Мама. Мидии. Море. Мальчик.
Мамины пальцы очень нежные, с ногтями красивой овальной формы, покрытыми перламутровым лаком. Мне лет пять-шесть, не больше. Мы берем прямо на пляж ароматные помидоры с белыми прожилками, арбуз; искупавшись, разрезаем спелую мякоть, тут же приманивая ос. Тогда она не пила, не мешала пиво со снотворным для лучшего эффекта, не приходила избитой и в порванных колготках, говоря, что ее ограбили; не уезжала с незнакомцами и не падала часто в обморок…
Тогда она умела просто веселиться. Мама показывает мне, как ловить медуз; я визжу, ощущая на ладошке скользкую массу. Она смеётся долго-предолго, прямо заходится: моя мама – ещё та хохотушка. Мажет лицо по вечерам льдом и клубникой, читает очередной детектив…Я стараюсь вспомнить ее лицо, но не могу, общие черты ускользают – переменчивые, скрытые, едва уловимые и неподатливые, словно это сирена, промелькнувшая на бульваре незнакомка. Помню лишь каштановые кудряшки и большие зеленые глаза. И у меня – её губы.
Мама. Молитва. Молоко. Мотыльки. Мальвы.
Мы в деревне, мало ругани; душистое сено на чердаке, куда я любила зарываться. Делаем варенье из вишен, вынимая из них шпилькой косточки и бросая в большой эмалевый таз. Крутим кассеты в стареньком магнитофоне. А в саду пасутся козы – чем не идиллия?
Мама, я случайно нашла твои фото, когда разгребала свои бумажные завалы, и ты там молодая, у губ линия твердая-претвердая; волосы кучерявятся…Кажется, у меня твои глаза. А впрочем, я не уверена. Мам, я столько тебе не рассказала. Ты ничегошеньки не знаешь о моей жизни, о том, где я сплю, с кем ночую, кого вожу и что выпиваю, какие имена я дам своим детям…ни-че-го. Ты была бы сурова, многое узнав, много и долго кричала бы.
Мама, вокзалы. Ты уезжаешь; меня от тебя забирают. Щелчок кассеты в магнитофоне: она закончилась, а переставить нет сил.