Троллейбус Б
Саша посадил Варю на троллейбус Б. До Киевской. И с тех пор так оно и поехало.
Хотя нет. На самом деле дело не в этом. Посадил-не посадил. Надо было ехать на урок.
Дело было в том, что Варя мечтала о любви с детства. Ну или, может быть, со средней школы. Представляла себя героинями програмной и внепрограмной литературы. Например, всем известными героинями: Татьяной Лариной, Машей из Дубровского. Как она сказала – гордо и холодно – я отдана – и отомстила. Хотя Варе, может быть, этого бы не хватило. Захотелось бы как-то развить ситуацию. Что ж, всю жизнь так и торчать, как цветок под стеклом? Сколько он мог страдать, созерцая этот цветок, и под колпак не заглядывая?
Или, но это уже позже, пожалуй, представляла себя леди Чаттерлей. Как здорово жить в поместье! Как здорово – и даже здорОво – иметь право – как бы это выразиться - ... И хорошо бы это право возобновлялось всегда. Романтическая мысль заводила в какие-то кошмарные закоулки, и приходилось ее прервать. Отвлечься на что-нибудь другое.
Троллейбус Б ехал от Университета до Киевской. Там жила учительница французского языка. Когда Варя начала влюбляться, классе в пятом-шестом – хотя, конечно, раньше – но это не считается – это были все больше одноклассники. Почему-то Варе это запомнилось на пару с тем, как ей сшили в седьмом классе пальто. Пальто было зеленого цвета, и переделано из бабушкиного. Драп – почему-то ткань называлась драп – может быть, все пальто были тогда из драпа? – хотя куда в них драпали, она как-то не задумывалась – драп был не новый и темно-зеленый. Толстый и бархатный на ощупь. ‘Глубокого темно-зеленого цвета’, как кто-то говорил в ее присутствии. И с большим воротником из меха то ли искусственного, то ли естественного - его называли цигейкой - какого-то необыкновенного янтарного цвета. Воротник практически закрывал плечи и казался Варе очень красивым. Она все время ждала, что любимый ею в тот момент одноклассник – как же его звали? – она забыла – назначит ей свидание, и она придет в этом новом пальто. Это было бы ее первое свидание – как оно может быть назначено, практически, Варя не задумывалась – пропадало новое пальто и это было важно – но нет, этого не случилось.
А ведь и до того она кого-то любила. А может, не до того, а одновременно – вопрос о времени как-то смазался и стерся – и представляла себя, чаще всего, Татьяной, вечно преданной, с одной стороны, долгу, и с другой стороны, своей первой любви. Не уступала настояниям. А настояния выглядели так. Одноклассник Боря – самый странный и высокий в их классе – по физике получал пятерки а писал с ошибками, и сочинения у него не получались – посылал ей записки. Даже не посылал, а клал на парту и писал там что-то, чиркал, закрываясь локтем – он сидел как раз в ряду спереди. Оборачивался, клал очень маленький листочек неопределенной формы на парту Вари, что-то там несколько раз чирикал и оставлял. Вставал, шел к двери по проходу, чтобы Варя могла тем временем стянуть листочек под парту и рассмотреть как следует. Она рассматривала, но прочесть не могла: то ли потому, что Боря писать толком не умел – это в шестом-то классе, то ли он стеснялся. Не хотел, чтобы его прочли. Слова распадались на буквы и, должно быть, вертелись в его голове во все мыслимые стороны: иногда по часовой стрелке, иногда против. Буквы находились в уголках крошечного листочка бумаги и сложить их можно было и так и сяк. Даже приятней, казалось Варе, чем прочитать что-нибудь определенное. Тогда пришлось бы думать и отвечать. А что бы она сказала? Я вам пишу, чего же боле? Хотя свидания зеленое пальто с цигейковым воротником так и не увидело, она все же чувствовала, что другому отдана. Тоже однокласснику.
Потом наступили другие времена. Выезды на картошку на полтора месяца. Она переехала. Поступив в Университет, Варя решила, что все еще недостаточно знает французский язык – и любит своего репетитора слишком сильно – и продолжала к ней ездить на уроки. Раз в неделю, а иногда и два, после лекций. Французский был неуниверситетский предмет, первый язык у нее был английский, второй шведский, так что это было просто от любви к знаниям. А как добираться, показал Саша. Они тогда дружили.
Троллейбус Б ходил от задворок Университета куда-то туда, куда ей было нужно, но Варя этого не знала. Она вообще не знала города, особенно в этой его части, а Саша знал. И показал ей как-то раз, как здорово можно добраться, не заходя в метро. Варя смотрела в окно троллейбуса и балдела.
Стояла ранняя осень, день был ясный, сухой и солнечный. Деревья еще не опали. Вид за окном в меру знакомый и потому интересный. Вот сейчас из-за угла покажется магазин Балатон. Понтовый магазин с разными венгерскими штучками. Варя как-то купила в нем вино Токай необыкновенного янтарного цвета – примерно такого же, как воротник на том пальто, так и не дождавшемся первого свидания. И замечательного, какого-то очень насыщенного вкуса. Варя где-то слышала, что о вине нужно уметь говорить, особыми специально для него подходящими словами. Интересно, какие слова подходят для Токая? Янтарное? Солнечное? Пушистое как мех? Хотя вино не может, конечно, быть пушистым, легко себе представить, что бы это могло значить: на языке как будто множество шерстинок. И там же, в Балатоне, нашлась ее первая взрослая сумка. Из синеватой кожи, а может быть, это был хороший кожезаменитель - на ремешке через плечо и довольно большого объема – скорее портфель, смутно напоминающий школьный ранец. В высоту сумка была вытянута больше, чем в ширину, и потому книжки туда нужно было запихивать так, чтобы это учитывать. Главным ее достоинством было то, что каждому было ясно: сделано не на советской фабрике. В каких-то более интересных просторах.
Варя смотрела в окно и думала о том, что вот ведь какие бывают удивительные иностранные слова. Даже влияют на то, как человек думает. Слово felt, недавно выученною ею. Оно значило войлок, из которого валенки делают, а заодно прошедшее от feel – чувствовать. И сравни тот войлок и наш, из которого валенки. Валенки-валенки, эх неподшиты- да и кто их носит нынче? А тот – это же просто предмет искусства. Стоп – одернула она себя – Балатон не будет, уже проехали. И через Балатон тоже, кажется, что-то ходит до Киевской. Она всегда плохо ориентировалась. Сейчас будет Драгомиловская набережная, потом еще что-то, потом ей сходить. Троллейбус Б останавливался где-то в небольшом переулочке на задворках Университета, о котором никогда не слышала Варя.
- Ты молодец, - говорил Саша, ведя ее к остановке. – Так прямо и сказала: не было времени. И все.
- Что сказала? – не поняла Варя. – Кому?
- Ну на истории партии. Когда тебя вызвать пытались. Молодец, не побоялась, так прямо и сказала: не выучила, потому что не успела.
- А, - протянула Варя. Она хотела добавить, что всегда говорит правду, как одноименная газета, и даже лучше, потому что по правде, но передумала. И так ясно. А Саша продолжал развивать тему. История партии, похоже, его всерьез интересовала.
- В самом деле, - говорил он, - ведь если вдуматься, у этих текстов практически нет реального содержания. Так, ритуальные пляски какие-то. Если смысл и есть какой-нибудь, он не в том, что собственно утверждается – так не было и быть не могло – а в том, что что-то добавили или опустили в новом издании. Что, впрочем, неудивительно: смысл и значение всякого знака в оппозициях. Без них у него никакого значения нет.
- Каких оппозициях? – Варя решила, что пора что-нибудь сказать.
- Ну как же, знаковых. К другим, таким же, текстам. Или, если брать на более микроуровне, к предложениям на ту же тему, с тем же сказуемым: КПСС. Или какой-то съезд.
- А, - протянула Варя. А я думала, партийная оппозиция. То есть получается, что все они графоманы?
- Кто все?
- Ну, составители учебников. По истории партии. Кстати, КПСС – существительное. Она ничего не делает.
- Я имею в виду, суть в том, что меняется от одной книжки на эту тему к другой. От одного предложения с этим словом к другому. И кто вообще такие графоманы?
- Кто любит много писать без всякого смысла, наверное.
- Вот Ленский, например, любил. Так он писал темно и вяло. Но все-таки романтиком назывался, а не графоманом. Может, Пушкин в нем себя изобразил.
- Тогда все романтиками назывались.
- Но, вообще, ты наверно права. Это слово придумали в процессе идеологической борьбы. Чтобы очернить противника.
- Когда?
- Не знаю. Наверно, годы в тридцатые, может, и позже. Во всяком случае, раньше его никто не употреблял. Да и сейчас нечасто. Только если ругаются.
- И получается, все зря, - Варе хотилось сформулировать неожиданный вывод.
- Почему зря?
- Ну ты же сам говоришь: смысл не в том, что говорится, а как это по сравнению с тем, что еще можно сказать на эту тему или было, скажем, раньше.
Варя смотрела в окно и думала о Саше. Вспоминала, как они вместе готовились к экзаменам. Самый трудный был война – военная подготовка. Как гуманитарный факультет, они все были военнообязанные. Собственно, ходить нужно было только на военный перевод, а во время войны как таковой девочки ходили в кафе-мороженое тут же неподалеку, на улице Горького. Пока мальчики маршировали, что ли? Что-то такое репетировали, что именно, Варя не вникала.
Обычно они ели мороженое втроем: Варя, Юля Неголим и Тося. Юля уже в те далекие времена, года за два или за три до своего постоянно надвигавшегося и надвинувшегося отъезда в Тель-Авив носила парик. Ходила в синагогу. И всем своим видом опровергала утверждение о том, что для того чтобы поступить, нужно было все это делать: менять фамилию, записываться, как Варя, в паспорте русской, и тому подобное. Кому-то может, и надо, а Юле нет: все и так само получилось. Правда, получившееся ей, как потом выяснилось, не пригодилось, потому что не доучившись года два она уехала, но это уже другой вопрос. Мороженое было с орехами, они наслаждались и рассуждали.
- Интересно, зачем они все это придумали?
- Что, - спросила Варя.
- Как что, войну конечно.
- Ну как зачем, - Варя искала аргументы, почему именно филологические девочки нужнее всего на войне, но не нашла.
- А мне кажется, чтобы нам уехать было труднее, - заявила Юля и перевернула исписанный с двух сторон иностранными словами листок.
Но сдавать войну все-таки пришлось, не только слова. Варя набивала шпаргалками карманы желто-красного сарафана – специально такой выбрала, чтобы шпаргалки было, куда засунуть. Писали они их вдвоем с Сашей – переписывали из учебника самые нужные места.
- Гаубица – это что? – иногда спрашивала Варя, чтобы как-то разрядить обстановку. – Ружье?
- Наверно, такое орудие, - задумчиво тянул Саша. – Большого, мне кажется, размера, но точно я не знаю.
- Оно имеет что-то общее с гусеницей? Или с Гауссом? – продолжала настаивать Варя.
Гаусса и теорию множеств они сдали неделю назад. И хотя это было почти так же непонятно, но, все-таки, гораздо приятней. Приятно было представлять себя членом пересекающихся и объединяющихся и взаимно дополняющих друг друга множеств. Где к этим множествам, у каждого из которых была, между прочим, мощность, прилагались гаубицы, Варя не знала. Как-то они никуда не помещались, кроме карманов сарафана. Шпаргалок было много и на каждой торчали какие-то цифры. Варя сперва думала, что это число гаубиц, а потом выяснилось, что нет. Кажется, это был размер орудия в милимметрах.
Кульминацией, главным залпом в их с Сашей дружбе стала встреча Нового года на втором курсе. Варе в первый раз за восемнадцать лет своей жизни не хотелось встречать новый год с родителями. И даже не то что не хотелось или было скучно, это было не то, неточно. Скорее стыдно. Ведь в самом деле, не все ли, в сущности, равно, где провести эти несколько ежегодно влезающих в нормальное течение жизни часов. Но представить, что все узнают, что она – с родителями.. Сердце сжималось от тоски и уныния. И звонок раздался в тот самый момент. Это был Саша. Он иногда звонил на правах друга-однокурсника. Это случалось нечасто. Варя всегда радовалась. Предложение было просто царским: встречать Новый год с компанией Сашиных друзей, где именно, она прослушала, важно запомнить, где встречаться в метро. Сашиных друзей она не знала, этих, во всяком случае, но немедленно согласилась. Оставалось пара часов чтобы одеться и собраться с мыслями.
На станции метро, где они встретились, Варю сразу поразило, что все пьют коньяк прямо из горла. Ей предложили, она отказалась – из горла – это, пожалуй, чересчур. Но осуждать и не думала. Они ведь взрослые люди.
Компания была неуловимо более богемная чем все то, к чему до сих пор привыкла Варя, но чем? Так сразу и не скажешь. От нечего делать она принялась соображать. Неужели только это - коньяк из горла? Саша ей был ближе и понятней всего – его друзей она, собственно, не знала вовсе – их было человека четыре, всем лет двадцать с небольшим, и среди них одна беременная девочка.
Что же в Саше такого богемного – все пыталась решить Варя. Может, кажется? Учится, даже неплохо. Из лингафона не вылазит, и у него всегда можно спросить, если, скажем, не разбираешь быстрых слов. Варя не разбирала часто, хотя зрительная память у нее была отличная.
- Просто ты визуальный человек, - говорил Саша.
Интересно, а он тогда какой – всякий? И где он так здорово научился слова разбирать в английских стихах и песенках? Интересно, это богемная черта? Почему-то Варя чувствовала, что, может быть, да, немного. Как все, что связано с роком. Но ведь лингафон – это хорошо? Со временем Саша даже работал там ассистентом, выдавал пленки. Для него это оказалось самое подходящее место.
Гости что-то ели – оливье там не было точно – а что же они ели, Варя как-то не обратила внимания. Какие-то колбасу и сыр, кажется. Пили вино, водку и коньяк. Говорили о чем-то незначащем. От стола со временем все переместились на стоящие в комнате кровати – почти раскладушки, узкие, как солдатские койки, но продолжали интеллигентно беседовать. Что-то спрашивал ее об Университе красивый мальчик из числа Сашиных друзей, с незапомнившимся именем. И еще о чем-то, что должно было иметь значение. Кажется, о том, как долго они знакомы с Сашей. Краем мозга Варя продолжала думать о том, что во всех присутствующих такого богемного. В мальчике напротив, например. Может быть, разрез глаз? В самом деле, неужели существует богемный разрез глаз? Нет и не может быть такой вещи... хотя... если подумать... какой-то такой прищуренный, из которого следует, что человек привык со всем не соглашаться... Привычное несогласие. Оно, собственно, ничем не лучше привычного согласия. Все то же самое, только наоборот. Вставь ‘не’ в любое официозное утверждение, и получишь искомую привычную точку зрения. Хотя, если подумать...Все-таки, это лучше, не так набило оскомину.
Что сказать, почему-то находилось не всегда, и паузы Варя заполняла курением. Как раз недавно научили, на картошке. И при деле как будто человек, и выглядит классно, и говорить необязательно. Вот и сейчас она прервала свои размыщления о привычном несогласии, чтобы попросить у мальчика прикурить.
- Ты куришь? – удивился он.
Потом она пускала колечками дым – как раз научили и, когда уже совсем рассвело, ходили гулять. Чувствовала она себя странновато и довольно неловко, но уезжать не хотелось. Беременная девочка, Саша и Варя вышли на улицу. Прогуляться. Пошли куда-то по переулку, известному, похоже, только Саше. Он его хотел показать Варе. Что-то там было такое замечательное, памятник или, может, дом... В дом, где они праздновали, вели три довольно-таки крутые ступеньки и дверь при свете оказалась полуподвальной – и кто-то уже растирал колеса, приободриться после бессонной ночи.
Потом Саша как-то надолго исчез из Вариного поля зрения. Иногда он, все-таки, звонил. Например, узнать, нет ли у нее эфедрина. У нее не было.
А еще был поход в кино. Смотрели Сталкера, в кинотеатре повторного фильма. Варя впервые была там и восхищалась: каких только Саша не знает замечательных мест! Выпить сока в киношном буфете ей тоже пришло в голову впервые: она совершенно неожиданно для себя заметила, что это недорого. И, кроме того, заметила, как Саша похож на мартышку из Сталкера, дочку Алисы Фрейндлих. Двигать стаканы взглядом – это было бы - хотя, почему ‘бы’? – для него естественно. Точно, мартышка и есть. Правда, это имя, а не название вида. Большая разница. И даже ходит так. Хотя мартышка, ведь, кажется, не ходила – ее несли на руках. Значит, этим он отличался. Но ходил как-то по-своему, особенно: маленькими, как будто очень осторожными шажками переступая вперед, всем телом перегибался куда-то набок. И очень, сегодня она как раз в первый раз заметила, выпячивал живот. Зато какие удивительные знал места!
Возвращаясь, они обсуждали.
- Почему, думаешь, они мартышку сделали дочкой Фрейндлих? – спросила Варя.
- Что значит почему?
- Ну так, почему. У всего есть причина, разве нет?
- Вовсе нет.
- Ну хорошо, у всего в кино есть причина. У любого решения. Почему они так сделали?
- Не знаю, почему. Ты, ведь, похоже знаешь, раз спрашиваешь?
- Мне кажется, потому, что Фрейндлих – начальница.
- Какая начальница?
- Ну может не начальница, а ассоциируется с начальницей. Из ‘Служебного романа’. Кто-то имел в виду, что мартышки у них как раз рождаются.
- Так, может, это правда? Есть же такая вещь, как типаж?
- Как это, типаж?
- Ну есть такое слово. Французское, наверно.
- Не французское, а как французское. По-французски такого слова нет.
- Тебе видней, не важно. Я имею в виду идею: бывают какие-то типичные сочетания внешности и характера. Может, даже внешности и судьбы. Сущности. Это типаж.
- Может быть, хотя мне эта идея противна. Что-то в ней евгеническое есть. А Фрейндлих при чем?
- Как при чем? У нее типаж начальницы.
А потом они опять встретились. Варя как раз устроилась на новую работу, после того, как провела некоторое время в невесомости. Давала уроки языка. Ездить надо было довольно далеко, но это ее не смущало, потому что оплачивалось это занятие довольно щедро. И тут абсолютно неожиданно оказалось, что главным методистом в этой конторе Саша. Она с трудом узнала его: волосы всегда светлые и ежиком, теперь местами поседели и в целом казались какого-то идеально нейтрального цвета, лицо, как и следовало ожидать, потяжелело, щеки набрякли, но все-таки это был он. Голос, то и дело срывающийся на фальцет, с какими-то странными, неизвестно где приобретенными интонациями, как будто и не вполне русскими даже. Голос был несомненно его.
Этим голосом он теперь говорил совершенно неожиданные для Вари вещи. Методические. О том, что – если бы Варю заставили повторить, это удалось бы ей с трудом – о том, что грамматика – это система знания – там и сказал – система – знания, которого у каждого достаточно от рождения. Врожденное знание. Впрочем, кажется, она слышала это и раньше, но теперь эта идея приобретaла методический оттенок. И ее задача – просто извлечь это врожденное знание, специфицировать или, проще говоря, оформить, уточнить его. Кому-то, может быть, от рождения лучше даются существительные, а кому-то – глаголы.
- А ты какая часть речи? – с любопытством спросила Варя.
- Я...- похоже, у него не было готового ответа на этот вопрос.
Так ничего и не решив, они стали прощаться. Если не смотреть, а слушать, Саша совсем не изменился. У входа висело зеркало, и, уходя, Варя в него взглянула. Он стоял чуть позади, и как-то странно вытянул шею. Длинношее? Это он. Вот слово.
Три.
Три – особое число. Сакральное, что ли. Я помню эту историю в трех частях.
Во-первых, один.
Это было очень давно, мне года четыре, может пять. Мы с отцом вышли погулять ближе к вечеру. Часов девять. И встретили соседку. Потом она будет матерью моей лучшей подруги. Темноглазая, очень тонкая, хрупкая женщина. Почти немолодая в моих глазах, лет тридцать.
- Вы всегда находите что-то интересное, - замечает она. Что же мы нашли тогда? Может, стеклянный шарик? Или все-таки нет? Фантик от шоколадки? Цветок? Наверно, фантик. Фантики хороши, чтобы делать секретики. Берешь фантик, кусочек цветного стекла от разбитой бутылки, зеленой или коричневой, и закапываешь блестящую бумажку под стеклом в землю. Получается секретик, сокровище. У меня их много во дворе. В каждом угле по нескольку штук – а двор большой, хотя дом деревянный, на десять квартир. Лет с пяти мне разрешается гулять во дворе одной, закапывать в землю сокровища. Хотя в основном мы гуляем с подругой, дочерью той самой, темноглазой и худой, женщины. И ее подругой. Их даже зовут похоже: А. и Б. Обе живут в одном доме – через улицу от меня. Обе красивые, слегка восточного типа, умные девочки-отличницы. Из параллельных классов. А я на год старше. Мы гуляем кругами – раз, другой, третий обойти вокруг квартала. Обычно вечером, часов с шести. А иногда и днем, если на дом задали не слишком много. И говорим, говорим. Обо всем на свете. О рисовании – я показала А. свои рисунки, они ей понравились. Но нужен учитель, говорит она. Ну вот хотя бы из Дома пионеров, где она начинала. Теперь она рисует во Дворце пионеров, это где-то в центре.
Говорим, конечно, о книгах. Даже, может быть, в основном о книгах. Кто что читает. Подруга Б. читает книги из всемирной библиотеки. Всемирки, как она ее называет, для краткости. Подруга А., может, и вовсе не читает – она рисует во Дворце пионеров. А я читаю Библию. Странно, почему Библию? А так. У моих родителей как раз есть перепечатанная копия. Подруга А. считает, что это как-то странно: читать Библию. Одни старые бабки читают. Слепой не заметит. Бабки и я. А. считает, что читать Библию как-то некультурно. А мои родители – наоборот, что некультурно не читать. Странно, но факт: все мыслимые в то далекое время, все невероятные зигзаги почему-то не приносят мне никакой пользы. Библия у меня есть, а учителя рисования нет. Но суть не в этом.
А. и Б. ревнуют меня друг к другу. Это страшно приятно.
- Ты ей все рассказываешь. – говорит Б.- Вы меня обсуждаете!
Может, это и правда, я точно не помню, ведь мы говорим о разном, но это не самое важное. Самое важное... Я точно не знаю, что. Самое важное то, что почему-то я нужна и той и другой. А они друг другу – я точно не пойму. Это как бы не вопрос. Они знают друг друга так хорошо, что им уже неинтересно. И говорить не надо. Но дело не только в этом. ... Похоже, единственное, что им еще интересно – это сделать друг другу больно. А может, дело совсем не в этом. Просто поговорить в нашем околотке, наполовину застроенном почему-то еще не снесенными деревянными домишками, действительно не с кем.
Последнее, что я помню об А. и Б. – свой обман. Картину обмана. Я куда-то иду, или, может быть, еду. Пластинку на зубы ставить, чтобы прямые были, или что-то в этом духе. А. провожает меня до автобусной остановки. А Б. тоже за нами идет, но на два шага позади. Я залезаю в автобус, прижимаюсь к окну и машу рукой. А. машет мне с остановки. А Б. из высокой травы позади остановки. Мне кажется, они не видят друг друга, хотя как это может быть? А вдруг? Я трясусь в автобусе и чувствую себя страшно виноватой. Просто невероятно. Может, рассказать? Рассказать всю правду и той и другой? Я открываю у зубного рот и думаю о том, будет ли это жестоко.
Теперь часть два той же истории.
Несколько лет спустя я студентка. Живу еще дома. Но каждый вечер отсутствую. Чтобы родители не ругались, выставляю карточку: приду поздно. Поздно это значит до часа. Если, скажем, еще позже, нужно объяснять специально. Как-то раз я прихожу действительно поздно, приходится оправдываться.
- Я же записку оставила, - говорю я. – Ну и что! – кричит мама. – Ты ее каждый день выставляешь. Она же должна что-нибудь значить!
Такие вот знаковые дебаты. Если каждый день, то не значит. А я совсем не понимаю, что что значит. То есть иногда понимаю, а иногда нет. Все умеют выбирать между людьми, а я – нет. Не всегда и не надолго. Но все время, ну постоянно, чувствую себя виноватой. Ну прямо как тогда, на автобусной остановке.
Ну а три – три сейчас. И говорить не хочется. Может это справедливо – получается? Хотя, если подумать – какое все это имеет значение? Что справедливо, в самом деле? И в более-то ясных случаях неясно.
Тайгон на Лайгоне или сказка о гибридной идентичности.
Возможны варианты
(из объявления )
Хорошее название, подумал Петя. Особенно по-русски хорошо звучит. Сразу ясно, о чем речь. Хотя...может, писать по-английски? Ну что такое, в самом деле, гибридная идентичность, или как там ее? Нет такой вещи. Идентичность просто – тоже сомнительно. Не говорят так. Ну или может быть, иногда говорят, но только в переводах с английского. Хотя может, он не в курсе. Устарел. Его знания не вполне up to date, то есть.
А по-английски-то говорят, пожалуйста. Начну, значит, так. A hybrid identity is a curse. It’s like… like… Сравнить ее тянуло, однако, не с чем-нибудь, а почему-то с натяжными потолками. Есть в России такой объект. Ремонт дорогой, поэтому многие потолки из ткани натягивают. Петя когда в первый раз услышал об этом, как-то раз дома на каникулах, не сразу поверил. Потом объявление увидел где-то на столбе: мол, делаем, недорого. Понял: бывает, и впрямь. И теперь ему казалось, что это лучше всего. Самая что ни на есть подходящая метафора будет. Только вот как сказать тогда? Может, stretchable ceilings? Растянул – снял – пошел. Другой человек внутри и снаружи. Всех делов тыщ на десять, наверно. Хотя, вообще-то, вопрос о цене, хоть и важен – придется признать, что важен – возникает не сразу. Сперва нужно понять: нужен потолок тебе, или вовсе нет. Старый хороший.
Задумавшись о том, переводить по курсу десять тыщ или нет, Петя понял, что что писать дальше, неясно. Не только что, но и как, какими словами.Одно здесь, другое - там. Чушь какая-то получается. Hybrid identity. Натяжные потолки. С миру по нитке – нищему рубаха. Или потолок, опять же. К этому методу изложения подходит какое-нибудь никогда раньше невиданное-неслыханное сюжетообразующее средство, решил Петя. Что-нибудь эдакое немыслимое. Ну, например, взять свои собственный стихи, и из каждой строчки слепить по сюжетному ходу. Если уж совсем неясно, что и как. И зверя какого-нибудь невиданного, гибридного использовать. Между прочим, гибрид льва и тигра тайгоном называется, вспомнил он неожиданно для себя. А гибрид тигра и льва, наоборот, лайгером. Почти как пиво. Разница, кажетcя, только в том, кто там папа, а кто – мама. Но в точности кто как называется, он забыл. Так, значит, и начну.
Лагер – ихнее пиво, поэтому так:
There once was an angry liger
Who really liked drinking lager
He drank lots of VB
To be, not to be
Was a question important in taiga
A Shakespearian question. When Petia first found out that Shakespeare, their greatest writer of all, can be broken into simple charade pieces, ‘shakes’ and ‘peer’, he was shocked. It seemed awful. Or maybe awesome. Although awesome, of course, is good, and this wasn’t what he felt like. Anyway, it seemed blasphemous. Unbelievable. How can they?
Maybe for many, Petia thought, shaking peers becomes a ritual. Like saying hello. You say hello not because you wish people be healthy, although this is what it used to mean, but simply because it’s a social ritual. Hello. I see you. Social rituals change. The worst happens, probably, when they haven’t quite finished changing yet, and nobody knows what they are at the moment. Is Shakespeare a great writer? Is shaking peers funny and acceptable or the worst possible behaviour, punishable as harassment? And the very mention of it?
Может, писать надо было бы все-таки по-русски, подумал Петя. Они не такие задвинутые на этом вопросе. И шарады из Шекспира по-русски не сделаешь. Конец еще туда-сюда – что такое пир, понятно. Но ‘шекс’ - это просто не слово. Так что никак. Разве что, взять не шекс, а шикс. Шиксы. Пир шикс. Шикс-пир. Так что неверно, очень даже сделаешь из Шекспира шараду. Хотя то, что это ненормативная орфография, Шикс-пир этот, тоже, может быть, о чем-то говорит.
Неясно только какие у шикс – какие они бывают, кстати – peer relationships? И кстати, как это по-русски? Так или иначе, в переводе шарады им соответствует пир, в обратном переводе абсолютно утраченный.
Все-таки хорошо, если у людей есть чувство юмора, paramount. Жаль только, они его неожиданно выключают. Ладно, не надо бояться, надо продолжать. Он приободрился и застрочил дальше.
Unexpectedly, even Othello still means something to them. Who could have thought? He once heard somebody talking about it. The person was saying that a big brown moor had a wife who was cheating on him, and when the moor got jealous, he strangled her. She died. Petia wanted to say that it was an imprecise account of events: Desdemona wasn’t cheating, it happened simply because Iago lied and Othello believed him. Petia interrupted the conversation and tried to protest. But nobody would listen. They had their own Shakespeare. And really, when you come to think about it, may be the one they had was better, or, at least, made more sense. If all Othello was about was a simple case of misunderstanding, of a cross-cultural kind, he was a moor, after all, it was just plain silly. Silly being deceived by somebody like Iago. Негодяй. Непорядочный человек.
Между прочим, как будет непорядочный человек? Или негодяй, хотя бы? Негодяй, кажется, villain. Хотя кто так говорит сейчас? Никто. А непорядочный человек?
The way they really call it, he thought, is ‘morally ambiguous’. When you think that something is beyond any reasonable limits, it’s morally ambiguous. What’s the opposite to morally ambiguous? Morally unambiguous?
And peers, too. Peer pressure. Peer-reviewed. Petia suspected he’s always been too aloof to experience any real peer pressure, but he knew something about peer-reviews. It’s what they do with your journal submissions. How does it happen then that one can easily find mistakes like impossible language examples in publications dealing with language? This was something he didn’t know.
Точно, каплит. Он вспомнил подробности, почти все. В каком-то журнале какое-то время назад он обнаружил слово ‘каплит’ в статье о русском языке. У очень уважаемого автора. Каплишь, каплите. Между прочим, подумал он, насколько это дико, зависит от того, сколько людей это читает, и замечает, и вообще кому это может быть важно и интересно. Видимо, никому.
Ну что, пора переходить к следующему? К следующему стиху, то есть. С Шекспиром мы покончили, перейдем к другим, более интересным вопросам.
There once was an angry taigon
Who met with a pretty young liger
He said I’m half tiger half lion
You are vice versa and buying
Genetics explained in short mangas
Неважно, кто из них кто, решил Петя. Главное, чтобы они как-нибудь взаимодействовали. В зависимости от того, кто из них кто. Ну, генами менялись, что ли. Тайгон отдает свою половинку, ‘тай’ которая, лайгеру, а лайгер перекидывает свой ‘лай’ – тайгону. И получается – непонятно что. Может, можно таким образом собрать одного вполне настоящего льва и одного настоящего тигра? Чтобы разобраться, Петя даже нарисовал схему: ab это будет тайгон, а ba – лайгер. Если они начнут меняться половинками, можно составить льва (aa), тигра (bb) и одного другого тайгона (ab) и другого лайгера (ba). Подумать только, нормальных льва и тигра! И вот бы всех их сравнить в одних и тех же или хотя бы похожих environmental conditions!
На предмет того, что получается. Скажем, на предмет того, как все они реагировали бы на всю эту Шекспировскую проблематику. Пир шикс. И он даже вспомнил подходящую историю. В которую можно было вставить тайгера (тигра), лайгера, тайгона и льва. Дело было так... Вот только как рассказывать, Петя решить не мог. Он подозревал, что в зависимости от этого история звучала бы по-разному...Но так или иначе...
Тайгер (тигр)
Один тигр, может быть, даже сибирский, выступал в цирке. Так с бродячим цирком и провел бы он всю свою жизнь, если бы цирк вдруг не разорился. Тогда тигр поехал в заграничные гастроли и там тоже выступал. Пока контракт не кончился. Тогда тигр перестал выступать и больше не искал контрактов. Потому что решил, что никогда не сможет поладить с дрессировщиком. К такому он пришел выводу, в конце концов. Больше всего ему нравилось прыгать через пылающее кольцо, но он знал, что это насилие над его тигриной личностью Когда тигр перестал выступать, он задумался над тем, чтобы вернуться обратно в джунгли, как делали некоторые звери до него, но не смог осуществить этого намерения. Вместо этого он занялся созерцанием и критикой прыжков, совершаемых другими тиграми. Его заслуга в том, что он многих смог убедить в том, что это насилие над личностью.
Taigon
Один тайгон, может быть, даже сибирский, выступал в цирке. Так с бродячим цирком и провел бы он всю свою жизнь, если бы цирк вдруг не разорился. Тогда тайгон поехал в заграничные гастроли и там тоже выступал. Пока контракт не кончился. Тогда тайгон задумался о том, что теперь делать. Думал он - думал и однажды решил ‘I should find a new ringmaster’. Сказано- сделано. Новый дрессировщик был найден и тайгон еще долго выступал. Но ‘they lived happily ever after and died on the same day’ не произошло. Потому что однажды тайгон проголодался – то ли настроение такое пришло, то ли дрессировщик кормил его плохо – и съел дрессировщика. Ам и все.
После чего задумался, что делать дальше. Решил найти нового дрессировщика. Нашел. И опять долго выступал. Больше всего ему нравилось прыгать через пылающие кольца. Но однажды дрессировщик - то ли проголодался, то ли настроение такое пришло – съел тайгона. Ам и все. Не хотел ждать, когда его съедят.
Liger.
Один лайгер, может быть, даже сибирский, - хотя как лайгер может быть сибирским? – выступал в цирке. Так с бродячим цирком и провел бы он всю свою жизнь, если бы цирк вдруг не разорился. Тогда лайгер поехал в заграничные гастроли и там тоже выступал. Пока контракт не кончился. Тогда лайгер задумался о том, что теперь делать. Думал он-думал и однажды решил ‘I should find a new ringmaster’. Сказано-сделано. Новый дрессировщик был найден, но – оказалось, что он занят – выступает целыми днями и неделями с другим цирком. Тогда лайгер задумался: что же теперь делать? He didn’t want to wreck other animals’ lives and commitments, but, on the other hand, he felt that he’s also entitled to a happy and fulfilling life on the ring. And he didn’t believe in ‘for better and for worse till death do us part’ – simply because he wanted it to be better. And wasn’t interested in what it’s like for others, none of his business, really. So he decided he should eat the other tigers and lions performing on this ring. But it wasn’t really a solution, because there were too many. Instead he tied together their tails: when they tried to perform their usual tricks, the tales got damaged, and the liger got the job he was looking for. On the ring, with a new ringmaster he’s found. As time went on, he thought about eating his ringmaster more and more often, but never did it: he’d need to find a new one and probably the story would repeat itself, and this wasn’t what he’d like to do at all. One day somebody, a tiger, perhaps, tied the liger’s own tail to a torch. And this was the end of it.
Лев.
Один лев, точно несибирский, выступал в цирке. Так с бродячим цирком и провел бы он всю свою жизнь, если бы цирк вдруг не разорился. Тогда лев поехал в заграничные гастроли и там тоже выступал. Пока контракт не кончился. Тогда лев перестал выступать, и больше не искал контрактов. Решил, что не сможет поладить с дрессировщиком. К такому он пришел выводу, в конце концов. Думал он –думал, и решил вернуться обратно: а вдруг, в самом деле, тем временем тот первый цирк поправил свои дела? Сказано – сделано.Лев вернулся в свой старый цирк и стал его директором. Правда, звери удивлялись его необыкновенным привычкам, приобретенным на гастролях, но это оказалось поправимо: со временем лев избавился от них, и приобрел много новых. Правда, его старый цирк опять разорился, но что ж поделаешь: все на свете, говорят, имеет свой конец.
Ну а что бы было, задумался Петя, если бы они начали общаться и обмениваться – как это – генной информацией? Из лайгера и тайгона можно собрать одного тигра и одного настоящего льва. Интересно, какие бы они были? Не может быть, чтобы такие же, как обыкновенные тигр и лев. Петя подумал, и ясно понял, что было бы.
Тигр (из тайгона и лайгера).
Тигр продолжал прыгать через пылающие кольца, пока не съел других тигров.
Лев (из тайгона и лайгера).
После гастролей лев вернулся в свой первый цирк и выступал так хорошо, что цирк не разорился, а, наоборот, со временем все больше богател.
- Ну и что же у меня получилось? Петя просмотрел свои записи и остался недоволен. Так, сухой конспект какой-то. И опять – Шекспир, шекспир. Осточертел до чертиков, поневоле начнешь мечтать о паранормальном генном обмене и еще чем-нибудь таком. Но, если подумать, что еще эта жизнь может предоставить нам романтического? В смысле romantic. В вопрос о том, одно это и то же или нет, лучше не вдаваться. Ясно, что нет. А конспект – ну,и конспект. Всегда можно добавить подробностей. Возможны варианты.
La parure.
-Tu te rappelles bien cette rivi;re de diamants que tu m'as pr;t;e pour aller ; la f;te du Minist;re.
- Oui. Eh bien?
- Eh bien, je l'ai perdue.
- Comment! puisque tu me l'as rapport;e.
- Je t'en ai rapport; une autre toute pareille. Et voil; dix ans que nous la payons. Tu comprends que ;a n';tait pas ais; pour nous, qui n'avions rien... Enfin c'est fini, et je suis rudement contente.
Mme Forestier s';tait arr;t;e.
- Tu dis que tu as achet; une rivi;re de diamants pour remplacer la mienne?
- Oui. Tu ne t'en ;tais pas aper;ue, hein! Elles ;taient bien pareilles.
Et elle souriait d'une joie orgueilleuse et na;ve.
Mme Forestier, fort ;mue, lui prit les deux mains.
- Oh! ma pauvre Mathilde! Mais la mienne ;tait fausse. Elle valait au plus cinq cents francs!...
(Guy de Maupassant, La parure)
Kira looked again at the text projected on the wall. A case study.
‘Ashley is an intellectually disabled adult. Jay and Jack are both support workers working with Ashley. Jack noticed that Jay often touches Ashley, and Ashley doesn’t like it. What should Jack do? What would you do in this situation?’
Kira felt she was getting red and hot. For a minute or two she was rehearsing what she’d say. ‘It’s rude. I’ve known somebody whose name was this,’ she finally squeezed out. ‘And my own last name is Jay. You can’t have names of people in the audience in your case studies.’
The woman took a pause. She eyed Kira and was thinking about what to say, obviously.
‘Do you think Jay and Ashley are males or females? How is it different if Jay is male? If Ashley is male? Female?’ she said. Kira was silent. It made a difference, of course. And she didn’t know what else to say, anyway.
‘The right word for this crap is misogyny,’ Kira thought. ’Males or females Jay and Ashley, misogyny it is. Really. They must hate you to tell something like this. And all these names which can be either, really, is just a very thin camouflage. She’s known three Ashleys and two Jays, and they were all males.
‘But anyway…by the way’, she went on, ‘there must be a few different kinds of that damn thing, misogyny. At least three. Mi[s]ogyny, mi[z]ogyny and missisogyny. If it’s your looks they most hate, it’s misogyny with an [s]. If it’s what you can do, it’s mi[z]ogyny with a [z]. And the worst kind is, in my opinion, missisogyny. It’s the least talked about, that’s why not everybody knows about it. The worst of all. When your boss goes ‘Sheilah, how much your partner is earning, it’s twice as much as I do,’ it’s missisogyny. But one thing doesn’t necessarily exclude the other. You can always pick and mix. If they object to the way you look, they simply don’t let you do some things, and you never can do them. No mi[z]ogyny, then? ‘I’m confused,’ she thought. ‘But anyway, the good thing is that if you aren’t making any money at all, ultimately you won’t have too much to spend on body care and clothes. So your looks will be satisfactory.’
Kira shook her head and tried to think of something else. On the other hand, what do they do? Themselves? What can they do?
Take this woman, for example. Right now she was telling a group of students about teaching people with an intellectual disability to read. For some mysterious reason she wanted to see the phonic approach implemented all the time. Why phonics? Who knows.
Somebody must have told her some time ago it’s a good thing. Or was it her subconscious playing? Just because it starts with an [f]? She seemed interested in things like this.
‘But seriously,’ Kira thought. ‘How much does she know about the phonics? For example, if you ask her what’s the difference between a phoneme, a sound, and a letter, what would she say? What about all two-letter combinations, like –ea- and –ee- and –oi- and –oo? Does she know they can be the same phoneme? If people can read them in meaningless words, they know the rules, although not necessarily can tell what they are, if you ask them. If people read slower, when the word is an invented one, like ‘fean’, they know the rules, but in a normal context rely on a sentence. On what it means.
‘Well, not quite,’ she corrected herself. ‘Real words can be recognized faster, because they are more familiar, than invented ones, and therefore it takes less time. If a meaningful context speeds it up further, it means it’s easier to read words in a sentence. And words like ‘fean’ are all different too. Some look more real and are based on frequently occurring letter-combinations in them. They must be easier to read, than, say, ‘chaifhsity’. And word length must be a factor, too. ‘
She thought a bit more and realized that word length is either more or less important than word familiarity. These two things may interact, too: the importance of familiarity is different for words of different length. And that somebody must have looked at it, she just doesn’t know. And that it can be different for different people. And maybe even different languages, with more and less phonetic spelling systems. Generally, however, word length and familiarity go together: really rare words are longer ones. But not necessarily: take ‘everyone’, for example. Actually all three – familiarity, word length, and a meaningful context, best of all, funny and easy to remember – are important. And you only have to have a hint of an attention problem to function better, if you see colourful pictures. Especially the ones you like. That’s why Dr Seuss is so beautiful. But they don’t use it. Instead they use black and white flash cards. And by the way, lots of similar-sounding words, like pot and hot, and cat and mat promote the phonic awareness. Like nothing else, including flash cards, and much easier.’
Kira tried to understand what the woman would think and say about it.
‘But these people, the disabled, are taught quite differently. They are taught to read single words out of context first. And often never graduate to normal, even simple ones, texts. Because it’s seen as more difficult. Instead they talk about phonics to her. And like centipedes, asked which foot he puts first, stumble. Is it why it’s done, to make the speediest ones think about what they do when they walk?’
‘She doesn’t have to know all about phonics,’ Kira thought. ‘Although it probably helps, if you know there is something to know. But really, you don’t have to know it. Intuition and good will, lots of it, much more than this woman has, is probably enough.
The problem is not that she is undereducated in things she wants to talk about,’ Kira decided. ‘Although maybe it matters too. The problem is that she doesn’t want people to learn, as far as I can see. Somebody who hasn’t heard about phonics at all would be better. And by the way, it is like reading. I’m literate, although not really well-read in the subject of phonics. But she is simply illiterate.’
‘But anyway, what does she know?’ Kira decided to find out and ask a question.
‘What’s the difference,’ she said, and all the rest of it. About the context that speeds up or slows the reading process. ‘Single words are far more abstract,’ she said. ‘WhWhy is it that if somebody has a difficulty, we make them do a more abstract task?’
There was no answer for a while. The woman was thinking. When she started to speak, it was something which had no real meaning, Kira thought. Matching. Matching written and printed words was the answer. ‘If students can match, it’ll help,’ the woman said.
‘But can they read handwriting? Do they understand what matching is,’ Kira thought. She decided she shouldn’t argue anymore, and didn’t say anything. You have to show people what matching is first, but by the time they get it, they are sure they can’t do it.
Although of course they can, if you want them to. Like everything. What about this old question, however: if you want to know how much jungle people know, do you start by making them match geometric forms? Probably not. They say not. Although, of course, if somebody can read, they must be able to match circles with circles and so on. Because letters are more complex forms. Is it true, actually? Especially these days, when text is everywhere, and lots of things are …what d’you call it? Interactive?
You won’t get your lunch unless you send a text and order. People are simply much more exposed to all things written, than, say, two hundred years ago. No wonder their reading skills are different. But they want it to be the same. For some mysterious reason, not being able to read and write is still the main proof of stupidity. They want a proof.’
‘I can see you know your stuff,’ the woman said. ‘Come up here. Tell us all about it.’
‘Next time,’ Kira muttoned. She felt scared. She didn’t expect this at all.
Then there was something else and again something else. More case studies. Other people’s lives decomposed and deconstructed and fancied and fantasized about for the sake of… What exactly it was the sake of, Kira wasn’t sure. Could it be some kind of gluttony? You feel hungry and thirsty for details, real or not. And this is just a sophisticated form of gossip. A more advanced and acceptable one. And, most importantly, paid for as part of your employment. Called case studies. The only difference is that if you don’t want to do gossip, you don’t have to. But the only way not to listen to this is to disappear. A kind of rape, really. A mental one. On the other hand, if the woman was talking about phonics, she’d have to do some homework, and it would take her time and effort, too.
‘The strange thing is,’ Kira realized, suddenly, ‘that apparently nobody told her that one can have case studies in learning to read, too. And it even makes more sense. Because you can generalize, of course, about how it happens, but there are limits. Lots of things fall outside of them. And maybe the most interesting ones.’
‘God, what a bitch she is,’ Kira thought. ‘Can be either a man or a woman. If Jay is a man and Ashley a woman, is it better or worse? What about the other way round? And if you think you know what man it is, you are dead wrong. They have a woman with exactly the same name in one of their groups. And a very similar incident had happened to her in the past. Maybe even was recorded. Not a big deal. Disabled don’t matter as much as somebody else to whom otherwise it could be pointing.’
‘But really,’ Kira wanted to think something good now. Uplifting. ‘It’s completely crazy. These people are taught not to touch under any circumstances. They just wave their hands in the air and it means a hug to them. And they still get abused in all sorts of back rooms and in most cases don’t dare speak about it.
But everybody else is talking their heads off. And not just talk. They kiss when they meet, kiss when they say goodbye. It’s normal. Although these hungry for touch people, the disabled, aren’t allowed it. Social kissing, that is. And not just kissing. There exists such a thing as social fucking, practiced in many advanced environments. Talked about as calmly as if it was…if it was… As if it was shaking hands.’
‘Anyway, would it be right to conclude that it means nothing now? Like shaking hands? Like social kissing? But not at all. Firstly, because there are some people who aren’t allowed it. The disabled, for example. If everybody can have something, it has no value. Even monkeys know it. The alpha monkey can have what others can’t. The point is not to let everybody have it, or it gets so bland. And secondly, because nobody knows what they believe. ‘It’s time to ask yourself what you believe.’ Who said it? They don’t ask. If you ask, you get some kind of answer, and it all becomes simply boring. It’s better not to know. Not to ask if social kissing and social fucking is OK, and who exactly it is meant to be for. The next case study will show. Really if it’s not OK, it’s just the old way, and it’s tedious. And if it is OK, it’s just as tedious, because everything is possible and there are no inhibitions to break. It’s much more interesting if you don’t know. You can always play with it then.
Kira became so worked up, that she couldn’t remember how much she said. The workshop was over, at last. She walked to the station and popped into a jewelry shop. It sold unusual interesting pieces, made of thread, cord and fabric. She put one on, and accidentally tore it.
The owner made her promise she’ll come back and pay for it. But she never did.
Until one day when the woman who ran the workshop returned the money she borrowed. And Kira paid the shop owner.