Оглядываясь на былые дни, когда ворота ещё не закрылись за мной, я понимаю, что дети, должным образом наделённые родителями, видели свою жизнь в ином свете. Но тем, чьими ближайшими родственниками были тёти и дяди, позволителен особый взгляд на вещи. Надо сказать, они уделяли достаточно внимания удовлетворению наших материальных потребностей, но помимо этого относились к нам с равнодушием (вызванным, как мне сейчас видится, определённой глупостью), опираясь на вполне распространённое убеждение, что ребёнок – не более чем животное. Помнится, уже в раннем возрасте, вполне отстранённо и без огорчения, я осознал существование этой глупости и её огромное воздействие на мир; тем временем во мне росло (в точности как у Калибана на Сетебосе) смутное понимание некоей силы, властной, своенравной и капризной, склонной к осуществлению своих причуд – "так захотелось"; пример тому – наделение авторитетом этих безнадёжных и ни на что не способных созданий, в то время как куда более разумным было бы позволить нам управлять ими. Эти взрослые люди, случайно получившие преимущество, не вызывали уважения, разве что некое смешанное чувство зависти к их удаче – и жалость, поскольку были неспособны правильно воспользоваться ей. Когда мы были склонны обращать на них внимание (что происходило нечасто), сразу бросалась в глаза их самая, пожалуй, безнадёжно беспомощная сторона: имея полное право наслаждаться всеми удовольствиями жизни, они были не в состоянии толком ими воспользоваться. Они могли плескаться в пруду хоть весь день, охотиться за цыплятами, залезать на деревья в воскресной (самой неподходящей для этого) одежде; могли запросто выйти и средь бела дня, под пристальным взглядом солнца, купить порох, а затем палить из пушек и взрывать мины на газоне – но никогда ничем подобным не занимались. Не было энергии, неумолимо толкающей их в церковь по воскресеньям – и всё же они регулярно посещали её по собственной воле, несмотря на то, что выражали при этом не больше восторга, чем мы.
В целом, существование этих олимпийцев казалось абсолютно скучным; их движения были медленными и скованными, привычки – бессмысленными и однообразными. Они были способны видеть лишь внешнюю оболочку вещей. Сад (чудесное место, где водились эльфы) для них просто приносил урожай яблок и вишни – или не приносил, и, когда природа их подводила, в этом нередко обвиняли нас. Они никогда не заходили в еловый лес или орешник и не задумывались о том, какие там скрываются чудеса. Таинственные источники, подобные тем, что питали древний Нил, а у нас подпитывали утиный пруд, не были в их глазах волшебными. Они жили, не подозревая о существовании индейцев, бизонов и пиратов (с пистолетами!), хотя всё вокруг кишело указаниями на оных. Им не хотелось исследовать пещеры грабителей, выкапывать спрятанные клады. Возможно, самым лучшим их качеством было то, что большую часть своего времени они проводили в духоте четырёх стен.
Разумеется, было исключение в лице викария, который, не моргнув глазом, выслушивал информацию о том, что на лугу за садом раскинулись прерии, кишащие стадами бизонов – загонять их было для нас одним из самых восхитительных занятий, когда мы, надев мокасины и вооружившись томагавками, издавали дикие крики, предшествовавшие запаху крови. Он не смеялся и не отпускал шуточки, подобно олимпийцам; но, оставаясь абсолютно серьёзным, предлагал нам ценные советы по преследованию этой разновидности крупной дичи, которые, учитывая его зрелый возраст и солидное положение, могли означать только наличие практического опыта общения с вышеуказанным животным на его природном пастбище. Помимо того, он почти мгновенно мог перевоплотиться во враждебную армию или шайку мародёрствующих индейцев – короче говоря, являлся чрезвычайно талантливой личностью, далеко превосходящей, насколько мы могли судить, многих прочих. Надеюсь, он уже стал епископом – нам-то хорошо известно, что его достоинства вполне позволяли претендовать на высокую должность.
Этим странным людям иногда наносили визиты другие олимпийцы, такие же застывшие и бесцветные, как они сами, без наполняющих жизнь интересов и развивающих занятий; они словно появлялись ниоткуда и шли дальше влачить своё бессмысленное существование за пределами нашего горизонта. В этом случае безжалостно применялась грубая сила. Нас отлавливали, мыли, впихивали в чистые воротнички; нам приходилось молча подчиняться, выказывая скорее презрение, нежели гнев. Затем, демонстрируя липкие приглаженные волосы и стандартные улыбки, мы сидели и выслушивали давно знакомые плоские замечания. Как могли разумные люди проводить таким образом драгоценное время? – задавались мы вопросом, когда, наконец, вырывались и отправлялись на старые глиняные разработки делать горшки или охотиться на медведей в зарослях орешника.
Неустанно изумляла привычка олимпийцев постоянно разговаривать поверх наших голов – например, за обеденным столом, – обсуждая какую-то социальную или политическую глупость, в полной уверенности, что эти бледные отражения реальности были важной составляющей жизни. Мы, просвещённые, молча жуя и перебирая в голове планы и заговоры, могли бы объяснить им, что такое настоящая жизнь. Мы только что оставили её за дверью и горели нетерпением вернуться к ней. Разумеется, просвещать их не было никакого желания – нам давно показали, насколько бесполезно делиться подобными идеями. Единые в мысли и цели, связанные необходимостью бороться с общей враждебной судьбой, вечно антагонистической силой – силой, уклоняться от которой нам приходилось каждый день, – мы могли открываться только друг другу. Эта странная анемичная разновидность существ, фактически, отстояла от нас дальше, чем добродушные животные, с которыми мы делили естественное существование под солнцем. Эта отстранённость усиливалась неизбывным чувством несправедливости, происходящим от отказа олимпийцев хоть когда-либо защититься, отступить, признать, что были неправы – или принять соответствующие уступки с нашей стороны. Например, когда я выбросил кошку из окна верхнего этажа (при этом не питая к ней каких-либо недобрых чувств, да и кошка не пострадала), то был готов, после недолгих размышлений, признать свою неправоту в манере, достойной джентльмена. Но было ли позволено на этом делу закончиться? И не думайте. Опять же, когда Хэролда заперли на весь день в его комнате за нападение на соседскую свинью с нанесением ей телесных повреждений – действие, совершенно для него нехарактерное, поскольку он находился в самых дружелюбных отношениях с вышеуказанной тушей будущего бекона, – после обнаружения истинного преступника не последовало благородного выражения сожалений. Хэролд был возмущён не столько заточением (в действительности он очень скоро сбежал через окно с помощью своих союзников, вернувшись только к тому времени, когда его должны были выпустить), сколько олимпийскими нравами. Одного слова было бы достаточно, чтобы восстановить справедливость – но, конечно, это слово так и не было сказано.
Что ж! Олимпийцы ушли в прошлое. Почему-то солнце уже не светит так ярко, как раньше; луга из прошлого, через которые не были протоптаны дорожки, ужались и превратились в несколько несчастных акров земли. Ко мне подкрадываются грустное сомнение и глухое подозрение. Et in Arcadia ego – я ведь действительно некогда жил в Аркадии. Может ли быть, что я тоже стал олимпийцем?
Впервые опубликовано по адресу: http://mustran.ru/2014/work/1103
Здесь публикуется с учётом замечаний уважаемых участников Конкурса.