Кто-то этажом сверху, а может, сбоку – курит, и я вдыхаю этот запах, втягиваю его ноздрями, жадно, жадно пью краденые миллиметры протянувшегося по воздуху никотина. Я не курила месяца два и тут внезапно понимаю, как это глупо – беречь себя, когда все равно растратишь, просто другими методами. И также глупо пялиться в окно и никуда не выходить; на дворе лето плавится и стекает по стенам; всё заляпано подтеками августа. А когда стемнеет, я выйду голой на балкон и буду пить чай – молча, вызывающе, и пол будет пылить мои босые ноги.
А у него широкая веснушчатая спина, он крепок, старше, прокурен насквозь; и его взгляд у банкомата, когда я стояла в очереди и со смехом повернулась к подруге, стал точкой отправления, гранью, после которой я уже не смогла игнорировать его заинтересованность. О да, я мастерски умею подыгрывать – улыбаться, видя его с девицами; клокотать внутри, но преспокойно курить: наверное, эта выдержка его и подкупила, моё ледяное безразличие, уходы без сцен, гордость, улыбка, улыбка… Вытрясаем мелочь, раскладываем по кучкам; моя красота истерична, а он этого не замечает; я напиваюсь так, что ему и не снилось, томно выдыхаю «yeah», откидываю стыд, раскрываюсь наготой. Мне бы хотелось увидеть кошмар – такой, после которого садишься на постели с криком и бежишь плескать в лицо холодной водой, а возможно, и плачешь; неясно, откуда такое странное желание, но мне давно уже ничего не снится, не только ужасного, но просто снов.
Сразу распознаю оценивающий взгляд; он любуется мной, как полотном, и это раздражает. Из моего окна продирается дым; любовь к сквернословию неистребима; я сдружилась с его приятелем, лысоватым великаном из Дании, и вот мы уже за милую душу пьём, он платит за мое пиво; подумать только – я сижу с людьми не своего круга, что-то пытаюсь выдавить на чужом языке и пытаюсь прижиться здесь – бред! – но у меня получается. Выходим, шатаясь; он – не великан - поддерживает за руку, мои каблучища высоченны, не успеваю за остальными, помада слегка размазана. Перепады погоды дурно сказываются на настроении; он ничего не рассказывает мне о своих родителях …только то, что они странные; мы курим за углом; я не хочу, чтобы нас видели вместе – пойдут слухи и кривотолки…
Мой кофе слишком горяч и чёрен; он говорит, чтобы я подождала пару месяцев, и он постарается вернуться побыстрее; а мы с соседкой после дебоша предусмотрительно ставим на ночь пакеты у кроватей, на случай чего; и у того, кто засыпает со мной, спина шершавая; и дождь тарабанит по стёклам, а я так давно не курила и давно не видела моря… о чём нам говорить?! О чём, если он ни разу не видел капели моих слёз, проталин на щеках, нервных выкриков, спадов и срывов; если не знает о том, что в детстве родители покупали мне маковую соломку, и я безумно рада тому факту, что руки уже не трясутся от таблеток; а мою собаку пристрелили и я уже перестала ждать тех, кто должен вернуться, но обманывает и возвращается окольными путями; что я вечно беспомощно плутаю и совершенно не ориентируюсь в маршрутах, а на то, что вокруг, не обращаю внимания…И как ему рассказать, что я после двух лет мытарств наконец почувствовала себя счастливой – в лесбийском клубе, на каком-то дрянном бесплатном кинопросмотре со скрипучими стульями и головами, заслоняющими экран; коктейли были там дороги, а пар мало, и почти все женщины – мужиковатые и страшненькие, но в фойе меня накрыла атмосфера чего-то домашнего, естественного и родного – странно, да? А потом пришло счастье и уют на вечеринке, и я каким-то образом связала этот комфорт с ним. И увел меня к окну, подальше от гула компании; снабдил сигаретой; смеялся, удивляясь, как часто я стряхиваю пепел, и я сумасшедше хотела его губ, пока окурок не сиганул с седьмого этажа.
Он на что-то надеется, фантазирует, многое планирует и горит. Он пишет «good night dear». Пишет: «I miss you too». Пусть нескоро, но - притулиться к его боку и замереть, чтобы не спугнуть робкого ростка внутри. А пока – засыпать с девушкой, у которой так щемяще выпирают позвонки, как у пташки; промозглое одиночество снова кромсает меня в лоскуты, щерится проемами пустых балконов и окон; они – пролежни на домах, и на зубах песок скрипит как будто; возвращайся…пугает ничегонеделание, страшно идти в душ, смывать с себя дневную грязь; я хочу к тебе прислониться, приезжай пожалуйста поскорее; но это не сказано, спрятано за бравадой; слова рикошетят, так что с ними поосторожней там. Береги себя, тепло сберегай ко мне, запасливо в карманах крошками выворачивай; я крупно рублю салат и выспренный вечер душит; «everytning is fine, thanks»; а если наплывает – нет спасу, и некого послать за апельсиновым соком в ларёк. Сигарет мне, пожалуйста! Полцарства за сигарету.