Во времена далекие весьма
В одной деревне жил пастух – Кузьма.
Так тот Кузьма двух слов не мог связать,
Не вставив между ними слово мать.
Он обижать соседей не хотел,
Однако так сельчанам надоел,
Что те, уставши слушать матерщину,
Отправили его пасти скотину.
Так Кузька подружился с хворостиной,
И стал общаться только со скотиной.
А в тех краях, у леса, на опушке,
Жил знахарь в покосившейся избушке,
Известный всем седой, суровый дед,
Которого прозвали Дымоед.
(Ведь было для сельчан всегда секретом
Чем дед кормился...,
но зимой и летом,
И днем, и ночью каждый видеть мог,
Как из его трубы идет дымок)
Народ, гадая в чем его секрет,
Прозвал его по дыму – Дымоед.
Дед был со всеми травами знаком,
И средь людей считался колдуном,
Все говорили, что его настой
Мог исцелить от хворости любой.
Старик всегда сельчанам помогал
За просто так, он ничего не брал
От захворавших за свои труды:
Ни денег, ни одежды, ни еды.
Но взор его был мрачен и суров,
И далеко не всякий был готов,
Идти без дела к лесу, на опушку,
Чтоб постучаться в дедову избушку.
Вот так и Кузька, хоть радел о стаде,
Не приближался к дедовой ограде,
Хотя и шла среди сельчан молва,
Что там растет хорошая трава.
Но как-то приключилась с ним беда,
И к деду привела его нужда.
Однажды он, набегавшись с кнутом,
Сморился в сон недолгий под кустом,
И, пробудившись от беспечных снов,
Недосчитался в стаде двух коров.
Уж где не бегал, где он не ходил?!
Да толку то?!
От них и след простыл!
Он сетовал: – Куда ж их занесло?
И что скажу, когда вернусь в село?! –
Предвидя взбучку за свою вину,
Кузьма стремглав помчался к колдуну.
Сменяя бег на быструю ходьбу,
Ввалился Кузька в дедову избу
И заорал с порога:
– Слушай, дед!
(И через мать)
– мне нужен твой совет!
Все говорят – ты в колдовстве мастак,
Скажи мне, где коровы, коли так? –
На пастуха Кузьму взглянувши строго,
Ответил дед:
– Чего кричишь с порога?!
Орешь без толку, громче чем петух,
Я, хоть и стар, да все ж еще не глух.
Что до коров, то ты б поменьше спал,
Тогда бы волк их в роще не задрал. –
Пастух стал пуще прежнего кричать,
Так матерясь, что слов не разобрать…
Старик насупился, услышав эти речи:
– Эй, парень, говори по-человечьи! –
Но Кузьку было словом не унять,
Не слушая, он помянул про мать…
Тут потемнели стариковы очи,
Да так, что стали враз чернее ночи,
А над избой сгустились грозно тучи:
– Ты человечьей речи не обучен?!
Доколе вздорной болтовнёй своей,
Ты собираешься смущать людей?!
Видать пора устроить так, чтоб впредь,
Не приходилось им тебя терпеть...
Отныне, чтобы не было урона,
Ты, Кузька, будешь каркать как ворона,
Когда, заветам божьим вопреки,
Захочешь ты горланить матюки! –
На Кузьку вдруг напал от страха жар,
Он стал кричать, но получалось «кар-р-р»,
Ведь он, хотя бы даже и хотел,
Без брани выражаться не умел.
Крича, как стая вспуганных ворон,
Забыв про стадо, бросился он вон.
Так, каркая, вбежал Кузьма в село,
Там на него ещё сильней нашло...
Соседка выронила в страхе самовар,
Когда услышала от Кузьки: «кар-р-р».
Вначале карканье казалось всем потехой,
Но вскоре людям стало не до смеха,
Когда кузнец вдруг вспомнил про коров.
Что им пастух мог объяснить без слов?
Тут дело, а не «тары растабары»,
А у него в ответ одни лишь «кары».
Обеспокоилась без новостей толпа
И кто-то крикнул:
– Надо звать попа.
Здесь без нечистого видать не обошлось! –
И тут вокруг такое началось…!
Пока галдели люди, с ближних крон
В их крики вплелся шумный гвалт ворон,
Ведь с той поры, как Кузька стал заклятым,
Он начал крыть вовсю вороньим матом.
Людскому слуху не было урона,
Но Кузьку стали понимать вороны.
С березы каркнул ворон грудь надув:
– Ты, парень, придержал бы клюв!
Вокруг ведь стая малых воронят,
А у тебя то, что не "кар"- то мат. –
Да только Кузьку было не унять,
Он плохо помянул «воронью мать»,
А вслед за тем и все «воронье племя»,
Тут ворон взял и клюнул его в темя.
Несчастный Кузька дернул головой
И, каркнув по вороньи слово «ой»,
Упал, сраженный пагубным ударом,
И стало "ой" его последним "каром".
Раздалась замолчавшая толпа,
Чтоб к телу Кузьки пропустить попа,
На Божий Суд, закончив грешный век,
Отправился нескладный человек.
Ну, что еще тут можно рассказать?!
Да..., плакала по Кузьке его мать!