Миля знала, что уныние – грех. И что отчаяние – тоже грех. И, тем не менее, смерть Пипы так прочно ввергла её в оба эти состояния, что она просто не могла существовать – не находила смысла. Если бы не бабушка Спятиш, Миля бы точно что-нибудь сделала с собой…
Бабушка, хоть у неё самой душа разрывалась от горя, по-революционному строго отчитала Милю, чтоб не распускала нюни. Она привела главный довод: «Я потеряла всю родню, у меня на глазах гибли сотни боевых товарищей, мне не суждено было насладиться земными радостями сполна – довольствовалась лишь жалкими крохами – но я же не сломалась, я же не пала духом, чёрт возьми! Так что не смей мне скиглить (хныкать)!» Короче, отхлестала её как кнутом. И Миля мало-помалу вышла из депрессивного состояния.
А когда бабушка сказала: «Ты думаешь, я просто так ходила на почту? Ты думаешь, я от нечего делать отослала письмо Фире Лев, да ещё заказное? Нет, голуба моя, не просто так. Это делалось ради тебя. Всего сказать пока не могу, но что жизнь твоя скоро изменится, и изменится в лучшую сторону, даю гарантию. Правда, не стопроцентную гарантию, а процентов на семьдесят-восемьдесят, но, всё же, это уже кое-что, даже более чем. Наберись терпения и держи хвост пистолетом. Только, пожалуйста, не приставай ко мне с глупыми вопросами, а то мой замысел не сбудется. Я и так наговорила тебе больше чем надо», – у Мили засветилась надежда, вернулся смысл жизни. Загадочная речь бабушки оказалась как нельзя более кстати. За время совместного проживания девушка успела усвоить одну истину: бабушка Спятиш слов не ветер не бросает. Поэтому поверила.
Миля продолжала настаивать, что отец приходил с целью отравить именно её, Милю, родную дочь, для чего и сыпанул яду в тарелку с кандёром. А получилось так, что пострадал Пипа… и те воробьи, которые копошились во дворе, на том месте, куда выплеснули кандёр.
Бабушка же Спятиш с не меньшей настойчивостью продолжала называть все эти милины сентенции ерундой на постном масле и форменным поклёпом. Она не уставала повторять, что почти одновременная смерть Пипы и воробьёв – простое совпадение, которое, впрочем, лишний раз подтверждает, что причиной массовой гибели птиц является «пошесть» (эпидемия), а никакой не кандёр. «Для пошести нет преград, – втолковывала бабушка Миле, – пошесть проникает даже через закрытые двери и окна, поэтому нет ничего удивительного, что сидя дома, взаперти, Пипочка всё-таки умудрился заболеть».
Мнения «учёных» разошлись. Каждая осталась при своих интересах. Так как в этом «научном» споре по всем параметрам доминировала бабушка, заявлять в милицию, – дабы верифицировать преступный умысел отца, – Миля не стала. «Ещё чего не хватало! – возмутилась бабушка, как только Миля заикнулась насчёт милиции. – За руку мы его не схватили. Ты – жива. Я – жива. Какие могут быть претензии к человеку! У нас нет никаких доказательств. А на нет и суда нет, так как всё остальное – эмоции. И потом: всё же родной отец… Не сочтут ли тебя сумасшедшей? А вместе с тобой и меня, старую дуру».
Миля не посмела перечить, прикусила язык, так как бабушка начала было выходить из себя. На этой стадии конфликт ещё тлел какое-то время, а потом погас.
А теперь вернёмся к заказному письму бабушки Спятиш, отправленному Фире Лев. В этом письме бабушка просила Фиру передать некоему Диме Прозорову (по кличке Пятнистый Олень), что он может приехать к ней в гости, в Красный Кут. Что через две недели хозяин уезжает, и будет отсутствовать до 25 декабря. Никаких мероприятий не планируется, поэтому «путь открыт – просим». Под словом «мероприятия» бабушка подразумевала любые сборища элиты. Это и охота как таковая (правда, чаще в стиле «привяжи кабана за ногу»), и мальчишники (когда без дам), и оргии (когда с дамами), и узкий круг (когда без свидетелей).
Пару слов о Диме. Он был во всех отношениях хорошим парнем, если не считать одного «но», вернее двух «но». Первое и очень серьёзное «но» – это озена, зловонный насморк. Второе «но», менее серьёзное – витилиго, белые пятна на коже. У Димы витилиго занимало пол-лица – ни прикрыть его, ни как-то иначе закамуфлировать. Всё остальное, как говорится, было при нём. Оба заболевания начались почти одновременно. И оба – навечно, то есть неизлечимы.
Жена вначале изменяла ему (отсюда и кличка Пятнистый Олень – намёк на рога в сочетании с пятнами), потом вообще ушла, не смогла выдержать запах гниющего мяса и «этой двуликой морды». И остался он один, никому не нужный. Родители были, но далеко, где-то в сибирской глубинке, на левом берегу Енисея, и им было не до него. Их философия была проста: не смертельно – и на том спасибо, а кому воняет – пусть отнюхает свою долю да и будет таков. В концов концов, не это у мужчины главное.
Чтоб контакты с людьми свести к минимуму, Дмитрий устроился ночным сторожем на стройку. Днём, после работы, не спал (высыпался на дежурстве), а плёл дамские парики – заказ и материал под заказ получал у парикмахера Кейзика. Тот неплохо ему платил. Даже соседи были не в курсе, что Дима – ещё и надомник.
Бабушка Спятиш приняла Дмитрия под свой патронат из элементарной жалости: узнала от своего друга доктора Брумфона, что есть такой несчастный парень, – и взяла над ним шефство. Просто так! Что ни говори, а старые русские революционеры – удивительные люди. Рассуждая ретроспективно, поневоле начинаешь думать, а не являлись ли они особой популяцией рода человеческого, которая, к сожалению, подверглась самоликвидации? Ведь не секрет что революция пожирает своих детей.
Готовые в любую минуту отдать жизнь за идею, старые революционеры с такой же готовностью могли отдать жизнь и за отдельно взятую личность, если личность заслуживала этого. Дмитрий – заслуживал, потому что, по бабушкиному убеждению, относился к категории страдальцев. «Смертный, да не пройди равнодушно мимо страждущего!» – её жизненное кредо.
Кстати, бабушка Спятиш, будучи революционеркой до такой степени ярой, что признавала только красные косынки (цвет революции) и не умела сварить простой манной каши (поскольку быт – враг революции), в то же время ненавидела фразу Горького, вложенную в уста «бузотёра» Сатина, считавшуюся сугубо революционной, а именно: «Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!»
Из-за этой пресловутой фразы она не терпела всего Горького. «Какая несусветная глупость! – возмущалась она, как только кто-то начинал муссировать эту тему. – Нарочно не придумаешь. А дураки подхватили и теперь носятся с нею, как с писаной торбой. Тиражируют… где надо, где и не надо. Интересно, а умирающую собственную мать вы тоже не станете жалеть, а будете только уважать?» Она считала, что жалость отнюдь не унижает человека, что это – основополагающее человеческое чувство (а может, и не только человеческое).
Заброшенная волею капризной судьбы в Красный Кут, бабушка Спятиш, как мы знаем, быстро обрела там вес и оказалась у начальства на хорошем счету. Привилегированное положение позволяло ей приглашать к себе Диму, который избегал людных мест, поэтому в бабушкино лесное безлюдье окунался с удовольствием. Он уже четыре года ездил туда. Накопит отгулов – и едет на несколько дней.
В первый же приезд, знакомясь с местностью, Дима наткнулся на одну балку, где, по всем признакам, обитало много каменных куниц. (Для тех, кто не знает: у каменных куниц пятно под горлом не жёлтое, как у лесных, а белое – порода такая.) Пройдя всю балку вдоль, он насчитал четыре зверька. Кроме того, поодаль тревожно чирикали птички, просто целые хоры – то там, то там, то там. Значит, и в тех местах промышляли куницы – верная примета. Мелкие птички не переносят вида куницы, своего биологического врага, потому и чирикают дружно, как-то панически и вместе с тем по-деловому, если можно так выразиться. Предупреждают своих собратьев – мол, будьте начеку, не расслабляйтесь.
«Так сколько же их тут, этих куниц! Тьма тьмущая наверно», – воскликнул Дима в азарте.
Во второй приезд он уже поймал две куницы. Ловил их так, как когда-то в детстве лавливал колонков (сибирское название хорька) – на слопцы, или плашки. Только теперь для изготовления плашек использовал более толстые брёвна, нежели тогда, когда ловил колонков, потому что куница крупнее колонка и тут сила тяжести плашек, особенно верхней, должна быть больше.
Из шкурок сшил прекрасную шапку, которую загнал (продал) втридорога, так как сказал покупательнице, что мех не куний, а соболий. И та поверила. Соболь действовал магически, куница – не так, хотя тоже ценилась высоко. Со временем он настолько вошёл во вкус этого промысла, что не мог дождаться, когда наступит момент ехать. И уже чесались руки делать приспособления для ловли.
«Зелёный свет» на приезд давала бабушка, всегда через Фиру Лев – во избежание вопросов со стороны неделикатных соседей: кто? что? почему письмо не простое, а заказное? Конспирация была необходима, ибо любая охота в заповеднике считалась правонарушением. Да и не желал Дима сталкиваться с почтальоном, который заказную корреспонденцию всегда вручал персонально, к тому же требовал ещё и расписаться в получении. А Фира Львовна Лев – довольно близкая родственница Фиры Львовны Спятиш, об этом знала каждая собака, поэтому никаких кривотолков не возникало, и не могло возникнуть по определению. (Кстати, здесь наличие двух Фир Львовн «в одном небольшом флаконе» не является ошибкой, а является чистой случайностью. Просто и та и другая носили одинаковое имя-отчество.)
Дима приехал четырнадцатого декабря. За неделю до этого бабушка сказала Миле, причём как-то ненавязчиво, обтекаемо и между прочим, будто нехотя, что днями ждёт в гости своего подопечного, молодого человека двадцати девяти лет, Дмитрия Прозорова. Вкратце рассказала также о его двух проблемах: «несвежем дыхании» и большом белом пятне на лице.
«А в остальном он ну просто чудо. Прелесть какой парнишка! – восхищалась бабушка. – Счастлива будет та женщина, которая не посмотрит на всё это… С лица, как известно, воды не пить, а дыхание можно и не нюхать…» На этих уклончивых словах речь обрывалась. Да и не нужно было её длить – умному достаточно.
Приезд отметили: зарезали курицу – «всё равно не несутся – зима», – прокомментировала бабушка смерть курицы. Нажарили картошки. Открыли три коробки «Бычков в томатном соусе» (из расчёта по одной на человека). Принесли из погреба квашеной капусты и огурцов. Была и водка, причём в неограниченном количестве.
Водка, вернее её остатки, – это то, единственное, что бабушка позволяла себе брать с барского стола, когда компании разъезжались по домам. Нет-нет, она не пила, что вы! Она сливала её в бутылки и хранила в шкафу до лучших времён – пусть стоит, есть не просит. Это такой товар, что черви не заведутся. Зато в случаях вроде сегодняшнего – ну прямо как нАходка.
Миля и Дмитрий всё же уговорили старушку выпить стопочку за встречу, отчего её развезло, и она скоро пошла спать. Молодые остались за столом – догуливать. Потом перебрались в залу (где Валя обычно ставила клиентам «американский телефон»). Там вся атмосфера была пропитана чем-то таким… ну, в общем, сами понимаете.
Переступив порог залы, Дима перво-наперво лишил Милю девственности, и сделал это весьма мастерски. Миля не только не возражала – наоборот, форсировала событие, кинувшись навстречу как на амбразуру, решительно и бесстрашно, даже с каким-то остервенением – не иначе как осознавала, что фортуна – штука изменчивая, и дамское счастье – и без того эфемерное – может кончиться так и не начавшись. А тут такая лафа!.. Поэтому скорей хватай то, что дают, и говори спасибо.
Обоим было страсть как хорошо. Дима истосковался по женскому телу (тем более в роли первопроходца) и милиной селёдочной фигуры не заметил. А может, заметил, да не придал значения. Может, он вообще относился к категории мужчин, которым «абы дирка» (лишь бы дырка). Да и, честно говоря, ему ли перебирать харчами!..
Что касается Мили, то она, конечно же, и его несвежее дыхание чувствовала, и огромное пятно видела, но на фоне того что происходило (а главное – как происходило!) ни дыхание ни пятно не вызвали в ней ни малейшего отвращения. Правильно говорят, любовь зла…
Утром, часов в девять, Дима пошёл ставить плашки; они были у него готовы – ещё с прошлых разов – и хранились в курятнике, сложенные в углу и прикрытые старым брезентом. В качестве приманки решил использовать внутренности зарезанной курицы – они простояли всю ночь в закрытой стеклянной банке и уже пустили специфический душок. Куницы очень любят нутряной запах, особенно когда он чуть-чуть тронут тленом (но, повторяем, чуть-чуть, не более того; и тут надо не переборщить). Именно такой кондиции достигла приманка сегодня. Дима открыл крышку банки, нюхнул, поморщился и воскликнул: «О! То, что надо. Запах – закачаешься».
Конечно, есть и другие виды приманок, например, мелкие птички (в основном воробьи), которыми, собственно, Дима чаще всего и пользовался; но их надо наловить, очистить от перьев, вспороть животик – дабы запах выходил наружу и распространялся окрест. Так что подготовительной возни предостаточно. Поэтому, коль уж есть куриные внутренности, – подумал вчера Дима, глядя, как Миля потрошит тушку, – то почему бы не воспользоваться ими? Жаль, что не осталось головы, – не уследил, и её сварили. А то можно было бы использовать и голову: куницы – большие охотницы до куриных мозгов (как и хорьки).
Кстати, небольшой парадокс, очередной каприз природы: куница – хищный зверёк, предпочитающий живую добычу, тёплую кровь и тёплую плоть, ей нравится умерщвлять, чтоб жертва билась в когтях; и в то же время, как выражаются бывалые охотники, она галопом мчится на несвежую, лежалую приманку, а свежую, даже если та рядом, оставляет на потом; словно бы процесс вынюхивания более важен для неё, нежели процесс поглощения.
Сложив плашки в мешок и прихватив банку с приманкой, Дима ушёл в кунью балку. Женщины остались дома – куда им тут ещё деваться! Миля ничего не сказала бабушке о свершившемся в ночи грехопадении, но ей и не надо было говорить – бабушка и так всё поняла. Миле даже послышалось, как она пробубнила себе под нос: «Прекрасно! Похоже, моя затея удалась».
Выряжая Диму, Миля ненавязчиво поинтересовалась, когда его ждать обратно. «Часа через полтора, не больше. Тут недалеко».
Но вот прошло уже и два часа, и три, и четыре, а Димы всё нет и нет. Начал падать снег. Настроение у Мили испортилось. «Неужели сбежал?», – мучилась она дурной мыслью. Ещё больше мучилась бедная девушка от того, что невозвращение Димы встревожило бабушку: раз уж переживает бабушка – не женщина, а кремень – то действительно случилось что-то нехорошее, потому что у неё – чутьё.
Миля вышла на заднее крыльцо. Умоляющим взглядом окинула небо. Тёмно-серая снежная туча медленно проползала с северо-запада на юго-восток. Её словно прорвало – снежинки падали густо и как-то чересчур поспешно. Миле показалось, что это тоже не к добру.
Откуда ни возьмись, прискакала Пальмочка, за ней минут через пять подъехал Жевжик. Ему, как оказалось, надо было разложить по кормушкам сено для оленей. Потому что прогноз погоды обещал большие заносы, а в заносы эту работу делать сложно – лучше управиться до заносов. Бабушка, естественно, стала рассказывать про Диму. Миля при этом чуть не расплакалась – отвернулась и быстро ушла в залу, чтоб не выдать себя; успокоившись, вернулась.
Пока бабушка и Жевжик решали, как быть, Миля дала Пальмочке вчерашних куриных косточек (NB: куриные косточки, особенно трубчатые, собакам давать нельзя – могут подавиться!), та с удовольствием погрызла и, удостоверившись, что сегодня ей больше ничего не перепадёт, выскочила наружу.
Прошло минут сорок-пятьдесят. Жевжик попил чаю, глянул в окно – туча проползла дальше, снегопад прекратился. Просветлело. Жевжик спросил у Мили, имея в виду Диму: «А в какую сторону он пошёл, ты не заметила?» – «Нет», – виновато ответила та; хотела, правда, ещё что-то сказать, да раздумала, а Жевжик не имел моды тянуть за язык; так это «что-то» и осталось невысказанным.
Бабушка стояла рядом и с надеждой смотрела на цыгана – как на палочку-выручалочку. Её взгляд красноречиво говорил: «Ну, делай же что-нибудь, пока не вечер. А то туда-сюда – и день с концом».
Жевжик поднялся и вышел. Бабушка и Миля – за ним. Стало распогоживаться. Лошадь ела из торбы овёс. Жевжик выпряг её, отвёл к коновязи, кинул сена, а торбу с овсом отвязал. Потом спросил наблюдавших за его действиями женщин: «А где наша Пальмочка?» Пальмочки нигде не было – исчезла. По следам Жевжик без труда выяснил, в каком направлении подалась собачонка. В том направлении пошёл и он – искать Диму. Пальмочкины следы были свежие, чёткие – значит, пробежала недавно, после прекращения снегопада.
Вернулся Жевжик ни с чем. «Там я, правда, нашёл куртку… Но брать не стал…» – медленно, выдавливая из себя каждое слово, отчитывался он перед жуткими взглядами женщин. «А какого цвета куртка?» – не выдержав вялой речи Жевжика, перебила Миля. «Какого цвета? Куртка? – вопросом на вопрос ответил Жевжик, будто не хотел муссировать то, о чём его спрашивают. Но уже в следующее мгновение оживился и сказал: – Да какого-то такого, знаете ли... типа коровьего, что ли». Миля и бабушка в ужасе переглянулись и не стали выспрашивать, что это за цвет такой – коровий, ведь окрас у коров разный бывает. Им почему-то сразу подумалось, что речь идёт о красно-буром цвете.
Бабушка пошатнулась и чуть не упала. Миля панически закричала: «Это его куртка! С подстёжкой, да? Утеплённая такая… Почему же вы её оставили в лесу, почему не принесли, Жевжик?»
Жевжик подтвердил, что куртка утеплённая, с подстёжкой, а не принёс потому, что это – вещдок. Вещдоки должны оставаться на месте до прибытия специалистов сыскного дела – таков, мол, порядок.
Жевжик тут же собрался ехать в милицию подавать заявление – по каким-то неуловимым признакам, по какому-то первобытному наитию он почувствовал, что тут не так всё просто. Именно это он хотел сказать в милиции – чтоб приняли заявление незамедлительно и не заставляли ждать три пресловутых дня. Он был лицо официальное, известное, милиционеры к нему обращались, и не раз (охота в заповеднике дорогого стоит!..) А посему должны принять.
С Жевжиком поехала Миля – как потерпевшая сторона. В милиции её, прежде всего, спросили, кем она доводится пропавшему. Без колебания, даже с некоторым вызовом она ответила: «Невеста!» Ей дали бумагу и ручку и заставили всё подробно описать, непременно указав, во что был одет и обут жених.
Миля послушно сделала так, как ей велели. Милиционер пробежал глазами заявление, сказал, что написано правильно. Тем не менее, вернул его и потребовал, чтобы заявительница указала цвет куртки. «Прямо после личной подписи допишите: куртка такого-то цвета. И под этими словами снова подпишитесь», – сказал милиционер.
Миля и дописала: «Куртка коровьего цвета». Расписалась и вернула заявление. Милиционер, не глядя, положил документ в стопку бумаг и выдавил из себя три слова: «Хорошо. Займёмся. Ступайте».
Продолжение http://www.proza.ru/2016/02/04/2002