп, более походивший на кипяченую воду со специями и редкими кусочками вермишели, нежели на полноценное, сытное блюдо, которое ему готовила мама. Ему почему-то казалось, что поедая точно такую же пищу, что и Юля, он каким-то образом станет к ней ближе.
Изредка он находил в себе силы играть в компании с нею, однако стеснялся и в ее присутствии вел себя скромно. Чего не скажешь о других ситуациях, когда на быстром ходу он мог ради интереса свалить с ног любую другую одноклассницу, а после удирать от них до самого начала очередного урока. С Юлей же он был робким и зажатым, опасаясь сделать что-то не то. Тем не менее, увлечение ею придавало ему энтузиазма стать самым сильным в классе, чтобы никто не усомнился в его праве ее оберегать. Каждый день он использовал свободное время, чтобы отточить свои бойцовские навыки. За первые недели учебы он уже доказал свое преимущество практически всем, кроме одного белобрысого мальчугана, сторонившегося этих состязаний на ковре. Другие мальчики относились к нему с опаской – никто не знал, на что он в действительности способен. Получилось, что через какое-то время между ним и Белобрысым установилось что-то вроде не гласного двоевластия. Он тоже посматривал на Юлю, и они часто играли вдвоем на переменах. Андрюша всячески искал возможность напроситься на драку, чтобы доказать конкуренту свое превосходство. Но все не получалось – перемены стали все больше укорачивать, да и Тамара Ивановна уже внимательно посматривала за ним и всячески мешала его намерению: заприметив задиристое поведение, она тут же сажала его за парту и всю перемену заставляла заниматься каллиграфическим письмом.
Андрюша ненавидел эту процедуру всем своим маленьким существом. Буквы у него почти всегда получались корявыми, точно колючая проволока, и на драгоценных минутах перемены он все писал и писал, с грустью и завистью вслушиваясь в веселые крики свободных одноклассников. Так происходило практически каждый учебный день: упрямый мальчишка все не унимался и в одну из перемен неизменно получал письменное наказание.
В свое время, когда он еще не ходил в садик (в так называемый «нулевой» класс перед годом обучения в школе, длившийся несколько месяцев по весне), Андрюша как-то взял валявшуюся дома ручку и начал выводить на бумаге нечто похожее на пропись. Писать он тогда совершенно не умел, а только-только учился с бабушкой читать. Изображая на листочке различные каракули, он подумал: «Когда же меня научат это «правильно» делать; как же это будет? Наверное, это не так просто».
И это действительно оказалось непросто: помимо трудности в самом написании, болела рука, было неудобно подолгу сидеть, хотелось двигаться, и часто возникало желание бросить все и пулей умчаться к остальным – бегать, играть, кричать и смеяться.
Чуть проще было мучатся вместе со всеми на уроке, но и тогда было нелегко: проклятые буквы приходилось выводить снова и снова, пока страничка полностью не заполнялась темно-синими окружностями, черточками и разводами, смутно напоминавший книжный печатный текст, только опьяневший и слегка расползшийся.
Его вопрос «Как же это будет?» регулярно получал подробный и весьма показательный ответ.
***
Дома наш маленький герой в основном бездельничал, делая все, что только представлялось возможным. Выполнив домашнее задание, он играл, вслух разговаривая со своими игрушками; прыгал с невысокого дивана в спальне на пол, потом забирался обратно и прыгал снова; каждый день выдумывал и реализовывал что-то новое, но чаще всего предавался своему любимому занятию, возникшему под впечатлением от просмотров фильмов с Джеки Чаном.
Андрюша вставал перед зеркалом, воображал себе вымышленного противника, и наносил различные удары руками и ногами по воздуху, имитируя воображаемую схватку. Причем именно этому занятию он мог предаваться часами, до того времени, пока ему самому не надоедало или же пока не выдерживало терпение его шестнадцатилетней сестры (она частенько присматривала за ним, когда родители не было дома), и она требовала от него «выключить звук». Брат слушался, но сражаться без «озвучки» было далеко не так интересно, поэтому в таких случаях он быстро заканчивал бой (эффектно в нем побеждая) и занимался чем-нибудь другим.
Вечерами, мама иногда делала Андрюше массаж. Прикосновения ее теплой, местами шершавой от ежедневной домашней работы, ладони, были ему приятны. Она нигде этому не училась и делала все полностью интуитивно. Начиная с легких поглаживающих движений, она постепенно переходила к более интенсивным воздействиям, растирая и разогревая его крохотную спину. После начинала делать разминания.
Ощущения от ее рук растекались по телу и отзывались теплыми, радостными чувствами. Они точно сливались с ним в единое целое, обнаруживая напряженные участки на пояснице и шее. Мать как будто вступали с сыном в некий диалог, проявленный исключительно на телесном уровне, очень личный и глубокий, к которому иногда присоединялся и словесный обмен, когда Андрюша просил подольше задержаться в какой-нибудь области, где все еще оставался дискомфорт.
Конечно, в его маленьком теле различных мышечных зажимов было крайне мало, это были легкие поверхностные напряжения, которые можно было почти моментально расслабить. Оно по большей части было упругим и эластичным, пребывая в своеобразном идеальном тонусе, когда ткани и не слишком мягкие, и не слишком плотные. В отличие от тела его отца, где мама часто в буквальном смысле страдала, обрабатывая и разминая твердые, словно камень, мышцы. На его же спинке, лишь кое-где ладонь и пальцы ощущали небольшую твердость под кожей, которая, под влиянием плавных и выверенных движений быстро размягчалась и рассасывалась, высвобождая застоявшуюся энергию.
Он все лежал и наслаждался, а мамины руки все трудились и трудились, отрабатывая пояснично-крестцовые, межлопаточные и шейно-воротниковые зоны. Андрюша любил все эти манипуляции от начала и до самых последних мгновений; он всегда закрывал глаза, и ему часто являлось море, слышался шум неторопливых волн, омывающий песчаный берег; он почти вдыхал свежий, пахнущий тропиками воздух.
Понемногу закругляясь, мама убаюкивала его нежными, едва ощутимыми прикосновениями. Полежав несколько минут, Андрюша нехотя поднимался, смотрел на часы и, если было уже достаточно поздно, начинал готовиться ко сну, а если нет, то шел на кухню и заваривал маме чай. Себе же наливал в чашку чуть подогретого молока и выходил с нею на балкон. После массажа даже в ногах, не задействованных в процессе, чувствовалась легкость, словно перетекшая к ним сверху.
Потягивая тепло-сладкую жидкость, он смотрел на лес, который начинался примерно в ста метрах от дома. Поздним вечером тот выглядел совсем уж неприветливо. Словно опытный злодей, скрывающийся в мрачной, холодной конуре, он никого не ожидал в гости. Темнота окутывала его густой, непроницаемой пеленой. Множество деревьев скрывалось в ней; в этой черноте они словно приобретали новые, «темные» характеры: отчужденные, непредсказуемые и пустые.
Андрюше думалось, что попавших туда детей заставляли всю ночь заниматься каллиграфическим письмом; было чуть страшно, но теплая чашка в руках и отдаленные звуки разговора родителей успокаивали его. Казалось, весь мир вокруг боялся этого зловещего леса. И только могучее, усыпанное звездами небо спокойно смотрело на крохотный, черно-зеленый очаг раскачивающихся сосновых верхушек.
***
Ко второму месяцу обучения Андрюша уже знал, что Белобрысый и Юля – брат и сестра, и что звали его Сережей, но желания потолкаться все еще оставалось. И один из дней он таки добился своего.
Подстриженный под горшек, Юлин брат играл в одиночестве, раз за разом запуская самодельный бумажный самолет. Он был довольно симпатичным ребенком, с карими глазами, небольшим носом и широкими скулами, обладал высоким лбом, а также аккуратными не оттопыренными ушами. Своим спокойным поведением мальчик напоминал миролюбивого, умудренного жизнью старца.
Воспользовавшись редким отсутствием классной руководительницы, Андрюша нашел среди толпы своего соперника и сразу же начал пихаться. Когда к нему подошел бледный, точно привидение, задира, Сережа резко переменился в лице: насупившиеся брови словно приказали челюстям сжаться, щеки его слегка впали; ноздри надулись и глаза едва заметно покраснели. Не став стал уклоняться, Сережа собрал все свои силы и смело вступил в бой, точно весь предыдущий месяц старательно их накапливал. Мальчишки боролись вначале на ковре, потом переместились к ближнему ряду парт, продолжая выяснять отношения уже на твердом, прохладном полу. Девочки с пугливым интересом наблюдали за ними, доселе не определивших сильнейшего, а другие мальчики и вовсе следили за каждым движением бойцов. Детвора окружила их небольшим полукругом, не зная что же будет дальше. Потяжелевший противник оказался не так прост, и как Андрюша не старался его побороть, Сережа стоял, точно каменная глыба, на своих кривых, но сильных ногах, решительно не желая уступать.
Когда они закончили, и уже окончательно успокоились, Сережа вернулся к своей привычной умиротворенной физиономии, а Андрюшины веснушки вновь стали видны на лице. Уставшие, они разошлись по разным сторонам. К тому времени учительница вернулась, и вскоре все дети уже сидели с книгами в руках.
Андрюша был повержен. Стараясь выиграть изо всех сил, в итоге он сам оказался на лопатках. Это было неприятное поражение, однако особо сильно он не расстроился. Наоборот, стало легче. Юля уже и так не сильно нравилась ему, да и желание драться возникало все реже и реже. Этот случай как-то сам собою забылся и через некоторое время он наконец-то смог свободно играть как с Юлей, так и с Сережей, которому победа далась не так уж и просто, и не сильно охочий к борьбе, после, он все также относился к Андрюше с уважением, охотно дурачась в его компании.
А еще через некоторое время Андрюша изменил и свой рацион, перестав употреблять отвратительно приготовленный суп и не очень нравившиеся ему жареные котлеты, которые он заменил гречневой кашей и различными овощными салатами. Полюбившиеся с самого первого дня вареные сосиски и картошка заказывались неизменно.
***
В тот солнечный апрельский день последний урок неожиданно отменили и детям разрешили поиграть на свежем воздухе, пока за ними не приедут родители. Многие сразу же побежали на близлежащую зеленую лужайку, где было множество свободного места. Андрюша и Юля как-то незаметно для себя отделились от основной группы и очутились на небольшой дорожке, разделявшей двухэтажное здание садика и территорию детской площадки. Они стояли под крупным, пышным деревом, усеянным белоснежными листочками. Словно настольная лампа, склонившаяся над тетрадью, оно нависло над дорожкой, отбрасывая на серый асфальт разрозненно-многоликие тени больших и мелких ветвей.
Андрюша и Юля только то и делали, что подбирали руками опавшие листочки, набирая полные жмени, и подкидывали в воздух. Это действие было наполнено таким интересом и неудержимым восторгом, что со стороны казалось каким-то праздником, словно дети отмечали дни рождения всех окружающих их миниатюрных лепестков.
Они смеялись, окрыленные нахлынувшими чувствами, снова и снова взмывая руками вверх, с удовольствием смотря друг на друга. Им казалось, что это веселье будет длиться вечно, настолько их захватывал процесс; но оно продолжалось всего минут пять, может чуть-чуть дольше, пока Юлю не забрала ее мать. Андрюша остался один, играть было не с кем. Он застыл без движения и только лишь смотрел перед собою, где ветер словно продолжил прервавшуюся забаву: мощным порывом метнул цветочки в одну сторону, быстро сменил направление и бросил белоснежную массу вверх, создав удивительный весенний снегопад. Андрюша молча любовался возникшим зрелищем. Веснушек почти не было видно на его лице. Он, конечно же, совершенно не помышлял в ту минуту о том, что будет с ним и его маленькими друзьями лет через двадцать или тридцать. По какому пути направит их собственные лепестки загадочный ветер жизни?
Многочисленные взъерошенные листочки опускались на землю. Вращаясь вокруг своей оси, они переворачивались по несколько десятков раз, вертелись, крутились, и, словно обломки метеорита, описывали хаотичные, непредсказуемые траектории.
Ветер все гулял и забавлялся с белоснежными лепестками, а Андрюша все смотрел на его проделки, не на секунду не отводя глаз. Неподалеку, на просторной лужайке, то и дело слышались детские выкрики и смех.