Часть третья. Зарисовки.
...сны этого места поистине необычны. Можно было бы легко в них заблудиться, если бы они не оставляли порой отрезвляющий осадок горечи .
Закребыш и раньше чувствовала, что сны не совсем выдумка усталого ума как пилюля для голодной души. Сны бывают мечтой и желаниями, которые наяву никогда не сбываются, но в ее случае это выглядело иначе.
Она не могла обижаться на жизнь и пожаловаться на то, что остались несбыточными ее главные мечты. Лишь мелкие не осуществлялись, если только она сама не была виновата или в них не было полезного смысла и цели; если могла навредить себе или другим настолько, что сама жизнь была бы сбита с курса, пошла на дно. Совсем как у тех особей, которые на миг захотели быть вместе, но потом оказалось что они друг другом обмануты и представляют собой не людей, а отвратительное, несуразное зрелище скрещения разнопородных ген.
Свои ошибки, Заскребыш, конечно же, осознавала. И жалела, что попала в период человеческой инволюции, когда в отделе внутренних дел данных временных координат не было наукообразующей системы о том, чем на самом деле является самоопределение в судьбе человека, но главное, каковы могут быть те или иные последствия в столь короткой, но довольно вместительной человеческой жизни.
То, что люди неравны Заскребыш вначала не понимала, ведь в СССР все должны быть друг другу равны. И хотя материальное неравенство было очевидностью сразу – неравенство разума и того качества, что вызывало поначалу недоумение все-таки было загадкой если не знать, что находится там, у человека внутри.
Сны последних времен были совершенно особенными, но повторялся один где она возвращалась домой. Дом представлялся почему-то тем городом, где сейчас наяву она пребывала, но при приближении к станции становилось очевидно, но если промедлить – ситуация будет катастрофическая. Где и когда она скопила такой багаж, столько ненужных человеку вещей? Какая-то мебель под мореный дуб, книги мешками, столько тряпок, что их не упаковать, лампадка. Были вещи сугубо материальные, но были как странная плесень у птицы. Она называлась опасная и страшная болезнь, инфекция, приводящая к смерти. Долго возиться с вещами, чтоб в отчаянье обнаружить как не хватит никаких ее человеческих сил. Как вынести из вагона на станцию, не говоря уже о том, чтоб доставить всю эту полезность домой. Качество вещей невысокое.
Впрочем, как и все то, на что она сама позволяла себе рассчитывать. Барахло. Оно бесполезно в дороге и лишь обременяет ее.
И зачем она утешает по дороге домой, целует как дочь, может, подругу, ласкает словно возлюбленную - странную и вздорную женщину в белом пожилого и злого характера? Женщину самовольную и дурную, которую хоть и успокоят на краткое время ее поцелуи, но не изменят сути , а главное – не подарят Заскребышу ни капли настоящей любви.
Такая вот делища, дулища. Взять да и вспомнить однажды кем ты была в прошлой жизни. Соединить нити и все, абсолютно все понять почему, зачем, за что. Сказать " не может быть, но это было". Разве ты этого не знаешь. Не хватало только нескольких пазлов. А это тот же человек. Совершенно не изменился. Даже нос, пальцы те же. Все тот же характер. И страсти одни и те же, надоевшие тебе до смешного. И того человека ты знаешь. И этого. Но такого не может быть. Это по писаниям древних. "Как в пустыне ветер переносит песок, так и люди". Но писания говорят, что бывает, но крайне редко. Значит, твой случай. А вот та местность. Сколько раз ты бродила во сне пока тебе не исполнилось лет восемнадцать. Знаешь дороги и с той, и с другой стороны. Знаешь, что там внутри, что они на самом деле живы. Валяются вповалку на полу в кладбищенской церкви. Наверное, их просто не видно, если валяются штабелями как гипотоники в июльскую жару, а живые не видят и ходят по ним ногами. Некоторые по пояс торчат в земле, на шее у них венки. Те самые, что взгромоздили на них их заботливые живые. Не живы, не мертвы, оттого ли, что сгнили еще при жизни.
Но твоей могилы нет тут, была лишь привязка. Ну, побродила в наказание привидением. Довольно. Что дальше.
На этот раз - ничего.
Иди мимо своей дорогой. И не дури как раньше.
Отступление: Раньше.
Заскребышу было двадцать пять лет и у нее была большая проблема. Вернее, проблема была не у нее, а у ребенка. С того момента, когда она показала годовалого малыша на сборе труппы, она не могла отделаться от чувства опасности. Кроха, которого нельзя было ни с кем оставить, хотя и не доставлял никому беспокойства (не дети же - взрослые люди, сами в театре растили потомков, знали, что со сбора труппы Заскребышу не уйти), но тут главреж провинциального тюза нагнал такого сурьезу, будто творил закрытием сезона мировую историю. Заскребыш тряслась как бы ее мальчишка случайно не пикнул и шкурой чувствовала, что с нескольких сторон на ребенка несутся стрелы, бесятся чьи-то злые сердца и глаза.
Вернувшись со сбора труппы, Заскребыш подскользнулась на ровном месте и уронила ребенка прямо на сломанный край обломанного детского горшка-стула. Зачем она не выбросила его раньше! В ужасе перевернула ребенка. Малышу повезло. Кровища хлестала из брови, но глаз оказался цел. Зашили, конечно. Пройдет два года и ситуация повторится, но уже с другою бровью. Как тут пацан улизнул, Заскребыш глаз с него не спускала, залез на обрезанные розы, как раз у центральной гостинницы в молдавской столице, вокруг которой зачем -то, как поговаривали, натыкали танки.
Заскребыш в отчаянии всплестнула руками и поддала за то, что ее сын порвал себе веко - порядочного шлепка - вдруг у нее над головой раздался голос."Они в это время все такие" - сказал кто-то добрый. Заскребыш обернулась, застыла, а потом совершенно по-глупому стала жаловаться, что у всех дети как дети, а у нее вот как специально такой! Это был высокий, просто огромный, седой человек. В жизни он гораздо лучше, чем его взмыленный герой из кино. А живой человек осекся, неожиданно стал серьезным, не сказал больше ни слова и резко ушел.
Заскребыш растерялась.
Один из артистов Тарковского, художественный руководитель театра, который одновременно приехал то-ли на гастроли, то-ли на фестиваль, красивый седой великан в дорогом пальто был Донатас Банионис.
На самом деле великан был не так уж огромен, если был выше Заскребыша всего-то на десять сантиметров, да прибавить ее шпильки на полусапожках. Но он был огромен другою силою и Заскребыш видела, как она выходит далеко за пределы его тела.
Так ее трехлетний мальчишка своим, порваным розами, веком, привел к ней первую, настоящую большую кинозвезду.
(прод. следует)