Мне слишком много врали в детстве.
Другие как-то к этому приспосабливаются. Им все равно. Я однажды прочел у одной журналистки, что “взрослая жизнь на 90 процентов состоит из вранья”. Журналистка воспринимает как данность и спокойна как верблюд. Женщины вообще спокойны как верблюды, пока у них не отнимают вещи, или не называют их дурами... Хоть тут бейся об стену, все равно на 90 процентов тебе врут. И чего ты тогда будешь выпендриваться? А писатель Грэм Грин, католик, между прочим, утверждает: “ ложь с любовью в тысячу раз лучше, чем правда”. Словно любовь народа и партии... Она – эта любовь - платоническая или эротическая? По мне, больше всего напоминает садо-мазо. Недаром власть так любит ставить со шпилем и повыше - фалличекий символ по дедушке Фрейду.
Если бы мы все знали обо всех – о себе самом в первую очередь, то дружно повесились ...Стройными рядами. На опорах ЛЭП и конструкциях мостов. Словно воробушки, только снизу. Поэтому - меньше знаешь, крепче спишь. Condition humaine – человеческое состояние. Жидкое, твердое, газообразное – человеческое – никуда не денешься. Закон природы...Все воспринимают нормально. С пониманием.
Но меня такое положние дел как-то покалечило. Я не могу уважать человека, если он мне врет. А так как врут в конечном итоге все, то я никого в результате не уважаю. Естественно, я вру и сам, поэтому не могу уважать и самого себя тоже.
В повсеместном, всепроникающем вранье мне и представляется корень проблемы - отчего мы в среднем так гнусно и несчастно живем. Действительно, спроси каждого, доволен ли он жизнью, и если он тебе не соврет, что он по-твоему скажет? Человек постоянно лжет, и требует точно того же от других. Если ему говорят правду, начинает обижаться. Не меньше половины населения будет воровать, если никто не узнает и никто не накажет, но попробуйте выступить с подобным тезисом в обществе. Все вокруг начнут вопить, что они лично приличные люди. При этом самые бессовестные будут кричать громче остальных. Все закрывают глаза, затыкают уши и вешают прищепки на нос чтобы не воняло. Но все равно время от времени смрад становится настолько густым, что народ начинает реально задыхаться. Тогда происходит революция, салатное приказывают отныне называть зеленым, а зеленое салатным – все ходят ужасно гордые от того, что ложь наконец-то повержена и истоптана. Естественно, она, родимая, никуда не делась, просто врать в новых условиях надо чуток по-другому.
До тех пор, пока я это ясно не сформулировал, многое в жизни мне было непонятно. И я часто испытывал когнитивный диссонанс. Мне казалось, что я чего - то очевидного не усваиваю, потому что в среднем человек не может быть настолько глуп и насколько бессовестен. Но когда я, наконец, убедился, что не только может, но обыкновенно и является...
Не скажу, чтобы это меня совсем перевернуло, но определенные выводы я сделал. Одно время я даже подумывал о том, чтобы порадовать местную клоаку своим отсутствием. Меня, как водится, остановило то, что дело это грязное, болезненное... Ницше писал, что люди не пьют яд не из-за того, что он убивает, а потому, что у него мерзкий вкус... Трудно не признать правдивость подобного замечания. Однако, пережив период мыслей о воробушке, я все- таки расслабился. Костлявая с косой никуда ведь не денется. Притащится за тобой ровно в срок, хочешь ты этого или нет. Так как я испытываю неприязнь к измененным состояниям сознания ( еще одна затасканная форма самообмана ) , то не стал искать бодлеровских Paradis Artificiels в колбах, но выработал взамен концепцию перманентного суицида. Вкратце она состоит в том, чтобы как можно лучше притвориться трупом, и как можно дольше находиться в подобном состоянии.
Неким парадоксальным для самоубийцы образом, я забочусь о своем здоровье. Предпочитаю пищу с малым количеством углеводов и регулярно занимаюсь физкультурой. При моем сидяче-лежачем образе жизни это необходимо для того, чтобы не ощущать себя полной развалиной. К счастью, мой природный метаболизм не способствует образованию жировых прослоек. До приблизительно тридцати лет индекс массы тела, рассчитанный как отношение веса к квадрату роста , держался у меня на девятнадцати, то есть был около нижней границы нормы. К нынешним 35 я достиг 23, что, как мне представляется, не очень хорошо, но все равно в пределах допустимого. С утра я облачаюсь в тренировочный костюм по погоде, надеваю кроссовки, и примерно полчаса бегаю по дорожке стадиона близлежащей школы, в которой обшарпанные преподавательницы учат гопоту района любить Родину. Вместо стандартной четырехсотметровой дорожки, школьные стадионы имеют укороченную двухсотметровую, поэтому кругов выходит довольно много, и мне приходится, чтобы не сбиться со счета, загибать, на манер курытх пацанов, пальцы. После пробежки я разминаю суставы на поставленных там же примитивных тренажерах и иду домой завтракать.
Я работаю удаленно, занимаясь оформлением интернет-сайтов. Некие абстрактные лица из Сети, большинство которых я видел только на фотографиях в соцсетях, если видел вообще, присылают мне заказы и перечисляют деньги за выполненную работу. Подобный режим избавляет меня от необходимости перемещаться в пространстве и терпеть общество остальных по дороге и непосредственно на месте. Это также избавляет меня от транспортных расходов и трат на одежду и обувь – пары ботинок не очень скверного качества обычно хватает на несколько лет. Постепенно у меня сложилась репутация, и я могу позволить себе выбирать проекты, приносящие достаточно средств при минимальных трудозатратах. Два-три часа работы в день на дядю из золотого миллиарда приносят мне достаточно зелени для поддержания гомеостаза в ожидании костлявой. Основные статьи моих расходов - это питание, на качестве которого я не экономлю, и расходы на коммунальные услуги. Двухкомнатная квартира перешла мне по наследству от рано умершей тетки. Также я оплачиваю медицинскую страховку, ибо не очень верю в бесплатную медицину, и откладываю около половины своих доходов на непредвиденный случай. Надо сказать, обычный банковский вклад отнюдь не компенсирует инфляцию, то есть заначивая деньги, вместо того, чтобы сразу их потратить, вы дарите часть банкирам, и находящимся у них на подхвате правительствам. При этом, родное государство еще имеет наглость обкладывать ваши скудные проценты налогом на прибыль. Мне приходится мириться с этим, ибо более выгодные вложения капитала связаны с бОльшими рисками и, главное, с нервотрепкой, которой я по возможности старюсь избегать.
Иногда я выбираюсь в кинотеатр или музеи, пользуясь в последних днями бесплатного посещения. С некоторого времени тот корм для животных, который крутят в кино, стал вызывать у меня, однако, сильную отрыжку. За последний год я был в кинотеатре, соблазнившись рецензиями, ровно три раза, и два посещения обернулись пустой тратой врмемни. Единственно смотрибельным (не говорю хорошим) фильмом оказалась черная артхаусная комедия норвежского режиссера с поеданием человечины и лесбийским треугольником транссексуалов. Иногда захожу в книжный и покупаю томик-другой, хотя большинство интересующей меня литературы все равно добываю из интернета.
Телевизор у меня тоже есть, хотя время от времени я задумываюсь о том, действительно ли он мне нужен. Но вырученные за аппарат деньги явно не оправдают возни с продажей, так что единственным вопросом остается покупать ли новый, когда этот накроется, а подобные проблемы лучше решать по мере их поступления. Обыкновенно я смотрю по телеку теннисные турниры Большого Шлема. Три часа перекидывания мячика с одной стороны корта на другую приводят мои чувства в состояние приятного полуоцепенения. Реклама в теннисе наступает лишь в четко очерченные промежутки промежутки игры – ты некоторым образом к ней готов, вовремя отключаешь звук, можешь спокойно отлучиться на кухню чтобы налить чайку, вскипятив чашку воды в микроволновке. В теннисе реклама не так раздражает, и это приятно.
Свои обширные досуги я трачу на самообразование и наблюдение человеческой природы посредством сети “интернет”. Надо сказать, интернет дает обильную пищу. Хотя печатать что-то в сети при нынешних системах тотальной слежки, это все равно что самому писать на себя донос в ментовку, но невообразимое обилие самодоносов дает каждому конкретному посетителю некую иллюзию анонимности. Поэтому в чатах и на площадках, где упоминаие твоего имени не обязательно, человеческую природу можно наблюдать в относительно беспримесном виде – высказывания там зачастую ограничены лишь самообманом, но вовсе не желанием ввести соседа в заблуждение. Некоторые личности даже хвастаются своей мнимой порочностью, подробно расписывая как они доводили троллингом нервных девушек до самоубийства, крали еду в супермаркетах, или косили от армии в психушке либо за взятку... Они не понимают, что при тысячах и тысячах подобных историй, любой личный вклад оказывается лишь палочкой в статистике, ничтожным пикселом красочного плаката человеческого ничтожества.
Собственно, подходя к ближе к сути данной истории, в некий момент мне захотелось добавить еще один мазок к живописи распада, и употребить часть моего почти перманентного досуга на то, чтобы чтобы описать, при каких обстоятельствах я окончательно выбрал себе пассивный суицид в качестве modus vivendi после безоговорочной капитуляции перед жизнью. Я говорю “при обстоятельствах”, ибо предшествование по времени отнюдь не означает еще причинно-следственной связи.
Итак, вот моя история. По понятным причинам, настоящие места и имена в ней изменены.
Ее сестра звалась...
Назовем ее N. Наташа.... Или, отдавая дань классике, О... Ольга. ...Он был свидетель умиленный Ее младенческих забав... Они жили в соседних домах и играли в одной песочнице. Потом ходили в одну школу. Он помогал ей с домашкой по математике. В восьмом классе она захотела его поцеловать. Он резко отвернулся, и случано ударил головой ей в нос. Она стояла и плакала, по ее лицу текли слезы, а кровь из разбитого носа капала на белую блузку, образуя на ней подобия маленьких флажков страны восходящего солнца. Он побежал в туалет, намочил носовой платок. Она бросила платок на пол и продолжала плакать. Это было очень романтично. После случая они долго не разговаривали. Позже он перешел в школу с углубленным физматом, а она осталась...
Школа с углубленным физматом была таким же рассадником лжи, как и прежняя, но в ней ходили в лыжные походы и ставили спектакли по “Маленькому принцу”. Он пытался участвовать и в том и в другом, но фальшь происходящего скрипела в нем как нож по тарелке. Ему не нравилось распевать под раздолбанную гитару казавшиеся ему убогими тексты, тащиться под снегом с рюкзаком в неведомые гребеня, хлебать пахнущее дымом какао и делать вид, что ему это нравится. Что же касается Сент-Экзюпери, идея орать со сцены: “Нарисуй мне барашка!” представлялась ему полным идиотизмом. Ему было и осталось непонятно, каким именно образом участие в туризме вместо распития “Балтики” и барашек вместо футбола приобщают индивидуума к интеллектуальной элите, но он стеснялся об этом спросить, справедливо полагая, что четкого ответа все равно не дождется.
Он также участвовал в олимпиадах по математике и физике, потому что ему сказали, что так надо, и даже получил диплом второй степени на городской, не пройдя однако на всероссийскую. Потом ему сказали, что ему надо поступить на мехмат, потому что у него есть способности, и он поступил, не спрашивая зачем.
Он окончил университет с хорошими оценками – даже близко к отличным, хотя математика никогда егоособо не интресовала - ему больше нравилось читать все подряд, и он даже выучил пару иностранных языков чтобы читать в оригинале. Самостоятельное изучение языков потребовало от него некой усидчивости и метода – вещей, которыми он до сих пор благополучно пренебрегал, ограничиваясь приложением минимального количества усилий для того, чтобы держаться на плаву. Когда он был на третьем курсе, умерла его тетка, и он переехал жить в оставшуюся после нее квартиру, потому что оттуда было ближе ездить. Последние два года стал подрабатывать программированием, и почти не зависел от родителей.
Иногда, наведываясь к родителям, он встречался с О. Они сидели в кафешке и обменивались новостями. Если погода была хорошая, гуляли по близлежащему парку. В кафе О наставиала на том, чтобы оплатить свою долю, но обыкновенно платила лишь треть либо четверть. Иногда присылала ему по электронной почте задания по математике с просьбой помочь. Он решал их за полчаса.
Ему предлагали остаться в аспирантуре, хотя он и не был отличником. Кое-кто из его сокурсников навострил лыжи в Европу, Штаты или Австралию. Он тоже мог уехать – ему даже обещали пособить на новом месте. Но он никуда не поехал и не пошел,а устроился на приличную зарплату писать программное обеспечение для банковской сферы.
О. порой появлялась на его горизонте, порой исчезала снова. От знакомых он знал, что у нее была пара романов и несколько ухажеров. Свои сердечные увлечения она никогда с ним не обсуждала, хотя иногда, встречаясь с ним в кафешке или парке вдруг говорила странные вещи, как-то невпопад задумывалась или внезапно замолкала, а то, поднявшись на середине разговора, уходила без видимой причины. Через несколько недель, иногда месяцев, спрашивала по электронной почте когда он зайдет опять.
В принципе, дела в банковской сфере шли у него неплохо, но он не сумел правильно выстроить отношения с начальством. Его непосредственный босс предлагал делать так, он делал по-другому. Все тикало как надо, но начальник долго не мог понять как оно работает. На столе нашего героя босс находил книги, находящиеся вне границ шефского образования, что порой вызывало у последнего фрустрацию... Однажды шеф пригласил его на шашлыки, где тот концу вечера оказался единственным трезвым, и где на вопрос о том, какие сериалы ему нравятся сказал благоверной сагиба, что сериалы по его мнению смотрят лишь законченные кретины - больше его, к некоторому его облегчению, не приглашали. Постепенно, между нам и шефом забегало все больше черных кошек. Шеф начал жаловаться, что наш герой игнорирует - чуть ли не саботирует - его указания. Герой начал писать в точности как хочет босс. Тогда начальник начал жаловаться, что подчиненный не проявляет инициативы. В конце концов, дело дошло до высших сфер.
Персонаж – сказал ему Высокий Босс. Я вижу, что ты не на своем месте. Я хочу дать тебе шанс с собственным проектом. Набирай команду и делай!
Но у нашего героя не было команды.И не было никакого желания кого-то набирать, учить, воспитывать, менять памперсы, разбирать склоки и устраивать шашлыки. “Я могу работать только под кем-нибудь. У меня отсутствуют мотивация и умение работать с людьми. ” – сказал он Боссу. “Тогда увольняйся” – ответил Высокий Босс. “Я здесь главный именно потому, что я тут единственный начальник, способный вынести подчиненного, который умнее его. ”
Поэтому наш герой уволился и перешел на оформление сайтов на дому.
Нижний парапарез
Вскоре после увольнения из банковской сферы он зашел к родителям, и встретил О. Та была в сопровождении своей мамы, и находилась в инвалидной коляске. Оказалось, что О упала на лестнице, повредила позвоночник и у нее отнялись ноги. Положение было довольно скверным, если не сказать критическим, потому что О нужен был постоянный уход, и массаж, и физиотерапия, а ее мама не могла бросить работу, и никто им толком не помогал... И теперь мама, стоя рядом с инвалидной коляской, полчаса в мелких деталях описывала нашему герою, с которым могла, наконец, отвести душу, как ей сейчас тяжело и как она не приложит ума что можно сделать в такой пиковой диспозиции, потому что никто не знает, встанет ли О когда-нибудь вообще, и что молодой человек О ушел в закат сразу же как узнал, и сейчас уже с другой, а с папы О, с которым мама давно в разводе по причине ухода последнего в искуственные парадизы, толку что молока с самца парнокопытного... Он слушал, переминаясь с ноги на ногу, как мама по третьему разу пересказывает свои жизненные тяготы, а О уже несколько раз говорила “ну ладно, мама, хватит уже, поедем ”, и глаза у О были мокрые, но мама все не унималась. Когда мама пошла на бреющем полете на четвертый круг, он все-таки решился прервать сей неприятный тет-а-тет, сказал что должен идти, но позвонит, и увидел по маминому лицу, что она не верит ни в какие должен и ни в какие позвонит, потому что прекрасно знает, что на спасение утопающих всем глубоко начхать. Даже самим утопающим по большому счету.
Но он все-таки позвонил, и сделал им одно интересное предложение. На некоторое время, сказал он, О можно перевезти к нему. Так как он работал на дому, то мог выполнять роль сиделки и массажера, и ежедневно выгуливать обездвиженную на нижнюю половину О в лечебно-терапевтических целях. На выходные О отвозили бы к маме на такси, либо на машине. Мама также могла бы заезжать по вечерам чтобы готовить на двоих под разогрев, стирать и тд и тп. Такое могло бы продолжаться с полгодика, а дальше будем смотреть по ситуации.
Его речь была встречена не особо горячими “Спасибо, но... ” и “Мы подумаем...”. Но предложение в конце концов приняли, хотя он никаким образом больше на нем не настаивал. В один прекрасный день О с инвалидной коляской и двумя чемоданами подняли на лифте в двухкомнатную квартиру нашего героя и оставили там с кучей инструкций по поводу того, как, когда и что с ней надо делать.
Ни одно доброе дело...
“Лишь подробное по-нстоящему занимательно” - говорит единственный немецкий романист, которого я могу читать без содрогания и скуки. Мне хотелось бы оставить здесь потомству нечто вроде краткой версии Der Zauberberg – но увы... Не все рождаются Томасом Манном, и не всем дано воспеть поэтику клистиров, градусников, Голубого Генриха, кислородных баллонов, рентгеновских аппаратов, пневмоторакса и Seelenzerlegung. К тому же, госпитальная романтика всегда оставляла меня равнодушным, а сама больница – это в точности то место, в котором я хотел бы задерживаться на как можно меньший срок.
На изрядное количество месяцев двухкомнатная квартира нашего героя превратилась в госпитальную палату. Он поместил О в спальню, и оборудовал себе кровать на диване в гостиной/кабинете, около компьютера. В спальню же переставил телевизор. По счастью, комнаты не были проходнными, так что О могла самостоятельно циркулировать в кресле на колесиках между комнатой, кухней и санузлом, не отвлекая его каждый раз от работы либо досуга. После легкой передвижки кухонной мебели она приспособилась мыть посуду, накрывать на стол и заниматься операциями наподобие чистки картошки. Он оборудовал несколько полок с припасами на высоте, с которой ей было сподручно их доставать. Возиться с кастрюлиям на плите, однако же,категорически запретил, опасаясь, что нанароком кастрюля с кипятком может упасть ей на ноги.
Первые три месяца не ознаменовались никаким заметным прогрессом. “Как много у тебя книг! “- сказала она ему на втором часу своего пребывания, оглядев десяток полок с литературой на четырех знакомых к тому моменту нашему герою языках. Я придумала, что буду делать – учить английский! Он вручил ей словарь, томик “For whom the bell tolls” и тетрадь для выписывания незнакомых слов. Ее энтузиазма, однако, хватило лишь на пару недель занятий. “У меня начинает болеть голова – шрифт очень мелкий”. Она прочитала кое-что из его библиотеки, но труды по византийской истории, Карлейль и Моммзен, Гиббон и Тацит, Фома Аквинский, Гегель и Шпенглер не сильно ее занимали. Мама завозила ей для чтения что-то вроде дамских романов либо детективов в ярких мягких обложках. Для успокоения нервов ей также посоветовали заняться вышиванием крестиком, и она посвящала часть своего досуга рукоделию, если можно так выразиться, эпического полотна с тремя котами на пленэре. Большую часть дня, свободную от процедур, отнимавших по нескольку часов ежедневно, она смотрела телевизор, включая его на минимальную громкость – то ли для того, чтобы не отвлекать его, то ли стесняясь нашего героя, не скрывавшего своего презрения к времяпрепровождению за зомбоящиком в модальности пойла для быдла. В категорию пойла он, кроме сериалов, включал также ток - и реалити- шоу, большую часть новостей и фильмов – проще говоря, девяносто пять процентов всей программы, и не исключено, что ей не хотелось раздражать его его по поводу своих предпочтений.
Между ними существовало несколько проблем достаточно интимного свойства. Говоря прямо, время от времени ей приходилось ходить в сортир, а ему приходилось ей помогать. Через некоторое время, однако, он приспособил в туалете сложную систему ручек , зацепок и подставок, с помощью которых она смогла изрядно приблизиться к самостоятельности в этом деликатном вопросе. Приспособление системы к ней, и ее к системе, однако, стоило ей нескольких падений с синякми и вывихами – она даже плакала пару раз. Обыкновенно О купала мама, когда ее отвозили к ней на выходные, но время от времени, после не самых удачных походов в сортир, либо опрокидывания чего-либо жидкого на себя в кухне, ему приходилось погружать тело О в ванну, мыть его и выгружать из ванны обратно.
Однажды, когда ее тело уже стало подавать признаки жизни, во время этой операции он вдруг посмотрел на него, это полупарализованное тело, как на нечто, могущее составить для него объект желания, а не просто жалости и сожаления – и покраснел. Она заметила это, и отвернулась. Вечером того дня она сделала вторую в своей жизни попытку поцеловать его – на сей раз более удачную.
Да, после трех с половиной месяцов безуспешных массажей, растираний, физиотерапий, трех разновидностей йоги, народных целителей со столь же народными средствами и проч., и проч. , жизнь наконец начала мало-помалу возвращаться в некогда бесчувственные члены пациентки. Он удвоил усилия, заставляя ее – через могу и не могу – часами делать бессчетные сгибания и разгибания - иной раз пока конечность у нее не сводило судорогой. Мама была в восторге. “Как бы было хорошо” - восклицала она, “если бы вы поженились! Тогда я могла бы быть спокойна за дочку – за таким мужем она будет как за каменной стеной.”
Надо сказать, подобная идея с каждым днем представлялась ему все менее безбашенной. Он понемногу привыкал о ком-то заботиться. Слова классика: “мы любим людей за то добро, которое им делаем” просачивались в его подсоздание ядом кураре. Сама О, казалось, тоже была не против. Она рассказывала ему, как ей хочется повидать мир, людей , краски, цвета и запахи (бог мой, кто видит запахи – и кого волнует, что никто их не видит ). Она говорила, что после своего несчастья поняла, какое удовольствие – просто жить день за днем, ходить босиком по траве, и что ей хотелось бы иметь небольшой автомобильчик чтобы ездить за город -ведь работая чуть-чуть больше можно легко накопить на небольшой автомобильчик - и что она ясно увидела, что Бог есть, и Он нас всех любит, и делает все к нашему благу - и еще много разных других глупостей. В свою очерель наш герой был против возни с личным транспортом, утверждая что электричка немногим хуже, и с ней граздо меньше забот. Насчет повидать мир, он говорил, что в принципе, конечно, можно, но судя по книгам, мир везде достаточно одинаков - если смотреть вглубь – а купить книгу гораздо легче, чем трепать себе нервы и тратить деньги по отелям, консульствам и таможням. В целом, он откровенно склонялся к дауншифтигну, даунсайзингу и пофигизму. Порой она соглашалась, что беззаботная легкость существования, не обременная излишними вещами, имеет свой шарм. Он рассказал ей о кинике, который выкинул свою глиняную чашку, увидев как мальчик пьет воду из горсти. “Но я люблю капуччино! “ - заметила она -” а горячий кофе так пить нельзя”.
Понемногу она начала передвигаться по квартире на костылях, зетем с палкой, выходить из дома , самостоятельно ездить на занятия лечебной физкультурой. Наконец, устроилась по знакомству работать в М -скую фирму на должности менеджера по продажам. Походка у нее все еще оставалась чуть нетвердой, но это даже привлекало больше внимания, выделяя ее из толпы. Так как от фирмы до старой квартиры ей было ближе, то она зачастую оставалась ночевать там. Они собирались окончательно съехаться после свадьбы, назначенной в ближайший мясоед.
Окончилась эта история, как того и следовало ожидать. Однажды он, находясь по делам в городе решил подождать ее выхода с работы в заведении общественного питания напротив. Она вышла на улицу в сопровождении усатого типа, бывшего у нее на работе мелким начальником. Нежно щебеча, уселась в машину сагиба, приобнявшего ее за талию.
Вечером он позвонил к ней домой, попросил О к телефону. Мама, не подумав, ляпнула “А разве она не у тебя? Она сказала, что поедет к тебе.” Затем, сообразив что к чему, начала какую-то извилистую и мутную историю с наверное задержалась на работе, позвони ей по сотовому, я тебе перезвоню.
На следующий день межу ним и О произошла разборка. По существу О не отпиралась.
- Если ты любишь другого – сказал он, я могу это понять. Но зачем ты мне врала?
- Не оскорбляй меня, сказала она – пожалуйста! Когда ты говоришь так, я не могу себя уважать, я чувствую себя...
-Так поступай так, чтобы могла себя уважать – это так сложно? .
- Тебе легко говорить – ты весь из себя такой хороший, такой правильный! Но единственное, что тебе надо в женщине – это кусок мяса! Ты не видишь во мне личность – я для тебя вроде сломанной куклы с помойки, которую ты принес домой и починил. А я не кукла, я – человек!Нравится тебе это, или нет. Я не могу запереться с тобой в четырех стенах и читать целыми днями Бебеля не диване! И жить с тем, кто только и делает, что жалеет меня, считает дурой и все время показывает какой он умный и хороший, и как я его недостойна – ты не представляешь, как это тяжело!
-У всех свои ограничения – я тоже не Галуа и не Спиноза. Кто тебе мешал повысить слегка культурный уровень – хоть бы английский подучила. Бросила через десять страниц.
-Если тебе выучить три языка – или сколько ты там знаешь, это раз плюнуть, то не у всех есть во-первых время, и во вторых желание... Ты со своими языками даже на машину заработать не можешь...
-Ладно, все – сказал он. Этот разговор бесполезен. Хорошо, что все случилось сейчас, а не через два года. Иди к черту, и будь счастлива с достойным тебя кретином, способным заработать на жоповозку. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
-Если ты мне помог, это не значит, что ты имеешь на меня права. Тебя никто не просил. Ты должен это понять.
-Я не считаю, что имею на тебя права. Единственное, что меня огорчает, - что ты мне врала. Но этого ты никогда не поймешь.
-Я никогда не врала тебе в главном...
Он закрыл за ней дверь.
Вместо эпилога
Я бы не сказал, что история с О - которая, конечно, вовсе не О - меня перевернула, или что-то вроде. Но с полгода я был в некоторой печали. Все-таки, человек привыкает, и я к ней все-таки привык. Она прислала мне пару писем с какими-то объяснениями и извинениями, и разъяснениями какой я хороший, и как дело не во мне, но в ней, и как ей неприятно, что все так произошло. Я пару раз ответил в стиле блондинки после секса : “всем спасибо, всего наилучшего”.
Потом она вышла замуж, но не за начальника из М-ской фирмы, а за другого, но тоже с растительностью на лице и иномаркой эконом-класса. Меня пригласили на свадьбу, но я не пошел. К тому времения я уже редко выбирался в люди, и перспектива многочасового сидения на банкете в тоскливом ожидании когда же наконец принесут пожрать... Недавно я заглянул в ее страницу в контакте, где она, пополневшая, позирует на фоне иномарки и в интерьерах трехзвездочного турецкого отеля - и мне стало в некотором роде люботытно, что я в ней такого увидел.
Возможно, кроме Оненига, в выборе буквы О сказалось, что это еще и ноль – пустая оболочка, которую мужчина наполняет начинкой по вкусу. После этого получается что-то вроде яйца – ovo – традиционный символ женственности. Филология, однако....