- Я согласна с тем, что если ты здоров, то у тебя нет причин быть несчастным, - говорила мне моя подруга, накручивая воздух на вилку, которую она теребила в руке. Она сидела за столом, напротив меня, и перед ней стояла тарелка с салатом, к которому она только собиралась приступить. - Вот у тебя есть крыша над головой, имеется часов по пять свободного времени в день, не считая выходных, и водятся хоть какие-то деньги - стипендия - которых тебе вроде как даже хватает, учитывая, что квартиру тебе оплачивает мать. Даже если тебе осточертела учеба, у тебя еще достаточно времени, чтобы увлечься чем-нибудь другим. Но ты обязательно должен найти дело по душе, которое сможет занимать твои мысли и на которое будет не жаль времени. Ведь, понимаешь, голова должна работать, в ней должны мысли крутиться какие-то все время, иначе ты так и будешь тосковать и жаловаться. - Тут она ковырнула вилкой салат, но едва поднеся его ко рту, положила вилку в тарелку, не отпуская ее, и продолжила:
- Не нужно думать, что работа - это обязательно приношение себя на заклание обществу. Забудь вообще о такой абстракции как общество. Работать нужно прежде всего для себя. - И только сказав это и вполне удовлетворившись тем, что сказала, она вновь поднесла вилку ко рту и с едва слышным хрустом начала жевать салат.
У моей собеседницы было некрасивое, покрытое угрями лицо и голова ее казалась слишком большой для ее маленького тела. Она была моей не очень давней, но очень хорошей подругой. Ее звали Женей. Ей, мне кажется, очень подходило это нейтральное, одновременно и мужское и женское имя, ибо у нее, хоть она и девушка, было много мужских черт характера, которых так недоставало мне. Мы познакомились с ней в интернете и как-то сразу сблизились, сошлись, как два пазла одной мозаики, дополняя друг друга. И вот, спустя два года общения на расстоянии, она приехала в мой город на учебу и поселилась со мной в моей маленькой квартире, которую мне оставила мать, съехав сама в частный дом к своему мужчине, заменившему ей спившегося мужа, моего отца. Но между нами с Женей были сугубо дружеские отношения. Мне импонировала ее личность, но она была безразлична мне как женщина, ведь она была очень некрасива; я же, как мужчина, был безразличен ей постольку, поскольку были безразличны и все остальные. Она, быть может, не надеясь уже на счастье в любви, погрузилась целиком в учебу, поставив перед собой четкую цель стать историком. "История - это то, чем мы в конце концов становимся," - повторяла она чьи-то слова. - "Поэтому к ней требуется особое отношение - как к родственнику, в завещании которого ты хочешь упоминаться". Я очень любил в ней эту страсть и даже завидовал. Ей не хватало только искры таланта. Но бог его знает, что я понимал под этим словом! Однако мне казалось, что у меня самого талант есть, только я не мог понять, к чему его приложить. Странно, конечно, говорить о таланте, когда ты ничего не делаешь. Мне он представлялся просто какой-то благодатью, неким жирным пятном, расплывшимся где-то в душе, и, казалось, он вот-вот даст о себе знать - нужно только за что-нибудь наконец взяться. Но всякое дело виделось мне недостойным моего всеобъемлющего, но неуловимого таланта, поэтому я в итоге со временем в нем разочаровался.
Сам я, сколько себя помню, был скромным и незаметным, боялся всего и всех и приучил себя к эскапизму. Потому мне всегда было сложно выйти из состояния ленивой мечтательности, в котором я мог пребывать часами, не боясь одиночества; а с одиночеством я, будучи подростком, совершенно свыкся. Именно моя инертность и отсутствие интереса ко всему и послужили темой нашей с Женей беседой в этот вечер.
Вдруг от брошенной вилки громко звякнула тарелка, которая стояла перед Женей уже совершенно пустая. Это вывело меня из задумчивости, в которую я успел незаметно для себя погрузиться.
- Понимаешь, ты должен вернуть себе чувство реальности, - начала Женя с увлечением, которое всегда так легко могла в себе возбудить. - Ты, очевидно, очень боишься слова "реальность", для тебя оно, наверное, включает в себя лишь нагромождение несуразных лиц и предметов. Ты любитель больших свободных пространств. Ты и Чехова-то любишь только за одну его повесть. Но ты никогда не задумывался, почему тебя так привлекает степь? - На этих словах я даже несколько удивился, поняв, что в этот раз она взялась за меня основательно и как будто поняла насчет меня что-то значительное, нащупала краеугольный камень моей души. Видя мое замешательство, Женя, поправив пальцем очки, увлеченно продолжала:
- Я, конечно, не бог весть какой психолог, но мне кажется, что где-то там у себя в голове ты освободил очень много пространства, но совершенно не понятно, для чего. Там действительно степь у тебя, только ветер гуляет. Это все, небось, твой Ницще. Только трудно что-то создать из ничего, ex nihilo, верно? - Здесь она лукаво улыбнулась и с еще большей издевкой добавила: "А может быть, ты принял за аксиому сартровское "человек стремится стать богом"? Сreatio ex nihilo!" - последние слова она произнесла с сильным русским акцентом, так как больше никаким языком не владела, а затем издала самодовольный смешок.
"И зачем я давал ей это все читать?" - не без некоторой досады промелькнуло у меня в голове.
- Знаешь, я бы тебе советовала не верить на слово всяким умным дядям, - продолжала Женя. - В конце концов, что бы они не говорили, они были всегда при деле, и вот разве что в этом ты должен брать с них пример.
Пока она говорила, я сидел, опустив голову и уткнувшись взглядом в стол, изображая виноватый вид. Слова Жени не были для меня чем-то новым, потому слушал я ее не очень внимательно, больше следя за тембром ее трескучего голоса, чем за смыслом самих слов, этим голосом произносимых. Я знал, что Жене нравится меня поучать, а потому почти никогда не спорил с ней. Вообще мы жили с ней душа в душу и, хоть и не были любовниками, вряд ли бы теперь смогли спокойно существовать вдали друг от друга.
За окном тем временем уже начинало смеркаться. Я принес из гостиной настольную лампу, поместил ее на углу стола и включил. Ее хватило, чтобы залить светом всю маленькую кухню, в которой мы находились. С минуту мы сидели в тишине, словно привыкая к освещению, от которого кухня, казалось, несколько видоизменилась. Женя облокотилась головой на руку и смотрела на меня тем взглядом, каким особенно добрые воспитатели смотрят на непослушных детей, коря их и умиляясь ими одновременно. Я же, сгорбленный и нахмуренный, вылавливал оливки из блюдца, которое пододвинул к себе.
- Вот ты говоришь про то, что человек должен заниматься делом, - сказал я, прервав тишину. - И, конечно, правильно говоришь. Но мне ведь приятнее любого дела просто так сидеть на кухне и разговаривать с другом по душам. - Я насадил оливку на вилку и положил в рот. Прожевав ее со смаком, я продолжал: "Я очень зависимый от среды человек. Я смотрю вокруг и мне как-то тоскливо становится. Мне кажется, если бы я уехал куда-нибудь в деревню на конце света, где свежий воздух и красивые пейзажи, то я бы с удовольствием ковырялся там в своем огороде до самой смерти, полный искреннего счастья. Но мне, конечно, скажут, что ради этого я сперва должен заниматься утомительной ерундой по восемь часов в день до самой старости, когда я уже буду не в состоянии ни пейзаж разглядеть, ни спину согнуть".
- Опять ты начинаешь брюзжать, - зевнув, сказала Женя, облокотилась на спинку стула и скрестила руки на груди. - Пошел бы в архитекторы, если так зависишь, как ты говоришь, от среды - преобразил бы эту самую среду. Вот, кстати, тебе и стимул к работе. Как говорится, не место красит человека, а человек место.
- Просто ты такой человек, который всегда найдет, чем оправдать свое трудолюбие, а я такой, который всегда найдет, чем оправдать свою лень. Так и влюбленный, сколько не говори ему о минусах его избранницы, всегда найдет, за что ее любить. - Тут я улыбнулся и, бросив лукавый взгляд на свою собеседницу, продолжал. - Давай ты станешь зарабатывать много денег, мы поженимся, и я буду тихо сидеть на твоей шее и ничего не делать?
- Здра-асьте, приехали! - Ответила Женя, вскинув брови и заерзав на стуле, не меняя при этом положения скрещенных на груди рук. - И кто из нас еще баба?
Тут засвистел чайник, который я поставил, казалось, давным-давно и о котором мы уж и думать забыли. Я достал с полки кружки, заварил чай и поставил на стол плетеную тарелку с печеньем. Мы с Женей принялись за чай, одинаково прихлюпывая, потому что так было вкуснее, и захрустели печеньем. Было хорошо и тепло. За спиной тихо гудел холодильник, а под окном надрывалась автомобильная сигнализация, нарушая вечернее спокойствие.
Какое-то время мы не говорили, только гремели столовыми приборами, шуршали и хрустели, но потом беседа опять возобновилась.
- Знаешь, каким бы ты ни был и какие бы гадкие предложения, вроде брака по расчету, не делал, ты все-таки хороший, - сказала Женя, поставив локти на стол и уютно обхватив кружку обеими руками. Глаза ее блестели под очками, а голова была чуть наклонена в сторону.
- Взаимно, - ответил я, громко отхлебнув чаю. - Как жаль, что нам не платят просто за то, что мы хорошие люди. А ведь казалось бы - дефицит! - Дальше я продолжал все с большей иронией. - Если я хороший, то с меня пылинки должны сдувать! Я вот готов с хороших людей сдувать пылинки, я бы и деньги им раздавал, если бы был богачом. Эх, где тот богач, что оценит меня по достоинству?
- Все-таки тебе следовало родиться девочкой, - заключила Женя и, немного подумав, добавила: "А мне - мальчиком".
- Может быть и следовало. Главное, что мы все равно в итоге стали людьми... Или все-таки не главное?..
Женя уже хотела что-то ответить, как вдруг погас свет, и вместе с ним наши с Женей улыбки, обращенные друг другу: отключили электричество. Но вечер был еще светлый, так что все было достаточно хорошо видно. С улицы запахло дождем. Мы с Женей, словно сговорившись, высунулись в окно и стали подставлять ладони под ожидаемые капли. Мы оба любили дождь.